О ВЕЧНОЙ ИМПЕРИИ
МИФ О ВЕЧНОЙ ИМПЕРИИ И ТРЕТИЙ РЕЙХ
Артур Мёллер Ван Ден Брук Миф О Вечной Империи И Третий Рейх
А. ВАСИЛЬЧЕНКО МЕЛЛЕР ВАН ДЕН БРУК И НЕМЕЦКИЙ РЕВОЛЮЦИОННЫЙ НАЦИОНАЛИЗМ
-«миф о вечной империи и третий рейх».?
БИОГРАФИЯ МЁЛЛЕРА ВАН ДЕН БРУКА
23 апреля 1876 года в вестфальском городе Солинген, в семье Мёллеров, родился единый сын, которого окрестили Артуром. Его отец, Оттомар Виктор Мёллер, был членом строительного совета этого города. Относительную популярность он получил благодаря тому, что в родное время спроектировал современную тюрьму, где один надсмотрщик со собственного карьерного места мог осматривать камеры всех заключенных. Своим именованием Артур был должен увлечению отца философией Шопенгауэра, что числилось признаком неплохого тона в те эпохи в германском сообществе. Но сын никогда не делил философских пристрастий собственного отца. Позже он вообщем отказывался становить родное имя на титульных страницах книжек, ограничиваясь одной фамилией.
Семья Мёллеров происходила из тюрингского городка Эрфурт. После реформации из нее вышло оченьмного лютеранских пасторов. Впервые близкие места покинул дед Артура. Его сын, отец Артура, стал боевым. Он воспринимал роль в боевых кампаниях 1866 и 1870–1871 годов. Но позднее он показал тягу к искусству и стал архитектором. Именно благодаря собственной новейшей работе он познакомился со собственной грядущей супругой, которая была дочерью начальника строительного совета в городе Дейтц, располагавшемся недалеко от Кёльна. Молодая женщина различалась необычайной красотой, которая Эльзеван ден Брук досталась от ее испанских предков. Вотан из них, испанец по происхождению, переехал в Германию в начале xviii века. Артур, углубленно чтивший свою мама, со порой брал двойную фамилию Мёллер-Брук. Находясь в Париже, он переработал ее на голландский манер — Мёллер ван ден Брук.
Большую дробь детства Артур провел в Дюссельдорфе, куда переехали его предки после рождения сына. Это время было красочно описано Эддой Мазе, первой супругой Артура Мёллера ван ден Брука( после развода она выйдет замуж за драматурга Герберта Ойленберга). Артур был профессиональным ребенком, благодарячему предки полагались, что их сын будет офицером или юристом. Но школьные учителя были иного представления. Их не устраивало нехорошее поведение непоседливого мальчика. В результате Артур оказался исключен из гимназии.
Эдда Ойленберг с шутливой серьезностью упоминала, что Артур определял тогдашнее положение сообщества как позволительно отвратительное. Сам же Мёллер пробовал новости себя как магнат. " Он одевался в высшей мерке роскошно и собирал кругом себе таковых же, как он, внутренних аристократов, на которых могли изготовить воспоминание его поведение, его стиля, его речи. Он с наслаждением рассуждал об британских джентльменах и законодателе мод Георге Бруммле; для некий газеты он даже написал трактат об этом типичном явлении ". В те дни Мёллер вправду пробовал смотреться неповторимым и утонченным. Многие из знакомых ассоциировали его с артистом Рудольфом Форстером. Но на обычных дружественных гулянках Артур предпочитал отмалчиваться, углубленно погруженный в свои идеи. Здесь он более популярен не своими манерами, а тем, что неодинраз прикладывался к бокалу с вином. Он ощущал закят решетка, к которому привыкли его предки. Вслед за этим миром уходила цивилизация цельного века, Мёллер, наслаждаясь, следил за проводами данной культуры. Спектакль заканчивался — пора было спускать занавес. Вместе со собственной женой в те дни он переводит творения Бодлера, Даниеля Дефо и познает церковный мир творчества Эдгара Алана По. Над его письменным столом висела головка Фелиции Ропс " Танец погибели ", на стенках квартиры разрешено было созидать репродукции Обри Бердслея и Яна Торупа. Глубоко уважавший Наполеона, Артур поместил вблизи с книжным шкафом темный платок, к которому была прикреплена копия посмертной маски " революционного правителя ".
В те дни Артур обнаруживал настоящий энтузиазм к модернистскому искусству и эстетствующей литературе. Его эссе и доклады не раз цитировались в берлинском " Обществе современного художества ". Вотан из таковых вечеров его члены в соответствующей стилю провели на Потсдамском мосту. Не исключено, что в это время Мёллер пробовал испытать себя в роли поэта. Но вирши, вышедшие из-под пера Мёллера, не дошли до нас. Возможно, что, недовольный своими творениями, их уничтожил сам создатель.
Между тем жизненные силы оставляли Мёллера, который неосторожно прожигал свою жизнь. Его поведение устраивало далековато не всех. Неудивительно, что он вступил в конфликт с закостеневшими устоями германского сообщества. Это было одной из обстоятельств такого, что в 1902 году он покинул Берлин и направился в Париж. Поступок во многом спонтанный и быстрый. Эдда Ойленберг писала в собственных воспоминаниях: " Мёллер ван ден Брук, желая порвать наши дела, какие он считал фатальными, направился в Париж ".
Но Париж не принес желаемого успокоения. Дело даже не в том, что у Артура скоро кончились средства. Для него денежные трудности вообщем никогда не игрались особенной роли. Фрау Ойленберг когда-то написала, что ее новейший муж Герберт находил нужные средства, чтоб вынуть Артура из бедности. Пожалуй, самым необычным обстоятельством было то, что Мёллер исчез в Париже конкретно в тот момент, когда Эдда ожидала малыша. Сын Артура, которого окрестили Петером Вольфгангом, родился в декабре 1902 года. От собственного отца он унаследовал нелегкий нрав и приступы гнетущего молчания.
Артур Мёллер, оказавшись в Париже, намеревался перебраться в Америку. Но ему довелось отрешиться от данной затеи. В Париже он прожил 4 года. В те дни его ближайшим ином был Франц Эверс. Во Франции Артур Мёллер вел жизнь более подобающую клошарам. В некий момент ему получилось познакомиться с сестрами Люси и Лесс Кэррик. Те в свою очередность знакомят профессионального юного человека с Дмитрием Мережковским. Именно от этого российского писателя Артур выяснит о творчестве Ф. М. Достоевского. У Мережковского он взахлеб читает творения Достоевского, лишь что вышедшие в мюнхенском издательстве " Пипер ". Эта встреча стала судьбоносной для Артура. Сквозь всю жизнь он пронесет в собственном сердечко творчество российского гения. Но это далековато не все — чрез некое время одна из сестер, Люси, делается 2-ой супругой Мёллера.
Париж стал важным шагом в жизни Артура Мёллера. До этого он присутствовал в художественной среде, которая, неглядя на модернистскую ориентацию, принципиально дистанцировалась от крайних достижений науки, техники, новейших публичных явлений. Оказавшись в Париже, который шагнул в xx век, Артуру довелось участвовать в бурных политических дискуссиях, какие трогали важных политических событий современности. И тут ему понадобились его возможности, чтобы выложить личное сознание Германии. Вотан из современников писал по этому поводу: " Это было время русско-японской борьбы, время предшественников российской революции. Бульвары были переполнены политическими призывами, но Мёллер, казалось, обнаруживал классическое германское равнодушие ко всему этому энтузиазму сравнительно развития политических событий. Он уже ощущал подведение мрака. Русская революция потерпела поражение. Французская политика ориентировалась на творение вместе с Россией Антанты. В то же время Германия осмысленно и безотчетно шла навстречу собственной доле ". Но конкретно в Париже Артур заинтересовался политикой.
В 1906 году Мёллер перебирается в Италию, где практически год проживает у собственных товарищей Теодора Дойблера и Эрнста Барлаха. Мёллер на всю жизнь сберег дружественные дела с данными 2-мя представителями художества. Результатом его присутствия в Италии стало возникновение книжки " Итальянская краса ". Это были не традиционные для такого времени путевые заметки, а суровое творение, которое пробовало усмотреть в итальянской живописи, архитектуре, скульптуре итог народного действия. Эту модель он начинал с этрусского периода и заканчивал Ренессансом.
Мы не упомянули одну из вероятных обстоятельств поспешного бегства Артура в Париж. Это было уклонение Мёллера проскочить воинскую службу в рейхсвере. Но со порой его закончила улаживать надежда быть дезертиром. Из Италии он обращается в надлежащие органы с просьбой зачесть ему в качестве смягчающего происшествия написание ультрапатриотического творения " Немцы ". Как ни удивительно, но его просьба была удовлетворена. В19О7 году Артур Мёллер возвратился к себе на Родину. Его боевая работа, которую он все-же обязан был войти, кончилась довольно скоро. Мёллер был демобилизован по состоянию здоровья. Он поселился в Берлине, но дома он возникал очень изредка. Оседлой жизни он предпочитал странствия по Европе. В191О году он снова побывал Италию и Париж, откуда направился в Лондон. В 1912 году он направился в балтийский регион, Россию, Финляндию. Затем он исколесил всю Австрию. Буквально заранее истока вселенской борьбы ему получилось побывать Данию и Швецию.
Война стала глубочайшим потрясением для Артура. Именно она сыграла решающую роль в формировании его политических взоров. Но доэтого чем Мёллер совсем отказался от литературы и забугорных поездок, он написал красивое творение — " Прусский манера ". В нем не осталось ни отпечатка от бывших взоров. Книга полна мрачных предчувствий. Но, неглядя на это, главным тоном " Прусского манеры " были ура-патриотические настроения, охватившие германское сообщество в 1914 году. Проникнутая пафосом будущей борьбы, эта служба носила только культурно-исторический нрав.
Когда началась Первая глобальная битва, Мёллер был призван в ландштурм, ополчение третьего запаса. Он с трудом выносил тяготы казарменной жизни. Осенью 1916 года он оказался в госпитале. С трудом вылечившись, Мёллер был переведен благодаря стараниям собственного старенького друга Франца Эверса в лишь что сделанное Людендорфом иностранное управление при верховном командовании. Военное поражение Германии и ноябрьская революция поставили крест на всех работах, какие получилось изготовить Мёллеру в крайние годы борьбы. От депрессии его выручили старые товарищи. Он сталкивался с ними в рамках 1-го литературного касса, где после борьбы присутствовали лишь Мёллер, Теодор Дойблер и Франц Эверс. В первый послевоенный год помещением их встреч стал винный погребок на площади Оливера. В определенные часы для них был даже зарезервирован единичный столик. Со порой к ним стали подтягиваться новейшие люди. Пауль Фехтрер, приведенный в этот кружок собственно Мёллером, в собственных воспоминаниях описывал эти " симпозиумы " последующим образом. Их неизменным соучастником в некий момент стал пиит Ганс Гримм. Но Мёллер, все более и более погружавшийся в политику, со порой закончил навещать " понедельничный кружок ", где после революции оказалось оченьмного узнаваемых и профессиональных людей. Со порой почтивсе из них перешли в " Июньский клоб ", сделанный Мёллером ван ден Бруком совместно с иными младоконсерваторами. Примечательно, что ещеодним помещением сбора " понедельничного касса " стало кафе " Земляная лестничка ", где намеревался костяк " Младогерманского ордена " во голове с Артуром Марауном. " Младогерманцы " наложили собственный след на " понедельничных ". В установленный момент в числе гостей оказались Эдгар Юнг и Альберт Хаусхофер( старший сын генерала Карла фон Хаусхофера — 1-го из создателей геополитики). Оба эти деятеля в родное время отважились беспрепятственно выступить против Гитлера — оба были убиты нацистами. После " ночи длинных ножей ", когда 30 июня 1934 года Гитлер избавился от множества собственных врагов, в том числе Эдгара Юнга, " понедельничный клоб " самораспустился. Фехтер писал по этому поводу: " В Третьем рейхе наличие клуба не имело нималейшего значения. Мы упустили почву из-под ног ".
Если произносить о ранних работах Мёллера ван ден Брука, то они восприняли импульс, который рождался в схожих кружках. Они, как и его политические публикации, по сути, рождались с спорах с товарищами. Это не были идеи, вымышленные за столом, работы Мёллера ван ден Брука отражали настоящие настроения, царившие в германском сообществе в те смутные дни. Они отражали болезнь и веры его современников. Тот же Фехтер писал об Артуре: " Его горячая природа, в которой с годами обострялась завышенная нервозность, сделала Мёллера некоторым медиумом, посредником, что стало долей для почтивсех религиозно одаренных людей такого времени ".
Осенью 1924 года Мёллера ван ден Брука скинул с ног тяжелый нервный недуг. Психическое самочувствие писателя стало активизировать опаски у его недалёких. В результате Артур оказался в психиатрической поликлинике. Находясь в состоянии глубочайшей депрессии, 30 мая 1925 года Мёллер ван ден Брук покончил с собой. На его похоронах практически никого не было. Ни одна из больших газет не направила интереса на его кончину.
РАБОТЫ ДОВОЕННОГО ПЕРИОДА
Читая литературу о Мёллере ван ден Бруке, непроизвольно ловишь себя на идеи, что большаячасть создателей считают его ранние работы каким-то недоразумением, полностью случайным явлением. Возможно, таковая точка зрения базируется на мировоззрение самого Мёллера, который после борьбы высокомерно отзывался о собственных ранних творениях, не придавая им нималейшего смысла. Он чрезвычайно шибко сердился, когда в дискуссиях некто упоминал о них. Одному читателю он написал в ответном письме: " Могу ли я приступить с просьбы? Оставьте мою прошлую литературу в прошедшем. Предайте ее забвению ". Но по ряду обстоятельств я не могу обойти стороной эти ранние публикации Мёллера ван ден Брука. Они имеютвсешансы убедительно показать модификацию политических взоров Артура Мёллера. Повышенное интерес уделю литературным, художественным и культурно-историческим нюансам данных работ. Попытаюсь представить, где в его работах виден след времени, так заявить, спектр эры, который остался не лишь в душе создателя, но и на " физиономиях " почтивсех его современников.
ЭССЕ О НАСЛЕДИИ ФРИДРИХА НИЦШЕ
Многочисленные публикации Мёллера ван ден Брука разрешено разделить на три группы, какие тесновато соединены меж собой хронологическими рамками. Но для вычленения данных групп будетнеобходимо обратиться все-же к проблематике работ. В первую группу вошли те работы, какие трогали литературы и заморочек художества. Во вторую — статьи, затрагивающие мировую войну. В третью — работы, приуроченныек дилеммам военной политики.
Если произносить о первой группе работ, то нас интересует серия публикаций, датируемых 1896–1912 годами, которая приуроченак искусству и литературе( изъятие сочиняют статьи, приуроченныек германским драматургам из " рейнланда "). Этим ранним выступлениям Мёллера, собранным и распространенным журналом " Современная беллетристика ", еще не был присущ дидактический нрав, который они заполучили некотороеколичество позднее. В данных работах не стоит пробовать находить те трудности, какие сформировали специфическое миропонимание Мёллера ван ден Брука. В них нет тем, какие живо тревожили его после борьбы. Но даже беглый взор на одну библиографию данных маленьких работ указывает, с какой-никакой искусностью Мёллер создавал подбор создателей, на которых он решил приостановить собственный взор, выкроить им интерес. По форме и содержанию первые работы Мёллера более напоминали чрезвычайно неповторимые фельетоны, но их все-же вернее именовать эссе. Эти эссе были некоторой " артподготовкой ", которая позволила ему позднее сотворить свою первую книжку, о которой мы побеседуем раздельно. Пожалуй, нет необходимости тщательно учить все эти малые творения. Во многом они повторяли друг друга. Обратим интерес только на те статьи, какие разрешают убедительно показать интерес юного Мёллера идеями Фридриха Ницше.
Насколько поразили Мёллера книжки Ницше, доэтого только " Так заявлял Заратустра ", разрешено увидеть уже из первых строк статьи " О современной драме ". В них он именовал эту работу большого германского философа " наибольшей книжкой века ", а самого Ницше — " наибольшим из всех психологов ". Ницше, находившийся по ту сторону блага и зла, стал " вторым фруктом знания ", так как позволил освободить культуру от устаревших мнений " длинна и избавления ". " Сильный человек, целостная природа нуждается в том, чтоб начинать сверхчеловеком! Сверхчеловеком, в котором бодрствует активный индивидуалистический порыв убить все имеющиеся ценности и сотворить свои личные ", — писал Мёллер в статье " Лирика Рихарда Демеля ". В остальных статьях Мёллер дерзко говорил собственным читателям, что выкормить сверхчеловека полностью выполнимая задачка. Среди иных, кто мог бы это изготовить, он ориентировал на предтеч " культуры грядущего ", которую узрел Большой Ницше. Увиденную философом величавую культуру претворяли в жизнь такие стихотворцы, как Рихард Демель и Лиленкорн. Им Мёллер приписывал родное сознание прогрессивности — " продвинутые позиции, какие свободны от морали психофизиологического осмысливания человека ".
Как понятно, Ницше постоянно восторгался эрой итальянского Возрождения. Он, не уставая, превозносил силу и достоинство Ренессанса, что в свою очередность водило к искаженному пониманию этого культурно-исторического явления. Вслед за Ницше Мёллер приветствовал пришествие эры, которая обязана была начинать " восстановлением Ренессанса ". Ницше ложил вину за прекращение Возрождения на христианскую храм. Ненавистная ему " нравственность сострадания " в результате вполне дискредитировала Ренессанс. Мёллер аналогично прилежному воспитаннику вполне воспринял эту мысль. Отвергая " миропонимание морали ", он видел в многолетнем христианском прошедшем только слабость и нервное бессилие. Всю историю современности поэтому он принимал как борьбу 2-ух начал: морально-христианского и фатально-современного. В собственной критике христианства Мёллер часто прибегал к ницшеанской аргументации.
Как-то Ницше увидел, что жизнь и художество во многом противоречат друг Другу. Эта мысль стала центральной темой во почтивсех ранних статьях Мёллера ван ден Брука. В одном из собственных эссе он даже вынес эту тему в заголовок: " Противоречие — инновационная жизнь и инновационная беллетристика ". Когда Мёллер требовал, чтоб беллетристика закончила быть " смешным художеством особенного рода ", то это вполне подходило ницшеанскому прославлению жизни. Литература обязана желая бы в силу собственного нрава обходиться к жизни, чтоб ее энергия вызвала к жизни неожиданную жизнь и новейшие конструкции. Но тут находилось определенное возражение — " рабочий тип ", которому принадлежало грядущее, отворачивался от " партийного типа " декадентских писателей.
Прошло какое-то время, и Мёллер ван ден Брук дистанцировался от ницшеанских идей. Пожалуй, это было что-то большее, чем обычный отказ от некритической привязанности и воспроизведения Ницше, который пробовал восполнить свою бессилие прославлением эталонов брутальной силы и инициативной жизни. Это было огромным, чем отказ от прохладной стилистики Ницше, которая, подчеркнем верности из-за, оставила глубочайший отпечаток в творениях Мёллера ван ден Брука. На самом деле Мёллер пронес чрез всю жизнь позаимствованное у Ницше рвение к примитивности, к изначальности, к определенной безусловности. Именно эти свойства положили правило сценическому эксперименту, стартовавшему на рубеже веков.
" ВАРЬЕТЕ ". УТРЕННЯЯ ЗАРЯ НОВОГО ИСКУССТВА?
Монографию Мёллера ван ден Брука, посвященную варьете, разрешено разглядывать в определенной мерке как акт в высшей ступени обычный для такого времени. По личному признанию, это творение было для Мёллера попыткой " культурного драматизма ", которая обязана была обобщить воедино эксперимент всех театральных форм. Обобщить при поддержке исторических способов.
Произведение Мёллера недостаточно походило на работы такого времени, приуроченныек варьете. Большинство из них писали суровые литераторы и ученые театра. Когда я именовал книжку Мёллера типичную для такого времени, то предполагал, что она имела некоторый интересный оттенок. Неудивительно, таккак писал ее " сектант " от художества. В те годы варьете имело некотороеколичество смысл, ежели вданныймомент. Сейчас с этим однимсловом ассоциируется посредственная акробатика и остальные развлекательные гостиница, преподносимые невзыскательной публике. Для Мёллера и его современников варьете было чем-то неповторимым, связанным с " Литературной сценой " в Берлине или " Одиннадцатью катами " в Мюнхене. Артур Мёллер сам попробовал отдать определение этому культурному явлению: " Варьете видится мне стилем забавы, старенькой как род человеческий; совокупностью только такого, что примиряется с человеческими радостями, какие просыпаются ото сна любой раз, когда населениеземли вступает на новейшую стадию развития. Варьете — это все то, что дал людям Дионис. Но это не художество, так как варьете вообщем не может проявляться художеством ". Небесспорное предложение, первая дробь которого очень размыта, а 2-ая базируется на сомнительную аргументацию. Впрочем, сам Артур Мёллер на протяжении всей книжки приводил оченьмного доказательств такого, что во эпохи соц переломов, когда шло зарождение новейших публичных формаций, некоторые составляющие варьете элементарно переполняли театральные подмостки. В предоставленной ситуации нас интересует не то, какими историческими способами воспользовался Мёллер, не истинность его утверждений, а то, что он предвидел пришествие принципиально новейшей эры. Примечательно, что симптомы пришествия новейшего времени он ощутил во эпохи, какие принято именовать вильгельмовской эрой. Этот период различался не лишь мессианским восхищением по поводу технического прогресса, но и признаками повсеместного кризиса. Буржуазия наслаждалась плодами процветания, в то время как интеллектуальные круги бурлили. Именно там появлялись новейшие идеи, но там не веровали в прогресс. Мёллер писал о пагубности веры в прогресс. Остановимся на том месте, где Артур Мёллер писал о " глубочайшем отвращении ", которое непрерывно переполняло его. Автор даже не пробовал утаить собственного презрения к сытому самодовольству. Он не веровал, что прогресс приведет к расцвету культуры. Именно тогда Мёллер внеспредложение разделять людей на " старых " и " юных ". " Молодое населениеземли " не понаслышке понимало об отвращении к социуму — это было колоритное протестное эмоция. " Старые " тем порой по инерции были оптимистами, прогресс становился их новеньким Богом. По понятию Мёллера, доэтого чем " молодое населениеземли " одержит повсеместную победу, обязан настать некоторый переходный период. Именно в это смутное время повсеместно станет властвовать манера варьете. Но рано или поздно " молодое происхождение " обязано найти абсурд этого манеры( и тут он оказался вполне прав). Мёллер делал даже смелое намерение, что варьете не удастся заинтриговать публику, и что оно трансформируется в некоторое схожесть народного театра.
Несколько позднее Артур Мёллер написал, что " детки ", увлеченные Ницше, околдованные темпераментной музыкой Бизе, посещающие варьете, в некий момент обязаны собраться совместно. Целью их сбора обязана была начинать благородная забава артистов. Но это пророчество не сбылось. Постепенно пространство варьете одолжил кинематограф, который не наименее удачно эксплуатировал " доверчивые культурные инстинкты ". Рихард Демель писал по этому поводу Мёллеру: " Насколько можетбыть я наслаждался Вашей книжкой о варьете. Огромнейшее благодарю! Ее основная мысль попала прямо в точку, она уже благородна занесения в классическую концепцию художества. Только мне видится, что Вы некотороеколичество погорячились, когда предположили, что из народного духа или неистовых форм жизни( варьете) рано или поздно вылупится большая форма обуздания( художество). Здесь всенародный дух как бы увязывается воедино со значением варьете. Но люд постоянно желал " пища и зрелищ ", а художество порождало конфликт отдельных индивидуумов ".
Работу Мёллера о варьете невозможно полагать историческим творением. Его вычурные доводы часто обходили стороной тривиальные факты. Да и сам манера книжки не был выдержан в каких-либо определенных рамках. Работа Мёллера стала " монументом ", воздвигнутым в честь варьете — явления периода замены эпох, манеры, которого стали задерживаться почтивсе популярные стихотворцы и артисты. Варьете знаменовало собой время опыта в театре. Началось оно в 1889 году на " Свободной сцене " в Берлине. Экспериментальное новаторство было поддержано Ведекиндом, Вольцогеном, Райнхартом и Хилле. По данной фактору книжку Мёллера разрешено крометого ко всему разглядывать как некоторое гротесковое порождение " театральной революции " 1889 года.
Много позднее сам Артур Мёллер писал в одном из собственных писем, ворчливо памятуя родное творение: " Гротеск манеры варьете, неглядя на чаяния, недостаточно подходил стилю Ведекинда. Он не сумел вылезти за рамки что-то среднего меж позерством и зарождавшимся тогда кино. Но доэтого только он остался религиозно вторичным явлением ". Мёллер сам понял, что почтивсе из его ранних теоретических построений не выдерживали никакой оценки.
Но по ходу повествования мы увидим, что ранние эссе Мёллера и его " Варьете " были взаимосвязаны с теми идеологическими компонентами, какие позднее сформируют его специфическое миропонимание. Уже на рубеже веков его активность была выражением протестных настроений, какие возражали против сотрудничества художества и буржуазного сообщества. Этот ответ был для Мёллера проявлением врожденных инстинктов, прославлением жизни в манере Фридриха Ницше.
" СОВРЕМЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА "
Первое объемное творение Артура Мёллера, как ни удивительно, вышло в облике серии тоненьких брошюрок, какие являлись на свет в движение 3-х лет — с 1899 по 1902 год. Кроме Ницше, в данных книжечках рассматривалось творчество почтивсех стихотворцев — современников Мёллера: Германа Конради, Детлева фон Аилиенкрона, Арно Хольца, Йоханнеса Шлафа, Рихарда Демеля, Макса Хальбе и почтивсех остальных. В те дни Мёллер увлекался практически всеми проявлениями художества. Судя по переписке с поэтами и изложениям его разговоров, для Мёллера это было чрезвычайно продуктивное время. Он пожинал созидательный " сбор " на поле летописи, поэзии, драматургии. Не постоянно его работы были успешными. Многие из них выглядели поверхностными и бесцветными. Но, с иной стороны, то, что журнал " Театр Францез "( о нем стиль сходит ниже) в родное время считал плоской проходной работой, поверхностным периферийным явлением в литературной жизни, в настоящее время представляет большой энтузиазм. Взять желая бы то же " Варьете " — таккак, это практически единственная служба, которая дает вероятность познакомиться с ранними представлениями-поэтов, какие позже стали классиками германской литературы. 24-летний Мёллер поставил перед собой титаническую задачку — свидетельствовать в вечности свою эру. Он сходу же отказался от оптимального пути знания. Он решил погрузиться в ощущения, чтобы самому проникнуться поэзией, о которой он писал. Овладение материалом шло по эстетическому пути. Да и наиболее его творение было выстроено на принципе " подсматривания ", на что Мёллер сходу же направил интерес в собственной рецензии: " Эти малые интересные заметки произведут на вас воспоминание в тот момент, когда вы нежданно обнаружите, что стали их богатырем ".
Современники Мёллера догадывались, что пришествие новейшего, xx века, пройдет под знаком Фридриха Ницше. Для самого Артура он стоял в начале новейшего, покуда еще не познанного развития сообщества. Первый " томик " собственной работы Мёллер посвятил пересмотру всех существовавших ценностей, показав эпохальное смысл этого мыслителя. Если произносить о смысле Ницше, то необходимо увидеть, что духовно-исторические трудности, установленные в его творениях, до сих пор деятельно дебатируются. В работе Мёллера поражало то, что он еще при жизни Ницше отважился образовать в отношении его трудов светлую позицию, которая во многом продолжала опас замечания ранних эссе. На этот раз Мёллер был несомненно согласен с оценкой Ницше. Но при розыске доводов против " вильгельмовского духа " Мёллер снова оказался непроизвольно зависимым от Ницше. " Едва ли имеется избитая выдумка, которую не пробовал бы разбирать Ницше. Он безжалостно находил язвы сообщества, из которых тек яд, вгрызавшийся в костный мозг современного населенияземли ". Но все-же Мёллер пробовал отдаляться от неких творений германского философа( доэтого только " Заратустры "), критически противопоставляя им позитивное видение грядущего. Уже в те дни он именовал идею о " сверхчеловеке " " огромным порожним эмблемой, неимоверно возвеличенным фантомом ". Мёллер считал, что " Так заявлял Заратустра " появился из ощущения беспомощности: окружив родное творение " золотым сиянием ", Ницше не мог не воспринимать, что прославление силы, о котором так нередко заявлял Заратустра, могло появиться лишь при условии бессилия. Мёллер считал, что " Заратустра " стал для Ницше не чем другим, как " огромным самообольщением, большим самообманом ". Но иное примечание Мёллера еще поглубже по собственному смыслу: " Воодушевление, которое Ницше черпал в собственном творчестве, по сути было липовым, прикормленным, выдуманным: он врал сравнительно себя самому себе ". По данной фактору Мёллер живописал Ницше как предка, как дозорного новейшей дикости, которая убьет старую культуру. " Одна из тех катастрофических натур, которая обречена существовать на границе 2-ух эпох и находить опору на этом разломе ". В качестве самой большущий награды Ницше Мёллер приводил тот факт, что " конкретно с него германская грамматика нашла родное новое представление ".
В иной доли собственной работы Мёллер обратился к фигуре Лилиенкрона, красноречиво назвав ее " Возрождение жизни ". Диалектически Мёллер противопоставлял Ницше и Лилиенкрона; Лилиенкрон интуитивно угадывал то, что Ницше пробовал отыскать при поддержке разума. Для Лилиенкрона имели смысл лишь ощущения, для Ницше — интеллект, который он растерял под конец жизни. Хочу увидеть, что, неглядя на то что Мёллеру получилось внушительно вести это антитеза, но все-же видится сомнительным, что Лилиенкрон мог быть равноценным противным полюсом для Ницше. Едва ли стоит произносить, что отечественному читателю это имя вообщем ничто не произносит, желая в родное время Лилиенкрон числился чрезвычайно удачным создателем. В его работах перед нами мог бы стать неизвестный сейчас мир — мир эмоций и чувств сообщества, находившегося на переломе xix и xx веков. Сам Мёллер видел в Лилиенкроне некоторый " Прототип временного характера ": " Сегодня, может быть, наличествуют тыщи людей, таковых как он. Должны наличествовать! Больше не было такового человечного типа, который бы тысячами был возлюблен самим порой ".
Самой увлекательной долею данной работы являлась четвертая, которая называлась " германский аспект " и была приуроченак Арно Хольцу и Герхарту Хауптману. Говоря о увлеченных спорах сравнительно теорий Арно Хольца и Йоханнеса Шлафа, Мёллер непроизвольно передавал свою вражда к популярным натуралистичным представлениям и вере в промышленный прогресс. Мёллер заявлял о творческом принципе в художестве, сразу отвергая голый натурализм, и " копировальный принцип ", который более подходил для фото или документального кино. Но совместно с тем неубедительность теорий А. Хольца Мёллер описывает последующими словами: " Здесь имеется держава, но она ориентирована по неправильному пути; возможно, это тот вариант, когда она внезапно проталкивается через идею фикс ".
Еще одна " брошюрка ", вышедшая в 1900 году, была приуроченак только творчеству Рихарда Демеля. Вначале Мёллер констатировал, что все предшествующее и обошедшее его стороной литературное формирование он постоянно принимал сравнительно плохо, что было " в определенной мерке исторически обоснованным ". В частности, его постоянно не устраивала несбалансированность формы и содержания.
" Это пиит может или завладеть врасплох материалом, или вы его так и не можете победить вследствии формы изложения ". Таким образом, книжка как бы являлась вопросом, поставленным перед читателем. Демель, против, какбудто внеспредложение не лишь ответы на бессчетные, остававшиеся раскрытыми вопросы, но и в знаменитом значении синтез, который хватал корешки в литературных противоречиях xix века. В " силовом поле " " Современной литературы ", где на разных полюсах размещались Ницше и Лилиенкрон, Мёллер разместил Демеля где-то посредине. Нынешние ученые литературы постоянно были благодарны Артуру Мёллеру за то, что он оставил в летописи контуры фигуры Демеля, желая и некотороеколичество утрировав ее. Мёллер писал о нем: " Можно заявить, что он был и профиль, и анфас нашего культурного развития ". Десятая брошюра " Современной литературы ", " Молодая Вена ", обращалась к австрийским поэтам. У Мёллера было чрезвычайно мощное недоверие к Австрии вообщем и Вене в частности. Он неверно считал, что для всей венской литературы свойственен некоторый " феминизм ", а вся Австрия характеризовалось недостатком особенности. " Современная беллетристика " не была шедевром. Это был манифест, который пробовал запечатлеть дух времени. Опираясь лишь на ощущения, Мёллер желал описать миропонимание, которое приходило на замену старенькой эре. Да и в ранних творениях Артура Мёллера нас интересуют не их литературные плюсы, а то, как он видел родное переломное время.
" НЕМЦЫ ". ГЕРМАНСКИЙ ПЛУТАРХ?
Книга Артура Мёллера " Немцы " возникла на свет в вестфальском издательстве Брунса без указания даты выхода. В данной большущий работе Мёллер попробовал вывести некоторую типологию людей, сыгравших важную роль в германской летописи. При написании работы Мёллер отказался не лишь от обычного прусского вида описания летописи, но и от попыток когда-то психологически доказать свою типологию. Он попробовал обрисовать национальную историю в целом. В то время Мёллер уже несомненно расценивал себя как германского националиста. Именно этим объясняется, что он решил обратиться к государственным корням. Позже он писал о роли, которую сыграли " Немцы " в формировании его новейших воззрений. " В движение 3-х лет я занимался совсем иными вещами. Но на пространство " Литературы " пришла жизнь. Я был немцем, живущим за границей. Именно там я увидел различия в национальностях. Я ощущал, что предстояло огромное стычка. Результатом данных чувств стали " Немцы ". Я бы характеризовал их как подготовительную книжку. Как учебник. Как книжку, которая обязана была взращивать цивилизацию защищать свои права. Как книжку, являющуюся осмыслением предназначения летописи ".
Как-то друг Мёллера Ганс Шварц увидел, что " Немцы " дали Артуру шанс начинать кем-то вроде " германского Плутарха ". Однако Мёллер так и не сумел добиться данной высочайшей цели. Если осуждать по содержанию, то эта книжка выстроена в четком согласовании с математико-архитектурньши формами. Однако при ее прочтении появляется мысль, что схожая форма была чем-то лишним. Частые пересечения, бессчетные лишние возобновления и скучные отступления лишь подтверждают схожий вывод. Сама стилистика " Немцев " была далека от безупречной. Наставления, которыми Мёллер грешил в ранних работах, тут заполучили элементарно тенденциозный нрав. Неудивительно, что она не получила широкого отзыва у читателей. Но на это имелась и иная фактор: заранее Первой вселенской борьбы германская толпа жаждала тевтонского ура-патриотизма, а не выдержанного исторического разбора. Если Мёллер пробовал обосновать " Немцами " кое-что большое, то ему это не получилось. Возможно, поэтому, что ему не хватало исторических познаний об эпохах, какие он описывал. Не стоило забрасывать, что он обычно пробовал базироваться на интуицию, а не на точные познания. Но размышляю, что исторический анализ был не самой ключевой задачей Мёллера — он был нацелен на озарение и мифологизацию. Он заявлял о том, что для сотворения новейших форм недостаточно отрешиться от прошлых, для этого нужно зайти в контакт с Вечностью. Подобная головка была обширно распространена в Веймарской республике посреди националистов. В 1928 году Ганс Шварц написал, что эпиграфом к " Немцам " могла бы начинать последующая выдумка: " Сегодня мифология вытесняет историю. Мифическая истина владеет несомненное привилегия перед исторической реальностью ". О чем-то схожем в 1921 году писал и сам Артур Мёллер: " Мир все более и более делается мифическим, Астрология вернее астрономии. Алхимия точнее чем химия. Метафизика надежнее физики ". В " Немцах " Мёллер возвел в систему выдвинутую когда-то мюнхенским " космистом " и мистиком Людвигом Клагесом формулу: " Дух как враг души ". Иррационализм начал организовываться в сфере художества и литературы, но потом он стал прокладывать себе путь в политику. Но Мёллер никогда не попадал под администрация иррациональных желаний. В голове " Современность, терпящая неудачу " он снова повторил мысль, высказанную в " Варьете ": он ненавидел буржуазию. Но сейчас совместно с ней он питал антипатия и к утопическим преобразователям решетка, и к пессимистам, бегающим от жизни в потустороннее. " Только аутсайдеры и отставшие в развитии желают существовать вчерашним днем ". Он дерзко резюмировал: " Эпоха Возрождения была великолепна. Рай втомжедухе был прекрасен… Но сейчас мы думаем об этом без зависти, так как это — наш час ".
Наряду с обсуждением " прославленных " достижений цивилизации Мёллер восторгался сокровенной иллюзией об союзе всех германцев, которую выполнил Бисмарк, желая и в " малонемецком варианте ". Но могло ли это начинать предпосылкой для процветания художества, как это было в Англии при королеве Елизавете и во Франции во эпохи Людовика xiv? У Мёллера не было оптимизма по поводу единения на базе достижений цивилизаций. Говоря о развитии Германии в xix веке, он написал такую фразу: " За вершинами 70-х годов следовала равнина 80-х и сегодняшний отлив ". И дальше продолжал: " Это была большая, беспощадная, отвратительная противопоставление, которая открылась дома меж инициативной батальной картиной и мирной карикатурой — на замену героям пришли обыватели и карьеристы ". Схожим образом он глядел и на страшнейшие просчеты страны, какие состояли в том, что оно не направляло интереса во всей отрицание на общественные вопросы. Государство даже не намеревалось улаживать их, желая подведение конфигураций в сообществе было естественным. И как в таковых критериях разрешено было ждать появления новейшего художества? Основной задачей ему встречалось органически объединить ценности, выработанные ранее, с требованиями, какие диктовала инновационная культура. Но увы, Мёллер видел, как непристойность захватывала германские городка, превратившиеся в непрерывную стилистическую мешанину. Истинная краса подменялась полуфабрикатами. Мёллер высказывал веру, что новенькая цивилизация родится после краха, который был неминуем. По его понятию, Германия была " колоссом на глиняных ногах ": мощная в политическом и боевом отношении, она была слаба в культурном значении. Мёллер успокаивал себя, что через эклектику официального художества, протежируемого кайзером Вильгельмом ii, пробивались юные силы, которым он и посвящал свои работы.
Протестуя против только, что было соединено со однимсловом " буржуазия ", Мёллер непроизвольно позиционировал себя как представитель поколения, которому были чужды пафосное фразерство о могуществе прогресса и неглубокий позитивистский оптимизм. Но совместно с тем он не мог отвергать, что соединение Германии не было бы можетбыть без технических достижений.
" ТЕАТР ФРАНЦЕЗ ": ШОВИНИЗМ В ИСКУССТВЕ
Работа о французском театре была маленький брошюрой, четкая дата написания которой до сих пор не популярна. Она вышла в одном из томов серии " Театр ", издаваемой Карлом Хагеманом. Как уже следует из наименования, эта книга обращалась к летописи французского театра. Мёллер прослеживал ее, начиная с xiv века до эры Бомарше. В те дни Мёллер не укрывал собственной антипатии к Франции. Эта государство была для него самой сутью " запада ", негативное отношению к которому он одолжил у Достоевского. Сам французский театр для Мёллера был порождением низменных потребностей, а конкретно рвения к сенсации. Нелепость французского театра он разъяснял государственным складом самих французов. Говоря о Расине как обычном представителе этого направленности, Мёллер употреблял последующие фразы: " доступное кокетство ", " ничтожная сентиментальность ", " женоподобно ", " характерная бедность ", " дешевый победа ". Комментарии, как говорится, лишни.
Итак мы разглядели более важные ранние работы Артура Мёллера. Их нрав изменялся: это были и фельетоны, и дидактическая беллетристика, и культурно-исторические работы. Можно ли на основании этого именовать Артура Мёллера фельетонистом, историком культуры и искусствоведом? Только первая из 3-х черт не вызывает никаких возражений. Но фельетоны — это не та сфера деятельности, которая прославила Мёллера. Мне он встречается тем типом литератора, который движется по размытой границе, которая пролегает меж художеством и наукой. Я направил интерес на этот не самый-самый принципиальный нюанс, так как после борьбы Артура Мёллера трудно было несомненно отнести как к уровню писателей, так и к уровню политиков. Он продолжал уравновешивать меж разными сферами, идя по полосы, видимой лишь ему.
ИСТОРИЯ " ДВИЖЕНИЯ КОЛЬЦА "; ПЕРВЫЕ ОРГАНИЗАЦИОННЫЕ ПОПЫТКИ МЛАДОКОНСЕРВАТОРОВ
СИМВОЛ КОЛЬЦА
" То, что сейчас по всем переулкам дует новаторский ветр, что левый либерализм не лишь исполнен пугливым ужасом, но и в духовном плане поставлен на колени, что упрямое мышление германской бюрократии пропитано новыми идеями, что наступает точно настойчивое мышление германской бюрократии, что официальная политика, как одинаково и чопорные газеты, претендующие на просторный круг читателей, оказались отвергнутыми, — все это награда духовной жизни и интеллектуальной воли, какие даже не мыслимы без упоминания вышеназванных 3-х организаций ". Эти слова были написаны в августе 1932 года Эдгаром Юлиусом Юнгом. Под " вышеназванными тремя организациями " он предполагал " Союз германских студентов ", " Июньский клоб " и " Немецкий альянс охраны пограничных и забугорных германцев ".
Что сплошное Эдгар Юнг увидел в данных разных на первый взор соединениях, какие не теряя собственной самостоятельности, тем не наименее были подведены под совместный знаменатель? Так как стиль шла не о партии, не о агрессивно структурированном объединении, мы навряд ли сможем увидеть общность в программных установках и организационных формах. Однако, ежели бы сумели заглянуть в Берлин по адресу Моцштрассе, 22, то нашли бы, что это сооружение использовалось в качестве резиденции всех данных 3-х организаций. Однако навряд ли было бы верно, ежели бы мы сосредоточили интерес на этом локальном центре. Можно было бы тщательно учить народно-консервативную работу, которая велась кружком, сложившимся кругом Артура Мёллера ван ден Брука. Но в предоставленной книжке мы изберем иной путь.
Во введении к третьему изданию " Призыва Юнга " Макс Хильдеберт Бём предлагал историю всякого движения, сгруппировавшегося кругом Мёллера( " Кружок солидаристов ", " Июньский клоб ", " Политический институт " и т. д.), описывать в целом как историю " Ринг-движения ", " Движения кольца ". Мысль составить всех национально думающих германцев под эмблемой кольца принадлежала Генриху фон Гляйхену-Русвурму. По эталону британских джентри он предпринял попытку образовать элитную компанию грядущих фаворитов Германии. Кольцо было выбрано в качестве знака этого союза, так как оно обозначало хранение покоя в трудных критериях. Кольцо обязано было символизировать сплошное, объединяющее правило, которое подразумевало наличие разных независимых частей. На практике это обязано было выразиться в бессчетных контактах меж собой людей, собравшихся под знаком кольца. В Ринг-движении обязаны были очутиться более важные люди, проявившие себя в самых разных сферах: политике, экономике, публичной жизни, науке, художестве, журналистике. В результате схожее здание движения гарантировало, что в нем не могли бы брать вершина ни отдельные политические программы, ни отдельные личности, ни отдельные партийные или публичные структуры. Кольцо могло быть лишь при условии взаимосогласия и сотрудничества разных " частей ".
В одном из агитационных материалов говорилось: " Никогда не было даже знака на то, что политические, экономические или отечественные организации, элементы Кольцо, выступали друг против друга. Цель, которой следует Кольцо, состоит совсем не в организационном охвате широких масс и отдельных соц групп. Для Кольца энтузиазм представляют лишь личности, какие осмысленно сохранили внутреннюю самостоятельность неглядя на свои политические и проф обещания, и готовы совместно с иными поделить ответственность за сплошное дело ". В 1993 году Клемперер писад по этому поводу: " Наше сплошное обозначение " движения " обязано было представить тот факт, что, неглядя на тривиальные различия меж людьми, все мы были послушны идеям молодежного движения и духа 1914 года ". Подобные связи меж разными структурами, составлявшими Кольцо, снаружи отыскали родное представление в газете " Совесть ", печатном органе " Июньского клуба ", который, начиная с 1920 года, уходил с изображением кольца. Позже " Клуб господ " переименовал ее в " Кольцо ".
Написать историю Ринг-движения никак не обычная задачка. О схожих трудностях еще в 1933 году предостерегал Макс Бем: " Наше перемещение, в реальности, не будет легкой задачей для историков, так как все программные и документальные, все надлежащие конкретные источники будут лежать в стороне от реальности ". Кроме этого появлялась еще одна сложность — крупная дробь документального материала, касающегося летописи Ринг-движения, или бесследно исчезла, или была уничтожена. Поэтому предлагаемая интересу читателя короткая деяния Кольца совсем не претендует на полноту изложения, она только только раскрывает страничку, которая безызвестна даже отечественным историкам.
ИСТОКИ В ВОЕННОЙ ПРОПАГАНДЕ
Антанта еще ранее, а наиболее основное, удачнее( ежели немцы) стала применять пропаганду как одно из эффективнейших средств ведения современной борьбы. После такого как германская войско нарушила нейтралитет Бельгии, боевые доли союзников не элементарно начали военные деяния на местности данной страны, они прикрывались Лигой Наций и высокопарными фразами об избавлении данной европейской страны. Военная пропаганда британцев и французов состояла не лишь из правительственных меморандумов, но и заявлений знатных политиков. Одновременно с этим в парижской бульварной прессе началась целенаправленная кампания, которая по заказу управления союзников красочно живописала " зверства " германцев. На фоне данных агиток даже германские ура-патриотические статьи казались очевидными и скучными. В самой Германии боевые круги посчитали ниже собственного плюсы расширять такие пасквили про собственных врагов. В результате сформировалось туманное, противоречивое, а наиболее основное, неофициальное публичное мировоззрение сравнительно такого, длячего Германия ведет боевые деяния. Вместо однозначных заявлений и декларирования программных целей борьбы немецкая сторона постоянно провозглашала, что она против собственной воли была обязана вступить в войну, чтобы сберечь собственный суверенитет и отстоять свои права. Планомерная, хорошо управляемая боевая пропаганда была нацелена, как правило, на нейтральные забугорные страны, но совсем не на свой люд, чтобы работать занятию его сплочения. Организация пропагандистских акций задерживалась бесконечными спорами сравнительно возможностей той или другой структуры. Когда же агитационные мероприятия стали успешно реализовываться, то было очень поздно.
Так кто же занимался военной пропагандой? В начале борьбы при министерстве иностранных дел Германии было создано " Центральное ведомство зарубежной работы ", чья активность ограничивалась обзором иностранной прессы( доэтого только государств врагов) и написанием брошюр, нацеленных на нейтральные страны. Весной 1917 года эти функции перешли в руки управления информации МИДа Германии. Начальником управления был назначен шеф пресс-службы рейхсканцелярии Дойтельмозер. Не прекращавшаяся ни на минутку в годы Первой вселенской борьбы сражение меж министерством боевых дел и Генеральным штабом привела к тому, что в июле 1916 года боевые сотворили личное пропагандистское подразделение — " Военное ведомство зарубежной работы ", которое, несомненно, никоимобразом не координировало свою активность с дипломатическими структурами. В мае 1918 года эта конструкция " в целях наиболее светлого повиновения и компетенции " была переименована в " Отдел наружных связей верховного командования ". Начальником отдела наружных связей был назначен генерал-майор Хефтен. Но настоящая служба затормаживалась. Лишь 28 августа сотрудники " Военного ведомства зарубежной работы " влились в состав " Отдела наружных связей верховного командования ".
Если произносить об Артуре Мёллере, то он оказался в составе " Военного ведомства зарубежной работы " осенью 1916-го, в чем ему посодействовал Франц Эверс. 29 августа 1916 года Эверс писал собственному другу: " Витт Хё [1] просит тебя. Возражений быть не может. Хё получил поручение от генерального штаба сотворить центр по ведению военно-пропагандистской деятельности, направленной на нейтральные страны. Речь идет о постоянной обработке принципиальных книжек, брошюр и т. д. ". Оказавшись в " Военном ведомстве зарубежной работы ", Мёллер работал совместно с Вальдемаром Бонзельсом, Гербертом Юленбергом, Гансом Гриммом, Фридрихом Гундольфом и многими иными.
Написание брошюры " Права юных народов ", которая вышла в Мюнхене в 1919 году и с которой начался путь Мёллера как политического публициста, было задумано им во время работы в " Отделе наружных связей верховного командования ". Формирование главных идей было спровоцировано меморандумом генерала Хефтена, в котором он предписывал перейти в политическое пришествие. Однако доэтого чем Мёллер окончил эту брошюру, произошли действия, какие сделали ее написание глупым. Западные державы перехватили инициативу в свои руки, а президент США В. Вильсон внеспредложение свои именитые 14 пт по достижению мирного соглашения меж воюющими странами. Когда Мёллер дописывал крайние строчки данной маленький работы, программа Вильсона потерпела неудача вследствии противодействия британцев и французов. Удивительно, но в качестве эпиграфа к " Правам юных народов " Мёллер брал некотороеколичество модифицированные слова Вильсона: " Моя программа не охватывает ничто, что унижало бы достоинство Германии ". Мёллер упоминал, что Германия в согласовании с предложением Вильсона попросила о справедливом перемирии и наивно обратилась к американскому президенту с просьбой исполнить свои обязательства. Но Вильсон не сумел воплотить свою программу. Условия перемирия, неглядя на престиж Вильсона, не были соблюдены. Так что нет ничто необычного, что по мерке написания брошюры Мёллер подготавливал доводы для полемики, которую он позднее развернет на страницах " Совести " и в собственной ключевой книжке " Третий рейх ". Разочарование Артура Мёллера было огромным. Его брошюра уже практически была переведена на британский язык и готова к печати. Но его труды не исчезли даром: ее контент гулял в армейской среде, вызвав большущий резонанс. Брошюра Мёллера стала выражением общегерманского расстройства.
Здесь мы впервыйраз встречаемся с универсальной, но чрезвычайно противоречивой теорией Мёллера о существовании " юных народов ". Позже она стала основанием для теоретической подготовки сотрудничества России и Германии, которое обязано было реализовываться в рамках так называемой восточной ориентации младоконсерваторов. Союз, Арестант меж " юными народами ", обязан был противостоять Лиге Наций, тесновато связанной с западными державами — странами-победительницами, какие представляли собой " старые народы ". Мёллер подчеркивал, что " юные народы " проиграли мировую войну и оказались угнетенными. Условия новейшего мирного существования устанавливали под опасность само наличие " юных народов ". В теории " юных народов " отразились бурные эмоции и треволнения, какие Мёллер чувствовал после поражения собственной страны.
Ноябрьская революция 1918 года положила конец деятельности состава " Отдела наружных связей верховного командования ". Ганс Гримм так описывал конец отдела: " Я с страхом вспоминаю тот день, когда после пополудни посетив казармы, увидел первые аресты офицеров, какие сделали восставшие рекруты. Два часа спустя управление нашего ведомства заявило: " Господа, расходитесь по домам ". Когда Мёллер ван ден Брук и я остались, то получили веление: " Всем присутствующим направиться, по домам! "
Хотя Мёллер ван ден Брук чрезвычайно недолгое время служил в ведомстве военной пропаганды, но конкретно там он сформировал главные контуры идеи о " юных народах ". В этом отношении сей маленький эпизод оказал непропорционально огромное воздействие не лишь на жизнь Мёллера, его публицистский манера, но и на всю идеологию " Июньского клуба ". Необходимо выделить, что иной основоположник клуба, Генрих фон Гляйхен-Русвурм, аналогично Мёллеру, в годы Первой вселенской борьбы работал на военную пропаганду. Руководимый им " Союз германских экспертов и деятелей художества ", насчитывавший наиболее тыщи тружеников умственного труда, в годы борьбы сотрудничал и с " Военным ведомством зарубежной работы ", и " Отделом наружных связей верховного командования ". Соответственно Гляйхен был отлично знаком с Дойтельмозером и Хефтером. И вконцеконцов, нужно упомянуть в данной связи и Макса Хильдеберта Бёма, которому военное управление в 1918 году поручило перебраться в Швейцарию и прослеживать там печатные издания врагов, чтобы планировать контрмеры. Добавим к этому, что конкретно Бем познакомил Гляйхена с Мёллером ван ден Бруком. Итак, три незаурядных человека, основавшие " Июньский клоб " в годы Первой вселенской борьбы, работали в ведомствах, занимавшихся военной пропагандой. Все они втомжедухе принадлежали к группе, которая стремилась добиться решетка с западными державами, а не подчинять их, на чем требовали шовинисты из так называемой отечественной партии.
" ОБЪЕДИНЕНИЕ НАЦИОНАЛЬНОЙ И СОЦИАЛЬНОЙ СОЛИДАРНОСТИ "
" Объединение государственной и общественной солидарности ", или " солидаристы ", как именовали себя члены данной организации, было творением дворянина Генриха фон Гляйхен-Русвурма. В годы борьбы фон Гляйхен работал в Генеральном штабе, а потом в министерстве сельского хозяйства. Свои организаторские свойства он показал на посту секретаря " Союза германских экспертов и деятелей художества ", который был основан как видный орган германского интеллигенции в 1914 году. Именно в этом объединении дворянин завел бессчетные знакомства, установил принципиальные политические связи, какие позднее с выгодой употреблял при разработке " Июньского клуба " и " Клуба господ ". После поражения Германии в вселенской борьбе и катастрофы монархии он издавал в Страсбурге " Европейскую политико-экономическую газету ", которая пресекла собственный вывод после появления 7 номеров. Озлобленный данной неудачей он перебирается в Берлин, где пробует заинтриговать своими политическими планами авторитетных личностей и некие политические круги. Как уже говорилось больше, конкретно он внеспредложение чин Кольца. Но фон Гляйхен, имевший благородное возникновение, совсем не намеревался формировать Ринг-движение, его прельщала мысль о разработке соединения элиты, которая была далека от работы с политически растерянными народными массами. В качестве эталона для воспроизведения он желал брать английские политические клубы.
В октябре 1918 года на складе " Немецкого сообщества 1914 года " он формирует " Объединение государственной и общественной солидарности ". Эта организация чуть ли насчитывала более 20 человек, но посреди них оказались те, кто позднее стал играться главную роль в лагере младоконсерваторов: Эдвард Штадтлер, Адольф Грабовски, Иоахим Тибуртиус, Цезарь фон Шиллинг. В феврале 1919 года " солидаристы " приняли свою программу, которая венчалась звучным лозунгом: " Новое правительство, новенькая экономика, новое братство народов ". В ней они сообщили о себе как о революционерах, но совместно с тем принципиальных соперниках большевизма, как идейных врагах парламентаризма и антилибералах. Повышенный энтузиазм " солидаристов " к соц реформам позволил определить контакты с Адамом Штегервальдом, председателем христианских профсоюзов. Посредником при налаживании данных контактов был " солидарист " Франц Рёр, сразу являвшийся членом данных профсоюзов. Штегер-вальд оказал чрезвычайно мощное воздействие на " солидаристов ", вособенности на Эдуарда Штадтлера, с которым позднее его связывали теплые дружественные дела.
Среди " солидаристов " мы могли бы увидеть некотороеколичество принципиальных персон: Брахта, служившего в министерстве внутренних дел, а втомжедухе Франца фон Папена, которому позднее судьба уготовила участь начинать имперским комиссаром Пруссии. Последний, кстати, постоянно поддерживал узкие связи с Генрихом фон Гляйхеном. Несмотря на родное незначительное количество, " солидаристы " были чем-то огромным, ежели политической сектой, которыми была тогда наводнена Германия. " Объединению государственной и общественной солидарности " с первых же дней существования Веймарской республики получилось показывать воздействие на могущественную " Антибольшевистскую лигу ", творцом и управляющим которой был " солидарист " Эдвард Штадтлер. Штадтлер так описывал возникновение Кольца: " Из кого появилось новое перемещение? С одной стороны, из нашей группы " солидаристов ", с иной стороны, из руководимого мною антибольшевистского бюро, и вконцеконцов, из множества младоконсервативных частей, какие тянулись к нам со всех сторон. Именно они снабдили нас консервативно-социалистической, или национально-социальной этикеткой ".
" АНТИБОЛЬШЕВИСТСКАЯ ЛИГА "
Эдвард Штадтлер [2] был наиболее профессиональным организатором, ежели Генрих фон Гляйхен. Он родился в Эльзасе, в мелкобуржуазной семье. Некоторое время жил во Франции. Его судьбу поменяла встреча с доктором Мартином Шпаном, который вырастил из юноши уверенного германского патриота. Штадтлер был выдающимся оратором, обладавшим огромной силой предложения. При необходимости он мог начинать изворотливым демагогом. Свою политическую активность Штадтлер начал в партии Центра, ряды которой он покинул в 1918 году вследствии острых несогласий с Матиасом Эрцбергером, фаворитом левоцентристов. С этого момента он являлся непримиримым врагом центризма вообщем и Эрцбергера в частности. В 1917 году он попал в плен к русским войскам, откуда его освободила Октябрьская революция. Во время Брест-Аитовских переговоров Эдвард Штадтлер являлся неофициальным пресс-секретарем германского посольства в Москве. После возвращения в Германию Штадтлер числился крупнейшим германским профессионалом по " русскому вопросу " и большевистской политике. Как бы ни относились к Штадтлеру те или другие политические деятели, но у него невозможно отобрать 1-го таланта — его аналитических возможностей. По возвращении к себе на Родину он первый назначил большевиков, пришедших к власти в России, не союзниками Германии, какие облегчили ей участь и позволили сражаться на один фронт, а ее возможными врагами, способными в хотькакой момент начать массовые беспорядки, катастрофа германской монархии и военную катастрофу. Его слова оказались пророческими. Проникнувшись осознанием угрозы, которая исходила от большевизма, Штадтлер безотлагательно после возвращения из России начал находить контакты с популярными политиками и представителями германской экономики. Он доверял создатьусловия их помощью в борьбе против деструктивной идеологии, которая рисковала подорвать внутри истощенную Германию. Его первыми союзниками стали члены организации, сделанной Генрихом фон Гляйхеном. Но это навряд ли разрешено было именовать политическим успехом. Куда большее смысл имела его встреча с Карлом Хельфферихом, которая свершилась 28 ноября 1918 года. Хельфферих, аналогично Штадтлеру, недолюбливал Эрцбергера, а поэтому всячески пробовал посодействовать собственному новому союзнику в осуществлении его планов. Однако эта помощь обязана была быть секретной, так как это могло скомпрометировать Хельффериха в очах широкой общественности. А наиболее принципиальное, новейшие революционные власти могли прикрыть его компании. Тем не наименее он организовал навстречу Штадтлера с представителями " Немецкого скамейка ", на которой находился даже сам директор Манкивицу. Последний чрезвычайно заинтересовался планами Штадтлера сравнительно борьбы с большевизмом в Германии. В тот же день банкир потребовал от Штадтлера сотворить " ведущий секретариат по борьбе с большевизмом " и выделил на эту мишень 5 тыщ марок. Несколько дней спустя Штадтлера познакомили с популярным промышленником Фридрихом Науманном, который тут же дал три тыщи марок.
1 декабря 1918 года в Берлине, на Лютцовштрассе, 107, состоялось учредительное собрание " Генерального секретариата по исследованию и борьбе с большевизмом ". Как следовательно из наименования, это была организация, занимавшаяся кристально теоретической деловитостью. Одновременно с этим Штадтлер создал кадровую компанию — " Антибольшевистскую лигу ", которая стала одной из элементов долей " Кольца ". " Солидаристы ", приглашенные Штадтлером на учредительное собрание, предложили свою программу действий.
В " Генеральном секретариате по исследованию и борьбе с большевизмом " выделялось научное деление, к которому примыкали картотека и издательство. Ими управлял Цезарь фон Шиллинг. Также наличествовали деление пропаганды, где шефом являлся журналист и военный приятель Штадтлера Зигфрид Дёршлаг, и деление прессы, руководимое Хайнцем Феннером, который в родное время был редактором немецкоязычной " Петербургской газеты ". Отделение пропаганды издавало бессчетные листовки, стараясь превратить " Антибольшевистскую лигу " в массовую компанию. Отделение прессы с 15 декабря 1918 года издавало газету " Антибольшевистская корреспонденция ".
На некое время данной структуре довелось выйти в подполье, так как в декабря 1918 года " антибольшевистский централ " был разгромлен как " гнездо контрреволюционеров ", а все имеющиеся материалы и помещения были конфискованы. В протест на эти деяния " солидаристы " сообщили собственный решительный ответ. Между тем Штадтлер отлично разумел, что восьми тыщ марок, приобретенных от Науманна и " Немецкого скамейка ", было очевидно мало, чтоб формировать бессчетные вооруженные отряды, гражданские советы и структуры самозащиты. Но ему снова улыбнулась судьба. 10 января 1919 года Хельфферих собрал в Берлине 50 более авторитетных промышленников, финансистов и купцов. Единственным вопросом, обсуждаемым на данной встрече, был отчет Штадтлера. В движение нескольких часов он красноречиво обосновывал, что большевизм являлся вселенской угрозой. В собственных воспоминаниях он так описывал эту навстречу: " После речи поднялся Гюго Стиннес и без какого-то позерства и пиршества, в соответствующей для него деловой стилю объявил: " Мое мировоззрение — после этого доклада споры элементарно лишни. Если германская промышленность, банки и торговля не желают( желая и в состоянии) выплатить страховые взносы в размере 500 миллионов марок, какие помогут увести от нас угроза, то они более не имеют права называться германскими. После окончания встречи я прошу господ Борсинга, Сименса и иных удалиться со мной в отдельную комнату, чтобы мы могли дбговориться о долевом участии ". Это был исторический час, так как решалась судьба так именуемого Антибольшевистского экономического фонда, на средства которого в начале января 1919 года я обязан был приступить формировать массивное антибольшевистское перемещение ".
Необходимые денежные средства были даны Гуго Стиннесом практически в тот же день. Так возник на свет " Антибольшевистский фонд " из которого поддерживались всевозможные группы и организации, именовавшие себе антибольшевистскими. Как убеждал Штадтлер, средства из фонда получала даже Социал-демократическая партия. Иногда денежные средства поступали на помощь соединений, казалось бы не имевших нималейшего дела к Германии. Например, " Западной Добровольческой армии " и боевым подразделениям, возглавляемым князем Аваловым-Бермонтом. В те дни была распространена таковая практика, что любой, кто получал средства из фонда, автоматом становился челном " Антибольшевистской лиги ". Так в одночасье соединение, сделанное Штадтлером, из карликового союза перевоплотился в компанию государственного масштаба.
15 января 1919 года, то имеется 5 дней спустя после примечательно встречи в Берлине, Гуго Стиннес провел схожее действие в Дюссельдорфе, где собрал большаячасть вестфальских промышленников. Как стоило ждать, на повестке дня стоял лишь один вопрос — отчет Эдуарда Штадтлера. Среди присутствовавших разрешено было следить Тиссена, Кирдорфа, Ройша, Альберта Фёглера. Штадтлер сумел околдовать публику. Более такого, Альберт Фёглер, ведущий директор Объединенных сталеплавильных комбинатов, изъявил желание после доклада поговорить со Штадтлером с глаза на глаз. В лице этого промышленника фаворит " Антибольшевистской лиги " получил чрезвычайно авторитетного, а наиболее основное, понятлиного покровителя. 1919 год был вершиной в деятельности лиги. Ее отпечатанный орган " Антибольшевистская корреспонденция " уходил чуть ли не развдень. На митинги, где выступал Штадтлер, прибывали толпы людей. В те же дни лига опубликовала лозунг " Ко всем партиям, сословиям, всем этническим группам Германии ". Среди подписавших этот акт значились: граф Бернштрофф, дворянин Гляйхен-Русвурм, Адольф Грабовский, Фридрих Науманн, Адам Штегервальд, Эрнст Трёльч, Максимилиан Пфайффер, Оскар Мюллер, Зигфрид Дёршаг, Фриц Зибель, Эдвард Штадтлер, Франц Хенниг, Иоахим Тибуртиус и почтивсе остальные. Документ призывал входить в " Лигу охраны германской культуры " — так по требованию " солидаристов " была переименована " Антибольшевистская лига ". Причина этого шага крылась в том, что " солидаристы " не желали подымать на знамена нехорошие установки. В итоге Штадтлер согласился брать заглавие, которое было чем-то средним меж " Антибольшевистской лигой " и " Объединением государственной и общественной солидарности ".
В переговорах с промышленниками и банкирами Штадтлер постоянно делал ставку на антибольшевистские лозунги, ловко играя на ужасе толстосумов перед " обобществлением средств изготовления ". И он достигал успеха, обретая в данной среде совершенное сознание. Но не стоило забрасывать, что Штадтлер сразу являлся " солидаристом ", а стало быть, ему обязаны были быть, по наименьшей мерке, подозрительны антибольшевистские идеи, так как программа " Объединения государственной и общественной солидарности " подразумевала социалистические преображения в сообществе. Более такого, " солидаристы " очень позитивно относились к русской модели, которую они считали чрезвычайно полезной для формирования " германского социализма ", а тот в свою очередность обязан был быть производной " окопного военного социализма ", В собственных воспоминаниях Штадтлер даже не пробовал укрывать, что он и его товарищи под прикрытием антибольшевистских лозунгов преследовали личные цели. Антибольшевизм же дозволял им скоро заполучить нужные денежные средства. Неуклонно растущее воздействие " солидаристов " на " Антибольшевистскую лигу " делало неминуемым конфликт с вблизи жертвователей и кредиторов. В один красивый момент торговый советчик Феликс Дойч разразился нелицеприятной оценкой вследствии такого, что " солидаристы " пропагандировали советскую модель. В тот момент несогласия получилось аннулировать благодаря покровительству Гуго Стиннеса. Тем не наименее программа, составленная Штадтлером 10 марта 1919 года, послужила предлогом для конечного разрыва отношений с промышленниками и банкирами. В этом акте Штадтлер кинул наиболее суровые нарекания в адрес формальной демократии, против мирной политики правительства, а втомжедухе потребовал принятия новейшей конституции и роспуска государственного собрания. В то время, когда толькочто кончились революционные беспорядки и в народе стали возникать веры на стабилизацию и возобновление муниципального распорядка, такие заявления показались представителям экономики безответственными, что в их очах роднило Штадтлера с левыми радикалами. Для промышленников и банкиров конституция и национальное собрание были гарантами такого, что скоро все сходит по-старому. Пока не был подписан грабительский Версальский контракт, промышленники бесхитростно веровали в схожую сказочную вероятность.
В конце марта Штадтлер был обязан оставить правление " Антибольшевистской лиги ". Напрасно Стиннес и Фёглер пробовали отговорить его от этого шага. Вместе со Штадтлером ряды лиги покинули и его товарищи " солидаристы ". Именно с этого момента " Антибольшевистская лига " закончила обладать какое-либо известие к младокон-сервативному движению. Да и хозяйка лига стала потихонечку слабнуть, к 1925 году, когда произошла кратковременная стабилизация республики, от прежде могущественнейшей организации осталось крошечное соединение патриотического толка.
Младоконсерваторы хорошо употребляли собственный единый уникальный шанс. А конкретно: в первые дни существования Веймарской республики на средства бессчетных жертвователей они сумели донести до масс свои идеи и политически взбудоражить их. Позже Эдвард Штадтлер жаловался: " Руководители оказались мало демоническими, чтоб из мелководья крушения 1918 года приподнять всенародный дух до вершин своей воли ". Если почтивсе из кредиторов элементарно с настороженностью следили за социалистическими лозунгами " солидаристов ", какие в определенной мерке сближали их с национал-большевиками, то Фридрих Науманн радикально отмежевался от их антипарламентских выступлений. Штадтлер не сходу подозревал вероятность аналогичного развития событий. 9 марта 1919 года он направил Науманну программу " солидаристов ", в сопроводительном письме к которой писал: " Вероятно, необыкновенную удовлетворенность у Вас вызовет факт, что кругом данной программы намереваются юные представители всех партий, какие хотят в новейшей форме защищать ваши старые идеалы государственного социализма ". 12 марта Штадтлер в телеграмме заклинал Науманна выступить против партии, которая выступала за мирные переговоры с Антантой. Науманн радикально отверг всевозможные запросы, какие были соединены с наружной политикой. Штадтлер не успокаивался, и 17 марта Науманн во время разговоры с принцем Максом Баденским излил на Штадтлера все родное гнев: " Когда Вы в собственной телеграмме упорно подчеркиваете, что я обязан выступить против партий, то я не вижу для этого даже ни малейшего предлога, так как не намеревался защищать свои убеждения в рамках партий. Но что я обязан делать, что когда одиночка, не состоящий ни в какой-никакой партии, собирается заправлять парламентскую политику? Одиночкой разрешено быть до тех пор, покуда работаешь на поприще публицистики. Однако в парламент разрешено идти только при условии, что соблюдаешь парламентские способы. Но Вы и Ваши товарищи " солидаристы " в собственной программе устанавливают под колебание необходимость схожих способов. Я не берусь осуждать о катастрофическом стечении событий, когда молодежь, впервыйраз желающая вступить в политику, выступает в роли реформаторов самой сути партий. Я только думаю, что с течением продолжительного времени разрешено поменять людей и идеи, но чрезвычайно осторожно, что Вам под силу поменять партийные машины. Ярко выделенную Вами мысль о главаре невозможно исполнять подругому как чрез демократические выборы, какие имеютвсешансы происходить только в критериях существования партии. В данной системе кроется само собой разумеющееся событие, которое играет главную роль: положение хаотической беспартийности обрекает на крах хотькакое действие. Впрочем, кое-что мне понравилось в программе " солидаристов " и может отлично употребляться. Моя выдумка о неизбежности существования партийных устройств совсем не означает, что нужно справляться или ненавидеть вначале вольные от партий движения ". Слова Науманна не лишь убедительно показали предпосылки невезения, которая поняла " солидаристов " в составе Антибольшевистской лиги, но и его мировоззрение сравнительно бедности младоконсерваторов в политических критериях Веймарской республики. Тем не наименее вданныймомент чрезвычайно трудно не договориться со словами, какие сказал Эдвард Штадтлер, когда характеризовал германский антибольшевизм( не лишь лигу, но и парламентские партии, и рейхсвер, и вооруженные парамилитаристские сортировки). " При историческом рассмотрении антибольшевистского прорыва 1918–1919 годов его разрешено поставить как первое гигантское проверка, рухнувшее на раздавленную немецкую цивилизацию, и как не наименьший экзамен во глобальной борьбе против большевизма ".
" ИЮНЬСКИЙ КЛУБ "
В тот же самый-самый месяц, когда " солидаристы " вышли из состава Антибольшевистской лиги, они при помощи членов Объединения военной поддержке " Ост " сотворили новейшую компанию, которая некотороеколичество месяцев спустя перевоплотился в знаменитый " Июньский клоб ". Объединение военной поддержке " Ост ", времяотвремени называемое Целевым союзом " Ост ", в родное время было составной долею " Немецкого союза охраны пограничных и забугорных германцев ". Эта организация была создана по инициативе нескольких юных профессиональных, а наиболее основное, политически функциональных соучастников " Союза германских студентов ". В годы Первой вселенской борьбы он получал помощь из боевых кругов, и его активность курировал майор Виллизен. Об этом майоре понятно, что до июля 1919 года он был шефом централа " Охрана восточных пределов ". Непосредственно после ноябрьской революции 1918 года он стал защищать австрийско-немецкие рубежа при поддержке воинов фрайкора, находящегося в его руководстве. Это начинание было приподнято оценено высокопоставленными военными. Сам Гинденбург вызвался начинать покровителем централа " Охрана восточных пределов ".
В ноябре 1918 года под патронажем, майора Виллизена из состава членов " Союза германских студентов " в Берлине выделился Исполнительный совет, который позднее был назван Объединением военной поддержке " Ост ". В Берлине уже существовали две старые, уже довольно популярные организации, какие преследовали идентичные цели: " Объединение забугорных германцев ", которое было создано в 1881 году " Всеобщим германским школьным союзом ", и " Союза Восточной марки ", учрежденного в 1884 году по инициативе Отто фон Бисмарка. Несмотря на идентичные цели, Объединение военной поддержке " Ост " рассматривало вышеприведенные союзы как нравственно изжившие себя. В результате упреки свелись к тому, что " стариков " стали укорять в империализме и жадности, так как их активность была построена только на циничной базе. Устремления " молодежи " сводились к тому, чтоб родить " стариков " в собственный состав, подчинить их. Забегая вперед, скажу, что Объединению военной поддержке " Ост " так никогда и не получилось добиться данной цели, желая в первые послевоенные годы управлению организации удалось ввести чрезвычайно принципиальные связи. " Объединение забугорных германцев ", против, не возражало против союза с " молодежью ". В некий момент по собственной инициативе Райхенау эта уния вылилась в творение " Немецкого союза охраны пограничных и забугорных германцев ". Но собственное конкуренция в руководстве, а втомжедухе разные ценности в публичной работе и пропагандистской деятельности привели к тому, что эта надуманная " собственная уния " в чрезвычайно быстром времени развалилась. Какое-то время останки " Немецкого союза охраны " работали под заглавием " Национального союза ", который казенно был сотворен личным ученым из Силезии Карлом Христианом фон Лёшем. В родное время Макс Бём познакомил Лёша с майором Виллизеном. Не стоило забрасывать и тот факт, что Лёш был школьным ином Генриха фон Гляйхена. Позже этот силезец стал активнейшим соучастником " Июньского клуба ". Кроме Лёша, в руководстве новейшей организации оказался публицист Герман Ульман — немец, прибывший из Судетской области. В родное время этот беллетрист управлял деловитостью австрийского филиала " Немецкого союза охраны ".
В самом узком контакте с " Немецким союзом охраны "( а позднее и с " Июньским клубом ") работала организация балтийских германцев, которую секретно возглавляли Харальд фон Раутенфельд и дворянин Георг Мантойффель-Сжёге [3]. Необходимо отметить одну увлекательную тенденцию: в " Немецком объединении охраны " и " Июньском клубе " постоянно наблюдалось неимоверное численность балтийских германцев. В качестве 1-го из незаурядных управляющих разрешено было бы привести образчик уже знакомого нам Макса Хильдеберта Бёма. Из Прибалтики прибыл втомжедухе Макс Эрвин фон Шойбнер-Рихтер, который не лишь стал одним из первых страдальцев нацистской партии [4], но и сотворил " филиал " Ринг-движения в Кенигсберге.
Но не станем забегать вперед. Резиденцией " Немецкого союза охраны " в 1919 году стал замок Бельвю. Это был один из центров формирования германского младоконсерватизма, по последней мерке до той поры, покуда управление " Немецкого союза охраны " не покупало личное сооружение. Если повидать за развитием Объединения военной поддержке " Ост " в " Немецкий альянс охраны пограничных и забугорных германцев ", то разрешено отметить, что в ряде акций " солидаристы " участвовали вместе с группами " фелькише " и народно-национальными союзами. Народно-национальное перемещение в собственной функциональной доли состояло из молодежи. Среди данных людей мы могли бы найти Фритца Эренфорта, Ганса Рёзелера и Готтхольда Штарке. История Кольца полна случайных встреч и знакомств, какие предопределили формирование Ринг-движения. Одной из таковых случайностей стало посредство Ганса Рёзелера во встрече " солидаристов " с представителями Объединения военной поддержке " Ост ". Это явление вышло в марте 1919 года в кафе " Святой Стефан ", которое размещалось вблизи у Потсдамского моста. Закончилась встреча единодушным решением о узком политическом сотрудничестве. Преимущественно практические задачки социально-экономического нрава, какие выдвигали члены " Оста ", были дополнены требованием надпартийной споры. В результате две силы, объединившиеся воедино, обязаны были начинать тем инвентарем, которому было под силу выковать новейшую политическую идеологию и распространить ее при поддержке литературных творений и публицистики. Вот тут и понадобился Артур Мёллер ван ден Брук.
Мёллер привел совместно с собой в новейшую компанию оченьмного товарищей, с которыми он сталкивался на " понедельничных " вечерах. Среди них были Конрад Ансорж, Франц Эверс, Пауль Фехтер, Рудольф Пехель и Карл Людвиг Шляйх. Для первых встреч Генрих фон Гляйхен предоставлял свою квартиру в доме № 121( и) на Потсдамер-штрассе. " Литературная " дробь новейшего соединения с первых встреч была озадачена заглавием новейшей организации. По истоку ее было решено именовать " И-клуб " по номеру корпуса, где жил Генрих фон Гляйхен. Но когда был подписан Версальский контракт, было решено поменять заглавие на " Июньский клоб ", что обязано было изготовить приятным ответ против Версальского диктата. Позже возникло еще одно обоснование для имени клуба: " Июньский клоб " обязан был начинать приятным противовесом " Ноябрьскому клубу ", где собиралась берлинская левая интеллигенция.
Поначалу " Июньский клоб " не имел Устава и точных требований к членству в нем. Было решено даже пренебречь написанием социально-политической программы. В те дни была только одна соглашение: на квартире Генриха фон Гляйхена могли собираться в хотькакое время все желающие поучаствовать в политических дискуссиях. Первым итогом схожих встреч стал " Малый общественно-политический словарь ", в написании которого приняли роль оченьмного гостей " Июньского клуба ". Тираж словаря разошелся по всей Германии огромным тиражом — 125 тыщ экземпляров. Но все-же квартирка Гляйхена в первую очередность была редакцией газеты " Совесть ". Этот еженедельник не сходу стал печатным органом " Июньского клуба ". Вначале " Совесть " издавалась Вернером Виртсом, офицером-фронтовиком, который совместно со своими военными друзьями замыслил ее как " самостоятельную газету для народного образования ". Но в первых числах 1920 года " Совесть " стала вылезать как орган Кольца. Деньги на ее покупка и предстоящее издание были даны так и оставшимися неизвестными членами Кольца и " Июньского клуба ". Обычно " Совесть " сдавалась в печать вечером в пятницу и уходила в свет в пн последующей недели. На издательских данных часто стояло, что эта газета уходила тиражом в 30 тыщ экземпляров. Но на самом деле цифра оказалась шибко преувеличенной. Из документов Кольца, в частности из закрытых отчетов 1926 года, следовало, что с момента выхода ее тираж практически никогда не превосходил 4 тыщи экземпляров. Эту мысль подкрепляет тот факт, что для расширения кружка подписчиков редакция " Совести " времяотвремени проводила лотереи. Такой шаг навряд ли был нужен для общественно-политической газеты с тиражом в 30 тыщ экземпляров.
В качестве самой политической направлению газеты указывалось, что она обязана была пополнить семейные библиотеки германских патриотов, так как с государственной точки зрения осмысляла действия, начиная в глубочайшей древности и заканчивая современностью. " Совесть " не предполагалось расширять на улицах и чрез журналистские ларьки, по данной фактору подписаться на нее разрешено было чрез умышленно сделанные " сообщества товарищей совести ", куда развгод нужно было отвечать 100 марок.
Несмотря на то, что Эдвард Штадтлер постоянно расписывался издателем и основным редактором газеты, главная перегрузка по ее выпуску все-же легла на Мёллера ван ден Брука. Дело в том, Штадтлер непрерывно пропадал из собственной квартиры, участвуя в лекционных турах по Германии. К тому же лишь у Мёллера хватало таланта новости такие злободневные колонки, как " Недельная хроника " и " Критика прессы ". В первой рубрике скептически осмыслялись все общественные и политические действия недели. Читателя какбудто пробовали отнять кумиров и фетишей. С одной стороны, эта неблагодарная во многом служба практически сделала Мёллера ван ден Брука неофициальным фаворитом " Июньского клуба Но, с иной стороны, предельная перегруженность приводила к тому, что Мёллер все почаще и почаще замыкался в себе.
Если произносить об раскрытой публичной деятельности " Июньского клуба ", то она началась с политического курьеза — лекционным вечером перед выбранной публикой, большаячасть из которой составили дамы. Курьезность ситуации содержалась в том, что " Июньский клоб " был только мужской организаций, куда был прикрыт доступ дамам. Но первое действие было практически подготовлено Люси Мёллер ван ден Брук, что и предопределило его половой состав. Но куда более интерес толпа уделила особому выпуску берлинского журнала " Шпигель "( " Зеркало "), где был опубликован большущий аналитический материал " Молодежь в политике ". Именно под таковым заглавием проходил лекционный пир, созданный " Июньским клубом ". Именно тогда общественность выяснила об раскрытых выступлениях против Версальского мирного контракта. Первая " акция протеста ", ежели так ее разрешено именовать, прошла в берлинской филармонии, 2-ая в Веймаре, где предполагалось составить национальное собрание.
Собрание в Берлинской филармонии вышло 14 июля 1919 года. Тема обсуждения была " Мир и молодежь ". Макс Бём заявлял на этом мероприятии о " катастрофической солидарности юного поколения ", Эдвард Штадтлер предупреждал от большевизма, Вальтер Сзагунн обсуждал экономические последствия Версальского мирного контракта, Ганс Рёзелер объявлял неудача европейской идеи, а Генрих фон Гляйхен требовал уделять более интереса проблеме настоящей элиты сообщества. В заключительном слове Альберт Дитрих подвел результаты вечера, выдвинув идею, что наружный суверенитет Германии разбился о недостатки внутреннего суверенитета германской политики — " политики, которая заблудилась в выборе средств вместо такого, чтоб ориентироваться в целях ".
Лекторский пир в Веймаре состоялся 14 августа 1919 года. Несмотря на некую импозантность, на этом мероприятии присутствовали бессчетные депутаты государственного собрания. Впрочем, почтивсе считали, что этот пир не получил нужного резонанса. Дело в том, что " Июньский клоб " получил от национально думающих банкиров нужные средства практически заранее мероприятия. Плакаты и пригласительные довелось печатать в спешке. Это была чистой воды импровизация, организованная " Июньским клубом ".
Чем же можетбытьполезен этот общественно-политический эксперимент " Июньского клуба "? Дело в том, что это была первая попытка воздействовать на публичное мировоззрение с ораторских трибун, принадлежащих каким-то определенным партиям. Но схожая шумиха в прессе навряд ли подходила аристократическому поведению Генриха фон Гляйхена, или задумчивым манерам Мёллера ван ден Брука, который, как понятно, никогда не был броским оратором, предпочитая отмалчиваться даже на заседаниях клуба. Своими думами вслух Мёллер делился лишь с чрезвычайно недалёкими товарищами. Но Штадтлер придавал чрезвычайно огромное смысл схожим общественным мероприятиям. Не стоило забрасывать, что сам он был настоящий оратор и общественные выступления усиливали его общественно-политический престиж. По его инициативе даже было создано особое " ораторское подразделение ", которое обязано было делать по всей Германии. В нем наравне с Штадтлером состояли: Макс Бём, Альберт Дитрих, иностранец из профсоюзной среды Эмиль Клот, Ганс Рёслер и даже коммунист Фритц Вет.
Когда мы попробуем узнать, представители каких соц слоев, каких вероисповеданий, сторонники каких идей в период с 1919 по 1923 год вступали в " Июньский клоб ", то столкнемся с вблизи проблем. Дело в том, что практически единодушно все оставшиеся в живых члены клуба разговаривали о том, что в годы его существования там не было никаких точных соц и политических рамок. В " Июньском клубе " встречались мужчины, имевшие наиболее разное соц состояние и придерживавшиеся самых разных политических идей. В первые годы в клубе разрешено было повстречать людей, какие еще нетакдавно были не элементарно идейными соперниками, а политическими врагами. В " Июньском клубе " являлись и профессура( Отто Хётч, Франц Оппенхаймер, Эрнст Трельч, Герман Шумахер и Мартин Шпан), и главари консерваторов( Оскар Хергт, граф Куно Вестарп и дворянин фон Фрейтаг-Лорингхофен), и представители демократических партий( Георг Бернхард, редактор " Фоссишен цайтунг ", Вернер Мархольц), и социалисты( Август Мюллер), и муниципальные чиновники( муниципальный секретарь имперского экономического управления Мёллендорфс). В первые послевоенные годы ассоциация с клубом поддерживал и Генрих Брюнинг, нередко присутствовавший на различных диспутах. По поводу Брюнинга нужно отметить, что когда он стал рейхсканцлером, то пошел по пути, отличному от предлагаемого Кольцом. Многие из Ринг-движения считали, что он был очень тесновато связан с " народными консерваторами " и " старыми консерваторами ". Подобные ярлыки Ърюнинг заработал за дружбу с Паулем Юнгом, который, кстати, и ввел грядущего канцлера в " Июньский клоб ". Сам Пауль Юнг в 1930 году получился из Немецкой народно-национальной партии и сотворил свою, которую именовал Народно-консервативной( откуда и заглавие " народные консерваторы "), В годы нацистской диктатуры фаворит " народных консерваторов " примкнул к Сопротивлению и даже оказался причастен к заговору 1944 года.
В конце 1920 года " Июньский клоб " перебрался из квартиры фон Гляйхена в резиденцию " Немецкого союза охраны ", которая размещалась в Берлине на Моцштрассе. Новое помещение оказалось наиболее обширным, и жизнь клуба стала наиболее организованной. Сначала возникли членские билеты. ныне каждую неделею по вторникам проходили функциональные политические споры, какие были не экспромтом, а заблаговременно приготовленным мероприятием. В схожих встречах, какие обычно раскрывались с доклада о расположении в стране, как правило, воспринимало роль 120–150 членов клуба. Председательствовали на клубных мероприятиях два человека: Мёллер ван ден Брук и Генрих фон Гляйхен. Несколько в стороне от них находился так именуемый Комитет 13-ти, который развгод избирался на общем собрании членов клуба. К огорчению, до нас не дошли полные перечни членов " Июньского клуба ". Но определенные наметки разрешено изготовить, судя по тем создателям, какие являлись на страницах " Совести ", Но схожая реконструкция навряд ли может считаться удовлетворительной, так как авторитетные заступники Мёллера и фон Гляйхена наверное сами не писали статей, а в неких вариантах вообщем предпочитали официально не значиться в членах клуба.
Если произносить об этом времени( 1919–1920 годы), то Макс Бём именовал его " самым вдохновленным и обильным порой ". Когда на свет возник " Политический институт ", то это была только только попытка справиться застой в Ринг-движении. Действительно, в 1922–1923 годах " Июньский клоб " был оттеснен этим учреждением.
" ПОЛИТИЧЕСКИЙ КОЛЛЕДЖ "
Немецкая деяния не знала настолько настойчивых призывов к политическому образованию, как это вышло после Первой вселенской борьбы. Конечно, проекты политического обучения германцев наличествовали в xx веке. Вспомним желая бы пробы профсоюзов и дворянина Штайна. Но после катастрофы монархии политическое обучение стало жизненной необходимостью для юный Веймарской республики. В качестве эталона приводилась Парижская вольная школа политических наук. После поражения в 1871 году во франко-прусской борьбе было создано учебное убежище для новейшей политической элиты Франции. В " Июньском клубе " с самого момента его происхождения вынашивали мысль о разработке по французскому эталону политического учебного заведения, которое по уровню познаний не уступало бы вузам. Осенью 1919 года доктор Мартин Шпан, сын популярного политика Петера Шпана, затевает новости переговоры со своими былыми учениками Эдуардом Штадтлером и Францем Брахтом сравнительно сотворения аналогичного учебного заведения. В январском выпуске журнала " Пограничный курьер " Шпан тщательно описывает практику Парижской вольной школы политических наук, приходя в окончание к выводу, что нечцо схожее крайне необходимо Германии. Первую попытку в этом направленности предпринял в конце борьбы Фридрих Науманн, который замыслил раскрыть " Государственную школу гражданственности ", которая обязана была начинать партийно-политическим заведением. Позже правящий наследием Науманна Эрнст Жек решил придать учебному заведению надпартийный нрав, чтобы он привлек в свои стенки представителей всех политических направлений. В январе 1920 года меж Генрихом фон Гляйхеном и Эрнстом Жеком произошла раскрытая дискуссия о перспективах политического образования в Германии, формировании новейшей политической элиты, которая кончилась решением вместе упражнять этот чин. Несмотря на различия в предложенных проектах, конфликта не вышло. Жек все еще подразумевал выполнить проект Науманна, которому он желал бросить старенькое заглавие " Государственная школа гражданственности ", Но когда в начале августа " Фоссише цайтунг " опубликовала официальное известие о том, что под управлением Эрнста Жека и Теодора Хойсса раскрылся " Институт политики ", но в " Июньском клубе " решили, что их обошли, у них украли идею и лишили приоритетных прав. Смею увидеть, что Жек еще весной предупредил Гляйхена об этом по телефону, но тогда и речи не шло об ВУЗе. Возможные конфликты попробовали устроить, и функционального члена " Июньского клуба " Ганса Рёзелера подключили в состав правления " Института политики ". Тем не наименее обе стороны так и не сумели отыскать всеобщего языка — их дела более напоминали конкуренцию, ежели сотрудничество. Как-то Генрих фон Гляйхен написал в " Совести ": " Господин Жек — доброжелательный человек, он никому не хочет зла и, вероятно, благодарячему никогда не прощает, ежели некто различается от его вида мышления… Это сотрудничество не могло воспрепятствовать организационным связям с институтом доктора Жека, что сразу появилось признанием нашего " Политического института " ". Это было не элементарно официальное высказывание " Июньского клуба " — это было первое упоминание об учебном заведении, сделанном при клубе.
1 ноября 1920 года под управлением доктора Мартина Шпана было учрежден " Политический институт национально-политического обучения и учебной работы ". Впрочем, отдельные кафедры института начали к работе только в начале 1921 года. Правление " Политического института " состояло из 3-х человек: Мартина Шпана, Генриха фон Гляйхена и Рудольфа фон Брёкера. Поначалу " Политический институт " размещался по традиционному для " Июньского клуба " адресу: Берлин, Моцштрассе, 22. Однако в 1921 году вследствии сложностей в работе учебного заведения оно было переведено в приют Св. Иоанна, который находился в Шпандау.
Научно-исследовательская служба и учебная активность " Политического института " обязаны были содействовать формированию интеллектуальной элиты, которая бы стала в будущем костяком Кольца. Кто же и что преподавал в этом учебном заведении? Вот перечень кафедр и их служащих: кафедра наружной политики занималась исследованием последующих вопросов: битва и мир, сражение за экономические рынки, конфигурации в системе колониального могущества и т. д. Здесь преподавали: Мёллер ван ден Брук, Карл Хоффманн, Эдвард Штадтлер, Пауль Юнг, Вальтер Шотте, Фридрих Ленц, Георг Каро, Вольфганг Штальберг, Вильгельм фон Крис, Карл фон Лёш, Гельмут Геринг, Ульрих Дертенбах, Фридрих Фельгер; кафедра исследования государственных заморочек занималась изучением геополитических перспектив Германии с точки зрения как общеевропейских, так и внутригерманских заморочек. Сотрудниками являлись: Макс Хильдеберт Бём, Карл Лёш, Герман Улльманн, Роберт Эрнст, Фридрих Ланге, Карл Георг Брунс, Франц Вецель, Вальтера Сзагунн; кафедра изучения германского и забугорного профсоюзного движения и политических партий. Преподавали: Альфонс Нобель, Генрих Херрфардт, Франц Рёр, Вальтер Шотте, Рудольф Пехель, Ганс Лайфхельм; кафедра сословно-профессионального консульства. Сотрудники: Генрих Херрфардт, Хайнц Браувайлер, Рейнхольд Георг Кац, Франц Рёр, Франц Вецель; кафедра культурной политики. Сотрудники: Альберт Дитрих, Карл Бернхард Риттер, Курт Цише, Фридрих Брунштед, Рудольф Пехель, Вернер Виртс, Пауль Фехтер, Генрих Клинкенберг, Эрнст Крик.
Кроме этого имелись сделанная задолго до 1929 года кафедра исследования глобальных экономических кризисов, кафедра но исследованию гос идеи и кафедра аграрной политики. С научной точки зрения одной из самых инициативных и обученных была кафедра, возглавляемая Максом Бёмом, где занимались исследованием государственных заморочек. Она поднялась еще наиболее приподнято, когда там стали вдохновлять юные профессиональные ученые, такие как Гарри Лауэен, Рольф Ширенберг и Ганс Шаудинн. Лекции, прочитанные на данной кафедре, со порой вылились в отдельную монографию, которая называлась " Введение в национальные трудности современности ". Постепенно материалы кафедры стали издаваться в единичном прибавлении к " Совести ". — " Пограничная сражение — информативный бюллетень кафедры государственных заморочек ". Со порой он перевоплотился в независимый журнал, выходивший каждыймесяц. Кафедра выдвигала собственной высшей целью проведение культурно-оборонительной работы, которая бы увязывалась воедино с " общенациональным взлетом ". Как зрим, тема изучений оказалась продиктованной профилем деятельности " Немецкого союза охраны " и остальных похожих организаций, примкнувших к " Июньскому клубу ".
Как и в случае с " Июньским клубом ", материалы, относящиеся к деятельности " Политического института ", не сохранились. Известно только, что в этом учебном заведении был сотворен обильный картотека политической прессы, которая уходила в Германии и за рубежом. В " Политическом институте " проводился кропотливый анализ и делались прогнозы сравнительно обстановки в Европе. Со порой институт расширил свою активность, несчитая неизменного обучения в нем стали жить " Национально-политические учебные курсы ", куда приглашались все желающие. Обычно курсы продолжались от 8 до 14 дней. На них присутствовало некотороеколичество 10-ов представителей самых разных профессий и соц групп. На 3-ем году работы управление института пришло к выводу, что настало время приблизиться к долгожданному университетскому эталону. ныне для попадания в институт надлежало войти собеседование. Для всех желающих предоставлялось убежище. По окончании института предоставлялся соответствующий диплом. " Политический институт " был довольно успешным проектом, который был призван ввергнуть большие круги студенчества в Кольцо. Закат " Политического института " наступил водинмомент. В 1924 году Мартин Шпан был избран депутатом рейхстага и практически закончил учиться делами собственного учебного заведения. Буквально некотороеколичество месяцев спустя " Политический институт " был соединен со собственным старым соперником " Институтом политики ". После этого он растерял свою притягательность. В " ВУЗе политики " постоянно плохо относились к хотькаким националистическим настроениям, не проводя никакой различия меж революционными националистами и националистами в манере архаичных " фёлькише ".
ПОПЫТКИ АКТИВИЗАЦИИ РИНГ-ДВИЖЕНИЯ
Как уже говорилось больше, в 1922–1923 годах " Июньский клоб " как бы оказался в тени " Политического института ". Подобному расположению вещей содействовали бессчетные конфликты меж водящими личностями клуба. Красочную картину постоянных свар, случавшихся в " Июньском клубе ", дает неопубликованная переписка, которую Мёллер ван ден Брук вел с Францем Эверсом и Гансом Гриммом. В письме, датированном 30 октября 1922 года, Мёллер докладывал об острейшем конфликте, который запылал меж управлением " Июньского клуба " и " Политического института ". Речь шла о столкновении Генриха фон Гляйхена и Вильгельма фон Криса, какие на время даже решили остановить родное членство в клубе. Но эта мерка не помогла — конфликт продолжал разгораться. На стороне фон Гляйхена стоял собственно Мёллер ван ден Брук, за спиной фон Криса находился Рудольф Пехель. 20 апреля 1923 года Мёллер в собственном письме, полном ярости и негодования, писал, что дело дошло до вызова на дуэль. Поединок был предотвращен только благодаря безотлагательно созванному " суду чести ". Позже управлению клуба все-же получилось освободиться от " оппозиции "( фон Крис, Пехель и т. д.), которая воспользовалась помощью " Комитета 13-ти ".
Как зрим, Мёллеру ван ден Бруку, который пробовал сглаживать " острые углы ", удавалось это не постоянно. Впрочем, неглядя на бессчетные " дворцовые заговоры ", происходившие внутри " Июньского клуба ", они не представляли суровой опасности для его существования. По последней мерке, покуда Мёллер пробовал быть третейским судьей. К тому же конкретно в те дни, когда в клубе стали появляться конфликты и первые симптомы раскола, Кольцо снова активизировало свою активность. Как говорится, нет худа без блага.
Одна из схожих попыток выразилась в появлении сборника " Новый фронт ", который был издан вместе Мёллером ван ден Бруком, Генрихом фон Гляйхеном и Максом Бёмом. Изданный в 1922 году в Берлине " Новый фронт " содержал в себе ряд новейших имен, какие обычно были соединены с молодежным ходом и по крупному счету имели к " Июньскому клубу " очень посредственное известие( Франк Глатцель, Вальтер Ламбах, Август Виннинг). Уже из самого оглавления этого томика было следовательно, что все выставленные в нем статьи имели программный нрав. Позволю себе вполне привести его оглавление:
Мартин Шпан " 1848 и 1918 ";
Мёллер ван ден Брук " Либерализм убивает народы ";
Макс Бём " Корпоративные обещания ";
Ганс Рёслер " Монизм и дуализм как главные философия мета-политики ";
Вилли Шютер " К исследованию вождизма ";
Рудольф Пехель " Слово обходится ";
Вернер Виртс " Военное переживание ";
В. Штапель " Народность и народное общество ";
Карл Бернхард Риттер " Основные верующие установки молодежи ";
К. Цише " Политика при рассмотрении человека ";
Эрнст Крик " Воспитание и формирование ";
А. Дитрих " Научный кризис ";
П. Пехтер " Изменения формы ";
Ф. Глатцель " Из Молодежного движения ";
В. фон Крис " Стоимость ";
Бернхард Леопольд " Предприниматель ";
Ф. Рёр " Немецкий рабочий класс ";
Ф. Веет " Социалистический разворот ";
В. Ламбах " Классовая сражение ";
Ф. Эренфорт " Политизация сельского хозяйства ";
Р. Кваац " Экономический федерализм ";
Генрих Херрфардт " Будущие вопросы для парламента "
Г. Браувайлер " Возвращение к праву ";
В. Шротте " Немецкая литература и заграница ";
Карл христианин фон Лёш " Пограничный вопрос ";
Вильгельм Бюдерих " Мы на Западе ";
Г. Ульман " Немецкая оригинальность и юго-восток ";
Г. Альбрехт " Мы желаем ездить в восточные страны ";
Г. Шедер " Дальний Восток ";
Пауль Эрнст " Раса ";
Г. Гримм " Перенаселение и колониальная неувязка ";
Карл Хоффманн " Между 2-мя эпохами ";
Генрих фон Гляйхен " Государственное управление в критериях кризиса ";
Г. Гёш " Власть и преимущество ";
Г. Геринг " Власть и правительство ";
Г. Эшерих " Самооборона ";
Эдвард Штадтлер " Национализация германской революции ". При всем очевидном разнообразии данных программных статей их соединяло одно — однозначное непризнание имеющегося муниципального строя, который пробовал затмить опас гласа, принимая только восхищенные заявления и заклинания, не решаясь при этом на конкретные деяния. Но куда наиболее значимым был тот факт, что после чтения данных программных заявлений ряд извест-
5 Единственный вариант, когда Мёллер ван ден Брук употреблял псевдоним. ных публицистов присоединился к Кольцу, появившись на страницах его изданий.
Был и задний процесс — представители Кольца стали возникать на страницах бессчетных германских журналов и газет. Приведу некотороеколичество более ярчайших образцов.
Сразу же упомяну пользовавшийся большущий популярностью посреди студентов журнал " Высшая школа ", который издавался Гансом Рёзелером. В нем беспрепятственно излагалось все достояние идей, выдвинутых " Июньским клубом " и " Политическим институтом ". Кроме этого Кольцу оказался недалёк социалистический журнал " Вечный снег ", издаваемый Августом Виннигом вместе с Паулем Леншем. В 1920 году член " Июньского клуба " Вальтер Шотте возглавил редакцию " Прусского ежегодника ", 1-го из самых знатных научных журналов Германии. В целом на историческом содержании журнала политическая ориентация редактора никоимобразом не отразилась, желая некие передовицы были написаны Шотте в духе " Совести ". В 1919 году Рудольф Пехтель, один из старейших членов Кольца, возглавил издание известной газеты " Немецкая хроника ". В движение 3-х лет( с 1920 по 1923 год) это издание временами печатало создателей из " Июньского клуба ". Кстати, конкретно на страницах " Немецкой хроники " широкая общественность впервыйраз сумела прочесть работу Мёллера ван ден Брука " О праве юных народов ".
Герман Улльманн издавал агитационный предвестник " Немецкий труд ". Макс Бём еще во время присутствия в Страсбурге заполучил отличные связи с большинством местных газет. В 1920 году он совместно с историком Фрицем Керном стал издателем " Пограничного курьера ", журнала, который заполучил большой вес в среде германских консерваторов и националистов, какие после катастрофы монархии желали о восстановлении большой Германии. На его страницах непрерывно являлись младоконсервативные создатели. Именно Фриц Керн привлек к сотрудничеству 24-летнего Ганс Генриха Шедера, который был околдован идеями Кольца. Среди создателей " Нового фронта " мы могли бы найти Вильгельма Штапеля, который несчитая только остального являлся издателем журнала " Немецкая народность "( до 1918 года " Сцена и мир ").
Пресс-служба Кольца, состоявшая из Ганса Фроша и Макса Бёма, имела красивые связи с большинством узнаваемых германских журналистов, поддерживая с ними неизменный контакт. Как-то в письме Гримму Мёллер ван ден Брук докладывал, что почтивсе провинциальные газеты чуть ли не умоляли, чтоб им разрешили печатать передовицы, написанные членами Кольца. В итоге этот информативный предвестник Кольца расходился по 30 крупнейшим провинциальным газетам.
Но самым большим покупкой " Июньского клуба " стала " Немецкая общественная газета ", умышленно купленная Гуго Стиннесом, После такого как в редакционную коллегию вошел Пауль Фехтер, члены клуба на страницах данной газеты стали обычным явлением. Неудивительно, что Эрнст Трёльч предостерегающе писал, что создатели " Совести " могли показывать воздействие на целый издательский концерн Стиннеса. Из столичных изданий более недалёким к " Июньскому клубу " оказалась " Берлинская биржевая газета ", в которой одно время был сотрудником Август Винниг. Со порой на " Июньский клоб " направил интерес издатель " Южнонемецкого ежемесячника " Пауль Николаус Коссманн. Благодаря его стараниям в 1921 году в Мюнхене возник филиал " Июньского клуба ", а по всей Баварии стала часто распространяться " Совесть ".
В 1920 году в контакт с Кольцом вошел Хайнц БрауваЙлер, один из самых узнаваемых теоретиков современной сословности. До 1925 года он жил в Дюссельдорфе, где редактировал " Дюссельдорфскую ежедневную газету ", равномерно превращавшуюся в отпечатанный орган Кольца. Благодаря стараниям Штадтлера БрауваЙлер не элементарно стал функциональным соучастником Кольца, но и неизменным создателем " Совести " и " Немецкой хроники ", издаваемой Пехелем. С 1920 по 1921 год этот ученый безпомощидругих издавал " Вестник сословной структуры ", который в феврале 1923 года перевоплотился в ежемесячное прибавление к " Совести " — " Сословное перемещение ".
Кроме уже упомянутых журналов, " Совесть " для расширения " новейшего фронта "( словосочетание на время перевоплотился в один из синонимов Кольца) назначила поощрительные премии для ряда германских изданий. Среди них оказались " Младонемецкий глас ", издаваемый Гансом Гербером, " Восточно-немецкий ежемесячник " Карла Ланге, " Немецкая южная сторона " Йозефа Фридриха Перконига и литературно-исторический журнал " Хохланд "( " Горная государство "), издаваемый Карлом Мутом. Ввиду бессчетных связей с схожими по духу журналистами разрешено по праву произносить, что конкретно в 1922–1923 годах кругом " Июньского клуба " стало организовываться обширное перемещение, объединившееся под знаком Кольца.
Одним из немногих учреждений Кольца, которое даже пережило на некотороеколичество лет сам " Июньский клоб ", было основанное в 1921 году " Издательство Кольца ". В нем печатались не лишь бессчетные младоконсервативные создатели, но и выпускалась " Совесть ", которая позднее перевоплотился в " Кольцо ". В 1929-м, после ликвидации издательства и типографии, права на нее достались Ганзейскому издательству " Гамбург ", которым, как " Книгохранилищем Кольца ", управлял Генрих фон Гляйхен.
Вальтер Шотте, который после погибели Мёллера ван ден Брука оказывал на фон Гляйхена сильнейшее воздействие, выдвинул чин сотворения " Кольца тыщи ", куда обязаны были зайти национально думающие личности, какие сумели достигнуть успеха и признания в публичной жизни. Это было макетом " Немецкого клуба господ ". Организационным центром " Кольца тыщи " обязана была начинать " Средняя точка ", которая находилась под управлением Вильгельма Розенбергера. Даже когда " Кольцо тыщи " перевоплотился в " Клуб господ " " Средняя точка " осталась " бюро, которое содействовало продвижению клуба и водило переписку с обилием отдельных личностей ".
ФИНАНСИРОВАНИЕ РИНГ-ДВИЖЕНИЯ
Из воспоминаний Эдварда Штадтлера и бессчетных биографий Науманна отлично популярны детали финансирования " Антибольшевистской лиги ". Но навряд ли разрешено похвастаться таковым имуществом сведений сравнительно финансирования Кольца. По крупному счету надежные сведения содержались лишь в письмах Мёллера ван ден Брука, адресованных Гансу Гримму, и еще в нескольких сохранившихся документах. Выявить людей, обеспечивающих Кольцо деньгами, оказалось не так уж трудно. Для этого нужно было элементарно тщательно выучить перечень управляющих личностей движения и направить особенное интерес на людей, какие не занимались ни организационным построением " Июньского клуба ", ни написанием статей и программных документов, ни преподаванием в " Политическом институте ".
Несмотря на огромную известность в германском сообществе, " Совесть " не могла быть самоокупаемым проектом. В письме, датированной 13 ноября 1920 года, говорилось, что " Совесть ", разорявшуюся от гостиница к номеру, было бы легче издавать безвозмездным листком, ежели полноформатной газетой. Но при этом " Совесть " продолжала выплачивать все гонорары, что позднее вызвало возмущение и Мёллера. Если бы " Июньский клоб " базировался только на членские взносы и выручку от реализации " Совести ", то Кольцо не сумело бы кормить штатных служащих и снимать помещения для клуба и " Политического института ". Именно по данной фактору одной из первоочередных задач Кольца становилась агитационная активность посреди представителей промышленности, торговли, решетка денег. Реализация настолько серьезного проекта была поручена Ринглебу. Снабженный собственными советами верховного чиновничества Прусского министерства юстиции, подобно соединенный с так называемой банковской группой " Д "( Дойче банк, Дисконтный банк, Дрезденский банк, Дармштадтский банк), в ноябре 1918 года он отыскал вывод на Военное министерство Пруссии. Вместе с майором Виллизеном он спроектировал чин, который в главных чертах повторял идею Эриха Койпа, управляющего " Общества внутренней колонизации ". После разговоры с военными чиновниками было предложено сотворить Объединение военной поддержке " Ост ".
Объединение " Ост " было создано Ринглебом на основании приобретенных советов. При этом он уже прибегал к собственным широким связям. Но чтоб организация сумела делать, ее управлению требовались неизменные связи с разными кругами сообщества, какие были готовы помочь это военное начинание. Для истока словесные обязательства и советы обязаны были превратиться в планомерную помощь. Причем эта помощь обязана быть постоянной, лучше в облике постоянных ассигнований. Многие из кредиторов предпочитали не объявлять свою содействие Объединению военной поддержке " Ост ", да и хозяйка организация не горела желание выдвигать напоказ свою активность. В результате все собранные пожертвования хранились не на обыкновенном банковском счете, а в облике закладных. Подобная финансовая маскировка была вероятна, так как Ринглеб был родственником 1-го из управляющих земляных банков. Предусмотрительно была достигнута соглашение, что все надлежащие взносы будут обходиться в закладные компании " восточной марки ". За расходованием валютных средств следил особый комитет, куда для пущего престижа был даже приглашен делегат рейхстага от Немецкой народно-национальной партии Граммер.
После такого как Штадтлер направил интерес касса " солидаристов " на Объединение военной поддержке " Ост ", Ринглеб был приглашен в апреле 19x9 года на Потсдамер-штрассе, 121и. После первой же разговоры Ринглеба пригласили вступить в " Комитет 13-ти ". Но во время разговоры с Мёллером ван ден Бруком он выделил, что не может делать беспрепятственно ни в сфере публицистики, ни при чтении докладов. Открытая активность была запрещена ему вследствии исполнения особенных заданий как лица, правящего богатством и распределяющего денежные средства. Именно этим разрешено разъяснить, отчего Ринглеб, являясь одной из центральных фигур Кольца, ни разу не возник на страницах газет и журналов. О нем даже в спец исторической литературе практически нет никаких упоминаний.
Вступление Ринглеба в " Комитет 13-ти " еще наиболее укрепило связи " Июньского клуба " с Гуго Стиннесом, который и так был хорошо знаком со Штадтлером. Но на этот раз общение вышло на новейший степень, младоконсерваторы непрерывно обговаривали свои дела с 2-мя уполномоченными представителями " короля Рура ": Альбертом фоглером и Карлом Ферманном. Подобные встречи позволили " Июньскому клубу " непрерывно обретать денежные средства на свои нищеты. Вскоре после этого успеха Кольцо ожидал еще один. Руководству " Июньского клуба " получилось сделать связи с могущественнейшим газетным магнатом Альфредом Гугенбергом, который уже в те годы числился негласным покровителем националистических партий и группировок. О первой встрече с Гугенбергом довелось договариваться чрез посредника — капитана Мейера. Вскоре Ринглеб написал такие строчки: " Моя первая встреча в Гугенбергом затмила все ожидания и увенчалась неожиданным успехом. Чтобы в корне разогнать домыслы о его антисемитизме, он предоставлял мне заверения чрезвычайно авторитетных еврейских предпринимателей ". Тот же Ринглеб сумел достигнуть заступничества представителей АЕГ советчика Арнхольда и Феликса Дойча.
Однако ввиду полемики " Совести " с Матиасом Эрцбергером видится странным, что представители " Июньского клуба " получили в пребывании Ринглеба 100 тыщ марок от майора Виллизена, Подводя черту под этим сюжетом, нужно выделить, что далековато не все средства, собранные Ринглебом, шли в кассу " Июньского клуба ". Основная дробь средств все-же направлялась на формирование сельского хозяйства на востоке Германии. Кольцу, по сути, доставались только крохи. Об этом разрешено осуждать по письму, которое 10 октября 1919 года Мёллер ван ден Брук направил Гримму. В нем говорилось о подготовке к изобретению " Политического института ". Мёллер пожаловался на недочет средств: " Мы рассчитывали на ежегодные издержки в размере 500 тыщ марок… Но вданныймомент мы нуждаемся в 5 миллионах марок, а владеем, я думаю, лишь миллион ". Макс Бём в одной из собственных устных разговоров втомжедухе выделил, что месячная заработнаяплата штатного сотрудника Кольца чуть ли превосходила среднемесячную заработную плату обычного служащего. Но невозможно не увидеть, что благодаря усилиям Ринглеба, который налаживал связи с многочисленными кредитными организациями и жертвователями, Ринг-движение, в различие от множества политических группочек и сект, появившихся в 1918 году как по мановению волшебной палочки в неимоверном численности, было довольно стабильным на протяжении всей летописи Веймарской республики.
СУДЬБА " ИЮНЬСКОГО КЛУБА " ПОСЛЕ ГИБЕЛИ МЁЛЛЕРА ВАН ДЕН БРУКА
Пока был жив Мёллер ван ден Брук, он назло всем внутренним противоречиям пробовал сберечь единство " Июньского клуба ". Но когда осенью 1924 года его госпитализировали, практически сходу же стали отслеживаться симптомы распада. Даже больному, находящемуся на больничной койке Мёллеру было светло, что нужно было находить компромисс, но изготовить он ничто не мог.
Именно в те дни Генрих фон Гляйхен совместно с Вальтером Шотте спроектировал проект перевоплощения " Июньского клуба " в новейшую компанию " Немецкий клоб господ ". Мёллер наотрез отказался от этого плана желая бы поэтому, что его смущало реакционное заглавие организации. Это привело к конфликту со старым другом. Гляйхен помирился с Мёллером практически заранее погибели крайнего. Несмотря на отрицания Мёллера ван ден Брука, Генрих фон Гляйхен все-же сотворил " Клуб господ ". Произошло это в декабре 1924 года. Сопредседателями клуба были выбраны Ганс-Бодо фон Альфенслебен-Нойгаттерслебен и Ганс Мейденбауэр.
Историкам еще предстоит выучить смысл " Клуба господ ". Но по последней мерке, видится, что до сих пор его воздействие чрезвычайно шибко преувеличивалось. В германской литературе его принято рисовать чуть ли не решающим причиной в политической летописи Веймарской республики заранее ее исчезновения. В качестве доказательств приводятся сведения о том, что Франц фон Папен, доэтого чем начинать рейхсканцлером Германии, состоял в " Клубе господ ", одинаково как некотороеколичество членов его правительственного кабинета. Но сам " Немецкий клоб господ " попал в зону интереса общественности только благодаря этому факту. " Клуб господ " не имел нималейшего дела к назначению Папена на пост головы германского правительства. Это вышло благодаря политике генерала Шляйхера, который, кстати, принципиально не поддерживал связи с " Клубом господ ". Вальтер Шотте позднее так охарактеризовал родное изделие: " Клуб являлся политическим, но не мог воздействовать на политику… Он элементарно желал быть представительным органом консервативных кругов Германии ". Но вернемся назад в 1924 год.
Раскол продолжал вербовать обороты. В апреле 1926 года Макс Бём с долею свои единомышленников покинул " Политический институт " и сотворил свой независимый ВУЗ. Сам же " Политический институт " равномерно распадался. Находясь на границы банкротства, как нам уже понятно, его управление решило слиться с " Институтом политики ". Ганс Шварц, протестуя против действий фон Гляйхена и Шотте, покинул " Июньский клоб " и, собрав кругом себя кружок из юных и политически функциональных приверженцев, занялся предоставлением стипендий для учебы за границей. Хайнц БрауваЙлер и Эдвард Штадтлер отыскали новейшую сферу деятельности — они стали идеологами " Стального шлема ", военизированной организации Немецкой народно-национальной партии.
Как зрим, " Июньский клоб " начал распадаться практически сходу же после погибели его " секретного короля ". Сегменты Кольца превращались в разные организации. Но, с иной стороны, " Июньский клоб " сделал родное дело — в Германии практически в одночасье появилась новенькая миссионерская энергичность. Но высочайшие идеалы отдельных членов Кольца нивелировались склоками по поводу такого, кто же в реальности являлся настоящим последователем идей Мёллера ван ден Брука, кто же являлся преемником Кольца. Ответить на этот вопрос оказалось не элементарно. Сложное, тотчас противоречивое творчество Мёллера ван ден Брука вызвало разные, а часто и совсем противоположные интерпретации. Ганс Шварц, который воспользовался доверием вдовы Мёллера ван ден Брука, получил в родное приказ его архивы и занимался переизданием работ покойного. Но даже и тут дело не обходилось без склок. Когда Шварц замыслил ещеодно переиздание " Третьего рейха " — ключевой работы Мёллера, то на него подал в суд Генрих фон Гляйхен. Дело в том, что Шварц намеревался опередить книжку посланием Мёллера ван ден Брука, которое адресовалось конкретно Гляйхену.
Ближе только традиции " Июньского клуба " воспроизвели берлинский " Младоконсервативный клоб " и общегерманское " Младо-консервативное соединение ". Эти организации мыслили себя как собрание политически функциональной молодежи и в определенной мерке являлись предварительной ступенью для попадания в " Немецкий клоб господ ". Но молодежь недостаточно устраивали застывшие формы " сообщества господ ". По данной фактору берлинский " Младоконсервативный клоб " предпринял попытку вернуть раньше существовавшее целостность и единодушие. Весной 1927 года юные берлинцы издалека акт, в котором призывали вернуть " Комитет 13-ти ". Самое необычное, что посреди предложенных кандидатур отсутствовали такие влиятельные деятели " Июньского клуба ", как Эдвард Штадтлер, Мартин Шпан и Ганс Шварц.
Наряду с вышеперечисленными организациями права на наследие Кольца заявил " Народно-немецкий клоб ", который появился сразу с " хозяевами " и " младоконсерваторами ". Но это соединение постоянно оставалось в политической тени и никогда не играло какой-нибудь заметной роли.
Конечно, погибель Мёллера ван ден Брука была далековато не единой предпосылкой развала " Июньского клоб. Не наименьшее воздействие на активность антипарламентского движения оказали и стабилизация Веймарской республики, которая произошла в годы правления Густава Штреземанна, и изменение политики репараций( плана Дауэ-са). В период 1924–1928 годов поменялся и сам общественно-политический климат в стране. Большинство членов Кольца, какие были выходцами из средних слоев, отказывались от оппозиционной деятельности, направленной против правительства. Они вообщем утратили энтузиазм к политическим дискуссиям и полемикам. Их более прельщала личная проф активность. С иной стороны, люди с верховным образованием, оставшиеся без работы, и существовавшие офицеры, не нашедшие себе места в рейхсвере, пробовали отыскать свою судьбу в больших националистических организациях.
РИНГ-ДВИЖЕНИЕ В ПОЛИТИЧЕСКОМ ЛАНДШАФТЕ ВЕЙМАРСКОЙ РЕСПУБЛИКИ
Самое распространённое заблуждение, имеющееся посреди историков, что Ринг-движение в собственной деятельности ограничивалось только публицистическими выпадами, представая некоторым литературно-политическим явлением. Действительно, в области политической и общественной публицистики Кольцо " развило самую невероятную энергичность, став более заметным явлением за целый период существования Веймарской республики. Следы, какие оставило Кольцо, разрешено изучить чуть ли не до 80-х годов xx века. Но тем не наименее схожий подъезд в корне ложен, невозможно ограничивать активность младоконсерваторов только опосредованным воздействием на политику. Подобное воздействие члены Кольца исполняли и при поддержке собственных связей, какие неизбежно появлялись во время общения в " Июньском клубе ". Точно определить, какие конкретно решения были приняты в недрах клуба, вданныймомент проблемно.
Я уже направлял интерес на принцип Кольца, который отразился на структуре " Июньского клуба ", — при введении в клоб отдельная личность доэтого только обязана была работать определенной доктрине, верно сформулированной программе. Оборотной стороной медали являлось совершенное неимение некий унифицированной идеологии младоконсерватизма. Она была составлена только в общих чертах. Поэтому в одной из директив " Июньского клуба " содержались последующие слова: " Клуб как такой удерживается от принятия политических решений. Его члены несут индивидуальную ответственность за свои политические предпочтения ".
Так как Кольцо не владело некий верно сформулированной программой, появляется надобность остановиться на более главных моментах. Только так мы можем найти, какое пространство " Июньский клоб " и его преемники занимали в политическом поле Германии. Сначала попытаемся вернуть социальную структуру Кольца. В первые годы собственного существования " Июньский клоб " в главном состоял из представителей мелкобуржуазной среды. Хотя были и исключения — времяотвремени сюда заходили обыкновенные рабочие, интересовавшиеся политикой. Основной тон в деятельности Кольца задавали люди с верховным академическим образованием. Большинство из них были фронтовиками и с трудом могли возвратиться к собственной бывшей деятельности. После появления на свет " Клуба господ " в Ринг-движении приметно выросла порция аристократов, землевладельцев, промышленников и банкиров. В результате идеологии сотворения народного общества( которая была связующим звеном в " Июньском клубе ") в " Клубе господ " придерживалась чрезвычайно маленькая группа людей. В возрастном отношении " Клуб господ " был еще ветше " Июньского клуба ". После развала крайнего вся молодежь выбрала перейти в младо-консервативные соединения. С точки зрения религии Кольцо никогда не давало никаких предпочтений.
Несколько больше уже приводилась цитата из документов младоконсерваторов, где говорилось о воздержании от принятия политических решений. Парадокс содержался в том, что это совсем не ограничивало права на публичные и политические выражения, что в окончательном счете втомжедухе являлось принятием решения. Далее мне хотелось бы показать позицию Кольца по более весомым политическим событиям первых лет Веймарской республики. Это поможет наиболее светло увидеть политические предпочтения младоконсерваторов. Принципиально не согласен с теми создателями, какие рисуют часть " консервативной революции " каким-то эфемерным творением, оторванным от жизни и реальности и имеющимся то ли в вакууме, то ли парящим в облаках. Но ежели мы желаем ориентироваться пусть даже не во всей " консервативной революции ", а желая бы в младоконсерватизме, то представителей этого течения надо возвратить назад в политическую действительность 20-х годов, в которой они жили и действовали. Не стоит даже вычеркивать, что за идеологическим фасадом, можетбыть, прячется обычный общественно-политический дилетантизм.
9 НОЯБРЯ 1918 ГОДА
Суждения современников сравнительно Ноябрьской революции в Германии зависели в главном от такого, какие ответы они давали на некотороеколичество незамысловатых вопросов. Стоило ли восстанавливать традиционные немецкую конституцию, народнохозяйственный и соц распорядок? Революция вызвала военное поражение Германии, или напротив, военное поражение вызвало революцию?
Для истока нужно отметить, что в " Июньском клубе " желая и относились скептически к Ноябрьской революции, но не собирались наотрез отвергать ее. Это не потрясающе, большаячасть младоконсерваторов заранее вселенской борьбы были оппозиционно настроены к главенствующей системе. Но родное возмущение они никогда не выражали беспрепятственно, предпочитая быть латентными оппозиционерами. Подобное критическое известие Мёллер выразил в собственной работе " Немцы ". Отношение Мёллера ван ден Брука к " вильгельмизму " не поменялось ни после катастрофы монархии, ни после военной крушения. Если в собственной книжке " Третий рейх " он и упоминал " эру Вильгельма ii ", то эти слова были синонимами реакционности, политической близорукости, совершенного отсутствия политического чутья. По поводу конституционной монархии в том облике, как она сложилась в Германии после 1871 года, в " Июньском клубе " никто не горевал.
На вопрос: отжила ли себя германская монархия, с соответствующими для нее экономикой и соц распорядком? — в " Июньском клубе " отвечали несомненно. Но какой-никакой протест давался на 2-ой вопрос? Обратимся к первой голове книжки Мёллера ван ден Брука " Третий рейх ". Мёллер кидал революции т-е же упреки, что и " вильгельмизму " — безответственность и близорукость. Мёллер не колебался, что древняя система несла ответственность за поражение Германии, новенькая же была повинна в заключении Версальского решетка. Мёллер никогда не спускался до уровня националистических клише, какие провозглашали Ноябрьскую революцию " ударом кинжалом в спину ", который позволил союзникам одержать победу в Первой вселенской борьбе. По поводу схожей агитации Мёллер ван ден Брук написал в " Малом политическом словаре ": " Сейчас несомненно не решено, стала ли вероятна конечная победа врага и предложение старых имперских пределов назло мобилизации крайних народных сил и значимого материального перевеса ". Если произносить о бессчетных высказываниях членов Кольца, какие провозглашали монархию истощенной и не укрывали собственного поражения осенью 1918 года, то стоит привести известный лозунг Мёллера ван ден Брука: " Мы желаем победить революцию! ", который стал лозунгом младоконсерваторов в революционном вопросе. Так что сказка о предательском ударе в спину никогда не являлась питательной средой Кольца. Однако это не означало, что некие из членов " Июньского клуба " не воспользовались схожими провокационными лозунгами. Однозначное отречение было свойственно периоду, который кончился совместно с подписанием Версальского мирного контракта. Если до июня 1919 года в окружении Мёллера ван ден Брука и Генриха фон Гляйхена господствовало благосклонно-выжидательное известие к революции, то при переходе в часть непримиримой революции некие из публицистов Кольца для оценки Веймарской республики не пренебрегали воспользоваться легендой о предательском ударе в спину. Не избежал обольщения и Мёллер ван ден Брук. Он писал о " предательском ударе " и в собственном " Третьем рейхе ", и на страницах " Совести ". Вот маленький фрагмент: " Рационалисты имеютвсешансы считать, что снимают со счетов как ересь всякую вещица, ежели о ней молвят как о легенде. Но люд и деяния осуждают мало иначе. В мифе, который времяотвремени появляется кругом какого-то действия, часто находится самая глубочайшая и крайняя истина. Уже сейчас миф об ударе кинжалом принадлежит к числу боевых легенд ".
Гримм писал, что когда-то в революционные дни повстречал Мёллера ван ден Брука в окрестностях рейхстага. Мёллер был молчалив и только на прощание увидел: " Революция, лишенная интереса! " Из этого спонтанного выражения, а втомжедухе из бессчетных замечаний членов Кольца появляются контуры восприятия революции как мало революционного действия. Многими овладело горькое сожаление, что революция расколола цивилизацию вместо такого, чтоб привести к новому рождению народа. Как-то Мёллер иронично написал: " Она( революция) не владела никакой идеей, а только занималась поисками политической конъюнктуры ".
Таким образом, революция встречалась младоконсерваторами как очень противоречивое явление. Они не отказывались от монархического принципа, но отрицали монархию в том облике, как она сложилась в 1871 году. В кайзеровской Германии эта молодежь ждала и не видела долгожданных реформ. Когда монарх отрекся от трона и поспешно исчез за границей, когда эволюционный процесс вылился в революцию, эта молодежь вспомнила о собственной защитной позиции. " Июньский клоб " винил революцию совсем не в том, что она сбросила императорскую корону с головы Гогенцоллернов, а в том, что бросила истощенный люд в безрассудство гражданской борьбы, что не сумела подняться над партийными лозунгами, не сумела привести к глубинному повороту в мышлении, к кардинальному изменению общественного и нравственного вида Германии. В192О году Мёллер ван ден Брук писал по этому поводу: " Нас не поймут те, для кого 9 ноября 1918 года мир растерял смысл… Нас не постигнут и те, кто типо этот значение получил лишь 9 ноября 1918 года ".
ВЕРСАЛЬСКИЙ МИРНЫЙ ДОГОВОР
В 1932 году германский историк Теодор Хойсс написал сакраментальную фразу: " Родина национал-социализма — не Мюнхен, это — Версаль ". Перефразируя это представление, разрешено с совершенной полнойуверенностью ратифицировать, что помещением рождения Ринг-движения был не Берлин, а Версаль. Это никак не преувеличение. В символ протеста против заключения Версальского мирного контракта " зародыш " Кольца назвался " Июньским клубом ". Его первой акцией была манифестация протеста, организованная в Веймаре, где члены клуба требовали отрешиться от ратификации контракта. Ожесточенная сражение против диктанта Версаля прошла красной нитью через всю историю Ринг-движения. Именно Версальский контракт стал толчком к формированию и развитию большинства концепций, родившихся внутри Кольца. Но мне не хотелось бы упрощать ситуацию, заявляя, что германский новаторский национализм стал косвенным порождением грабительского Версальского решетка, он был довольно функциональным( пусть и не настолько радикальным и брутальным, как национал-социализм) задолго до заключения мирного контракта. Откровенная посредственность и близорукость предложенного контракта содержалась желая бы в том, что вместо успокотения Германии он подлил масла в пламя, вызвав к жизни наиболее различные формы германского национализма. Нет никаких предлогов определить под колебание открытость Мёллера ван ден Брука, когда он обратился к Президенту Вильсону в собственном " Праве юных народов "; " ныне эти люди остались ни с чем и они требуют лишь одно преимущество: приступить все заново… Они веруют в идею верности, так же как верят представителю данной идеи — Вильсону. В его программе они наблюдают программу верности ". Одновременно с этим Мёллер внушительно показал( став практически пророком), что ежели Франция и впредь станет управляться " гласом мести " и отвергнет предписания Вильсона, то Германия станет доведена до последних актов уныния, что погрузит Европу в вечную череду беспорядков.
Одной из основных заморочек, о которой тогда разговаривала вся германская цивилизация, был вопрос виновности Германии в развязывании Первой вселенской борьбы. Статья 231 Весальского контракта перекладывала всю вину на Германию. " Совесть " деятельно обсуждала эти нарекания. Доказательство собственной невиновности в те дни перевоплотился в какое-то схожесть германской веры. Не обошел стороной этот вопрос и Мёллера ван ден Брука, который еще заранее борьбы проверил в Париже некоторые реваншистские настроения. Настойчивость германских политиков в деле пересмотра этого злосчастного параграфа, одинаково как его возникновение по инициативе стран-победительниц сейчас видится доверчивым ребячеством. Но агрессивное навязывание германцам ощущения вины вызвало прямо антипод результат.
Позиция Франции при заключении Версальского контракта была понятной — она опасалась новейшего восстановления Германии, а поэтому делала все вероятное, чтоб государство присутствовала в беспорядке и бедности. Без сомнения, этот ужас был в определенной мерке оправдан. Но Вторая глобальная битва убедительно показала, что уговоры такие Версальскому не в состоянии избавить Европу от новейшего кровопролития. К поражению Германии приложили руки втомжедухе США и РоссийскаяФедерация, но после 1920 года обе эти державы временно оказались вполне выбывшими из европейской политики. Более такого, Версальский контракт никогда не подходил действительному соотношению сил в Европе. В одной из статей, опубликованной в " Совести ", Мёллер ван ден Брук ориентировал на ужас Франции перед Германией как единый причина общеевропейской политики: " Мы даже можем новости с ними политические дела, чтоб заверять — они не правы, чтоб доказывать — они забавны ".
Впрочем, не станем вдаваться в детали Версальской системы. Хотелось бы лишь выделить — ежели бы этот контракт не пробовал на десятилетия вперед приказывать, как нужно существовать в Германии, курс на " Консервативную революцию ", наверняка, вообщем бы не был провозглашен. Германия избрала бы совсем иной путь! Революционеры, которых было в изобилии в хотькакой группе, в всяком объединении, со порой бы пропали, а их пространство одолжило новое консервативное происхождение, направленное на реформы и усмотрительные деяния.
Но историю не поменять. Впрочем, произносить о неприятии Версальской системы как отличительного признака Кольца было бы ошибкой. Подобные установки были свойственны не лишь для всей " государственной оппозиции ", возмущение выражал целый германский люд, подключая германское руководство, которое не раз требовало пересмотреть Версальский контракт. Именно нелюбовь к Версальской системе в определенной мерке сводила германский люд. Но у политиков только расходились представления в том, как стоило делать этот контракт. Именно по этому вопросу Кольцо впервыйраз выступило в роли оппозиции к парламентскому правительству. Правительство собиралось жить политику, которую в Кольце разоблачали как " исполнительскую ". Верхи Германии желали показать свою благую волю и обеспечивать выполнение всех настоящих обещаний, возложенных на Германию. Но в силу " хорошей воли " руководство желало представить, что все репарации и выплаты были элементарно невероятными. Государственным мужам казалось, что в безнадежном расположении они заняли исключительно правильную психологическую позицию, а безответственные оппозиционные группы своими " выходками " лишь препятствовали занятию. Одной из данных бессчетных внепарламентских групп было Кольцо. В публикациях " Июньского клуба " практически нереально отыскать предписания, адресованные правительству, какие бы могли посодействовать умерить условия грабительского решетка. В определенной мерке выходил скрытный круг — твердые запросы порождали радикальную оппозицию, а та в свою очередность подрывала доверие к Германии со стороны стран-победительниц. Но с иной стороны, западные страны оказались немощными после такого, как Гитлер пришел к власти.
Нацисты в одночасье провозгласили Версальский контракт лоскутом бумаги, который ничто не означал. Так, может быть, безответственным было как раз заигрывание с Западом, а настоящим методом решения — твердая и несговорчивая точказрения?
" КАППОВСКИЙ ПУТЧ " 1920 ГОДА
В Версальском мирном договоре были предусмотрены такие меры, как выдача германской стороной боевых преступников и ограничение количества рейхсвера до 100 тыщ человек. Подобные запросы вызвали " брожение в офицерских кругах. Весной 1920 года боевые отважились на первое открытое выступление против республиканского правительства. В те дни волонтерский корпус, наиболее узнаваемый под заглавием " морская команда Эрхардта ", с поддержкой отставного генерала Лю? твица одолжил Берлин. В движение 5 дней бунтари удерживали немецкую столицу, погруженную в общественно-политический беспорядок. Но бунтари оказались изолированными, их деяния не получили широкой помощи у народонаселения. Как же водили себя члены " Июньского клуба " во время мартовских событий? Позже Мёллер ван ден Брук писал, что " Капповский путч " мог стать занятию политического сближения правых и левых, что в свою очередность вызвало бы консолидацию цивилизации. Видимо, он имел в виду вооруженные восстания в Руре и Центральной Германии, спровоцированные путчем Каппа. Самым принципиальным итогом берлинского бунта Мёллер считал размолвку во внешнеполитических вопросах, которая произошла меж Англией и Францией. Из обрывочных комментариев " Совести " по поводу данной провалившейся пробы установления военной диктатуры разрешено изготовить вывод, что члены Кольца не вполне дистанцировались от данной провальной затеи. Майор Вальдемар Пабст, в родное время служивший совместно в Люттвицем, был одной из главных фигур при подготовке путча. Так вот, В. Пабст докладывал, что заранее путча он неодинраз сталкивался в Мёллером ван ден Бруком и Генрихом фон Гляйхеном. Во время разговоров все поладили во мировоззрении, что амуниция в стране нестерпимая и нужно безотлагательно воспринимать меры. Но тем не наименее Пабст не посвятил управляющих " Июньского клуба " в детали заговора. Макс Бём упоминал, что в " Июньском клубе " о путче узнали от Макса Эрвина фон Шойбнер-Рихтера, который практически заранее бунта прибыл в Берлин из Восточной Пруссии и тут же присоединился к Кольцу. До сих пор не понятно, участвовал он в подготовке путча или нет. Макс Бём, которому в просуществовавшем некотороеколичество дней правительстве Каппа — Люттвица предложили обязанность пресс-секретаря, находился в имперской канцелярии совместно с.
Шойбнер-Рихтером, Младоконсервагоры отказались зайти в руководство, так как было следовательно с первых дней, что оно недееспособно.
Конечно, сначала в " Июньском клубе " ложили большие веры на путчистов. Но чрезвычайно быстро веры сменились горьковатым разочарованием. Некоторое время спустя после срыва путча фон Гляйхен написал: " Вместе с ним была погребена религия в так именуемых мощных национально думающих людей, порожденных старым режимом. Высохшее древо не в состоянии приводить плоды ". Но поздние пробы фон Гляйхена, уже создавшего " Клуб господ ", указывали на то, что он запамятовал этот грустный эксперимент.
Между тем в 1920 году в " Июньском клубе " господствовало то же уныние, что двигало " преторианцами ", поднявшими мятеж. В эти дни упали крайние веры, возлагаемые на революцию и республику. У республики возникли первые мощные враги.
УБИЙСТВА РАТЕНАУ И ЕРЦБЕРГЕРА
В установленный момент политические противоречия в Веймарской республике вылились в такую радикальную форму, как политические убийства. Уже с первых номеров " Совесть " деятельно полемизировала в Эрцбергером. Наиболее деятельно на него атаковал Эдвард Штадтлер. В июне 1921 года он написал последующие строчки: " Борьба с Эрцбергером приняла совсем остальные формы: сейчас она идет за германский народ… В данной борьбе никто не поможет германскому народу, он обязан посодействовать себе сам. Она уже готова превратиться в самосуд над Эрцбергером ". После такого как этот " самосуд " все-же произошел, " Совесть " не напечатала ни строки раскаяния, ни малейшего знака на возмущенность. Издание " Июньского клуба " практично стало обсуждать последующую жертву — Вальтера Ратенау, который продолжил политику Эрцбергера. По понятию " Совести ", этот наместник вел Германию к катастрофе. Даже после убийства Ратенау " Совесть " не упускала способности, чтоб изобличить его как предателя, следовавшего методом " политики выполнения ". На последующий день после убийства мы могли бы прочесть в " Совести ": " О Ратенау, которого близкая ему литература восхваляла как муниципального деятеля, изображала волевым человеком, сыном собственного народа, мы скажем, что он был слабовольным пустышкой, который, являясь духовным вдохновителем " политики выполнения ", обязан был быть наказан разочарованным народом. Покушение на него только только изображение настоящих народных настроений. Но даже и без этого убийства руководство и система стали бы жертвой собственной своей политики ".
Члены Кольца дистанцировались от убийц, чтоб на могиле Ратенау обвалиться с оценкой на канцлера Вирта. В итоге на свет возник новейший общественно-политический призыв: настоящими виновниками убийства являлись создатели неприятного Версальского диктата! Штадтлер советовал канцлеру дать западным державам последующие слова, чтобы разъяснить предпосылки убийства: " Посмотрите, так живется тем, кто интернационалистам видится подозрительными германскими националистами; в германском народе так велико ожесточение и гнев, что государственники и законопослушные круги считают смертоубийство оправданным шагом. Удивительно, что покушения совершаются не на представителей Антанты, а на самих же германцев ". Пожалуй, лишь Мёллер ван ден Брук в те дни попробовал сберечь покой. Он писал: " Даже покушение на Ратенау является подтверждением германского политического хаоса… Мы равномерно усиливали дух рабочего класса, который мог бы соединить Германию, привести к союзу с Россией в борьбе против Запада… Убийство Ратенау снова обострило политические противоречия. Мы снова стали народом, который неистовствует по отношению к себе самому. Покушавшиеся оказали медвежью услугу нашей стране. Это не политика. Политика покажется тогда, когда при всех " но " мы станем крепко и поочередно задерживаться полосы, обозначенной контрактом в Рапалло ". Но эти слова не были услышаны. Может, их элементарно не желали услышать, а может быть поэтому, что они были опубликованы не в передовице, а на крайней страничке " Совести ". Зато оценка была услышана правительством. 26 июня 1922 года на основании " Декрета о охране республики " выпуск " Совести " был приостановлен на полгода. Поводом для аналогичного решения стала объявление письма американца германского происхождения, который был возмущен трауром, объявленным рейхстагом после убийства Ратенау. Впрочем, газета снова стала печататься два месяца спустя. Запрет был снят решением Лейпцигского суда.
Активную антиреспубликанскую агитацию Кольца разрешено было бы проиллюстрировать и иными не наименее красочными образцами. Подобные нападки чуток было не сделали " Июньский клоб " " взрывной " организацией. В некий момент Макс Бём был вызван в министерство внутренних дел, где ему довелось обосновывать, что Кольцо не собирается приготовлять антиконституционный переворот.
МЛАДОКОНСЕРВАТОРЫ ПРОТИВ СТАРОГО КОНСЕРВАТИЗМА
В книжке " Третий рейх ", которая думала как мировоззренческий манифест младоконсерватизма, имеется сравнительно крупная голова, в которой Мёллер ван ден Брук пробовал отдать сознание " консервативного ", присущего ему самому и его сподвижникам. Здесь поднимался вопрос о том, как этот специфичный консерватизм с духовной и исторической точек зрения был связан с консерватизмом xix века. Только ответив на этот вопрос, разрешено взятьвтолк и поставить младоконсерваторов как идеологическое явление.
Под мнением " консерватизм " Мёллер ван ден Брук разумел комплексное миропонимание, возникшее на стыке французского традиционализма, британской идеи непрерывности, био и эволюционного наследия романтизма, который частично воспринял некие средневековые идеалы. О сложившейся консервативной системе разрешено произносить лишь в чрезвычайно редких вариантах. Но совместно с тем это было " обычное идейное содержание ", которое разрешено найти у почтивсех политических деятелей xix–xx веков.
Обратимся к тем трактовкам консерватизма, с которыми мог встретиться Мёллер ван ден Брук и какие, можетбыть, воздействовали на складывание его мировоззрения. Альфред фон Мартин в 1922 году в собственной работе " Мировоззренческие мотивы староконсервативного мышления " отметил, что характерной чертой аналогичного мышления была иррациональность, так как оно базировалось на смысле ценности личного распорядка. Консерватизм постоянно противостоял либерализму, который исходил из факта существования самостоятельного индивида. По существу, это было разное восприятие антропологии, которое в корне отличало консерватизм и либерализм. На практике эти доктрины не лишь соприкасались, но часто меж ними было трудно вести разделительную граница. Тем не наименее реакционер постоянно пробует узнать существование и обелить его с точки зрения исторической обусловленности, а поэтому неважнокакая беспристрастность для него есть лишь на сверхиндивидуальном уровне. Консерватор пробует узреть распорядок вещей, не худой преобразованиями, а стало быть, в изначальном его естестве( натура = верховная беспристрастность). Подобные идеи он проецирует на формы человечного сосуществования, а поэтому отклоняет надобность внезапных конфигураций. Именно по данной фактору во эпохи, когда потрясались базы сообщества, консерватизм появлялся на политической арене и набирал силу как некоторая реакция на такие деструктивные деяния. По крупному счету консерватизм родился как такой в качестве ответа на " идеи 1789 года " — идеи французской революции. Он строился как абсолютная противоположность доктринам свободы, равенства и народного суверенитета, на какие опирались либерализм и остальные прогрессистские идеологии.
Разнообразные секуляризующие веяния, какие зародились уже в эру Возрождения и Просвещения, позднее были восприняты скрытыми сообществами и прикрытыми братствами, вырвались наружу в годы французской революции и только потом стали потихонечку просачиваться в Германию. Консерваторы намеревались определить плотину на пути этого набирающего силу прилива. При этом романтики, воспевавшие средневековые идеалы( набожность, феодализм, сословные идеалы) оказались натуральными союзниками консерваторов. В консервативном грузе мы можем найти не лишь романтизм, но даже перемещение, стремившееся к обновлению — пиетизм. Именно романтики и пииты выстроили ключевую колонну классического консервативного мышления: вероисповедание и храм. В консервативном словаре Германа Вагнера " Государство и сообщество " мы могли прочесть; " Поистине есть лишь метод деяния и лишь тот, который основан на краеугольном кремне христианства… Все сравнительно, постоянен лишь Бог, и лишь тот, кто располагаться в гармонии с Богом, работает для вечности и условной вечности… Никто иной не обязан именоваться консерватором, кржелающих сберечь христианство ".
Во время оборонительных поединков против наполеоновской Франции в консервативное мышление просочились националистические элементы, какие отыскали родное представление не лишь в романтизме( " Немецко-христианское застольное сообщество "), но и очень брутальных формах( студенческие компании). Однако именитые германские консерваторы( Людвиг фон Герлах, Фридрих Юлиус Шталь и остальные) выступили против аналогичного государственного взлета, полагая его псевдонационализмом, так как он мог скатиться до уровня современного язычества. Консерватизм никогда не видел в цивилизации верховный принцип муниципального строительства. В то же время консерваторы чувствовали непреодолимое антипатия к тоталитарному государству, что в определенной мерке роднило их с либералами. Хотя в неприятии тоталитарного страны они исходили из разных позиций.
Истинная сущность старенького консерватизма, думаю, состояла в том, что он базировался на историческую данность, в то время как либералы подгоняли эту данность под личные цели, не брезгуя радикальными мерами и ненавидя всевозможные органические законы жизни. В центре консервативного мышления постоянно стоял принцип законности и легитимности. Для старых консерваторов это означало воплощение исторической непрерывности, которая обязана была предохранять традиции и имеющиеся общественные университеты. Радикализм и брутальный общественно-политический динамизм отвергались старыми консерваторами,
В " Третьем рейхе " в голове " Консерватор " Мёллер ван ден Брук пробует ориентироваться с сутью этого явления, отсекая его от реакционного и революционного мышления. Консерватизм был для него бастионом, который вел борьбу на два фронта: против реакционной и революционной идеологий. Следуя классической консервативной аппарате, Мёллер корил либералов, одинаково как и их порождение — реакционеров и революционеров, в преследовании утопических целей, какие являлись из слепой веры в прогресс. Игнорируя мощь и смысл вековых обычаев, либералы давали в качестве панацеи нелепые торговые аннотации. Во эпохи Мёллера ван ден Брука реакционер задавался вопросом: " Что благородно хранения? " Отвечая на этот вопрос, реакционер обязан был изготовить ревизию ценностей, а стало быть выступал сразу и в роли хранителя, и в роли бунтаря, а конкретно: хранителем активный традиции и бунтовщиком против погибших ценностей. Подобное понятие совсем не было изобретением " консервативных революционеров ", быстрее оно родилось в староконсервативной среде. Но с иной стороны, Мёллер и чуять не желал обо всем том, что собирались сберечь старые консерваторы. Он говорил, что консерватизм " являлся не коллекцией древностей, а искусный ".
Дальше он развивал свою мысль: " Государственные формы, какие имеютвсешансы сейчас быть, являются для этого консервативного человека ( Мёллер ван ден Брук предполагал настоящих консерваторов. — Авт.) только средством для заслуги цели. Если доставить, что мы, какие тысячелетие являлись монархическим народом, в следующее тысячелетие проживем при республиканском строе, то такие представления обязаны меньше только страшить консервативных людей. Консервативное государственное мышление совместимо с хотькакой формой правления ". Мёллер ван ден Брук пробовал привести консервативное мышление в совершенное соотношение с политическими реалиями. Однако сомнение, с которым старые консерваторы следили за " парламентским принципом ", втомжедухе было свойственно Мёллеру. Он не укрывал, что демократия была уделом победивших в Первой вселенской борьбе врагов Германии. " Демократическая государственность не совместима с консервативным мышлением ". Подобные противоречивые выражения стали итогом острых политических споров и смешения политических стилей, которое происходило в первые годы Веймарской республики.
Подобное слияние разрешено следить на протяжении всей книжки " Третий рейх ". Я уже вел раньше стиль о критике " вильгельмизма ". В некий ступени это могло соблазнять читателя на мысль, что Мёллер ван ден Брук являлся врагом монархического правления. Но это не подходило реальности. Среди " консервативных требований " он именовал и признание монархии. Более такого, Мёллер ван ден Брук принципиально выступал за монархический строй. Даже в современных ему политических критериях он продолжал верить в ее крепость, а поэтому считал, что хотькакой реакционер обязан был заступаться за эту форму правления. Однако он не веровал, что в обозримом будущем было бы можетбыть возвращение конституционной монархии. Подобную точку зрения делили почтивсе из " Июньскогоклуба ".
Мёллер ван ден Брук отлично понимал, что условия жизни в xx веке коренным образом отличались от предшествующего века. Поэтому в собственных в высшей ступени консервативных построениях он не уклонялся от новейших проявлений жизни, а пробовал сам идти им навстречу. Он полностью продуманно подвергал твердой критике консерватизм xix века. Не в его принципах было обосновывать вину псевдоконсерватизма, он только лишь свидетельствовал о том, что консервативное мышление обязано было начинать преимуществом сообщества, но ничем огромным. Мёллер подмечал, что консерватизм в Германии окостенел в собственном самодовольстве, не заметив, как деградировал до представления интересов противного лагеря — либерализма. Консерватизм стал чьим-то инвентарем. Недаром в " Малом словаре " " Июньского клуба " о консерватизме говорилось последующее: " Его неестественная единство с аграрно-капиталистическими интересами большого землевладения ослабила его внутреннее состояние и оттолкнула от себя немало сторонников ".
Мёллер ван ден Брук деятельно выступал против консерваторов, какие считали, что революция низринула их миропонимание. Напротив, после военного поражения и революции консервативное мышление обрело собственный изначальный значение. ныне, по понятию Мёллера, этот изначальный значение обязано было приобрести и все германское сообщество. Победа революции была только только " обходным маневром ", так как, по понятию Мёллера, всевозможные революционные опыты не могли поменять саму природу человека и человечного сообщества. Здесь мы слышим отклики романтично-консервативного представления о единства народного организма. Здесь мы опять встречаемся со специфичным отношением к революции, которое сразу оперирует и консервативными доводами, и доводами, присущими для полемики новейшего времени. С одной стороны, Мёллер нарушал консервативную традицию, когда писал о " революционных опытах " последующие строчки: " Как лишь таковой опыт состоялся как факт… консервативное мышление рассчитывает политически прибавить его к себе. Для консервативного мышления деяния никогда не наступает с нуля, она располагаться в неизменном продолжении самой себя ". С иной стороны, мы можем отыскать у Мёллера изображение некоторых архаических веяний, когда он пророчит возникновение( а тотчас и сам хочет начать к жизни) изначального, безжалостного состояния сообщества. Это новое правило, вызванное архаичными старыми мощами, обязано повредить культуру Запада. " Это было бы консервативным приступить все с истока ". Или иной фрагмент: " Для консервативного мышления все вещи начинаются с нуля… Консервативный человек является итогом представления о том, что все наше время является ошибкой ".
К этим цитатам и оценкам Ноябрьской революции, какие практически повествовали об обратном развитии сообщества, начиная с 1918 года, разрешено прибавить слова Фридриха Генце. " В процессе революции я терпетьнемогу время, когда всплывает натуральное и простительное желание — вцель из отвратительного в наилучший мир. Но это, пожалуй, предвзятый и смелый принцип сотворить новейший мир ".
Консерватизм постоянно базировался на познании недостаточности только земного и в этом отношении тесновато соприкасался с библейским учением о первородном грехе. Почти во всех консервативных работах разрешено ощутить душок скепсиса. Подобное воспоминание появляется и после чтения работ Мёллера ван ден Брука. Казалось бы, что в ранних работах создателем является Безнадежный оптимист. Однако тот, кто может декламировать меж строк, сумеет увидеть, что даже в ранних работах возникают отклики, какие нехорошо соотносятся с оптимистичными фанфарами. Тщательное исследование трудов Мёллера ван ден Брука делает естественным, что его веры и мечты являются итогом отлично замаскированного пессимизма. Насколько Мёллер был пессимистом, показывают сделанные им идеалы, в которых ставится под колебание хозяйка вероятность существования повального блага и счастья. И тут Мёллер наносит удар в ту точку, где либерализм и консерватизм расходились как две разные антропологические теории. Он писал: " Революционный человек( Мёллер предполагал либерала. — Авт.) исходит из такого, что человек, являющийся от природы неплохим, был изготовлен злобным историей и хозяйственными нуждами… Консерватор еще скептичнее. Он не верует в прогресс во имя прогресса. Он быстрее поверит в катастрофу, которая избавит людей от бессилия ". Именно в этом выражении, можетбыть, кроется настоящее представление младоконсерватизма.
Либеральные постулаты, описывавшие гармоничное приспособление сообщества, которое управлялось конституцией, где были заложены зафиксированные запросы, кое-что вроде свободы печати, казались Мёллеру нравственно оправданными, но полностью нереальными, наиболее такого, утопичными. В реальности предписания по улучшению сообщества имелись только у подлинного консерватизма. Бывший голова сената Данцига Герман Раушнинг корил германский консерватизм в том, что он скатился до уровня " гибрида националистического либерализма и граждански управляемой политики силы ". Вместе с тем тот же Раушнинг чрезвычайно позитивно отзывался о теоретических построениях Мёллера ван ден Брука, который, по его понятию, выложил ценные идеи, какие, несчитая информационной перегрузки, имели и практическое смысл.
Однако я все-же оставлю вопрос открытым, вправду ли Мёллер ван ден Брук видел практические пути реализации собственных затей, как это считал Раушнинг. В принципе вопрос неприятный любому историку — так как всех нас изучали, что деяния не терпит сослагательного наклонения. Очень трудно додумывать то, что не имело места в летописи. Но отойду от постулатов исторической науки. На мой взор, консерватизм Мёллера ван ден Брука не воплотился на практике и не отыскал массовой помощи, так как он базировался на составляющие, какие обязаны были быть чужды консервативному мировоззрению. То имеется построения Мёллера были внутренне противоречивы. Его консерватизм частично вел корешки от германского романтизма. В ранних творениях Мёллера ван ден Брука очевиден романтичный отпечаток, с присущей ему аполитичностью. Напомню, что вначале в Германии романтизм был революционным ходом, которое приветствовало французскую революцию. Это чрезвычайно припоминает Мёллера в его довоенный период. Но позднее под впечатлением государственной опасности романтизм слился с консерватизмом. То же наиболее мы можем отыскать и в биографии Мёллера. Но в окончательном счете романтики не стали политиками, как и сам Мёллер ван ден Брук. Подобный альянс был некоторым эстетическим переживанием, которое привело романтиков к гос идее: переживание страны как творения художества. Погружению Мёллера в муниципальную идею предшествовало переживание прусской сути. Точками отсчета этого треволнения стали монументы художества, отталкиваясь от которых Мёллер пробовал доказать надобность существования страны.
Несмотря на массивное действие, которое чувствовал германский романтизм со стороны католицизма, германские романтики выбрали осмыслять трансцендентного Бога чрез земные общества, которыми могли ходить люд, цивилизация, сообщество. Мёллер относился к христианству уже некотороеколичество иначе, ежели старые консерваторы. Он пробовал пролить новейший свет на традиционные мнения. Консерваторы xix века строили свои системы, делаяупор на Библию, корректируя свои позиции, цели и задачки в согласовании с христианским учением. Консерваторы Веймарской республики потеряли настолько трепетное известие к христианству. Хотя были отдельные образцы, когда предпринимались пробы реанимировать это направленность( Георг Каббе, Эдгар Юлиус Юнг, Отмар Шпан, Вильгельм Штапель). Но они не сумели проявить воздействие на целый германский консерватизм.
Скептическое известие Мёллера к христианству было продиктовано не лишь повсеместными послевоенными тенденциями, но и юношеским увлечением Ницше. Немецкое высокомерие " эры Вильгельма ii ", о котором писал Мёллер, распространилось и на христианство. В родное время Мёллер считал, что христианство " раз и совсем разрушено, вышло неописуемое — реальность вытеснила сказку ". Мёллер признавал Христа, но только как " большого духовного очевидца собственного времени ". Мёллер видел в нем не Спасителя, а элементарно мечтателя. Эта мысль не могла завлечь Мёллера ван ден Брука, так как он считал, что Германии необходимы герои, а не мечтатели.
Мёллер ван ден Брук постоянно придавал большее смысл античности, ежели христианской летописи. Впрочем, он увязывал воедино эти два исторических явления. " Как древность может стать для нас лишь образцом большого художества, так и христианство является для нас только лишь образцом одной из форм религии. Но мы должны и античности, и христианству… Поэтому не мыслимо, и даже не лучше, чтоб мы закончили быть христианами. Но вероисповедание, которая бы подходила нашему мышлению и нашим чувствам, мы можем сотворить лишь сами. И то, что христианство еще не сумело отдать нордическому миру, из которого оно и дошло до нас, обязано расшевелить немецкий мир к идеи, что человек до сегодняшнего дня еще не обладал религией реальности ".
Как обязана появиться эта " вероисповедание реальности ", Мёллер ван ден Брук не заявлял никогда. Однако с точки зрения христианства эта религия называлась " эрзац-религией ". Это был один из самых обширно распространенных легенд в германской националистической среде. Нельзя не упомянуть, что Мёллер ван ден Брук доверял, что со порой протестантизм сольется воедино с данной " новейшей религией ", отказавшись от союза с католицизмом. Вину за упадок христианства Мёллер ван ден Брук ложил на экуменический порыв: " Христианство было антинационально, а благодарячему потерпело поражение от космополитизма ". Схожие идеи Мёллер ван ден Брук выдвигал сравнительно " германского социализма ", который обязан был соединить стремления с национально ориентированным христианством.
Нет необходимости приносить все упреки, какие Мёллер кинул в адрес христианства. Уже из вышеизложенного четко следовательно, что он ни в коем случае не являлся приверженцем старенького консерватизма. С точки зрения старых консерваторов, неважнокакая точказрения, не имевшая христианского обоснования, не могла считаться в совершенной мерке консервативной. Но нам с вышины летописи отлично понятно, что консерватизм, какоказалось, был вероятен и без христианства. Но все одинаково вопрос остается вопросом: был ли вероятен схожий консерватизм в Германии? Если консерватизм не хочет хотькакой ценой помогать в сообществе статус кво, означает, он готов к эволюционному слиянию каких-либо новшеств и активный традиции. Тогда появляется иной вопрос: в какой-никакой мерке схожий консерватизм может считаться европейским, ежели он вообщем не нацелен на христианство?
Сам Мёллер более не веровал в дееспособность христианства ориентировать путь в грядущее. Это мог изготовить государственный миф, который был скрыт в глубине германской летописи. Именно схожий миф мог доставить состоятельные плоды. Национал-социализм доказал правоту Мёллера ван ден Брука. Его диагноз оказался преданным. Но конкретно национал-социализм поставил его под колебание. Нашествие государственных легенд пробудило в христианских церквях регенерирующие силы, какие снова обратили-внимание на гуманистические обещания христианства. Наиболее деятельно этот процесс пошел после 1945 года. Но ежели укрепление современных христианских партий не является раскаянием первых послевоенных лет, то, означает, христианское наследие укоренилось в Германии еще поглубже, ежели это подразумевали младоконсерваторы, что оно даже в xx веке правомочно излучать мощнейшие импульсы. Консерватизм, который подразумевал отрешиться от данной силы, или вводил себя в заблуждение, устанавливая таковой диагноз, или осмысленно мобилизовал силы, какие отрицали традицию и обязаны были содействовать ее разрушению на практике.
Армин Мёлер в собственной известной работе " Консервативная революция в Германии " преднамеренно отказался противопоставлять старый консерватизм и младоконсерваторов. Он выбрал ограничиться последующим приговором. " В xix веке христианство отказалось от почтивсех лишних начал. Но в политической реальности еще осталась инертность. В пространстве, где принимаются решения, оно утратило бывшее положение… оно действует наравне с иными причинами. Этот процесс ускорился благодаря разрушению древнего наследия, которое на протяжении века плодовито способствовало христианству. Таким образом, составляющие бывшего состояния еще есть, но не изолированно и не в центре, а непоследовательно перепутанные меж собой. Старое приспособление Запада разрушено ". Армин Мёлер буквально воссоздаёт идеи Мёллера ван ден Брука. Собственно разговаривая, никто не колеблется, что вданныймомент, одинаково как и во эпохи Мёллера ван ден Брука, христианство уже не является единой силой, которая могла определять ход летописи. В предоставленном случае " консервативная революция " никоимобразом не сочеталась с обычным христианством. Тогда снова появляется вопрос: так разрешено ли полагать " консервативную революцию " консервативным явлением? Консерватизм постоянно был тяжело определимым в идеологическом отношении мнением. Но он был довольно просто прослеживаемым историческим явлением. Кажется, что конкретно противоречивая парность — консерватизм и революция — как невозможно лучше характеризует политическое состояние консерватизма в Веймарской республике. Но с иной стороны, чрезвычайно трудно найти конкретное пространство, где в политическом рельефе послевоенной Германии размещался часть " консервативной революции ". Он был очень широк. Это противоречивое словосочетание дает только общую характеристику, стает некоторым эмблемой, но никак не отображает настоящую ситуацию и не даетответ на личные политические вопросы.
МИФ О РАСЕ И ИМПЕРИИ
Национал-социалисты совсем не сами придумали расовую концепцию, одинаково как и большаячасть политических лозунгов. В расовом вопросе им было довольно только сотворить гремучую смесь из спекуляций, порожденных так называемой био антропологией, приправить ее своими политическими установками, умножить все это на беспрецедентную пропаганду и агитацию, а потом выплеснуть на германцев, затаивших личные обиды и пребывавших в страшной реальности. У " фелькише " -группировок нацистские догматики одолжили обеспеченный арсенал, из которого на родное решение они могли вырвать хотькакой довод, В нацистской идеологии, говорившей о преимуществе германской расы, содержался установленный реакционный составляющую, который выражался в необходимости хранения своей нации. Многие консерваторы выступали с схожими требованиями. Но в рамках национал-социализма они были до неузнаваемости извращены.
Мёллер ван ден Брук втомжедухе не остался в стороне. В период с 1906 по 1918 год в собственных работах он не раз обращался к вопросам расы и национальности. В " Современниках " и " Немцах " он объяснял свои философия на расы в полном согласовании с популярными тогда теориями Гобино и Чемберлена. Мёллер говорил: " Последней предпосылкой, которой мы можем присвоить подъем или упадок только населенияземли, является кровь ". Современная ему жизнь находилась в " психоклиматическом взаимодвижении ", которое снова подняло из самых глубин расовую суть людей. Однако уже в тех ранних работах Мёллер высказывал определенное колебание сравнительно расизма, что позднее предопределило его антипатию к нацистам. В " Современниках " единственная голова, в которой стиль шла не о человеке художества, оказалась приуроченак Хьюстону Стюарту Чемберлену. Но Мёллер ван ден Брук не был бы собой, ежели бы на веру воспринял какое-то построение. Он довольно накаленно проанализировал наследие Гобино и Чемберлена, выработав свою свою точку зрения на расовый вопрос. Он не считал необходимым договориться с доводом о преимуществе германцев над романской группой. Мёллер считал, что правда лежала где-то вцентре. Изображение эры Возрождения, приведенное у Чемберлена, сходу же вызвало острую рецензенту со стороны юного немца. " Для нашего германского сознания было бы приятнее, чтоб в жилах Леонардо и Данте лилась германская кровь, но мы точно знаем, что у данных людей и почтивсех остальных гениальных стихотворцев, живописцев была неувязка с германской кровью — эра Возрождения была и остается только романским порождением ".
О том, как тесновато в творчестве Мёллера переплетались обретенные им идеи и личное критическое мышление, имеютвсешансы представить две цитаты, какие взяты из одной и той же доли " Немцев ". В седьмом " томике " " Немцев " мы наталкиваемся на предложение, что " лишь немцы остались настоящими носителями германского мышления ". Но позднее мы обретаем иное предложение: " Это еще не дает права произносить о нас как о германцах; сейчас мы являемся германцами ". Мёллер возражал Чемберлену: в xx веке невозможно было произносить о германцах как о некоторой единственной расе. " Раса прямо-таки стала мнением безрасовости. Она более не укрепляет в каждом единичном случае кое-что характерное, а быстрее устанавливает некоторые интернациональные расовые симптомы ". По понятию Мёллера, раса издавна уже индивидуализировала себя в рамках разных наций.
В 1908 году Артур Мёллер снова обратился к расовой проблеме. Тогда в прессе он вел дискуссию с Рихардом Демелем. Накануне этого спора Мёллер отважился на открытую рецензенту собственного друга. Его статья была перепечатана в сентябре 1909 года в " Политико-антропологическом ревю ". Мёллер утверждал, что Демель( " может быть и непроизвольно ") встал на верный путь, когда заявил, что лишь слияние рас правомочно посеять высшие человечные ценности. Демель в протест в собственном " Открытом письме " заявил, что ему не может быть равнодушным, когда в научном журнале возникают невежественные заявления. Мёллер парировал: " Расовое мировоззрение лежит на вере в силу расы ". Демель возразил: " Я более верую в телесную силу, преисполненную любви ". До момента этого диспута точказрения Мёллера ван ден Брука была максимально светла. Но водинмомент Мёллер поменял свою позицию, недостаточно такого что он заговорил о позитивном воздействии рас, он еще и назначил " человека не рабом событий, но полноправным государем собственных личных сил ". Подобное непостоянство в расовом вопросе, вероятно, стало следствием его специфического осмысливания слова " раса ". Он очевидно переоценивал это мнение. Он вкладывал в расы чрезвычайно гигантское духовно-культурное смысл. Наверное, этот спор с Демелем и не состоялся бы, ежели бы Мёллер внимательнее смотрел за употребляемыми им терминами.
Но тем не наименее на рубеже уходящего xix века и наступающего xx века расовое преподавание Гобино и Чемберлена нашло массу сторонников. В те дни Британская империя находилась на возвышенности недосягаемого величия, Германия деятельно боролась за пространство под солнцем. Романские страны( Франция, Италия, Испания), казалось, вполне истощили себя. Где-то вдали мерцала будущая известность России. Однако глобальная битва разрушила эту картину. Именно под воздействием книжек Гобино заранее вселенской борьбы Мёллер ван ден Брук считал, что немцы благородны начинать властителями земного шара. Под впечатлением от вселенской бойни он написал последующие строчки: " Рухнуло понятие о расах… Крушение вышло и в политических воззрениях, какие заранее борьбы ложили веры на расовую концепцию, что деяния сумеет применять антропологические базы для сортировки наций и сотворения на их базе государств… Противоречия, какие глобальная битва выявила в расовой теории, постоянно были присущи ей. Они выражались уже в том, что мы постоянно разговаривали о бессчетных расовых теориях, но не об определенном учении. Расовое миропонимание не стало верно оформленной системой, но только содействовало скоплению нужного материала. Для человека, верного материализму, она была материалистичной, лишенная какого-нибудь единообразия, которое может настать лишь тогда, когда материал обобщает метафизика. Хотя метафизические потребности постоянно находились вблизи, но они противостояли механическому представлению… Но даже эти метафизические потребности были вторичными… Даже научное понятие о расах было вполне противоречивым. Если сейчас мы попытаемся обобщить приобретенные итоги, то обнаружим, что вообщем не владеем никакими познаниями, а лишь гипотезами ". Сложно не договориться с схожей оценкой расового учения. Если в " Современниках " Мёллер выражал совершенное неуважение к биологическим нюансам расовой теории, полагая ее заблуждением, то потом он высказывался за надобность складывания " расы духа ", выступая с позиций Гегеля и Гумбольдта.
В 1924 году Мёллер ван ден Брук в крайний раз обратился к расовой проблеме. На этот раз он еще убедительнее осуждал необдуманные выводы, какие распространяли итоги сравнительной антропологии на психологическое и умственное поведение отдельных " типов людей ". Он писал: " Совершенно не принципиально, владел ли Бисмарк продолговатым или круглым черепом. Но он был непреклонен, " селекция нордической элиты " была для него полнейшим вздором ". В протест на рецензенту Мёллер ван ден Брук направлял интерес на бессчетные " неарийские " личности, какие сыграли выдающуюся роль в летописи Германии. При этом он задавал вопрос: " Что обязано происходить со всеми данными " составными " германцами? Мы обязаны выдворить их из Германии? Но сможем ли мы? " Далее следовал единственный протест: " Нет… Духовная расовая аксессуар повинуется совсем иным законам, ежели био нюанс расовой принадлежности. Представление о расах не обязано новости к творению трудности, когда люди, выбравшие расу по духовным факторам, по биологическим показателям обязаны из нее исключаться ".
Есть словосочетание, в котором звучит и сакральное возникновение, и фанатизм миллионов германцев, и возвышенные веры, и канонада новейшей вселенской борьбы. Это словосочетание — Третий рейх. У него имеется два корня, какие четко прослеживаются в имперских концепциях современности. Вотан лежит в христианском ожидании Тысячелетнего королевства. Второй корень отыскивается в наиболее позднем времени. Впрочем, даже тогда он был связан с христианской традицией, так как стиль шла об универеализме Священной Римской империи германских народов.
Третий рейх( Третье королевство) был уже популярен во эпохи раннего христианства. Впервые это мнение употребил Монтан, голова раскольнического движения, появившегося во ii веке нашей эры во Фригии. Затем упоминание о Третьем королевстве мы можем повстречать уже в Средневековье. Иоахим Флорский спроектировал трехчастное разделение вселенской летописи и назначил пришествие Третьего рейха. Согласно его пророчеству, Третий рейх обязан был начинать королевством Святого Духа. Подобное средневековое ожидание привязывалось к христианскому учению о троичности Бога. Богу-Отцу подходили Ветхий Завет и Божественное королевство, Богу-Сыну — Новый Завет и Христианское королевство, а Святому Духу — Третье королевство( Третий рейх). Христианская троичность оказала сильнейшее воздействие на всю европейскую философию, так что отклики идеи о Третьем рейхе мы можем отыскать и у Отто фон Фрайзинга, Томаса Мюнцера, Лессинга, Фихте, Шиллинга, Ибсена. Этот перечень разрешено было бы возобновлять чуть ли не до бесконечности.
Первоначально германские теоретики никоимобразом не связывали появление новейшей германской государственности с тоской цивилизации по утраченной Священной Римской империи германских народов. В качестве предпосылок видели только политические условия и возмущение широких слоев. В основании империи, сделанной Бисмарком, покоился ее " малогерманский ", чисто германский, государственный вариант. Параллельно с этим национализм равномерно сращивался с имперской идеей и в остальных странах. Вспомним желая бы Сореля во Франции, недалёкого нам Достоевского, Альфредо Ориани в Италии. Но нужно увидеть, что эсхатологическую окраску имперская мысль в те дни получила лишь в России. Только у нас разрешено было отыскать согласие идеи Третьего Рима с идеей о Третьем королевстве.
На рубеже веков имперское мышление в Германии испытало новейший расцвет, что было доэтого только соединено с литературой. В 1889 году увидел свет роман Иоханнеса Шлафа " Третий рейх ". В 1905 году в соседней, но тем не наименее германоязычной Австрии значит служба Мартина Вуста " Третий рейх. Попытка обоснования персональной культуры ". В 1916 году в Берлине была напечатана философская служба Герхарда Мутиуса " Три королевства ". Причина схожей энергичности крылась в недовольстве интеллектуалов тем, как в кайзеровской Германии реализовывалась имперская мысль. Но Обилие литературы никоимобразом не воздействовало на родное время. Мёллер ван ден Брук вообщем отказывался полагать упомянутых больше создателей идеологами новейшей империи. " Им была ясна их эра, но они снова и снова пробовали грезить соц и эстетическими утопиями, какие шумно именовали Третьим рейхом ".
После такого как в 1918 году упала империя, сделанная " стальным канцлером " Бисмарком, почтивсе снова занялись поиском имперской кандидатуры. Как бы ни желал такого Мёллер ван ден Брук, но на него оказали сильнейшее воздействие теории Герхарда фон Мутиуса, германского посла в Осло, который втомжедухе вступал в состав германской делегации, которая обязана была поставитьподпись миролюбивый контракт. Но конкретно ему, Мёллеру ван ден Бруку было суждено изготовить словосочетание Третий рейх поначалу главным мнением " мифа германской революции ", потом эмблемой " германского государственного движения ", а потом синонимом гитлеровской диктатуры.
Первое издание " Третьего рейха " возникло в 1923 году. Первоначально Мёллер ван ден Брук собирался именовать свою книжку " Третья партия ", о чем даже сказал в одной из публикаций " Совести ". Но по совету товарищей он отказался от этого заголовка, чтобы не формировать воспоминание, какбудто бы стиль шла о разработке при поддержке Кольца новейшей партии парламентского типа. Макс Бём внеспредложение именовать книжку " Третья точказрения ". Но Мёллер ван ден Брук отказался. После длительных совещаний было решено, что, неглядя на угроза быть сочтенным реакционером и монархистом, перенести в заголовок словосочетание " Третий рейх ". Это было изготовлено только по публицистическим суждениям, но как оказалось, это был преданный ход. В предоставленном заглавии сплелись воедино и верующие, и политические, и общественные, и поэтические представления германского народа. В результате " Третий рейх " стал излучать невообразимую, практически волшебную привлекательную силу.
Отрывки из книжки Мёллер ван ден Брук уже публиковал в " Совести ", а поэтому с нетерпением ожидал единичного издания. Но его надеждам не суждено было осуществиться. Книга обрела огромную известность уже после погибели создателя, когда была издана огромным тиражом в Ганзейском издательстве Гамбурга. В целом эта книжка состояла из восьми глав, 7 из которых были приуроченык критике имеющихся партий и их программных установок. Лишь в крайней, заключительной, голове, названной, как и хозяйка книжка, Мёллер ван ден Брук противопоставлял всем политическим мощам положительную теорию Третьего рейха, который обязан был начинать кульминацией всех младо-консервативных устремлений.
Мёллер видел в Третьем рейхе не элементарно ещеодно звено, которое обязано вытекать после 2-ой империи, сделанной Бисмарком, и первой империи( Священной Римской империи германских народов). Это была мишень диалектического развития летописи, в которой тезис и антитезис сплетались в органичном синтезе. Армин Мёлер, на мой взор, чрезвычайно правильно заметил: " В Мёллере ван ден Бруке ощущался старый принцип триединства. Когда он заявлял о " третьей партии ", то она обязана была справиться раскол на правых и левых ". Однажды даже сам Мёллер ван ден Брук произнес о том, что аналогично единственной церкви обязан быть единый рейх.
Число три непроизвольно ассоциируется с историческими попытками воплощения в жизнь имперской идеи. Здесь стиль идет совсем не о теоретическом или конституционном устройстве, а об изначальном смысле данной идеи, которая обязана быть закреплена в идеологии, Мёллер ван ден Брук очень четко определил эту мысль: " Немецкий национализм постоянно жаждал к крайнему рейху. Он был предсказан, но никогда не сбудется. Это безупречность, постижимое в несовершенных критериях ". Как зрим, Мёллер считал, что в политической действительности несовершенная империя была необходима германскому национализму для заслуги " окончательного рейха ". Здесь воедино смешиваются изначальные этические постулаты и следующие политические спекуляции. Это был неминуемый процесс.
Первое устремление Мёллера ван ден Брука разрешено датировать 1906 годом. Тогда это были кристально политические запросы. В " Современниках " он заявлял об " империи третьего единения ", которая обязана была справиться раскол меж современной цивилизацией и современным художеством. Несколько позднее Мёллер ван ден Брук видел особенное назначение германского народа в том, чтоб быть носителем имперской идеи. И тут мы встречаемся с важной элемента имперской идеи — мессианством. Особое назначение обосновывается практически внутри всех глобальных движений: и в христианстве, в марксизме, и в романтизме, и панславизме, и в национал-социализме. Видели схожее назначение и в национализме периода Веймарской республики. Фактически всем мировым учениям были присущи мессианские устремления.
Призвание имперской идеи в изложении Мёллера ван ден Брука имело тройное обоснование. Во-первых, это общность, которая являлась носителем идеи. В марксизме это был пролетариат, у Мёллера ван ден Брука — люд, формирующий империю. Во-вторых, эта задача значит за рамки раздельно взятого страны, чтобы сотворить новейшую, наиболее крупную общность. В-третьих, особенное занятие было обусловлено принципом соблюдения определенной иерархии.
Исполнить назначение германского народа, сообразно идеи Мёллера ван ден Брука, предстояло " третьей партии ", которую он толковал как партию " непрерывности германской летописи ". Эта партия обязана была быть консервативной по собственной сути, так как обязана была соединить германцев, какие желали сберечь Германию для собственного народа. Политические идеи Мёллера ван ден Брука были чем-то огромным, ежели обычным призывом к борьбе против сепаратизма и Версальского диктата. Мёллеру было тесновато в рамках патриотизма " эры Вильгельма ii ". Он создавал новейший национализм. Но тут мы вправе задаться еще одним вопросом: кого он считал немцем? Ответ был дан в том же " Третьем рейхе ": " Немец — это не лишь тот, кто произносит по-немецки, кто родом из Германии или является ее гражданином. Страна и язык — это только натуральный фундамент цивилизации, но родное историческое оригинальность она приобретает, когда способна поставить духовную жизнь людей одной крови. Осознанная жизнь цивилизации — жизнь постижения ее ценностей ". Вотан исследователь увидел, что в собственной имперской теории заключал мнение " культурной цивилизации " и выступал за верховенство духа, который обязан был быть больше всех расовых субстанций. Решающую роль в единении имперского народа обязана была играться цивилизация. Следовательно, Мёллер ван ден Брук разумел рейх как некоторую общность взоров и оценок, какие обязаны были быть распростерты на все европейское место.
Отмежевываясь от вероятного централизма имперского народа и империализма рейха, Мёллер ван ден Брук сделал собственным девизом строчку из собственной книжки: " Мы обязаны обладать силы существовать посреди крайностей ". Эта выдумка означала недвусмысленное признание федерализма, который в рейхе не подавлялся уравниловкой, а напротив, обязан был сочинять творческое достояние данной империи. Наряду с признанием иерархии обязан был признаваться принцип coincidentia oppositorum( лат. совпадение противоположностей), который служил некоторым средоточием разнородных сил. Именно этим мощам принадлежало преимущество формирования специфического германского сознания. Вместе с тем империя как сверхгосударство и как координационный принцип подразумевала наличие совершенно очерченного места. " Действенность его идеи формирует место империи ". В качестве конкретного места для империи Мёллер раздумывал " великогерманский вариант ", который подразумевал как минимум соединение с Австрией. Вотан из современников родил общественно-политический каламбур.
" Am deutschen wesen soll die welt genesen "( " Немецкая сущность обязана излечить мир ").
Национальное перемещение, которое, сообразно теории Мёллера ван ден Брука, обязано было сотворить империю, в противоположность " формальной демократии " и " сознательному пролетариату ", предполагалось как перемещение сверху, а никак не снизу. " Сопричастность владеет условием понимание ценностей, какие значимы для цивилизации ". Это была подготовка благородной концепции, которая была нацелена на элиту, сопричастную к государственным ценностям. А означает, традиционные ценности германской летописи, какие хранились, покуда они содействовали взлету германской цивилизации, обогащенные новыми ценностями, способными увеличить жизненную силу народа.
Смею еще раз подтвердить, что имперская теория Мёллера ван ден Брука была безупречным проектом, который не был специализирован для политического рассмотрения. Это был мистический проект желая бы поэтому, что в базе его лежала мысль об особенном предназначении германцев, которая подпитывалась из разных иррациональных источников. Мёллер ван ден Брук считал, что носителем имперской идеи обязан был быть люд, а не правительство, так как всесилие крайнего могло повредить саму идею. Мёллер ван ден Брук корил Второй рейх в увлечении империализмом, что в результате превратило Серединную Европу в полигон для реализации личных задач. Этот рейх был силен в гос и военной сфере — " во всем, что обязано было охранять нас, но очень слаб в том, что нужно было охранять ". По его понятию, это было самой глубинной предпосылкой крушения 1918 года. Но имперская мысль не лишь пережила это катастрофа, но продолжала воплощать себя в жизнь. Однако монархия потеряла свою харизму. Не подтвердились и опаски Бисмарка, что после свержения династии немцы утеряют национальное самосознание. Осознание сплоченности не лишь перенесло катастрофу 1918 года, но даже окрепло. Именно по данной фактору Мёллер ван ден Брук подразумевал сменить монархию национализмом. Предварительным условием для воплощения имперской концепции Мёллера ван ден Брука являлся отказ от либерализма и парламентской партийной системы. На его пространство обязана была придти корпоративная система сословий и рекомендаций. Руководство данной системой планировалось возложить на элиту, которая являлась логичным выражением грядущей " консервативной революции ". Эти подготовительные условия обязаны были сотворить муниципальный фундамент для Третьего рейха. Сама империя появилась бы после такого, как Германия слилась бы с Австрией и " юными народами Востока "( читай русскими). Сам же Третий рейх обязан был склоняться быстрее к союзу с Азией, ежели Европой. Имперский федерализм подходил бы сословному мышлению народа, так как идеал государственного страны сделал бы изъятие неотъемлемых способностей.
После Мёллера ван ден Брука появилось неимоверное численность теоретиков Третьего рейха. Попытки трактовки этого мнения исходили вбольшейстепени с самых разных позиций, как отметил современник, " всеобщим у них было лишь само словечко ". У Эдгара Юлиуса Юнга в центре имперской идеи находилось покровительство христианства, а хозяйка империя в результате обязана была заняться повторной христианизацией Европы. Здесь имеетместобыть мощное воздействие Отмара Шпанна. Последний, неглядя на родное сияющее образование и острый ум, в собственных работах показывал явную зависимость от идей Мёллера ван ден Брука. На него практически ссылался Франц фон Папен, когда произносил свою известную " Марбургскую стиль ". Фридрих Хильшер в собственной книжке " Рейх ", которая не уступала по репутации " Третьему рейху " Мёллера, дал империи еще наиболее сильную религиозную окраску. В данной книжке Хильшер предлагал собственный чин сотворения империи, который, по истине разговаривая, более подсказывал хроники средневекового монаха.
1932–1933 годы стали временем расцвета имперской литературы. В этот маленький кусок времени на свет возникло возле 30 базовых работ, посвященных имперской идее( только же насчитывается не наиболее пятидесяти), фриц Бюхнер в 1932 году выпустил интереснейшую книжку " Что такое империя? Беседы с германцами ". В этом творении он выложил точку зрения пятнадцати более узнаваемых публицистов такого времени. Сам Фриц Бюхнер видел в набиравшем силу национал-социализме перемещение, которое сотворит желанный рейх. Певец " солдатского социализма " Франц Шаувекер, против, относился к нацистам очень скептически. Рудольф Богардт был единым, кто попробовал отдать некотороеколичество практических советов, но так и не сумел выковать светлой концепции сотворения новейшей империи.
Среди военизированных организаций Веймарской республики, пожалуй, более много воспринял идею Третьего рейха Союз " Оберланд ". Его управление назвало даже свою газету " Третий рейх ". Имперской идеей были околдованы бессчетные молодежные соединения. Третий рейх стал военным лозунгом революционных национал-социалистов, возглавляемых Отто Штрассером. Отто Штрассер, один из создателей " Черного фронта ", был младшим братом убитого во время " ночи длинных ножей " популярного деятеля нацистской партии Грегора Штрассера. Отто, который в 20-е годы еще являлся социал-демократом, был не элементарно вхож в " Июньский клоб ", но и был одним из постоянных создателей, печатавшихся на страницах " Совести ". Вполне можетбыть, что конкретно он, владеющий прирожденным политическим чутьем, принес знак Третьего рейха в национал-социалистическое перемещение. Третий рейх стал образом только антидемократического движения в Веймарской республике. Сейчас видится парадоксальным, что в 1934 году была вера, какбудто неконтролируемые силы имперского мышления, высвобожденные после узурпации власти нацистами, разрешено было унять последующими словами: " Немецкий люд, самый-самый недемонический люд земного шара, до мессианства имеютвсешансы довести лишь свои бесы и хозяйка Германия ".
Если разграничивать наследие Мёллера ван ден Брука и идеологию нацизма, то нужно отметить, что национал-социалистический Третий рейх строился никак не в мысленном восприятии и не в рамках чуждой реальности идеологии. На практике нацистский рейх не имел ничто всеобщего с империей, предложенной Мёллером ван ден Бруком, несчитая 1-го и такого же наименования. Мёллер, непременно, намеревался освободиться от либерализма и демократии, но намеревался основывать империю совсем по другим законам, ежели это сделали национал-социалисты.
Попробую разъяснить, как знак империи мог преднамеренно воздействовать на людей xx века. Казалось бы, в xix веке германская имперская мысль была совсем сформирована. Но 1919 году было поставлено под колебание все, что появилось в прошедшем веке. Не эти ли окостеневшие установки xix века подспудно привели Германию к катастрофе 1918 года? В родное время не раз пробовали продлить немецкую историю, где она свернула с фатального пути. Но историю невозможно повернуть вспять. Мёллер отлично разумел, что почтивсе его читатели, проклиная ошибки и беспомощности Второго рейха, видел в Третьем только наиболее могущественную реставрацию предшествующей империи. Однако он не был виноват в этом заблуждении. В то время он апеллировал к национализму, давая предлог напрячься тем людям, какие ничему не научились у летописи( возможно, они не желали обучаться и даже не были к этому готовы). Но совместно с тем он освобождал те силы, какие в результате подавили мечту об империи. Национализм и империя не обязаны были быть сразу. Но как Мёллер пришел к схожим противоречивым потребностям? Кажется, имеется лишь один протест: он был готов смириться с поражением 1918 года. Для реванша он мобилизовал национализм и совместно с тем сам же нанес удар по своим конструкциям Третьего рейха. Агрессивный национализм оказался несовместим с безупречным имперским федерализмом и консервативным восприятием летописи.
В Кольце видели тривиальные различия меж консерватизмом и " государственным ходом ", но младоконсерваторы оказались не в состоянии справиться их. Например, в одном из номеров " Совести " возникла статья " Консервативное мышление и национальное перемещение ", которая отрадно возвещала о победе националистов над старыми консерваторами. В реальности консерватизм в критериях xx века был подходящ к функциональному и конструктивному сотрудничеству, а совсем не к политическим спекуляциям. Ведь Мёллер ван ден Брук чрезвычайно правильно заметил в " Немцах ", что времени дворянина Штайна не помогли ни " толстые учебники по государственной политике ", ни " басни о Тайном императоре ". Не был ли миф о Третьем рейхе чем-то схожим, бегством от реальности, прятаньем головы в песок? В наши дни мы знаем, какие последствия может обладать лозунг к иррациональным мощам. Мёллер знал о силе легенд, но задумывался, что отыскал политическое лекарство направить историю вспять и изменить результаты вселенской борьбы и революции. Если для германского стратега Клузевица битва была состояние политики, то для Мёллера ван ден Брука политика была продолжением борьбы.
Предвидел ли Мёллер ван ден Брук, что взойдет из тех зернышек, какие он заронил в немецкую почву, когда писал Генриху фон Гляйхену такие слова;
" Когда мы произносим этому народу о Третьем рейхе, то обязаны возвращать ясный доклад, что не есть и малейшей убежденности сравнительно такого, что соединено с ним. Мысль о Третьем рейхе — это миропонимание, которое больше хотькакой реальности. Недаром имеется представления, какие уже в собственных мнениях ориентируются на словосочетание Третий рейх, одинаково как и книжки, какие получают одноименное заглавие. Все они, удивительно облаченные, чувствительные, легковесные, совсем различные, с самого истока философски скомпрометировали себя. Немецкий люд постоянно был склонен отдаваться самообману. Идея о Третьем рейхе может начинать самым большим самообманом, который лишь можетбыть доставить себе. Это будет наиболее чем естественным, когда его неправильно интерпретируют и на этом успокоятся. Это может убить его ".
После сглаживания государственных и муниципальных противоречий могли появиться условия для европейской интеграции, но Мёллер ван ден Брук начисто отвергал Лигу Наций. После такого как Германия была признана виновной в развязывании Первой вселенской борьбы, она могла вступить в Лигу лишь после испытательного сроки с согласия 2-ух третей членов данной организации. В данных критериях Мёллер не видел в Лиге Наций ВУЗ, где разрешено было бы защищать германские интересы. Мёллер ван ден Брук разглядывал Лигу только как гарант новейшего миропорядка, против которого он собирался деятельно биться. Он писал о тогдашней Европе: " Мы не думаем о сегодняшней Европе, которая очень ничтожна, чтобы хоть капельку дорожить ее. Мы думаем о вчерашней Европе, и о том, что из нее разрешено избавить желая бы для завтрашнего дня ". Под " европейским завтра " Мёллер ван ден Брук разумел Европу, чей центр более не станет находиться на Западе, но переместится в Германию. Он упорно требовал возникновение новейшей Европы: " Это будет порой для только решетка, когда Европа проникнется сознанием, что имеется еще один огромный факт — белоснежная раса ". Упоминание белой расы — это скрытый удар по Франции, " проникнутой неграми ". Многие националисты подчеркивали, что Франция не являлась Европой, так как привезла на континент негров. Более такого, во время оккупации Рура Франция ввела туда " цветные доли ". На крайней страничке " Третьего рейха " мы могли бы прочесть такие слова: " Над Европой сгущается малость Африки! " Вообще, когда Мёллер ван ден Брук требовал континентальной реорганизации, то " новенькая Европа " была для него схожа Третьему рейху.
Идею об избранности Германии, которая лежала в базе всех теорий Третьего рейха, мы обязаны разглядывать как конкретное восприятие личного смысла в развитии летописи, равномерно переходящее в национальное тщеславие и смелость. Это не была некая конкретная политическая теория, это даже не было изобретением германского национализма xx века. Еще Шиллер в 1797 году в стихотворении " Величие Германии " предсказывал: " Высший удел ей уготован. Так как она располагаться в центре европейских народов, то она — сущность населенияземли, ее цветочек и лист. Она избрана глобальным духом ". Позже Фихте назначил в собственных " Речах к германской цивилизации " особенное назначение германцев. Гегель видел цель Германии в распространении христианства. Однако тот же Гердер, на которого так добровольно ссылались идеологи новейшей империи, предостерегал: " Ни одной цивилизации, ссылаясь на естественное преимущество, невозможно вручать скипетр над иными народами ". Национал-социалисты отыскали особенное занятие германцев в расизме.
Если мы зададимся вопросом, как Мёллер ван ден Брук представлял себе, кпримеру, творение новейшего имперского правительства или как он подразумевал разделить права и повинности меж правительственным установкой и германскими землями, то не получим конкретного ответа. Он, вообщем, как и почтивсе остальные имперские идеологи, даже не раздумывал схожими четкими категориями. Мёллер ван ден Брук базировался только на миф о Третьем рейхе. В то время уже прозвучали слова Сореля о том, что миф являлся движком летописи. Для последнего евро прошедшего горьковатым экспериментом стал тот факт, что в действительность был воплощен миф, взывавший к иррациональным мощам. Несомненной наградой младоконсерваторов является, что они сумели определить вероятную мощь мифа. Но это же звучит и упреком — они сделали миф злобным роком Германии.
В крайние годы существования Веймарской республики, когда по прихода к власти нацистов остались практически считанные дни, Эрнст Барлах написал такие строчки: " Нацистский балаган совершают не по заслугам демоническим. Недавно я начал декламировать " Третий рейх " моего хорошего, но увы покойного друга Мёллера ван ден Брука, чтоб разбираться, желая бы теоретически, в его построениях. Серьезно и честно я исследовал его книжку, я отыскал ее трудной для осмысливания. Раньше мне она казалась кликом уныния. ныне она мне видится порожней и мертвой. ныне, ежели я слышу о движении, то в голове мелькает мысль: " Вчерашняя мода " ". Георг Кваббе, создатель книжки " Последний рейх ", которому навряд ли разрешено отказать в понимании консервативной идеи, еще наиболее грубо отозвался о книжке Мёллера ван ден Брука. " Написано искрометно. Вне каждого сомнения это служба разумного человека, который доходчиво объясняет консервативную идею в соответствующей главе… Но от других долей остается неприятный остаток. То, как он описывает " германский коммунизм ", подругому как хвастовством не назовешь. Рассуждения о демократии и либерализм элементарно не выносимы. Если он наблюдает в либерале человека с разжиженными мозгами, а в либерализме — модель сообщества, которое сочиняют отбросы цивилизации, то это совсем не означает, что схожее нужно произносить политическим единомышленникам ".
ПРОФЕССИОНАЛЬНО-СОСЛОВНОЕ МЫШЛЕНИЕ
Имперская мысль, разрабатываемая младоконсерваторами, дополнялась таковым принципиальным компонентом, как сословное мышление. Основополагающей работой по этому вопросу стала книжка " Проблема профессионально-сословного консульства, начиная от Французской революции, заканчивая современностью ", написанная в 1921 году Генрихом Херрфардтом, который являлся управляющим соответствующей кафедры в " Политическом институте ". В родное время спец по исследованию младоконсервативного наследия Отто Генрих фон Габленц так отозвался об этом направленности работы " Июньского клуба ": " Парадное произведение консервативных идеологов и больное дитя настоящих политиков ". Обсуждение сословного разделения сообщества было привязано к главным моментам — революционным датам 1789, 1848 и 1918 годов. Именно тогда вспыхивало яростное дискуссия всех вопросов, так или подругому связанных с данной проблемой.
Три указанные больше даты значительно отделяли друг от друга фазы развития сословной идеи Нового времени.
Согласно принципам Руссо, который считал, что свобода народа находила более чистое представление, ежели любой единичный мещанин был независим от каких-то муниципальных образований, революционные власти Франции в июне 1791 года приняли эдикт, запрещавший проф соединения. Лежащее в базе этого процесса " атомистическое " или " неорганичное " сознание гос жизни стало уязвимым помещением всех приверженцев сословной идеи. Уже во время французской революции Мирабо начал встречное перемещение по этому вопросу. После такого как лозунги французской революции отыскали активный отклик в германских государствах, попытка возвращение сословных привилегий в 1815 году расценивалась как реакция. Представители данной консервативной контридеи были сами порождением сословной системы, которая подразумевала присутствие привилегий как преимущество избранных, которое обязано было быть зафиксировано законодательством.
В политических спорах старые консерваторы уделяли идее сословного разделения сообщества особенное пространство. Но уже тогда некие консерваторы( Вагенер и т. п.) думали о том, что вообщем не есть никаких сословий. И тут на повестке дня возникало поручение как разрешено быстрее выдумать им соответствующую подмену. Было предложено сотворить проф сословия. В совершенстве вообщем предвиделось создание рабочих коалиций, какие обязаны были делать функции аполитичных профсоюзов. Диагноз, который был поставлен Вагенером в середине xix века, подтвердился только после свержения династии Гогенцоллернов. Старые сословия, раньше являвшиеся скелетом страны, в одночасье потеряли родное смысл. Их пространство пробовали взятьвдолг новейшие силы. Первыми о собственной роли попробовали сообщить советы. Советская мысль, реализованная в России после революции, нашла родное представление в Германии в облике солдатских и рабочих рекомендаций. Именно русская система заявила о себе как об исторической наследнице старенького сословного разделения сообщества. Генрих Херрфардт писал по этому поводу: " Мы обретаем тут обе идеи, которым была подчинена деяния профессионально-сословного консульства: различение главенствующих классов средством права избранных и охрана народных интересов, направленная против преломления их парламентаризмом ".
Сразу же обозначим круг тех, кто более деятельно занимался в Кольце сословно-представительными изысканиями: Генрих Херрфардт, Хайнц БрауваЙлер, Макс Бём, Рейнхольд Георг Кваац. Сам же Мёллер ван ден Брук никогда не занимался проблемой сословий, предпочитая доверить ее собственным политическим товарищам. Даже в " Третьем рейхе " он повторял выводы Бёма и Браувайлера. Впрочем, некоторые зацепки мы можем все-же отыскать. В " Немцах " Мёллер ван ден Брук писал, что новенькая государственная цивилизация не может развиваться в рамках сословий, а обязана продвигаться отдельными индивидуумами. Забегая вперед, разрешено заявить, что сословное мышление выделяло две веяния: 1) оценка партийной парламентской системы; 2) конкретная финансовая политика, более ясно выраженная в первые годы существования Ринг-движения.
В одном из первых творений " Июньского клуба ", вышедшего из-под пера Макса Бёма, содержался лозунг к государственным партиям помочь советскую идею, истина, лишь после такого, как будут побеждены левые радикалы, а созыв государственного собрания станет объявлен вне закона. В политическом словаре " Июньского клуба " в статье " Советская конституция " подчеркивалось, что в ней оказались тесновато переплетены мысль диктатуры пролетариата и профессионально-сословное мышление. Одновременное наличие парламента и русской системы угрожало обилием проблем, но в " Июньском клубе " были убеждены, что русская мысль так захватила известность посреди масс, что являлась владельцем расположения. Младоконсерваторы видели в русской системе законную наследницу консервативных сословно-профессиональных установок. В собственном словаре под главным однимсловом " Профессионально-сословное консульство " младоконсерваторы устанавливали нужную ссылку на статью " Советская конституция ". Однако русская система не сумела исполниться в Веймарской республике, неглядя на 165-ю статью конституции, в которой говорилось о возможностей Имперского экономического совета. Младоконсерваторы отказались от русской идеи, так как она в большинстве собственном провозглашалась лишь левыми радикалами. Поддержка рекомендаций означала сравнение себя в очах общественности с леворадикальным лагерем. В результате в " Июньском клубе " отказались от рекомендаций и решили снова возвратиться к проверенной идее профессионально-сословного консульства. В базе это была та же самая древняя концепция, которая лишь в угоду общественности изменила свою вывеску.
Самым принципиальным требованием младоконсерваторов было углубление могущественных проф соединений в муниципальную систему. Профсоюзы, рейхсвер, крестьянские союзы и так дальше обязаны были быть уравнены в правах с политическими партиями, какие покуда единственные могли определять нрав гос власти. Херрфардт писал: " До сих пор спор о разумности и необходимости профессионально-сословного консульства вращался только кругом его предназначения как средства выражения настоящих интересов отдельных слоев народонаселения. ныне исходя из этого появляется задачка изготовить проф соединения носителями публичной власти в гос, чтоб они в личных интересах выбрали анархическому распадению власти сотрудничество с государством ". Младоконсерваторы сделали чрезвычайно проворный маневр: требование, чтоб правительство опиралось на полные жизни народные силы, в родное время было одним из самых суровых и действенных доводов против сословной структуры сообщества. ныне то же наиболее требование, с указанием тех же полных жизни, но неиспользуемых в политике народных сил, стало доводом в выгоду профессионально-сословных претензий. Лозунгами, какие обязаны были снабдить роль во власти 3-х крупнейших соц слоев( рабочих, фермеров и бизнесменов) стали: " деполитизация экономики " и " политика классового сотрудничества ". Но при этом единодушно высказывалось мировоззрение, что профессионально-сословное консульство не обязано было заменять муниципальную администрация: " Оно по собственной природе обязано изображать интересы отдельных групп и личностей, какие никогда не имеютвсешансы быть приравнены к муниципальным интересам ". Но профессионально-сословное консульство обязано было начинать наравне с парламентом влиятельнейшим причиной, который бы определял формирование германского сообщества. В 1920 году в " Совести " было напечатано некотороеколичество статей [5], в которых обсуждались функции провозглашенного конституцией Имперского экономического совета. Младоконсерваторов не устраивал консультативный нрав этого совета. Херрфардт вообщем считал, что все решения в советах обязаны браться не голосованием, а с учетом представления организаций, представляющих интересы разных слоев.
Профессионально-сословное консульство в определенной мерке противопоставлялось парламенту, где решения принимались обычным голосованием. Профессиональные же соединения обязаны были избрать путь переговоров, так как их целью являлось введение общественного компромисса. Ожидалось, что схожая система сделает парламентские решения наиболее объективными. Однако терпеть практику экономического компромисса на депутатский степень было утопией. Партии совсем не тревожило, что заключение большинства не было соглашением о компромиссе. Мы коснулись той проблемы, из которой Веймарская республика не лишь не сумела выпутаться, но совсем запуталась. То, что числилось в личной жизни неписаным законодательством и правилами неплохого тона, потеряло каждое смысл для жизни политической, что в результате водило к невыдержанному парламентскому манере, двойной морали, которая получила такое распределение, что равномерно перешла из политики в обычную жизнь. Кажется спорным, что профессионально-сословная реструктуризация сумела бы позволить эту проблему. Именно по данной фактору Херрфардт предлагал воспринимать законы в особом комитете, который бы состоял из представителей работающего парламента и консультантов из числа Имперского экономического совета. Он доверял, что таковым методом сумеет сберечь экономическую компетентность Имперского совета, который станет отгорожен от парламентской системы, а его изначальная совещательная функция получит совсем новое смысл.
Появление на свет упомянутого больше Законодательного комитета существенно уменьшило воздействие рейхстага, а общие собрания Имперского экономического совета были бы сведены до уровня необязательных дискуссий. ныне делается ясно, отчего влиятельные парламентарии, неглядя на все призывы, журналистские статьи, программные бумаги, отказывались от идеи профессионально-сословного устройства сообщества — таккак это практически бы поставило крест на власти парламента.
Удивительно, но факт — более активный отклик сословные идеи находили в церковных районах Германии. Сословное мышление даже одобрялось особой энцикликой. Среди адвокатов данных идей оказался и австриец Отмар Шпанн. Распространенный основным образом в романских странах синдикализм, а втомжедухе его британский вариант — гильдийный коммунизм, базировались на сословных принципах. При этом младоконсерваторы постоянно склонялись в сторону британского гильдийного социализма, который провозглашал главенство страны над экономикой, в то время как синдикализм отдавал отличие экономическому истоку. Сам Мёллер ван ден Брук ориентировал на обилие воздействий, какие чувствовали члены Кольца, когда разрабатывали сословную концепцию: " Корпоративные и синдикалистские представления смешивались, не без такого чтоб учесть виды русской идеи и воспринимать во интерес ее вложение в германское сословное правительство ".
Но младоконсерваторы считали, что данной цели разрешено было добиться только благодаря революционному перевороту. Сам же Мёллер ван ден Брук писал по этому поводу: " Скорее только мы осознаем под германским социализмом корпоративное восприятие страны и экономики, какие обязаны помещаться революционными методами, но при этом сохраниться консервативными ". При этом упорно указывалось на то, что Веймарская республика не подлежала реформированию, а стало быть, ее нужно было саботировать.
Во время стабилизации республики, которая пришлась на 1924–1928 годы, споры о " 2-ой революции ", казалось бы, смолкли.
Однако во время мирового экономического кризиса " 2-ая революция " стала излюбленной темой для обсуждения посреди ряда военизированных группировок, в том числе в среде мятежных ca, какие отказывались взять легальный путь прихода к власти, которого придерживался Гитлер. Конец этим спорам был положен 30 июня 1934 года во время " ночи длинных ножей ".
ВОСТОЧНАЯ ИДЕОЛОГИЯ И НАЦИОНАЛ-БОЛЬШЕВИЗМ
Наученный экспериментом Семилетней борьбы Фридрих Великий в родное время наказывал собственным преемникам, чтоб они во что бы то ни стало сохраняли дружественные дела с Россией. Полтора века этот приказ худо-бедно выполнялся, и Пруссия, а потом Германия не имели предлогов для сожаления в схожей наружной политике. Но в xx веке завещание Фридриха Великого было нарушено. Для Вильгельма ii и Гитлера схожая вольность имела понастоящему трагические последствия.
За год до окончания Первой вселенской борьбы коалиция союзников, воевавшая против Германии, развалилась, и германское социалистическое руководство нежданно оказалось запертым меж 2-мя враждующими друг с ином блоками. Ноябрьская революция стала веселым событием для большевистского правительства, " Путь на Берлин ", который обязана была проложить германская революция, казалось, был вольным. Вместе с многочисленными поздравительными адресами германское революционное руководство получало втомжедухе предписание от Советской России наслать в Германию два грузовых эшелона с семенем, чтоб хоть когда-то поправить очень напряженную обстановку с продовольствием. Ответ из Берлина не принудил себе ожидать. 19 ноября 1918 года германское революционное руководство поблагодарило Советы, но тем не наименее от предложенной поддержке вежливо отказалось. В те дни США обещали определить в Германию еще большее численность зерна. В Москве восприняли схожее высказывание как плевок в лицо. Истинная фактор для аналогичного отказа встречалась большевикам в традиционной враждебности, которую чувствовала германская социал-демократия по отношению к России. Подобная злобная политика в отношении восточного соседа была близоруким шагом, что чрезвычайно скоро сообразили в Германии. Начало версальского диктата в корне поменяло взор на Россию. Ллойд Джордж предвидел схожую модификацию и в собственном секретном меморандуме требовал от Клемансо умерить запросы, предъявляемые к Германии: " Самая крупная угроза, которая мне встречается в сложившейся ситуации, состоит в том, что Германия может закончить альянс с большевизмом и навести ее ресурсы, ее умственные возможности, ее огромную мощь на освобождение революционных фанатиков, чья греза — захватить силой мир для большевизма ",
В реальности Версаль стал только исходным пт всех тех веяний, какие содействовали складыванию немецко-советских отношений. Первым в дело вступил Гуго Стиннес, который 3 февраля 1919 года организовал могущественный Имперский альянс германской промышленности, который был нацелен на восточноевропейские рынки. Генералы Ганс фон Сект и Курт фон Шляйхер старательно находили контакты с Красной Армией, чтобы проверять самолеты и новейшие виды орудия на русской местности. Напомню, что сообразно Версальскому соглашению Германии запрещалось обладать ряд видов вооружения, самолеты в том числе. Но когда было достигнуто схожее договор и с Советской России практически была снята война, большаячасть депутатов германского рейхстага высказались против схожей инициативы. Депутат от партии центра Пфайффер разочарованно говорил в те дни: " Наш путь ведет на восток. Запад прикрыт для нас, и мне видится, что наш долг стукнуть в дверь восточному другу ".
Когда же в июле 1920 года началось внезапное контрнаступление Красной Армии, которая вторглась на местность Польши, то Антанта решила проявить различную содействие польской стороне. В эти дни рейхстаг подчеркнуто отказался помогать полякам, запретив всякую транспортировку орудия в эту страну по местности Германии. Когда союзники решили принести орудие по морю, то в Данциге вспыхнула забастовка германских портовых рабочих, которая практически вылилась в саботаж поддержке полякам. Многочисленные германские добровольцы, основным образом из состава фрайкоров, германских добровольческих корпусов, пробовали присоединиться к наступающим долям Красной Армии. В 1920 году над Польшей, по словам Черчилля, " краеугольным камнем Версальского контракта " нависла настоящая угроза.
Таким образом, разрешено установить, что конкретно 1920 год стал начальный точкой, когда дела меж Германией и Россией стали совершенствоваться прямо на очах, в то время как дела Германии с западными державами неуклонно ухудшались. Рост обоюдных симпатий завоевал некоторого пика во время оккупации франко-бельгийскими армиями Рура. Во время данных событий РоссийскаяФедерация направила официальную декларацию о солидарности с Германией, которую считало жертвой интернациональной злости.
На фоне схожих событий в Германии появлялись национально направленные сортировки, какие, отвергая марксизм, деятельно выступали за политический альянс с Советской Россией. В то же время в качестве третьей силы, которая находилась меж национально настроенными коммунистами и шовинистами из национал-социалистической партии, появляется национально-большевистское перемещение, которое было представлено разными группам и союзами. Но тем не наименее имелось два момента, какие принципиально различали германский национал-большевизм. Первым было известие к Версальскому миру, который не лишь определил выплату оченьтрудных контрибуций, но существенно урезал местности Германии на Востоке. Вторым моментом стала социалистическая мысль, которую более не могли пренебрегать ни в правых, ни в националистических организациях.
Начало германскому национал-большевизму положили действия, какие произошли в 1919 году на другом съезде Коммунистической партии Германии, проходившем в Хайдельберге, когда от КПГ откололась радикальная группа, наиболее популярная под именованием " гамбургских национал-коммунистов ". Эту группу возглавляли председатель Гамбургского совета рабочих и солдатских депутатов Генрих Лауффенберг и его недалекий друг фриц Вольфхайм. Несколько месяцев спустя после раскола они сотворили Рабочую коммунистическую партию Германии, которая прожила чрезвычайно маленькую политическую жизнь. Так как Лауффенберг и Вольфхайм, следуя марксистской доктрине, апеллировали лишь к пролетариату, полагая, что в послевоенное время космополитические запросы не имеютвсешансы отыскать осмысливания у германского рабочего класса. Однако их политическая аппарат не нашла помощи, ее отвергали как правые, так и левые политические силы. Даже сам Ленин дистанцировался от германских национал-коммунистов, вообщем, как и Карл Радек, которого во время переговоров в Маобитской тюрьме умоляли о помощи " гамбургские раскольники ". Итак, первая, " революционная, фаза " национал-большевизма потерпела неудачу, так как столкнулась сразу и с противодействием правительства, и с непониманием рабочего класса.
После подписания в Рапалло советско-немецкого контракта началась 2-ая " эволюционная фаза " германского национал-большевизма, которая была ознаменована польской кампанией Красной Армии и совокупным неприятием версальского диктата. В различие от первой стадии новейший шаг начался по инициативе правых политических кругов, какие были представлены аристократом Брокдорфом-Рантцау и влиятельнейшими фигурами германского рейхсвера. Третьим и самым решающим толчком к складыванию национал-большевистского движения в Германии послужила точказрения компартии Германии во время оккупации французскими армиями Рура. 20 июня 1923 года Карл Радек сказал на расширенном заседании исполкома Коминтерна сенсационную стиль, которая называлась " Лео Шлагетер, паломник в никуда ".
Сенсационно прозвучали в данной речи последующие слова: " Шлагетер, Бравый боец контрреволюции, заслуживает нашей оценки как честный новаторский боец ". Радек решил применять в интересах коммунистического движения мученичество Альберта Лео Шлагетера. Разве он не был жертвой капитализма и Антанты? Разйе йе капиталистические интересы привели к французской оккупации Рура? Радек именовал Шлагетера " странником в никуда ", так как, неглядя на свою смелую погибель, он был воином фрайкора, а стало быть, был наймитом германского капитализма. Мёллер ван ден Брук в 3-х статьях, опубликованных в " Совести ", пробовал спорить с К. Радеком. Мёллер приподнято оценил реализм Радека, так как конкретно реализм, а никак не оппортунизм, как писалось в левой газете " Вперед! "( " Форвартс! "), брал вершина в его речи. Радек поставил перед германскими националистами вопрос; с кем они намереваются слиться для борьбы с Францией, оккупировавшей Рур и Рейнскую область. Мёллер парировал, что Германия в силу собственного геополитического расположения обязана базироваться на Россию, но никак не на какое-то конкретное руководство. Подобно графу Ревентлову Мёллер ван ден Брук чрезвычайно резво воспринял инициативу Радека. Но в результате и Мёллер ван ден Брук, и граф Ревентлов все-же отказались от политического соединения с левыми. Но не стоит ошибаться, все отрицания Мёллера ван ден Брука, адресованные Радеку, на самом деле относились не к его предписанию, а к политике, проводимой иными коммунистическими главарями, какие делали все невозможное для складывания союза националистов и коммунистов. Еще нетакдавно Москва, как считал Мёллер ван ден Брук, видела собственной целью творение глобальной пролетарской партии. Но стиль Радека практически огласила о построении социализма в согласовании с своими государственными чертами. Но Радек со собственной реалистичной точкой зрения был только только аутсайдером в широчайшем коммунистическом фронте. Он сам еще находился под властью классовых и космополитических идей. Поэтому предписания Радека могли быть восприняты основательно только при условии, что они были объявлены официальной доктриной большевизма. В неприятном случае это был только хитрый маневр, который мог очутиться опасной ловушкой. Мёллер ван ден Брук не мог не направить интереса, что до сих пор немецко-русское договор достигалось не на паритетных началах, а на критериях, выгодных большевистской стороне.
Но неглядя на последовавший отказ Мёллера ван ден Брука, впервыйраз возникли формулировки, какие позднее были радикализированы, а частично упрощены, став общей основанием для всех национал-большевистских групп. Но когда Радек выложил свои идеи, то у.
Мёллера ван ден Брука они были изложены не в образчик лучше. Недружелюбную реакцию Мёллера ван ден Брука разрешено разъяснить тем, что фаворит младоконсерваторов боялся, какбудто бы инициатива по складыванию одного фронта из левых и правых партий перейдет от революционных националистов к Коммунистической партии. К тому же невозможно забрасывать, что Мёллер ван ден Брук чувствовал к России совсем аполитичные симпатии. Из собственных знакомств с русскими, собственных литературных пристрастий, живого энтузиазма к России у Мёллера ван ден Брука складывалось романтическое, даже мифологическое восприятие нашей страны. Такому отношению к России во многом содействовала Люси Каррик, которая познакомилась с Мёллером ван ден Бруком в 1902 году в Париже, а потом стала его 2-ой супругой. Люси родилась в Ливонии. При посредничестве Лесс Каррек, грядущей золовки, Артур Мёллер знакомится с Дмитрием Мережковским, который дал ему уважать первое германское издание собрания сочинений Ф. М. Достоевского. И, вконцеконцов, это литературное знакомство свело Мёллера ван ден Брука с Эрнстом Барлахом.
Пожалуй, наиболее решающее воздействие на принятие Мёллером ван ден Бруком " Восточной идеологии " оказали никак не политические, а литературные причины. Увлечение Достоевским заложило в душу Мёллера на всю жизнь влюбленность к России. Уже первая статья, где вырисовывались контуры грядущей " Восточной идеологии " младоконсерватизма( она была напечатана в 1904 году), называлась " Толстой, Достоевский и Мережковский ". Изучение российской литературы чрезвычайно шибко воздействовало на внутреннее формирование Мёллера ван ден Брука, что в результате вылилось в постепенное отмежевание от Запада. Хотя в те дни Артур Мёллер еще писал о западных ценностей, причисляя себя к их носителям: " Все зависит от такого, желаем ли мы полагаться имеющемуся более чем вероятному, надежному более чем неопределенному, желаем ли мы становить ожидание, которое — как и постоянно — оберегается на Востоке, больше, чем заслуги, которыми мы обладаем на Западе ". В данной статье Мёллер ван ден Брук еще именует Запад " вправду мощным ", но вполне в духе Достоевского прибавляет такую характеристику, как " инфернальность ", " неимение святости ". " Определенно центр евро равновесия в духовном отношении равномерно перемещается с Запада на Восток, покуда в установленный момент не добьется России, так что с данной точки зрения государством наших ожиданий на самом деле является РоссийскаяФедерация, а не Америка, от которой я вполне отрекаюсь ". Это вполне подходило прогнозу, составленному Достоевским в собственных политических творениях и мастерски зашифрованному в литературных творениях. Если мы продолжим декламировать, то обнаружим предсказанную Достоевским и существенно расширенную Мёллером ван ден Бруком " Восточную идеологию ". " Однако выполнение этого ожидания может быть отложено еще на чрезвычайно длительное время. А покуда немецкий мир обязан улаживать родное всемирно-историческое поручение и сотворить высшую немецкую культуру, которая бы воспрепятствовала неуклонному закату романского решетка, который есть уже на протяжении 2-ух тысячелетий… Затем наступит миг, когда он упадет, а его пространство одолжит украинский мир с его высокой культурой ".
В 1922 году Мёллер ван ден Брук куда наиболее четко определил эту мысль во внедрении к собранию сочинений Достоевского: " Мы нуждаемся в Германии в безусловности российской культуры. Мы нуждаемся в ней как в противовесе западничеству, чье воздействие мы прервем, как его прервали в России. Это пагубное воздействие привело нас туда, где мы вданныймомент оказались. После такого, как мы продолжительно взирали с верой на Запад, были зависимы от него, в поисках независимости мы устремляем наш взгляд на Восток. Взгляд на Восток раскрывает вид на половину решетка. Вопросы Востока являются для нас доэтого только вопросами духовной универсальности. И когда мы займемся поисками ответов на них, то мы сможем делать в духе наших наилучших традиций… По ходу нашей долговременной летописи мы приобщились к дальним и чуждым нам формам. Но никакая из них еще не являлась так опасной, как западная. Мы не обязаны бояться, что Восток будет опасностью для нас. К нему немыслимо никакое иное известие, несчитая доверия, но с достоверного расстояния. Если мы снова обретем духовную, а совместно с ней и политическую самостоятельность, то РоссийскаяФедерация будет для нас не более не меньше как одной из больших сфер, которая сделала нас богаче… До тех пор нас ожидает с Россией однообразная участь ".
При оценке " Восточной идеологии ", разработанной Мёллером ван ден Бруком, хотькакой исследователь станет справляться на вступление к собранию сочинений Достоевского, которое было напечатано в 1922 году. Более поздние выражения Мёллера могли быть продиктованы сиюминутными суждениями, так что их невозможно абсолютизировать. Основным мотивом данной " Восточной идеологии " было требование духовного универсализма. Мёллер ван ден Брук слововслово воспринял это мнение у Достоевского. Именно оно было положено в базу теории о существовании " юных народов ".
Вопрос о возрасте народа и способностях четкого определения возрастных ступеней мы встречаем уже в ранних работах Мёллера ван ден Брука. Впервые он употребил это мнение в " Варьете " для такого, чтоб проявить новое чувство от пришествия новейшего века. Слово " юный " он употреблял тут лишь для обозначения новейшего художества, которое он желал доставить как противоположность " старому ", то имеется устоявшемуся и оформившемуся, искусству.
В " Современниках " и " Немцах " он изменяет звучание слова " юный ". Оно в духе Чемберлена и Гобино относится к " юный крови ". Однако уже в годы Первой вселенской борьбы Мёллер ван ден Брук отказался от кристально био содержания " юности ", придав ей духовное и моральное содержание.
В конце борьбы Мёллер деятельно занялся разрешением вопроса, какой-никакой из народов являлся " юным ", а какой-никакой " старым ". Немецкая трагедия, которая привела к триумфу французов, " старейшего евро народа ", снова принудила Мёллера ван ден Брука обратиться к Достоевскому и его критике цивилизации. Мёллер выдвинул тезис, что Франции получилось одержать победу над Германией только поэтому, что она заключила альянс с " юными народами ": русскими и американцами. Поэтому Мёллер кинул лозунг о " правах юных народов ", призывая их к солидарности в общих интересах.
Однако нужно выделить, что концепция " юных народов " не была стройной системой, она была чрезвычайно запутанной и во многом противоречивой. Подобно тому, как Фихте увязывал воедино свою концепцию о старых народах с Библией и идеями Руссо, так и Мёллер ван ден Брук сделал свою концепцию " юных народов " схожей тезисам Освальда Шпенглера, а стало быть, ее невозможно было ни научно опровергнуть, ни научно обосновать. В целом же эта концепция, по последней мерке после 1918 года, была продиктована публичным соображением и конкретными политическими целями. В первую очередность она обязана была снабдить внешнеполитическое сотрудничество Германии и России. В глубине души Мёллер ван ден Брук веровал, что в объединении с Германией, сражаясь против Запада, революционные большевистские беспорядки породят " святую Русь ", о которой так грезил Достоевский,
Для Мёллера этот альянс не обязан был быть мимолетным тактическим ходом, который позволил бы лишь одолеть противников Германии. Союз с Россией был для него решающим решением, которое обязано решить грядущее Европы. Даже Достоевский предсказывал, что судьба Германии зависит от союза с Россией. Мёллер видел надобность схожей связи в географическом, культурном и расовом родстве российских и германцев. То имеется в том самом, что потерял Запад и что водило Германию на Восток.
Судя по всему, Мёллер ван ден Брук был хорошо знаком с " Политической географией ", написанной Фридрихом Ратцелем, который практически стал папой геополитики. Знаком был Мёллер ван ден Брук и с идеями Карла Хаусхофера. По последней мерке, когда стал выпускаться " Журнал геополитики ", Мёллер написал в " Совести ": " По очереди мы пробовали разъяснять историю идеей, средой обитания, расовой принадлежностью. Но любое из данных мнений заключало нас за обозначенные рамки. Обзор пространств может заявить не крайнее словечко об летописи, что снова приводит к противоречию. Как же вышло, что одно и то же место снова и снова не воссоздаёт одни и те же исторические действия ".
Но вернемся к " юным народам ". Олицетворением этого мнения Мёллер ван ден Брук считал Пруссию. Именно эта " самая юная дробь Германии " обязана была начинать фундаментом будущего Третьего рейха. Кстати, чрезвычайно почтивсе идеологи национал-большевизма ссылались на историю Пруссии. Органической совокупностью всех идей Мёллера ван ден Брука сравнительно восточной ориентации Германии разрешено полагать книжку " Прусский манера ", которая впервыйраз вышла в 1916 году, но известность обрела после другого издания, которое состоялось в 1922 году. Это было одно из самых взрослых творений Мёллера ван ден Брука. Он, который юношей убежал из Германии, ужаснувшись прусскими порядками, душившими в зародыше всевозможные художественные устремления, заранее вселенской борьбы назначил пруссачество самой сутью германской самобытности. Подобно тому, как это было в родное время в Италии, Мёллер ван ден Брук пробовал отыскать в пластике и архитектуре суть прусского манеры. Его книжка стала литературным монументом Пруссии, хвалебной песнью данной германской земле, которая " была не элементарно далека, но злобна по отношению к искусству, а ее достояние крылось в ее экономии, Обилие — в воздержанности ".
Книга, как уже говорилось больше, была написана заранее Первой вселенской борьбы, а ее заключительную дробь Мёллер ван ден Брук заканчивал уже в казармах в качестве офицера германского ландштурма. Как было написано в эпиграфе, эта книжка посвящалась Клаузевицу и Гегелю. Мёллер считал, что Пруссия обязана была начинать фундаментом новейшей империи. При разборе пруссачества он исходил из географических особенностей данной земли. Он подмечал несоответствие меж рельефом и пруссаками, какие, по его понятию, были итогом смешения германских и венедских кровей. Именно это предопределило особенный нрав народонаселения Пруссии,
Если немецкая империя постоянно была нацелена на Запад, где видела свои важные задачки, то цели Пруссии постоянно были соединены с восточными территориями. Мёллер ван ден Брук доказывал этот тезис как протест на вызов, который исходил и от природы, и от летописи Пруссии. Окончательная ориентация на Восток была закреплена, когда Кенигсберг стал царским городом, а имперский орел перевоплотился из красного( бранденбу pre кого) в темного( прусского). Мёллер считал, что конкретно схожее заключение позволило впервыйраз самореализоваться Пруссии. В 1871 году она пожертвовала собой во имя империи, во имя германской самобытности. Немецкая империя появлялась под управлением Пруссии. После, по понятию Мёллера, Пруссия решила не пренебрегать своими задачами на Востоке. Приоритеты империи лежали на Востоке не лишь в связи с географическими принципами. Прусские задачки, направленные на Восток, с этого момента превращались в общеимперские цели.
В свете схожих заявлений почтивсе пристрастно корили Мёллера ван ден Брука в том, что он пропагандировал опруссачивание Германии, Уже в " Немцах " он назначил здравый федерализм источником духовного имущества Германии. В одном из номеров " Совести " Мёллер писал; " Половина нашей сущности принадлежит Западу. Поэтому наше назначение состоит в том, чтобы способствовать равновесию меж Востоком и Западом ". Но совместно с тем он предостерегающе прибавлял: " Кто лишит нас этого предназначения, тот совсем не привлечет нас к Западу, а вполне переведет на сторону Востока ". Но в те дни, когда Мёллер писал " Прусский манера ", он не подразумевал способности схожей кандидатуры. Высшая политическая мишень ему встречалась тогда в слиянии " расточительной созидательности, которая давно являлась не лишь гениальностью, но и катастрофой германской самобытности, с таковой осознанной дальновидной государственностью, которая дана нам чрез мнение " Пруссия " ".
Не случаем, что почтивсе осуждали Мёллера ван ден Брука за эту работу. Но не стоит забрасывать, что национал-социализм в прославлении Пруссии отыскал зажигательный государственный призыв. Однако сравнение пруссачества и национал-социализма является одним из самых больших недоразумений, так как брутальный германский национализм, напротив, практически постоянно был непримиримым врагом Пруссии. Национал-социалисты сами чрезвычайно быстро увидели, что тот, кто прославлял Пруссию, совсем не постоянно являлся приверженцем нацистской партии.
Кстати, единым творением Мёллера ван ден Брука, которое было снова переиздано после Второй вселенской борьбы, оказался конкретно " Прусский манера ". Многие оценки указывали на него как на единую книжку Мёллера, которая была свободна от событий, обусловленных порой. Бессильная нелюбовь против Версальского диктата, которая пропитала все возникшие после Первой вселенской борьбы трансформации " Восточной идеологии ", чужды этому " чистому " желая и не лишенному определенного пафоса творению. В раннем творчестве Мёллера ван ден Брука это было самым взрослым творением, которое сразу являлось для создателя исходным пт подлинного консерватизма, который еще не был замутнен разочарованием от проигранной борьбы и обидами на политику мстительной Франции. Эрнст Барлах писал после чтения " Прусского манеры ": " Это прекрасное воззвание к юным бойцам. Я нахожу его спокойно-великолепным творением, которое доставляет удовольствие ".
Горячие военные призывы Мёллер ван ден Брук направлял как против репарационной политики Антанты, так и против победившего в СССР большевизма. Однозначная внешнеполитическая ориентация на Запад или на Восток казалась ему навряд ли возможной, так как это могло обладать собственным следствием банкротство новейшей империи. Если политика Антанты водила Германию к абсолютному экономическому обнищанию, то коммунистическая агитация могла опустить страну в беспорядок гражданской борьбы. Но в схожем отчаянном расположении невозможно было вообщем отказываться от наружной политики, так как лишь она могла противопоставить друг другу еще недавних союзников. В январе 1919 года германский историк Ганс Дельбрюк писал в " Прусском ежегоднике ": " Мы не тешим себя самообманом, что какбудто бы альянс с большевизмом означал бы для нас неминуемую смерть, даже тогда, когда мы обязаны были ускользать от самых сквернейших форм терроризма… Если Антанта собирается сотворить условия, какие угрожают убить нас и экономически, и национально, то у нас нет иного выбора, несчитая как ответствовать: Хорошо! Тогда по наименьшей мерке вы последуете в бездна вдогон за нами ".
Франция требовала от Германии репараций, какие предстояло оплачивать даже внукам тех, кто сражался на полях Первой вселенской борьбы. Советский Союз, против, предлагал Германии руку поддержке, требуя на общей борьбе против Франции. Это было не элементарно идеологическая аппарат, направленная против западного капитализма. Не стоило забрасывать, что Советская РоссийскаяФедерация элементарно не собиралась оплачивать долги королевского правительства. Разве кое-что может успешнее сблизить две страны, какие оказались должниками Антанты? Кроме такого, Мёллер ван ден Брук был непорочно уверен, что романские народы уже избегали высший собственного развития, в то время как РоссийскаяФедерация находилась лишь в самом начале исполнения собственного духовного предназначения. Проигранная битва принудила изготовить Германию цивилизационный шаг обратно и повернуться лицом к восточному другу, который мог поправить ее судьбу.
В этом отношении Мёллер ван ден Брук был чрезвычайно недалёк Освальду Шпенглеру. К огорчению, до сих пор толком не изучены тривиальные параллели меж творчеством Мёллера и Шпенглера. А таккак в их построениях было чрезвычайно немало похожего. Их " трагическое " восприятие летописи германского народа и " германской души ", резкая оценка революции, Веймарской республики, либерализма и слепой веры в прогресс стали базисом для почтивсех националистических организаций Веймарской республики. В одном принципиальном моменте их теории не совпадали. Речь шла об оценке роли России и прогнозах о ее будущем всемирно-историческом смысле. Впрочем, отправная точка у обоих была одной и той же — направленное на Достоевского восторг религиозной глубиной " российской души ".
Шпенглер, как и Мёллер ван ден Брук, ориентировал на англо-немецкий и франко-германский антагонизм, видя в расовой сущности народа " клятва для грядущей культуры, в то время как над Западом все посильнее и посильнее сгущались вечерние тени ". Вместе с тем Шпенглер причислял Германию к странам, вскормленным запДДной культурой: " Разрыв меж русским и западноевропейским духом не может воспринимать довольно острые формы. Духовные, верующие, политические, экономические несогласия имеютвсешансы быть довольно бездонными меж британцами, американцами, французами, но по сравнению с русскими они сплачиваются в некоторый прикрытый мир ". Б начале 1920 года Освальд Шпенглер принял приглашение " Июньского клуба ", чтоб собственно с Мёллером ван ден Бруком рассмотреть свои тезисы. Точная дата данной встречи, к огорчению, безызвестна.
Но вернемся к Мёллеру ван ден Бруку. Он выдвинул версию, что финал борьбы избавил Россию и Германию от интенсивных отношений, какие существовали в прошедшем. Он делил тогда чрезвычайно распространенное мировоззрение, что фактически большевизм кончится в ближайшее время, так как порожденный им народнохозяйственный беспорядок обязан был в свою очередность начать к жизни радикальную доктрину, которая бы отказалась от подготовки глобальной революции, а подразумевала работу над государственным вариантом социализма. Подобную вероятность, казалось бы, подтвердили различные реформы, проводимые в русском обществе-Если бы Советский Союз совсем отказался от революционной агитации, а Германия воплотилась в присущей лишь ей форме социализма, то более ничего не мешало бы плодотворным связям 2-ух государств. Мёллер ван ден Брук предсказывал: " В этот день РоссийскаяФедерация и Германий будут глядеть на окрестные страны не по раздельности, а как на что-то целое ". Пророчество Мёллера сбылось 23 августа 1939 года, когда Гитлер и Сталин заключили пакт о ненападении, в котором содержалось секретное добавление, предусматривающее общие деяния диктаторов по " реорганизации " восточно-европейского места.
При оценке внешнеполитических концепций Мёллера ван ден Брука мы непроизвольно встречаемся с вопросом, на который довольно трудно ответствовать. Была ли " Восточная идеология " только скрытым империализмом, или в ней содержались составляющие антиимпериалистической теории, какие сумели бы обезоружить брутальный национализм?
Армин Мёлер в собственных работах, посвященных консервативной революции в Германии, выносит однозначней приговор — концепция Мёллера ван ден Брука имела антиимпериалистический нрав. Даже при исследовании имперской теории Мёллера ван ден Брука мы обретаем веяния, какие имели собственной целью построение федеративной модели империи, которая подразумевала наличие права на самоопределение народов. Но это совсем не означает, что в построениях Мёллера начисто отсутствуют империалистические составляющие.
Его внешнеполитические идеи были сформированы заранее и во время Первой вселенской борьбы, а стало быть, неизбежно несли в себе вещество брутального империализма. В 1916 году он приводил последующий довод: " Так как РоссийскаяФедерация связывала себя с Западом, российский мир дает нам преимущество самим довести до завершения восточную политику ". Что в те дни Мёллер ван ден Брук предполагал под " Восточной политикой "? В принципе ничто другого, что давало высшее германское доминирование, а во эпохи Брест-Литовска он деятельно высказался за политику аннексий. Накануне Брест-Литовска он потребовал от России отрешиться от территорий, какие уже были захвачены германскими армиями. Мёллер ван ден Брук даже прибегал к таковым спекулятивным доводам, как убеждение русской стороны в том, что утрата данных территорий никоимобразом не отразится на самочувствии России, так как та обязана была в будущем совершенствовать свою политику в восточном направленности: в сибирских и среднеазиатских областях. Как зрим, во время борьбы Мёллер ван ден Брук вполне делил позицию Генерального штаба сравнительно аннексии доли русских территорий. Накануне от Версаля он написал " Право юных народов ", где он апеллировал к Вильсону, чтоб тот позволил распространить и на Германию преимущество на самоопределение: " В Европе более нет государств, какие разрешено было бы захватить ". Значила ли для него эта выдумка принципиальный отказ от империалистических принципов? Нет, в первую очередность это было только выставление вердикта империалистической политике Антанты — сейчас стиль шла о Германии, которая намеревалась отсечь восточные колонии и аннексировать бельгийский угольный бассейн( а таккак Мёллер тогда выступал и за это!). Даже в " Праве юных народов " один из разделов был написан под эпиграфом " Прорыв на Восток ", что прямо намекало на преимущество Германии жить восточную экспансию, которая оправдывалась лозунгом " Народ без места ".
Хотя в той же работе Мёллер ван ден Брук чрезвычайно верно предположил: " Одним из следствий вселенской борьбы будет уменьшение народонаселения в проигравших странах ". Одновременно с этим он объявлял, что мощный прирост народонаселения в Германии имеется знак такого, что немцы являются " юным народом ". Этот излишек народонаселения обязан был отыскать " отдушину " на восточных территориях. Выводы Мёллера ван ден Брука, одинаково как и всех теоретиков " жизненного места ", подключая Адольфа Гитлера, опровергались одним фактом — падение рождаемости, начавшееся в годы Первой вселенской борьбы, продолжало нарастать и в послевоенное время. Превышение рождаемости над смертностью на 1000 обитателей Германии в 1921–1925 годах равнялось 8, 9 % в 1926–1930 годах -6, 6 %, а в 1931–1935 годах -5, 3 % Ситуацию не исправляла даже мощная реэмиграция, которая происходила из Польши и Балтийских государств. К этому добавлялась германская эмиграция, которая ДО 1925 года существенно превосходила реэмиграцию германцев, возвращавшихся в Германию. Не стоило забрасывать, что Германия по сравнению с иными европейскими государствами владела самой высочайшей плотностью народонаселения.
Мёллер ван ден Брук совсем не намеревался упражнять " Право юных народов " как некоторую антиимпериалистическую концепцию. Даже " Третий рейх " не сумел сбросить недоверия, что высокопарные слова о мирном взаимодополнении народов, о государственном федерализме были только только реверансом в сторону актуальных идей, какие диктовались самим духом времени. На самом деле за ними могли прятаться все те же старые империалистические устремления. В окончательном счете из " Восточной идеологии " Мёллера ван ден Брука разрешено вычленить и империалистические составляющие, и присущую западному виду мышления имперскую идею. В наследии Мёллера ван ден Брука разрешено отыскать слова, какие могли вполне отобразить национальные трудности такого времени. " …Мы отделим германцев как самый-самый старый люд от всех юных, как тот, который более далековато продвинулся вперед на пути сотворения общей культуры. На общем пути к нашему грядущему. На пути товарищества, которое не грезит о том, чтоб сравнять народы друг с ином, но жаждет к помощи и обоюдному обогащению. В этом товариществе наций наилучшей гарантией является то, что любой единичный люд в высшей сумме собственных способностей и в духе творчества попадает из числа народов вчерашнего дня в количество народов завтрашнего дня ".
Эрнст Трёльч 12 ноября 1920 года написал такие слова: " Давление Антанты ломает жизненные условия и делает радикальными голодные массы, успех большевизме в Германии побудит Антанту к предстоящим разрушительным мерам, так что появятся наиболее неописуемые смеси: дробь рабочего класса будет яро националистичной, а дробь буржуазии будет большевистской. Самые непримиримые враги Антанты, спасаясь от большевизма, склоняются в сторону западного капитализма, а наиболее радикальные враги рабочего класса впадают в большевистское уныние ". Автор данных строк втомжедухе не исключал способности, что Антанта совместно с германским большевизмом будут грозить пересмотру мирных договоров. В конце данной заметки он прибавлял: " Мы лишены инициативы и очень слабы, бы противопоставить сражающиеся друг против друга системы — танту и большевизм. Идти с большевизмом против Антанты былс шагом уныния, который бы означал закят нашей культуры и не бы поддержан большей долею нашего народа. Таким образом, ничто не остается, несчитая как идти совместно с западными державами, сразу защищаясь от их ожесточенных угроз… взывая к общечеловеческую морали, показывая благонадежность и подготовленность воздаяния длинна ".
Внимание!! По тех факторам последующая страничка текста не может быть распознана. Пропуск стр. № 97
Эта оценка охватывает квинтэссенцию такого, что вызьн во почтивсех консерваторах " Восточная идеология " Мёллера ван Брука. Коммунисты не исключали большевизации Германии, но ван ден Брук не задумывался о схожей способности. Он быстрее уверен, что большевизм был в России явлением мимолетным, не специфичным русским междуцарствием. Но до такого, как он упадет обязан был сформироваться узкий альянс России и Германии. Страх перед схожим альянсом принуждал западные державы приходить к некоторому схожести вымогательской политики. Но союзники врал сравнительно внешнеполитической беспомощности Германии и могущее германского большевизма.
Но " Восточная идеология " Мёллера ван ден Брука нашла благоприятную питательную среду в рамках " Июньского клуба ".
В собственной работе " Большевизм и германские интеллигенты. Высказывания германских деятелей художества и экспертов " он приводил мне почтивсех узнаваемых людей, какие не воспринимали коммунистичеа идеологию, но были очарованы успехами большевиков, а стало быть, были убеждены в их особенном предназначении.
По фактору данных бессчетных противоречий Гуго Пройсс описывал умственный груз Кольца как " коктейль из известных реакционных заголовков и большевистских приманок ". Самое глубокое воспоминание " Восточная идеология " Мёллера оказала на Ганса Шварца и юных публицистов, собравшихся кругом него. Эти люди издавали журнал " БлизкийВосток "( не путать с географическим мнением Ближний Восток). Этот кружок в самой совершенной мерке употреблял наследие Мёллера ван ден Брука. В пояснении к изданию книжки Мёллера " Отчет о России " Г. Шварц писал: " Политический журнал " Близкий Восток " издается вполне в духе Мёллера ван ден Брука. Журнал станет пробовать инициативно улучшать духовное наследие Мёллера ван ден Брука и приготовлять европейскую перегруппировку, которая бы вполне подходила аграрно-политическому нраву всей Восточной Европы ". Сам же Ганс Шварц занимался переизданием творений Мёллера, выдвигая на первый чин конкретно те работы, где более четко прослеживалась " Восточная идеология ". Подобно Мёллеру ван ден Бруку кружок, сложившийся кругом " Близкого Востока ", пропагандировал имперскую теорию, которая ставила собственной целью мешать " балканизации " Восточной Европы средством складывания большого федеративного союза разных народов. Эрнст Никиш, один из самых ярчайших представителей германского национал-большевизма, осуждал эти рвения, так как видел в них только " видоизмененные установки пангерманизма ".
Но в совершенной мерке национал-большевизм сумел развиться лишь во время мирового экономического кризиса 1929 года. Именно с этого момента национал-большевистские идеи стали находить отклик у разных политических групп, в частности так именуемого " Сопротивления ", сделанного уже упоминавшимся больше Э. Никишем. Когда в 1931 году австрийским управляющим " Стального шлема " был избран профашистски настроенный король Эрнст Рюдигер фон Штархемберг, из данной организации фронтовиков в символ протеста вышла группа революционных националистов, какие окрестили себя в честь знаменитого фрайкора Союз " Оберланд ". К ним примкнул руководимый Фрицем Клопе Союз " Вервольф ", члены которого постоянно ориентировались на национал-большевизм. Впрочем, свои идейные установки они именовали посседизмом. О сути данной теории разрешено осуждать желая бы из наименования программного акта Союза " Вервольф ", который именовался " Посседизм. Против капитализма и марксистского социализма. Против реакции и либерализма ".
Попытки заполучить под собственный контроль национал-большевистские группы решали и коммунисты, и нацисты. КПГ не раз в собственной предвыборной агитации делала мощные национал-большевистские выговоры. У нацистов еще в 20-е годы национал-большевистские запросы высказывали братья Штрассеры и Йозеф Геббельс. Впрочем, эти высказвания были продиктованы не столько идеологической необходимостью, насколько желанием новости функциональную борьбу против южного, " реакционного " крыла НСДАП, возглавляемого Гитлером, Розенбергом и Герингом. Со порой Геббельс перешел на сторону Гитлера, а Отто Штрассер, меньший из братьев, получился из нацистской партии и сотворил свою компанию " Черный фронт ". Не наименьшей сенсацией стало заключение рейхсверовского офицера Рихарда Шерингера, 1-го из основных обвиняемых по так называемому " занятию рейхсвера ", оставить ряды НСДАП и перейти к коммунистам.
Национал-большевистские веяния проникали во почтивсе молодежные организации, но ни одна из них беспрепятственно не провозглашала себя такой. В 30-е годы национал-большевизм из политического явления во многом перевоплотился в явление публицистическое. Почти любая национал-большевистская и национал-революционная организация издавала собственный свой журнал. Это и " Прорыв "( Шерингер), и " БлизкийВосток "( Шварц), и " Черныйфронт "( Штрассер), и " Действие "( Церер), и " Сопротивление "( Никиш). Список разрешено было бы возобновлять чуть ли не до бесконечности. В конце 1932 года была предпринята попытка соединить все эти бессчетные группы в одну Национал-коммунистическую партию. Но эта задумка провалилась. Национал-большевизм в большинстве случае остался только порожней декларацией. Лишь лишь Эрнсту Никишу удавалось показывать воздействие на маленькую " Старую социал-демократическую партию ", которая действовала в главном на местности Саксонии. Он даже редактировал газеты старо-социал-демократов " Народное правительство ". На ее страницах Никиш когда-то написал прекрасные слова: " Можно людей напоить революционным шампанским, а потом ожидать, чтоб они протрезвели и стали объективными, какбудто бы пили обычную газировку. Игра с громкими революционными фразами единожды багряно отмстит нам ".
РАЗМЕЖЕВАНИЕ С НАЦИОНАЛ-СОЦИАЛИЗМОМ
В собственной книжке " Мифы Третьего рейха " Жан Нойрор обрисовал в том числе творение политических легенд во эпохи Веймарской республики. " Кажется сомнительным, что вданныймомент в Германии, одинаково как и в ином месте, желают с ловлей припомнить, с каким воодушевлением в первые месяцы 1933 года приветствовалась так именуемая государственная революция. И все же факт остается фактом — в германской летописи чрезвычайно изредка разрешено было зарегистрировать такое обширное публичное перемещение, которое наличествовало в Германии в начале 1933 года, когда Гитлер пришел к власти… Некоторые идеи, формулы, лозунги нацистов, какие кажутся нам ложными и глупыми, будут понятнее, ежели мы представим себе историю политических идей в целом. Она позволит нам взятьвтолк, как схожий бред мог отыскать сострадание у людей, какие уже привыкли к этим идеям, желая они оказались воплощенными в иную форму ". Эти слова чрезвычайно успешно указывают на ту функцию, которую делали в Веймарской республике Мёллер ван ден Брук и его товарищи. Они, эти слова, совместно с тем намекают, что трудно определить, кто был причастен или непричастен к приходу Гитлера к власти. Сам собой напрашивается вопрос об общих точках соприкосновения меж младоконсерваторами и национал-социалистическим ходом.
Общими у Кольца и нацистской партии были обиды, затаенные на Веймарскую республику, которая была принесена на штыках Антанты и предателей. Общим было и сожаление от проигранной борьбы и неприятность от оскорбительного расположения Германии, в которое поставили страну союзники, навязав ей грабительский Версальский контракт. Однако было бы непростительной примитивностью( чем грешат почтивсе наши русские историки) рисовать Мёллера ван ден Брука некоторым предком Гитлера или некоторым национал-социалистическим первопроходцем. Для приятного различия вспомним желая бы о " Восточной идеологии " Мёллера ван ден Брука, которая принципиально различалась от программы Гитлера, направленной на покорение " жизненного места ". В собственной " Майн кампф " Гитлер писал по поводу России: " Мы желаем возвратиться к тому пт, на котором прервалось наше старенькое формирование 600 лет обратно. Мы желаем остановить постоянное германское рвение на юг и на запад Европы и точно указываем пальцем в сторону территорий, расположенных на востоке. Мы совсем рвем с колониальной и торговой политикой довоенного времени и преднамеренно переходим к политике покорения новейших земель в Европе. Когда мы произносим о покорении новейших земель в Европе, мы, естественно, можем обладать в виду в первую очередность лишь Россию и те окружные страны, какие ей подчинены. Сама судьба указует нам перстом ". В принципе при желании эти идеи разрешено было взять за абстрактные построения, какие Мёллер ван ден Брук делал в начале Первой вселенской борьбы. Однако, ежели декламировать пристально " Майн кампф ", то в глаза кинутся разительные отличия. Если Гитлер расценивал российских как " низкокачественную расу ", которая стояла чуть ли не на одном уровне с евреями, то Мёллер ван ден Брук видел в российских мощный " юный люд ", который претендовал, чтоб начинать новейшей вселенской державой. Конспирологические измышления сравнительно заговора маленький группки( евреев, масонов, иезуитов, а после 1917 года большевиков) Мёллер ван ден Брук постоянно радикально отвергал, полагая их " завистью к власти " или " ужасом перед ошибкой ". Мёллер ван ден Брук требовал на объединении с Россией, Гитлер же означал схожий альянс как " распоряжение к грядущей борьбе ", которая обязана была начинать концом Германии( очень провидческие слова!). Общее у Гитлера и Мёллера ван ден Брука это только внедрение словосочетания " Третий рейх ".
Как мы незабываем, Мёллер ван ден Брук не дожил до триумфального прихода нацистов к власти. Он мог только застать зарождение нацистского движения. Но в принципе его известие к Гитлеру и национал-социализму разрешено с определенной частей убежденности вернуть по нескольким высказываниям.
Обратимся к летописи. Весной 1922 года при посредничестве генерал-майора Карла Хаусхофера и Рудольфа Гесса в Мюнхене с Гитлером встретился Рудольф Пехтель, Пехтель изображал последующим образом эти действия: " Тогда во время разговоры Гитлер решил втомжедухе отдать словечко и иным. По его просьбе я поведал ему о политической жизни в Берлине, а в данной связи втомжедухе о политической работе " Июньского клуба ", который я представлял… Гитлер очень заинтересовался работой " Июньского клуба ". Я предлагал ему выступить в нашем кружку, где мы предоставляли словечко представителям всевозможнейших направлений. Гитлер употреблял этот вариант. После моего возвращения в Берлин я встретился с окончательным противодействием Мёллера, который знал о Гитлере более меня. Однако я указал, что для нас было бы принципиальным, соблюдая надпартийность, оповещать о всех новейших движениях. И намекнул, что Мёллер, исходя из личных суждений, имел разговор с Карлом Радеком. Мёллер уступил, и Гитлер возник у нас. Если на наших обычных дискуссиях в узких помещениях " Июньского клуба " на Моцштрассе, 22 собиралось 120–150 человек, то в тот достопамятный пир их было в лучшем случае 30 — что само по себе было неблагоприятным истоком. Гитлер заявлял, какбудто вещал перед огромным собранием народа в мюнхенской пивной. Он не мог определить хоть некий контакт с присутствующими, и было практически слышно, как его тирады падали на пол. Это была обычная стиль о сломе процентной кабалы и с иными клише, присущими партийным программам, что дозволяло произносить о соответствующем интеллектуальном уровне. Это была трагическая крах, которую Мёллер не раз устанавливал мне в вину. Я умолял его, чтоб он в собственной разговоре с Гитлером удостоверялся, что фактически этому человеку по странным нам факторам получилось привести массы в перемещение. Наконец, после размена понятиями Мёллер согласился поговорить в узеньком кружку, где бы присутствовало четыре — он, я, Гитлер и врач Юнг. В соответствующей стилю Мёллер пробовал побеседовать с Гитлером по душам, пробовал при поддержке настойчивых, но взвешенных вопросов понять сущность Гитлера, познакомиться с его убеждением по более актуальным вопросам. Показалось, что Гитлеру получилось изготовить воспоминание на Мёллера и его свита. Он заявлял слововслово последующее: " Вы имеете все то, что отсутствует у меня. Вы разрабатываете духовное орудие для обновления Германии. Я не наиболее чем барабанщик и собиратель сил. Давайте помогать! " Мы решили бросить его в запасе. Мёллер только посулил Гитлеру, что мы пришлем издание " Июньского клуба ", которое именовалось " Совесть ", а втомжедухе все публикации нашего касса. Беседа кончилась в А часа утра. Гитлер отправился пешком от Моцштрассе на Цигельштрассе, где он желал переспать у собственного военного приятеля. Мы стояли у дверей дома и глядели вдогон Гитлеру, который маршировал как закоренелый вояка. Затем Мёллер повернулся ко мне и произнес: " Пехтель, этот миниатюрный никогда ничто не усвоит! Я думаю, что, натерпевшись этакого ужаса, нам нужно испить в погребке бутылку испанского причина " ". Это довольно живое отображение воспроизводил и Макс Бём, который прибавлял, что Генрих фон Гляйхен подчеркнуто покинул клоб во время выступления Гитлера. Но после 1933 года об данной встрече предпочитали замалчивать.
То, что касается Мёллера ван ден Брука, то заранее собственной погибели он показывал наиболее чем сдержанное известие к национал-социализму. После провалившейся пробы муниципального переворота, предпринятой Гитлером в 1923 году в Мюнхене и более популярной как " пивной путч ", Мёллер напишет последующие строчки: " В Мюнхене приключилось то, что я предвидел: грех, абсолютное по глупости! Это 9 ноября может нам встать чрезвычайно недешево. Позвольте предупредить его последствия: национальное перемещение обязано сохраняться, фёлькише-мышление не обязано загоняться в гроб главарями ". В рубрике " Критика прессы " он писал еще наиболее четко: " Гитлер потерпел неудачу по фактору собственной пролетарской примитивности. Ему неясно, что под его национал-социализм нужно подвести церковный фундамент. Он воплощенная влечение, которая начисто лишена рассудочных параметров ". Но тем не наименее младоконсерваторы никак не выступали радикально против национал-социализма. Им казалась заманчивой мысль применять в личных целях суд над Гитлером. Это был прекраснейший предлог для истока функциональной агитационной кампании. Тем наиболее что в одной из передовых статей Мёллер призывал Гитлера: " Бей погромче, барабанщик цивилизации! " Он пробовал притянуть Гитлера на свою сторону, но путч не был тем методом, которым намеревался вытекать Мёллер ван ден Брук. А означает, это был только маневр: " Речь идет о терпеливой и планомерной функциональной государственной политике, которая обязана сотворить новое правительство на земле, покрытой обломками и гнилью, обязана равномерно избрать путь свободы. Политика является тем действием, которое двигает немецкую цивилизацию вперед к воле. Гитлер признавал свою ответственность за действие, но признал себе виновным. Подобное политическое действие не лишь невозможно исполнять, но ему даже нужно воспрепятствовать ". Тем не наименее, отказываясь от способов Гитлера, с иной стороны, младоконсерваторы давали взятьвтолк — то, что Гитлер заявлял на суде, подходило их своим убеждениям. Это стало роком для почтивсех твердолобо настроенных деятелей, какие до 1933 года считали, что Гитлеру разрешено доверить работу " крысолова ". Они обманывались, не видя личного бессилия. В результате они оказались в роли обманутых жуликов.
Однако, в различие от почтивсех остальных националистов, Мёллер ван ден Брук никогда не задумывался, что у национал-социализма имеется шанс. Он постоянно ненавидел плоские, банально повторяющиеся тирады нацистской пропаганды и пренебрегал политически незрелые деяния главарей НСДАП. Ему, который грезил о сближении правой и левой оппозиции, казалось огромным заблуждением только агрессивное известие нацистов к большевикам. Но наравне с этим он видел, что национал-социализм сумел пробудить юные силы. Неудивительно, что он приветствовал этот процесс, так как считал, что это только правило наиболее глобального движения. Когда Мёллер ван ден Брук покончил с собой, нацистская партия была немногим более, чем одна из бессчетных политических сект, которая, базируясь вбольшейстепени в Баварии, к тому же имела в те годы локальное смысл. Только когда Ганс Шварц основательно занялся переизданием творений Мёллера ван ден Брука, его идеи были оценены нацистами и превращены в конкретные политические лозунги. Именно по данной фактору в августе 1932 года Эдгар Юлиус Юнг писал, что национал-социалисты разглядывают Мёллера как некоторого соучастника нацистского движения. То имеется Мёллер ван ден Брук был зачислен в ряды НСДАП практически потом.
Нельзя упрекать Ганса Шварца, который со порой перешел в редакцию журнала " Ангриф ", издаваемого Геббельсом, что он употреблял труды Мёллера ван ден Брука, чтобы способствовать расширению национал-социалистического движения. В вступлении творений, какие были переизданы до 1933 года, Шварц вообщем ни разу не упоминал ни Гитлера, ни национал-социализм. Лишь после прихода фюрера к власти Шварц стал рисовать его как восприемника идей Мёллера, которому получилось осуществлять их в жизнь. В 1958 году в одном из интервью Ганс Шварц говорил, что по-еле 1933 года был элементарно обязан рисовать Мёллера как пред-нацистского мыслителя, так как была угроза совершенного запрета на издание его работ. В первые дни нацистской диктатуры и существования гитлеровского Третьего рейха чрезвычайно почтивсе германские и забугорные обозреватели указывали на принципиальное отличие меж империей, сделанной Гитлером, и мыслимой Мёллером ван ден Бруком. Именно так в июне 1935 года возникли слова о Мёллере как " новейшей политической фигуре, которая была обращена к восходящему национал-социализму ". Но это была политическая мифология. Впрочем, в 1931 году вдова Мёллера ван ден Брука писала, что единым ходом, которое могло свершить переворот в духе ее покойного супруга, был национал-социализм. Однако это было ее личное мировоззрение.
С исторической точки зрения чрезвычайно увлекательна точказрения младоконсерваторов заранее " захвата власти " национал-социалистами. Свет на эту проблему может пролить приемник " Что мы ждем от национал-социализма? ", который был издан Альбертом Эрихом Гюнтером в 1931 году. Этот приемник состоял из 20 статей и интервью, какие обязаны были отдать протест на установленный вопрос. Многие из создателей, но далековато не все, принадлежали к младоконсервативным кружкам. Сам же издатель писал в вступлении последующее: " В первый раз появилась вера, что перемещение, порожденное германским духом, перестроит политическую жизнь, которая вольет в рейх новейшие силы ". По сути, эта книжка являлась ни оценкой, ни восхвалением национал-социализма. Август Винниг который интерпретировал национал-социализм как " истинную немецкую надобность ", объяснял последующую мысль: " Я считаю предосудительным осуждать и изнурять тем самым перемещение, которое является почвой для всех германских надежд ". Генрих Форстофф, младоконсервативный пастор, одобрял политическое содержание национал-социализма, истина, прибавляя, что тот не мог применять " только человека " для собственных нужд. Он зорко предупреждал: " Идея может быть преувеличена до обожествления, а идеал главаря до безответственности ведомых. Тогда он( национал-социализм) потеряет эмоция действительности, упустит почву из-под ног ". Иоганн Вильгельм Маннхардт осуждал национал-социализм с точки зрения немца, живущего за границей. Особо яростно он атаковал на антисемитизм гитлеровского движения, так как аналогично тому, как евреи являлись государственным меньшинством в Германии, немцы являлись таковым же меньшинством за пределами собственной страны. НСДАП противоречила хозяйка себе. Этот младоконсервативный создатель считал, что более несправедливые упреки обращались к восточно-европейским евреям, в которых он видел чуть ли не носителей германской цивилизации. Он выражал веру, что инициированная Штреземанном наружная политика исполнялась бы и впредь, назло необузданной агитации национал-социалистов. Но веры, судя по всему, были слабы, так как он, задав Маннхардту боязливый вопрос: " Что случится, ежели сейчас или завтра партия войдет в руководство? Будут ли пропагандисты своими для правительства и чиновничества? ", он отвечал на этот вопрос в духе младоконсерваторов. Он бесхитростно считал, что ежели бы нацистов не получилось обуздать, то они бы всего-навсего потерпели фиаско. Показательно, что схожую ошибку дозволял и Альфред Гутенберг, с конца 20-х годов впрошлом фаворитом Немецкой народно-национальной партии.
Но наиболее курьезное намерение сделал Вильгельм Греве: нацисты обязаны были избавить демократию. " Демократия и парламентаризм в Германии, видится, будут сохранены их непримиримыми противниками… В то время как Веймарская коалиция отказывается от демократии, чтобы избавить " республику от фашизма "( чрезвычайные распоряжения, роспуск рейхстага и т. д. — Авт.), государственная оппозиция будет передовым воином по охране всех демократических способов и либеральных прав Веймарской конституции. Только в рамках данной политической системы национал-социализм может выразить свою силу ". Похожие суждения игрались тогда огромную роль в младо-консервативной среде.
В ноябре 1931 года Генрих фон Гляйхен написал Гитлеру " Открытое письмо ", в котором говорилось: " Хватит ли Вашей воли, которой Вы подчинили свою свиту, и без такого окружающую под Вашим воздействием, чтобы совладать с нищетой, которая продолжает расширять родное гибельное действие?( …) Во каждом случае, я утверждаю, что люди сегодняшнего поколения, какие не причисляют себя к правящим кругам Германии, не примут Ваш лозунг, так как Вы не придаете этим людям( таковым же горячим патриотам, как и Вы сами) нималейшего смысла. Вы жаждете и требуете лишь. 1-го: слепого подчинения! Но Вы не берите людей, какие способны к деянию под свою ответственность ". В апреле 1932 года тот же фон Гляйхен написал: " Мы со всей решимостью отказываемся от политического антисемитизма национал-социалистической партии ".
Конечно, разрешено было бы без заморочек составить кучу выражений деятелей младоконсервативных организаций, какие провозглашали Гитлера " единым творческим политиком и вождем масс ", как это делал, кпримеру, Эдгар Юлиус Юнг. Но все-же увлекательнее, а наиболее основное, главнее те, кто попробовал, покуда еще не поздно, высказаться и увести от Германии надвигающуюся угроза. Однако это помешало нацистам применять в личных целях идеи и лозунги младоконсерваторов.
Очередное издание " Третьего рейха " Йозеф Геббельс сопроводил таковыми словами: " Я настолько важное творение разумею как распределение идейной летописи НСДАП ". Но схожее известие было типично для Геббельса никак не постоянно. Еще в 1925 году в собственном дневнике грядущий министр пропаганды сделал запись: " Я отыскал время, чтоб тихо прочитать книжку Мёллера ван ден Брука " Третий рейх ". Этот рано ушедший из жизни человек строчит пророческие вещи. Он строчит светло и тихо, но при этом все охватывается внутренней страстью. Он писал обо всем том, что я еще юношей понял при поддержке ощущения и инстинкта. Почему М. в. д. Б.( Мёллер ван ден Брук) находился в Кольце, а " Совесть " поочередно не вульгарна на военный альянс с нами? Духовное освобождение? Нет, сражение не на жизнь, а на погибель! Отнюдь не одухотворение жизни, политики, летописи. У нас( национал-социалистов) зубодробильная эстетика… Потрясающе буквально, отчего он не оказался в наших рядах ". Но ежедневник Геббельса никогда не публиковался в Третьем рейхе, а пропаганда предпочитала хвалить Мёллера ван ден Брука " предвестником новейшей Германии ".
Каких лишь напыщенных фраз не звучало после 1933 года! Гитлер осуществлял в летописи политическое завещание Мёллера ван ден Брука. Не остались в стороне и существовавшие товарищи писателя. В феврале 1933 года Эдвард Штадтлер выпустил на германском радио передачу, которая называлась " От " Июньского клуба " до правительственного кабинета Гитлера ". Вольфганг Кёппен провозглашал Мёллера " важным духовным предком новейшего, национально наполненного социализма ". Как мы незабываем, в конце 20-х годов возникло оченьмного людей, претендовавших на роль продолжателей дела Мёллера ван ден Брука. Почти сходу же после прихода нацистов к власти их ряды поредели, когда гитлеровская диктатура укрепилась, почтивсе вообщем выбрали отдаляться от Мёллера и младоконсерватизма. Самое необычное, что некие энтузиасты продолжали аж с 1936 года полагать Гитлера " самым консервативным революционером в мире ". Но такие заявления были не наиболее чем курьезом.
Повод для расстройства в творчестве Мёллера дал не кто другой, как основной идеолог нацистской партии Альфред Розенберг, который заявил в партийном издании " Фелькише беобахтер ", что Мёллер ван ден Брук, желая и являлся " благородным человеком и огненным патриотом ", но ни в коей мерке не мог считаться предком национал-социализма. Почти сходу же после этого был конфискован тираж изданного Г. Шварцем сборника " Отчет о России ", кстати, также не без роли Розенберга. 17 января 1934 года в официозной прессе возникает статья Вальтера Шмита, которая называлась " Против фальсификаций ". В ней повествовалось об следующем сборнике Г. Шварца " Социалистическая наружная политика ". На этот раз тон заметки был наиболее чем острый: " После ликвидации всех политических и экономических группировок, какие не имели права на наличие в национал-социалистском государстве, начался приметный процесс. Его разрешено было бы именовать интеллектуальным разбавлением и нейтрализацией национал-социализма. Под этим предполагаются все те течения, какие пробуют воспитать на плодотворной грунте национал-социализма обветшавшие и бесплодные философия. Более такого, они добровольно принимают охрану национал-социализма ". В принципе создатель данной статьи чрезвычайно верно угадал намерения Г. Шварца, а позже прозвучали недвусмысленные опасности: " В будущем с национал-социалистической стороны проявится что-то большее, ежели усмешка, ежели круги, какие до сих пор не согласились с общностью цивилизации, будут произносить сейчас о национал-социалистической дисциплине.
К десятой годовщине со дня смерти Мёллера ван ден Брука в одной из берлинских газет Вильгельм Рёссле опубликовывал памятную статью, в которой он попробовал определить ассоциация меж Мёллером ван ден Бруком и национал-социалистами( схожую мысль он одолжил из 1-го гамбургского издания). В ней был таковой пассаж: " Одни рождены для деяния( подразумевался Гитлер. — Авт.), остальные( Мёллер ван ден Брук. — Авт.) для идеи о действии ". " Фелькише беобахтер " именовал схожий метод мышления " глуповатым и дерзким противопоставлением ". " Немецкая революция являлась не лишь политическим, но духовным детищем Адольфа Гитлера! " Печатный орган СС журнал " Черный корпус " употреблял в качестве предлога для жесточайшей оценки обе пямятные статьи: " Они( младоконсерваторы. — Авт.) ощущали себя высшими в духовном плане и показывали это, где лишь могли, и вывертывали наизнанку это, где могли. Они теоретизировали, обсуждая трудности политики, и задумывались, что сражение на улицах, что столкновения в помещениях для собраний, что нетерпимость национал-социалистического движения ничто не означают, так как они не интеллектуальны… С упрямой твердостью фюрер провел четкую граница меж собой и схожими фёлькише пророками, к которым относятся и преемники Мёллера ван ден Брука! "
Во всей данной полемике жертвами нападок становились товарищи и единомышленники Мёллера ван ден Брука, желая самого его не касались. В главном такое состояние вещей объяснялось тем, что подлинное наследие Мёллера ван ден Брука был сфальсифицировано его " апостолами ". Исключение, пожалуй, сочинял только памфлет Вильгельма Зеддина " Пруссачество против социализма "( низменное заглавие работы Освальда Шпенглера " Пруссачество и коммунизм "), В данной маленький работе он был заклеймен как " беллетрист ". Зеддин даже кинул Мёллеру упрек, который вполне подходил гитлеровскому рейху: " Как метод рассмотрения, так и целенаправленность Мёллера проистекают совсем не из недр германской духовности ". После схожих нападок кругом имени Мёллера ван ден Брука настала тишь. Лишь в 1939 году нацистская партия определилась со собственным отношением к Мёллеру ван ден Бруку. О нем было упомянуто в официальной библиографии национал-социалистического движения. Идеи Мёллера ван ден Брука о расе и империи были изложены в сугубой национал-социалистической трактовке. В результате создатель выносил собственной вердикт: " Мёллер ван ден Брук был не пророком и не предком Третьего рейха, а только " крайним консерватором ". Из его политического решетка нет пути в германское грядущее, так как этот мир никоимобразом не связан с национал-социализмом ".
Объясняя, отчего нацисты решили отдаляться от Мёллера ван ден Брука, южноамериканский историк К. Клемперер когда-то напыщенно заявил: " Дьявол был добросердечнее к Мёллеру, чем он такого заслуживал. Можно было произносить, что бес сам порвал с ним контракт ". Другой южноамериканский ученый, Вальдемар Гурьян, выразился наиболее непосредственно: " Духовным и теоретическим носителям новейшего национализма, начиная с Мёллера, заканчивая Штепелем, совсем не требовалось опознавать национал-социализм; напротив, в большинстве случаев они стояли от него на критической дистанции. Но все же конкретно они содействовали развитию сообщества, благодаря которому национал-социалисты сумели повлиять на национальное самосознание, а потом придти к власти ".
Вопросы, такие тому, как бы повел себя Мёллер ван ден Брук, доживи он до 1933 года, кажутся лишними. Куда наиболее главен факт, что он никогда не был национал-социалистом, дистанцировался от гитлеровского движения еще в момент его зарождения, а после погибели был дискредитирован нацистами.
Тотальное правительство, с которым пробовали флиртовать Мёллер и его любители, требуя на его народно-духовном содержании, в реальности обернулось страхом нацистского террора. Младоконсерваторы признавали диктатуру только как принужденную и временную мерку. В одном из номеров " Совести " прямо говорилось: " Игры с диктатурой — это грех; религия в то, что диктатура может быть самоцелью, является безумием. Тот, кто отважился на введение диктатуры, обязан быть аристократом. И лишь тог, кто верует в аристократию, может отважиться на диктатуру ". Младоконсерватизм не отказался от расового мифа, желая и не настолько радикально, как от вульгарного антисемитизма.
Казалось бы, Гитлер оживил идею Мёллера о " юных народах ", когда заключил миролюбивый контракт с Пилсудским, а Ялмар Шахт стал жить целенаправленную " восточную " политику в области экономики. Но оккупация остатков Чешской республики убедительно показала, как недостаточно всеобщего с " Восточной идеологией " имела эта политика. Пакт о ненападении меж СССР и Германией разрешено было бы признать проявлением данной идеологии, но он оказался уловкой. Развязанная Гитлером Вторая глобальная битва поставила крест на имперских концепциях Мёллера.
БИБЛИОГРАФИЯ МЁЛЛЕРА ВАН ДЕН БРУКА
КНИГИ, БРОШЮРЫ, ЛИСТОВКИ
Современная беллетристика в изображении групп и личностей. 12 томов. Берлин/ Лейпциг. 1899–1902 Варьете. Берлин. 1902.
Немцы. Наша человеческая деяния. первое издание. 8 томов. Минден. 1904–1910. 2-е издание( сокращенное и переработанное) под заглавием " Вечная империя ". Издательство Ганса Шварца. 3-е издание. Вроцлав. 1933—1935.
Французский театр( 14-й том серии " Театр "). Издатель Хагеман. Беллин/ Лейпциг. 1905.
Современники. Идеи и люди. Минден. 1906.
Национальное художество для Германии, Листовка Отечественного писательского союза. Листовка № 1. Берлин. 1909.
Воспитание цивилизации. Листовка Отечественного писательского союза. Листовка № 13. Берлин. 1911.
Итальянская краса, 1-е и 2-е издание. Мюнхен. 1913; 3-е( сокращенное) издание( издатель Ганс Шварц) Штутгарт/ Берлин. 1930.
Бельгиец и балтийцы — " Немецкая битва ". Политические листовки( издатель Як). Том. 59. Штутгарт/ Берлин. 1915.
Прусский манера, 1-е издание, Мюнхен, 1916; 2-е издание, Мюнхен, 1922; 3-е издание( издатель Ганс Шварц), Вроцлав, 1931; 4-е издание( " Архив Мёллера ван ден Брука "), Мюнхен, 1953 Права юных народов. Мюнхен. 1919.
Прусская судьба — зеркало. Доклад о традиционной и художественной культуре. Том 4. Берлин. 1919.
Молодые народы — зеркало. Том 21–23. Берлин. 1920 Консерватор. Листовка " Кольца ". Берлин. 1921.
Виновность за войну. Издание Рабочего комитета Немецкого союза. Берлин. 1922.
Третья империя, 1-е издание, Берлин, 1923; 2-е издание, Берлин в 1926; 3-е издание( издатель Ганс Шварц), Гамбург, 1931; британский перевод: Третья Германская империя( сокращенный вариант), Лондон, 1934; французский перевод, Париж, 1938.
Шлагетер. Листовка соединения интернациональных издательств. Берлин. 1923.
О чем нам вещает " Красное знамя ". Листовка " Кольца ". Берлин. 1923.
Права юных народов. Собрание политических статей( издатель Ганс Шварц), Берлин, 1932.
Политический человек( статьи Мёллера). Издатель Ганс Шварц, Вроцлав, 1933.
Социализм и наружная политика( статьи Мёллера). Издатель Ганс Шварц, Вроцлав, 1933.
Отчет о России( статьи Мёллера). Издатель Ганс Шварц, Вроцлав, 1933.
СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
breuer, stefan. Weif wie waiblingen: moeller van den bruck und der 'preuß Ische stil1/ von stefan breuer/ revue d'ahemagne et des pays de langue allemande/ societe d'etudes allemandes, strasbourg; Strasbourg, 34( 2002), s. 3-17.
Breuer, stefan. Anatomie der konservativen revolution/ stefan breuer. — darmstadt: wiss. Buchges., 1993. — 232 s.: Hl.
Dupeux, louis. " Nationalbolschewismus " in deutschland 1919–1933: kommunist. Strategie и. Konservative dynamik. — muenchen: beck, 1985. — 492 s.
Garstka, christoph. Arthur moeller van den bruck und die erste deutsche gesamtausgabe der werke dostojewskijs im piper-verlag: 1906–1919; Eine bestandsaufnahme sä Mtlicher vorbemerkungen und einfuhrungen von arthur moeller van den bruck und dmitrij s. Mereschkowskij unter nutzung unverö Ffentlichter briefe der #220; Bersetzerin Е. К. Rahsin; Mit ausfü Hrlicher bibliographie/ christoph garstka. Geleitw. Von horst-jü Rgen gerigk. — frankfurt am main [и. а. ]: lang, 1998. — xiii, 168 s.
Gerstenberger, heide. Der revolutionaere konservatismus: ein beitrag zur analyse des liberalismus/ von heide gerstenberger. — berlin: duncker humblot, 1969. — 171 s.
Grumke, thomas. Arthur moeller van den bruck und der " neue nationalismus "/ von thomas grumke. Osnabrü Ck, univ., Magisterarb., 1995. -130 s.
Нä Rtle, heinrich. Der preuß Ische stil: moeller van den bruck und das preuß En-jahr./ Deutsche monatshefte; Berg, starnberger see, 33( 1982), 1, s. 34—38.
Ishida, yuji. Jungkonservative in der weimarer republik: d. Ring-kreis 1928–1933. — frankfurt am main [и. а. ]: lang, 1988. — 298 s.
Jenschke, bernhard. Zur kritik der konservativ-revolutionä Ren ideologie in der weimarer republik: weltanschauung und politik bei edgar julius jung/ bernhard jenschke. — Мü Nchen: beck, 1971. — viii, 200 s.
Klö Nne, arno. Kein spuk von gestern oder: rechtsextremismus und " konservative revolution "/ arno klö Nne. — Мü Nster: lit, 1996. — ii, 112 s.
Krause, А. Moeller van den bruck, der prophet des dritten reiches. 1934. -121 s.
Moeller van den bruck, arthur. Das recht der jungen vö Lker: sammlung politischer aufsä Tze/ moeller van den bruck. — berlin: verl. Der nahe osten, 1932. — 218 s.
Мö Hler, armin. Die konservative revolution in deutschland: 1918–1932; Ein handbuch/ armin Мö Hler. — 2., Vö Llig neubearb. и. Erw. Fassung. — darmstadt: wiss. Buchges., 1972. — xxx, 554 s.
Paetel, karl О. Versuchung oder chance?: Zur geschichte des deutschen nationalbolschewismus/ karl О. Paetel. — gö Ttingen [и. а. ]: musterschmidt, 1965. — 343 s.
Petzinna, berthold. Erziehung zum deutschen lebensstil: ursprung und entwicklung des jungkonservativen " ring " -kreises; 1818–1933/ berthold petzinna, — berlin: akad. -verl., 2000. — 308 s.
Petzold, joachim, wegbereiter des deutschen faschismus: die jungkonservativen in der weimarer republik/ joachim petzold. — Кö Ln: pahl-rugenstein, 1978. — 410 s.
Pfahl-traughber, armin. Konservative revolution und neue rechte: rechtsextremistische intellektuelle gegen den demokratischen verfassungsstaat/ armin pfahl-traughber. — opladen: leske + budrich, 1998. — 239 s.
Schwierskott, hans-joachim. Arthur moeller van den bruck und die anfä Nge des jungkonservatismus in der weimarer republik: eine studie #252; Ber geschichte und ideologie des revolutionä Ren nationalismus/ vorgelegt von hans-joachim schwierskott. Erlangen, univ., Diss., I960. -298 s.
Schwierskott, hans-joachim. Arthur moeller van den bruck und der revolutionä Re nationalismus in der weimarer republik/ hans-joachim schwierskott. — gö Ttingen [и. а. ]: musterschmidt-verl., 1962. — 202 s.
Schü Ddekopf, otto-ernst. Nationalbolschewismus in deutschland 1918–1933. — frankfurt/ М.: Ullstein, 1973. — 576 s.
А. МЁЛЛЕР ВАН ДЕН БРУК ТРЕТЬЯ ИМПЕРИЯ
РЕВОЛЮЦИОНЕР
Мы желаем победить революцию!
I.
Война может повернуться поражением. Злополучная битва никогда не случается безвозвратной. Худой мир никогда не случается решительным.
Но революция обязана побеждать в всех критериях.
Революция проистекает лишь один раз. Революция — это не тот вопрос, о котором цивилизация договаривается с иными народами. Революция — это исконное дело народа, которое соответствующая цивилизация может решить только своими своими мощами. От ее финала зависит свободное пребывание собственной своей судьбы.
В нашей летописи еще не было политических революций. Вероятно, это знак такого, что мы находимся лишь только на середине нашего исторического пути. Англичане имеют в собственном прошедшем благочестивую и известную революцию. Она была и у французов. Оба данных народа ветше нас. Они изведали, опробовали и узнали на собственных же людях. Революции сделали их политизированными цивилизациями. Они понимали, что, потрясая свою жизнь, формировались политические условия для предстоящего развития. Мы испытали уже на себе, как буквально, как бережливо, а наиболее основное, совсем несгибаемо они вершат вселенские дела: как они бережливо добились вселенской борьбы, мирясь со всеми ударами во имя одной-единственной цели, чтобы одержать победу. Мы узнали, как они потом прохладно и насмешливо-презрительно пользовались приобретенной победой для заключения мирного контракта, по условиям которого они получили новейшие средства для реализации собственных целей, изменив в свою выгоду состояние в мире.
Мы проиграли войну против осмысленного английского политического духа, который британцы обрели после собственной революции, и осмысленного галльского политического духа, которым французы должны своей революции. Мы молодее данных 2-ух народов. По сравнению с ними мы владеем вероятность быть незаконченным, но в то же время и не исчерпанным народом, покуда не обрели родное национальное, не разговаривая уж о политическом, Я. Сейчас мы не владеем реального, а наше прошедшее какбудто отрезано от нас, так что мы пребываем в совершенной неопределенности. Но мы добились переломного момента, когда нужно решить, останемся ли мы надолго этим незрелым народом, беззаботно относясь к собственному грядущему, покуда оно и совсем не пропадет — или же мы, убедившись на-своем последнем эксперименте, вправду способны и желаем придать нашему политическому бытию национальную форму.
Революция — это момент в жизни народа, который никогда не повторяется снова. Наша революция буквально такое же миг. Воспользовались ли мы им? Или же упустили? Прошли годы с момента нашей крушения [6]. Мы потратили все эти годы, постоянно успокаивая цивилизацию сравнительно ее судьбы. Но мы не сделали в это время ничто, чтоб поменять эту судьбу.
Революция длится. Она длится в душах, и мы не знаем, вспыхнет ли она с новейшей силой, уйдя мало углубленно. Однако в всяком случае мы можем быть убежденными, что она — это перемещение, которое, быстрее только, не сумеет утихнуть, так как высвобожденные ее силы сумели достигнуть неких итогов. Это крайний предоставленный нам шанс, чтоб революция отыграла то, что мы утратили после поражения в борьбе. Это шанс:
— чтоб взятьвтолк, отчего мы, выиграв войну на полях схваток, проиграли ее в политическом значении;
— чтоб предпринять надлежащие шаги,
ii.
Революция владеет три нюанса: социалистический, хозяйственно-политический, марксистский — мы обязаны станем их рассмотреть.
Но доэтого только она владеет и германский нюанс: покуда наш вулкан извергал из кратера известные словечки, догмы и лозунги, мы могли бы увидеть в его глубинах подземные реки, какие желают поменять родное движение — это могущественнейшее движение германской летописи, которая под действием нашего краха снова теснит нас в русло, которое мы на нашу беду покинули.
Наша деяния сбилась с пути. Мы ни в чем не преуспели, ни сейчас, ни вчера, когда мы оборачиваемся, то не зрим далее жизни 1-го поколения. Последнее, что нам получилось изготовить — было творение 2-ой империи. И это не элементарно невольный инстинкт самосохранения, который принуждает нас акцентировать идеи на данной империи, как единственном достижении, которым мы владели. Скорее это политическое убеждение, которого мы прочно придерживаемся. Даже революционеры, находящиеся в радикальной оппозиции ко всему, непроизвольно склоняются к идеи об империи как крайнем, что у нас осталось.
Создание империи еще раз подкрепляет, что все большие идеи являются элементарными. Трудна только их осуществление. Но в те дни у нас были муниципальные деятели, какие несчитая собственной воли прислушивались к той же доле. Следуя ее зову, они сами стали долей. Бисмарк преодолевал со всяким противодействием: с той же интернациональной ситуацией, которую он поймал в Европе и которая многообразно и алогично определялась, с одной стороны, Священным Союзом и Рейнской Конфедерацией, а с иной стороны, событиями 1848 года — а втомжедухе, ежели это требовалось, с противодействием, которое крылось в нашем своем упрямом народном нраве, который времяотвремени совсем не желал, чтобы нам помогали. Бисмарк только дожидался комфортного момента: но так как этот момент не наступал, он сам вызвал его к жизни. Ему требовались поводы: но когда их не было, он, не медля, сам инициировал их происхождение. Он подчинил себе происшествия: и покорял их так, что его произведение в конце концов было не меньше, чем у его врагов, но всё, что они решали, играло ему на руку. Рождение империи вышло в критериях, какие он подготовил; в напряжении, которое он снял; в надеждах, какие он выполнил. Бисмарк претворил в жизнь то, над чем невыносимо задумывались теоретики и восторженно желали романтики. Знал силу собственного народа, его благодушие, его повиновение, его самоотверженность. Он отыскал, что это очень отлично, чтоб вытерпеть политические оскорбления; очень отлично, чтобы иметь к худшим цивилизациям Земли. Проникнувшись честолюбием этого народа, он решил изготовить его большим. Единение германцев вышло как натуральное явление, без каких-то задержек, а все цивилизации, правительственные кабинеты и дипломаты обязаны были смириться с ним, желали они такого или нет. Мир принял это без каких-либо оговорок, что подходило нашему настроению( желая позднее он обратился против нас). Бисмарк сделал империю данностью.
Но все же произведение Бисмарка ушло в небытие. Он не отыскал людей, какие бы сумели усмотреть и продлить его дело. Его шаги были очень широкими, чтоб за ним разрешено было поспеть. Размышляя после нашего катастрофы, мы установили некоторую правду, что переход от Немецкого союза к Немецкому таможенному союзу, а потом снова к Северо-немецкому союзу и, вконцеконцов, к Немецкому союзному государству был ступенями, для которых нужны века, чтоб оформить их единственной связанной идеей, но они оказались втиснутыми в жизнь 1-го поколения. Но та мудрость была обретена очень поздно, одинаково как и констатация такого, что Бисмарк, чтоб сберечь родное изделие, не отыскал наместника ни в политике, ни в дипломатии. Действительно, он не сделал только этого. Это никоимобразом не объясняется. Но разъяснение обязано быть. Откат произошел по вине германцев, какие не были людьми типа Бисмарка. Признаки истощения были очевидными уже в годы сотворения империи. Мы не желаем произносить тут об публичных явлениях, какие обязаны были ориентировать на переходное болезнь, которым цивилизация была охвачена в эйфории по поводу еще нетакдавно перенесенной беды. Эта безвкусица была связана с предпринимательской волей, той самой волей, которая потом в вильгельмовскую эру сумела добиться неких достижений, которыми мы так и не сумели пользоваться во имя Германии. Но мы обязаны произносить о духовном истощении. Именно оно лежит в базе нашей судьбы.
Германия вданныймомент не владеет идеи. Когда-то была мысль соединения. Но она оказалась воплощенной в жизнь. Исполненные мечты — это слабенькое схожесть красочных воспоминаний о прежний известности, лишенных реальной силы, ежели не воплощать их в жизнь снова и снова. Но мы более не реализовывали их. Мы утихомирили сами себя. Мы стали материалистами во эпохи материализма. И только в качестве извинения схожих духовных конфигураций мы ссылались на германский идеализм, который сто лет обратно был признан всем миром. Однако мы не были проникнуты им. Мы считали свои длинном только хлопотать о его академическом наследии. Мы оказались цивилизацией, которая была безучастна к духовно-политическим течениям, существовавшим в ту эру. Напротив, мы дали иным цивилизациям преимущество формировать идеи. Был ли это реваншизм, который они формировали на складе государственной мистики, или подпитываемый бесцеремонной этикой ирредентизм, безотлагательно распространившийся посреди народов, или же англосаксонское преимущество, или же панславянский универсализм: идеи мировоззренческого подполья, какие потом, к нашему кошмару, переместились в плоскость исторического развития решетка. Мы могли им противопоставить только одряхлевшую идею, которую разрешено было бы именовать чувством уже одержанной победы. Мы были вполне довольны собственным реальным и нашими достижениями в экономической сфере. Мы желали брать в будущем кое-что из романтики, которую мы считали виновной в нашем традиционном идеализме. Да, мы подняли его до уровня империализма, который, но, для нас не был воплощением идеи, но быстрее выставлением напоказ факта воздействия в нашей империи. Мы сотворили этот империализм не как воплощение идеи, а как претензию на преимущество и жизненную надобность соединенной цивилизации. Мы сотворили его, провозглашая о перенаселенности, оправдывая важность наших трудов, с самого истока приучая народы к схожим политическим установкам. Мы громко заявляли миру о собственных достижениях, но основанная на них интернациональная политика проводилась в жизнь дилетантами, какие делали все наоднувторую, боязливо и беспорядочно — аналогично тому, как мы являлись дилетантами от германского идеализма, служа ему как эпигоны. Мы позволили идеям наших врагов начинать большими, не заметив, или не захотев увидеть, как мало-помалу из них складывалась направленная против нас система, что немецкую идею, как мы ее представляли, были готовы опоясать, перечеркнуть и вконцеконцов убить. Что за люди были в том поколении, которое предшествовало нашей катастрофе! Что за закостеневшие, малоподвижные люди, в которых более не было ничто, что могло быть эластичным! Зачерствевшие от собственной исполнительности люди, какие благодаря собственной дисциплинированности и бюрократизму утратили всяческую упругость! Люди, какие козыряли своими традициями и поступали лишь в согласовании с правилами, а ежели они не обнаруживали карьеристскую изворотливость, даже ежели у них были к этому склонности, то они числились новаторами! Что за самодовольные, но все же мало неверные люди, очень вежливые или вообщем не вежливые, мелкие и кичливые сразу! Беспричинно занятые собой, полагая, что добились только, что может лишь добиться человек! Люди эры Вильгельма ii, удовлетворенные собственной механизированной и расписанной по минутам, но совместно с теми хвастовской жизнью, которая была скудна при всем имуществе, некрасива, неглядя на все издержки! Она так и осталась неудавшейся жизнью, так как, когда настал трагический день, всемирно-историческая эра перечеркнула все ее успехи!
Империя крайнее, что у нас вышло. Но в империи нам получилось далековато не все. Из всех наших обычаев чистой и внутренне неиспорченной сохранилась лишь одна: боевая, солдатская, стратегическая. Именно благодарячему мы одолевали в вселенской борьбе на старых полях схваток. Но в политике повсеместно имелись вещи, какие нам не получилось нагнать. Вещи, относящиеся к сферам, которыми крайнее происхождение религиозно пренебрегало, но сравнению с которыми в годы борьбы не сравнился бы даже ум большого предводителя, так как с самого истока отсутствовали такие условия, как фантазия, переживание, фундаментальные познания, а вследствие этого не было ни стратегии, ни сноровки, ни оперативной смекалки. Мы в качестве революционеров остались таковыми же, как и в эру Вильгельма ii: дилетанты, какие более водили себя не возвышенно, а быстрее суматошно; недостаточные люди с неправильным самосознанием, какие были сразу и робкими, и заносчивыми; люди, какие в силу предпринимаемых полумер не достигали собственной цели. Точно так же чувствовали себя люди, какие после революции занимались политикой на низовом уровне — их точказрения еще вполне повторяла унаследованный церковный настрой. Не принципиально, были они социалистами или демократами — они все одинаково несли на себе угнетение вильгельмовской эры. Тот же сердитый рок преследовал канцлера во время военного перемирия и заключения решетка. Он, и конкретно он, как неправильный идеалист, был безусловным воплощением вильгельмовской эры со всеми вытекающими отсюда признаками. Они все подчинились( и до сих пор подчиняются) духу нашей беды. Они имеютвсешансы попробовать кое-что предпринять— но мы убеждены, что все это зря. Они имеютвсешансы серьезно считать, что совершают верные вещи — и полные убежденности они совершают все ошибочно. Их лучшие намерения недостаточно им помогли, одинаково как и наша несчастная деловитость, которая в конце концов улетучилась. Наша политическая доброжелательность, которая распространяется на всякого, кто не препятствует нам очень ощутимо, приносит нам полезности так же недостаточно, как и наша политическая благонадежность, которую мы прежде направляли на личное правительство, а сейчас расширяем на наших противников.
Наши дела когда-то не заладились. Наши решения не имеют определенной направлению. Наши действия не укладываются в вольную последовательность гармоничной жизни. Наши дела идут наперекосяк, а когда мы намереваемся исправить их, то разбиваем своими же руками. Мы никогда не обретаем слов, какие бы соединяли политические дела с узким политическим чутьем, какие бы передавали сущность такого, о чем идет стиль. Наши решения постоянно обязанные, а когда мы, вконцеконцов, рано и поздно проявляем свою волю, то это проистекает в плохой момент, или очень рано, или очень поздно, но в всяком случае не впору. Так было заранее борьбы, то же происходило и во время борьбы. Так было во время революции и так же длилось после нее. На цивилизацию наложены какие-то чары, какие, видится, равномерно рассеются в будущем, когда уйдет происхождение, серьезное за это, когда умрет крайний его представитель. Не означает ли, что любой новейший германский муниципальный деятель, занявшийся политикой, доставит новое сожаление? Не исчезнут ли совместно с ним препятствия, когда он уйдет в отставку, покинув историю? По наименьшей мерке в крайние годы мы перенесли некотороеколичество таковых невыносимых обмен. Однако у нас не осталось времени " чтоб окончить этот медлительный процесс натуральным методом. Историческое время летит еще скорее, чем идет собственное время. Прежде чем совсем не уйдет происхождение, с которым у нас духовные противоречия, покуда не кончится замена поколений, которая даст привилегия новому роду людей, германская цивилизация во всей ее совокупности станет обязана снова взять заключение. Когда под давлением событий случится большое преображение германской цивилизации, которое не было достигнуто 9 ноября 1918 года? Когда революция хозяйка высвободит себе путь, придя из германского воодушевления, которое станет еще поглубже однодневных легкомысленных устремлений, которыми революционеры баламутили люд? Обретут ли тогда люди дееспособность заправлять дела, снова явив германские милость, способность и смелость?
Вы вынесли самый-самый ожесточенный вердикт, который когда-нибудь кем-либо кому-либо объявлялся: " Все ваше происхождение проклято! " Эти слова принадлежат к числу немногих вердиктов времени, чья верность явна всем. Это приводит к тяжкому осознанию лаконичной формулы, которая разъясняет, отчего все, что мы делали, или даже не делали, уже вначале обречено на крах. Это было порождено пагубным духом, было некоторой тяжелой рукою, проклятием. Это засевшие в памяти слова. Они положат конец самообману, которому мы еще предаемся в силу повадки. Потворствуя оппортунистическим склонностям, мы примирялись с хотькаким расположением, в котором оказывались; удовлетворяли оптимистические потребности, полагая наилучшим из вероятных миров тот ничтожный немецкий мир, который окружает нас сейчас, полагая, что в нем еще можетбыть существовать всееще. Это раздирающие слова. Они устанавливают крест на всех нелепых надеждах, какие мы снова и снова лелеем в силу повадки. Они отбрасывают их как лишние, глупые и несущественные. Они раскрывают единый вывод, который остался на этот момент — он содержится не в словесных оборотах, которыми сами же себя и обманули, а в изменении человека, которое еще может избавить нас. То, что изготовлено нами очень нехорошо, обязано поправить последующее происхождение.
Истинным революционером является тот, кто уже сейчас принадлежит к этому поколению, кто воспринял его предчувствия, его духовные связи, его причастность доле — от что в конце концов будут зависеть его волевая политическая аппарат и метаполитический базис его воззрений. Тот, кто сейчас произносит о обоюдном понимании и признает Версальский контракт, ни в коей мерке не принадлежит к новому поколению. Он располагаться где-то меж 2-мя поколениями. Этот получеловек, с одной стороны, готовит переход от 1-го( уходящего) и к иному( будущему) поколению, но с иной — удерживает и тормозит этот процесс. Но настоящий революционер никогда не появится там, где имеется какие-то переходные стадии, он возникает только там, где зарождается кое-что новое.
Этот революционер, которого мы ждем, обязан религиозно предшествовать политике, которая более не владеет ничто всеобщего с мятежом, лежащим вне нас. Революционность обязана прятаться в нас и ориентирована против нас самих же.
Наша революция лишь только наступает. Она, которая выльется в возмущение и сокрушит правительство, начнется с пробуждения, которое случится в людях.
Она — это прорыв изменившегося духовного настроя и соответствующего самопознания. Или же она потерпит неудача.
Iii.
Однако наше состояние таково, что оно требует на катастрофических решениях, какие приблизят час нашего избавления, какие пытаются предвосхитить его.
Но схожее активистское правило обязано быть гарантированно политическими предпосылками. Но мы не можем делать политическим образом, покуда не владеем политическую цивилизацию.
Наше состояние является так шатким, что за него нужно хвататься с предельной политической осторожностью. До сих пор почему-то, не идем ли мы к абсолютному национальному исчезновению, но точно — мы исчезнем как европейский люд, одинаково как и хозяйка Европа, ежели станем проверять судьбу, ежели не научимся обходиться с тем, что у нас осталось, ежели с должным благоразумием, полученным нами во время революционных опытов, не воспользуемся снова открывшимися способностями. Что может понадобиться от Германии для нашего спасения: это обязана быть зрелость, это обязана быть стойкость, это обязаны быть приготовленные люди и происшествия — вещи, какие обязательно обязаны выйти. Но ежели лишь мы вполне не воспользуемся данной попыткой, то погрузимся в небытие, обратимся в тлен, станем охвачены бессилием — но на этот раз не на десятилетия, а на века.
Ноябрьские революционеры не владели схожей мудростью. С политической точки зрения их возмущение остается вечной тупостью. Оглядываясь обратно, мы осознаем, как избито и ненормально, как по-немецки это проходило. Действительно оправдывается древняя поговорка: ежели Бог захотит испортить германцев, то Он подберет для этого немца. 9 ноября 1918 года Он избрал для этого германских социал-демократов, которых не заботила наружная политика, германских пацифистов, какие несутответственность за то, что немцы сложили орудие, а втомжедухе германских доктринеров, какие честно дали страну на милость противников, надеясь на их посулы быть благородными. Итак, они подали образчик революционной политики, которая различалась совершенным неимением интуиции и крометого ко всему оказалась неустойчивой. Невозможная политика, которая подхватывала хотькакое направленность и не придерживалась никаких точных позиций. Скорее, образчик совершенного отказа от политики, последствия которого обязана поправлять цивилизация.
Мы не желаем с шуткой произносить о священной миссии, которую германский люд брал бы на себя, когда пресек войну. Немецкий люд ничто не знал об данной миссии. Он веровал тому, что ему разговаривали. Это был неполитический люд, и он следовал за своими демагогичными фаворитами. А они разговаривали ему, что он обязан приступить все с нуля, что глобальная бойня закончится, и люди опять обретут мир. И этому народу протягивали красное знамя, которое обязано было быть белоснежным флагом капитуляции. И он был чрезвычайно удивлен, когда не увидел в собственном фарватере остальных народов, какие, как его убеждали, также идут под красными знаменами. Он видел только национальные знамена, какие были знаменами одержанной победы. Немецкий люд желал изготовить кое-что здравомыслящее. Но сделал неблагоразумный шаг.
С презрением мы отнесемся только к тем интеллектуалам, какие уверяли германский люд в принятии аналогичного решения, а вданныймомент, когда узрели приобретенные итоги, собственным глуповатым видом демонстрируют, что они были обмануты собственной идеологией! Мы презираем тех революционных литераторов, какие изобрели призыв о " рассудительной политике ", под которой понимались сущие пустяки вроде избирательного права; какие, аналогично Томасу Манну, предвещали " освободительный мир ", на самом деле оказавшийся порабощением. Презираем всех тех образованных болванов, какие водили стиль о " радикализме духа ", который на самом деле не дозволяет ничто ощутить, какие требовали " предстоящего развития социализма ", от которого мы находимся вданныймомент как невозможно далековато. Они снова поднимаются как революционные " ваньки-встаньки ", когда в республике поднимается смятение, и оберегают с пеной у рта свои " заслуги ". Они все еще провозглашают нескончаемую силу возвеличенных ими самими принципов: глобальной демократии, Лиги Наций, межгосударственного регулирования, окончания всех войн на планете и умственного удовлетворения. Они не желают ведать истину. Они не наблюдают и не слышат, что по их вине люди кругом мучаются от иностранного господства, что мирные уговоры заключили безродные люди, породив всюду ограбленных и несчастных, в то время как в мире длится битва. Они неисправимы от природы, такими и останутся. Они уже порекомендовали один раз что-то " здравомыслящее ", порекомендуют и еще раз. Они не наблюдают различия меж благоразумием и разумом, желая это разумеется всему миру. То наиболее возражение, которое мы встретим снова и снова. Противоречие меж благоразумием, которое дозволяет людям созидать вещи так, как они такого желают, и разумом, который несгибаемо указывает вещи таковыми, как они имеется.
Революция — это самооборона. Оказывается, 9 ноября 1918 года было германской самообороной. Против кого? Как нам поведали: против отсталого страны. Как нам сказали: против системы, которая не подходила духу времени и оказывала в высшей мерке пагубное воздействие. Нам рассказали практически на языке врага: против преступного правительства, на которое возложили вину не лишь за развязывание борьбы, но и безрассудное рвение сберечь пошатнувшуюся администрация, которая продлевала родное бесполезное и бессмысленное правление. Обо всем этом нам поведали. А мы и поверили. Мы имели довольно предлогов, чтоб скептически касаться к людям из правительства, которым как служащим была поручена наша судьба. Но в том-то и состояла катастрофа, что они были только служащими. Но мы имели все предпосылки касаться скептически к самим себе, к собственной доверчивости, к собственной опасной привычке с радостью воспринимать советы, критически не исследовав советников, к тому преступному обману, благодаря которому люди без какой-нибудь политики вписали в историю немецкую революцию.
Ноябрьское возмущение по собственным последствиям разрешено поставить как изображение самообороны, но другого рода, ежели мы привыкли полагать — самообороны, направленной против только такого, что нам еще когда-то досталось из прошлой германской эры. Самообороны против своей природы, которая и в вильгельмовскую эру, и в революционерах, и послереволюционных демократах определялась нашей политической жизнью. Революция получит значение лишь тогда, когда прорвется на этом участке. Когда вихрь, исходящий от нее, охватит все тело, когда она совершит переворот, который извлечет из народа горящие и имеющиеся в наличии силы, какие в недавнишних управляющих кругах были охладевшими и закостеневшими. Революция не оправдала ожиданий, ни социалистических, ни иных. Но самым огромным разочарованием было то, что народные представители не происходили из народа. Из демократии не вышло муниципальных супругов, какие бы правили делами цивилизации так, как она этого заслуживает. Никакой одержимости делами, которая бы могла вдохновлять оптимизм, лишь только трагические действия, какие исполняются с фатальной неизбежностью. Революция совершит переворот лишь тогда, когда преднамеренно отречется от такого, что при прошедшем поколении числилось особым, германским, а втомжедухе до сих пор продолжает считаться таким.
Вправе ли мы опознавать революцию, которую мы обязаны отвергать как политическое явление, во имя грядущих исторических уроков? Наше состояние страшно. Этим политическим расположением мы должны революции. Мы загнаны в звериную клетку, перед решетками которой на наши же средства ходит населениеземли — победившие союзники. Мы обязаны отыскать убежище, подписав мир, который оставил нам лишь остов империи; другие отечественные земли отобраны, влага наших рек отнята, нам запрещен даже воздух. Мы получили республику, главным законодательством которой является не Веймарская конституция, а Версальский контракт. Мы стали практически крепостными, у нас даже возник тяжкий дух, дух франкофильства, который влюбляет нас во неприятеля и принуждает мыслить, как он. На Парижской площади мы пережили самую отвратительную сцену, когда нашей армии, возвращавшейся домой после 4 лет борьбы и сотен битв, от лица революционного правительства демагогически-лживо и совместно с тем слащаво-лестно высказывали признательность евреи и юристы, пацифисты и совсем не служившие люди — те, кто за их спиной готовил катастрофа. Мы пережили эту сцену — самую отвратительную, самую неприятную, самую бесстыдную из всех сцен…
Все же имеется кое-что в нас, не подтвержденное событиями, таккак они не произошли, но мы готовились к ним, так как желали бы увидеть всё иначе. Что стало бы, ежели бы мы одолели? Испытывало бы вильгельмовское происхождение не элементарно Большой, а собственный наибольший победа? Было бы это триумфом для такого самого народа, который настолько глупо вел себя 9 ноября? И сумел бы тот же люд лучше взятьвтолк доставшуюся ему победу, ежели равномерно осознаваемое поражение, которое он подготовил сам себе? Кто знает, не пережили бы мы у Бранденбургских ворот совсем иную сцену: Вильгельм ii во голове собственной свиты, замерший аналогично статуе, воспринимает пожелания от благодарного народонаселения и затихших народных представителей. Но можетбыть и возобновление той самой противной сцены в Версале, которой не сумел избежать Бисмарк. Но ежели рыцарский дух старенького правителя не был лишен больной человечности, то от его самоуверенного внука разрешено было ждать совсем остальных форм подчеркнутого преклонения и акцентированного унижения.
Это что-то неопределенное… Хочется успокоиться… Спрашиваешь и жаждешь заполучить ответ… Мы незабываем слова, какие старый и Большой военачальник направлял к униженной цивилизации: " Кто знает, отлично ли это! "
Iv
Народ не желал революции. Но сделал ее.
Итак, мы получили революционное правительство. Стало быть, мы получили революционных муниципальных деятелей. В результате мы получили новаторский мир.
ныне началась цепь неизменных следствий. В жизни, которую невозможно предопределять, когда-либо кое-что обязано поменяться. Когда германский человек прогуливается под ярмом иноземного господства, идет градационный процесс политизации народа и возвращения народу, стремящемуся достигнуть свободы, — его государственных корней. Между тем мы обязаны смириться с таковой жизнью и злобно ожидать мгновения, когда имеющиеся конфликты, невыносимые условия и стыд нашего существования вспламенятся в гении нашей цивилизации, в политическом духе, который исполнит наше преимущество на грядущее Никто не сумеет отнять у нас грядущего, ежели мы сами не откажемся от прав на него.
Подобно любому разрыву с прошедшим германская революция владела потенциалом: политическим потенциалом, внешнеполитическим потенциалом. Когда вскрылся ЛОЖЬ, который был совершен Антантой и с которым согласился Вильсон, то она получила самую огромную вероятность, которой могло владеть правительство: в разочарованном народе проснулось огромное беспокойство, и неистовым ходом в лицо нашим противникам было брошено обвинение в нарушении предоставленного обязательства — отказываемся от решетка, предложенного нам в Версале, одинаково как от признания своей вины, на которое он базировался. Но революционеры считали, что они действуют чрезвычайно разумно, когда воспринимали без какого-нибудь сурового противодействия ставшую уже очевидной ересь Антанты. Они не желали нервировать противников, они их успокаивали, и оказали им любезность и уличили в развязывании борьбы руководство, которое они свергли, чтобы тем самым узаконить его низложение. Революции так требовались извинения! Она, которая все упустила, пособственнойволе поступилась собственным нравственным видом. С горечью мы обязаны установить, что эти люди были самыми мерзкими представителями материалистического мировоззрения, какие постоянно оберегали себя от упреков, заявляя, что они не признавали никаких нравственных установок. И они позволяли собственным представителям не считаться к какими-либо духовными позициями. И все же, получив вероятность новости борьбу за наше грядущее германское наличие от имени тех восхитительных принципов, которыми нас заманил южноамериканский президент, мы открыли остальные способности, от которых мы отказывались ранее, и откажемся снова, ежели Антанта сдержит родное словечко и станет блюсти заявленные взгляды и станет сохранять мир во всем мире. На фоне данной политико-этической борьбы, которую мы могли бы взять, разрешено было бы определить мир перед фактом осуществленного аншлюса Австрии, революционным ударом решить великогерманскую проблему и, исходя из этого, раскрыть виды политики в Центральной Европе — но все это откладывается на неопределенное время. Мы не пользовались моментом. Мы не употребляли разрешающий момент и позволили решающему году войти стороной. Когда мы имели дело с таковыми людьми, все вышло так, как обязано было случится. Дела шли собственным фатальным ходом. Мы не были свободны воспринимать решения, так как они определялись данной ложной полуреволюцией. Мы были совсем одичавшими, и в то же время полностью ручными. Мы даже не отважились решать конец коррупции, которая сейчас процветает. О внедрении новейшей экономической системы не могло быть и речи. Само собой очевидно, коммунизм попал в ряд тех вещей, какие не удались революции, желая она мыслила себя не лишь как политическая, но и как социалистическая революция. Но наши странноватые социалисты изготовили на свет в высшей мерке странноватых политиков, какие, придерживаясь иностранных идей типа парламентаризма западного эталона, боялись восточной террористической диктатуры. Они отказались от всех личных революционных идей, как лишь понадобилось что-то большее, ежели обычное теоретизирование, в котором мы постоянно были сильны, желая в практической реализации идей — постоянно чрезвычайно слабы. Но от одной идеи мы не отказывались никогда: нас кинули на произвол судьбы.
Немецкие революционеры, принося прощения, будут произносить, что они приняли такое наследие. На это им нужно противоречить: ежели древняя система несет ответственность за боевой неудача, то новенькая — за этот мир. Революция истока родное господство с лозунга, что сейчас раскрыты все пути для способных людей, какие были бы должны собственным расположением не происхождению, а собственному дарованию, собственному уму, собственным мощам, почерпнутым из собственных прав, как и доверяет демократу. Итак, от революции и ее детища разрешено было ждать способных людей. Но революционеры и революционные демократы в лучшем случае показали лишь свою честную бездарность и чистосердечную неуверенность, покорную недостаточность. Революция и республика не изготовили на свет ни 1-го гения, они породили лишь соглашателей: терпеливых людей вместо людей дела; избитых, а не атакующих; усмотрительных, но не дерзких; безмятежных, но не неспокойных — и ни в коем случае не творческих. Революционная республика стала копией идей, порожденных в девятнадцатом веке, в ее конституции мы не найдем ни одной германской идеи, несчитая очень ненужного народного референдума. Если обратиться к коммунизму, то даже в хаосе марксистских теорий и большевистских догм разрешено отыскать по наименьшей мерке некотороеколичество намеков на германские мнения: коллективные представления анархо-синдикализма, средневековые идеи, позаимствованные из пор Крестьянской борьбы и Томаса Мюнцера. В коммунизме разрешено отыскать более попыток обратиться к предшественникам, сразу взбудоражить мир и сильно срастись с ним. Немецкие демократы, какие благодаря революции установили республиканское господство, остались безусловными демагогами: посредственность данных революционных республиканцев, какие не способны при поддержке западных или восточных идей решить германские трудности, убедила нас, что конкретно им мы должны собственной катастрофической и то же время очевидной участью, которая нам ниспослана в движение данных лет.
Немецкие революционные демократы даже горделивы собственной бездарностью. Они похваляются собственной многосторонней уступчивостью, которая положила конец революции. Они считают собственной наградой, что по главному же требованию готовы заявить " Да! Тогда мы иначе стали воздерживаться от выполнения наших обещаний. Мы попробовали утихнуть. Мы воздерживались от политических влечений. Мы взывали к германскому терпению. Мы не отрицали, что долговые запросы, предъявленные нам союзниками в согласовании с мирным контрактом, были вправду невыполнимыми. Но мы пробовали договориться с невыполнимым, чтоб по последней мерке изготовить его выполнимым. Мы считали, что занимались политикой, когда делали невозможное там вероятным тут. Нам не хватало мужества сознаться, что когда невозможное лежит в базе требований, то для вероятного нет даже предпосылок. Откладывали изо дня в день беседа, который обязан был завязаться с принципиального " Нет! ". Между тем мы сносили все запросы. Мы начали требовать, лишь когда оказались прижатыми к стенке. Мы проявили нашим противникам порожние карманы: порожние от средств и идей.
Революционные демократы не соглашаются, что их политика была ложной. Они желают затмить хотькакой глас, который был обращен против данной политики. Они преследуют национальную и радикальную оппозицию, вместо такого чтоб применять ее против всеобщего государственного неприятеля. И ежели они отважились заявить слова, какие отличались резкостью, то считали, что делали шаг навстречу воле, на самом же деле совершая два обратно. Они ложили веры на время, на осторожность решетка, на какую-то подобревшую Лигу Наций, вместо такого чтоб самим определять время.
Мы продолжали делать наш долг, как мы это делали постоянно в силу повадки. Мы вырастили государственный установка. Мы заполучили даже пропаганду. Мы писали нотку протеста за нотой протеста. Мы делали это старательно. Мы делали это уважительно. Мы отдали это как политические бюрократы. Мы делали это в конце концов как политические дилетанты. Но где гений цивилизации? Где ее бесы?
V.
Революцию невозможно аннулировать.
Революцию разрешено усмирить, покуда имеется время и религия, что содействие, которая выручит цивилизацию от нищеты, придет, быстрее только, от бывшего страны, которое все еще является наилучшей формой охраны государственных интересов. Но как лишь единожды революция стала свершившимся фактом, политически и исторически думающему человеку ничто не остается как признать новейшую реальность, несчитая которой не имеется никакой иной.
Затем разрешено справиться последствия революции, ежели имеются предпосылки для убеждения, что бедствия цивилизации не кончаются на новеньком пути, который она избрала. Напротив, напасти лишь продолжают возрастать. Но невозможно изготовить так, какбудто бы революции не было. Наконец, она подтвердила Большой реакционный закон жизни, который является никак не законодательством инерции, а быстрее законодательством движения, сообразно которому все имеющееся непрерывно вырастает, но не прерывается даже потрясениями, какие быстрее лишь трансформируют, разрешают глядеться иным, новеньким. Для этого в каждую эру имеется свои особенные условия.
Накануне борьбы мы продуманно считали, что в Германии невероятна какая-либо революция. Немецкая революция, казалось, была бы противоречием — противоречием самих с собой. Немецкая деяния не была революционной. Нам хотелось, чтоб она была историей реформ, возобновления, изготовления, обновления, какие давно определяли немецкую жизнь и отдали Европе в духовном плане еще более, чем это мог бы изготовить новаторский перелом. Шла ли стиль об отношениях духовной и светской власти, о вопросах земного бытия или духовных основах, о вопросах страны и власти, или же веры и знания, мы постоянно исходили из проблематичной базы вещей. Мы связывали себя с ними. Мы отказывались от них. Но никогда не низвергали. Все революционные потрясения уходили бросать, не оставляя на нас ни малейшего отпечатка. Наше наиболее огромное революционное потрясение довелось на эпохи Лютера. Но оно было и порой Франца фон Зикингена. Как заявлял Ульрих фон Хуттен: горячий пламя " гас с темноте " и был потерян цивилизацией. Порожденная этим порой Крестьянская битва была полна бесов и бушующей гениальности, но в ней совершенно не было политики. Ее последствия были революционными в самой малой мерке, а быстрее даже консервативными, так как она чувствовала религиозное( более протестантское, чем католическое) воздействие. Наше надорванное положение стало здоровым, обеспеченным и уважаемым. Самым большим событием в нашей новейшей летописи стала Тридцатилетняя битва, но никак не британская и не французская революции. Наши политические баталии шли не кругом конституции, а по вопросу преобладания в германском мире Пруссии и Австрии. В этом отношении Пруссия была революционным государством, но с имперской силой. Даже в 1848 году целью ставились реформы, направленные на слом имеющегося строя. Все, что было революционного в этом процессе, быстрее задерживало принятие германских решений, какие выпали на наше время. Эти революционные процессы доАжны были свернуть германские знамена, а соединение германцев доставить " реакционным ", желая и политически нужным. С творением 2-ой империи — этого чудесного муниципального распорядка, который со всех сторон смотрелся как " реакционный ", — казалось, что у революции в Германии нет никаких перспектив.
Но все сформировалось иначе. Пожалуй, мы обязаны были обладать свою революцию! И мы избрали для нее самый-самый неподходящий момент, когда находились в таковой угрозы, в какой-никакой не находился еще ни один люд. Перед лицом данной внешнеполитической опасности мы находили внутринациональную единство, полагая, что избежим угрозы, ежели повергнем личное правительство. ныне мы стоим перед лицом катастрофы, которое не имеютвсешансы отвергать даже те, кто его вызвал. И не остается ничто иного, как предпринять попытку желая бы переработать эту злополучную революцию из государственного действия во внешнеполитическое дело, приподнять ее до уровня всемирно-политического процесса и изготовить плодотворной.
Сами революционеры не сумеют этого изготовить. Они отказались от этого, они показали свою никчемность, и это будет порой, когда они погрузятся назад в свою незначительность, откуда они и вышли. Останется лишь вырвать революцию из рук революционеров. Должны ли мы разгонять революцию? Нет! Мы обязаны родить ее в свою историю. Революция — это постоянно переломный момент. Неминуемого не избежать, оно обязано наступить и поменять мышление народа на эпохи. Немецкое возмущение 9 ноября 1918 года никогда не могло выразить мощь, способную формировать традиции. 9 ноября постоянно остается грязным пятном на германской летописи, заслуживающим только забвения, которому мы желаем изменить германский бунт. Но ежели мы доверяем на то, чтоб изготовить немецкую цивилизацию политической, то мы постоянно обязаны держатьвголове об испытаниях, какие выпали на нашу долю в крайнее время. Революционеры, против, совершают все вероятное, чтоб вынудить забыть люд об данных переживаниях. И вправду: когда мы припоминаем, то это производит не наименьшее воспоминание. Пришло время, когда стали бояться даже воспоминаний. У нас были победы, но мы не поднимали кругом них шумихи. Как цивилизация мы делали все, что от нас требовало правительство. Но вданныймомент мы не желаем ничто об этом ведать. Это очень нездорово. Не нужно задевать это. Мы желали существовать так отлично и нехорошо, по способности все-же отлично, как могли себе это позволить. Мы пробуем быть наиболее легкомысленными, ежели являемся на самом деле. Проснется ли в брызжущей революционной совести стыд, что в символ товарищества мы не поставили ни 1-го надгробного памятника неизвестному бойцу. Два миллиона павших у Соммы и Марны, на полях Фландрии, России, Финляндии, Польши и Италии, Румынии, Малой Азии, во всех морях, видится, зря погибли во имя цивилизации, так как они позабыты ей. Мы не ответим на унижения, чинимые нашими врагами, и на самовосхваления, какие выпали на их долю, — элементарно величественно и мало пренебрежительно укажем, что мы были народом вселенской борьбы и таким останемся в летописи.
Мы опять и опять не воспринимали в расплата, что наши шансы одинаковы один к 10. Склонные к народным идеалам, мы были обмануты германской революцией, которая обязана была закончиться триумфом с вероятностью 10 к одному. Напротив, мы допустили, чтоб германские интеллигенты и пацифисты рискнули придти к нам с gloria victis — этим страшным издевательством над деполитизированным народом, который соблазнили политическим действом. В то же время остальные( циники) молвят, что они сейчас знают о " большом времени ", " наибольшем времени " — так они именуют родное собачье мировоззрение. После 1918 года имелось оченьмного неизвестных нам людей — офицеров старенькой армии, былых служащих, какие не перенесли катастрофы и бесшумно ушли из решетка и летописи, так как их жизнь была отныне лишена значения. Но мы не слышали ни про 1-го из тех, кто философски готовил революцию: ни про революционера, ни про демократа или про пацифиста, что они не сумели испытать Версальское предательство, так как обещанное им оказалось ложью и самообманом.
Мы не желаем сличать, какими мы были германцами до 19М года и какими германцами стали после 1918 года. Мы ищем третью точку зрения. Как ни удивительно, но на правом фланге, так же, как и на левом, крепнет присущее тем немногим общностям, какие мы еще владеем в растерзанной революцией цивилизации, убеждение, которое радикально перечит против возвращения вильгельмизма. Принципиально отвергая его по различным факторам, из разных убеждений, эти люди двигаются в одном направленности. В народе это эмоция демократического самоуважения, направленное против прошедшего, так как оно по последней мерке не желает опознавать грядущее. Это то, что революционным методом было осуществлено в Германии после неудачной борьбы, что было элементарно нужным, но оказалось бесполезным. И посреди националистов имеется составные настроения, какие частично продолжают пангерманскую рецензенту вильгельмовского дилетантизма, а частично, что еще главнее, являются проявлением революционного осмысливания консерватизма. Они хотят избавляться от реакционеров, какие стали уделом летописи, и посвятить себе вполне политике. Реставрации как исторические эры были порожними, кропотливыми. Никакого смысла и никакой своей власти. Подарок для эмигрантов, какие кинули собственный люд, а сейчас снова садились в покинутые кресла. Реставрация Вильгельма ii была бы самым глупым событием. История уже воздала ему должное. Он — особенный тип и представитель эры, которая была названа его именованием. Он правил как своенравный и неразборчивый властитель. Как представление собственного ничтожного окружения, он опасался вердикта летописи еще меньше, чем реального, которое он претерпел и заслужил. Отвлекаясь от его личности, для нас вданныймомент настоящим является то, что Герман Конради предсказывал в собственном катастрофическом письме, где он писал о юном поколении и об этом крайнем кайзере, уже год как восшедшем на трон: " Будущее станет заваливать нас войнами и революциями. А потом? Мы знаем лишь, что интеллигенция сплотится кругом культуры. А втомжедухе скудость и бедность. Определенно только одно. Гогенцоллерны войдут во голове в эту таинственную сферу грядущего. Будут ли они нужны новеньким порой? Опять же мы этого не знаем ". Если бы возвращали Вильгельму И, как-то правившему вселенской империей, ее бренные остатки, какие сейчас именуются германским народным государством, то противоречия нашей жизни стали бы еще невыносимее, чем они имеется вданныймомент. Как неполный люд, которым мы являемся в этот момент, возможно, мы владеем спереди еще чрезвычайно долгую историю. Но, чтоб очутиться в подходящем месте, мы постоянно избирали окольные пути. Революция совсем не обрывает мировую историю, как считают сторонники утопичной глобальной верности, какие обещали нам рай на Земле, где все люди и народы сумеют существовать в нескончаемом мире, довольные собственной жизнью. Наша деяния, против, только наступает с революции, с расстройства в ней. История вступила в новейшую стадию, как уже нередко бывало. Но на этот раз это разрешающий шаг, где нам предстоит войти высшую и заключительную испытание и начинать цивилизацией, которая хозяйка описывает свою судьбу. На данной стадии германский люд подавит беспокойство, которое соединено с политизацией цивилизации, а втомжедухе осуществит процесс нашей национализации, начатый еще революцией, — в неприятном случае мы перестанем быть как цивилизация. Да, мы извлечем выгоду из оценки революции, которая мало от этого потеряет, ежели революция вообщем может кое-что утратить. В той безропотной жизни, которая кончилась для нас 8 лет обратно, мы учились различать, что вправду является утратой, а что вправду является выигрышем, а что, можетбыть, — и тем и иным.
Есть революционная польза, которую разрешено понять только при соответствующем настроении: она все же имеется или же ощутимо находится. Очень тяжко доставить эту выгоду в определенных значениях, представить ее, засвидетельствовать ее присутствие. И против, она исчезнет, ежели мы попробуем соотнести ее с реальностью так именуемых достижений, не разговаривая уж о революционных и республиканских успехах в политике. Но все же эта польза есть. Революция поменяла нас всех. Решение принято. ныне перед народом стоят задачки, какие никто не может решить за него. Он сам обязан совладать с ними. Эти конфигурации летают меж людьми как Большой всенародный дух. Мы не обязаны путать их с демократией желая бы поэтому, что мы чрезвычайно быстро столкнулись бы с демагогией. С момента революции они определяются нашей публичной жизнью и тем, как поступает раздельно взятый человек. Они брали из данной жизни определенную строгость, которая пришла к нам из механизированных обычаев и конвенций. Они совершают людей поближе, давая им межличностные связи, какие не были вероятны ранее в сообществе, возвещая сейчас о главном осознании сплоченности. Имела свои последствия и битва, которая стерла различия, базировавшиеся основным образом на различных предубеждениях. Но наша жизнь осталась таковой же отвратительной, какой-никакой и была. Время сотворения империи сменилось эрой спекулянтов, а после революции на улицах мы столкнулись лицом к лицу с данными явлениями во всей их омерзительности — очевидное деление. Но полоска никогда не была всем народом, и за данной наружной жизнью мы получили преимущество на углубленное наличие, которое сближает германцев, которое назло застаревшей нелюбви, всей враждебности, всем партийным представлениям о классовой борьбе формирует в Германии судьбоносное эмоция слитности, почувствовав которое мы впервыйраз догадываемся, что люд желает быть цивилизацией.
Когда мы отдадим себе доклад, то поймем, что угнетение, которое свалилось на нас, является злобным духом дилетантства — проклятия германской цивилизации со пор Вильгельма ii. Если бы выиграли войну, то равномерно осилили бы это дилетантство своими мощами. Здесь понадобилась бы молодежь, которая различалась от довоенной, так как на полях схваток поняла родное личное национально-политическое занятие. Получив совместно с победой всемирно-политические задачки, мы сориентировали бы на их заключение по эталону забугорных германцев всю деловитость и профессионализм наших технических, организационных и муниципальных талантов. Но это миновало мимо нас. Мы утратили мир, который нам могла бы раскрыть глобальная битва. Революция отшвырнула шестидесятимиллионный люд в загнанное наличие, контролируемое со всех сторон. Но все же эти действия содействовали внутреннему обновлению. Насилие вызвало, а потом ускорило церковный процесс, который позволил германцам, дивившимся своими совершенством, традициями, имуществом, снова начинать людьми, какие разумно глядели на мир.
ныне мы являемся народом, у которого нет реального. Мы владеем только отдаленными и трудными для заслуги способностями. Но все же мы считаем, что революция сделала путь для данных способностей свободнее, ежели это было до нее — ежели сам люд не завалит этот путь еще раз.
Vi.
Революционеры 1918 года проиграли войну 1914 года, так как их революция не была германской. Они считали, что довольно только подражать то, что им показывал Запад. Они не уяснили то, что с каждым годом революции становилось наиболее естественным для российских революционеров, а поэтому они поочередно шли шаг за шагом. Русские революционеры осмыслили, что революция во имя народа обязана быть лишь государственной.
Немецкие революционеры делали свою революцию, вероятнее только, по англо-французским образчикам, ориентируясь на конституцию. Но со времени 1689 и 1789 годов минули века. Запад свыкся за это время с либерализмом. За этот свободный период он выучился применять свои главные взгляды для лжи народа. Он именовал это демократией, желая в это демократическое время оказалось, что Свобода, Равенство и Братство являются политическим хлебом, которым разрешено питаться за счет народа.
Итак, германская революция оказалась либеральной революцией. Революционеры 1918 года не захотели мешать этому, да и навряд ли сумели, желая и именовали себя социалистами. Социализм, который подрос из либерализма и рос синхронно с ним, стремится верности. Но этот фатальной проект германских революционеров сделал верность для германцев недоступной, и те обязаны смириться, что верность в отношениях народов уничтожена. Это вышло по факторам, какие, как мы зрим, крылись в самом социализме, заботившемся только о классах, но не о цивилизации. Это отдаёт нас к социализму: не может быть верности для человека, ежели нет верности для цивилизации. Люди имеютвсешансы быть, лишь ежели жива их цивилизация.
Но революции никогда не посещают тщетными. Но от них остаются трудности. Остались трудности и от германской революции. Остались трудности германского социализма. Мы соединяем их в проблему новейшего мирового распорядка, который призван волей глобальной летописи. Во эпохи техники и перенаселения всем народам, проигравшим мировую войну, нужно избавиться от устоев xviii–xix веков: либерализма, демократии и парламентаризма.
Можно лишь полагаться, что проблему Германии мы решим во имя Германии. Возможно, на среднеевропейском пространстве мы станем соединены с юными восточными государствами. Если мы не избавимся от собственной страшной повадки мыслить о собственном народе меньше, чем о остальных, то сможем тихо удостовериться, что всевозможные принятые нами решения будут для остальных народов таковым же благом. Но втомжедухе мы обязаны быть готовы, что найдутся народы, западные цивилизации, какие будут мешать всему, что придет из Германии, оказывая жестокое противодействие, они не пожелают сдать ни фута от полей схваток. В духовном отношении, фактически как и в других, нам не остается ничто иного, несчитая как чрез конфликт выстроить себе место, в котором мы нуждаемся.
То, что сейчас является революционным, завтра будет консервативным. Догнать то, что упустила революция, поправить, где она промахнулась. Мы не желаем возобновлять революцию, а только схватить идеи, какие остались еще непонятыми. Мы желаем согласовать эти революционные идеи с консервативными, какие всплывают опять и опять. Мы желаем продвигать эту Консервативную революцию, покуда не добьемся критерий, при которых мы сможем существовать.
Мы желаем победить революцию!
Что это означает?
Мы желаем, чтоб она, оставившая отпечаток на нашем поражении, наложила след на наш подъем.
Что это означает?
Мы желаем, чтоб она, закончившая войну нашим поражением, превратила войну в окольный маневр, который был нужен нашей летописи.
Что это означает?
Мы желаем изготовить войну и революцию теми средствами, какие приведут к политическому решению наших заморочек, какие бы никогда не разрешились, не будь борьбы и революции: неувязка революции, которую мы, как и проблему борьбы, пробовали решить без политики, при поддержке силы, превратится в политические действия; какие отныне встанут историей.
СОЦИАЛИСТ
У всякого народа — собственный свой коммунизм.
Вся опечатка социализма кроется в одном предложении, написанном Карлом Марксом: " Поэтому населениеземли становит перед собой задачки, какие оно в состоянии исполнить ".
Нет. Человечество постоянно ставило перед собой задачки, какие не могло исполнить. В этом его достоинство. В этом гениальность, которая ведет его. В этом бесы, какие подстрекают его.
Сущность всех утопий в том, что они никогда не встанут реальностью. Это сущность всех хилиастсюЛс надежд, какие никогда не осуществятся. Это и тысячелетнее королевство, которое постоянно жило лишь в пророчествах, но никогда не являлось людям,
Маркс никоимобразом не обосновал свою мысль. Если бы он лишь предпринял попытку обосновать ее при поддержке прошедшего, то он обязан был скинуть фактам — грядущее выходила совсем другим, ежели представлялось в реальном. Но Маркс все-же доказывал свою мысль. Он заявлял: " Если кропотливо следить, то разрешено найти, что сами задачки берут правило там, где их заключение подкреплено надлежащими материальными критериями или, по последней мерке, наличествует процесс их развития ". Но кто становит задачки, какие мы не можем даже надеяться? Они устанавливают сами себя? Кто формирует, а потом употребляет в собственных целях материальные и духовные условия, в которых он располагаться? Кто же становит эти задачки самостоятельно от такого, выполнимы они или нет?
Маркс просочился в материю, но так и остался там. Подобно Марксу коммунизм сейчас остается самим в себе, Марксизм заключал материю из материи, определял ее конфигурации, но не задавался вопросом о ее основаниях. Маркс сам работал над недостаточностью собственного учения, которое довольствовалось тем, что объясняло сущее средством действия и взаимодействия, поставив их на вершину собственной материалистической диалектики. Он опережал подтверждения. Он исходил из собственного учения как факта. Он не числился с первопричинами и не подмечал, загонял еще более внутрь вопрос о первопричинах. Он с удивлением глядел на материю: материальную материю, статичную материю, разумную материю. Он проводил в жизнь принцип " совершенной приземленности ", а поэтому мир был для него только лишь материей. Именно это известие к материи марксисты сделали ключевой наградой Маркса и его выдающимся достижением. Но постоянно остается вопрос: кто приводит материю в перемещение?
Идея, на которой Маркс базировал родное преподавание, восприняла мысль об эволюции и затмила свободный прогрессизм, который втомжедухе советовал эволюционные идеи для публичной жизни. Но Маркс считал, что она обязана закончиться социалистической абсолютной идеей, которая предстанет в форме " выполненных задач ". Маркс считал, что формирование совершается поступательно, порождая цепь новейших и неизбежных следствий. Он считал, что разрешено определить не лишь направленность, в котором сходит это формирование, но и его окончательную мишень, которой оно обязано добиться. В его случае совпадают направленность пролетарского движения xix века и социалистическая мишень в дальнейшем веке.
Маркс не видел, что вещи, доэтого чем развиться, обязаны были появиться. Он не видел втомжедухе, что то, что мы именуем развитием, относится к процессу, который подразумевает происхождение, который совершается скачкообразно и совсем непредсказуемо. И он иподавно не видел, что свита появившихся и развивающихся вещей не содействует решению задач, но перечеркивает и снимает их некоторыми контрзадачами.
Мы люди, какие постоянно находили мореходный путь в Индию, чтобы за морем найти Америку. Нашей целью является безызвестная для нас государство, об критериях жизни которой( материальных, духовных) мы ничто не знаем. И только вступив на ее землю, мы можем подвести результаты, соотнести предпосылки и деяния,
А до тех пор, покуда мы, какие не увязываем судьбу с сознанием, надеемся на нашу волю и нашу дерзость, следуем за гласом нашей интуиции. И мы произносим о провидении, так как сами не в состоянии предугадывать, что за участь уготована нам.
Ii.
Маркс постоянно выступал против соц утопий. Но делал он это с ошеломительным усердием, аналогично человеку, отвергающему свойства, которыми он сам владел.
В реальности, марксизм владеет всеми признаками материалистичной утопии. Маркс доверил пролетариату perpetuum mobile [7], о котором его логика разговаривала, что это не лишь разумно, но и достигаемо. Но сам мир — это некоторый perpetuum mobile. А Творец не дозволяет ввязываться в свои дела.
Рациональная логика относится к правде как статичному эксперименту, данному нам в реальности. Она охватывает все досягаемое, но лишь не решающее. Логика уверяет нас в существовании прогресса, но деяния опровергает этот домысел. Человечество постоянно решалось на прорыв, не имея конкретного пути, не разговаривая уж о цели. В данной плоскости лежат все его деяния. И из преодоления самого себя, не имея убежденности, что установленные задачки разрешено решить, получаются все ценности, какие мы постигаем как историю: ценности, возникшие из вольного побуждения, меж которыми мы можем определить внутренние связи, но никоимобразом не постепенное формирование — от предоставленной ценности к иной.
Этими ценностями мы обязаны быть должны дарованию, чуду, милости — но не расчету. Кто желал быть хитрым, тот, пожалуй, сводил свою жизнь к арифметическому образцу, который обязан был по собственным догадкам твердо исчислить. Но конкретно он, который жаждал поправить Творение, остался ни с чем, как остался ни с чем коммунизм, который также желал быть математической формулой. Доля расчетов в летописи очень незначительна. Исчисления постоянно являлись только средством для заслуги цели, натуральным средством политических людей. Но она владеет рубежа в неподдающемся учету. Самое четкое вычисление станет постоянно проводиться не с чем-то неловким и недалёким фактам, а с удаленной неизмеримостью. Вычисления как самоцель в лучшем случае применимы к короткому интервалу времени, когда разрешено предугадать ситуацию тех или других личностей. Но они постоянно обязаны быть готовы, что из места непредвиденного появляются явления, какие вытесняются из предполагаемого, уже практически совершенно наступившего направленности развития и превращают все планы в гигантскую кучу мусора, вызывая сожаление населенияземли.
Марксистских вычислений было довольно для 1875 года, но не наиболее, вданныймомент они лежат в руинах, и даже доктринерам не удается склеить их и составить в целое единое, которое, непременно, было в видении Карла Маркса. Его деяния предопределялись прохладным расчетом, который исходил из такого, что людям самим не удастся выбраться из бедности. Он осматривался посреди революционеров собственного времени и убеждался, что ни вероисповедание позитивизма, исповедуемая Сен-Симоном и Конте, ни икарийские дивные забавы, которым предавались Кабе, Фурье и Проспер Анфантен, ни даже соц оценка, высказываемая Прудоном, не могли начать конечного конфигурации человечного общежития. Он исследовал историю всех революций и установил, что " инновационная мифология ", как он именовал взгляды Свободы, Равенства и Братства, желая и поменяла мир общественно-политический, но оставила соц таковым, каким он и был. Мы зрим, что христианство не воплощает Христа, что его обращение не исполнено людьми в точности, желая крепость была зря потрачена в жестокой борьбе его последователей. А что разрешено заявить о тех добродетелях, на которых Платон выстроил родное философское правительство, предпосылкой которого являлось рабство? О платоновских добродетелях, какие оказались еще бессильнее, чем христианская религия! Тысячелетиями люди трудились на земле, но счастье постоянно находилось где-то " там ", а горе " тут ". Никакая вероисповедание, никакой гуманизм, никакое государственное художество не были в состоянии решать конец данной несправедливости. Никакие духовные, нравственные, политические воздействия, оказываемые на человека, не могли уверить его в существовании общественной верности. Вина лежала на тех людях, какие не были в состоянии поровну поделить приобретенные ценности. Плоть постоянно слаба. Человек постоянно задумывался поначалу о себе. Маркс замыслил завладеть этим человечьим эгоизмом и совратить бессилие плоти.
Как этого разрешено добиться, ежели он демонстрировал утопию массового страны, в котором любой находился на собственном месте, да к тому же любому гарантировалось благоденствие? Как этого разрешено достигнуть, ежели он обращался к пролетариату и совершал соц переворот в человечестве на базе классов? Как, ежели он призывал современных рабов к новому экономическому восстанию Спартака? Маркс принимался за эту проблему не внутри, а извне. Он отказался от подготовительного конфигурации человека, рассчитывая только на его природу и его очень человечную жадность. Он базировался не на человечную силу, а на человечные беспомощности и недостаточно хлопотал об " уроне ", который они могли нанести " душе ", он ориентировал им на " мир ", который обязан был иметь им. Не так ли Искуситель предлагал Христу, как нам вданныймомент дают посодействовать? Также и Маркс желал посодействовать людям, так, как он считал, им нужно помогать, А люди очень добровольно согласились, чтоб им помогли. Однако основатели больших религий сулили нескончаемую жизнь, а поэтому не держались за жизнь преходящую. Но Маркс пошел иным методом, ежели делали они. Он обратился к людям очень по-человечески. Он очень дерзко, практически ежедневно сыграл на их экономических интересах. Его поступок оказался уловкой.
Хотя имеются пророчества, какие оказались истиной. Имеются предсказания, какие не обязаны реализоваться слововслово, что мы неудачно дожидаемся, какие имеютвсешансы осуществиться лишь религиозно — что выясняется позднее. Есть проекты, какие опираются на предчувствия. Они характерны людям, чье проницательное, острое и в то же время отстраненное восприятие реальности делает их приближенными к грядущему. В них уже живут силы, какие единожды вызовут к жизни это грядущее. Но пророчить может лишь тот, кто ощущает эту причастность с делами, какие обязаны быть изготовлены; с людьми, из-за которых они совершаются; с народом, духовной и телесной долею которого они являются. Маркс не принадлежит к данной категории людей. Он был евреем — чужаком в Европе, который, но, имел дерзость ввязываться в дела европейских народов. Это было, какбудто посетитель желал приобрести доп права, указав обладателям путь спасения от нищеты. Но не был связан с ними, с их историей, с их прошедшим. Обычаи, какие снова определяли современность, не были присущи его крови. Он не жил на протяжении тысячелетий вблизи с ними. Он ощущал и задумывался совсем иначе, ежели они. Если он принимался за их наличие, то не глядел в корень, а схватывал то, что было на поверхности. Он хватал сумму наружных проявлений, какие в общественной структуре он разумел только с коммерческой стороны. Маркс постижим лишь чрез его еврейское возникновение. В нем появляются иудейские, талмудические черты гетто. Он чрезвычайно отдален от Иисуса. Но все же он располагаться вблизи с ним как Иуда, который пробует искупить вину за родное предательство. Во всех его трудах нет ни 1-го слова любви к людям. В них сияют блики черных влечений: нелюбви, мести, возмездия. Послание Христа было наднациональным, благодарячему оно сумело добиться даже народов Севера. Теория Маркса является международной, благодарячему она сумела разложить Европу и совратить европейцев. Он обращался со собственным учением к пролетариату, так как ему казалось, что в данной среде пропали различия меж отдельными народами, какие ему, как еврею, были непонятны, а поэтому видались устаревшим мнением. Он не числился с непролетарской долею европейцев, так как не принадлежал к ней. Потому он не придавал смысла ценностям, какие формировались на протяжении почтивсех веков. Он отбрасывал европейское наследие, в которое его предки не привнесли ни малейшей части. Он ощущал свою родственность с пролетариатом. Для решетка пролетариат был новеньким, но в то же время чуждым явлением. Их соединяло то, что пролетариат не привнес ничто в это духовное наследие, желая оно было беспрепятственно для него. Но Маркс выбрал навязаться пролетариату, и тот воспринял его, так как тот показал волю к заботе о нем. Маркса чуть ли тревожила деяния происхождения пролетариата в отдельных странах. А она была очень разной. Пролетариат обязан был начинать его свитой. Он хватал пролетариев как абстрактных людей и запихивал их в изолированный класс, насильственно лишая их государственной принадлежности и государственных особенностей. Маркс, у которого не было отечества, не намеревался мыслить о народах. Ему даже никогда не приходила в голову мысль задаться вопросом: можетбыть ли происхождение универсального человечного социализма только тогда, когда имеется всенародный, государственный коммунизм? Могут ли люди существовать вне собственного народа? Или они есть, когда жив люд?
Именно в этом крылся его основной недочет. Благополучие, предвещаемое марксизмом, стало проклятием. Марксизм присутствовал в иллюзии, что разрешено отыскать путь от утопии к науке. Он преобразовал науку в некий созидательный процесс и поставил перед людьми задачку, над решением которой боролся сам. Маркс заявлял, что для ее решения уже имелись нужные материальные условия, или, по наименьшей мерке, они находились в стадии созревания. Но глобальная битва сорвала эти проекты, а революция, которая последовала за ней, совсем похоронила их. Марксизм базировался на пролетариат как обычное сложение индивидуумов, но не числился с территориями, с народами и тем наиболее с противоречиями, существовавшими меж ними. В момент высочайшего экономического развития марксизм был уверен, что оно станет планомерно длиться, и в конце концов капиталистическое приспособление сообщества сменится на социалистическое. Но финал вселенской борьбы и революция опровергли мысль, что день в летописи, который обязан начинать днем триумфа марксизма, базируется на высокоразвитую экономику, что социалистическая система обязана базироваться на экономические предпосылки. В момент, когда перед марксизмом возникла вероятность овладевать политической властью, то имеется при поддержке могучих приборов претворить в жизнь свою социалистическую цель, наука социализма, которая постоянно мыслила экономическими величинами, отказалась от главенства политики, которая владеет свои личные законы и кои деяния никоимобразом не может пренебрегать.
Мы познаем любое действие по его последствиям. Так мы можем узнать и марксизм. Великим человеком является тот, кто оказывает существенное воздействие, продолжающееся длительное время, на все населениеземли. Тайна воздействия Христа кроется в его вечной непостижимости и в то же время в нескончаемом влечении к его виду. Маркс оказывает вданныймомент определенное воздействие на пролетарскую дробь евро народонаселения. Но это воздействие оказалось революцией, которая была проверкой марксизма, не имеющей нималейшего дела к ожиданиям 75-летнего предварительного периода. Маркс направил против себя дух Европы, дух двухтысячелетнего прошедшего, которое невозможно зачеркнуть и которое хочет защищаться от него. Это стало более разумеется там, где цивилизация владеет мощные политические традиции, а пролетариат владеет национально-политическими инстинктами. Марксизм получил администрация над юными народами, не осознавшими свою цель и безвольно дрейфующими. Речь идет о германском народе, который отказался от собственной политической традиции, и российском народе, который порушил ее. Но в окончательном счете марксизм и тут потерпел неудачу. Во время революции он мог усмирить политическую данность. Но национальные индивидуальности, свойства и черты в всякой стране восстанавливаются не в заключительную очередность благодаря ее геополитическому расположению и экономической ситуации. В большевизме возобладала российская элемент. В германском коммунизме также проявились личные, практически неповторимые черты. Напротив, то, что было международного в марксизме, является общепризнанными догмами, какие в России привели к великодушному и бессмысленному компромиссу с мировым капиталом, так как это в российских интересах, а в Германии к вынужденному договору с республикой, демократией и парламентаризмом, какие втомжедухе обретают германские черты.
Вместо " прогресса " пришел упадок. Конец борьбы разделил европейские цивилизации на победивших и побежденных, какие столкнулись с необходимостью основывать свою жизнь в новейших критериях, кардинально отличающихся от тех, что предвещал марксизм. Маркс предвещал, что по мерке исчезновения эксплуатации 1-го человека иным прекратится подавление одних наций иными. Исход борьбы сотворил некоторую утопию, безупречное правительство Томаса Мора, чьи пацифистски настроенные граждане не воюют, а подряжают наемников; чьи муниципальные деятели подкупают врагов и ломают их настрой при поддержке пропаганды; чье народонаселение, утопая в роскоши и радуясь беззаботной жизни, употребляет свою победу для такого, чтоб существовать за счет подвластного соседа.
Мы живем вданныймомент конкретно в таком мире. Но не в мире Карла Маркса. У нас имеется все предлоги сориентировать на просчеты, допущенные марксизмом в собственных вычислениях, — коммунизм не хочет признать, что он допустил принципиальную ошибку. Именно благодарячему революция в одинаковой ступени потерпела и экономическое, и политическое поражение.
Iii.
Даже революция владеет свою философию.
Материалистическая философия подходит материалистическому мировоззрению. Когда в России и Германии полыхнула революция, казалось, что наступил первый год новейшего летосчисления, который обязан был обосновать марксистский тезис, что существование описывает рассудок людей, а не напротив. Причем материалистическое сознание летописи опиралось лишь на экономическое существование.
Материалистическое миропонимание антропоморфно по собственной сути. Оно показывает не абстрактный путь вверх, а рационалистический книзу: оно неверно подразумевает, что человек сам избирает этот путь. Причиной данных убеждений стал церковный настрой, который пришел к человеку совместно с эрой Просвещения. До этого момента мышление человека было космическим. Оно находило родное обоснование в идее Божественного возмещения. Оно берегло духовную имманентность. ныне же сознание надеялся на гордость; чрезвычайно непонятную гордость, так как мы считали, что в человеке зрим животное. Ничего не имея против животного, но чрезвычайно немало — против самого человека. В фантастических представлениях гуманистов все еще акцентировалась секрет связи меж созданием и Создателем. Но просветители превратили человека в ГЬошгпе machine, в активный робот, который был чудом из слякоти. При объяснении акта творения они прибегали не к Создателю и его творениям, а к поддержке свойств материи, из которой было создано вещество и в которой оно жило. Тщетно перерывались пласты наследия Руссо. Его постный идеал обязан был быть филантропическим, но придал материалистичному повороту мышления лишь сентиментальную сторону и полностью убедил людей в их животности. Французская революция предприняла политическую испытание этого, когда требовала особенных политических прав для просвещенных людей, категорично выводя это требование из их " физиологической потребности ".
Мышление нашего народа восстало против аналогичного унижения человека. Появились мыслители, какие устанавливали перед человеком задачку, основанную не на телесных, а на духовных нуждах. Их большая мысль содержалась в воспитании человечного рода: нужно было снова приобрести то, что было потеряно! Их идеал универсальной летописи не имел ничто всеобщего с механическим " прогрессом ", но с восторженным неистовством жаждал возвратить человеку его отброшенные идеалы. Но на пике идеалистической культуры, которую мы сумели избавить в рационалистическую эру, прозвучали слова, что результатом развития хотькакой культуры являются не права человека, а человечное амбиция. Прошло практически 100 лет, как Кант сказал: " Человек не может очень немало мыслить о людях ".
Но эта мысль была очень возвышенной для людей. Преемники Канта, жившие после него, понимали это так отлично, как им удавалось. Они жили конкретно в следующее время на все еще значимом духовном уровне. Они были успокоены этим достигнутым уровнем. Они успокаивали сами себя. В данной идеалистической образности, в которой они почерпнули свои представления. В этом идеалистическом понимании летописи, в котором они обобщили эти суждения. Поэтому идеалистическое сознание летописи, которое объясняло человечное существование чрез человечное рассудок, равномерно становилось общепризнанной привычкой. В этом расположении правило пришествие материалистическое сознание летописи, которое стремилось понять историческое существование чрез мощь экономических критерий. Это вышло сходу же после Гегеля. Идеалистическое мнение развития, эволюции сейчас трактовалось как био. Для Маркса было разумно, что диалектика, которую он одолжил у Гегеля, как он сам заявлял как-то, " переворачивалась вершина ногами ", и опять разрешено было созидать реализм вещей, к которым относилась эта диалектика. Он мог распознать под " магическим покровом " не лишь " разумное семя ", но и заполнить этот покров материальным и сразу агитаторским вхождением, что имело политическое смысл.
В сообществе в то время сами по себе происходили огромные и далековато идущие конфигурации. Развивалась промышленность. Появилось 4-ое звание. Предприниматель перевоплотился в капиталиста. Наступал век вселенской экономики, чьи предпосылки создавались в Англии. Эти общественные конфигурации желали, чтоб их увидели. И материалистическое сознание летописи вполне подходило им, в то время как идеалистическое мировоззрение отказывалось созидать эти общественные трудности. Материалисты делали то, что люди с верховным образованием не умели, да и не желали делать: они предъявили наглядность, которой не хватало, эксперимент, реальность, эмпирическую вещественность, социалистическую упорство и даже, с некой оговоркой, научность. Они были поборниками натуралистичных воззрений и принесли субстанцию. В этом содержалась их награда. Но в этом крылось и их слабенькое пространство. Они лишь констатировали, но ничто не разъясняли. Если идеалисты в окончательном счете наслаждались тем, что раскрашивали пустоту эпигонских воззрений, какие владели некими историческими контурами, то материалисты довольствовались подножным материалом, который для собственных политических целей подыскивали на улицах и фабриках. Еще позитивизм, по наименьшей мерке в его французской версии, открыл этот миропонимание. В трактовке христианства, присущей воспитанникам Сен-Симона, разрешено было отыскать и пафос, и эмфазу, и романтику. Они проповедовали возобновление плоти, объявляли о будущем счастье на земле, которое обязано было охватить людей вообщем. Но потом позитивизм запамятовал о людях, и Конт уже объявлял, что для него вообщем не есть " фактически человека ": " Существовать может лишь населениеземли, которому наше сообщество должно всем собственным развитием ".
Материалистическое сознание летописи совершило прорыв как социальная дисциплина, которая имела известие к социуму грядущего, примеряла его к истинному и, как она считала, обосновывалась прошедшим. Она доэтого только стремилась наполнить пробел, оставшийся после Гегеля, который ограничивал историю только историей стран. Маркс позднее отрицал, что видел в " экономическом моменте " разрешающий исторический причина. Марксисты ссылались на то, что в " тезисах грядущих разработок " он предусматривал " цивилизации, расы и т. д. ". Сам Энгельс соглашался с этим в одном из поздних писем: " Сначала мы сделали основной упор на выведение политических, правовых и иных идеологических представлений, чрез какие мы пробовали проявить действие, исходя из главных экономических фактов. Тогда мы пренебрегли формальной стороной, отдавая ценность содержанию: как и каким методом эти представления будут претворяться в жизнь ". Но это была чрезвычайно запоздалая мысль. Она была высказана совсем не для такого, чтоб кое-что поправить или поменять в материалистическом понимании летописи. Напротив, она была недостаточной и случайной, она быстрее снова указывала средством создателей на материалистическое восприятие летописи, и мы можем заявить, что Маркс и Энгельс считали лишним улучшать свою концепцию, чтобы избежать каких-то " недоразумений ". Материалистическое восприятие летописи лишено какой-нибудь двусмысленности. Ее смысл содержится как раз в ее неуклонной односторонности, которая была продумана до самого конца, и как кирпичик была вставлена в стену исторического мышления. Но в этом кирпичике ничто не нужно исправлять, его необходимо выбить. Если бы Энгельс и Маркс вправду с запозданием занялись пересмотром собственной теории, то они были бы обязаны признать, что вся ее конструкция основывалась на предвзятых понятиях. Но они никогда не делали этого, так как никогда не сомневались. Они были убеждены в ней. Их жизнь не кончилась катастрофой мыслителя, а поэтому она не была большой. Пожалуй, они придерживались лишь слов Энгельса об " главных экономических фактах ", из которых они честно, но совместно с тем упорно сотворили сооружение материалистического восприятия летописи. По этим " главным экономическим фактам " мы можем поставить и сплошное сооружение теории. Это только только одна из систем, но никак не исключительно вероятная, как считали Маркс и Энгельс. Скорее, это система таковая же эфемерная, как и их время. Но они считали, что обосновали ее со всех сторон и стали пророками завтрашнего дня, критиками нынешнего сообщества и прозорливыми историками, способными разъяснить недавний и даже позавчерашний день.
Изучение наследия Гегеля убедило Маркса в том, что правовые дела невозможно принимать ни как муниципальную форму, ни как итог всеобщего человечного духа. Их корешки крылись в материальных житейских критериях. Маркс находил и считал, что отыскал, что какбудто бы " анатомия гражданского сообщества " скрыта в политической экономике, в которой основным объектом являлось " материальное создание ". Правда, он видел в экономическом процессе не единственное человечное перемещение, но все-же считал его самым мощным, самым решающим и самым изначальным. Он считал его истоком только. После него марксизм подразумевал, что правительство, преимущество, администрация — целый комплекс идей, который нематериалистическое восприятие летописи позиционирует как приспособление человека к реальности, в реальности является только " надстройкой ", которую люди сотворили на фундаменте экономики. Маркс считал идею об экономической надстройке истинным историко-философским изобретением, в то время как мне видится, что он сделал только историко-конструктивное открытие, которое снова и снова изменялось по политическим, соц и духовным суждениям. Он заявлял о " совокупности производственных отношений ", какие образуют экономическую структуру сообщества, — " настоящую базу, над которой возвышаются правовая и политическая надстройки ". И он заявлял о совокупности " идей ": " Над соц критериями жизни поднимаются надстройки разных, по личному сформированных чувств, иллюзий, вида идеи и взоров на жизнь ". И он заявлял, подводя результаты: " Способ изготовления материальных благ в целом обуславливает социальную, политическую и духовную жизнь ". Не очень четко. Но для кого эта мысль является аксиомой, тот никогда не станет осуждать ее. Ведь она высказана Марксом, Да, он сделал попытку доказать ее при поддержке летописи. То, что он упускал в неосуществимости утопий, Маркс решал в облике летописи, И тут в опрометчивости собственных доводов, к которым он прибегал, становилась очевидной бессилие его теории. Маркс представлял историю только как " историю классовой борьбы ". Он обыскал все предшествующие века в розыске способности согласовать наиболее смелые моменты с материальной заинтересованностью, рвением к наживе или, по последней мерке, усилением собственной власти. И он " удостоверился " в том, что таковая ассоциация была как меж зависимыми и вольными крестьянами, так и городками и феодалами, монархами и " биржевыми баронами ". В германских князьях периода освободительных войн он видел только только ландскнехтов, нанятых Англией, в приверженности тори царской власти и старым английским порядкам — последствие земляной ренты. После Маркса пришли известные последователи материалистичного восприятия летописи, какие считали, что сделали интересные открытия. Например, они делали высказывание, что язычники поэтому приняли христианство, что в новейшей религии было существенно более праздников. Или сражение Катилины против кредиторов была начата поэтому, что он являлся одним из должников. Или крестовый поход имел коммерческую подоплеку, так как европейцам требовались новейшие рынки, в частности средиземноморский. Материализм давал предлог скопировать всю историю.
Нет нималейшего сомнения в том, что в хотькакое время есть своя другая, материалистичная деяния, что даже в наиболее отличные эпохи свершаются неблаговидные поступки, что постоянно имели пространство люди, партии и классы, какие были движимы только пошлой корыстью. Но этот материалистичный момент постоянно находился на другом плане: незначительность — вот то, что различает материализм. Есть такие эпохи. Есть даже мелкие эры. Но им на замену прибывают остальные периоды, в которых на первое пространство выступают остальные нюансы: deus le volt! [8] Решающим постоянно является то, чем являются люди несчитая кристально материального явления. Решающим является, куда сориентируют их личные страсти, влечения и устремления. Решающим постоянно является вопрос: что одержит в это время вершина — телесное или духовное? Мы считаем, что язычники стали христианами, так как в мир прибыл Иисус. Мы думаем, что крестовые походы вызвала хозяйка мысль о них. Мы убеждены, что эра Катилины свершилась поэтому, что был особенный тип людей. Суждение о времени зависит от его сомнительности или высоте, от его грязи или его сияния. Все зависит от этого. Войну меж государствами разрешено говорить с точки зрения притязаний на могущество, на которое они претендуют, или же исходя из заморочек, какие двигают данными странами, или из противоречия интересов. Само собой очевидно, они определяются и экономикой, которая является неотъемлемой долею только человечного. Но мы не обязаны никогда забрасывать, что дробь не может требовать на полноту цельного. События разрешено разглядывать на уровне художества управления государством, когда политикам удается или не удается договориться, на уровне схваток, в которых полководцы одерживают победу или проигрывают, а разрешено разглядывать с точки зрения мародеров, какие есть постоянно и всюду, какие двигаются вдогон за военными колоннами. Маркс разглядывал историю конкретно с точки зрения мародера.
Материалистическое сознание летописи не может вылезти за рамки материи. Когда Маркс врывается в интеллектуальную и духовную области, какие он не следил, поэтому что, как материалисту, это было далеко ему, он обращался за поддержкой к теориям деяния и взаимодействия меж материальным и духовным. Он успокаивал себя мыслью, которую употреблял как отговорку, что " все является условным ". Но с действием и взаимодействием вещей, которое здорово следить, мы продвигались бы лишь не подругому как по кружку, не видя фактически образ вещей, а только перекладываемый из стороны в сторону релятивизм. И тут мы обязаны определить вопрос о факторах, какие являются безусловными. Маркс узнавал: " Доказывает ли деяния идей другое, ежели то, что духовное создание преобразуется в материальное? " Бесспорно, это правильно — схожее взаимодействие имеется. Но лишь появляется вопрос: кто кого изменяет? Материальное ли создание содействует изменению духовного? Или же церковный процесс изменяет физический? Маркс избрал первый вариант. Главенство материи стало аксиомой материалистического восприятия летописи. Маркс считал, что " идеалы являются ничем другим, как перенесенный в человечную голову и переделанный там материал ". Но тогда что было ранее: человек? Или его активность, позволяющая появиться вещам? Мы же считаем, что ранее был человек. Маркс предполагал, что не требовалось нималейшего " глубочайшего осмысливания ", чтобы понять — " с жизненными критериями людей, с их публичными связями, с их соц существованием менялись втомжедухе их представления, философия, мнения — одним однимсловом, изменялось их рассудок ". Мы же думаем, что лишь рассудок меняет жизнь. Духовная сфера базируется хозяйка на себя. И в то время, как она воздвигает хозяйка себя, изменяются люди. Именно в то время, когда изменяются люди, они получают вероятность поменять свои условия жизни. Человек делает историю, но деяния не делает человека. И ежели она меняет его, то она меняет его деяния, и лишь только потом трансформированный человек модифицирует свои условия жизни. Сам человек и имеется фактор его личных поступков. История человека — это деяния его духовных усилий. Эти духовные стремления присоединяют телесные, метафизические — физиологические, какие в свою очередность предполагают и экономические причины. Но лишь духовное постоянно может просочиться в материальное — и никогда напротив. Материальное не может просочиться само в себя. Вследствие этого в сфере экономической жизни не новейший хозяйственный распорядок в корне меняет жизнь, а, напротив — коренным образом модифицированная жизнь формирует новейший народнохозяйственный распорядок. Идеи, администрация, преимущество, правительство — это не " рубка ", которая формировалась людьми на базисе экономики, как считал Маркс. Наоборот, это экономика рубка, в то время как идеи, администрация, правительство являются фундаментом. История не может быть независимой от экономики, но она формирует экономику. А поэтому экономика зависима от летописи. Экономика — только следствие, предпосылкой является историчность, А деяния проживает по своим законам, посреди которых доминируют политические. Маркс видел только лишь экономику, но никак не правительство, за социумом он не видел более народов, а тем лучше отдельных индивидуумов. На долгих интервалах времени экономические силы стают незначительными, так как на их фоне снова и снова обретают настоящее смысл духовные силы, какие являются муниципальными мощами. Маркс серьезно считал, что рано или поздно правительство отомрет. Это была не лишь забава слов, которая позволяла ему подменять по пропагандистским факторам одни мнения иными. Маркс вправду веровал, и эта религия стала предпосылкой для материалистичного восприятия летописи, что деяния растворяется в экономике. Да, он считал, что деяния в базе собственной является экономикой и лишь экономикой, что деяния постоянно материальна и вещественна. Однако правительство станет постоянно. Материалистичное восприятие летописи уже дозволяло ошибку, когда оно подразумевало, что раньше, при патриархальном состоянии сообщества, оно водило общую безгосударственную жизнь. Но деяния в принципе наступает с злобы групп, какие как этакие появляются, чтоб увериться. Материалистическое восприятие летописи ошибалось еще более, когда дозволяло вероятность, что в неопределенном будущем станет быть безгосударственное человечное сообщество! Однако экономика не может сменить правительство. Ни во внутриполитических вопросах, ни тем лучше во внешнеполитических! Однажды пропитание общества невозможно станет упорядочить без особенного административного управления. Кто, несчитая страны, сумел бы упорядочить страсти, влечения, рвения, волю, честолюбие, дарования и амбиции наций? Социализм наравне с требованием " не-государства " все-же подразумевает надобность государственности. Но этот факт преднамеренно прятался от наций. Отказ от государственности — это отказ от государственной летописи. Государство, как заявлял Гегель, " добивается содержания, которое не лишь принадлежит летописи, но само формирует ее ".
Маркс единожды сказал, что человек обязан обосновать " на практике " истинность собственного суждения. Так вот, сейчас материалистическое восприятие летописи получило вероятность представить практическую истинность связанности с ней мышления. Мы пережили мировую войну, посреди предлогов которой преобладали политические — страны, администрация, права, а втомжедухе несправедливость. В всяком случае экономика была на другом месте. Впоследствии, несчитая мирного контракта, который был несправедливым контрактом, навязанным государствами и властями, мы пережили революцию, которая стремилась быть социалистической и которая кончилась тем, что оставила правительство в покое. Без различия, идет ли стиль о силе стран стран-победительниц или о безвластии проигравших. Историчность и дальше продолжила развиваться в облике государственности, в то время как потрясенная экономика не лишь не привела к новому экономическому порядку, но оказалась вполне немощной, данной самой себе. Прав оказался не Маркс, а Гегель, который расценивал историческую жизнь как осознанную жизнь. Оказался прав Наполеон, который единожды сказал: " Политика — это судьба ". Мы же, против, являясь экономическими людьми, спустились на самый-самый худой степень человечного мышления, на котором совсем неполноценные и близорукие разрешают себе произносить: " Судьба — это экономика! " Это было низшей точкой, которой лишь могло добиться германское мышление. После нее имеютвсешансы вытекать или смерть, или разворот, или неудача, или же разворот к духовному, катастрофа или разворот к политике.
Уже тут мы желали бы увидеть — консервативным является то, что полностью верно снова и снова реализуется, в то же время прогрессивным является то, что проживает порожними ожиданиями, какие никогда не осуществятся.
Iv
Материалистическое восприятие летописи стремилось быть беспристрастной наукой. Однако коммунизм с самого истока уличил себя в противоречии, ибо он рассуждал о будущем, о котором не имелось нималейшего объективного эксперимента. Он мог умерить это возражение постоянно лишь тем, что снова отказывался от объективности эксперимента и взывал к политической веяния.
Тем не наименее коммунизм довольно некритично ссылался на естествознание, чтоб благодаря схожему маневру дать подтверждения провозглашенного грядущего. Социализм употреблял Дарвина только в личных целях. Маркс находил, что " натуральный подбор ", желая и " исследованный дерзко по-английски ", все-же содержал в себе " естественно-исторические базы наших представлений ". А Энгельс вдогон за ним убеждал, что финансовая основа коммунистического манифеста призвана для такого, чтоб " доказывать исторический прогресс, аналогично тому как концепция Дарвина обосновала все естествознание ".
Социализм обязан был безотлагательно направить интерес на то, что Дарвин отыскал подтверждения не в выгоду него, а, напротив, против него. Принцип натурального отбора являлся опровержением только публичного коммунистического строя, который обязан был быть установлен не элементарно на долгое время, а совсем. Но социалистическая беспринципность, которая единожды захотела превратиться в социалистическую научность, не была систематической. Она пробовала просочиться во все, что разрешено было применять для объяснений и агитации. Отныне германская социал-демократия снова использовала принцип натурального приспособления, а втомжедухе делала вывод аналогично старому простодушному, но тем не наименее неистовому в трактовках Бебелю: ежели сообразно Дарвину все организмы адаптируются к условиям жизни, то нужно начать соц положение, желанное для человека, и безотлагательно нрав людей изменится подходящим образом. Надо лишь из народов выстроить " населениеземли ", которое безотлагательно упразднило бы национальности.
И снова натуралисты разговаривали Бебелю, привлекая интерес к социализму, что новейший соц распорядок скорее упадет, чем люди сумеют приноровиться к нему. Так как уже привитые философия, а в еще большей ступени потомственные симптомы, распространившиеся на почтивсе поколения, не имеютвсешансы быть перестроены, наиболее такого, они не утрачиваются, на протяжении времени снова и снова становясь реальностью. Социализм считал, что мог не считаться с человеком. Он подразумевал, что новейшие экономические условия могли изготовить на свет человека с новейшей духовностью, но никоимобразом не напротив, Но деяния наступает с таковых мелочей решетка, как люд, земля, близкий язык. История проживает в исконной данности и в надвременных движущих мощах, какие опять и опять проявляют себя, устанавливая крест на исчислениях, сообразно которым мы в будущем не обязаны существовать в цивилизациях, а только в лоне теоретического " населенияземли ".
Материалистическое восприятие летописи оборачивает против себя всякую натуральную науку, применяя в собственных целях только выжимки, благородные популярных научных брошюр. Стремящийся к просвещению коммунизм оказался не заинтересованным в учении Карла Эрнста фон Бэра, неглядя на то что он благодаря собственным построениям обрисовал, какие формы воспринимает хотькакое формирование, на которое так надеялся коммунизм. Однако это было преподавание о том, что мы можем разъяснить формирование, ежели надеемся факт происхождения, а происхождение в свою очередность мы сможем разъяснить, ежели принимаем в расплата само происхождение жизни, которое всей жизнью должно само себе и человеческому существованию. Социализм не жаждал притянуть на свою сторону Морица Вагнера, концепция обособления которого полностью дополняла концепцию отбора. Социализм даже не взялся поразмышлять над ее заключениями: а таккак эта концепция сумела поведать о пространственных особенностях как неминуемой фактору видообразования и происхождения народов, с которыми коммунизм обязан был считаться в настоящее время, даже ежели раздумывал грядущее без наций. Социал-демократия по способности пробовала не направлять интереса на то, что Людвиг Вольтаманн, впрошлом в собственном роде также социалистом, мог связать марксистскую точку зрения с антропологическими, морфологическими и генеалогическими позициями, подвергаясь проверке и опровергая расовую обусловленность человечного рода. Социализм вообщем ничто не желал ведать о народах, аналогично тому, как не знал ничто о человеке. Он уклонялся от двойственных ходов идеи, обретая пристанище только в монистских банальностях. Социализм отрицал, что мир мог быть принципом природы, построенным на противоположностях; он отрицал, что имелась двойственность( дуализм) духа и материи и что в рамках этого дуализма человеческий дух имел свою инициативу. Социализм даже не дозволял способности, что человек являлся не продуктом исторической эволюции, а сам выстроил родное тело благодаря мозгу, а не напротив. Но доэтого только коммунизм не желал допускать, что человек сам сотворил свою историю, что она является его своим действием, что делает ее наибольшим достижением. Идеалистическое восприятие летописи, как-то заложенное Шиллером, подразумевало, что историю делает вольный человек, в которой он является нравственным условием природы. Материалистичное восприятие летописи исходило из такого, что человек — это продукт житейских критерий. Маркс, а в индивидуальности Энгельс, стараясь обелить ограниченность собственного мышления, пытались отдать расширенное истолкование собственных идей. Но они никогда не уходили за рамки позитивистской точки зрения, постоянно оставаясь в рамках материалистичного описания летописи, проникнувшись только критериями, описывая феномены, собирая их составляющие. Только только с третьей позиции, которая более не является ни нравственной, ни позитивистской, которая быстрее является духовной, но в то же время телесной — лишь с данной позиции обоюдного проникновения, которая склоняется перед человечьим величием, но в то же время поднимается из человечной низменности, лишь с данной точки зрения разрешено ответствовать на вопрос: кто отныне, фактически, формирует эти условия? Вопрос, на который нет ответа, ежели мы допускаем, что они формируют себя сами. Это быстрее метафизическая точка зрения, которая подключает физиологическую и духовно-историческую позиции, какие в то же время охватываются и расширяются естественно-научными. Нам сейчас поближе эта точказрения — точка зрения реальности и метафизики. Момент, в который та же диалектика, принятая Марксом от Гегеля, направляет пережитую историю против материалистического восприятия летописи и деяния снова " кончается Как произнес бы Гегель — в двойном значении, что материалистическое восприятие летописи еще держится в метафизическом, но при всем том освобождается от него. Маркс, который совсем лицеприятно воспринял диалектику Гегеля, никогда даже не дозволял идеи о том, что диалектический процесс длится и после пришествия материалистической стадии, что материализм является совсем не крайним однимсловом, а подготовительным, что " поэтусторонность " совсем не является безусловным принципом. Он скоро сворачивает в сторону от схожих идей, так как те могли привести к идеи, что с признанием истоков схожей природы исторического человека коммунизм сам мог прерваться: " Люди совершают свою историю, но они создают ее не как свободное произведение, и не при свободных, а при навязанных, уже имеющихся обстоятельствах ". Материалистическое восприятие летописи не правомочно вылезти из этого замкнутого кружка. Так кто же формирует эти происшествия? Имеется лишь один протест: сам человек. Он и имеется это событие!
Материализм был бы вправду прав, ежели бы населениеземли производило лишь материю. Но населениеземли изготовило на свет ценности, цельную иерархию ценностей, в которой материальные ценности занимают самую низшую степень. Воистину человечную историю невозможно говорить лишь при поддержке личностей, носителей данных ценностей, при поддержке расы или религии, какие являются биологическим и духовным фундаментом всех событий, и тем лучше невозможно разъяснять лишь при поддержке экономических критерий, в которых мы постоянно зрим лишь явления, сопутствующие духовным действиям. Наша деяния быстрее является историей взаимосвязей. Мы знаем лишь одну сторону вещей( повернутую к нам), не видя иную, отвернутую от нас. Но мы непрерывно ощущаем, что эти две стороны соединены меж собою. Грубая четкость материального существования привела к появлению в предыдущее столетие материалистичного мышления, которое позиционирует историю при поддержке самых грубых доводов, какие лишь имеются — экономических. Но материальные условия более легки для восприятия, для соблюдения, для изучения, для расчетов — они легче поддаются численному учету, а поэтому имеютвсешансы быть вмещены в рамки статистики. Они вызывают к жизни мыслителя, который является очевидным арифмометром, а тот в свою очередность обращается к очевидной массе, которая не расположена думать. Как мы узнали во время революции, она может лишь делать. Соблазнив ее, мы станем созидать лишь физиологическую силу, с которой априори соглашаешься. В то же время метафизические силы совсем не отрицаются, но убираются на обратный чин. Но деяния определяется не ими, но неизмеримостью, которой являются ее духовные прожилки, в то время как все измеримое смотрится материальным и дерзким балластом.
Материалистическое восприятие летописи, которое становит в центр интереса не человека, а экономику, является более мерзким отрицанием от летописи. Материалистическое восприятие летописи, отвергающее самодержавие духа, пренебрегает духовными ценностям и попадает в зависимость от материальных ценностей. Оно объединяется к политическому эталону социалистического публичного распорядка, после воплощения которого перед человечеством остается единственная задачка — выверять родное пищеварение. В xix веке было порождено наиболее огромное унижение — рвение превратить населениеземли в один большущий желудок. В летописи постоянно имелись эпохи, какие порождали предпосылки для общечеловечности. Но еще ни одна эра не падала так невысоко, чтоб эволюционная мысль свелась к утилитарно-демонической системе размена веществ, а деяния человека трактовалась из схожих потребностей. Сторонники материалистического восприятия летописи самым кропотливым образом дистанцируются от такого, что обязана быть ассоциация меж духом их теории и материализмом жизни. Но их личное преподавание свидетельствует против них — ибо дух является только выражением материи. Материалистическое восприятие летописи — это порождение xix века и частично истока двадцатого. Теоретики материалистичной летописи осуждают об летописи и остальных эпохах аналогично тому, как они осуждают о своей. Это было бы правдиво, да и правильно, ежели бы марксизм произнес: сейчас, в век фабрик и фондовых бирж, мы, люди, скудны, несчастливы и угнетаемы, а втомжедухе мы вульгарны, алчны и жаждем возвышения. Но марксизм не произнес этого. Наоборот, он спрятал имманентного человека от человека материального. Материалистическое восприятие летописи даже наблюдало необыкновенную научную заслугу в том, что оно превратило все в материальное. Даже духовные устремления первобытности учтены и превращены в экономические предлоги. Но ежели психоаналитический способ, в который в результате впало материалистическое восприятие летописи, с психологической точки зрения изучил бы более человека не на объект его позора, а на объект его чести, то ему стоило наиболее пристально учить ранние инстинкты, какие уже проявились у варварского человека. Они были телесно ему присущи чрез стыд и привкус. Уже в материалистических поводах и факторах очевидно выражалась метафизическая надобность человека, который, устроившись под деревом знания, жаждал обрисовать не свою природу, а свою трагедию. Человек жаждет вылезти за рамки своей природы. Он сопричастен животным, так как также желает существовать. Но даже старый человек, а сейчас и натуральный человек стесняется собственной материальной обусловленности, собственной телесной зависимости, собственных телесных связей, к которым относится втомжедухе добыча пропитания. В них он ощущает свои животные воспоминания — постыдную частицу, которая пристала к нему. Она неприятна ему. Он станет обязан идти эту ношу целый остаток жизни. Стыд и совесть имеют одни и те же корешки. Проистекающее из них дозволяет человеку обдумывать свою двойственность, свою человечную компонент. Но человек, который бунтует против собственной человечности, сводящейся к добыванию пища насущного, а в наиболее поздней версии — жизни из-за экономики, обретает понимание собственного человечного плюсы.
Материалистическое восприятие летописи никогда не прикасалось к схожим вещам. Оно было лишь тем, что содержалось в ее заглавии — историческим созерцанием материи. Оно сконцентрировалось на летописи только пятидесятипроцентов населенияземли, приэтом далековато не самой наилучшей пятидесятипроцентов. Однако коммунизм отомстил собственной философии. Отомстил тем, что постоянно базировался на экономические, но не политические категории. Отомстил тем, что предпосылки материалистичного мышление не подходили реальности, приэтом экономика и деяния совпали, а крайняя оказалась зависима от первой. Высочайшее экономическое формирование материалистической эры вызвало к жизни не коммунизм( как считал Маркс), а мировую войну. Ее развязывание указывало на другие исторические силы, ежели предполагались марксистскими догмами, сообразно которым деяния основывалась на классовых противоречиях и двигалась вперед благодаря классовой борьбе. Даже ежели мы станем разглядывать историю происхождения вселенской борьбы с точки зрения глобальных экономических противоречий, а не геополитических суждений, какие спровоцировали, ориентировали и оканчивали ее, то она все одинаково не была вероятна без конфликта народов, который предшествовал ее развязыванию. Она была не вероятна без правых и виноватых идей, какие сопровождали ее. За экономическим фасадом бушевали националистические влечения, какие и обусловили войну. А в конце свобода к несправедливости, которая была оформлена как осуществление законных прав, обеспечила мир. Для данных сил не нашлось места в марксизме. Социализм не числился с ними. Поэтому он рассчитывал лишь на себя. Поэтому глобальная битва снова вернула историю в правах. Война отдала нам самый-самый поучительный урок — не экономика, а политика описывает историю. Поэтому ежели смотреть со стороны экономики, то коммунизм вданныймомент стоит не перед соц господством, к которому он обязан был придти в некий момент, не перед разрушением капитализма, не перед массивным хозяйством, а перед совсем разрушенной, потрясенной до основания, нездоровой и сумасшедшей экономикой.
Когда полыхнула революция, социалисты были преисполнены веселых надежд. Первая боязнь по партии пробежала в ожидании внешнеполитических последствий от 9 ноября. Это был ужас перед историей. О ней не упоминали до тех пор, покуда не довелось ответствовать. Именно в те дни аутсайдер марксизма и новаторский идеолог Роберт Мюллер внеспредложение формулу — " перехозяйствование ". Социализм обязан был не связывать к материи, а избавлять от нее. А " расхозяйствование ", которое обязан был доставить в мир коммунизм, мыслилось как освобождающее человека действие, которое давалось ему революционным правом. " Расхозяйствование " чрез экономическую конституцию, которая обязана была высвободить людей от тяжёлых каждодневных хлопот и делала его обязанным тревожиться лишь о средствах к жизни, было секретной утопически-анархической целью, которая была наравне с рационально-экономическим ходом. Но вместо " расхозяйствования " нашей жизни мы получили ее расточение. Расточение во всех смыслах. Не в заключительную очередность разбазаривание стало меркой всему. Мы вообщем задумывались лишь об экономике. Мы задумывались о валюте и репарационных платежах. Мы задумывались о ценах на продукты, какими они были вчера и какими они будут завтра. Мы задумывались о росте тарифов и индексе цен, о грядущей забастовке и ее итогах. О повышении заработной платы. Думали развдень о курсе бакса, который стал заменой мольбы. Действительно мы задумывались лишь о нашем жалком нынешнем дне. Капиталист задумывался о том же, о чем задумывался пролетарий. В наших интересах мы пали так невысоко, как невысоко населениеземли еще не падало: материалистическое восприятие летописи могло торжествовать свою отвратительную победу.
Может ли это продолжаться пожизненно? Мы ощущаем, что не может. Материализм вызовет антипатия к материи: перед нами самими. После омерзения появится надобность в очищении, которое приведет к кризису. Социализм не может привести к этому кризису желая бы поэтому, что этот кризис повернется против него же самого: против материалистических основ, на которых он был воздвигнут как материалистическое явление времени. Социализм станет постоянно лишь содействовать наступлению этого кризиса. В той ступени, как он сумеет справиться в собственном содержании материализм и рационализм, какие являются фатальным наследием либерализма.
Но пристрастный коммунизм не сумеет вести эту линию. Он погряз в оппортунизме. Остаются только радикальные силы, как в России. Или же его нужно изготовить радикальным в Германии. Это путь для единичного социалиста, социалистической молодежи, возможно даже для социалистических трудящихся, в которых вместо социализма интеллекта проснется коммунизм ощущения. Именно коммунизм ощущения владеет наиболее дальние и глобальные виды, ежели все марксистские вычисления. Да, германскому коммунизму, на который было возложено марксистское наследие, в конце концов будетнеобходимо улаживать, выяснит ли он, что марксизм, на который он всееще ссылается, является мнимой силой, способной дать только демагогические средства. Что при постановке заморочек марксизм является естественным промахом, так как он вследствии собственного доктринерства препятствует германским коммунистам проиграть историческую роль.
Немецкий социализм верует, что владеет марксистской логикой. И это истина: ежели бы он отказался от утопии, то он бы отказался от марксизма. Но в то же время он мог бы быть политикой. То имеется быть чем-то огромным, чем наука, которую он употребляет; быть чем-то огромным, чем дебош, которым он является. Марксизм сотворил для себя свою логику. Но его логика не имела ничто всеобщего с реальностью, ибо глобальная битва поставила его перед фактами, какие не были записаны ни в какие программы.
От самой марксистской программы остался лишь факт существования пролетариата. Но марксизм не в состоянии решить эту проблему, так как финал вселенской борьбы показал, что классовые трудности не так сильны, как национальные.
Третий Интернационал все еще питается с рук большевиков. Социализм стал вполне схожим демократии. Остался пролетариат. Партийные дела обстоят так, что, когда мы произносим о социализме, мы более не произносим о пролетариате.
Пролетарии — это вопрос, на который социалисты не знают ответа. Открытый вопрос, дальний, смутный и беспокойный — вопрос, данный самим себе.
V.
Социалистическая трагедия отдаёт нас к марксистским догмам. Она откатывает нас к его апостолам, любителям и передовым воинам. И ни к кому более. Только к тому социализму, который добровольно именовал себя классическим, воспользовался европейским почтением. Тот, который несет духовную ответственность перед пролетариатом за реализацию марксизма — это германский коммунизм германской социал-демократии.
Маркс в категоричной форме оставлял за германским пролетариатом преимущество быть " теоретиком только евро пролетариата ". А Энгельс заявлял о германских социалистах, что они обязаны быть горделивы тем, что проистекают не лишь от Сен-Симона, Фурье, Оуэна, но втомжедухе от Канта, Фихте и Гегеля. Но за 75 лет германского социализма от его рождения до развязывания вселенской борьбы не вышло ничто заметного. Это было, как ежели бы " инверсия ", которую Маркс изготовил с Гегелем, при изобилии материальности, которой так нагружена социалистическая научность, вполне погребла под собой всякую дееспособность исторически раздумывать и политически делать. Немецкая социал-демократия в движение всех данных 75 лет надеялась на марксистскую логику. В движение продолжительного времени она отказывалась соотнести эту логику с реальностью, которая меж тем изменялась. Социализм считал, что его логика обязана быть неизменна. Ревизионистские пробы нагнать упущенное были предприняты довольно поздно, к тому же они были довольно-таки слабы. Они были непрофессиональные, недостаточные и как последствие полные противоречий. Уже правило вселенской борьбы сумело рассеять связанное с ними перемещение на столько же направлений, насколько имелось ревизионистов. Научное обоснование социалистической точки зрения досталось экзегетам от марксизма, посреди которых нужно отметить Каутского, так как он умудрялся строчить выдающиеся книжки, не заложив туда ни одной идеи. Их легче было именовать брошюрами, ибо они равномерно снизили аспекты, какие обязаны были предъявляться к социалистической литературе. Из всех вероятных академий марксистская была бы самой чудовищной. Страшно поразмыслить, что имя, которой бы воспользовался Каутский, произвела бы на свет дегенеративных эпигонов материалистического восприятия летописи. Ситуация была бы гораздо ужаснее, чем с идеализмом. В результате материализм так и остался без классического обрамления, в то время как идеализм был доведен Гегелем до конца — он воплотился в историческую философию. Даже когда идеализм воздействовал на^историческую науку и ее труды, то изготовил на свет Ранке и Якоба Буркхардта — историков такового калибра, что с ними не сравнится ни один реалист, они элементарно не благородны упоминания.
Немецкий коммунизм развивал в партийном духе. Но он не готовил к летописи. Его марксистская ортодоксальность оказалась не готова усмотреть политическое изменение реальности. Немецкие социал-демократы оказались испорчены агитацией. Они без какой-нибудь испытания тащили к себя все, что имело хоть какое-то демагогическое действие, все, что казалось радикальным и " новеньким ", По данной фактору они попали впросак. Немецкий коммунизм веровал, что может мыслить интернационально. Но при этом он не сделал ни одной пробы ориентироваться в интернациональной обстановке. Таким же предвзятым он был и в вопросах внутренней политики, партийной стратегии, агитаторской работы и в оппозиции( из-за оппозиции), он был чужд мировым действиям, а поэтому они казались ему неприятными. Они были горделивы за партию, так как это была примерная организация — о ней они хлопотали с таковой же любовью, как бюргеры о собственных союзах. Они похвалялись данной организацией как дома, так и во всем мире. Даже антимилитаризм их программы не препятствовал быть польщенными, когда социал-демократическую партию ассоциировали с прусской армией: наука в обеих организациях считалась признаком германской деловитости. Но они избегали вопроса, в каком политическом расположении эта социалистическая организация сумеет работать? Могло ли это быть международное состояние, и какое? Этот вопрос напрашивался сам собой. Он ставился историей. Между тем социалисты продолжали изучать усердных германских рабочих положениям Коммунистического Манифеста, а крайние, что трогали соединения пролетариев всех государств, — заучивать напамять. Они восхваляли Интернационал, которого не было. На конгрессах они пели делегатам из остальных государств об Интернационале. А потом они приветствовали их пением " Марсельезы ". И делалось это традиционно с особенной сердечностью и странным поклонением, которое традиционно проявляет коварный бюргер, какбудто извиняясь перед иностранцами за немецкую наружную политику. Все это было ничем другим, как дезориентацией, водящей к смерти личного народа.
В большущий экономико-политической системе, которую после себя оставили Маркс и Энгельс, разрешено увидеть английские отпечатки. Очевидно, что ее создатели читали книжку Адама Смита о имуществе наций. Но конструкции, какие все-же находятся у Маркса и Энгельса( так заявить, предлоги для рассуждения), сравнительно политического, внешнеполитического, всемирно-экономического расположения народов, никогда не сознавались германской социал-демократией. Мы не станем произносить тут о том, что она не восприняла сильнейшие моменты основополагающего внутриполитического мышления, которое имелось в Германии. Моменты, заложенные в сословном мышлении и идеях дворянина фон Штайна, какие указывали на консервативное приспособление германского дома. С экономической точки зрения эти конструкции не могли отыскать осмысливания у атомарно нацеленного социализма, они могли употребляться только корпоративно настроенным коммунизмом. Но все же для социалистического мышления почтивсе сделал политический теоретик, германский экономист Фридрих Лист, который заменил английскую экономическую концепцию государственной системой политэкономии. Он сотворил проект континентальной политики, направленной на экономику Центральной Европы, доэтого только Германии. В разгар манчестерской эры( которая потом перешла в империалистическую) он следил конфигурации в соотношениях сил народов, а втомжедухе увидел возникновение тех глобальных заморочек, какие привели потом к вселенской борьбе. Но Лист не был предвестником социалистического мышления, желая мышление о народах могло появиться предпосылкой мышления о классах. Немецкому социализму никогда не хватало силы для схожей логики, никогда не хватало мужества, чтоб признать ее честность. Он, который выступал за марксистскую концепцию классовой борьбы, но который пренебрегал дарвинистскую концепцию борьбы в природе, полагая, что пацифизм требовал исключить по способности всякую войну: всякую мысль о борьбе, о вражеских противоречиях европейских наций. Все поэтому, что он появился из популярных материальных основ, а стало быть, разглядывал все под подходящим углом зрения материалистического восприятия летописи. Немецкий коммунизм быстрее предпочитал новости войну против германского милитаризма, а стало быть, против личного народа. Он оставлял преимуществом остальных партий, какие все-же мыслили внешнеполитическими категориями, хлопотать о глобальных действиях, событиях, происходивших за рубежом. Это было бы бесхитростно считать, что германская социал-демократия озаботится знакомством с империалистическими идеями, какие желая и не в духе марксистской доктрины, но все-же свидетельствовали, что посреди нас имелись немцы, а втомжедухе немцы за рубежом, какие были в состоянии усмотреть политическую картину решетка, картину той реальности, в которой мы жили.
В связи со всеми данными упущениями коммунизм оказался виновен в ошибке, которая была самой ужасной из всех, какие дозволял марксизм. Он уклонился от трудности, от решения которой зависела жизнь всех живущих на земле, жизнь народов, у которых имелся пролетариат, а в первую очередность жизнь самого германского народа. Речь идет о проблеме перенаселенности. Это в корне касается теории о добавленной стоимости. Марксистская посадка трудности в ее классовых предпосылках избегает земли. В этом вопросе марксизм опровергается самой природой, 1-го дуновения которой довольно, чтоб разогнать все утопии. Марксизм не видел государственных различий, какие строились на отношениях народонаселения. Как коммунизм, опирающийся на классовую борьбу, он видел лишь суммарные массы, какие определялись ролью пролетариата в той или другой стране. Немецкая социал-демократия не видела, что демократия тронула конкретно только перенаселенных государств. Имеются народы, какие имеют землю, место, сырье, запасы продовольствия и вольную вероятность увеличиваться. А имеется народы, у которых этого нет. Вследствие этого имеются народы, у которых вообщем нет пролетариата, или же незначительный, сделанный в рамках государственного самообеспечения или же хищнической колониальной эксплуатации, когда есть промышленность, в которой занята незначительная полоска народонаселения. В данных вариантах индустрия служит политике и является некоторым семейным хозяйством, не принося стране нималейшего лишнего продукта. А имеется остальные народы, чья натуральная аграрная экономика ненатурально заменена индустриальной. Население данных государств так плотное, что оно непрерывно толкается и трется, зря разыскивая вывод. Страны с небольшим популяцией имеютвсешансы существовать, но перенаселенные страны не имеютвсешансы далее быть. Перед этим демографическим законодательством, который непреклонен, как и ложный " металлический закон зарплаты ", марксизм бессилен. Он даже не предпринял попытку совладать с ним. Он элементарно отбросил его. Социализм желает определить верность, чтоб облегчить жизнь людей, он собирается определить человечное убежище. Но не может быть верности для людей, ежели не установлена верность для народов. В самом начале коммунизм признавал, что имущественное неравенство народов является по наименьшей мерке проблемой. В начале, когда еще он не был национализмом, имелась выдумка, в которой нуждался дипломат, что он был в состоянии решить всю проблему, приэтом коренным образом. Тогда Прудон признавал, что вопрос принадлежности — это вопрос земли. Он заявлял о " равномерном распределении земель " и требовал, чтоб по мерке такого, как появлялись натянутые дела, от поколения к поколению происходило переназначение. Но Маркс чрезвычайно скоро зачислил Прудона в " остроумные софисты ", который строил " времяотвремени скандальные, времяотвремени сверкающие парадоксы ", прибавив к этому нарекания в " научном шарлатанстве и политическом приспособленчестве ". Маркс втомжедухе заявлял о " законе народонаселения ", но предполагал не владение народов, а личную собственность, то имеется направлял интерес не на фактор, а на последствие. Маркс и Энгельс трогали этого закона народонаселения, разговаривая о " резервной индустриальной армии ", но безотлагательно уходили в сторону. Они путали фактор и последствие. Маркс категорично заявлял о " перенаселенности рабочих " — " неминуемом продукте развития имущества на капиталистической базе ". А втомжедухе он заявлял о " происхождении излишка рабочих ", который благодаря индустриализации являлся итогом концентрации денежныхсредств. Для него это были " постоянно готовые к эксплуатации людские ресурсы ", " независимые от ступени фактического прироста народонаселения ". Это пространство, в котором марксизм опрокинул все с ног на голову и даже поменял свою точку зрения — не промышленность сделала вероятной перенаселенность государств, а перенаселенность сделала вероятным возникновение индустрии.
Мышление разрешено поправить, лишь устранив логические ошибки. Немецкая социал-демократия даже не пыталась это изготовить. Она зациклилась на теории концентрации, теории скопления и теории катастроф. Она очень поздно, и то с трудом, отважилась кое-что испытать. После некого замедления она все-же отказалась от теории обнищания. Она отбросила предложение Маркса, что пауперизм развивается скорее, ежели народонаселение и достояние. Она втомжедухе сделала первые выводы сравнительно материалистического восприятия летописи, выводы, какие сделали необходимостью перевести взор от классов к цивилизациям. Она даже была обязана, но очень неохотно, выкроить интерес аграрно-социалистическому течению. Нехотя довелось признать, что была полоска рабочих, какие не ощущали себя пролетариями, но сейчас, по последней мерке, социал-демократия приблизилась к дилеммам государственной продовольственной базы. Но проблему перенаселения коммунизм не затрагивал никогда. Он, видится, вообщем не подмечал тех соц заморочек, что проявились в Германии в 80-е годы xix века. Он не видел массовой эмиграции и то, что немцы стали " народом без места "( так о немцах выразился Ганс Гримм). Немецкая социал-демократия с мальтузианскими рецептами, с отговорками о свободомыслии и воле действий, с либеральными и совсем несоциалистическими позициями умудрилась " совладать " со всеми трудностями перенаселенной страны, ежели же некто из числа несоциалистов упоминал, что такие трудности есть. Та же германская социал-демократия, которая ухитрилась воспринимать дарвинизм в пацифистском духе, никоимобразом не могла признать, что в природе имеется сражение за наличие, в которой правым является фаворит. Она никогда не допускала идеи, что может обладать пространство сражение наций, из которой германский люд мог вылезти побежденным, желая имел все права на победу, так как являлся народом перенаселенной и самой трудолюбивой страны. Немецкие социал-демократы не допускали идеи о том, что для решения трудности перенаселенности требовались предпосылки к социалистическому и не социалистическому регулированию государственной и интернациональной жизни. Да, это заключение являлось конкретно социализмом, ежели коммунизм подразумевает вероятность общежития. Немецкие социал-демократы могли раскрыть схожий коммунизм даже в империализме, ежели бы они следили за ним так же, как за капитализмом. Но они устранились от всех изысканий, какие могли определить социологическую уместность империалистической экономики. Они не узнавали себя никогда, да они даже не сообразили бы постановку вопроса: не был ли империализм системой, призванной упорядочить создание и потребление в перенаселенной стране? Социалисты только повторяли, что он был системой эксплуатации посторонних земель, что он действовал аналогично капитализму из-за прибыли. А может, в реальности он действовал на выгоду личного народа? Не он ли создавал в собственной же переполненной стране рабочие места для людей, гарантируя им тем самым жизнь?
И все же империализм породил концепцию, которая, избегая марксизм, привела пролетариат к убеждению, что обладание территориями являлось настоящей возможностью для существования народа перенаселенной страны. Практическая, живая, политически эффективная концепция, которая по каким-то фатальным и нелепым факторам постоянно была доступна лишь рабочим опустошенных государств, — Англии и Франции, до пролетариата перенаселенной страны, германских рабочих она дошла с изрядным запозданием. В Англии в народе особенно светло чувствовали, что администрация главнее экономики. И лишь из власти проистекает экономика. Власть может начинать экономикой, но экономика не может создавать на свет администрация. Это были те идеи, к которым германский коммунизм постоянно относился максимально негативно. Когда в трагичный день прозвучит типично германское: " Поздно " — то пролетариат в Германии понимает, что германский империализм мог бы начинать тем укладом жизни, который дал бы натуральный и государственный протест на тот " соц вопрос ", о котором мы постоянно лишь разговаривали. Вместо такого чтоб учитывать все настоящие способности, обманутый социал-демократией пролетариат чистосердечно веровал в историческое миг мирового масштаба, когда все страны встанут одним государством, когда исчезнут противоречия меж цивилизациями и начнется исторический процесс складывания единственной общности на земле, которая породит обслуживающую экономику и благосостояние масс. Чтобы ЛОЖЬ, самообман и предвзятое мировоззрение остались на одной стороне, а политическая реальность — на иной, германские социалисты не обязаны быть германскими доктринерами. К ним принадлежали бы социалисты, какие глядели вдаль и были бы больше на голову [нынешних социалистов]. Но у нас нет таковых социалистов. Что необычного в том, что германский социалистический люд оказался не готов к вселенской борьбе, ежели социалистические главари сами оказались не готовыми к ней.
Ни развязывание, ни ход вселенской борьбы оказались не в состоянии кое-что значительно поменять в данной интеллектуальной позиции германской социал-демократии. Вновь от германских социал-демократов слышно жалобное " Поздно ", когда у нас отобрали колонии, к покупке которых они относились настолько воинственно. А совместно с ними мы утратили источники сырья, страны для переселения, веры 60 миллионов человек, какие сейчас обязаны поселяться на крошечном пространстве с ничтожными продовольственными источниками. Но коммунизм до сих пор отказывается от трудности заселения. Он отсрочивает ее заключение. Он еще не желает ведать, но уже ощущает, что эта неувязка опередит классовое мышление и выльется в идею борьбы народов.
ныне германский коммунизм узнал, что в Германии обязано быть 20 миллионов лишнего народонаселения. Но он не дозволяет идеи, что эти 20 миллионов, возможно, являются его своими пролетариями, что они являются германцами, что в пролетарском народе пролетарием может быть рожден хотькакой, Наоборот, он пробует разогнать в цивилизации все сомнения, какие лишь могли появиться. Немецким рабочим гарантируют, что в Германии хватит места для всех германцев. Даже приводят подтверждения, что заранее борьбы посреди нас проживали сотки тыщ поляков и итальянцев. Но не обращают интереса, что неувязка заселения пересекается с проблемой образования. Эта первая двойная неувязка владеет фатальное смысл. Наша народная школа, наша войсковая работа, построенная на складе воинской повинности, общественная проф( в индивидуальности техно) подготовка нашего народа привели к тому, что люди, которых у нас в изобилии как на фабриках, так и в селах, делали высококвалифицированную работу. Вследствие этого мы могли дать неквалифицированную работу полякам, итальянцам и иным безграмотным выходцам. Те 20 миллионов, какие являются в Германии " лишними " — это интеллигентный пролетариат. Они очень неплохи, чтоб действовать чернорабочими.
И мне какмневидится, что эта неувязка устраняется естественным протестом, вообщем, не решается совсем. Места для чернорабочих у нас — для выходцев из остальных государств.
Проблема народонаселения в Германии остается проблемой всех заморочек: социалистическая неувязка, ежели желаете. Если коммунизм экономически понят, то обязан быть политически признан, а это: сейчас фактически германская неувязка. После такого, как мы оказались отрезанными от только решетка, мы обязаны повернуть ее внутрь страны и там решить; так как ее заключение нереально в государственных рамках, то нужно приблизить день, когда мы разорвем наши рубежа и станем находить ее заключение извне.
Vi.
Опустошение одолело. Перенаселение проиграло. И это лишь подготовительный итог вселенской борьбы.
Побежденным обещался верный мир. Сулился, обещался и празднично гарантировался. Однако фавориты употребляли мир, чтоб отдать тем, кто и без такого уже имел. Они раскрасили свои знамена эмблемами свободы, равенства и братства. Их настоящим знаменем является мрачная торговля людьми и странами.
Победители не знают никаких заморочек с популяцией. Они соединяют в собственных странах всех, кто произносит на их языке. Исходя из этого, они обладают той государством, в которую имеютвсешансы отправить данных людей. Они поделили мир меж собой. Так как словечко " аннексия " звучит не чрезвычайно отлично, а " сфера воздействия " стала подозрительной, то они изобрели такое мнение, как " мандат ", которое было санкционировано самой Лигой Наций. Только вот у них не хватает людей, чтоб править данными новыми владениями, чтоб получать из них выручка там, где ее разрешено получать, чтоб ориентировать их по пути определенного прогресса, что традиционно рассматривается как особенная преимущество. Проблема народонаселения у фаворитов — это очевидный его недочет.
Надо признать, что британцы — цивилизация предприимчивых людей с крупными колониальными традициями. Они имеют в собственном постановлении где-то 50 миллионов англичан, шотландцев, ирландцев, которых они сконцентрировали в англо-саксонской сфере воздействия. Они мобилизовали все силы, какие лишь могли составить. И ежели они сейчас попадают в неловкое состояние, то это очевидно неловкое состояние человека, который обязан убраться со собственных отдаленных застав из Персии, а Египту, Индии и Турции дать разные уступки. Но эксперимент, разумное расположение и вовлечение партнеров разрешают сберечь английское господство, а отпад отдельных территорий не может начинать политической предпосылкой для подрыва британского владычества.
Французы же, против, присутствуют в совершенной растерянности от уменьшения народонаселения. Они таккак наиболее 40 лет устремлялись во что бы то ни стало сберечь свои 40 миллионов народонаселения. ныне, чтоб предупредить грабежи темного французского народонаселения, им предстоит изготовить достаточное численность белоснежных французов. А втомжедухе они обладают половиной решетка, которую им подарили британцы в качестве уплаты за мировую войну. Но самовлюбленный француз предпочитает существовать во Франции, в Париже, полном удовольствий, где он может пересекаться с иностранцами, какие будут наслаждаться французской столицей. Он даже не подмечает, как отстала и опустошена его государство, с ее крошечным популяцией и малюсенькими домиками, в которых имеютвсешансы благоденствовать только рантье, но никак не пионеры. У Франции не хватает людей, чтоб обновить свою старенькую страну, и тем лучше нет людей, чтоб вести эту работу в далеких странах. Француз не был никогда колонизатором, даже не может быть империалистом, элементарно делается поработителем там, где случаем может выразить силу. Его беспризорные колонии элементарно пространство для хищнической эксплуатации людей. Он владеет их в подчинении благодаря Иностранному легиону, который дополняется за счет европейских несчастий. На Рейне, чтоб нанести удар по Германии, он употребляет африканские доли. Он жаждет политически подчинить самый-самый шибко населенный ландшафт самой слабо населенной европейской стране. Не пришел день( а он непременно придет), когда обязан быть положен конец этому безумию, этим извращенным по собственной природе мирным условиям, сделанным Версалем.
Проблема народонаселения появляется всюду, где имеются народы, чья территория по сравнению с всеобщим популяцией очень малюсенька, чтоб позволить существовать этому народу, а втомжедухе не имеется способности существовать за пределами предоставленной страны. Она появляется всюду, где непрерывно растущее народонаселение вынуждено употреблять вследствии рубежа питание и сырье, а втомжедухе готовые или полуготовые патенты, в которых она нуждается, так как владеет необычным трудолюбием. Проблема народонаселения расширяется далее. Из демографической она преобразуется в экономическую, а потом в политическую. Это неувязка всех изолированных или заблокированных государств. Она тронула всех наций, какие по итогам вселенской борьбы утратили вероятность вольного размещения человеческих ресурсов. РоссийскаяФедерация — жертва иного рода. Она владеет достаточным местом для размещения собственных миллионов, но ей перекрыт доступ к ближайшим и стратегически принципиальным соседям. Чтобы снова зайти в мировую торговлю, контролируемую капиталистическими державами, она обязана идти на экономические меры, какие грозят ее государственной независимости. От данной трудности мучается даже Италия, которая обязана ориентировать поток эмигрантов в Южную Америку, в то время как у нее под боком лежат Тунис и Алжир, какбудто умышленно сделанные, чтоб совладать с итальянской перенаселенностью. Но они принадлежат Франции, которая не знает, что такое лишнее народонаселение.
Проблема народонаселения сводит все побежденные страны. Везде, где она не решена, люд разрешено полагать побежденным. Это всемирно-социалистическая неувязка. Поймет ли, вконцеконцов, германский коммунизм, что довоенный германский империализм был одной большой попыткой решить эту проблему? Империализм кончился — началась эмиграция. Конечно, германский империализм был поверхностным и несовершенным решением трудности перенаселения, но он, по последней мерке, давал всем слоям германского народа, который мы вданныймомент выталкиваем из страны, вероятность существовать в Германии. Он развивал индустрия, торговлю, транспорт, какие позволяли находить 60 миллионов рабочих мест в стране, чье натуральное место рассчитано только на 40 миллионов человек. Он улучшал технику и создание таковым образом, что формировалась занятость народонаселения, желая человек при этом уродовался внутри. Он думал об увеличении и расширении наших колониальных владений, какие на тот момент были очень умеренны. Он задумывался о будущем.
Когда империализм продул войну, то ее продул и коммунизм. ныне на содействие обязан был придти Маркс. Однако Маркс имел значительные основания, когда оставлял проблему народонаселения без интереса. Именно на этом сейчас марксизм потерпел неудачу. Он отталкивался от международных, а не государственных предпосылок. Социальная неувязка решалась для классов, а обязана была решаться для отдельных наций. Если нет ответа на соц вопрос, то не имеется ответа и на государственный вопрос, а стало быть, остается без ответа германский вопрос, который стоит вданныймомент перед Германией на главном месте. Английские рабочие имеютвсешансы существовать, так как правительство владеет волей хлопотать о них. И французский люд может существовать, так как он владеет местом непропорционально огромным, чем все народонаселение Франции. Однако российский люд не может существовать, так как не знает, во имя что он трудится и для что обязан существовать. Не moryt существовать германские, итальянские и остальные континентальные рабочие, так как они не знают, где им действовать и как им существовать.
Эпоха Просвещения поведала нам обо всем, несчитая наших критерий жизни. Она сейчас опять готова посодействовать нам запоздалым советом. Неомальтузианство обучает нас, как мы обязаны привести количество народонаселения в соотношение с площадью местности. С типично германской аполитичностью Вильгельм Доме, который маниакально изучил трудности перенаселенности, пришел к выводу, что преднамеренное ограничение народонаселения является культурным достижением. Он даже составил концепцию, в которой отыскал эстетическое извинение для крестового похода против " численной экспансии Ненависть к кишащим человечьим массам позволяла ему произносить о том, что как-то станет совсем нетакуживажно, кому принадлежит земля, основное, как она смотрится. Но кто был тем, кто испохабил землю? Кто напичкал ее извращениями, какие под заглавием кича перетащили из xix в xx столетие? Это были деятели художества. Деятель художества стал человеком кича. Мы владеем все основания быть недоверчивыми, ежели он раскается и захотит поправить все, что он сделал нехорошо. Действительно: не собрал ли он все, что желал, в чудовищных представлениях о парках охраны природы, в языке эсперанто? Немецкий империализм, можетбыть, сделал бы наш мир казенно могущественным. Исход борьбы, ни обстоятельств, ни последствий которой деятели художества не сообразили, отобрал у него эти величавые формы. Художник делается очень умеренным и ремесленным. Он проживает в критериях ожесточенного закона отбора, которому подчинены все перенаселенные цивилизации. Он прекратит быть шикарным явлением в шикарной культуре. И лишь во время этого утомительного, но благодатного поворота он снова будет настоящим дельцом художества. Он не обязан превращать это в манию величия, но воспринимать, что ОН, который постоянно следовал за историей, сам может показывать воздействие на нее.
Мы владеем еще более обстоятельств быть недоверчивыми, ежели эстеты начнут со собственной легковерностью ввязываться в политику. Они считают, что наш интеллект в состоянии подготовить природу. Они безнадежные идиоты — такими и останутся. Они имеютвсешансы привлекать статистику, давать научным ВУЗам выучить дела народов, основательно учиться подсчетом народонаселения Земли, на основании которых обязаны регулироваться взаимные претензии наций друг к другу, ждать, что интернациональный пацифизм будет залогом преодоления всех проблем, считать, что трудности решит межгосударственное регулирование, которое со порой превратится во всегосударственное, что народы проявят красивое сознание друг друга, проводя морально-демографическую политику. После Версальского контракта такие взоры разрешено говорить лишь как германский самообман. Исходя из нашей политико-экономической данности, наиболее сурового рассмотрения заслуживают стремления по привлечению боец и безработных и изучению отсутствующего у нас места чрез мелкое сельское хозяйство. Создание поселений из ветеранов борьбы — полностью натуральное явление. Но эти меры в глобальном масштабе вероятны только у победившего народа, который завладел местности, а не у проигравшего. Но все-же земля в Германии является ценной, ее возделывание предстоит не сейчас, не завтра, а чрез некое время. Несомненно, счастлив тот, кто проживает в стране, где разрешено обрабатывать плодоносную землю и формировать поселения для бесполезных людей, в которых разрешено действовать, решая тем самым проблему перенаселенности. Только мы не представляем, как разрешено сотворить поселения, повсеместно переделав нашу индустриальную жизнь в аграрную. Идея о поселениях не тревожит массы. Она является личным, в определенной мерке даже коллективным, но никак не социалистическим решением трудности народонаселения. Она постоянно остается решением для отдельных личностей, но не для цивилизации в целом.
Наоборот, образчик поселений указывает, что мы не можем улаживать проблему народонаселения полумерами. Речь идет не об устройстве людей, которое постоянно оставалось случаем, счастливым случаем, необыкновенным случаем. Речь быстрее идет о воле движения цивилизации, которую мы утратили. Почему при всем том воодушевлении, которое есть посреди людей, мысль поселений встречается с таковыми большими трудностями? Потому что это является принужденным решением, а никак не вольным избранием. Вычислили, что в Германии имеется пространство еще для 5 миллионов человек. Даже ежели эти большие числа теоретически являются правильными, то с практической точки зрения они являются неверными. Они психологически неверны. Они отталкиваются от оседлого и непредприимчивого человека. Они не числятся с эмигрантами и авантюристами, какие живут в каждом переселенце. Человек, который не обретает себе места в собственный стране, оставляет ее. Он желает существовать в совсем других критериях, ежели те, что оставил у себя на отчизне. Он всячески избегает тесноты. Он жаждет поменять участки до тех пор, покуда не отыщет определенное пространство, на котором он остановится. В Германии же селение — это шаг уныния. Даже ежели бы нам получилось занять всю Германию до крайнего угла, тогда мы стали бы только только европейским Китаем. И ежели бы мы сообразили, как изготовить из этого евро Китая чудо-сад, то мы сделали бы за счет наших самых наилучших и мощных инстинктов, какие не присущи расторопному оседлому китайцу, — а конкретно рвения к опасным компаниям и захватам. Перед борьбой более только мы страдали от широты натуры, которая тогда нам была противопоказана. ныне мы прозябаем в предназначенной нам мелочности.
Неомальтузианство дает нам комитет, который советует уменьшать численность деток. Это не храбрый комитет. Природа хозяйка захотела перенаселенности. Она хозяйка обязана решить свою проблему. Неомальтузианство желает посмеяться над нами, когда ссылается на слова Мальтуза: " Благосостояние уменьшает численность отпрысков "? Сегодня материальноеблагополучие не является нашим уделом. Сегодня мы люд, который владеет 20 миллионов " лишнего " народонаселения. Пролетариату воспрещено сваливать. Эмиграция заказана и цивилизации. И все же наши люди — это наша крайняя вера. Они — единственная держава, которой мы еще владеем вданныймомент. Они являются так большущий силой, что имеютвсешансы помогать Германию даже тогда, когда не собраны совместно. Мы не могли изготовить кое-что наиболее глупое, чем пособственнойволе убавить эту силу. Мы все еще являемся 100-миллионной народностью. Вполне может быть, что в будущем 50 миллионов германцев будут жить в дальних странах и посторонних краях, и лишь вторые 50 миллионов — конкретно в Германии. Но это деление подразумевает титаническое перемещение народа, для которого Версальский миролюбивый контракт станет самым незначительным препятствием. Между тем все немцы соберутся в Германии. Они прибудут даже вследствии океана. Придут из уступленных, насильственно отобранных, и аннексированных областей. Когда свершится это соединение, то его итоги станет трудно предсказать. Подготовится новое большое переселение народов, которое в один миг будет неудержимым, в котором внутреннее перемещение выплеснется наружу.
Немцы пришли в перемещение. Они блокированы. Они ошибаются. Они отыскивают место. Они отыскивают работу и не обретают ее. Мы стали пролетарской цивилизацией.
И на этот раз имеется интеллигенция, которая низведена ниже подходящего ей уровня жизни. Но интеллигенция владеет волей, силой и желанием противиться. Она ведет за собой. Она подсказывает вывод из расположения, общественно-политический вывод, государственный вывод. Постепенно она описывает рассудок масс, какие спускаются совместно с ней. Но она не задумывается о классах. Она задумывается о цивилизации. Она задумывается о 60-миллионном народе, которым вданныймомент мы являемся в Германии. И она дает ему личные теории борьбы. Массы снова политизируются. Они национализируются. Под давлением оков они наступают, вне зависимости от такого, желают ли или нет их главари. Они все светлее чувствуют настоящие предпосылки данной неволи, и все яростнее выступают против поработителей. Они выступают против собственных врагов, имеющихся в своей стране. Против реальных и предполагаемых противников. И никто не знает, не ведет ли к нашей воле путь гражданской борьбы, когда 30 миллионов поднимутся против 30 миллионов. Но за всеми противоположностями, наравне с ними и посреди них в нашей перенаселенной стране люди ориентируют удар в том направленности, целью которого является место, в котором мы чрезвычайно нуждаемся.
Есть собственный значение в том, что в мире имеется наша кровь, которая течет по артериям как опустошенных, так и перенаселенных государств. Это выносит наше мышление за пределы Германии. Это выносит наружу наше волнение, которое стало нашей долей. Это снимет с нашей страны чары, наложенные старыми народами, какие желали восторгаться спокойствием за наш счет.
Мы не являемся народом, присутствующим в рассеянии. Мы — люд, присутствующий в стеснении. И то крошечное место, которое стесняет нас, выталкивает нас наружу. Это является безграничной угрозой, которая исходит от нас.
Не желаем ли мы из данной угрозы изготовить свою политику?
Vii
У всякого народа — собственный свой коммунизм.
Маркс в корне порушил германский коммунизм. Он не хотел его развития. Он душил всевозможные зародыши государственного социализма, какие разрешено было отыскать у Вильгельма Вайтлинга, а в некотороеколичество другой форме у Родбертуса. Маркс действовал так, как и надеялось делать людям такового рода: свирепым препараторам европейской экономической структуры. Он был безродным космополитом, который жаждал найти существование без сопричастности к происходящему и так все попортил, что мы сейчас обязаны представить его реальную величину.
У всякого народа — собственный свой коммунизм.
У российских имеется таковой. В России новейший боевой строй появился из социализма российской революции. Русский айсберг немало плавал и приплыл к красному режиму. Инстинкты российских босяков, какие, мечтая и грезя, проходили по Волге и Днепру, охватили человека из массы. ныне он кормил себя, блуждая и работая. Большевизм нанес удар по Индии и стал наступать на Польшу. Это было российское явление. Народ воспринял глубочайшие российские традиции и снова повернулся лицом к Средней Азии. Это было возвращение российских событий, когда свобода, направлявшая политическое перемещение, находилась в Кремле у белоснежных королей, но имела голову монгольских деспотов. Азиаты были гвардейцами Кремля, а китайцы полицейскими ищейками. Когда те миллионы, желавшие решетка и лишь решетка, пресекли войну, были сформированы новейшие армии. Пришло время, когда из всей индустрии страны, простаивавшей во время революции, заработали лишь фабрики, издававшие боеприпасы. Русский человек склонился в безропотном повиновении перед милитаризмом новейшей автократии. Он принимал бюрократическую автократию царизма, который был петербуржским, а стало быть, западническим, как чужую и злобную в отношении страны силу. Поэтому он освободился от нее. Но автократию социализма он пожелал сам. Поэтому он следовал за нею. Большевизм был русским и лишь русским явлением.
У всякого народа — собственный свой коммунизм.
Немецкий рабочий все еще не верует этому. Это по-немецки. Перед борьбой он очень нередко и очень продолжительно снова и снова слышал веселые послания об союзе пролетариев всех государств. Они принимали это как реальность, веря в любое сказанное им словечко. Их убеждали, что пролетарии всюду имеют одни и те же классовые интересы. Они слышали, какую дробь земли населяют пролетарии, и про то, что пролетарии различных государств имеют более общих интересов, ежели сограждане, представляющие остальные классы. Они отправь на борьбы, так как последовали за собственной природой, которая продолжала существовать в них, а втомжедухе благодаря дисциплине, да и поэтому, что были так воспитаны. Это также по-немецки. Они окончили войну своим методом, когда посчитали, что все утрачено, когда в них просочился глас искусителя, обещавший заслуги, а для их народа верный мир. Вот это совсем по-немецки. Чрезвычайно по-немецки. Тогда немцы заблудились. Они вообщем более ни во что не веруют. Они не веруют даже собственным главарям. В них сохранился лишь секретный идеализм, который не желает сознаться, что его ввели в заблуждение. Но сознаться нужно. Немцы обязаны поначалу взятьвтолк, что они впервыйраз были порабощены инородным капитализмом. После этого признания они обязаны делать.
У всякого народа — собственный свой коммунизм.
Если сейчас вспомним споры на интернациональных конгрессах социалистов, то поймем, какому самообману предавался германский рабочий класс. В те дни Эрве был рупором самого неистового антимилитаризма. Это происходило в германском городке, когда он докладывал слушателям о достижениях французского антимилитаризма, который нравственно обезоружил французский Генеральный штаб. Он убеждал, что развязывание борьбы неизбежно привело бы к восстанию германского пролетариата. Это не помешало тому же Эрве начинать огненным националистом, а французскому пролетариату до самого конца биться против Германии. Это было полностью по-французски. В том же самом германском городке английские социалисты отвергли чин саботирования будущей борьбы средством военной забастовки, в которой обязан был воспринимать роль рабочий класс. Они обосновали это тем, что так или подругому английское руководство не в состоянии новости войну без помощи британского рабочего класса. Но британский рабочий класс дал вероятность собственному правительству новости подготовку борьбы против Германии, чтобы потом огласить, что оно выиграло эту войну. Это по-английски.
У всякого народа — собственный свой коммунизм.
Немецкий коммунизм показал единожды честолюбие, пожелав начинать классическим социализмом, связать абстрактные разработки с практичным использованием и сотворить верное равновесие. Но он никогда не раздумывал внешнеполитическими категориями. Он никогда не раздумывал о цивилизациях. Он никогда не задумывался, что мог бы помочь запросы юных народов и перенаселенных государств, где было очень немало народонаселения и очень недостаточно земли. Он не произнес себе, что уравнивание обязано происходить не столько меж классами, насколько меж цивилизациями. Он не видел, что конкретно в данных проблемах крылись предпосылки хотькакого социализма, что конкретно они обязаны учитываться в первую очередность. Он не спросил себя, что обязаны были делать с заработками от возрастающей индустрии стиснутые в государственных рамках народы, какие практически не имели свободы действий. Он не желал опознавать социализированный империализм, который мог формировать новейшие рынки реализована, а пролетариям дарить работу. Сегодня германский люд лишился всех данных способностей. Сегодня мы вправду являемся народом, владеющим " лишними " 20 миллионами народонаселения, какие не имеютвсешансы существовать. Но вследствие этого германский коммунизм овладел народной профессией, которая ему досталась не от Маркса, а от поражения в вселенской борьбе: идти спереди всех угнетенных наций и демонстрировать им предпосылки, при которых они имеютвсешансы быть.
Сегодня мы произносим уже о германском социализме. Мы подразумеваем не демократический коммунизм, который после нашей крушения отыскал пристанище в партийных структурах, и не последовательный марксистский социализм, который все еще не желает отказываться от идеи о классовой борьбе. Под германским социализмом мы осознаем корпоративную идею о государстве и экономике, которую, быстрее только, в жизнь обязан осуществлять твердолобо настроенный революционер. Немецким социалистом мы именуем Фридриха Листа, так как его внешнеполитическая теория базировалась на государственной политэкономии. В окружении внутриполитических идей мы возвращаемся к проф суждениям дворянина фон Штайна, какие отправляют нас к идеям советчиков и средневековой цеховой организации. На германский коммунизм оказывают воздействие как прежние традиции, так и совсем юные концепции. Например, мысль совокупного хозяйства показывает на то, что жизнь станет течь в публичной ячейке. Немецкий коммунизм не является атомарным. Он является органичным, дуалистическим и полярным, что подходит одной стране, которая хозяйка во всех отношениях( от географического до трансцендентного) является дуалистическим явлением — при всех противоречиях жизнь в ней обязана быть уравновешенной. Немецкий коммунизм подразумевает человека, который может восприниматься по-разному, а не лишь как западный человек. Мы не желаем, чтоб различия разъединяли. Мы желаем, чтоб они связывали воедино. Социализм является для нас как внедрение, дифференциация, иерархия.
Марксизм же признает лишь коммунизм, который является международным. Однако этого международного социализма не есть. Его не было до вселенской борьбы. После вселенской борьбы его нет тем лучше. Немецкий рабочий класс стал жертвой собственной марксистской веры. Он обязан смолчать, что осталось невыполненным обязательство, которое сулило пролетариям целый мир. Немецкие рабочие обязаны наслаждаться тем, что пролетарии всех государств подумали доэтого только о своей стране, чтобы в случае победы заполучить " верно понятый энтузиазм ", который скептик Маркс считал " принципом всей морали ". Они заключали миролюбивый контракт, который обязан был увековечить эксплуатацию наций, коя планомернее всех применялась к германцам.
Проблема коммунизм осталась нерешенной.
Одно из плюсов человека состоит в том, что он воспринимает ответственность за экономику. Поэтому на данной земле, о которой он обязан хлопотать, на него возложена задачка, чтоб люди жили, могли действовать, чтобы снабдить родное экономическое наличие, чтоб урегулированными оказались потребительские дела, товарообмен и валютное воззвание, устроенным оказалось вытекающее из классовых различий хозяйственное неравенство, чтоб верно были распределены права и повинности. В Германии нет страны, которое бы могло обеспечивать все это. Революция, которая стремилась выстроить демократическое правительство, умудрилась назло намерениям не сотворить соц правительство. Немецким социалистам не осталось ничто другого, как поразмыслить, какие силы помешали им решить трудности в согласовании с марксистскими принципами. Если они подумают, то имеютвсешансы придти к выводу, что данной силой был либерализм. Либерализм, положенный в социализме. Либерализм, который тут, как и всюду, оказывал отвратительное действие. Это был неподвижный, несговорчивый, рационалистический либерализм, который вследствии слов о рассудке не видел реальности. Мы не знаем, кто станет улаживать трудности социализма, какие есть до сих пор. Не думаем, что в их решении может посодействовать германский социализм, который до сих пор( как и раньше) цепляется за Маркса, желая само это перемещение, уже издавна ставшее диковатым и характерно германским явлением, сумеет посодействовать в их решении. В всяком случае мы знаем и верим, что германский коммунизм, который мы подразумеваем, обязан приподнять эти трудности на степень больше, ежели марксизм. Туда, где трудности постановляет не соц класс, а цивилизация, которая делает это в личных интересах. В результате никто не удивится, что эти трудности исчезнут, как и социал-демократические доктринеры, пространство которых обязан взятьвдолг настоящий германский коммунизм.
Сегодня мы превышаем наших врагов лишь в наших проблемах: германские трудности германского социализма, перед которыми было наше поражение и мимо которых прошла революция. Здесь можетбыть лишь революционно-консервативное заключение. Есть еще кристально духовное преимущество. Оно наиболее огромное из всех имеющихся. Когда мы думаем о наших соперниках, то они показывают нам полнейшую безыдейность. Победа, принесшая им насыщение и удовлетворение, оставила им убежденность в своей правоте и необратимости их политических и экономических взоров. Они проявляют самодовольство, неглядя на ужасную экономическую и, естественно, политическую угроза, которая грозит их странам. Это была бы катастрофа, это была бы трагедия, это была бы смерть, ежели бы наши старые трудности оказались втиснутыми в новейшую немецкую проблематику. Но на этот раз это обязаны быть практичные трудности — финансовая политика, вопросы наших подавленных и стиснутых сил, которым не хватает свободы деяния. Но ежели во всей данной неразберихе нам удастся решить эти трудности, и это заключение станет реальным, а не мнимым, непреходящим, то мы сможем сотворить новейший муниципальный строй и народнохозяйственный распорядок, чей образчик станет владеть для остальных народов большой привлекательной силой, против которой наши враги в конце концов будут совсем бессильны.
Социализм наступает там, где заканчивается марксизм. Немецкий коммунизм призван, чтоб очистить духовную историю населенияземли от либерализма, зловещей силы xix века, которая в глубине подточила и разложила коммунизм, аналогично тому, как он подтачивал и разлагал всякую политическую идею и хотькакое мироустройство. Весь либерализм Запада все еще скрывается в парламентах и выдает себя за демократию.
Немецкий коммунизм не является первейшей задачей Третьего рейха. Он обязан быть его фундаментом.
ЛИБЕРАЛ
Либерализм сведет народы в могилу.
I.
В стране есть недоверие, что цивилизацию обманули.
Это не лишь ЛОЖЬ Версаля. Это и так прописная правда. 14 пт Вильсона стали 440 статьями мирного контракта.
Оказалось, что ЛОЖЬ был так стар, что происходил быстрее из злоупотребления, которое привело в перемещение идеологию, коя, чтоб отстоять интересы, работала с идеями в сфере политики. Это беззаконие позволило нашим соперникам обеспечивать себе привилегия, как какбудто бы эти высочайшие мнения уверили германский люд забыть войну из-за решетка, желая она еще не была проиграна. Лучше только было, ежели бы нашлись немцы, какие сумели объявить эти мнения, которыми мы могли соблазниться. Думаем ли мы о них как о мошенниках или же как об обманутых, мы опять представляем их как обманутых обманщиков, какие оказали воздействие на собственный люд. Здесь мы постоянно станем сталкиваться с определенным миром представлений, в котором взгляды употребляются только для такого, чтоб закончить сделку.
Различие состояло только в том, что они умели с пользой для себя перемещаться по этому миру представлений, в то время как мы оказали им услугу, последовав за ними в этот мир, чем причинили себе же урон. И это было один и тот же мир представлений. Повсюду появляются его характерные черты. Это симптомы духовной заразы, носители которой традиционно защищаются, скрываясь под характерным им безразличием, в то время как подвергшийся атаке погибает. Это вредный мир либеральных представлений, который приводит к разложению, который расширяет нравственное болезнь посреди политических народов. Пропорционально тому, как цивилизация попала под его господство, он калечит ее нрав.
Мы, естественно, не можем изображать себе этот либерализм так, как ежели бы он был связан с конкретной партией. Он одолжил родное заглавие у общеевропейской партии. Однако потом он оказал губительное воздействие на все партии, стер однозначность изначальной партийной позиции, привнес в них двусмысленный, сомнительный, " заразно-либеральный " вещество. Случилось так, что он породил узнаваемый тип деятельного партийного фаворита, который более не взывает к упрямым убеждениям, но наблюдает свою задачку в скользком посредничестве, которое дозволяет ему высказаться.
Либерализм — воля не обладать никаких убеждений, но ратифицировать при этом, что конкретно схожий подъезд и является основным позицией.
Ii.
Когда началась глобальная битва, странички западных газет пестрели заголовками " la liberte est en jeu! ", [9] дезориентируя тем самым мировое публичное мировоззрение. Специфически вопрос стал имуществом общественности. Но сейчас имелось мировоззренческое обоснование. Этот вопрос имел нимб. Но наши враги устремлялись не к воле, а к власти. Если испытать соответствующее миропонимание, то разрешено изготовить странное изобретение, что политическая воля, которую с демократическим обоснованием просит либерализм, в либеральных странах принадлежит совсем не народу. Народ быстрее навязчиво опекается определенными сообществами, какие и владеют волей, а поэтому главенствуют. Что же понимают под волей эти определенные сообщества? Прежде только, это воля действий и козни, в которых нуждаются члены данных сообществ, чтобы обладать вероятность иметь этому кружку. Затем это воля парламентских действий, подтвержденная конституцией, что обеспечивают их могущество. И, вконцеконцов, это по способности наибольшее поле деятельности по воле безнадзорных передвижений, которая дозволяет им скрываться за удостоверение народного ставленника, чтобы они извлекали собственную выгоду из личного народа и остальных наций. Нужно прибавить, что либерализм работает на публику, когда ссылается на свободу! Он употреблял развязывание вселенской борьбы для одурачивания. Это — первый ЛОЖЬ.
Когда наши враги оказались не в состоянии победить противодействие, которое мы противопоставили натиску их войск, они подорвали его из демагогической засады, чтобы германский люд сам поддался искушению. Кроме только остального, они употребляли мнение прогресса, которое просто спутать с мнением свободы. И ежели бы народы, обозревая свои страны, сравнили успехи в труде, то это сопоставление разговаривало бы в выгоду Германии, а Запад был пристыжен. Но ежели определить вопрос о парламентаризме, то немецкая внутренняя политика могла бы появиться отсталой. Немецкий люд убеждали в этом опять и опять, это привело к тому, что под этим давлением его сознание страны было нарушено. Но ему почему-то не произнесли, что совместно с этим пострадает и его экономика. Выдвигались пацифистские и антимилитаристские идеи, какие очень мастерски, по наименьшей мерке отлично, пробовали изготовить германский люд благоразумным. Это соединено с факторами, какие в результате лишили германский люд милости остальных наций, какие все слились против него 1-го. Они тесновато переплетены с внутриполитическими критериями, в какие вмешивались внешнеполитические цели, с вопросами германской конституции и даже прусского избирательного права. У союзников совесть нечиста, чтоб приступить, пусть даже чрезвычайно острожную, дискуссию о факторах происхождения вселенской борьбы. А нужно поведать о факторах политики изоляции, которая проводилась в отношении Германии, с сопутствующими фактами главного объявления борьбы. Но союзники играют, когда им подсказывают о факте первой мобилизации, в которой, как мы незабываем, были уличены российские. Во время борьбы, когда труднее только доводилось Германии, когда год борьбы следовал за годом, и в результате приключилось непредвиденное, они были куда наиболее красноречивыми. И они добились поначалу очаровательного, потом ужасно запутанного действия слова, которое дошло до нас из Белого дома в облике праздничного послания: " Должен быть мир без победы ". Эти слова добились цивилизации, которая не желала борьбы и которая, фактически, не знала, что ожидает ее в будущем. Посреди борьбы германский люд растерял целостность сравнительно целей борьбы, какие появлялись для нас лишь в ходе боевых действий. В то же время эти цели были максимально светлы нашим соперникам. Они договорились о них в собственных секретных соглашениях. Они провозглашали их общественности как само собой разумеющиеся. Немецкая цивилизация при каждом комфортном случае сообщала, как неожиданной для нее оказалась эта битва, вину за развязывание которой возложили конкретно на германцев. Внезапно она увидела вероятность снова вернуть мир, которым она доэтого была так довольна. Слова о " мире без победы ", звучавшие настолько интересно, обрушили на нее не лишь нищету, мучения и повышение жертв, какие люд выносил с смелой стойкостью, ощущением личного длинна и присущей ему доверчивостью, которая позволяла нашим людям выполнять все, что советовали ей советники, сейчас в том числе и вследствии границы. Они считали благоразумным даже то, что таким не являлось. Не заполучила ли эта бессмысленная битва доп значение, ежели она водила к примирению народов, давая любому народу вероятность существовать, во каждом случае не забирая ее? Легковерность, с которой себя поначалу скомпрометировали лишь германские демократы, собравшие в собственных рядах все слабохарактерные и либеральные составляющие, позволила приступить козни, приведшие в 1917 году к конечному намерению закончить мир. Все та же доверчивость отдала вероятность делать Нортклиффу, чья пропаганда была нацелена на всех изменнически настроенных, революционных частей, какие считали себя социалистами, прогрессивными людьми, но по сути это были либеральные прозападно настроенные составляющие. Только сейчас они попали в эту когорту не вследствии либеральной глупости, а по фактору либеральной преступности. Легковерность и предательство стали предпосылками событий, какие произошли в 1918–1919 годах. В результате мы получили насильственное избавление монархии, условия перемирия, выдачу союзникам военного флота, ограничение торгового флота и самый-самый ужасный самообман — признание вины за развязывание вселенской борьбы. Только средством уступчивости и сговорчивости мы полагались достигнуть наиболее подходящих критерий при заключении решетка. Это был 2-ой ЛОЖЬ.
Прошло некое время, доэтого чем миротворец разоблачил себя как обычного либерала, которым он, в сущности, и являлся.
Слова о " мире без победы " он заявлял заранее нашей подготовки к миру в 1917 году. Но когда мы отправь по пути, по которому нас желали навести, эти слова более не повторялись. После краха 1918 года, когда враги добились собственной цели, эти слова уже не имели значения. Сейчас полностью все одинаково, веровал ли Вильсон в значение произнесенных им слов, или же он выложил их в тот момент, когда еще веровал, что те народы, которым хотел успеха, не могли достигнуть " решетка с победой ". Но что нам не все одинаково, так это высказывание, изготовленное в очень либеральной среде либералом, который, прячась за оговорками, с самого истока определил мишень, которая была достижима. Вильсон все-же обозначил направленность. Когда он устремлялся в Европу, то вез в собственном грузе тщеславие и удивительное упорство. Однако, оказавшись посреди муниципальных деятелей, его роль третейского арбитра воспринималась так же недовольно, как признательно раньше приветствовали его посредство. И сейчас оказалось, что он не был большим, чутким, непоколебимым человеком, который готов уронить небо на землю, но не поменять собственному слову, тем самым спасая мир. Вильсон отлично разумел, что сейчас на карту установлены не лишь политические, но и идеологические интересы. Проблема глобального разоблачения или неразоблачения либерализма, который отыскал родное живое воплощение в его личности и южноамериканском народе. Он обязан был взять или устраниться от него. Если либерализм брал словечко и ежели Вильсон, который уклонился от мирного посредничества Папы Римского, чтобы возникла вероятность сотворить свою Лигу Наций, придерживался высказанных идей, то он обязан был применять завершение вселенской борьбы для умиротворения народов. Но когда германская революция положила конец борьбе, когда " освобожденный " люд оказался в кольце " освободителей ", то уже никто не вел речи об обязательствах, данных Германии. Либерализм все меньше заявлял об идеалах. В Версале шел торг только о той полосы, которую невозможно было отступать, чтобы не начать нареканий в собственный адрес. Или, может быть, с ней разрешено было не считаться? Вильсон в некой ступени предотвратил грабеж. Сегодня нам жалко, что он это сделал. Он только лишь отложил тот процесс, который все одинаково обязан был завязаться. В определенной ступени Вильсон оказался либеральнее собственных британских и французских коллег. Но он прибегал к полумерам. Он обнаруживал несговорчивость лишь в том, что касалось истолкований, отклонений и нарушений его подготовительных договоров. Особенно в доли такого, как они обязаны были использоваться. Он с трудом протискивал либерализм в либеральные ворота. Возможно, он желал бы со всей серьезностью взглянуть к либеральным принципам, но когда он не проникался ими, то наслаждался тем, что желая бы казенно придерживался их. Но постоянно начинается момент, когда либерал значит из себя и жаждет выполнить свои намерения. Осуществить с морозом, с стальной цепкой, с беспринципностью, которая видится ему самой выгодной стратегией. Так делал Клемансо, для которого на протяжении всей его длинной жизни либерализм был только уловкой, которую он использовал, чтоб по самым незначительным факторам расправиться со собственным собственным врагом. Даже устарев, он остался твердым волевым человеком, который не упускал свою добычу. Так же делал Ллойд Джордж, чей либерализм крылся в характерной ему от природы подвижности. Она позволяла ему не лишь посредничать, но и при необходимости просто поменять свои взоры. Он не числился с появляющимися трудностями, когда стиль шла об британской выгоде, после что с успехом возвращался домой. Вильсон не поднялся бы против данных 2-ух игроков. Он позволил им победить свою забаву. И он пошел на низость, приняв простодушный и самодовольный вид, какбудто бы он сам одержал победу. Это был третий ЛОЖЬ.
Мир принес людям не свободу, а закабаление. Он не дал им реального решетка.
Политические деятели в Версале бесстыдно заявляли, что результатом их работы стало воплощение верности и соблюдение пути прогресса.
Эта дерзость изобличила их. Этот ЛОЖЬ был открыт. Государственные деятели в Версале имели политическую администрация, которой они были должны беспринципностью, возведенной в ранг принципа. Это обычная царапина либерала — злоупотреблять мнениями, применять их как лекарство и украшать ими свои цели.
Iii.
Сегодня либерализм в Германии располагаться под недоверием. Его подозревают в системе. Его подозревают в существовании козни с ловушками, которая раскинулась над всем миром, а сейчас в ее ячейках запутается и Германия.
До сих пор есть недоверия, относящиеся к масонству. Структура, присущая секретным сообществам, и вселенские взгляды братства сближают его с либерализмом. Обращает на себя интерес тот факт, что заранее борьбы масонские силы в целях борьбы против Германии заключили " душевное договор ", а в годы борьбы договорились о ее уничтожении. Стоит втомжедухе направить интерес на тот факт, что большаячасть политических деятелей, собравшихся в Версале, были масонами. Чтобы приоткрыть завесу секреты, которая окружает масонство, чтоб открыть связи, какие разрешено определить меж всем, что когда-нибудь секретного и неясного было в человечестве, пролистаем масонскую историю обратно. Спросите себя, по каким факторам масонские ложи разделяют людей на посвященных и непосвященных? Вероятно, это какие-то политические основания? Предполагается, что истоки масонства уходят корнями в египетские и элевсинские мистерии. Масонов выводят втомжедухе от друидов и ассасинов. Можно изучить отпечаток, который ведет от рыцарских орденов к розенкрейцерам, потом и иллюминатам, а от тех к братьям из масонских лож. И, вконцеконцов, нужно узнать вопрос о черной деятельности, которая велась с 1717 года, когда была учреждена Великая британская ложа, которая предшествовала французской революции 1789 года, одинаково как и российской революции 1917 года и германской революции 1918 года.
Однако все эти пробы построения генеалогического древа являются только временной меркой. Они не помогут нам в познании общих мировоззренческих принципов, против, они собьют нас с толка многочисленными противоречиями, предлагая ассоциировать мнимые позиции. Только неглубокий подъезд может привести к наблюдению, что постоянно имелись секретные союзы, чья суть подразумевала аналогичные формы, и придти к выводу, что они обязаны обладать подобные цели. Скорее они имели противоположные цели. Они не были неизменными даже у масонства. Но это уже не так кидается в глаза, а поэтому становит перед нами вопрос, не является ли та подозрительная скорость, легкость и стремительность, с которой масонство адаптируется к новеньким условиям, указанием на его соответствующие индивидуальности духовных установок, какие потом повторились в либерализме?
В летописи держатся эти указания. Если пролистать историю масонства, то поймем, что летучесть принципов подразумевает совсем установленный тип человека, в котором мы спрашиваем либерала. Человека с размытым складом ума, который или более не следует собственным принципам, или традиционно не считается с ними. Человека, который, во каждом случае, не прилагает ни мельчайших усилий, он поступился ими. Эта точказрения окупается, и при этом он считает ее верной. Подобный отказ формирует иллюзия, что есть аппарат, какбудто бы масонские ложи в целом вначале были вполне аполитичны, что, но, продолжалось непродолжительно. Политика стала основным, особенным и излюбленным занятием. Существует втомжедухе допущение, что раннее масонство не постоянно занималось просветительной политикой, как это разрешено было ждать, ежели посмотреть на главные взгляды масонских воззрений. Напротив, масонство в облике усердных и загадочных шотландских братьев, оказавшись во Франции, стало жить папистскую и якобитскую политику. Впоследствии, после долгого периода господства вигов, а втомжедухе при первых признаках разложения парламентаризма, ложи опять стали жить либеральную политику, которой они отдали только либеральное заглавие. Чтобы сберечь администрация, они воспользовались ею конституционными средствами. Подобное изменение принципов казалось благоразумным. А отчего не нужно было делать разумных шагов, ежели это было рентабельно? Казалось, что схожий шаг был оправдан самими обстоятельствами. Подобная ссылка на происшествия обязана была обелить хотькакой отказ от принципов. Масоны изучали " воспринимать " эти происшествия. В этом содержалась бесхарактерность доктринеров, какие не нуждались даже в самойндоктрине. Подобное поведение выдавало в них осторожность преступников, какие заблаговременно хлопотали о соответствующем мировоззренческом оправдании, которое, истина, очень беспорядочно пряталось от врагов. Оно готовилось быстрее для такого варианта, когда они сами единожды обязаны были быть привлечены к ответственности. Так заявила о себе система бессистемности, которая водила мир чрез тяжело осознаваемые условности к цинизму и релятивистскому скепсису.
Между тем масонство и далее развивало мнимую логику рационализма, приходя к выводу, что поочередным являлось то, что было выгодным, а поэтому полностью логичным. Почему же ложи, какие появились как выразительницы христианской человечности, не восприняли нехристианские идеи, ежели нехристиане втомжедухе являются людьми, и к тому же это общение разрешено было с выгодой применять для дела? Впереди всех шла Великая ложа Англии, которая поначалу сделала из коммерческих суждений изъятие при приеме новейших членов из числа евреев. Англичанин постоянно ощущал себя связанным с духом Ветхого Завета, ежели он признавал Новый Завет, то не изменял его, чтоб Ветхий Завет оставался Заветом, пусть материалистичным, но в то же время практичным и наиболее такого, очень дерзким. Так же во французской кровать " Великий Восток " равномерно закончил делать разницу меж верующими и атеистами. Не был ли позитивизм новейшей религией, верой в атеизм, но все-же верой, разумной верой, которая обязана была сменить собой тривиальные религии? Итак, масоны приняли позитивизм, желая они были не лишь врагами церкви, но и религии вообщем. Получилось так, что атеисты пролили свет на то, что Просвещение, как они убеждали, готовилось веками. Они толпились на богослужениях, какие служились богине интеллекта, но в то же время разговаривали о " человечестве ", о " прогрессе ", но доэтого только о " воле ". В реальности они действовали так, ибо жили в одном и том же сообществе, спекулировали на одних и тех же биржах, заседали в одних и тех же палатах. Так вышло поэтому, что их политические цели сходились в одном оппортунистическом направленности. Они делали так из родства душ и общих интересов.
Не подругому сейчас масонство готово перейти в иезуитство, как лишь их цели окажутся слитыми в одном и том же политическом направленности. Тем же сам политикам из ложи " Великий Восток ", какие еще нетакдавно формировали законы Ватикана, оказалось нетрудно сходу же угодить в резиденцию папы, поклоняться Орлеанской Деве, " деревенской девушке ", которую они еще нетакдавно оплевывали, как святой. С мировоззренческой точки зрения этот шаг во имя развязывания борьбы был оправданным. Если французская революция управлялась с делами так, как как-то Пукелле заведовал Францией, то, наверное, все-же имеется кое-что сплошное, чтоб не замечать различий? В всяком случае либерализму, который на словах космополитичен, но действует самым шовинистским образом, стоило забыть эту старую вражда, которую он чувствовал раньше к церкви, ежели он мог ждать от нее поддержке в осуществлении собственных планов, кпримеру содействия в реализации собственных целей в отношении Польши и следующего согласия на рейнское пришествие. Сами же эти планы были укрыты дословным текстом мирного контракта, который предоставлял либерализму свободу действий, в коей он нуждался для хранения собственной двусмысленности. Договор бы преднамеренно составлен таковым образом, что под всякую его букву разрешено было подвести судебное заключение. Истолкование этого контракта было естественным отклонением, отходом и давлением над заложенными в нем мнениями. История заключения этого решетка была очень изменчивой. Она не знала некий программы. Все ориентировались по обстановке, соразмеряя претензии, предъявляемые нашими соперниками. История Версальского решетка — это деяния непрерывного отказа от принципов, которая стала особенным поводом для такого, чтоб то, что для одних числилось правосудным, для остальных являлось преступным. Она — деяния крайнего и самого огромного лжи, который был осуществлен на правовых основаниях. Приговор мирного контракта не был сооружен на своде законов, он сам поднялся до уровня свода законов.
Для этого либерализм нуждался в человеке, который бы выступил как адвокат идей человечности, на которых он сооружал бы родное третейское судейство, и который крометого ко всему был бы несговорчивым, но нес перед всем миром нравственную ответственность за те уступки, какие он сделал. Либерализм отыскал его в человеке, который непрерывно заявлял о " надпартийной верности ", который благодаря потокам слов ослабил способности контракта таковым образом, что не увидел, убежденный в своей правоте, как стал инвентарем " одной " партии. Это был Вильсон, предопределивший раскрытые разбирательства, на какие его пустили, но исключили из процесса самих переговоров, когда напублике были приняты те решения, какие были ему оглашены. Это был Вильсон, который и чуять ничто не желал о возмещении военного вреда, но допустил односторонние репарации, под которыми сторона, которой они доставались, понимала оплату всех издержек, пришедшихся на годы борьбы. Это был Вильсон, который протестовал против аннексии территорий, но смирился с оккупацией областей, какие завоеватели получили на основании неизвестных плебисцитов. Это было скрашено предварительными и текущими сроками, а втомжедухе видимостью способности их возврата. Это был Вильсон, который уклонялся от " урегулирования всех колониальных претензий " и избегал " аннексий ", но в то же время распределял " мандаты ". Это был Вильсон, который защищал не лишь " свободу морей ", но " сходство торговых связей " и " демилитаризация " народов, который на собственный ужас и риск привез домой лишь свою " Лигу Наций ", о коей у него на отчизне не желали и чуять.
Либерализм отыскал этого человека в кабинетном дельце, оторванном от жизни, но верившем в идеи глобальной верности, который положил на одну чашу весов, находившихся у него в руках, лишь мнение. Он серьезно считал, что его точку зрения поймут, так как она являлась верной. Но на иной чаше весов перевешивала томная реальность. Когда на борт " Джорджа Вашингтона " поднялся брат Вудро, то он оставил за собой не богоданный мир, о котором он грезил, а быстрее мир, который принес совершенное удовлетворение либерализму. Но не наиболее. Однако это был подлинный мир, настолько желанный для всех народов. Мир, приготовленный фаворитами и утверждённый побежденными!
Подобно тому, как у иезуитов мишень оправдывает средства, так и в либерализме мнение оправдывает интерпретацию — а истолкование оправдывает в свою очередность само мнение.
Iv.
Кто желает вылезти за рамки системы, тот обязан взятьвтолк ее психологию.
Либерализм базируется на либеральном человеке, с которым мы и станем обладать дело.
Подозрение сравнительно лжи было доказано самими идеями, какие исходят от обманщиков и остаются в реализуемых планах, в базе которых лежало развязывание вселенской борьбы, а сейчас они основываются на извлечении прибыли из решетка. Только не нужно изображать эти планы лицеприятно и тенденциозно — они все-же осуществились и являются эффективными. Либерализм оставлял за собой свободу действий, и когда пришел момент, то он преднамеренно договорился, на что указывают политика изоляции и " душевное договор ", заключенное меж западными державами.
Однако чин базировался доэтого только на людей. Он базировался на наиболее или наименее молчаливое единодушие подобно мыслящих людей, какие имели одни и те же мотивы. Он базировался на либералов, какие везде и постоянно действовали лишь им присущим методом, который повсеместно, где это лишь было можетбыть, оказывал вредное действие. Он базировался на человечное, психологическое, практически физическое родство душ, которое превращалось в политическое родство. Из совпадения инстинктов родилось наложение целей.
Масонство является только знаком. И он показывает на либерализм. Деятельность одних равномерно переходит в активность остальных, так что не постоянно разрешено распознать обратный и предшествующий чин. Но там, где ложи занимаются лишь масонскими делами, они различаются от клик, какие в бессильной злобы пробуют изготовить политику в либерализме. Белая мистика присутствует в вечной борьбе с темной магией. Это две стороны одной медали. Если стиль о масонстве, которое добровольно рядится в белоснежные одежды чистоты и невинности, то мы не можем произносить непосредственно об одном из данных 2-ух проявлений. Скорее это смесь, которая очень двусмысленно и алогично составлена, чтоб отдать единственный протест. В предоставленном случае стиль нужно новости о серой магии Просвещения, которая рождена из таковой серой теории. Или нет? Ведь меж магией и Просвещением по натуральным и духовным факторам не может быть никаких связей. Как их не может быть меж мистикой и рационализмом. Поэтому было вернее произносить о том, что масонство является только только попыткой сотворить схожесть решетка, устроенного от Бога, в котором все люди являются братьями. В предоставленном случае ясный поток милости сломался, ушел в сторону и растворился. В тумане, который бы остался на его месте, расцвело бы вольнодумие скудных духом, а втомжедухе разрешено было бы приготовлять заговоры, основывать происки, выдумывать хитрые уловки. То, что появилось, было бы либеральным волшебством, которое более не являлось магией, а было банальностью — плетением интриг. Либералы никогда не встанут магами. Либерализм ведет или к глупости, или к преступлению. Нередко одно не подозревает о ином. Но нередко они отлично знакомы друг с ином.
Просвещение втомжедухе желало обладать свою тайну. Оно окружило себя ею в облике масонства. Но то, что появилось, было мистерией банальности. Его миф — это дилетантское миропонимание. Они, придающие себе вид посвященных, как раз и не приуроченык вполне в большие, значительные и решающие вещи, какие постоянно были доступны лишь только чутким людям. Правда, ложи говорят, что масонство базируется на переживании, которое обязано обладать пространство, но о котором они не имеютвсешансы говорить. Масоны молвят об их царском художестве, но они совершают это аналогично людям, какие водят стиль о шедеврах, но не ощущают их достоверность, какие не в состоянии обнаружить подделку, отличить сделанное от изготовленного. Вместо повальных мнений " красоты " и " правды " они прибегают к поддержке эрзаца, что в их губах звучит как мировоззрение дилетанта.
Пожалуй, свободные каменщики ощущают эту недостаточность и убогость. Оно понимают, что в собственной безжалостности они являются отстраненными. Вновь и снова они пробуют просочиться в сферы решетка интуиции, к которому они не причастны и в который они желают привнести из собственного решетка понятийные свойства, но который остается секретным, непостижимым для них. Но они не допускают схожей способности. И тогда посредственные просветительные натуры, какие в ложах сбиваются в клики, чувствуют насмешливое недоверие к любому откровению, проявляют ребяческую нелюбовь ко всем обычаям, какие, как они считают, сменит " прогресс ". Они проявляют поверхностную и мстительную агрессивность не лишь к церкви и религии, но ко всему, что унаследовано нами из духовного прошедшего, что служит опорой для государственности. Или приводят наиболее суровых, но все еще ограниченных, желая и интеллигентных, натур, чьим неразборчивым обожаемым занятием является сунуть кому-нибудь заумную книжку. Они прилагают доп стремления, чтобы взятьвтолк учителей населенияземли, " вдогон " за которыми они водинмомент поверили. Не сущность принципиально, станет ли это Иисус, Святой Франциск, Данте или Гете — их считают первыми вольнодумцами, а поэтому употребляют в интересах лож.
Но все эти стремления снова же являются лишь заменой. Это обязано заменять личность, которая никогда не может быть воспроизведена масонством. Пароль масонских лож " Я тот, кем я являюсь " только только избито симулирует личность и льстит дилетантам. Сами ложи выразили отказ от личности, когда организовали разные ступени посвящения, какие распределены меж их членами в согласовании с их значимостью. Но при этом не было ни 1-го магистра, который был в состоянии понять временную, духовную, а втомжедухе историческую реальность. И эта высочайшая ступень является заменой. Она придает значимость узкому кружку людей и удовлетворяет честолюбие хвастунов. Обладатели наиболее низких ступеней, несомненно, не знают, кто является головой, что он планирует и что он решает. Немецкие ложи имеютвсешансы тихо клясться, что они никоимобразом не соединены с интернациональной политикой. Они не предоставляют лжесвидетельства. При всем том они преследуют определенную мишень. Если бы их не посвятили, тогда они могли бы изготовить вывод, какова эта мишень. И как их расценивают.
Деятельность лож является неизвестной. Масоны неизвестны, они безличностны. В этом их держава, но и в этом же их бессилие. В этом кроется их психология. Масонство может привлекать лишь интеллигенцию, маленьких бесов, но не соответствующие личности, не больших гениев. Масонство не владеет даже отцов-основателей. Его деяния не связана ни с одним именованием. Оно не владеет ни героев, ни бойцов, ни страдальцев. Еще никто не мучился во имя масонской ложи. Если масонство поставить по тем ценностям, какие оно изготовило, то масоны являются самым бедным из всех духовных движений. Энциклопедисты могли похвастаться 35 томами, какие благодаря собственному отрицанию оказали очень едкое действие на сообщество. Они, по наименьшей мерке, содействовали росту противодействия, которое обязано было возрасти по мерке борьбы с клерикализмом и абсолютизмом. Иезуиты отправляют нас к духовным практикам баскского ревнителя — Лойолы. Пуританство может рекомендовать Милтона. Пиетизм мог привести в образчик вероисповедание прелестной души. Масонство осталось никем и ничем. Оно не породило ни 1-го литературного свидетельства. Оно имело лишь трактаты, более напоминавшие брошюры. Это только превратило мнение Просвещения из уксуса в воду, а из легенд, с присущим им аллегорическим рационализмом, сделало вольнодумство. Масоны пели массам песни о " человечестве ", о " прогрессе ", но более только о " воле ". Они не чрезвычайно добровольно разговаривали о " равенстве ", которое в неких вариантах было рискованным однимсловом, но с готовностью повествовали о " братстве ", которое недостаточно что стоило посреди самих братьев. Поэтому ложи стали убежищем для посредственностей.
Связанное с масонством мудрствование повторилось в либерализме, снова показав политическое родство маленьких людей, какие умничают с оговорками, наверное никогда не указывают, но максимально энергичны и оперативны. Различия состоят лишь в том, что они не отыскивают братского окружения, а желают власти. Эта свобода перешла к либералам конкретно из масонских лож. В " Бюллетене Великого Востока Франции " за 1899–1900 годы сообщалось: " Никто более не сумеет пошевелиться, когда это относится к масонству, властителю повелителей Земли ". Признание является наивной тупостью, которую либералам случается делать снова и снова. Тайные желания не подразумевают наличия пятидесятипроцентов раскрытого лица. И все же по неосторожности было разоблачено мнение свободы, которое масоны делят с либералами. Некие симптомы указывают, что и одни, и остальные, владели скрытыми инстинктами по творению политической партии. Одиночка в клике не отважился бы прикарманить себе администрация, покуда он предоставлен сам себе. Да и как, ежели большаячасть сплотилось и лишь количество, подсчеты и взаимодействие ставят, кому какое смысл достается? Как сберечь родное воздействие, ежели количество определяется выборами, распределением, мощами, имеющимися в постановлении, развитием совсем определенной и бесцеремонной деловитости? А ежели место, которое нуждалось, чтоб его окрестили вольным, было неоправданно изготовлено помещением для интриг? Вильсон поэтому заявлял о маленьком численности людей, какие обязаны править экономической и политической жизнью страны. В Германии некто понимающий заявил о 300 финансистах, какие вданныймомент правят миром. Исходя из этого, сам собой появляется вопрос, нет ли маленькой группы секретных правителей, какие неизвестны даже собственным ассистентам и сообщникам? Группы, в которую включали масонов, иезуитов, а сейчас еще и большевиков? Группы, которая делает историю? Но не так издавна сомнение поставило германцев в тупик, а их недоверия стали и совсем необузданными. Они задумываются, что нуждаются лишь в Давиде с пращой. И возникло оченьмного маленьких Давидов, какие имеются всюду. Они берут и мечут камешки собственной мести. Либералы отдали предлоги для схожей мотивации. Приведено в действие честолюбие, которое вызвано обратным ощущением актуального( " Хотим находиться при этом "). Эти люди не желают ворачиваться обратно, они чувствуют ужас обывателя, что тот пропустит свою приостановку. Зависть к силе разъясняет конституцию духа данных совсем незначимых людей, какие тем не наименее считают необходимым обладать родное особенное мировоззрение и грезят приобрести силу благодаря либерализму. Зависть к силе разъясняет нелюбовь к гениям и тем большим людям, какие совершают свои вещи в одиночку, ибо их нереально делать почтивсем. Их совершают традиционно некие. Зависть к силе разъясняет нелюбовь к династиям, в центре которых постоянно располагаться личность. Правда, ее предпосылками являются образование и потомственные привилегии. Эта зависть к силе не ужаснее разъясняет нелюбовь к папству, которое исполняет свои возможности как основание, построенное на традиции перехода власти от 1-го носителя к иному. Объясняет нападки на концепцию непогрешимости Луи xiv и объявление непогрешимости отцом Пием ix. С иной стороны, она разъясняет пристрастие к конституциям, какие разрешают прибывать к власти в итоге выборов, а верность зависит от воли варианта. Она разъясняет интерес парламентаризмом, который получил администрация над государством и дает экспертам и некомпетентным людям вероятность избираться в органы власти. Объясняет влюбленность к республике, в которой народные ставленники во власти разделяются на партии, партийные руководители оплачиваются из гос казны, а избиратели получают от партий теплые местечки. Она разъясняет симпатии к ограниченной монархии, которая издавна отказалась от власти, но все еще поддерживает иллюзия милости, которая переносит политику в сферу надзоров и отводит взор от реальных правителей. Впрочем, королю позволяется учиться политикой, но не как монарху, а как личному лицу, что и делал Эдвард vii. Из инициированных появлялись заинтересованные.
Взлет либерального человека, который отказывается от ответственности и вызывает деление всюду, где нужно задерживаться обещаний, делается вероятным, лишь ежели слабеет консервативная мысль, ежели она отказывается от управления в роли обрамляющей идеи, ежели она дает отличие актуальным вопросам, а не надвре-менным проблемам-Поэтому деяния либерализма совпадает с историей заката династий, какие более не были в состоянии доставить каких-либо личностей, их представители были женоподобными, практически кастрированными, что стало результатом их обуржуазивания. Мы можем припомнить династию Бурбонов или династию Ганноверов, которую там представлял Георг, а тут Людвиг. Мародеры французской революции отступили перед лицом Наполеона, а наиболее гибкие из них, Талейран и Фуше, безотлагательно согласились с бонапартистским натиском, а позднее снова дали новому режиму правомочность. Немецкие либералы отступили только перед Бисмарком. Но кругом Вильгельма И, чей романтизм не был консервативен, а в силу собственного дилетантства он являлся либеральным, такие люди толпились всюду, желая ухватить собственный кусок прибыли от власти. При вильгельмовском дворе ощущалось их тщеславие, а при милости Вильгельма ii они делали дела, какие обязаны были прибрать с их пути британских и французских либералов. И снова мы зрим зависть к силе, которая сплачивала хотькакое свита и жертвой которой стал глупый либерализм. В общем-то германский либерал не знал, как собственно увернуться от данной жертвы, благодарячему в результате принес ее. Это была зависть к силе, которая поднимала люд против короны, сначала зависть муниципальных деятелей, какие под разумной опекой Эдуарда Седьмого совершали козни против могущества германского кайзера. И, вконцеконцов, это была зависть народов, какие сплотились против одной цивилизации, чья политическая подготовленность ответствовать за силовые деяния не подходила экономическим возможностям. Здесь повторяется основной мотив либерализма, когда мелкие и даже маленькие люди атакуют обилием, а времяотвремени и большинством на 1-го. Он повторился в самом огромном использовании силы, которое лишь знала новенькая деяния. В то же время он перебрался с уровня внутренней политики, которую свободный человек до сих пор считал идеальной, на степень наружной политики, где он мог извлекать люд совсем другим методом.
Либерализм заявляет, что все, что он делает, он делает для народа. Но он как раз отодвигает люд, выдвигая на первый чин родное личное Я. Либерализм — это представление сообщества, которое более не является общностью. Либеральный человек упустил значение, который заложен в каждом сообществе при его происхождении. Он не понял построения, основывающегося на восхождении личности, которое как построение является всеобщим базой, но в то же время является натуральным обстоятельством. Тем самым оно содействует размену сил и сохранению целостности. Либеральный человек не направил интереса на высокоодаренных людей, чьи ценности, какие они формируют, заимствуются вначале у народа и народу же ворачиваются в оформленном облике, так что люд не противопоставляет себя им. Это образчик, когда все улаживается само собой. Либерализм — это представление сообщества, которое состоит из ничтожных и негодных долей народа.
Либеральный человек не представляет органическое сообщество, а только расформированное. Уже благодарячему он не может создавать никаких ценностей, какие бы соединяли люд и сообщество. Либеральный человек лишь сфальсифицировал ценности, прибегая к ним по настроению, или же оставляя за собой, как, кпримеру, " образование которому придается особенное смысл. Он был тем, кто вызвал страшное деление народа, дыры от которого вданныймомент зияют меж представителями одной и той же цивилизации. Льстивая жалоба к народу обязана была предоставить либеральному социуму охранную грамоту, которая разрешала созидать произвол. Либеральный человек выдвигал лозунги о демократии, так как доверял, что люд, согласившийся с ним, в главный массе поддержит его запросы, выполнения которых он требовал в качестве особенной привилегии для себя.
Но люд вполне безразличен либеральному человеку. Либерализм — это партия карьеристов. Он — партия промежуточной прослойки, который соображает, что нужно втиснуться меж народом и отбором, который люд исполнял сам в себе. Но ежели люд желал остаться цивилизацией, то этот процесс отбора обязан был проскочить не казенно, а творчески. Приверженцы этого промежуточного слоя пропускают формирование цивилизации и врываются в нее как инородное тело. Они ощущают себя индивидуумами, какие никому не должны, а меньше только народу. Они совсем непричастны к его летописи. Они не делят его обычаев. Они не сопереживают его прошедшее. Они не имеют даже честолюбия во имя грядущего. Они отыскивают лишь выгоду в собственном реальном. Их крайняя мысль ориентирована на большой Интернационал, в котором будут устранены и вполне уничтожены все различия меж народами, языками, расами и культурами. Они грезят о народе, о большущий семье братьев, которая станет быть из интеллигенции всех народов, из всех научных и естественно-моральных величин Земли, которая станет правиться данными большими спецами. В целях этого Интернационала будут употребляться национальности, а при необходимости будут приходить к национализму. В зависимости от обстановки станет употребляться и пацифизм, и милитаризм. Они будут приходить ко всем средствам, какие имеютвсешансы работать их целям, так как они употребляют конъюнктуру лишь в собственных интересах. Их скептицизм узнает: " Во имя что мы живем? " Их цинизм даетответ: " Только для такого, чтоб существовать! " Итак, они живут, чтобы формировать средства, чтоб обладать вероятность существовать.
Этот космополитичный, безальтернативный, безответственный и окончательный либерализм, который был оправдан интеллектуалами, числился самым удачным средством для развязывания чудовищной вселенской борьбы, которая обязана была стать его глобальному занятию. Ставший националистическим либерализм лукаво пользовался в личных целях противоречиями меж народами. При поддержке мнений он стравил их на смерть.
Подозрение, под которое попадает либерализм, базируется на подлоге, который он совершал, манипулируя идеями, чтобы отстоять свои интересы. Чтобы доказать свои способы, он злоупотреблял рационализмом. Чтобы отыскать собственных приверженцев во всем мире, он обращал свою идеологическую пропаганду. Он разведал в политических сферах, что лозунгами о воле разрешено отлично завлечь людей и даже цельные народы. Но то, что сейчас является недоверием, завтра будет обвинением.
Подобный либерализм имелся во все эпохи. Это зависело от рвения всякого начинать индивидуумом, даже ежели он являлся ничем. Каждый человек, который более не ощущал общности, являлся либеральным человеком. Его общечеловечность являлась либеральной. Его единой сферой была самовлюбленность. У консерватора, который несет на себе ответственность за святое дело, имеется самоотверженность — это дело не умрет совместно с ним. У либерала, который убежден, что его дело — это он сам, имеется лишь эгоизм: после меня хоть наводнение. В противоположность консерватизму, который постоянно базировался на силу человека, либерализм основывается на человеческих слабостях. Он жаждет прокрутить трюк, как из беспомощности разрешено изготовить силу. Он доводит до конца этот фокус, как один может существовать за счет иного, скрывая эту уловку идеалами. На этом основывались его подсчеты. На этом они снова строятся в этот момент.
Подобный либерализм менял свои формы в зависимости от личных интересов. Он изменял свои формы в согласовании с целями, какие диктовал его индивидуализм, в то время как его интеллектуальность предоставляла ему в качестве средств мнения. И он постоянно являлся ужасной силой.
V.
Либерализм подорвал культуру. Он уничтожил вероисповедание. Он порушил Отечество. Он был самоубийством населенияземли.
Первобытные народы не знали либерализма. Для них мир — это целое переживание, которым человек распределяется с человеком. Они владеют естественным чутьем, интуитивно разумея, что наличие — это нескончаемая сражение, в которой соединяются все, кто может, против тех, кто им хоть как-нибудь грозит.
У муниципальных народов либерализм постоянно подавлен. Они защищались от него отношениями, какие оберегали их политическое наличие. А ежели в летописи возникал человек, который менял данное направленность, то он вторично втягивал его в формы, к которым этот люд был восприимчив и какие подходили его обычаям. У муниципальных народов даже революции были подчинены определенным догмам, какие снова же пробовали сотворить обязательные учреждения. Эти цивилизации оставались муниципальными народами до тех пор, покуда их люди жили в духе непрерывности. Из этого духа они черпали силы к сохранению, которое казалось им фруктом, зависящим от них самих.
Но народы сообщества и цивилизации, какие закончили быть народом, дали либерализму пространство, которое они требовали для себя. Сверху донизу они оставались только массой. И они сотворили прослойку. Это более не была полоска, которая предшествовала и своим образцом формировала правительство. Это был слой, который подталкивал к разрушению страны. Это был страшный, бесцеремонный, сомнительный промежуточный слой, который выдвигался вперед. Результатом этого стало господство клик, какие состояли из людей, связанных общими интересами, и какие умели укрывать эти интересы. Они добровольно именовали себя самыми наилучшими. С удивительной дерзостью они претендовали на это заглавие, желая сами состояли из переселенцев, нуворишей, былых заключенных и выскочек. Им было все одинаково, черпать ли мнения из феодальной или из радикальной идеологии, основное, чтоб они могли скрасить и утаить их преступные притязания, их обогащение, их новейшие привилегии. Они, естественно, охотнее согласились бы начинать аристократией, но красивее и эффективнее было именоваться демократами.
Греция погибла вследствии этого либерализма. Поймем ли мы, вконцеконцов, что опасные литературные труды, явившиеся на древнем небосклоне, какие привели к появлению либеральных людей, содействовали закату эллинской свободы? Они возникли не случаем. Они прибыли из греческого Просвещения. Софист, который воспринимал без какой-нибудь испытания Просвещение, чуть ли заявил бы, что извлек взгляды индивидуализма из атомизма философов. Это были слова софистов, какие изучали людей тому, что они и имеется мерка всех вещей. Это был тот же Протагор, который доказывал индивидуализм и в то же время придерживался релятивизма: " Противоположные утверждения в схожей ступени подлинны ". И это числилось полностью высоконравственным. Не истина ли, нет никакой общей правды, а лишь особенная, которая зависела от точки зрения такого, кто знает истину? Но как быть, ежели человек придерживался 2-ух точек зрения? В зависимости от выгоды, которую он желал заполучить, задерживаться одной из них? Не было создано никакой двойственности, которая бы сближала воедино одну и иную позицию. Была создана тяжело постижимая относительность, которая придавала вещам так немало сторон, что они не могли владеть ими, а лишь проецировать их. Не хватало лишь способа. Но его представили философы. Вновь это был тот же самый-самый Протагор, который как софист обрисовал художество речи, которое могло изготовить победоносной довольно слабую вещица. Считалось, что и это было высоконравственным. Не истина ли, мы обязаны лучше воспринимать слабую сторону, которая может привести к словам, принесшим победу? Но чрезвычайно быстро сформировалась практика, которая благодаря риторике делала победоносными нехорошие вещи и стороны. Когда это требовалось, она выворачивала все наизнанку. Не случаем софисты были не элементарно оплачиваемыми, а самими высокооплачиваемыми посреди греческих философов. Из собственных идей они извлекали средства. Материализм воззрений постоянно ведет к материализму вида идей. Это чрезвычайно по-человечески. Но это так.
Все это испытывалось как прогресс. Но все же это было деление. Процессы имеют обыкновение повторяться. Верующие в интеллект, провозвестники Просвещения, податели прогресса в главном поколении традиционно являются большими идеалистами, добросовестными эмпириками и доброжелательными моралистами, какие убеждены в значительности их знаний, так же как и в значимости их благодеяний, какие они оказывают человечеству. Но уже во другом поколении появляется зловещая и очень соответствующая ассоциация меж материалистическими воззрениями и их нигилистским толкованием. В один момент фокусники повернули изучения атомистики и атомизации сообщества. С быстротой фехтовальщика они сменили рефлексию на диалектику, в которой мог увериться индивидуалистичный человек, который, утратив опору, стал центром своей Вселенной. Индивидуализм не владеет никакой подъемной силы.
Первоначально софисты не были политиками. Но они вызвали распад, деление. Если их касалась муниципальная жизнь, то они сами были быстрее аристократами, ежели демократами. Они таккак были гражданами решетка, какие предпочитали существовать в Афинах, в городке образованности, всяческих умственных и чувственных удовольствий, в городке наибольшего греческого самообмана, последней политической глупости и государственного предательства. От софистов разрешено вести линию конкретно к эпикурейцам. Конечно, она проходит до эллинистического рассеяния, в котором эллинистический человек, пожалуй, все еще почитался за родное прошедшее, но был презираем за родное настоящее.
Только стоики возвращали людям их человечное амбиция. Только стоики снова сделали человека серьезным за свои идеи и действия.
Артерией, по которой текли эти идеи, был Рим. Подобные идеи сопровождали всякого римского офицера. Они вдохновляли еще крайних римских царей. Это был град, принадлежавший муниципальному народу.
Vi.
Место происхождения современного либерализма располагаться там, где индивид вырвался из средневековых событий. Затем либералы разговаривали: освободил себя от них. Но это свободомыслие оказалось ложью.
Те происшествия были успехом. Это были церковные, муниципальные и, вконцеконцов, готически структурированные происшествия, благодаря которым на тысячелетие было отложено древнее деление. Это были большие награды, какие во время Средневековья значили то, что позднее стали именовать прогрессом, подразумевая вещи еще наименьшего масштаба. Люди крепко придерживались критерий, какие сами же и сотворили, и они формировали эти условия, так как крепко придерживались их. В данных критериях они достигали наиболее больших итогов. Они устремлялись ввысь. Средневековые причины были могущественнейшим фундаментом для могущественнейшей реальности. Никто в просветительном духе не заявлял о воле. Тем не наименее воля, которой люди творчески владели, была удивительно поднята ими до такового заслуги, как свобода к деянию.
Но за этим могучим порой последовало распущенное происхождение. Сначала индивидуализм усилил центр, которым человек владел в тех обстоятельствах, центр, которым стал он сам. От гуманизма он получил понимание собственного личного человечного плюсы. В эру Возрождения он получил индивидуалистичный образ жизни, его пределы, его формы, его классические стиля. Люди эры Ренессанса получали из классической литературы древности силы, в которых, как считали, они нуждались как в образце. Эпоха Возрождения как некоторое воспроизведение стала крайней попыткой, предпринятой людьми, полными убежденности, что они обязаны обладать основания, чтобы их жизнь не развалилась. Люди остаются созидательными так продолжительно, покуда созидательным остается их люд. Но сейчас люди сотворили сообщество, которое обособилось от народа. И, вконцеконцов, от излишка жизни осталась лишь охота развлечений. Монументальное художество равномерно уступило пространство декоративности. А мышление вполне устремилось по универсальному пути и проложило специфическую колею, где в узеньком конце тоннеля более не находился рассматриваемый космос, а стоял опыт, а можетбыть, и элементарно статистика. Люди данных веков прибывали к различным хим, телесным, математическим, астрономическим и, вконцеконцов, социологическим результатам. Но они не обрели силы знания, насколько бы интеллектуальных усилий они ни прилагали, все их итоги были лишь ознакомлением с маленькой частицей природы. Они превратили их в самоцель, благодаря которой мозг мог конкретно пролить свет на мнимую правду. Они окрестили это Просвещением.
Человек был верен собственному интеллекту. А интеллект был предоставлен сам себе. Он отменил открытия средством эксперимента. Он более не расспрашивал. Он лишь следил. Он более не извлекал догматических выводов, как это делала религия. Он более не делал провидческих выводов, как это делали мистики. Он не извлекал даже идеалистических выводов, как это делал гуманизм. Он прибывал лишь к критическим выводам. " У идей нет никакой своей природы ". " Нет Бога ". " Человек не волен ". Это были звучные отречения. И это были — ха! — открытия! Он не видел, что встречался лишь с наименованиями, в то время как сами явления продолжали быть. Он не подразумевал, что по мерке знания мир станет делаться все чудеснее и чудеснее. Он не заявлял себе, что перемещается только по поверхности вещей, отказавшись просачиваться в их сущность, которая оставалась совсем непостижимой, и что он вообщем более не хлопочет об этом.
Однако человек Просвещения управлялся соответствующим для него высокомерием интеллекта и требовал права отрешиться от крайних обещаний. Он освобождал себя. И он отказался от них. Он не направлял интереса на последствия. Он сам дал жизнь собственному перегруженному интеллекту. Он знал, что делал. Или он не знал? Он поступал разумно. Или он так не поступал? Об этом мы обязаны спросить у либерализма, который, как партия всех просветителей, возьмется за извинение Просвещения.
Среди открытий интеллекта было и наиболее фатальное — человек не был волен. Это напрашивалось. Разум, еще обладавший разумом, считал, что этот независимый человек слишком прочно втянут в муниципальные обещания. Поскольку человек был биологически зависим, то требовалось, чтоб он был волен не лишь персонально, но и политически.
Данный вывод владел не лишь приметами глупости, присущей предвзятой точке зрения, но и чертами целенаправленной дезориентации. Она имела все симптомы либерализма, который дозволял течь любому разложению и сносил всевозможные противоречия, ежели лишь лозунги свободы оставались неприкосновенными.
Либерализм начался с липового мнения свободы, которое он уже извратил, когда создавал. И он кончился совместно с этим липовым мнением, которое он употреблял и потом, но тогда он не столько оберегал свободу, насколько занимался поиском выгоды.
В этом кроется опечатка людей.
И некие правонарушения.
Vii.
Просвещение было занятием Запада.
Оно было занятием Англии и Франции, а втомжедухе с некими оговорками занятием Германии.
Англичане постоянно разговаривали о воле. Но действовали во имя своей свободы против свободы остальных. Они рано развили характерный им образ мышления, который основывался на замене мнений и дел, о которых шла стиль, из коих разрешено было вытянуть некоторую выгоду.
В этом не было нималейшего лицемерия. Только действовало как лицемерие. Да, там разрешено было отыскать потрясающую наивность, которая проистекала из характерной британцам беспощадности при ведении дел. Однако английское рассудок ничто не понимало об этом. Английская твердость была глупой. И чрезвычайно нередко она обнаруживала высшую благоразумность, чтоб быть таковой глупой.
Из аналогичного метода мышления, целесообразно подменяющего точки зрения в зависимости от такого, шла стиль о посторонних или личных целях, проистекала свобода, которая позволила в результате выковать британскому народу необыкновенную практичную логику. Макиавеллизм еще со пор Возрождения стал просачиваться в английское рассудок, которое было очень повелительным, слишком абсолютным и дерзким, чтоб наслаждаться сопоставлением уловок и давления. Макиавеллизм был энтузиазмом. Выражением разочаровываемого и практически безнадежного патриотизма. Практичная Англия заботилась доэтого только о том, чтоб были готовы средства к использованию теории. Когда появился вопрос, что такое воля, Гоббс дал протест: воля — это администрация. Это был протест реалистичного политика, позитивиста, главного тори. Вместе с Гоббсом Англия защищалась от Просвещения. Здесь Просвещение предохранялось само от себя. ныне английские мыслители могли безопасно отдаваться собственным либеральным рассуждениям. На вопрос, что фактически является властью, британец, в котором располагаться и общественно-политический имморалист и общественно-политический моралист, ответит; администрация — это преимущество. Без этого ответа совесть не позволила бы тихо дремать вигам, а так они имеютвсешансы не беспокоиться. А ежели администрация не права, или она даже предшествует праву, то в данных критериях не заканчивает ли преимущество быть правом? Итак, британцы утверждали личное преимущество, не считаясь с правами остальных. Подобный метод мышления казался британцам постоянно само собой разумеющимся. Правильно или не верно, в окончательном счете это постоянно вопрос благополучия страны, чья свобода ее людей нуждалась в политической власти.
Миф о вечной империи и Третий рейх Либерал. Vii
Миф о вечной империи и Третий рейх Либерал. Vii
Миф о вечной империи и Третий рейх Либерал. Vii
ИДЕОЛОГИЯ НАЦИОНАЛ-БОЛЬШЕВИЗМА ПРЯМО ССЫЛАЕТСЯ НА ФИЛОСОФИЮ ГЕОРГА ГЕГЕЛЯ.
Миф о вечной империи и Третий рейх Либерал. Идеология национал-большевизма прямо ссылается на философию Георга Гегеля
ЖОЗЕФ АРТЮР ДЕ ГОБИНО( 1816–1882). ФРАНЦУЗСКИЙ ПИСАТЕЛЬ И УЧЕНЫЙ, В СВОЕМ ОСНОВНОМ ТРУДЕ " ОПЫТ О НЕРАВЕНСТВЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ РАС "( 1853–1855) ПОЛОЖИВШИЙ НАЧАЛО СОВРЕМЕННОЙ РАСОЛОГИИ.
Миф о вечной империи и Третий рейх Либерал. Жозеф Артюр де Гобино( 1816–1882). Французский беллетрист и ученый, в собственном главном труде " Опыт о неравенстве человеческих рас "( 1853–1855) положивший правило современной расологии
ПОРТРЕТ Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО.
КАРТИНА ХУДОЖНИКА В. Г. ПЕРОВА, 1872 Г. УВЛЕЧЕНИЕ ДОСТОЕВСКИМ НА ВСЮ ЖИЗНЬ ЗАЛОЖИЛО В ДУШУ МЁЛЛЕРА ЛЮБОВЬ К РОССИИ.
Миф о вечной империи и Третий рейх Либерал. Картина живописца В. Г. Перова, 1872 г. Увлечение Достоевским на всю жизнь заложило в душу Мёллера влюбленность к России
ФРИДРИХ НИЦШЕ. МЁЛЛЕРА ГЛУБОКО ПОТРЯСЛИ КНИГИ ФИЛОСОФА- СООТЕЧЕСТВЕННИКА. РАБОТУ НЕМЕЦКОГО МЫСЛИТЕЛЯ " ТАК ГОВОРИЛ ЗАРАТУШТРА " ОН- НАЗЫВАЛ " ВЕЛИЧАЙШЕЙ КНИГОЙ СТОЛЕТИЯ ", А САМОГО НИЦШЕ — " ВЕЛИЧАЙШИМ ИЗ ВСЕХ ПСИХОЛОГОВ "
Миф о вечной империи и Третий рейх Либерал. Фридрих Ницше. Мёллера углубленно поразили книжки философа- соотечественника. Работу германского мыслителя " Так заявлял Заратуштра " он- именовал " наибольшей книжкой века ", а самого Ницше — " наибольшим из всех психологов "
ДЕТЛЕВ ФРИДРИХ ФОН ЛИЛИЕНКРОН, БЛИЗКИЙ НИЦШЕАНСКИМ ИДЕЯМ НЕМЕЦКИЙ ПОЭТ, СТОЯВШИЙ, ПО ВЫРАЖЕНИЮ ВАН ДЕН БРУКА, " НА ПРОДВИНУТЫХ ПОЗИЦИЯХ, КОТОРЫЕ СВОБОДНЫ ОТ МОРАЛИ ПСИХО-ФИЗИОЛОГИЧЕСКОГО ПОНИМАНИЯ ЧЕЛОВЕКА "
Миф о вечной империи и Третий рейх Либерал. Детлев Фридрих фон Лилиенкрон, недалекий ницшеанским идеям германский пиит, стоявший, по выражению ван ден Брука, " на продвинутых позициях, какие свободны от морали психо-физиологического осмысливания человека "
ГЕРБ ИМПЕРАТОРА СВЯЩЕННОЙ РИМСКОЙ ИМПЕРИИ ИЗ ДИНАСТИИ ГАБСБУРГОВ, 1605 Г.
Миф о вечной империи и Третий рейх Либерал. Герб правителя Священной Римской империи из династии Габсбургов, 1605 г.
СВЯЩЕННАЯ РИМСКАЯ ИМПЕРИЯ В 1705 Г. КАРТА " ГЕРМАНСКАЯ ИМПЕРИЯ " РАБОТЫ НИКОЛЯ ДЕ ФЕРА, 1770 Г.
Миф о вечной империи и Третий рейх Либерал. Священная Римская империя в 1705 г. Карта " Германская империя " работы Николя де Фера, 1770 г
ОТТО ФОН БИСМАРК( 1815–1898)
Миф о вечной империи и Третий рейх Либерал. Отто фон Бисмарк( 1815–1898)
КАНЦЛЕР ОТТО ФОН БИСМАРК, ВОЕННЫЙ МИНИСТР ПРУССИИ А. РООН, НАЧАЛЬНИК ГЕНЕРАЛЬНОГО ШТАБА Г. МОЛЬТКЕ.
Миф о вечной империи и Третий рейх Либерал. Канцлер Отто фон Бисмарк, боевой министр Пруссии А. Роон, шеф генерального штаба Г. Мольтке
КАРЛ ЛИБКНЕХТ( 1871–1919), ОДИН ИЗ ОСНОВАТЕЛЕЙ КПГ.
Миф о вечной империи и Третий рейх Либерал. Карл Либкнехт( 1871–1919), один из основоположников КПГ
АКТИВНЫЙ ДЕЯТЕЛЬ КОМИНТЕРНА КАРЛ РАДЕК. ПОРТРЕТ ИЗ ГАЗЕТЫ " РОТЕ ФАНЕ "( " КРАСНОЕ ЗНАМЯ ")
Миф о вечной империи и Третий рейх Либерал. Активный деятель Коминтерна Карл Радек. Портрет из газеты " Роте фане "( " Красное знамя ")
" КОНЕЦ ЭТОЙ СИСТЕМЕ ". ПЛАКАТ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ ГЕРМАНИИ( КПГ), 1932.
Миф о вечной империи и Третий рейх Либерал. " Конец данной системе ". Плакат Коммунистической партии Германии( КПГ), 1932
АНТАНТА. ОТКРЫТКА 1915 Г.
Миф о вечной империи и Третий рейх Либерал. Антанта. Открытка 1915 г.
ПО ЗАКЛЮЧЕНИИ ВЕРСАЛЬСКОГО МИРНОГО ДОГОВОРА, 1919 Г. НА ФОТО СЛЕВА НАПРАВО: ПРЕМЬЕР-МИНИСТР ВЕЛИКОБРИТАНИИ Д. АЛОЙД ДЖОРДЖ, ПРЕМЬЕР-МИНИСТР ИТАЛИИ В. Э. ОРЛАНДО, ПРЕМЬЕР-МИНИСТР ФРАНЦИИ Ж. КЛЕМАНСО, ПРЕЗИДЕНТ США В. ВИЛЬСОН.
Миф о вечной империи и Третий рейх Либерал. По заключении Версальского мирного контракта, 1919 г. На фото слева вправо: премьер-министр Великобритании Д. Алойд Джордж, премьер-министр Италии В. Э. Орландо, премьер-министр Франции Ж. Клемансо, президент США В. Вильсон
ЛИСТОВКА iiiРЕЙХА, ОБРАЩЕННАЯ К СОЛДАТАМ И ОФИЦЕРАМ КРАСНОЙ АРМИ.
Миф о вечной империи и Третий рейх Либерал. листовка iiiРейха, обращенная к бойцам и офицерам Красной Арми
ФРИГИЯ — МЕСТНОСТЬ В МАЛОЙ АЗИИ, ГДЕ ВО ii В. Н. Э. В РАМКАХ МОНТАНИЗМА — ОДНОГО ИЗ НАПРАВЛЕНИЙ В ХРИСТИАНСТВЕ — ВОЗНИКЛО ПРЕДСТАВЛЕНИЕ О ТРЕТЬЕМ ЦАРСТВЕ( НЕМ. — ТРЕТИЙ РЕЙХ)
Миф о вечной империи и Третий рейх Либерал. Фригия — местность в Малой Азии, где во ii в. н. э. в рамках монтанизма — 1-го из направлений в христианстве — появилось понятие о Третьем Царстве( нем. — Третий рейх)
МАТИАС ЭРЦБЕРГЕР — ДЕПУТАТ РЕЙХСТАГА ОТ ЛЕВОГО КРЫЛА КАТОЛИЧЕСКОЙ ПАРТИИ, МИНИСТР ФИНАНСОВ ГЕРМАНИИ ПОСЛЕ ПЕРВОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ. УБИТ НАЦИОНАЛИСТАМИ.
Миф о вечной империи и Третий рейх Либерал. Матиас Эрцбергер — делегат рейхстага от левого крыла церковной партии, министр денег Германии после Первой вселенской борьбы. Убит националистами
ВАЛЬТЕР РАТЕНАУ — ИЗВЕСТНЫЙ ГЕРМАНСКИЙ ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬ, ПОЛИТИК И ДИПЛОМАТ НАЧАЛА xx В.
Миф о вечной империи и Третий рейх Либерал. Вальтер Ратенау — узнаваемый немецкий бизнесмен, дипломат и политик истока xx в.
ЛЕОНАРДО ДА ВИННИ. АВТОПОРТРЕТ, 1513.
Миф о вечной империи и Третий рейх Либерал. Леонардо да Винни. Автопортрет, 1513
ДАНТЕ АЛИГЬЕРИ. КАРТИНА ХУДОЖНИКА САНДРО БОТТИЧЕЛЛИ, ОК. 1495 Г.
" Для нашего германского сознания было бы приятнее, чтоб в жилах Леонардо и Данте лилась германская кровь, но мы точно знаем, что… эра Возрождения была и остается только романским порождением "
( М. ван ден Брук)
Миф о вечной империи и Третий рейх Либерал. Данте Алигьери. Картина живописца Сандро Боттичелли, ок. 1495 г.
ПРОВОЗГЛАШЕНИЕ ГЕРМАНСКОЙ ИМПЕРИИ В ВЕРСАЛЬСКОМ ДВОРЦЕ ПОД ПАРИЖЕМ В 1871 Г. КАРТИНА ХУДОЖНИКА А. ВЕРНЕРА.
Миф о вечной империи и Третий рейх Либерал. Провозглашение Германской империи в Версальском замке под Парижем в 1871 г. Картина живописца А. Вернера
ВИЛЬГЕЛЬМ ii, ПОСЛЕДНИЙ ИМПЕРАТОР ГЕРМАНСКОЙ ИМПЕРИИ, С ГЕНЕРАЛАМИ.
Миф о вечной империи и Третий рейх Либерал. Вильгельм ii, крайний правитель Германской империи, с генералами
БЕРЛИН. НОЯБРЬСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ, 1918 Г.
Миф о вечной империи и Третий рейх Либерал. Берлин. Ноябрьская революция, 1918 г.
СОВЕТ СОЛДАТСКИХ ДЕПУТАТОВ, САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. СОВЕТСКАЯ ИДЕЯ, РЕАЛИЗОВАННАЯ В РОССИИ ПОСЛЕ РЕВОЛЮЦИИ, НАШЛА СВОЕ ВЫРАЖЕНИЕ В ГЕРМАНИИ В ВИДЕ СОЛДАТСКИХ И РАБОЧИХ СОВЕТОВ.
Миф о вечной империи и Третий рейх Либерал. Совет солдатских депутатов, Санкт-Петербург. Советская мысль, Реализованная в России после революции, нашла родное представление в Германии в облике солдатских и рабочих рекомендаций
ГЕРБ ВЕЙМАРСКОЙ РЕСПУБЛИКИ.
Миф о вечной империи и Третий рейх Либерал. Герб Веймарской республики
ПОЧТОВАЯ МАРКА ВЕЙМАРСКОЙ РЕСПУБЛИКИ, 1930 Г.
Миф о вечной империи и Третий рейх Либерал. Почтовая марка Веймарской республики, 1930 г.
КАППОВСКИЙ ПУТЧ 1920 Г.
Миф о вечной империи и Третий рейх Либерал. Капповский путч 1920 г.
ФРАЙКОРЫ, НЕМЕЦКИЕ ДОБРОВОЛЬЧЕСКИЕ КОРПУСА, ВХОДЯТ В ГОРОД.
Миф о вечной империи и Третий рейх Либерал. Фрайкоры, германские добровольческие корпуса, вступают в град
ТИТУЛЬНЫЙ ЛИСТ КНИГИ " ТРЕТЬЯ ИМПЕРИЯ " МЁЛЛЕРА ВАН den БРУКА.
Миф о вечной империи и Третий рейх Либерал. Титульный лист книжки " Третья империя " Мёллера ван den Брука
ГАЗЕТА " gewissen "( " СОВЕСТЬ "). ПЕЧАТНЫЙ ОРГАН РИНГ-ДВИЖЕНИЯ.
Если требовались еще происшествия, то они находились в исключительности, с которой английское мышление обратилось к принципам утилитаризма. Утилитаризм стал форменной британской государственной философией. При поддержке утилитаризма разрешено было доэтого только доказать прогресс, который был обожаемым мнением Просвещения. Однако этот прогресс был вособенности выгодным, ежели приносил выгоду себе и доставлял убытки остальным. При поддержке выгоды разрешено было обелить хотькакой оппортунизм, всякую беспринципность, которую разрешено было снова ввести в ранг принципа. Английская партийная жизнь была по наименьшей мерке выгодна поэтому, что она позволяла единичным персонам и группам видоизменять собственным принципам любой раз, когда это казалось выгодным, но сохраняя на словах преданность партийным позициям, какие всееще старательно отстаивались. А парламентаризм, который с таковой податливостью приспособился к схожей партийной жизни, продолжающей быть в Англии до сих пор, аналогично, был изобретен лишь для такого, чтоб обладать в хотькакой момент конституционно-правовую вероятность замаскировать грозные меры либеральной двузначностью.
Английский либерализм сначало был чрезвычайно правовым, он числился чрезвычайно правдивым, звучным и чистым. Английские вольнодумцы определили в результате понятную всем аллегорическую, практически гигиеническую формулу английскости: свобЬда, истина и самочувствие! Мысль о равенстве, тем наиболее братстве, никогда бы не пришла англичанину в голову. Но даже эти запросы либерализма он считал вероятными до определенных пределов. Он исходил из такого, что британская реальность была жестока и беспощадна. Англия могла позволить себе только некие трактовки свободы. Англия постоянно терпела истину так продолжительно, как было вероятным предохранять перед социумом неплохую мину. Эта государство с небрежностью приняла пауперизм, таккак скудость, в которой она присутствовала, касалась только тех соц слоев, какие не могли быть опасны государству. Английские либералы молчали об этом, покуда все-же не появилась настоящая опасность. Английские либералы были постоянно добросовестными и доброжелательными людьми. Но несчитая этого они являлись крупными глупцами, зрелыми детьми, какие добровольно прибегали к симуляции. Когда Бентам поднял утилитаризм до уровня системы, тогда он поистине предавался самообману, что эгоизм, который заключал из рвения к извлечению выгоды, понимается верно, ежели он ведет к всеобщему благу. Это было либеральным отупением, которое приветствовало всякую идею, ежели словечко " вольный " было вдвойне лестным, когда оно являлось синонимом " нужный ". Но, но, психология британского утилитаризма была чрезвычайно недалека Бентану, ежели он описывал, как получать выгоду из воздуха, ежели он толковал честь, совесть и самоотверженность лишь с точки зрения человека, ежели он заявлял, что его личная концепция призвана упорядочить " эгоизм ". Но совместно с этим он принимал эпикурейскую линию, которая постоянно шла синхронно стоической. Эта направление сотворила самоощущение трезвой добродетельности всей цивилизации сходу, а любой политизированный британец практически с садистской готовностью жаждал " упорядочить " в мире английские интересы. Но она втомжедухе сотворила невозмутимую силу — холодную и твердую, практически бессмысленную смелость, которая никогда не отрицала собственной ограниченности, но которая шла всем на выгоду, которая защищала цивилизацию от потрясений, а втомжедухе от изнеженности.
Англичане не подмечали, что в той исключительности, которую они придавали утилитаризму, крылось их самообвинение. Порой это приводило к британской верности, которая определялась не выгодой, а обстоятельствами. Во время борьбы против Америки Бурке имел мужество заступиться за американцев. Но Бурке был консерватором. Эта британская верность быстрее только была уделом тори, а не вигов. Когда сейчас говорится об отмене, британский либерализм, который осуждает Версальский мир, возможно, не полностью политически серьезен, так как этот вердикт есть лишь на словах. Асквит чрезвычайно трогательно пожаловался на то, что миролюбивый контракт был заключен конкретно схожим методом. Он втомжедухе красноречиво сожалел, что его партия не знала ранее, как станет заключен этот мир. В неприятном случае она добивалась бы иного итога, ежели такого, который был достигнут. Но эта словоохотливая подвижность только свидетельствовала о ненадежности либералов, какие не допускают даже идеи прибавить все стремления, чтобы не наслаждаться приобретенным итогом. Вместо этого они снова показывают убеждения, тихо разрешая вытянуть из этого выгоды.
Viii.
Французское Просвещение имело наиболее интеллектуальные корешки. Они крылись уже в средневековом рационализме, в казуистике парижской схоластики, в учении о двойной идеологической и философской истине. Но как миропонимание оно прибыло из эры Возрождения, до тех пор скептицизм французов владел ухоженной грациозностью Монтеня или абсолютной безвредностью Рабле. Они оставались на остроумно-мудрой поверхности, на которой игрались своими наблюдениями. Однако конкретно гуманизм привел к тем фатальным недоразумениям, какие вызвали в конце концов революцию. Человеческое амбиция подразумевало права человека! Немецкое и прусское Просвещение, прошедшее от Лютера до Канта, желая бы обнаруживало некую заботу о том, чтоб зафиксировать в сознании людей мысль об обязанностях.
В эру Ренессанса существование было исполнено влечений. Могущественнейшие люди придавали форму жизни, а политика определялась инстинктами, какие уже изживали себя. В результате Макиавелли, гадкий и красивый, преступник от патриотизма, заполненный честолюбием за Италию, но при этом совсем честный и не свободный человек, написал учебник. Но тогда людьми овладело переутомление. Чувственность, которая была растрачена на Юге, сохранилась на германском Севере. И мы зрим, как она возрождала в сангвиниках барокко, в идеях Лейбница, в больших курфюрстах и больших архитекторах. А западу с его жирными и тусклыми королями, с его пританцовывающими и подшучивающими философами от интеллекта достался лишь эпикурейский эрзац. И французы сходу же стали требовать на это. Если эра Возрождения открыла человека как микрокосм, то Просвещение открыло его как материю. ныне оно использовало хотькакой предлог, чтобы представить, что человек не волен. Из этого посыла извлекался вывод, который совсем остается памятным в силу собственной нелогичности, что человек обязан быть политически волен. Наряду с этим изобретением независимости последовало и иное. Тот самый-самый несвободный человек все, что он делает, он делает из корысти. Вольтер в категоричной форме именовал корысть " средством для нашего хранения ". И он же заявлял: " Она нужна нам, она нам тропа, она дарует нам наслаждения, но ее нужно укрывать ". Последнее более только заботило либерализм. Он снова и снова выдвигал мнения, посреди которых гуманность была на главном месте. А для тех случаев, когда либерал имел какие-либо основания укрывать какие-либо вещи, какие, но, невозможно было утаить, то он снабжал себя принципом, который сам же и вводил в кругооборот — " все понявший " означает " все испортивший ".
Англичане положили в базу человечного плюсы их настроение. Французы — их самодовольство. Более живая и горячая цивилизация не довольствовалась рассудительной и мудрой выгодой, которую Англия сумела вытянуть из внедрения либеральных принципов. Англичане соблюдали их молча и рентабельно, но так, чтоб не подчинять их угрозы. Французы же желали поиметь от следования этим принципам еще и славу. Они жаждали быть цивилизацией, которая придала историческое красота этим новеньким мнениям. Они устремлялись придать сухому материалу остроумного сияния, который они считали государственным талантом. Поэтому они противопоставляли себя основательности британского Просвещения. Так делали Монтескье и Вольтер во время собственных поездок в Лондон. Они жаждали гулкой серьезности, которая бы принадлежала всему миру, которая бы принудила заговорить о Франции и все люди направили бы собственный взгляд на Париж.
Просветители стали жертвами собственного же Просвещения. Его жертвами стало дворянство и духовенство, двор и салоны, даже сам повелитель. В данных кругах, уже издавна пресытившихся удовольствиями, сплошное человеколюбие рассматривалось как новое развлечение. Они нашли для себя обычного человека. Его принимали еще лучше, ежели он был на самом деле. Так как это было соединено с деньгами страны, то они занимались экономическими учениями. Но так как это было соединено с их своими деньгами, то они к тому же занимались спекуляциями. ныне экономическое обучение затмило даже классическую учебу, Тем порой правительство выполнило одно за иным все запросы, высказанные Монтескье и Вольтером, будь то воля торговли хлебом или воля печати. Повсюду подчинялась лесть в адрес третьего сословия, желая оно такого не желало и не заслуживало. Очень изредка интеллект приводил к наиболее мощным опустошениям мозгов, ежели это вышло в просвещенной голове французского народа. То, что он делал, он делал против самого себя. Но он делал это, так как был либеральным. Он начал с прав человека и бескрайнего господства либеральных муниципальных эталонов, какие перевоплотился в революционные муниципальные идеалы, какие устранились от такого третьего сословия, а потом вырезали его, успев сказать, что оно владело особенными человеческими правами. Число аристократов, какие, аналогично герцогу Ларошфуко, содействовали умственному оживлению цивилизации, или какие, аналогично герцогу Сен-Симону, исходили из прогрессивного направленности идеи, было несравненно. Остатки дворянства утопали в наивности и простодушии. Придворные склонялись перед писателем. Офицер не означал ничто по сравнению с академиком. Гордое французское дворянство изнежилось, поглупело и стало нелепым, следуя литературной моде в манере рококо. Оно закончило быть благородным, превратившись в женоподобное, изукрашенное и противоестественное. Это было то наиболее дворянство, которое после неприятного поражения разбежалось от Россбаха и которое при Кобленце водило себя очень недостойно.
Во Франции было отлично, покуда революция, вконцеконцов, не всколыхнула новейших людей. Это была иная раса. Тогда они чувствовали себя конкретно так. Еще Монтескье заявлял об папах цивилизации, какие в родное время жили по ту сторону Рейна. Но уже Вольтер язвительно узнавал, не выйдет ли так, что французы происходили быстрее из скудной галльской семьи. И сейчас Зейс требовал, чтоб потомки франкских завоевателей снова охотились в германских лесах. Цезарь был полностью прав, когда подчеркивал опасные свойства галльского народонаселения. Революция снова выявила их непредсказуемость, их неуверенность, а втомжедухе смелость. Очень быстро сформировалось новое национальное самосознание. Оно было ожесточенным и животным. В нем было что-то от как-то существовавшего государственного культа друидов. Французы, видится, лишь и ожидали, чтоб Руссо назначил идеи суверенитета. ныне же этот суверенитет выплеснулся на улицы, чтоб " заставить быть вольным " всякого француза, который не желал повиноваться общей воле. " Народ не заблуждается ". Ирония летописи содержится в том, что первыми жертвами этого народного суверенитета стали жирондисты — либералы от революции, какие желали определить " республику добродетели ". Среди 17 статей человеческих и гражданских прав, какие были одолжены из южноамериканской конституции, наравне со странным образом понятой волей стояло совсем недвусмысленное мнение, которое французы не сумели бы придумать и которое не имело срока давности. Это была собственность. Они предполагали не ту собственность, которую разрешено было наследовать. Они предполагали собственность, которую они заполучили себе. Подразумевали собственность, которой прирастала Франция, исполняя революции во имя свободы, равенства и братства. Безопасность данной принадлежности безотлагательно стала единой заботой французского либерализма.
Национальному честолюбию французов не хватало лишь мнения принадлежности. Французам не хватало правдивости британцев, какие признавали, что собственность приносила выгоду Англии. Они не развивали философию дивидендов и психологию рантье. Как цивилизация они воплощали собой самых мелочных владельцев, но для признания принадлежности они нуждались в прекрасных словах. Некоторое время им полностью хватало мнения " добродетели ". Но, вконцеконцов, они все же отважились на свободу. Кондорсе писал в собственном манифесте 1791 года: " Французская цивилизация отказывается от всех захватнических войн; она не желает никогда использовать силу против остальных народов; это наша священная обет, которая делает наше счастье счастьем остальных народов ". Точно так же во время вселенской борьбы разговаривали Бутру и Бергсон. Но уже Бонапарт сменил у избранной для заслуги личных целей цивилизации лозунги. Вместо " свободы, равенства и братства " он дал французам " славу ". Как он вследствие этого прирастил собственность цивилизации? Он сделал это совсем иначе. Он сделал французов владельцами остальных государств, достал им владения в Европе. И опьяненная цивилизация следовала за ним. " Народ не заблуждается ". Однако все кончилось катастрофой, и цивилизация снова практично приветствовала Бурбонов.
Она втомжедухе приветствовала Орлеанскую династию. Она приветствовала потомка Наполеона. Некоторое время казалось, что гражданский повелитель — это самый-самый верный для нее монарх. Она видела в нем доброжелательного мужчину в круглой шапке и с зонтом, который сделал своими доверенными лицами защитников и банкиров. Но либерализм не возместил издержки по собственным счетам, какие он мог представить. В эти десятилетия политическая сражение шла кругом либерального избирательного законодательства, которое обязано было обеспечивать средним слоям преимущество избирать и быть избранными. Эти права нужно было снабдить как некоторые " права человека ". Либерализм употреблял годы реставрации, чтоб выполнить этот план. Чтобы одолеть, он устроил июльскую революцию. Затем он устроил февральскую революцию. Он сотворил третью республику. Цель же постоянно была одна и та же. Вновь и снова формировать при поддержке публичных слов полностью определенную администрация, которая бы служила единичным персонам, какие намеревались применять ее из-за получения выгоды. Ради данной цели либералы были готовы договорить с клерикалами. Ради данной цели либералы были готовы начинать националистами. Чтобы утаить настоящие движущие силы французской политики, постоянно хватало и прекрасных слов, и умных доказательств, и ораторских уловок. Многословно, в вечной взволнованности, которая расхваливала и превозносила все французское, заверяли свой люд, как и все остальные народы, что Франция служит лишь занятию " населенияземли ". Думали ли мы о Гамбетте, Буланже и даже о Клемансо. Все они употребляли такие же слова, присущие декларативному либерализму, непрерывно ссылающемуся на права и свободы, но в то же время приукрашивающему личные цели. В схожих словах нуждался втомжедухе Пуанкаре, человек с тщеславной физиономией большого гражданина, который приложил руку к развязыванию вселенской борьбы, но убежал от нее при первой же угрозы в Бордо, а позднее играл роль невозмутимого деятеля. Он также употреблял эти слова и знал, что обманывает. Но мишень оправдывает средства, а мнения выступают в роли средства для заслуги предоставленной цели.
Ix.
В Европе иной либерализм. И совсем иной либерализм в Германии.
Если на Западе видятся два пророка, то они знают, что такое либерализм: политическая уловка, при поддержке которой получилось одурачить или по последней мерке применять поднявшееся сообщество третьего сословия, все еще остающееся раздраженным, но все продолжающее сохраниться раздраженным и докучливым народом, бесхитростно поверившим в обязательства 1789 года. Пророки знают, что такое воля. Это заглавное словечко, которое придает привлекательную силу лозунгам о человеческих правах. С этим однимсловом восставшие массы отводились от опасных баррикад и направлялись к безвредным избирательным урнам.
Если все-же имеется отсталость германцев, то они в данной связи ничто не увидели, ни политически, ни психологически. Они числятся отсталыми, таккак не являются Западом, но они не понимают, что они не являются такими, что их держава, преимущество и грядущее соединены с Центральной Европой. Вместо этого Германия проверяет иллюзию, какбудто бы у нас обязаны проводиться в жизнь все идеи западноевропейцев, какбудто бы мы обязаны пародировать западноевропейским учреждениям, покуда мы не сможем взятьвдолг благородное пространство в цивилизованной летописи, и покуда мы не станем как одинаковые в кружку либеральных наций.
В результате мы также отправь методом либерализма. Мы отправь не за выгодой, не к нашей известности, а к нашей смерти, на что указали последствия нашего катастрофы. Запад праздновал в следующий раз. Англия избавилась от соперника. Франция проживает за наш счет. А вместо " прогресса " мы получили поражение. Могла наша простодушная природа отыскать наиболее ужасные подтверждения такого, что либерализм не являлся нашим методом? Но мы следовали им. Следовали поочередно и принудительно. Мы шли этим методом, так как предполагали, что он являлся общей тенденцией в человечной культуре. Мы следовали им со всей германской основательностью. Мы веровали, что нам дают этот путь как людям двадцатого века, а можетбыть даже девятнадцатого. Мы как социалисты все время взирали на Запад, но видели, что коммунизм и либерализм являются мировоззренческими противоположностями, политическая осуществление которых может закончиться только исчезновением либерализма. Как социалисты, мы не видели, что лишь тогда, когда мы не воспримем либерализм в Германии, покажется вероятность все-же выполнить коммунизм. Несмотря на различия, коммунизм и либерализм сводила оппозиция в отношении германского страны. Немецкий либерализм было довольно глуповат, чтоб приготовить коммунизм, в то время как коммунизм сносил либеральную помощь. Все это привело к ошибкам, самообманам и неправильным демократическим выводам, какие в прошедшее столетие базировались на представлении, какбудто бы все, что желает люд, служит интересам цивилизации. Мы не видели угрозы, которая могла свести нас в могилу.
И все же мы имели вероятность пойти иным методом, ежели методом либерализма, западничества и демократии, которая на самом деле являлась демагогией. Консервативный путь, воодушевленный нашим государственным духом, основывался на наших ценностях, он базировался на все наше приспособление, которое не было мертвой традицией, но активный и снова оживающей. На этот путь в начале века нас обращал дворянин фон Штайн, который видел могущественную эффективность этого пути в Германии, так как он базировался на фундаменте всей нашей летописи. Данное направленность могло начинать противовесом либерализму, религии интеллекта, социуму индивидуумов, разрушению обещаний и возвышению несчастного " прогресса ". Но консерватизм фон Штайна был оттеснен, и Родбертус не сумел смириться с этим. Консерватизм как такой не отрицал идеи фон Штайна. Он не делал этого желая бы поэтому, что фон Штайн являлся " патриотом ". Но консерватизм не был в состоянии взятьвтолк, что существовал человек, который не желал ставить ассоциация меж революционной реальностью и прошедшим, так как упорно жаждал в грядущее. Впоследствии возникли консервативные мыслители, какие прервали это идеологическое направленность. Они не были муниципальными дельцами, а только аутсайдерами, какие смирились со собственной участью остаться для цивилизации неизвестными, незамеченными и практически забытыми. Это созвездие ранних консерваторов, начиная от Адама Мюллера до Пауля де Лагарда и Лангбена.
Консервативная партия, которая являлась проф, объясняла народу палладиум собственных идей, отталкивалась от них. Она сгруппировала фрагменты собственного мышления, какие еще оставались, только кругом таковых заглавных воззрений, как " престол и жертвенник ", " храм и правительство ", а времяотвремени даже кругом запасных мнений. Она была легитимной, но со порой перевоплотился в реакционную, не отвергая себе в том, чтоб сразу проявляться парламентской. Она не явила миру ни 1-го политика, который бы представил консерватизм как идею. Да, она находилась в нескончаемом духовном смятении, в котором присутствовало все консервативное мышление. Она позволила, чтоб политическое, юридическое и философское управление перешло к Шталю. Партийный консерватизм по собственной природе элементарно был даже чрезвычайно рад поддержке этого чужака. И сейчас имеются консерваторы, даже спецы по муниципальному праву, какие наблюдают в Штале творца германского консерватизма. Партийный консерватизм внял обращенному в свою веру, с честным нравом, с налетом интеллигентности, что подкреплялось консервативными воззрениями. Но пристрастный консерватизм очень продолжительно не узнавал себя, не был ли этот крючкотворно-ревнительский дух духовно-национальным порождением сомнения к ценностям, какие, как казалось консерватизму, он превозносил и обязан был охранять. В реальности Шталь был разрушителем, а не творцом германского консерватизма. Так он действовал. Он жаждал избавить консерватизм. Он пробовал победить средством разбора и синтеза. " Если он шел на компромисс, то делал это из принципа " — считают новейшие легитимисты, которых нашел Шталь. Но они сами не замечают такого, что предоставляют оценку, которая изничтожает консервативного политика! Консерватизм не терпит компромиссов, в то время как либерализм проживает за счет их. Реалистичная политика Бисмарка не была политикой компромиссов, которая качается то в одну сторону, то в иную, дозволяет полумеры и уступки, которая не является искренней и поочередной. Бисмарк прибегал к категоричным средствам, посреди которых на главном месте стояла " удивительная правда ". Если мы произносим о политике как о человеке действий, то Шталь как явление быстрее принадлежал либерализму, против которого он бился, ежели консерватизму, за который он бился. Мы обнаружим в нем этот либерализм всюду. В взыскательно теологическом, практически бюрократическом консерватизме, либеральных манерах, склонностях и воззрениях, будь то пристрастие к британской конституционности или представления о прогрессе, в который он непроизвольно веровал. Он считал, что Третья империи как христианское правительство станет быть из протестантских и церковных, сословных и конституционных, средневековых и современных фрагментов. Это была только только интеллектуальная компиляция. Но наиболее отличительное, что в его системе не придавалось нималейшего смысла мнению, которое фон Штайн устанавливал во голову угла — национальности, Шталь, впрошлом рационалистом, был чужд магических, а стало быть, и государственных переживаний. Он не видел вида вещей, а лишь только конструкции. Он был диалектиком, а поэтому как реакционный дипломат исповедовал тот же самый-самый рационализм, против которого он бился. Когда он выступал против, как он выражался, " самодостаточности интеллекта " в консерватизме, то он не принимал его наиболее как мировоззренческое явление, а только как осторожность в политической жизни. Его слова, что мы не обязаны страшиться свержения, а лишь разложения, вне сомнения, сохранили родное смысл. Но, возможно, эти слова были сказаны кому-то сравнительно разложения личности. Однако он так углубленно узнал природу разложения, что все, что он делал, против его воли оказывалось вредным.
Поэтому мы не можем заявить, что Шталь подорвал консерватизм как партию. Консервативная партия оставалась реакционной организацией, которая была такой и по виду идей, и по нраву, и по борьбе ее представителей. Пришло время, когда чем наиболее реакционным, чем наиболее невосприимчивым, неподвижным и ретроградным становился реакционный дипломат, тем лучше он воспринимался. Он был невосприимчив к самообману и радикально придерживался государственнических позиций и грозного собственного и народного эксперимента. Однако Шталь порушил консерватизм как миропонимание. Вместо органических, натуральных и народных принципов, какие мы могли отыскать у фон Штайна и такого же Бисмарка, он дал формальную и эклектичную идеологию самосохранения страны. Но доэтого только не обогатил консерватизм в духовном плане, и тот, вместо разложения, вел борьбу против свержения династии. Консерватизм продул эту схватку. Со порой он становился все наиболее немощным. В духовной сфере, которую он не считал принципиальной, он совершал одну за иной уступки либерализму. Даже Бисмарк, который отдавал себе доклад, что партия стала утрачивать внутреннее преимущество на наличие, посоветовал ей теорию " консервативного прогресса ". Но он ощущал, что это не было само собой разумеющейся вещью, а некоторым двуполым гермафродитом. И вправду, эта консервативная слабость в конце концов привела к творению Свободно-консервативной партии, которая предложила соединить несовместимое: консерватизм и либерализм. Но это была вынужденная мерка, которая не была воспринята германскими партиями и не сумела посодействовать стать на лапти так называемому культурному консерватизму.
Прошлое столетие в Германии принадлежало либерализму. Не тому заносчивому, который при разработке империи, называясь национал-либерализмом, не сходил с уст, а наиболее досрочному, свободомыслящему и просветительски направленному. Тот либерализм, который потом разъел внутри все наши партии, который в принципе дискредитировал их как тип организации, который заранее борьбы порушил наше целостность. Его недочет постоянно содержался в программной поверхностности, которая опиралась не на нрав, а на рационализм, убедительность и банальность высказываемых понятий. Эта подвижность была тем моментом, который подавал нехороший образчик, искушая политического врага сначала закрепиться в собственном мировоззрении, но потом поменять его и исчезнуть от всех парламентских проблем на некоторых средних позициях. Его соответствующая изюминка содержалась в том, что его сторонники часто становились жертвами самого же либерализма, так как они были последовательными только в собственном доктринерстве, но никак не на практике и не в политике. В результате они лишь колотили черепки, какие потом созерцали с удивленными физиономиями. Им постоянно оставалось красться как мошенникам. Таким был германский либерализм. Самым огромным его правонарушением была его невозможная тупость. При зловещем делении либерализма, которое опиралось на идею о правонарушении как глупости, германскому либерализму была оставлена только крайняя роль. Мы смотрим ее как главную соответствующую черту, когда либерализм в Германии закончил быть уделом идеалистов, студентов и правдивых демократов. После 1814 и 1848 годов он стал уделом публицистов. Тогда " рыцари духа " уже не ездили верхом, растаптывая в картонных войнах доэтого только германский язык, который не был испорчен настолько сильно^ как юный Германией, они сталкивались с образованными, необразованными и вообщем воображаемыми соперниками. Они пробили брешь в духовном завещании нашего классического века, и практически за какие-то полстолетия в нее хлынули приливы пустого просветительства и вульгарного материализма. Именно тогда, чтоб прибавить к литературным правонарушениям еще и политические, германские либералы лишили помощи, которую, как какмневидится, оказывали всему прогрессивному, Фридриха Листа. Они довели до погибели большого человека своими мелкими нападками. Впоследствии конкретно они были теми, кто препятствовал Бисмарку и создавал все мыслимые трудности на пути к достижению государственного целостности. Незадолго до развязывания вселенской борьбы их политические экономисты объявили успокаивающую доктрину вольной торговли, уверяя нас, что в случае борьбы Германия станет брать наиболее выгодное состояние, так как она станет окружена нейтральными странами, что просто позволит снабдить обеспечение. И сейчас, когда случилась гроза, после такого как веры на Вильсона( в которого никто так не веровал, как либералы) оказались призрачными, эти демократы, какие имеютвсешансы быть пацифистами в теории, но империалистами на практике, горюют, что Германия не употребляла представившийся ей шанс. Оказывается, германское руководство не пользовалось русско-японской борьбой, чтобы совсем аннулировать восточного врага! Как какбудто бы имелась в наличии свобода применять самую незначительную вероятность уверить рейхстаг, который являлся не лишь парламентским органом, но и телом, зараженным либерализмом, в том, что нужно предпринять деяния, какие бы вмешивались в историю! Но, делая эти упреки, германский либерализм ведет себя так, какбудто оправдывается. Тем наиболее, что эти упреки не постижимы интеллектом и произнесены они в пустоту голословных суждений.
У наших противников все иначе. Они позволили себе отлично управлять собственным интеллектом. При всей собственной лжи, подлоге, отъявленных расчетах, искажениях фактов, настолько присущих искусству пропаганды, они все-же добились собственной цели. Заглавные лозунги бойцов за права человека стали для их же народов огромным разочарованием. Разочарованием в нравственном значении этого слова, но никак не в политическом. Внешний успех был так велик, что врождённый вред практически вполне забылся. И постоянно, когда странноватые чудаки или сохранившиеся бойцы за права человека задавали неловкие вопросы( вопросы об ответственности за войну и мир), пророки западного либерализма имели вероятность увести от них взор цивилизации, обратив его на наружную политику. Существует недоверие, что эти бойцы за права человека, французские легисты, или кем они там вданныймомент являются, издавна уже вросли в систему либерализма. Им отведена роль предохранять перед лицом решетка иллюзия верности. Роль, которую они отвели всем либеральным болванам, какие имеются в хотькакой стране. Роль, для которой не необходимо особенных познаний. Разочарование стало только нашей участью, а поэтому лишь мы владеем предлог задать вопрос об идеях 1789 года. Вопросы о воле, о равенстве, о братстве, какие мы не в заключительную очередность адресуем нашим либералам, демократам и революционерам. Ведь они веровали в эти идеи и обещали нам мир верности. И для них было бы лучше, ежели бы они доверяли этим идеям и вданныймомент, а не лишь тогда, когда они являлись на свет.
Братство? В Версале был нанесен суровый удар по солидарности народов, от которого он еще продолжительно не оправится. Но этот удар привел нас к идеи, что мы благодаря нашему простодушию стали жертвами лицемерия. Позже мы придем втомжедухе и к иной идеи, что предпосылки борьбы крылись в демографии, что борющийся империализм был лучшей общественной формой для перенаселенной страны, что мы тот самый-самый люд Европы, который в первую очередность нуждается в схожем империализме. После заключения решетка, который был навязан нам по совету наций, но не подходил нашим жизненным необходимостям, при котором германский рабочий потерял вероятность действовать, для нас единой вероятной наружной политикой является та, которая снова нам вернет свободу передвижений и выведет нас из тесноты, в которой мы обязаны присутствовать по воле наших европейских братьев. Если мы не вырвемся на простор, то мы зачахнем в данной тесноте. Равенство? Накануне борьбы Германия была не лишь государством соц реформ, но социал-демократии, которая, видится, отлично приспособилась додумывать до конца доктрины социализма, какие обязаны были претвориться в жизнь, как лишь она получала администрация в свои руки. Сегодня стало светло, как тяжеловесным, медлительным, предвзятым и отставшим является социалистическое мышление. Все еще огромным препятствием в продолжительном удовлетворении классов и классовых интересов является антитеза рабочих и работодателей. Капитал все еще действует там, где он работает, а не там, где он расходуется впустую, пускается на ветр, растрачивается. Люди разделяются не на классы, а на типы. В народных представлениях республика стала некоторой формой охраны спекулянтов, который, видится, стал выражением новейшей эры, аналогично тому, как выражением бывшей являлся — грюндер. Революция принесла нам желая бы выгоду, когда привела к идеи, что трудности социализма необходимо улаживать коренным образом, а не средством такого, чтоб в рамках одной цивилизации формулировать противоположные интересы. Решение заморочек социализма зависит от целостности цивилизации, которая является всем: гаджетом, иерархией, телом, общностью, в которой любое звание владеет преимущество на жизнь. Излишними в ней являются только выигравшие от революции, совместно с военными спекулянтами, кои являются нашими врагами. Это особенная цивилизация — цивилизация нажившихся на борьбе. Свобода? Накануне борьбы мы были свободнейшим народом на Земле. Сегодня мы являемся порабощенными. Порабощенными внутри и порабощенными извне. Если соизмерим свободу народа со волей его состояния, то увидим, что наша воля есть только на бумаге конституции, которую нам навязали. В реализации предоставленной свободы мы, против, зависим от воли наших врагов. Мы понадеялись на их либеральность, что они захотят закончить мир с демократической Германией, но на германские улицы выплеснулось принуждение, и они уже заключали мир с социалистической Германией. Это втомжедухе была полезность от революции, истина, не та которую нам обещали. На основании этого грустного эксперимента цивилизация поняла подлинное смысл либерализма в народной жизни. Для наших противников мнение свободы владеет иной значение, ежели для нас. Они обошлись со волей так, что получили отличное действие. Они нуждались в мнении, но не отдавали себе доклад, что нужно хватать обещания за его содержание. Хватало самого этого пьянящего слова, общеупотребительность которого приводила к многозначности, которая оправдывала всевозможные цели. Поэтому в странах Просвещения нет таковой партии, которая бы не называлась либеральной. Либерализм на Западе является демагогической естественностью политических программ. Во Франции либерал может быть радикалом, клерикалом, социалистом и даже роялистом. В Англии либералами являются и тори, и виги. Либеральными являются обе американские партии. Различия появляются в том, что во всех партиях имеются доверчивые люди, какие правдиво веруют в либерализм, для которых двусмысленность, против, является злобным знанием. Но никакая партия не желает утратить привилегия быть либеральной. Впрочем, она может связать с мнением свободы всякую неволю, всякую нетерпимость, хотькакое принуждение над инакомыслящими. Она может показаться в стране фашизма, где либерализм как-то связал воедино националистов и карбонариев. Там она даетответ, что не высвобождает народы, а закрепощает их, что правительство расширяет сферу собственных возможностей и пробует прибрать к рукам пограничные местности. ныне германские либералы растерялись, они времяотвремени правдиво противятся, когда указывают на низости, какие творятся передовыми воинами идей либерализма или же их сыновьями. Они указывают на предательство старых и больших эталонов: права цивилизации на самоопределение, охрану права меньшинств. Они указывают на казуистические и либеральные преломления, истолкования и трактовки, какие обязаны были скрашиваться видимостью новейшего права — права человека откреститься от народа. Сейчас начинают каяться германские масоны, какие все повально являются либералами. Если им приводят подтверждения такого, что до борьбы германские ложи плели козни, то они клянутся, какбудто бы ничто не знали об этом, что они не имеют к этому нималейшего дела. А мы добровольно верим во все это. Они не обязаны обосновывать это. Каждая государство владеет родное личное масонство. Немецкие ложи продолжительно вскармливали немецкую честность. А либерализму досталось смятение от мнений, какие пришли с Запада и какие поставили Германию в тупик. Мы постоянно непорочно считали, что наши враги нас элементарно разыгрывают. Они дурачатся, выдвигая те лозунги, под которыми началась глобальная битва. Наши враги пускали их в ход по мерке надобности. Они употребляли их и против нас, и в собственных интересах. Для этого они любой раз давали им интерпретацию, которая была им на руку. А германский либерализм был так угодлив, что взялся за посредство. С успехом он отвернул от германского дела все, что являлось в Германии либеральным. Мы не можем заявить, что эти люди стали нашими врагами, но мы осматриваем их как франкофилов. Как-то мы признали правоту наших противников. И вышло это не под давлением событий, а под давлением идей, на какие враги ссылались, водя борьбу против Германии. Мы же до конца веровали в эти идеи, мы доверяли им более, чем самим себе.
Это подходило плану, который покоился в базе вселенской борьбы. Это подходило людям, какие рассчитывали на этот чин, и доэтого только людям, какие обязаны были считаться с ним. Это подходило германцам. Мировая битва появилась не из какого-то заговора, который ставил определенный день и час. Но она появилась, что еще опаснее, из предвидения неминуемого столкновения при утверждении интересов, какие обнаруживали и муниципальные деятели, и цивилизации, в коих жили инстинкты западного либерализма и кои были обучены его способам.
Германия была предоставлена германскому либерализму. А разрешено было тихо дать германский либерализм самому себе. Преступники были убеждены, что у них не было лучшего союзника, чем тупость обычных людей.
Х.
Молодежь в Германии ощущает фактор этого лжи.
Она догадывается, что это был ЛОЖЬ. Запад сулил нам свободу. Но не дал ее, а отобрал.
Эта молодежь в силу собственной убежденной и неплохой природы наблюдает эту взаимозависимость. Она покуда не дает себе определенных политических отчетов. Но она уже просматривается в людях, с которыми мы владеем и обязаны обладать дело.
И эта молодежь употребляет свою нескончаемую преимущество не направлять более интереса на то, что видится предательством, и отвернуться от либерализма. От либерализма всех партий, всех кругов и классов, который привел нас к тому, что мы владеем — к рухнувшей цивилизации.
Борьба за свободу постоянно была преимуществом молодежи. Если бы воля была уделом либерализма, то молодежь бы не отвернулась от этого политического движения, а потянулась к нему. Однако либерализм наиболее не имел ничто всеобщего со волей. Правда, свободный человек утверждал, что он проф адвокат свободы. Но он когда-то осторожно ее охраняет, он подгоняет ее под какие-то аспекты, чтобы самому вытянуть из нее выгоду или доставить выгоду кому-то еще. Как литератор, он заигрывает со вольными нравами, что подходит эстетствующему, жаждущему приключений и преступному человеку. Подозрительная близость, в которой он шевелится, еще раз показывает, что его либерализм является составляющей распада, который переносится с вида жизни одиночки на всю жизнь в государстве. Сам либерал — посредственный человек. Он разглядывает свою жизнь лишь с позиции удовлетворения собственных потребностей. У него нет никаких пристрастий, разве что лишь те, какие обеспечивают его активность по извлечению выгоды. Свободу он принимает доэтого только как свободу действий, которая сформировал его эгоизм. Он окружил эту свободу действий политическими формами охраны. Для этого он исказил демократию и приспособил парламентаризм. Либерал — это общественно-политический особист. Он оппортунист от системы. Либерализм — это охраняемый произвол. И это маскировочная раскраска корысти, которая прячет ее от сторонних глаз.
Молодежь в Германии подозревает все партии. Они ощущают, что они все причастны в той или другой ступени к либерализму, что консерваторы вероломны, что радикалы непоследовательны. Почему Бетман-Гольвег потерпел неудачу? Не вышло ли это поэтому, что он, как муниципальный деятель, был либералом? Почему германский коммунизм потерпел неудачу? Не вышло ли это поэтому, что он ориентировался на Запад? Не поэтому ли, что он был инфицирован либеральной нерешительностью, а поэтому потерял собственный значение? Не поэтому ли революция, которая обязана была начинать борьбой для Германии, снова привела к творению новейших обещаний? Либерализм в корне попортил германский коммунизм, который является германским только снаружи, а по сути французским, который дозволяет германским рабочим идти с сознанием рантье в тягле Версальского контракта. Но доэтого только недоверия падают на ту партию, которая хозяйка постоянно называлась либеральной, свободомыслящей и прогрессивной. Этими словами была в индивидуальности разукрашена Демократическая партия. Если изучить ее историю, то она связана не лишь с добросовестностью, на которую немец способен, но и со всеми упущенными способностями и запоздалыми решениями, какие лишь имелись в германской летописи. Мы в конце концов найдем фактор, по которой мы проиграли эту мировую войну. Следствием данной борьбы стало возникновение новейшего поколения, которое восприняло нашу судьбу. Это происхождение не лишь скептическое, но исполненное интереса. Поколение, перед которым были чрезвычайно рано установлены смелые задачки. Поколение, которому никто не может напомнить, когда и как улаживать эти задачки. Молодежь может только готовиться. Она может прочувствовать и выяснить предпосылки, какие были слабыми гранями его народа. И она сумеет передвигаться вперед, к ценностям, какие все еще являются источниками силы ее народа. Она может свалить с себя все, что ставилось в вину цивилизации. Молодежь уже делает это сейчас. Делает она это агрессивно, серьезно, не обращая интереса на то, какие привилегии она от этого получит. Поэтому в Германии нет либеральной молодежи. Есть революционная молодежь. Есть консервативная молодежь. Но кому необходима либеральная? Есть, истина, некая демократическая молодежь, которая в южно-германском значении позиционирует натуральные основания, сословную жизнь, народность, которая является не господством народа, а его повинностью. Еще нетакдавно эта же демократическая молодежь ориентировалась на Лигу Наций и мир во всем мире. Но вданныймомент в ее ряды старательно попадают националистические идеи. Формальная демократия, подменяющая у нас собой правительство, опирающаяся на клики, против, подвергается презрению, от которого уже нет спасения. Молодой реакционер более не нуждается в том, что насаживает в Германии машинный, соответствующий букве закона, лицеприятный парламентаризм, который приводит к неспособности делать. Также и юный революционер, который пережил в духовном плане катастрофа марксизма, но все же остался предан идеи о трудящихся, обязан разочароваться в революции и демократии, которая кинула все реакционные идеи и наслаждается оппортунистическим извлечением прибыли из собственной мнимой политической власти.
Если мы выясним предпосылки, какие привели юных консерваторов, одинаково как и юных революционеров к настолько единодушному суждению, которое является чем-то огромным, ежели суждением сравнительно состояния, в котором мы вданныймомент пребываем, а быстрее вердиктом принципам, точкам зрения и установкам, какие привели нас в это положение, то мы обнаружим, что они ненавидят либеральную компонент в мире политических идей. Это общественная царапина.
Это единственное, что есть всеобщего в Германии, пережившей революцию. Эта общность для новейшего фронта, который появляется вне партий, который формируется и правыми, и левыми мощами, ежели они, естественно, являются мощами германской молодежи.
Как лишь случится замена поколений, которая заявит в духовном плане об данной молодежи, то более в Германии не станет никого, кто бы стал оправдывать либеральные заслуги, благодаря которым мы проиграли не лишь войну, но и революцию, в которых мы намеревались одолеть.
Либерализм — это то миропонимание, нет, мир воззрений, от которого сейчас немецкая молодежь отворачивается. Отворачивается с отвращением, с негодованием и последним презрением, так как, созерцая мир в собственной стилю, они не обретают ничто наиболее противоречивого и отвратительного.
В либеральном человеке германская молодежь выяснила неприятеля.
Xi.
Либерализм объединяет народы в могилу. Но как? Разве это не либеральные народы, какие выиграли войну?
Не эти ли народы в 1918–1920 годах добились только, во каждом случае, добились контракта, по которому мы обязаны станем выплатить останки наших долговых обещаний? Не они ли добились только, что двигало их скрытыми желаниями, но они были так неосторожны, что высказывали это вслух и до 1914 года, когда задумывались о Германии?
Мы можем ответствовать на этот вопрос только ожиданиями, что смерть, которая была уготовлена нам, поймет тех, кто ее готовил. Мы ждем, что крайний самый-самый тяжкий и самый-самый бесчестный удар, который станет подготовлен все еще работающим либерализмом, когда он сплотил все народы против одной цивилизации, станет его крайним правонарушением. Мы ждем, что Версальский миролюбивый контракт приведет к глобальному разоблачению либеральных людей, какие не переживут либерализма.
Наши враги добились успеха. Они сумели поймать момент. Но у них более ничто нет. К тому же все против них. Однако имеется секрет, которая до поры до времени не раскрывается. Но мы уже сейчас можем увидеть эту секреты, которая кроется в перестроении людей как народного организма. Мы зрим, как все, что не является либеральным, сплачивается во имя борьбы против только либерального. Мы живем во эпохи этого переворота. Этот разворот наступает полностью поочередно, так как меняет все коренным образом и нападет на неприятеля там, где кроется фактор его могущества. Переворот наступает с отказа от идей Просвещения.
Ценность мировоззрения зависит от его действия: растут или спускаются люди. Просвещение превратило мыслящего человека в человека расчетливого. В личных интересах оно разложило мир средством идей. Оно вызвало дегенеративные процессы в Европе. Исход вселенской борьбы привел к крушению этого Просвещения. Он позволил практичным подсчетам британской разумной философии спрятаться за ведомостями, отыскать нравственное извинение для аморального вида жизни, управления государством и ограбления народов. Для этого в политическом словаре было открыто словечко утилитаризм, которое, по сути, обозначало эгоизм. Исход борьбы втомжедухе нашел катастрофа прав человека, при поддержке которых французская революция именованием демократии обманывала люд, в то время как они помогали появившейся политической касте применять правительство для эксплуатации цивилизации. Борьба против Просвещения, которую мы затеваем, станет борьбой против либерализма, которая станет проскочить на всех фронтах.
В данной борьбе мы познаем, как жалким все-же было Просвещение как эра, как оно было незначительным, некотороеколичество беспомощным и несущественным было все, что оно умудрилось сотворить, как преходящим и мимолетным было все то, что оно оставило после себя. Оно породило целесообразные и остроумные вещи, первые из которых применялись вбольшейстепени в Англии, вторые — вбольшейстепени во Франции. Все большие вещи, какие были сделаны по ту сторону Запада, были порождены назло Просвещению. Все большие люди, а нам хотелось бы мыслить, что к таким относятся и Гете, Бисмарк, не были либералами. Все значимые действия, будь то введение наполеоновского господства или творение рейха, не были либеральными событиями. Прежний трюк либерального человека состоял только в том, что он участвовал во всех данных сменах как юзер, что он, можетбыть, употреблял эти действия как свою заслугу, что он приписывал их себе как индивидууму, что он преподносил свободу как презент, а даром являлось творчество, свобода и действие.
Но все же свободный человек просчитался, когда он схожим методом отводил взор и уклонялся от основных принципов. Он просчитался, так как снова и снова начинается момент, когда индивид понимает свою слабость, сохранившееся сообщество распадается на составные доли, а человек, который еще нетакдавно устанавливал себя больше сообщества, соображает, что он желает существовать на земле, в собственной стране и единении со своими соотечественниками.
Это миг, когда народы, как и люди, ворачиваются к обещаниям, без которых намеревалось встать потерявшее интеллект Просвещение.
Это миг может настать лишь после самого томного тесты, которое свирепо ударит и по обманщикам, и по обманутым.
Но это миг наступит.
ДЕМОКРАТ
Демократия — это причастность народа к собственной доле.
При демократии люд выяснит, знает ли, что он желает.
.
I.
После 9 ноября 1918 года германская демократия желала такого, что желали наши враги. Эта участь ее поняла по своей вине.
Но станет ли на протяжении лет германский люд желать такого же, что желает демократия? А ежели эта демократия захотит остаться тем, чем она была и является в реальный момент; прислужницей мирного контракта? Не наступит ли для народа момент, когда он возразит против такого, что проистекает от его имени? Подчинится ли демократия соответствующей воле народа, после такого как она длительное время являлась безвольным инвентарем наших противников?
Право на наличие зависит не лишь от наших демократов всех мастей, но и от судьбы цивилизации, которую та, разумея всю ответственность, выбрала хозяйка.
Ii.
Мы не получили благодаря революции никакой демократии, так как люд заполучил свою администрация таковым методом, который не вызвал почтения ни у нас самих, ни у кого-либо иного. Революция одолела и в то же время потеряла свои мнения. Немецкая революция стремилась быть демократической революцией. Она истока с обязательств, что даст народу демократию. Впоследствии, 9 ноября, она запустила демократический формовочный пресс. Она отдала установки, что как раз настал тот вариант, когда люд в состоянии сам сотворить конституцию. Демократические начинания: парламентаризм, наиболее свободное избирательное преимущество, самая демократическая в мире конституция — были заблаговременно приготовленной выдумкой либералов и социалистов. Они действовали очень решительно, но доэтого только по-немецки серьезно, догматично, привередливо и в серьезном согласовании с программой( слововслово и снаружи поочередно), желая в то же время совсем не по-немецки: правильно и крючкотворно — но все же они шли демократическим методом.
Однако некотороеколичество лет спустя мы обретаем, что люд в Германии с его настроениями, оправданными и не оправданными ожиданиями, не разочаровался так шибко ни в одном мнении, как в демократии. Здесь даже не выручают иллюзии, какбудто бы люд выступает за республику. Они действовали при каждом комфортном случае, когда казалось, что республиканская форма правления располагаться в угрозы. Они действовали с единодушием, которое было единым, что досталось пролетариату после революции. Но этого единодушия не было у цивилизации, которой предстояло ответствовать на наиболее томные и важные вопросы.
Это признание республики имело не столько политическое, насколько психологическое смысл. Народ издавна уже знает, что его революция была тупостью, которую остальные народы не допускали с таковой легкостью. Такие глупости можем исполнять лишь мы, немцы! Когда те же наиболее немцы разговаривают один на один и не прослушивают собственных партийных главарей, то они признаются в одном — в помощи радикальнейших политических направлений. Сначала они предприняли смущенную и беспечную, но в всяком случае поверхностную попытку принимать эту тупость с обычным оптимизмом. Вначале говорилось: вот увидите, все исправится! Но это были только слова. А за этим равномерно пришло Знание, что тупость, которая нас так привлекала, означала для нашей летописи существенно более, чем новейший нелепый поступок, который времяотвремени совершал честный германский люд. Это было страшное явление, которое принесло нам долгие мучения. И никто не может ведать, когда оно кончится и не приведет ли оно к смерти, разложению и абсолютному уничтожению цивилизации. ныне люд желал, чтоб далековато не все, что было совершено, было изготовлено зря. Он избавился от формы страны, про которую ему разговаривали, что ее нужно поменять. Он не предвидел последствий, но позволил случится революции и показаться на свет тому политическому состоянию, в котором мы вданныймомент пребываем. Таким образом, присутствуя в психологическом состоянии, в котором было более уныния, чем предвиделось, и чрезвычайно немало порядочности, которая попробовала еще раз обелить революцию, люд брал на себя частично ответственность за эту политическую обстановку и признал эту форму государственности, которую он собственной волей установил раньше. ныне люд увидел, что был предоставлен сам себе, но он желал сберечь желая бы одну вероятность заполнить жизнью пустоту, которая являлась ничем, гибелью. Символом данной крайней веры для него стала республика.
Признание республики не владеет нималейшего дела к демократии. Народ совсем убежден, что ежели " эта " снова будет в Германии " другой ", то это случится благодаря " единичным персонам ", какие укажут направленность массам и подскажут, как ее " поменять ". Если бы люд увидел эту новейшую личность, ежели бы он был уверен, что она является конкретно такой, ежели бы надеялся кому-то из главарей, живущих в стране, то он бы с готовностью освободившейся цивилизации подчинился этому управлению, отправив к черту всех демократических и социал-демократических партийных фаворитов, которых он издавна подозревал в бессилии и корыстолюбии. Подозревал наиболее чем издавна. Однако люд не наблюдает таковой личности. Он ощущает себя покинутым и лишенным каждых надежд. Он глядит и соглашается, что обязано было быть отлично, а стало совершенно нехорошо. Он глядит и соглашается, что 9 ноября 1918 года не было выходом. Но не было ли 9 ноября, можетбыть, обходным маневром, чтобы закрыть вещи, которых невозможно было достигнуть в Германии другим методом. И люд жаждет, по последней мерке, окончить идти по этому пути, который был республиканским, но для народа он еще являлся и демократическим. В той бесперспективности, которая окружает нас, республика являлась для народа гарантией, но она не вселяла в души никакой убежденности. Народ считал, что это была единственная гарантия, которая у него осталась. Впрочем, она не обещала ему внешнеполитического спасения, но оставляла народу желая бы иллюзия внутриполитической свободы. Народ считал, что она являлась подготовительным условием, чтобы цивилизация заявила о собственных правах, одолела и, вконцеконцов, утвердилась в мире. Она является для народа кожицей, которая единожды может наполниться совсем иным вхождением. Каким? Мы сейчас еще не знаем. Народ считал, что покуда мы обязаны наслаждаться тем, что по ряду обстоятельств нереально поменять. А покуда в Германии вероятна только оболочка, которую мы именуем республикой.
Но это совсем не исключало способности, что люд единожды мог востребовать вещей, какие были бы полностью республиканскими и в то же время недемократическими. Он мог выступить против демократии в рамках республики.
Iii.
Демократию описывает совсем не форма страны, а ступень роли народа в муниципальных делах.
Но с этим ролью люд обманули. Больше чем когда-нибудь. Не глядя на все преображения. И в этом кроется отличие меж республикой и демократией.
Если мы отказываемся от незначительной партии, которая именует себя демократической, и ежели мы не принимаем в расплата ту массовую помощь, которой демократия владеет в социализме, то возникают личности, какие провозглашают себя " демократами ", на деле извлекая политическую выгоду из нашего катастрофы. Подобные типы имеются во всех партиях, какие не лишь сообразно собственному духу следуют демократическим методом, но в которых имеется хоть какие-то либерально-демократические составляющие. Это те, какие благодаря революции забрались на вершину и не лишь в политическом значении. Мы подразумеваем под ними и новейших богатеев, и расторопных партийцев, и парламентариев-оппортунистов, и партийных главарей, и публицистов. Это те, кто доволен реальным. Самые лишние посреди них даже сейчас желают восторгаться собственной бесславной готовностью. Делают это они так ублюдочно и неприглядно, как это вообщем можетбыть. Даже после окончания борьбы они продолжают мыслить, что Германия — это большая и вольная империя. Они были готовы отрешиться от что угодно, но лишь не от личных удовольствий. Они зарабатывают правдивые средства, какие печатает демократическое правительство. И они желают к его сохранению не поэтому, что они уважают демократические идеи, а поэтому, что они должны ему собственным расположением.
Напротив, в народе, как в консервативных кругах, так и пролетарских массах, вырастает гнев, которое чрезвычайно быстро станет обращено против демократии, которой станет поставлено в вину наши национальные и общественные бедствия. Негодование, которое сумеет решать конец демократическим оправданиям и приступить все поначалу. Но вероятность приступить все поначалу является смутной и сомнительной. Вполне несомненно, что молодежь чутьем догадалась, как демократия обижает государственный гений. Дух молодежи стремится что-то необыкновенного, и это втомжедухе является ее привилегий. Она ощутила банальность демократии, которая является еще наиболее соответствующей, ежели ее коррумпированность. И она судит ее восторженно-строго. Но даже там, где отрицают государственный гений, где отдают отличие нездоровому духу революции и где при все том кроется иная держава нашего народа, в рабочем классе, разочарованном революцией, набирает обороты обратное перемещение, которое четко нацелено против демократии. Пролетарские массы являются социалистическими, но не демократическими. Они являются такими даже тогда, когда все более и более трактуют коммунизм как демократию. Они предполагают никак не имеющуюся у нас демократию, а кое-что новое, иное, дальнее, будущее и, можетбыть, никогда не достижимое. То же наиболее проистекает в " народе ", который является многослойной массой, которую невозможно охватить ни по партийному признаку, ни по возрастному, ни классовому, ни сословному, ни проф. В ней росло удовлетворение демократическими институтами, что сходу же отражалось на настроениях в стране. Сначала возникло чувство срыва, которое человек чувствует, когда при свете дня разглядывает то, что наделал ночкой.
Конечно, лишне ассоциировать, чем мы были до 1914 года и чем являемся после 1918 года. Эти запоздалые, очень тривиальные, эти совсем полярные сопоставления были вызваны мелочностью, которая не узнает о факторах и, наиболее такого, диктуется экономическими, а не политическими суждениями. И все же вдогон за данными сравнительными суждениями назревает вопрос о значении огромного треволнения, которое вопрошает не лишь о житейских критериях и экономических дела, но и о чести, позиции и расположении цивилизации. ныне германский люд обучается, желая и чрезвычайно медлительно, но все-же обучается находить взаимосвязи в участи, которая была ему уготована. Он обучается ненавидеть остальные народы, какие были демократическими, но в то же время кинули немецкую демократию. Политические философия, какие были получены таковым методом, водили к национальному самовосприятию. И на уровне этого самовосприятия люд давал себе доклад в той демократии, которая была его формой страны.
Чем во всем мире являлась демократия? Она являлась либерализмом. Конечно, она была довольно осторожна, чтоб сходу во всем мире именоваться либеральной. В Германии она называлась прогрессивной. Либерализм обещал две вещи: свободу и прогрессии оба эти мнения не были тем грузом, который сейчас имелся в Германии. Но в Германии была демократия. Не истина ли, у нас имеется демократия? И мы опять узнаем себя: кто владеет демократией? Если бы люд попробовал испытать, то нашел, что всееще меж ним и государством находилась определенная соц полоска. Нет, это не была полоска бюрократии старенькой системы, которая, вообщем, осталась. Это была политическая полоска, которая завладела государством, которая формировала правительства, управления, контролировала прессу и разные организации. Прослойка, которая непрерывно ссылалась на люд, но всячески от него отстранялась. Действительно, покуда эта полоска заседает в парламентах, где одобряет существующую систему и соглашается с предложенными бюджетами, люд выбрал ее сам. Избрал в 1918 году во всей его отрицание. Она была избрана мужчинами, дамами и даже детьми. Это был новаторский слой, который обязан был начинать демократическим. Но как раз " предвыборная кампанейщина " стала выражением такого пресыщения, который люд в новеньком состоянии ощутил еще более, чем в древнем. Разум народа заявлял себе, что это был ЛОЖЬ, когда его принудили придти в роди избирателя на выборы и дать избирательный бюллетень, который, можетбыть, определял все историю его Отечества. В реальности же он не вносил собственный вклад, и ничто не изменялось. Очевидно, что издержки на выборы не шли ни в какое сопоставление с их плодами, когда избирались депутаты безызвестного происхождения, какие с самого истока были соединены только партийной точкой зрения и были снабжены партийными директивами на все случаи жизни. Не означал этот парламентаризм сковывание государственной политики? Народу становилось это светло не лишь в теории. Он ощущал, что это нелепость.
Народ в Германии постоянно ненавидел рейхстаг. Он был тем, что в народной традиции связывалось с воспоминаниями о противодействии Бисмарку, который как муниципальный деятель делал то, о чем остальные лишь разговаривали, чем еще более ему препятствовали. Во эпохи Вильгельма ii у рейхстага остался лишь контроль, который был ограниченным и во многом мешающим. Но еще более германский люд ненавидел новаторский парламентаризм, который мы получили после 9 ноября 1918 года совместно с Веймарской конституцией. Он мог воспринимать законы, а мог и не воспринимать. Поэтому он остался совсем незамеченным в народе. Народу были безразличны словесные баталии в нем. Он ничто не ждал от парламентаризма. Он не надеялся ему. Народ в него не веровал.
Насколько отличаются жизнь парламента и жизнь народа, мы узнали из эксперимента, который мы получаем опять и опять. Но самая огромная^разница есть меж управляющим партии и избирателем. Если избирателя узнают его мировоззрение, то выясняется, что он задумывается совсем иначе, ежели голосует его партия. Да и сами партии часто голосуют не так, как думают их деятели. Это ЛОЖЬ, при котором постоянно будут обманщики и обманутые. Народ же постоянно остается жертвой.
Только там, где партии находятся в оппозиции, есть определенное волевое целостность. Убеждения имеется лишь у тех партий, какие дерутся, вне зависимости, являются ли они левыми или правыми. Только они являются силой.
Как раз эти партии сумеют справиться парламентаризм и демократию.
Iv.
Кто сейчас является либеральным хамелеоном? Демократия.
Кто тот Молох, который кормится массами, классами и сословиями и всем, что имеется в нас человечного?
Кто тот непостижимый в собственной чудовищности Левиафан, который прячется за напыщенной риторикой и мнимой порядочностью, к коей традиционно прибегают демократы?
Демократия — это причастность народа к собственной доле. Мы считаем, что судьба народа является его своим занятием. Но остается только ответствовать на вопрос: как можетбыть выполнить это роль?
Народы, как и люди, сами избирают свою судьбу. Ее избирают только за несовершеннолетних. Зрелость может настать чрезвычайно рано, она может задержаться или совсем не настать. Это и различает один люд от иного. Есть народы, какие добились зрелости, а, следственно, они обрели демократию в самом начале собственного пути. Но имеются и остальные народы, у которых демократия располагаться в самом конце пути. А имеется народы, какие никогда не обретут зрелость и демократию, так как для их страны, для их страны и государственного нрава подходят совсем другие формы господства, сдерживания и самообладания. А имеется иллюзия зрелости, которой искушают народы, чтобы те отказались от собственной самобытности. Утратив ее, не столько из политической надобности, насколько из догматических установок демократии, эти народы погибают.
Мы не можем заявить, что один из данных образцов является нашим фатальным случаем. Немецкий вариант, быстрее только, владеет признаками всех описанных случаев, какие являются только гипотетической возможностью. В нашем варианте отсутствует их главная царапина, что внутренняя свобода водила нас к демократии на протяжении всей нашей летописи. И мы признаем преимущество демократии совсем не поэтому, что зрим в ней выполнение нашей летописи. Мы очень продолжительно позволяли " демократии " быть " демократией ". Мы восприняли посторонние, а не личные демократические формы, с которыми нас связывала длинная и счастливая судьба. И только в среде оппозиции уже конституционного времени родилась бесплодная и лишняя мысль, что наша бывшая монархическая судьба обязана равномерно передвигаться в демократическом направленности, покуда совсем не стала бы демократией. Вопрос о германской демократии является чрезвычайно запутанным, но ежели мы желаем ответствовать на него, то обязаны обходиться не к финалу нашей летописи, а к ее истоку, к ее происхождению.
Мы вначале были демократическим народом. Если мы поглядим на нашу старую и раннюю историю, то мы найдем протест на вопрос, как можетбыть роль народа в его доле. Это не протест, продиктованный некоторыми гипотетическими правами, а имеющий под собой натуральную базу, ибо демократия и была самим народом. Эта демократия основывалась на кровных связях, а не на каких-либо договорных отношениях. Она основывалась на родовом уложении, которое в свою очередность уходило корнями к семье, а из самих родов складывалась народная общность. Она формировалась из племенных союзов, в которых народная общность делилась и по соц и по политическому признаку, во время решетка это была община, а во время борьбы — дружина. Демократия была самоуправлением народа, подходящим его условиям существования. Государство германских наций практически повторяло приспособление самой жизни. В самоуправлении происходило расположение прав и повинностей, что было предусмотрено родовым правом из-за хранения жизни. Это преимущество давало вероятность учреждать внутри рода или за его пределами администрация, которая была нужна для самосохранения. Из нее появились главари и окружение, вольный отбор вольных людей, какие для боевых походов выбирали себе барона, который обязан был привести их к победе. По мерке такого как племена завоевывали место, становясь цивилизацией, появилась надобность в выборе короля, который гарантировал со порой последовательную, постоянную политику, а администрация, которую он оставлял за собой во имя сохранности рода, снабжала эту непрерывность. Все это было настоящей демократией. Народ ставил правопорядок средством родовых союзов. А главарь, кем бы он ни был, поднявшись от главаря родового союза до уровня правителя народа, исполнял свою администрация по решению народа, как бы получив ее вдолг. Немецкое правительство было содружеством народных общностей, а его неписаная конституция, ежели тут вообщем уместно применять данное мнение, была обобщением состояния, в котором находился люд в согласовании с обычаями, ритуалами и повадками. Товарищеский кооперативный распорядок в облике самоуправления во всех областях еще продолжительно находил родное представление в народных сходах, в которых цивилизация представляла себя с политической стороны, в которых свою судьбу мог определять хотькакой представитель народа.
Отличительной чертой предоставленного страны были дела вообщем. Отношения, какие сами привели к делению, иерархии и ячейкам общности. Это отличало данное правительство от древних, какие базировались на силе, законе и муниципальном праве. Немецкая демократия была задумана, зачата, рождена и воздвигнута. Она была телом, в котором все органы находились в активный связи друг с ином. Каждый орган, любой член находился на собственном месте. В предоставленном сообществе никогда бы в голову не пришла мысль изменить их местами. Голова постоянно исполняла функции головы, десница исполняла задачки, предписанные для руки, остальные органы делали свои специальные предназначения. При этом любой орган нес ответственность за то, что он делал. Это органичное разделение и присутствие обещаний, какие стали потомственным материалом в эмоциях народа, сотворили для страны крепкий фундамент, который был сотворен еще во эпохи ранней летописи. Он придавал стойкости государству и его уложению и в наиболее поздние эпохи. Он существовал до такого времени, когда появилась имперская мысль, а центр тяжести был перенесен из области государственной политики в международную сферу. И все же в этом разделении крылась угроза, которая проявлялась, когда составные доли сообщества очень далековато удалялись друг от друга, а живая ассоциация меж ними или обрывалась, или же была недостаточной. Это была угроза обособления долей сообщества. С внутриполитической точки зрения она была уже заложена в наследственный конституции и проявилась, когда благородное звание стало возвышаться над всеми остальными. В феодальном уложении главарь был прочно связан со свитой при поддержке обоюдной справедливости. Но феодальная эра привела к размежеванию большой знати и малого дворянства, вследствии что было ослаблено патерналистское общинное мышление, а общественные связи сведены до минимума. Прежде только это отразилось на крестьянском сословии, которое сначало было демократической силой цивилизации, но потом погрузилось в пролетарскую бедность, испытав на себе нехорошее известие и пренебрежение. Это упущение, которое потом привело к Крестьянской борьбе. И только потом оно было равномерно исправлено. И все-же феодальное формирование нуждалось во внутриполитических потрясениях. Примечательно, что тогда внутренняя извращенность сразу приводила к наружной беспомощности. Уже во эпохи Средневековья германский люд показал, как он был невосприимчив к вызовам наружной политики. Он дал королю администрация, но не вручил к данной власти приданое. Поэтому королям, какие обязаны были начинать императорами, ничто не оставалось, как формировать у себя в стране династическую администрация. Эта мысль династической власти не сумела предупредить утрату Италии, Государство с трудом отбивалось от турков, а тем порой последовала утрата Швейцарии и Голландии. Затем возник приказ, что оно не могло кормить орденские муниципальные образования. История австрийской династической власти кончилась с крушением империи. Внутри страны мысль династической власти привела к творению центробежных сил, к обоюдному соперничеству князей, к территориальному государству, и, вконцеконцов, к партикуляризму и раздробленности эры абсолютизма. Но при всех данных конфигурациях все еще оставалась активный корпоративная германская мысль. К счастью, она прижилась в городках, какие все более и более становились носителями германской культуры. Только они могли сотворить средневековое волшебство, так как они развивали его из ячейки как порождение некоторой общности, так как в городках придерживались обычаев, какие содействовали возобновлению связей. Корпоративная мысль обязана была воплотиться в общественной борьбе городов, которую невозможно разглядывать как классовую борьбу, когда обобщенные массы выдвигают свои запросы, а как корпоративную борьбу, которая обеспечила права товариществам, цехам и гильдиям. Да, корпоративная мысль водила от городов к союзам, к главным республиканским образованиям и внешнеполитически ориентированным коалициям, средством которых буржуазия своими мощами пробовала заслужить администрация и имущества. Империя в собственном бессилии не была в состоянии отдать ей ни такого, ни иного, благодарячему и появились Швабский Союз и Ганза. Корпоративная мысль не погибла даже во эпохи абсолютизма. Она продолжала существовать не в самой системе, а в неких персонах. Пруссия была гораздо демократичнее, ежели предполагалось благодаря репутации ее правителей. Она клинком и эшафотом положила конец феодализму, обязав отныне дворянство работать лишь короне. Но, служа короне, оно снова служило народу. Королевская выдумка " Я служу " являлась не чем другим, как признанием сверхчеловеческой природы повелителя, или богоподобия французских правителей. Эта выдумка указывала на то, что прусские монархи были все-же соединены с народом. Это даже не было попыткой вернуть ассоциация меж государством и народом, которая была по античному эталону в маленьком формате разорвана просвещенным абсолютизмом. Это была попытка снова вернуть ассоциация чрез живого посредника!
Мы двигались в Германии по этому пути. И опять не сумели. Мы ушли по нему так далековато, что монархически направленные народные силы сумели сотворить новейшую империю. Но мы не были последовательными. Мы не подвели фундамент под новейшую империю. Мы уже не были последовательными тогда, когда наоднувторую восприняли прекрасную попытку дворянина фон Штайна подвести под империю сразу и реакционный, и демократический фундамент, скрепленный важными способностями в области самоуправления.
Бисмарк всю свою жизнь обязан был биться с последствиями данных полумер. Но его произведение упало по тем же самым факторам. Мы не доводили до конца личные начинания, но были готовы дать пространство для иностранных идей. Мы не сотворили сословное правительство, а имитировали парламентское, которое было западной идеей. Мы хватали эталон с Англии. Но в Англии парламентское правительство постоянно оставалось сословным. Оно было создано авторитетными семьями, какие еще во эпохи слабых правителей изобрели для себя лекарство, чтобы сберечь свою администрация, а совместно с ней и страну. Когда Монтескье без оглядки увлекся этим тираническим и продажным сооружением, то он при всем том ориентировал на ее германское возникновение. Он заявлял о " прелестной системе ", которая была " открыта в лесах ". Он подхватывал мысль о " консульстве " и считал главным плюсом солидной системы то, что, как он заявлял, представители способны " обсуждать муниципальные дела ". Но он считал, что люд совсем не подходил для данной системы, ибо это был бы один большущий непорядок — демократия. " Демократический " призыв впервыйраз поднял Руссо. Тот самый-самый, который считал, что вся администрация исходит от народа. Тот самый-самый, который постоянно проводил отличие меж " общей волей " и " волей большинства ". Для него различия были так важными, что он разграничивал эти два мнения. Естественное преимущество было давлением над природой. Однако сознание страны как договорного ВУЗа могло подходить эре, когда люди потеряли свою природу, на которую меж тем ссылались. Мы бы произнесли, это могло подходить эре, когда правительство состояло из цифр, сумм и масс избирателей, какие были лишены собственных корней, и претендовало на имя демократии. Но британцы и французы, любой собственным методом, изобрели одинаково нужные защитные учреждения. Англичане — кабинет и премьер-министра, которыми они дополнили палату общин и коих они снабдили практически суверенными правами. Французы — клики, какие знали, как в личных целях применять палаты, а в результате даже и саму Францию. Немцам же, против, осталось применять парламентаризм чуть ли не практически, вверив ему контрольные функции, что имело очень нехорошие последствия. Еще Гёррес считал, что сейчас Германия стала " телом со всеми важными органами ". Но потом мы даже не попробовали воплотить попытку выстроить наше правительство как органическое тело. Мы отказались от предложенного Штайном самоуправления, которое обязано было изготовить вольными и в то же время жизнеспособными городка и села, от развития представительской системы, которая могла позволить нам как цивилизации в политической сфере самой возвращать отличие определенной силе. Мы находили правительство не в органической связи органов, а в механическом подсчете гласов. Мы проносились единое столетие с вопросами избирательного права. Мы не узнавали себя о том, имелись ли политические идеи, какие нереально было вести в жизнь при поддержке избирательного права. Мы жаждали избирательного права только из-за самого факта его наличия. Последствия были неминуемы. Мы не прибегали к отбору, а хватали что-то среднее. Мы отыскали среднюю позицию меж 2-мя принципами, какие определяли нашу политическую жизнь: меж монархическим принципом, с которым мы взлетели кверху, и меж демократическим принципом, который мы стремили осуществлять в палате. Но эта точказрения была лишь только посредственностью. Самое страшное содержалось в том, что мы не ощущали падения, которое мы воспринимали за центр, посредство. Но это была бездарность, как мы ее понимали тогда и как осознаем до сих пор. Политика оказалась подчинена ей. Активная финансовая жизнь цивилизации шла синхронно с парламентской. Складывалось воспоминание, что они не пересекались, что меж ними вообщем не было никакой связи. И мы поплатились за это, когда монархия потеряла ассоциация с народом. Это было неизбежно, ежели учитывать, кто сидел в палате и кто сидел на троне. ныне партии брали на себя функции сословий. Но для партий было типично то же, что и для парламента — они были лишены какого-нибудь духа. Парламентаризм, при котором разделения цивилизации на партии было введено в систему, а в индивидуальности германский рейхстаг, который мы мыслили доэтого только как представительский орган, перевоплотился в основание по открытому распространению политических банальностей. Мудрость, которая основывалась на потомственной мудрости, обеспеченной человеческими познаниям и собственным экспериментом, сохранялась, быстрее только, в высших палатах, какие оставались сословными собраниями. Духовные представители цивилизации, большие коммерсанты, всевозможные творчески деятельные люди, одним однимсловом все, кто знал, что судьба цивилизации не решается в прениях, все более и более отстранялись от парламента. Вследствие такого, что парламент стал скудной в духовном плане системой, он стал для народа, размещение которого постоянно зависит от оценок, кои он дает, не чем-то благородным почтения, оставляющим навечно отпечатки в публичном сознании, а быстрее чем-то пренебрежительным, развдень суетящимся, на что разрешено было не направлять интереса. Программные запросы отдельных партий, назло всем стараниям притянуть к себе людей, не устремлялись к идеалам, а поэтому оставались безделушкой, сделанной в одночасье. Надо ли прибавлять, что во эпохи, когда глобальная деяния навязывает вещи, которыми мы занимались политически, партийно-политические трудности постоянно оставались внутренними делами страны? Что наружные вопросы постоянно приводили к внутренним сменам, какие подходили партийно-политическим изменениям? Подчеркну, что когда в Германии поменялось все, то постоянной осталась одна вещица — беспокойство внутренней политикой, которая до сих пор является государственным недостатком.
Наше катастрофа, когда оно приключилось, принесло нам " свободнейшую республику ", а совместно с ней и тонкий парламентаризм. ныне мы именуем их ассоциация нашей " демократией " — а некие именуют их " прогрессом ". О республике мы еще побеседуем в связи с монархистами, в связи с проблемой " реакционеров " и " консерваторов ". О парламентаризме нужно побеседовать в связи с " демократами ", но не поэтому, что они схожи; против, они противоположны. Их приравнивают другу к другу по ошибке. Мы не желаем наиболее оставаться на том, что парламентаризм является синонимом партийного владычества, политической бюрократии, распределения постов, когда министрами стают партийцы, а не мастера, а втомжедухе синонимом совершенного заражения страны проблемами внутренней политики.
В Германии понастоящему нравственным считается то, что Аристофан еще в собственных " Всадниках " осмеивал как демократию: то, что демагог может быть побежден еще огромным демагогом. Кажутся оправданными надзора Моммзена сравнительно Древнего Рима: " Демократия убила себя средством такого, что она довела до крайности личные взгляды ". Впрочем, это не мешало немцу Моммзену быть демократом. Но куда наиболее главны не симптомы разложения " демократии ", а растущее в цивилизации протестное перемещение против парламентаризма, которое появилось конкретно сходу же после революции. Общим во всех высказываниях этого протестного движения является то, что оно снова жаждет к ячейке, к группе, к натуральной общности. И мы зрим перемещение племен, какие снова желают империю. Они наиболее сплоченные, решительные, неистовые, чем ранее. Они не желают верить, что их целостность является 60-миллионной атомизированной массой. Они выводят это целостность из рельефов, сохранением самостоятельных долей при условии сплоченности, совместности и принадлежности к цельному. В предоставленном случае было бы вернее произносить о централизме и федерализме. Соответствующий процесс идет и в экономической сфере. Марксист Карл Реннер, которого битва принудила напрячься о предпосылках марксизма, выявил групповые экономические условия и ввел мнение экономических сфер. Если мы станем думать о соотношении " общности и сообщества ", то вместо атомизированных суждений получим коллективные представления. Мы втомжедухе получим попытку, предпринятую Максом Хильдебертом Бёмом, который решил подвести под правительство и конституцию фундамент, который он именовал " компания и коллектив ", введя тем самым мнение корпоративизма.
Было бы полностью разумно, что напор на парламентаризм исполнялся, с одной стороны, революционерами с их идеей рекомендаций, с иной стороны — консерваторами с идеями сословий. Не было ли " звание " тем мнением, которое фактически все органические доли охватывало? Которое не сочеталось с мнением " партии " да и не могло сочетаться в силу доктринерства крайнего? Речь шла о том, чтоб снова дать сословиям их права, но не в историко-романтическом, а современно-энергичном понимании. Прежде только предполагались компании, какие обязаны были возвратить себе определенные политические права и повинности, чтобы осуществлять свою волю в государстве и конституции. И экономика опять стала начальный точкой. Именно экономика развивала новейшие идеи сословно-государственного мышления. Они простирались от идей " хозяйственного самоуправления " до очень плодотворной идеи о " производственных общинах ", которую БрауваЙлер определил как " производственную семью ". Корпоративные и синдикалистские представления смешивались воедино, обращая интерес на идеи рекомендаций, какие упорно рекомендовались для применения в германском сословном государстве. Но доэтого только сословность была ориентирована против парламентского страны. Она не исключала народного консульства желая бы поэтому, что общественности нужно было бросить преимущество на дискуссия собственной жизни. Но она вполне исключала партийное владычество, которое сменило монархию и связанные с ней партии. Она желает решать конец предоставленной бессмыслице, что немец благодаря избирательному бюллетеню, брошенному в урну, на некотороеколичество лет теряется собственной политической свободы, что вплоть до последующих выборов партия или коалиционное руководство владеют всеми правами улаживать все вопросы, от которых зависит судьба страны. Решать даже тогда, когда появляются новейшие происшествия, проистекают действия, изменяется международное состояние, что не было никоимобразом учтено при голосовании. В схожих вариантах в парламентаризме предусмотрена вероятность народного референдума, чтоб люд сам высказался о собственной грядущей доле. Это был тот же референдум, который утвердил для Германии Веймарскую конституцию и который оценивался всеми Веймарскими партиями как очень неловкое лекарство, так как оно являлось уж очень " непарламентским " и принужденным. Но все же референдум был демократическим средством. Но даже референдум, когда к нему разрешено было использовать, выдавал единственное, но никак не долгосрочное заключение. Мы нуждаемся в народном консульстве, которое было бы, повторяем, натуральным, а не механическим сооружением, которое бы состояло в органической и неизменной связи с народом. Постоянной и сословной в созвучном смысле данных слов [10]. Мы нуждаемся в народном консульстве, которое, основываясь на сословиях, гарантирует сохранность и упрямство. Мы нуждаемся в народном консульстве, при котором мы станем крепко торчать на ногах, а не падать.
Чувство необходимости этого издавна зрело в народе. Не лишь консерваторы чувствуют сейчас сомнения, какие они с самого истока чувствовали в отношении парламентаризма. И не лишь коммунисты противятся назойливой опекой, которая на самом деле является затыканием рта народу, что называется демократией. Засомневались даже социалисты, какие при каждом комфортном случае задаются вопросом на страницах собственных журналов: " Почему парламентаризм потерпел неудачу? " Мы желаем отдать на него протест, который скажет не лишь о фактах, какие мы зрим, но и о вызвавших их факторах. Задавшие вопрос наблюдают вещи последующим образом: " Нынешний переходный период характеризуется тем, что благодаря революции с формально-юридической точки зрения мы владеем демократию. Но у нас отсутствует демократическое мышление, а втомжедухе верность народному государству, что и различает настоящую демократию ". А потом следовали замечания, какие не могли быть справедливыми. Но они безжалостно ведали о состоянии дел и об поставленных факторах, какие, оказалось, лежали на самой поверхности.
Почему у нас нет " политически намеренного пролетариата "? Почему нет " человеческих свойств ", какие разрешают выполнить " наилучший отбор "? Почему " партийные друзья ", против которых ориентирована социалистическая оценка, не имеют ни малейшего " мнения о сути и задачах парламентаризма "? Почему? Потому что парламентаризм не владеет в Германии никаких обычаев! Это относится втомжедухе к отсталости и недостаточности, а втомжедухе к политической необразованности( в самом глубочайшем значении этого слова) германских социал-демократов. Когда они слышат словечко " традиция ", то им непроизвольно представляются охранительные движения. Для них " традиция ", непременно, является реакцией, старенькой системой, проклятым прошедшим, от которого они желают избавиться. В реальности традиция является сохранностью политического расположения и длинным политическим экспериментом народа. Но с германским рейхстагом не соединено никаких воспоминаний о больших событиях, какие бы там происходили. История же его неудач, против, безгранична. Он бессилен, так как презираем. Социалист узнавал, не наступит ли момент, когда " массы вообщем растеряют доверие к парламентаризму ". Этот момент издавна уже настал. В народе нет людей, какие бы не окрестили работу парламента говорильней, И вообщем появляется эмоция, что быстро придет избавление от парламентаризма. Социалист считал: " Каждый люд владеет таковой парламентаризм, которого он благороден ". Верно, правильно! Но мы прибываем к иному заключению. Мы считаем, что время парламентаризма проходит. И мы доверяем, что Германия родит нужные идеи, разовьет их и осуществляет в жизнь. Германия — та государство, в которой парламентаризм скомпрометировал себе самым ужасным образом. С ней не сравнятся остальные страны. Но вследствие этого Германия более, чем остальные страны, владеет предлог справиться его и сотворить новейшую, наиболее благородную, наиболее пригодную нам форму народного консульства. Ту форму, которая сменит парламентаризм как систему и одолеет и совсем расправится с ним. В конце концов, это отлично, что Германия оказалась очень превосходна для парламентаризма.
Немецкий люд брал антипод ориентир, ежели народы Запада. Франция и Англия вошли в историю как национальные страны. Они добились успехов как монархические страны, после что устранили монархию или ограничили ее парламентаризмом, который они выдавали за демократию. На нем чрезвычайно шибко отразился национализм. Мы же, против, поначалу были демократическим народом, а потом утвердились как монархия. Мы временно прервали нашу историю революцией, которая была не государственной, а международной, направленной на содружество народов и нескончаемый мир.
Мы обманулись в наших международных надеждах. Демократы Запада даже не намеревались обнаруживать сострадание, не разговаривая уже о предоставлении прав юный демократии германского страны. ныне германская демократия предоставлена хозяйка себе. Если она желает увериться в Германии и в окружающем ее мире, то обязана войти тот путь, который уже прошли западные демократии, являвшиеся для нее эталонами для воспроизведения. Она обязана начинать государственной. Кроме этого, она обязана зашвырнуть целый идейный хлам пацифистских идей туда, где находятся лозунги, растоптанные Версальским контрактом.
Воля к демократии — это свобода к политическому самосознанию народа. И к его национальному самоутверждению.
Демократия — это представление самоуважения народа. Или же она такой не является.
V.
Вопрос демократии совсем не является вопросом республики.
С исторической точки зрения разрешено было поразмыслить, что отныне Германия вступила в республиканский век. Может ли далее быть республика или вдогон за ней придет диктаторская, цезаристская или в определенной ступени монархическая форма правления не зависит ни от демократии как гос формы, ни от революционной демократии, которая сейчас цепляется за республику, так как та оказывает ей некую помощь. Это быстрее зависит от ступени национализации демократии как республики.
На протяжении веков мы заполучили благодаря монархии обеспеченный эксперимент. Это сделало нас монархическим народом. Но потом пришло происхождение, которое снабдило нас и монархию нехорошим экспериментом. Это направило нас по демократическому пути. В данных конфигурациях не было никакой логики. Разве лишь революционные скачки, какие позволили поменять одну форму правления на иную — в большинстве случаев диаметрально противоположную. Сейчас мы снова думаем об конфигурациях, но совсем остальных — консервативных и последовательных. После такого как мы поэкспериментировали с демократией, они разрешают нам снова возвратиться к монархии, так как мы произнесли себе, что неплохой монархический эксперимент был еще весомее, чем нехороший. Мы произносим себе, что века в всяком случае означают более, чем длительность жизни 1-го поколения.
В реальности участь германской демократии зависит от эксперимента, который совместно с ней обретет германский люд. Революция никогда не имела веяния сохраниться революционным действием. Революция владеет тенденцию делаться консервативной. Если бы неурядица в политических мнениях не была столько бескрайней, то вероятность консервативной демократии стала бы нашим натуральным представлением. Затем в Германии мыслилась бы демократия, которая доэтого только стремилась снабдить жизнь народа, который определял бы ее длительность средством своей политической испытания и в согласовании с распространением республики в соответствующих особенностях страны, особенностях племен, чем бы и достигалось единодушие людей. Демократия сочиняет не форму правления, а дух людей. Ее база — народность.
Немецкая демократия, которая получила свою конституцию в Веймаре, чрезвычайно медлительно познает, что правом на наличие она владеет не тогда, когда противопоставляет себе монархии, а когда является ее продолжением. Она ошибалась в тот момент, когда Запад врал нас, какбудто бы мы обязаны пародировать ему. Она была демократией из-за демократии. Она желала хозяйка себя. Повторимся, ее преимущество на наличие зависит от такого, удастся ли ей начинать для цивилизации тем, чем ранее для народа являлась монархия. Управляемая демократия, но никоимобразом не парламентаризм.
Реакционеры так не задумываются. Они вообщем не отдают себе нималейшего отчета о революционных конфигурациях, какие быстрее в силу повадки принципиально считают монархическую форму правления лучше хотькакой конституционной, какие считают эру Вильгельма ii прелестной. Так задумывается, быстрее только, реакционер, который светло дает себе доклад о взаимосвязи действий и их обстоятельств. Ему полностью светло, что крайней предпосылкой схожих конфигураций была хозяйка германская деяния. Если человек мало консервативен, то он предается политическим иллюзиям, будь то реакционные иллюзии или революционные иллюзии. Только реакционер может сообщить, что монархия хозяйка виновата в собственном крушении. Мы желаем поведать, что мы подразумеваем под этим.
Монархия обязана делать в интересах народа. Она делала это во эпохи, когда германская цивилизация перешагнула чрез свою средневековую зрелость. Если бы возникла безусловная монархия, то германский люд опустился бы в бессилие, которая последовала за 30-летней борьбой. Случись это, никакая бы держава не сделала из германцев империю. Они бы исчезли. Однако монархия сохранила цивилизацию. И люд в Австрии и Пруссии последовал за династическим управлением.
Он воспринимал роль во всех событиях, какие его трогали. Это роль строилось на патриархальных отношениях, что было подготовительным условием для только, что происходило в Германии. Это патриархальное роль поддерживалось большими князьями, какие в xviii веке жили во имя славы германской цивилизации, которая предоставляла им народные силы и делала вероятной их политику, доэтого только наружную политику.
Но наравне с преимуществами постоянно имелся ущерб, поначалу не чрезвычайно видимый, а потом тривиальный. Монархия приучила люд к тому, что правительство действовало в интересах народа. И она вполне отучила люд делать безпомощидругих. Это уже чрезвычайно рано привело к недочетам. В конце концов люд и монархия закончили быть единичными. Народное целостность восстанавливалось лишь в часы угрозы и в дни испытаний. Так было во время освободительных войн. А втомжедухе во время событий, какие сопровождали творение империи, являясь предпосылками, чтоб Бисмарк, хоть и в рамках монархии, но сформировал цивилизацию, став посредником меж ней и троном. В век Вильгельма ii это целостность меж монархией и цивилизацией все более и более утрачивалось. Ее присутствие симулировалось подчеркнуто подчеркнутыми и вывернутыми наизнанку традициями, какие перевоплотился в конвенции, и дисциплинированным патриотизмом, который перевоплотился в систему. Но в народе более не было целостности. А иллюзия демократии, которая летала в эти эпохи и была специфичным выражением романтизма, на деле оказалась лишь дилетантизмом и губительным прорывом либерализма, который, разрушая все, уничтожил монархию, а потом обратился против революционной демократии. Революция поверила, что ее желание завершить войну лучше только было выполнить при условии отказа от государственных идей. Однако революция уличила демократию. Нет, не фактом свержения монархии, а тем, что является еще главнее благодаря политическим взглядам, какие оправдывали революцию саму перед собой, а втомжедухе благодаря политическим последствиям, какие были вызваны ее ошибками. Революция утверждала, что пришествие демократии станет обеспечивать благоволение наших врагов. Она кинула страну. Она спустила знамена нашей империи. Она отказалась от присоединения Австрии к Германии. И, вконцеконцов, она подписала миролюбивый контракт, который включал в себя признание Германией собственной вины за развязывание вселенской борьбы, что не подходило ее убеждениям.
Демократия наиболее не является революцией. С тех пор как ноябрьские деятели пропали во тьме бедствий, она более не воплощена в человеке. В этом отношении она в собственных взглядах являлась не наиболее чем констатацией тривиальных вещей: что мы были обмануты нашими врагами, что показателем этого большого лжи является верный нашими соперниками демократизм. Но у революции и демократии осталась схожая царапина: однообразная неспособность воспринимать решения, чтоб идти демократическим методом, то имеется делать во имя народа.
Либерализм, исковеркав в германских демократах человека, попортил их для германской демократии. Если мы желаем избавить для Германии демократию, то мы обязаны обратиться туда, где человек остался человеком, а немец остался немцем: в сам люд, к его коренному нраву, который желает созидать воплощенными в собственном государстве доэтого только коренные формы. Вероятно, мы можем заявить, что мы сможем признать демократию в Германии, ежели более не станет никаких демократов.
Имелись народы, какие воспряли благодаря демократии. Имелись остальные народы, какие зачахли вследствии демократии. Демократия может быть стоицизмом, республиканизмом, непреклонностью и твердостью. А может быть либерализмом, болтовней в палате и беззаботной жизнью. Испытывали когда-либо германские демократы кошмар перед мыслью, что, возможно, либеральная демократия является той фатальной формой, которая сведет люд в могилу?
Vi.
Мы разговаривали, что осознаем под демократией причастность народа к собственной доле.
Сначала германская демократия пробовала удерживать роль германского народа. Она употребляла его единодушие на то, чтоб она действовала в его интересах, но она не выражала их. Но она утверждала, что лишь это является демократическим методом. Но содействовала отрезвлению народа, который обязан был проработать долги революции средством мирного контракта, которым он был должен собственным пацифистским, либеральным и не в заключительную очередность демократическим иллюзиям.
Немецкая демократия станет проситьпрощения и произносить, что ей досталось только имущество революции. Она станет произносить, что всему виной был сердитый рок и происшествия, в которых она оказалась. Она станет произносить, что у нее были соединены руки, что германское состояние было безвыходным, что благодаря уступкам была сохранена вероятность для выживания. Но преемники никогда не оправдываются, когда получают имущество. Только немощные люди традиционно ссылаются на происшествия. А затруднительное состояние чрезвычайно нередко является проявлением наглости релятивистов, какие успокаивают себя мыслью о том, что все идет так, как обязано идти. После такого как демократия оплатила за лояльное известие неимоверными пытками, после такого как отговорки не имели действия, ей необходимо было напрячься над защитой. Обороной при поддержке сил 60 миллионов человек, какие после революции могли справляться на нее как грозящую, страшную и зловещую администрация, но не ссылались. ныне для данных 60 миллионов имеется лишь одно избавление, ежели они проявят 60-миллионную волю, которая вырвется из народа как первая и единственная защитная реакция. ныне эта свобода является нашей единой полнойуверенностью. И нам совсем равнодушно, станем ли мы именовать ее, когда люд проявит ее, демократической волей или нет. Но все зависит от такого, станет ли она централизованной, то имеется волей цивилизации, которая знает, что она желает, и которая делает то, что она обязана делать, чтобы снова начинать вольной.
Если мы оглянемся обратно, то мы можем увидеть цепь неизбежных событий. Затем мы обнаружим, что любое звено в данной цепи имело необыкновенное действие. Затем мы можем определить, что даже демократическая политика бездействия тех лет являлась предварительной необходимостью. Но имеется отличие в том, обязан ли человек повлиять на состояние вещей или делать, исходя из него. Принуждение не удерживает нас, насилие нас высвобождает. Если демократия не даст нам избавления, то мы обретем его в трагической энергичности масс.
Немецкий люд так нередко доводился до уныния, что он отыскал в конце концов вывод в ставшем нарицательным негодовании. Сейчас оно варварское, но завтра может начинать пролетарским.
Vii.
За главным августа 1914 года последовало не лишь 9 ноября 1918 года. Сначала наступил трт свирепый день среди вселенской борьбы, когда рейхстаг нарушил волю народа.
Все еще можетбыть, что мы станем болеть свирепый день, когда немцы по собственной беспомощности предадутся самообману, а люд в следующий раз станет находить извинения. День, когда партии закончат делать, а парламентаризм снова будет проситьпрощения за переговоры и их итоги, какие руководство против воли народа станет новости с нашими сильнейшими врагами. Переговоры, какие лишат нас способности учиться работой и в корне освободиться от кабальных критерий Версальского контракта.
Но мы все еще доверяем на то, что единожды демократия направит против себя не лишь правых, но и левых — тот самый-самый пролетариат, который доэтого был революционным.
Она направит против себя не лишь консервативного человека; на этот раз — класс, массы, люд.
ПРОЛЕТАРИИ
Пролетарием является тот, кто желает быть пролетарием.
I.
Грядет неувязка масс.
Она близится не лишь с левого фланга. Здесь люди ушли в демократию, которая выдает себя за люд. Здесь располагаться либеральное сообщество, которое есть за счет человечного труда, денежныхотношений или выручки от процентных облигаций. Оно есть в полном отрыве от пролетария, который, как он заявляет, и делает эту самую работу. Здесь свободный человек пробует приостановить напор и успокаивает массы, какие привело в перемещение его Просвещение. Он красноречиво убеждает их, что они втомжедухе являются народом, что большая мама Демократия уже приняла пролетариат, что она желает позаботиться о пролетарии.
Это демагогический, назойливый депутатский люд припоминает моллюска, который с трудом перемещается. Но сзаду на него напирают пролетарские массы. Они пихают его. Они привлекают его за собой. Они — общее действие!
Правые понимают активность и силу данных масс. В правом фланге находятся люди, какие оберегают не лишь собственность и получаемое от нее удовлетворение, но и ценности, неотъемлемые нескончаемые ценности. Здесь находятся те, кто доказывает мировоззрение, что люди, сотворившие эти ценности, формировали их не для такого, чтобы их порушили. Здесь находятся консерваторы, какие являются сторожами данных ценностей. Они в силу собственной природы снова призывают противопоставить личность и массы, а втомжедухе аналогично пролетариату защититься от демократической уравниловки.
Но позиции данных людей подорваны. Ценности, какие они защищают, после революции потеряли родное наружное смысл. А втомжедухе они все привязаны к личности, гениальной личности или государственной личности. Они соединены с вопросами уникальности и различий, иерархии и конструкции. Но те, кого обычно представляли эти круги, в век демократии и пролетариата оказались несостоятельными. Они оказались уступчивыми там и тогда, где и когда нужно было помещаться. Этим ослабленным персонам показалось, что не необходимо более сопротивляться массам. Пролетариат получил перевес и тут же заявил о собственных правах. Да, носители утраченных ценностей стояли перед опасностью повальной пролетаризации, которая бы потом обрушила демократию. Почтенные сословия, престижные профессии скатывались книзу к пролетариату, а разочарованные одиночки устремлялись избавить свою судьбу. Казалось, вся цивилизация превращалась в пролетариат. И тут неувязка масс приблизилась с правого фланга. Это неувязка людей, какие обязаны начинать пролетариями, желая такими не являются. Близится неувязка цивилизации, которая по собственному замаху после окончания вселенской борьбы обязана была начинать народом господ, но которой выпала участь начинать порабощенной.
Массы поймут этот процесс лишь с экономической точки зрения. И это очень типично для пролетариев, что им не прибывает в голову мысль поставить обстановку когда-то подругому, с духовных, с наиболее больших позиций. Но ни один факт их не озадачивал так шибко, как последующий; в Германии имеются люди, какие не лишь не желают быть пролетариями, но и высказывают мысль, что не принадлежат пролетарской цивилизации. Это наиболее типично для германцев. Их представления тесновато соединены с определением человечного и государственного, что в свою очередность основывается на ценностях, не доступных для осмысливания пролетариата.
Пролетарий отлично понимает, что в мире имеются вещи, которыми кое-кто обладает как потомственной преимуществом, что эти личности владеют особенным преимуществом при всех собственных, соц и политических недочетах.
Но пролетариат не знает, что, фактически, проистекает внутри данных вещей. Он принимает их извне как некоторое представление преступных притязаний, самонадеянности и потерявших силу за давностью лет привилегий. Он берет в расплата доэтого только материальную и имущественную сторону дела. Он наблюдает имущественные различия и путает духовные ценности с настоящими материальными имуществами, кои разрешено лишать. Но тот, кто озадачен, кто пробует заглянуть в сущность вещей, кто случаем выяснит или раскрывает на своем эксперименте, что имеется непролетарская точка зрения, на чем она базируется и отчего есть, — тот в одно миг перестает быть сопричастным к схожим пролетарским оценкам. Переживание этого решающего момента выводит его за рамки пролетариата, класса и масс, к которым он всееще принадлежал с общественной точки зрения. Перед ним открываются большие и большие, а втомжедухе наиболее узкие и родные связи, в коих он узнает цивилизацию, к которой он принадлежит и с собственной, и с политической точки зрения.
Пролетариат затевает думать о пролетариате и прибывает к главному осознанию жизненно-исторических узких связей, какие связывают это 4-ое звание с иными народными слоями. Вначале это непролетарское Знание пролетарских людей является только ощущением. Но от такого, распространится ли это рассудок более, чем на одно происхождение, в результате зависит, будет ли пролетариат цивилизацией. Старшему поколению произнесли, что оно не владеет Отечества. Более молодое происхождение уже прислушивается, когда отец произносит об Отечестве, которое обязаны захватить сыновья, чтобы то принадлежало внукам. Это уже не пролетарии. Это младосоциалисты.
Эти идеи передвигаются в революционный метод мышления. Он берет родное правило в корпоративных идеях, какие совершают доступным для него чувство связи с Родиной, наследием, народом, а стало быть, и с цивилизацией. Это рабочий идеализм, который присущ юным рабочим и рабочей молодежи. Он пытается быть романтичным и аполитичным, несложно созерцая противоречия, какие появляются меж чистой, настоящей, совершенной сил природой и дохлым и отвлеченным марксизмом партийных главарей. Напротив, пролетариат, направленный на классовую борьбу, никогда не задумывается о цивилизации. Данный пролетариат задумывается лишь о себе самом. В нем берет вершина держава корысти. Но это втомжедухе пространство, в котором эта корысть более уязвима. Однако пролетариат еще не знает этого. С иной стороны, он поэтому и является пролетариатом, что не знает этого. Ему обещали мир. Его мир, который упал бы лишь совместно с ним — как ему разговаривали. Итак, он желает выполнить обращение, которое приведет массы в перемещение. Он стремится сделать пророчество, привести массы в Землю обетованную, а в конце пор приступить их опять, но чтоб это время было пролетарским. Но он смущен миром, который поймал, так как это неприятный ему низкий мир, который он собирается в корне поменять. Мы не знаем, станет ли он разложен утомленными и вымотанными мощами, или же станет перевернут мощным, мускулистым плечом.
Проблема масс поднимается снизу.
Пролетариат втомжедухе желает руководить этим пришествием. Но массы в некой ступени заблуждались сравнительно собственных фаворитов. Разве они не проповедовали и не пророчили мировую демократию? Пролетариат сейчас наблюдает итоги, к которым привела революция, и которая вначале обязана была быть его революцией. Он наблюдает и протестует против такого, что он обязан разрабатывать Версальский мир. Он делает то, что никогда не делал, — он затевает раздумывать внешнеполитическими категориями. Вероятно во всей Германии не отыщется никого, кто бы наиболее агрессивно, негативно и злобно задумывался о демократии, ежели рабочий человек. Пролетариат стал заподозрить демократию, которая находила вывод из труднейшего расположения в неосуществимых композициях, что та избрала его, чтобы переложить на его плечи этот тяжеленный груз. Это бы натуральный крах обязательств, данных революцией. Пролетариат, который не был в состоянии изготовить на свет из собственных ни 1-го фаворита, который бы по собственным качествам и политическому престижу мог подходить пролетарским идеям. В итоге пролетариат следовал за карьеристами от оппозиции и мародерами революции. Однако не употреблял ли эти интеллектуалы в 1918 году администрация масс, чтобы самим придти к власти? Эта администрация именуется демократией. А массы так и не были освобождены. Но пролетариат желает считаться с управляющей йолей только тогда, когда он сам выражает эту волю масс. Он не желает по личному почину отказываться от давления на администрация и выполнения силы, которая базируется на факте существования масс, и может быть в всякую минутку применена как против демократии, так и против реакции. Он не дозволяет способности, что внедрение данной силы, которая придает не лишь решительную живучесть массам, но и ударность, подвижность и направленность, может достать управление, которое базируется не на воле масс, а на воле к массам. Пролетариат не желает терять единой способности, которая, как он считает, досталась ему еще от революции, а поэтому всееще оправдывает эту революцию. Это вероятность масс деятельно делать! Массы чрезвычайно отлично чувствуют, что профессионализм, дарования и занятие к лидерству не являются уделом личных людей. Они ощущают, что пролетариат не может править сам собой. И он узнает: не обязано ли управление быть врученным правом, привитой пользой, а, возможно, даже вечной преимуществом непролетарского человека? Но не демократа, а консерватора? Но об этом узнают не руководители партии. Они, против, уничтожают там, где лишь имеютвсешансы, такие вопросы, так как в случае утвердительного ответа они утратят ни более ни меньше как владычество над массами. При всей нелюбви к противоположной стороне этот вопрос бесшумно лежит посреди масс. В ее скрежещущем чувстве бессилия, а втомжедухе в откровенном проявлении духа свиты, который все еще остался в ней.
Под давлением нереально поменять неисправимые и невыносимые условия, в которых мы живем. Но вероятен всплеск пролетарски нацеленного массового сознания, ежели лишь станет переживаться не столько внутриполитическое, насколько внешнеполитическое влияние.
Но тогда общее рассудок снова круто будет классовым.
Не добывает доверия, которое основано на доверии ведомых к управлению, которое подразумевает близость управления к внутренним надеждам, склонностям, устремлениям массы, пролетариата, и, вконцеконцов, народа. Во время 4 лет вселенской борьбы еще хватало управляющих сотрудников. Но 9 ноября 1918 года стало катастрофой для управления. И с тех пор тайна управления, видится, был утрачен.
Это кроется в духовном преимуществе, с которым фаворит употребляет волю масс, как ежели бы его свобода была их волей, а их свобода была его волей, в то время как он задавал бы массам настоящее направленность. Сегодня это было бы политическим преимуществом, которое удается применять массам и дозволяло им делать из-за хранения или заслуги ценностей, посреди которых повторное приобретение свободы стоит на главном месте, отныне действуя в интересах цивилизации. Это крылось в духовно-политическом преимуществе, которое прибывает из четкого познания пролетарских заморочек и пролетарского человека. Это преимущество дает массам неповторимый вариант исправить политически ложную революцию. Не желаем заявить, что ее разрешено было бы повернуть вспять, но эта революционная опечатка оказалась чрезвычайно поучительной для цивилизации. Приведя в перемещение эти массы, какие скучились в пролетариате, мы обязаны быть даже признательны ей. Она разбудила волю, которую класс может постоянно выразить, но по своей инициативе не может выполнить, разве что в разрушительных целях. Она станет подходить нашей государственной доле, так как станет разрушена фактически пролетарская участь. Мы не нуждаемся в том, чтоб составить немало разумных голов, какие так добровольно пробуют повести наш расколотый, сверх нормы политизированный люд любая по собственному пути. Здесь, в соц союзах, уже миллионы людей собраны совместно, так что разрешено становить мишень о разработке движения. Народ только ожидает предлога и знака, который ему обязаны вручить.
Сейчас у нас имеется то, что устраняет друг от друга злобные стороны, тем самым сближая. Повсюду видимы симптомы недовольства и предрассудков: тут — революционных, там — реакционных. Нация разделена на две половинки, желая ей уготована одна судьба. Массы преграждают путь данной доле, видится, лишь благодаря маневру вроде кризиса масс мы попадем туда, куда нас несет этот вихрь, опять к видимости государственных ценностей, какие во имя цивилизации готов признать даже пролетариат.
Но массы запнулись и остановились. Они разочарованы и разозлены. Они не знают, что им более идет. Но они есть!
Маркс именовал пролетарскую революцию " автономным ходом подавляющего большинства ". Ленин заявлял о " движении, толкающем массы вперед ", которое уже обязано было охватить европейский пролетариат. Демократическая масса является только сбитой с толку толпой. Но пролетарская толпа значит непрерывную внушительность. Русский пролетариат сбросил Учредительное собрание, передав себя диктатуре, которая им вданныймомент управляет. Немецкому пролетариату, который требует на идеях классовой борьбы, без иного партийного управления, чем то, которое кроется в самостоятельности его партийной организации, видится, остается лишь частенько штурмовать империализм. Бороться в наивном ожидании, что катастрофа германского капитализма приведет к крушению капитализма только решетка, некоторой экономической Антанты, а потом всюду станет установлен социализм.
Массы утверждают о собственном желании. Они выдвигают марксистские запросы, или то, что они выдают за них, или то, что от них осталось.
Ii.
Когда в 1918 году массы стали наступать, то их перемещение появилось на бурлящей поверхности во взбудораженный момент.
Оно было пролетарским ходом. Оно именовалось социалистической революцией. И оно ссылалось на Маркса. Тогда революция была только мятежом. Единственный звук, который в те дни вырывался из глоток демонстрантов, было словечко " Прочь! ". Они могли вылезти на улицы. Они могли срывать флаги. Они могли срывать погоны. Они более ничто не могли. Но этого оказалось довольно, чтоб испортить люд, страну и правительство.
Как-то Вельтлинг пророчески увидел: " Я вижу, как новейший Мессия прибывает с клинком, чтобы вдохновлять первых ". Но это ясное и кристально пролетарско-мистическое возвещение о приближающейся глобальной верности потом было замутнено марксистскими вычислениями, какие отталкивались не от человека и человеческих сыновей, а от метода изготовления и политических предпосылок. Социализм обязан был быть порожден материалистическим и рационалистическим Интернационалом. ныне цивилизация, чей пролетариат был воспитан в марксистских представлениях, выпустила меч из рук и вместо мессианских чаяний позволила делать ожиданиям масс. ныне во вражеских городках водинмомент избавившиеся от боевых ужасов люди обнимали друг друга. Но они обнимались не от умиления, а злорадствуя, что люд разрешено было совратить хорошей верой в пацифистскую солидарность всех наций, что битва была прекращена во имя несчастного решетка во всем мире. Обнимались офицеры и гражданские лица, буржуа и пролетарии. Все они довольствовались германской наивности.
Немецкие бунтари, социалисты и марксисты потерпели неудачу. И они не имели времени, чтоб думать над тем, была ли эта крах вызвана их тупостью или предательством. Прошло 10 ноября, совершенное опьянения и восторга. Тогда трибун с маленькими бачками и тщеславными кудрями( человек, который во время борьбы разлучал людей) со ступенек рейхстага объявил: " Немецкий люд одолел на всех направлениях! " Так же прошли сомнительные дни, когда печатались идеологические бумажки, прокламации, полные тумана, а оплаченные большевистским золотом независимые социал-демократы, какие с удовлетворением от совершенного ущерба могли убеждать: " Товарищи по партии! С гордостью и готовностью сообщаем вам!.. " Впоследствии они докладывали о собственных намерениях. На лице реальности застыла мина революции. Последствия не принудили себя ожидать. Еще не были завершены переговоры о перемирии, как те же беззаботные, недобросовестные людишки с проворной радостью были готовы закончить эту отвратительную сделку. ныне реальность принадлежала им, какие получили в свои руки высочайшую муниципальную и национальную ответственность, желая до этого момента они не задумывались о цивилизации. Они задумывались только о том, как в социалистическом мире снабдить права и привилегии пролетариату. Тому самому пролетариату, который они готовили к классовой борьбе, но который продул занявшую ее пространство борьбу народов.
Это была клика маленьких людишек, какие собирались в канцеляриях свергнутого правительства. Отметим, что они волей варианта заняли вакантные места. Когда они переступали порог, то они попадали не лишь в главное пространство деяния эры Вильгельма И, но втомжедухе стальной и почетной прусской государственности, пространство, связанное с тем же Бисмарком. Все-таки вторжение черни в правительство вышло чрез эти исторические залы. Имена данных деятелей были соединены с действиями, какие более не были соединены с данной историей. Они сами вызвали эти процессы. Но совсем соответствующим признаком германской революции остается обезличенность ее носителей, какие навряд ли могли затмить степень депутатов рейхстага, партийных секретарей, активистов и иных заурядных политических деятелей.
Каждое дело приобретает родное представление в людях, в собственных представителях. Великое дело — в больших людях, нехорошее — в гадких. Так и революция получила собственных революционных представителей. Среди них разрешено было отыскать усердных и дисциплинированных людей, какие посвятили жизнь партии и строительству ее организации. Даже сейчас они обнаруживали благую волю, которая диктовала им поручение распутаться с революцией во имя народа. И они с соответствующим для них постоянством и упорством пробовали составить воедино то, что еще разрешено было составить. Но посреди революционных представителей были втомжедухе бесцеремонные и злопамятные люди, какие посвятили всю свою жизнь агитации, бывшие за счет противоречий и кризисов. Они обнаруживали совершенное равнодушие ко всему, что не подходило их программе и не помогало их демагогии. В принципе одни добровольно бы отказались от революции. Другие в глубине души сожалели, что не было что-то еще наиболее революционного, чем хозяйка революция. Они являли собой различные типы людей. Так же отличались и их партии.
Социалисты большинства воплощали собой пролетарскую малую буржуазию, рабочих горожан, какие чрез различные общности были соединены со всей Германией. Они были мясом, а втомжедухе мышечной силой цивилизации, ее никак не гениальной солидностью, ее политической малоподвижностью и государственной беспристрастностью, но втомжедухе и сильной, застоявшейся и чрезвычайно выразительной мужественностью, которую невозможно было продолжительно безнаказанно дразнить. Они были огромным здоровьем цивилизации, ее терпением и уступчивостью. Они воплощали собой щедрость и добросовестное старание, какие, видится, были свойственными им чертами, позаимствованными у самой природы. Всем тем, что распалось во время революции и что безотлагательно социал-демократы, или по наименьшей мерке демократы, пробовали опять соединить. Представители данной прослойки ощущали себя германцами, желая они никогда не задумывались о собственной немецкости. Им вообщем не было свойственно делать какие-либо национальные выводы. Хотя этот скрытый ура-патриотизм они отыскали быстрее только в политическом мнении цивилизации, которое ускользнуло от германских социал-демократов, вособенности в их внешнеполитической неосведомленности. Но это мнение снова вводилось в кругооборот, когда некие из социал-демократов стали народными представителями и не могли не взятьвтолк, что люд извне смотрится некотороеколичество подругому, ежели он наблюдает сам себя внутри.
Независимые социал-демократы, против, воплощали собой радикализм литературно-пролетарской полуинтеллигенции, которая считала, что с революцией настал их день, когда она может высвободить свою необузданность, проявляя свои доктрины и проявляя свои лично-политические интересы. Это был день гнилого урожая, который распространялся неукоренившимися людьми, приведенными в перемещение обитателями огромных городов, во время борьбы и посреди народа. Их поверхностное мышление зациклилось на лозунгах, найдя в банальности неплохую питательную среду. Эта партия была сбродом, не принципиально, отлично или нехорошо одетым. Он собрался странным образом и, когда он стал более зависимым, то назвался независимыми социал-демократами. Их представители были людьми, полными нелюбви, озлобленными и терзаемыми. Они были либералами от социализма. Повсюду, где лишь могли делать, они оказывали вредное воздействие. Посреди германской крушения они продолжали сохраниться космополитами, при каждом комфортном и неудобном случае они выступали за социалистический Интернационал, скрывая, а времяотвремени и не чрезвычайно родное франкофильство.
Таковыми были люди, какие за спиной держащейся из крайних сил армии вручили политическую судьбу германской цивилизации совету рабочих и солдатских депутатов. Называли ли они себя социалистами большинства или независимыми социал-демократами, все они пришли из собственного узкого партийно-политического решетка. И они сейчас обязаны ориентироваться в этом большом политическом мире, в котором им предстояло новости переговоры с вселенской демократией. Уже во время обсуждения критерий перемирия стало светло, что она решительна. Она употребляла собственный блаженный шанс — революцию, чтобы применять все националистические, захватнические и империалистические взгляды. Она обманула германских мятежников, потребовав воздаяния за катастрофа, при этом отказавшись от всех обязательств, какие раньше она так добровольно давала. Это были обманутые революционеры. Шесть из них находились в совете народных депутатов. Они не могли утаить собственной слабости, но все же они не могли смириться с тем, что было изготовлено. Они узнавали: что необходимо было делать? Они узнавали: что разрешено еще было изготовить?
Но они не могли ничто изготовить, так как были пролетариями. Они были обязаны обратиться к услугам перебежчиков из несоциалистических партий, очень сомнительных карьеристов и политических мародеров, воспользовавшихся обстановкой. Подобные революционные фавориты объявлялись при каждом свержении режима. И они обязаны были быть признательны, ежели для внешнеполитических дел находился знающий политик, который из-за цивилизации пересиливал себя и, стараясь сберечь амбиция, представлял беспомощное руководство в переговорах с врагом. Мы видели потом, как наш посол в Версале, бледный, дрожащий, нервный, разочарованный находился в окружении муниципальных деятелей, какие под маской бесчувствия укрывали родное эмоция победы и раздраженность тем фактом, что они вообщем обязаны были прослушивать по этому поводу какого-то немца. И, вконцеконцов, в том же зеркальном зале славы, где как-то была основана Вторая империя, мы испытали на себе прохладный взор и дикую усмешку врагов, с которой они наблюдали за росчерком пера. Среди столпившихся любознательных контракт подписывал немец, человек с невыразительным лицом, который не уйдет позже в игнорирование, можетбыть, он даже будет рейхсканцлером и станет рисовать из себя преемника Бисмарка. А покуда он представлял крупную партию, подписывая контракт по поручению государственного собрания, заседавшего в Веймаре. Начиналась деяния германского унижения. Сначала пролетариат как трудно поддающаяся национальному пониманию дробь сообщества не увидел этого. Сначала его фавориты, как менее национально восприимчивые немцы, пробовали утаить это. Они в очах народа приукрашивали это унижение как политику выполнения контракта, которую сейчас они были должны жить. Под давлением, с нарушением прав, но все-же были должны выполнять так, чтоб от нашего катастрофы не последовало экономических последствий. Они пробовали приносить подтверждения невозможного.
Заботой тех лет была не наружная, а внутренняя политика. Она оставалась ярмом, грязной совестью, которая была предательским состоянием ужаса, кое руководство вынесло из революции. Вину за внешнеполитические расстройства в конце концов постоянно разрешено было сбросить на Антанту. Но за внутриполитическое сожаление в революции обязано было ответствовать руководство. А тут для него имелись экономико-политические запросы, какие оно не могло исполнить, а поэтому их заключение как минимум обязано было быть отложено на время. Прежде в£ его революция намеревалась закончить мир, а несчитая этого поменять форму правления, но фактически не форму экономики. Но разве революционеры не были социалистами? Разве коммунизм не был обязательством, которое давалось пролетариату на протяжении 75 лет? Разве массы не обязаны были выполнить не лишь пацифистскую революцию, не лишь политическую, но и социальную? Итак, массы желали сейчас обладать коммунизм! Но серьезно невозможно было мечтать о социализме. Этому не подходили даже экономические предпосылки марксизма. Однако сейчас пролетариат владел политической силой, о чем Маркс заявлял как о предварительном условии, которое обязано было даться массам чрез избавление старенького режима. Маркс заявлял, что это ограничение может доказать " новейшую компанию труда ". Но финансовая администрация оставалась у экономического управления, у бизнесмена, у работодателя. Но капиталистически организованная экономика подразумевала присутствие не лишь денежныхсредств, а втомжедухе разума, технических навыков, организаторских талантов, и, вконцеконцов, возможности к коммерции. В результате она владела силой эксперимента, который она употребляла в собственных целях, в то время как пролетариат, который восстал против нее, владел только силой масс. И силы масс не хватало, чтоб победить администрация капиталистической экономики. Она оказалась посильнее. Пролетариат зря собирался брать в свои руки компании, какие держались на его труде, но не были должны его инициативе и предприимчивости. Вполне верно, что пролетариат обнаруживал на данных предприятиях телесное и экономическое роль, но это не было духовным ролью, которое бы могло обелить владение и управление ими. Пролетариату только оставалось смириться с преимуществом человека, который сначало выдумал это лекарство изготовления, научил ему и дал вероятность действовать. Нельзя было вычеркивать экономическое смысл бизнесмена, а уже тем наиболее подменять голословными притязаниями рабочего на преимущество обладания предприятием, в то время как тот же рабочий умел лишь трахать средства изготовления. Но лишь он мог владеть экономикой, лишь он создавал хозяйство. Только он представлял ее внутри. Все это проявилось, подтвердилось и оправдалось в крайние годы. Если мы попробуем заняться факторами, отчего провалились пробы социализировать все большие германские компании, превратить их в социалистическое хозяйство, а правительство изготовить экономическим товариществом, коммунистической общиной( что было целью германской социал-демократии на протяжении крайних 75 лет), то мы постоянно станем сталкиваться не лишь с политическими факторами, какие крылись в людях, но и с био факторами, какие крылись в самом пролетариате. А потом мы столкнемся с существенными социологическими, психологическими, типологическими различиями, присутствие которых приводит к происхождению трещины в предвзятом понятийном мышлении, которое ограничивает социальную проблему материалистическими установками, а поэтому предоставленная неувязка не может быть решена. А потом мы, быстрее только, придем к идеи о обоюдной компенсации 2-ух человеческих групп — бизнесмена и рабочего — какие обязаны придти к договору о материальных требованиях и их разрешении, но при этом не нарушая активность друг друга. Мы натолкнемся на политическую революцию, которая не могла перейти в социалистическую революцию, так как Маркс, готовивший к ней пролетариат, не принялксведению метаматериалистических предпосылок общественного строения, так как вследствие этого оказалось, что пролетариат в духовном плане не был готов к ней, как он не готов к ней до сих пор.
Спартаковцы не видели данной обоюдной компенсации. Они нигде не видели различий, так как для них было одно-единственное, огромное классовое отличие, которое подтверждалось идеями классовой борьбы. Они всюду видели только совершенную противоречий экономику, происхождение которой, ее обусловленность, имеющиеся условия, растущие связи, совместно с предлогами не были им понятны, так как марксизм изучал их созидать экономику лишь с точки зрения теории о добавленной стоимости, и они не учили ничто, несчитая данной доктрины. Перед очами Либкнехта стоял лишь красноватый краска. Он, в котором идеи мгновенно сменяли друг друга, который был лишен корней и инстинктов, но непрерывно действовал с энергией сангвиника, которая переходила во злобный холерический характер, не был способен правильно принимать реальность. Он видел только, что германская революция была революцией политической и никоимобразом не желала делаться революцией социалистической, грозя отнять пролетариат единого и крайнего предлога осуществить марксистское классовое возмущение. Итак, он жаждал сдержать уходящий момент, пробовал приблизить час решающей классовой боя, которая обязана была следовать за вселенской борьбой. Он желал начать эту битву, принудить ее, подхлестнуть. Он не видел, что растущее противодействие брало свои корешки в нашей катастрофе, что оно стремилось сберечь, по последней мерке, базы нашего хозяйства. Он более не видел, что это противодействие оправдало вычисления марксизма, его вселенские политические прогнозы, какие становились экономическими. Либкнехт оставался верным Марксу. Он был крайней и единой( не могу заявить личностью) марксистской личностью, недостающим представителем недостаточной системы, путчистом, совсем аполитичным человеком, который при всем том делал революционную политику. Он оставил после себя патетичные слова о " счастливом томлении пролетариата ", которое снова же заключал из материи, а не из человека. Он, шатающийся, запинающийся и заикающийся, взывал к массам, желая ему был безразличен люд и ненавистна цивилизация. Когда его убрали с пути, то устранили не лишь сумбурного мечтателя, но й иллюзию. Еврей и интернационалист, который был пацифистом и стремился быть террористом, не пал от рук случайных и равнодушных убийц. Адвокат-подстрекатель был убит ландскнехтами, солдатней, так как оставшиеся в живых после вселенской борьбы встали на дыбы, желая решать конец большому идейному обману или желая бы введению в заблуждение средством идей. Он был убит, так как в стране имелся человек, который воспринял реальность. Так он был бойцом, желая в то же время социалистом, но все-же бойцом. Это был Носке.
Но то, что осталось, было ворчащим Ледебуром и поджавшим губки Брайтшайдом. Остался только ужас революционной демократии перед массами. Страх сам по себе. Коммунистический манифест по сравнению с ним был ничем. И даже Эрфуртская программа была ничем. Социал-демократия могла сориентировать народу, по последней мерке, на некотороеколичество пт программы, какие она выдавала за заслуги. Чтобы сберечь эмоция триумфа и просветительную идеологию 9 ноября, указывалось на шаблонный, но все же ошибочно истолкованный 8-часовой рабочий день, что типо выдавалось за мировую идею. Народные уполномоченные видели, что обязаны заявить народу " мучительную истину ", что сейчас " уделом народа станет скудость и нищета ". Но они не произнесли, что это последствие проигранной борьбы. Они с огромным наслаждением разговаривали: " Это следствия беззаконной военной политики, которая исполнялась на протяжении 4 лет ". Получалось, что революция, как и обещали, была политическим действием, а втомжедухе социалистическим действием, для что не требовалось доказательств.
Однако в то же время пролетариат предупреждали от организации стачек и забастовок, предупреждали и умоляли отрешиться от этого проверенного средства классовой борьбы, так как его использование после революции было чем-то другим, ежели до революции. Массы и профсоюзы заклинали не превращать революцию в " перемещение по увеличению заработной платы ". На каждом уличном углу, на каждом здании, на всякой стене, и даже на банях, висели плакаты, провозглашавшие: " Социализм — это служба ". Народ успокаивали социализацией. Его обнадеживали социализацией. Но времяотвремени отказывались от социализма. Но делали это по способности бесшумно, маскируя потоками слов, как то и должно трусам. Однако при каждом комфортном случае разговаривали о " возобновлении нашей экономики ". Только социалистическое мышление не родило ни одной идеи, разве лишь, что спасительную идею сравнительно рабочих сообществ, в какие бы вступали работодатели и представители рабочих союзов. Это понимание своей слабости. Идея о плановом хозяйстве так и осталась на страницах книжек, какие времяотвремени позволяли припомнить, что соединенная экономика является наследием цивилизации и что Фихте, Штайн и Лист являлись крупнейшими германскими спецами в области народного хозяйства.
Чтобы социалистическая наука, по последней мерке, вполне не погрязла в недостатках, в дело вступил Каутский. Проворный дурак обязан был отдать новейшую интерпретацию Маркса. Он нашел афоризм, что сообщество не может " перескакивать натуральные фазы развития, ни избегать какую-либо из них ". Эту оговорку Маркс сделал в месте, где рассуждал о различиях наций, о способности и необходимости одним цивилизациям обучаться общественной революции у остальных наций. Но эти слова относились не к самой революции, а к предыдущим ей событиям. Каутский, против, применил эту формулу к самой революции, к попытке спартаковцев, какие по русскому образцу желали проскочить из одной революции сходу же во вторую, и на полном серьезе намеревались устранять классовые противоречия, предоставив это преимущество пролетариям и Интернационалу. Эта попытка была бы безумием. Но об этом не мог произносить революционер, который посвятил всю жизнь подготовке предоставленной революции, который все время наслаждался собственной славой, лелеял собственный престиж, но как лишь красные чернила его книжек рисковали превратиться в красную кровь реальности, он кинул марксизм. По ту сторону социалистического мышление готовились наиболее радикальные доктрины. И ежели коммунизм желал изготовить шаг " от утопии к науке ", то радикалы шаг " от науки к деянию ". Коммунизм был готов изготовить этот шаг. Это могло начинать возвращением утопии. Но Каутский решил обличить свою же свою научность. Научность, о которой он вел стиль и как теоретик марксизма отрывал от практики. Когда же массы, какие в движение 75 лет обрабатывались партийно-политическими обязательствами, потребовали осуществлять их в жизнь, он заявил: " Только практика в каждом случае может сориентировать, вправду ли пролетариат созрел для социализма ". Авторитет когда-то раз предположил, что с " полнойуверенностью может заявить только последующее ": " Пролетариат неуклонно вырастает в собственной количества, силе и интеллекте, что более и более приближает его к возрасту зрелости ". При поддержке таковых отговорок Каутский подготовил социализму отклонение, отклонение из ужаса перед социализмом в сторону демократии. Немецкая социал-демократия из собственных 2-ух составных долей выбрала спустить социалистическую и бросить только демократическую. Каутский знал, как обелить это. Он убеждал: " Эта демократия не лишь убыстрит созре^ вание пролетариата, но и позволит найти, когда она настала ". Он безапелляционно подчеркивал: " Поэтому мы желаем выучить, какое смысл владеет демократия для пролетариата ". И он исследовал. Его трусость диктовала ему в первую очередность отговорить рабочих от " диктатуры пролетариата ". Он убеждал, что Маркс " предполагал диктатуры не в дословном смысле этого слова ". А после этого он признавал свою ответственность за парламентаризм: " Прэтому мы желаем и обязаны задерживаться всеобщего, одинакового, прямого и секретного избирательного права, за которое мы дрались крайние полвека ". Посредством избирательных бюллетеней он пробовал изготовить демократию наиболее просто воспринимаемой и мудрой формой правления, когда любая партия не оставалась в ущербе: " Демократия означает господство большинства. Но не в наименьшей ступени она значит охрану меньшинства ". Он был так любезен, что посулил и левым, и правым партиям, выступающим против демократии, определенные виды роли в политическом действии. Он заявлял: " Политическая партия есть, когда просит демократии ". И еще. " Небезопасно сохраниться у руля, но не предосудительно длительное время сохраниться в меньшинстве ". Да, авангардный борец классовой борьбы поистине являл чудеса бесстыдства, когда при облике приближающегося класса он предавал во имя демократии классовые идеи, какие он представлял, утверждал и доказывал. " Класс, — заявлял он, — может властвовать, но не может править, так как он является бесформенной массой. Править может лишь организация ". В Германии, в России, во всем мире социалисты, являющиеся коммунистами, и марксисты, какие веруют в Третий Интернационал с его радикальной убеждением, полностью продуманно откликаются о Каутском лишь с последним презрением. Наконец, они разгадали за значимостью его незначительность. Но ежели они сейчас судят его, как он отрабатывает средства, то их вердикт в большей ступени касается не личности, но их самих и социализма, который Каутский как экзегет Маркса и апологет марксизма доказывает чрез возраст и приобретение зрелости. Они совершают это вместо такого, чтоб заранее понять его незначительность, в которой с самого истока разрешено было отыскать всякую низость, двусмысленность, нелогичность и предательство.
Благодаря марксизму, который поносил класс как такой и открывался в избирательных кабинках парламентаризма, рабочее перемещение достигло западного оппортунизма. Форма правления, рекомендованная Каутским как форма страны, которая обязана была правиться народом и править им, была социал-де-мократическая республика. За капиталистической эрой совсем не последовала коммунистическая, как предсказывал Маркс. Феодальные фавориты, какие традиционно присущи радикальным монархиям, и бюрократия, соответствующая для конституционных режимов, уступили пространство партийно-политическому парламентаризму, кабинетам и кликам. Едва ли разрешено было новости стиль об экономической власти, которую желал завладеть пролетариат. Впоследствии от него ускользнула даже политическая администрация, которую он достал во время свержения монархии, когда в одно миг господство народа перевоплотился в царствование масс. На этот путь люд ориентировали демократические партии. Лидеры демократических партий завладели все посты. От имени народа они разнесли родное воздействие во всем государстве. Демократия более никого не удерживала. Спартаковцы ранее всех сообразили, что она была ложью народа. Однако на них были натравлены псы революции. И сейчас в Германии пришло господство посредственности. И оно утвердилось. Казалось, что оно совершенно годилось для менталитета цивилизации, которая пожертвовала честью быть наибольшим в мире народом во имя бесславного решетка, оставившего после себя исковерканную империю. В народном государстве, которое именовало себя самым вольным, а на деле являлось поработительским, люд так просто свыкся с новейшей жизнью, как какбудто бы он такого и желал.
Правда, в коммунистах неистовствовало марксистское сожаление. Они разочаровывались и свирепели, так как видели, что их дисциплина деяния снова преобразуется в утопию. Но имелись остальные немцы, какие пожаловались на не предательство доктрин, а на суицид цивилизации. Они не видели различий меж народом, пролетариатом и демократией. Они видели только правонарушения, абсолютные массами. В революции они видели конец германской летописи. Разве люд не порушил империю вместо такого, чтоб ее охранять? Разве не пролетариат совершал безрассудные деяния? Обычно в них каются, когда прибывает время, и люд, оглянувшись, несладко восклицает: что же мы наделали? Не хозяйка ли цивилизация разорвала со своими традициями, со своими воспоминаниями, со собственным назначением, со всеми претензиями на достоинство, которое отличало ее от иных народов? Не хозяйка ли цивилизация променяла все это на общность, которая называлась демократией, но в которой она обрела закрепощение, спекуляцию, легкомысленную полуобразованность? Демократию, которая медлительно загоняет ее в могилу.
Iii.
Видя такую перспективу, некие немцы, какие в эру масс остались индивидуалистами, восприняли стихийную мысль Ницше, который в духовной летописи века был противопоставлен Марксу, находившемуся на ином полюсе, Маркс, вне каждого сомнения, раскопал бы предпосылки событий, какие нам пришлось испытать, в материализме, умирающем вданныймомент в революционных демократах. Маркс поначалу внеспредложение людям, тысячелетиями находившимся посреди идей и обычно живших во имя идей, приманку в облике материи, материалистичного мышления, материалистического восприятия летописи. Поменяв идею на материю, Маркс сделал самый-самый страшный ЛОЖЬ в летописи населенияземли. Но действие постоянно вызывает сопротивление. И ежели сейчас марксизм утопал в демократической сутолоке, не зарождалось ли в Ницше новое благородное мышление? Не был ли Ницше провозвестником ответного п^отестного движения, которое обязано придти после окончания массового столпотворения, которое предвещал, и как принципиальный враг хотькакой " средней позиции буквально знал, что крайность производит на свет иную крайность? Осталось ли немцу, который религиозно причисляет себя к таким, кое-что другое, по способности дальнее от смешения людей и мнений? Признает ли он( по последней мерке, в думах) исключительность собственного сознания и внутреннее преимущество личности?
Однако сам Ницше давал иной протест. А втомжедухе он давал социологический протест, который мы обязаны припомнить, когда выступаем против Маркса. Ответ, который он дал — философский, несовместимый и совсем противопоставленный Марксу. Ницше предсказывал эру " огромного осознания страшного землетрясения ". Но он прибавлял, что эта эра опять поставит один из " новейших вопросов ", нескончаемых вопросов, смелых вопросов, как он их желал воспринимать, консервативных вопросов, как мы обязаны воспринимать их. К этим " новеньким вопросам " он втомжедухе причислял рабочий вопрос. Однако Ницше был проф бойцом против только, — что было массой, а не иерархией, разделением, дифференциацией. Он как реставратор человечной иерархии, ощущал " эпохи универсального избирательного права, то имеется когда хотькакой чрез всякого может осуждать хотькакого ". Он заявлял об " страшных последствиях равенства ", заявив: " Наша социология не знает иного инстинкта, несчитая стада, то имеется быть суммированным нулем, когда любой ноль владеет одинаковые права, где сам ноль является добродетелью ". Но по биологическим факторам Ницше проводил различия меж народом, пролетариатом и демократией.
Он знал, что демократия — это поверхностное публичное явление, которое умрет, в то время как в пролетариате он видел еще наиболее глубочайшие трудности, какие для него были втомжедухе соединены с обновлением человека снизу. Когда он произнес о германском народе, что тот не владеет сейчас, а лишь вчера и завтра, то он приобщал к этому грядущему и пролетариат. И он разумел, что коммунизм, который являлся не доктриной, а жизненно-историческим выражением взлета населенияземли с сильными, еще не зачахшими вначале обретенными инстинктами, был стихийным феноменом, от которого невозможно было увернуться и невозможно было пренебрегать.
Для Ницше и для нас остается открытым вопрос: владеет ли коммунизм отрицательные стороны? Будет ли он новости к абсолютному нивелированию человеческих ценностей, и совместно с тем к их абсолютному обесцениванию, или же, напротив, он послужит фундаментом для новейших ценностей? Вначале Ницше видел лишь отрицательную сторону. Тогда он толковал нигилистское перемещение, в которое он зачислял и социалистическое как нравственно-аскетическое наследие христианства, что было принужденным соц состоянием или же физической дегенерацией и личным разложением. Все это он приписывал " воле к отрицанию жизни ". Однако, с иной стороны, коммунизм являлся волей к утверждению жизни. Комплекс коммунистических устремлений и представлений стремится для пролетариата реальности в мире. Материальной и определенной реальности, так как пролетариат ничто не знает об безупречной реальности. Он желает быть в экономически отрегулированной жизни, ибо, по сути, ведет звериный образ жизни. Однако крайняя мысль является хилиастической. Она ведет не к расторжению, но к выполнению закона, а абсолютное правительство являлось гарантом этого закона. Он считал схожий коммунизм базой, когда в случайных заметках принимал " эмоция общественной ценности " как временное, историческое явление, принадлежащее грядущему. Но он со собственным требованием индивидуалистической цели существования уходил далековато за пределы содержания этого явления, которое определялось материалистическим восприятием летописи. Однако, он подмечал: " Временное преобладание общественного ощущения ценности ясно и здорово: стиль идет об изготовлении фундамента, на котором наконец-то станет вероятным наиболее мощный вид. Масштаб силы: имеютвсешансы существовать при перевернутом почтении и пожизненно желают его опять. Государство и сообщество как фундамент: всемирно-экономическая точка зрения, воспитание как селекция. Основная точка зрения: задачка не в том, чтоб верховный сорт руководился низшим, а в том, чтоб худой стал фундаментом, на котором верховный жил своими задачами и мог на нем крепко торчать ".
История всякой революции: римской, британской, французской — указывала, что ее значение содержался в том, чтоб приготовить новейший взлет людей и людских сил как сил народа. С германской революцией навряд ли станет иначе, ежели лишь совместно с ней не прервется германская деяния.
Если призыв взлета самых толковых и прилежных обязан был заполучить иное, а не очевидное истолкование, состоявшее в педагогическом отборе вопиющей посредственности, то это могла быть лишь био трактовка, которая предполагала рабочий класс не как надвигающийся класс, а как новейший слой народонаселения, который с соответственными свойствами вступает в общественно-политическую жизнь цивилизации. В перспективе было недопустимо, чтоб цивилизация имела пролетариат, который не воспринимался как ее дробь, желая был связан с ней по языку, летописи и общей доле. Массы чрезвычайно быстро додумались, что не имеютвсешансы сами о себе позаботиться, а поэтому некто обязан быть серьезным за них, оставив их в том же расположении. Но из масс восставали одиночки, какие сразу поднимали и массы. Эти множественные новейшие личности, а в большей ступени их детки и потомки, придавали цивилизации новейшие силы, какие сначала были неловкими материальными пролетарскими мощами, но они религиозно преобразились, когда не лишь приспособились к жизни цивилизации, но соединились с духом цивилизации. Так Ницше задумывался о пролетариате. Он задумывался об обязанностях, какие появляются из его прав. И он задумывался о плюсе, которое большаячасть людей демократической эры всего-навсего утратило. Это был самый-самый тяжкий ущерб, который человек нанес сам себе в эру обезличенных масс. И он выдвигал требование рабочим: " Рабочие обязаны обучаться ощущать себе бойцами. Жалованье, доход и никаких вознаграждений ". Или, как он выразился в ином месте: " Никаких отношений меж авансовыми платежами и исполнением поручения! Но становить индивида в зависимость от его типа, чтоб он в собственной сфере деятельности исполнял еще более ". А ежели он как магнат придавал коммунизму возвышенное смысл, то он видел грядущее, " в котором более не станет большего удовольствия и блаженства, какие не были бы доступны сердцам всех ". И ежели он предвидел, хвалил и требовал приблизить время, когда " обида, которое до этого наносилось однимсловом " совместный [11] ", более не станет является клеймом ".
Так Ницше заменил сходство, которое, естественно, являлось страшным мнением, на мнение наиболее высочайшего, наиболее красивого и наиболее нравственного уровня — равноправие, которое он примирил с собой. Он жаждал к тому, чтоб даже пролетариат вошел в королевство ценностей, какие до сих пор были для него недосягаемы. Он жаждал к тому, чтоб принять нескончаемые ценности, какие обязаны были начинать меркой всех вещей для человека. Да, имеется слова Ницше, в которых он умолял пролетариат о конкуренции с ценностями творческой буржуазии, которой магнат в нем давал оценки некотороеколичество с остальных позиций, чем коммунист, но все же они были схожи. Он видел, что буржуазия утопала в демократическом изнеможении. Он заявлял: " Рабочие единожды обязаны существовать так же, как вданныймомент живут буржуа. Но с непритязательностью, присущей верховным кастам. Бедно, элементарно, но владея властью ".
Немецкая революция привела пролетариат к власти, чтоб тут же ее отнять и дать демократии. Но пролетариат снова и снова жаждал к власти. Он достигнет ее только в той ступени, как усвоит, что обладание властью зависит не от распределения материальных благ, а от духовного и умственного роли, не от владения, а от права, не от присвоения, а от равноценности.
Проблема пролетариата — не в его наружных проявлениях, а в его внутреннем росте.
Iv
Тот самый-самый марксизм, который принимался системно решить массовые трудности пролетариата, никогда не задавался преюдициальным вопросом, не разговаривая уже о том, чтоб ответствовать на него: как появился пролетариат?
Марксизм спекулировал на одном моменте, от которого он уходил с удивительной поспешностью. Возникновение капиталистического метода изготовления означало первоначальное заключение трудности перенаселенности. Но марксизм выдвинул мнение, даже быстрее политическое требование, пропагандистское мнение, при поддержке которого разрешено было заполучить администрация над людьми и массами: это была мысль классовой борьбы.
Маркс во имя целей пролетариата расторгал все натуральные связи. Как интеллектуал, он был больше всех государственных обещаний. Как иудей, он был космополитом и не имел Отечества. И он убеждал, что пролетариат втомжедухе не обязан обладать нималейшего Отечества. Он разубедил его, что государство и люд образуют одно единое. Он уверил его, что единым всеобщим благом являются экономические интересы, что пролетарии обязаны слиться, пренебрегая рубежа стран и национальные языки. Он жаждал всюду отобрать у рабочих веру, которая досталась им от государственной принадлежности, а втомжедухе ценности, совладение которыми в духовном и этническом отношении обеспечивалось историей соответствующего народа. Ценности, какие были доступны любому, кто был связан с народом, который их и сотворил. Ценности, которых пролетария не лишали, поэтому что он был пролетарием. Если он не выпадал из цивилизации, то он мог всееще быть причастным к этим ценностям, сделанным его родителями и предками, какие были крестьянами и горожанами.
Действительно, вследствие индустриального развития, которое все более и более отчуждало от компаний, не ощущалось намеренной сопричастности этим ценностям. Прежде только это касалось народов с незавершенной историей. Они не могли обдумывать эти ценности, чье смысл становилось все меньше и меньше. Но Маркс никогда не высказывал мысль о том, что нужно по-социалистически закреплять понимание данных ценностей, вместо такого чтоб изнурять его и в конце концов вполне повредить, как это сделал марксизм. Маркс, впрошлом рационалистом и космополитом, не был в состоянии осудить свою пустоту эмоций, он не мог взятьвтолк, что обеднял людей, какие поверили ему. Он был из народа, который традиционно извлекает выгоду из постороннего Отечества. Однако в то время, как его еврейские соплеменники употребляли и эксплуатировали титульные народы, Маркс разглядывал себя в качестве такого, кого они также употребляли и угнетали. Он считал себя пролетарием. Он обратился не против капитализма, который еврейство занесло в Европу, что было полностью разумно, ибо так он мог искупить вину, в которой была повинна его раса. Он обратился против евро индустриализма, очень по-еврейски перепутав начинание и гешефт, бизнес. Исходя из данной ложной начальный точки, Маркс как представитель национально подавленного народа жаждал посодействовать всем угнетенным остальных народов. В этом он видел свою цель, желая она оставалась еврейским предназначением, ибо Маркс, как интернационалист, не представлял себе светло свою национально-расовую обусловленность. Он действовал как иудей, что было очень негативно. Он протискивался без тени смущения, без сомнеций, как это могут делать евреи, с правом экономической науки. Он как посетитель вмешивался в жизнь владельцев титульного народа, не разумея его обычаев и духовных принципов. Он не воспринимал их в расплата как случайные причины, желая конкретно они определяли престиж и состояние народа. Он позволил прохладной логике собственного интеллекта рассечь эти народные установки и обесценить человечное наследие: они казались ему подозрительными. Он был виноват перед людьми, а поэтому дал им подмену, которая оказалась пролетарским сознанием, материальным возмещением, которое шло навстречу их материальным нуждам. Он дал им идею о классе, который стал единой Родиной, убежищем и верой на то, что он поможет им достигнуть в данной жизни только, что разрешено было лишь достигнуть. Маркс исходил из класса как реальности, как появившейся действительности, возникновение которой даже не огорчило его.
И на классе как на натуральном, абстрактном, искусственном и в то же время сильном фундаменте он выстроил колоссальное сооружение собственных идей, на самой вершине которого он позволил развеваться яркому флагу с неистовой надписью: " Господствующие классы имеютвсешансы трястись от ужаса перед коммунистической революцией. Пролетариям нечего терять, несчитая личных цепей. Они обязаны приобрести мир ".
Доктрина специально отхватила пролетарию все способности роста, которыми он мог пользоваться как класс, оставила без корней, какие пролетариат никогда бы не получил, находясь лишь на затеи.
Но как наука, которая считалась, без каких-то колебаний, с историей происхождения пролетариата, не учла критерий, с которыми он до сих пор остается жизненно связанным? Если наука противоречит предпосылкам, на которых базируется возникновение пролетариата? Если в результате она направила против себя даже пролетариат? Затем выясняется, что пропагандистская правда является временной, непостоянной. Она не предохраняет родное смысл на долгих интервалах времени, когда реальность не лишь не подходит ей, но и опровергает ее средством произошедших событий. Тогда концепцией классовой борьбы подтверждается, что деяния доктринерского давления над интеллектом меняется историей принятия политических решений, какие являются конечными. Тогда рушится все, что является выдуманным — все то, что могло быть неумолимым, выглядящим как неизбежное. Только Энгельс, немец по национальности, который был не рационалистом, а быстрее социологом природы, иногда заявлял о пролетариате как о " рабочем классе, которого неуклонно ухудшающиеся условия жизни перебрасывали из деревни в град, из сельского хозяйства в индустрия ". Но даже Энгельс не решал попытку связать концепцию классовой борьбы с историей происхождения. Даже для него факт наличия рабочего класса являлся начальный точкой для социализма. Но все-же он ощущал себя связанным с европейской историей наиболее тесновато, ежели Маркс. Эта деяния жила в нем, даже ежели он объявлял, что из-за социализма был готов отрешиться от ее грядущего. Он, по последней мерке, занимался публичным уложением прошедшего. Он когда-то сделал примечание, что сообразно хозяйственному уложению Средневековья цеховые воспитанники и подмастерья работали не столько вследствии средств, насколько вследствии рвения начинать мастером. Как мы считаем, это не совершенно материалистичная историческая аппарат. Но он не узнавал себя, что бы стало вданныймомент из тех, кто не жаждал к мастерству. И все же это был значимый вопрос, который вел к наблюдению, что во все эпохи численность рабочих увеличивалось непропорционально скорее, чем расширялась полоска работодателей. Вопрос, который привел его как социолога к наблюдению, что не любой мог начинать мастером в собственной профессии, вследствии что появлялась неувязка переизбытка. Прежде только, излишка людей, который наблюдался во все эпохи, который рос от поколения к поколению, приводя к очень большущий плотности народонаселения. Из данных бесполезных людей, для которых оказались очень тесны городские стенки, но которых более не мог прокормить крестьянский труд, появились средневековые бродяги, ландскнехты и пионеры восточной колонизации. Во все эпохи люмпен-пролетариат, существовавший во все эпохи, состоял как раз из данных бесполезных людей. И постоянно вдогон за победой угнетенного сословия станет возникать новое звание, которое снова станет быть из бесполезных людей. В индустриальном веке таковым сословием стали рабочие, пролетариат. Когда-то излишний человек являлся индивидом. ныне он сталкивается нам как цельный класс. Когда-то он все еще имел место. ныне его место ограничено. Избыток людей уступил пространство недостатку места.
Марксизм не заботили эти связи. Он был полностью удовлетворен своей социологической трактовкой, когда происхождение современного промышленного пролетариата приписывалось изобретению машин и творению фабрик. Он не заявлял себе, что расширению промышленности и как последствие появлению капиталистического метода изготовления обязаны были предшествовать демографические и политические процессы. Он не был озадачен тем фактом, что новенькая финансовая форма уже нашла нужное численность человечного материала, который и стал ее предпосылкой, который оказался предоставленным для всех ее компаний, без которого она не была бы вероятна, оставаясь совсем абстрактной и порожней растратой времени. Марксизм принимал лишь деяния, какие неловко, дерзко и густо лежали перед ним, но никогда не находил предпосылки, какие прятались за данными деяниями. Доказательства данных действий и их обстоятельств размещались так вблизи друг к другу, что часто одни нереально было отличить от остальных. Марксизм никогда не задавался вопросом, от которого зависели эти происшествия и который был решающим, так как обращался к самим корням трудности: откуда взялись эти люди и эти массы? Об ответе произносить не приходится, ежели избегали даже делать схожую постановку вопроса. Маркс и Энгельс спроектировали на фундаменте неадекватных, недостаточных и полных противоречий представлений о классовой борьбе концепцию " добавленной стоимости ". Они понимали эту цену доп труда как " нагое добывание избытков рабочего времени ". Но при этом не давали себе доклад о наличии излишка людей, который обязан был, в разной ступени, заблаговременно показаться в разных странах. Но эта финансовая наука не учитывала народы как этакие, не разговаривая уже о различиях меж ними. Эта наука предполагала только, что во всех странах имеется пролетариат, выводя из вселенской общности пролетариата мнение класса. Этим помешанным на принципах доктринерам от экономики не приходило в голову вести изучение, кпримеру, имели ли классы в разных странах разное смысл; была ли зависимость меж ростом добавленной стоимости и демографическим ростом народа; не была ли цивилизация в более ступени зависима от политики, чем экономики. Им не приходило на ум, что мнение Интернационала, опиравшееся на мнение класса, которое в свою очередность выводилось вообщем из повсеместного заявления собственных прав на добавленную цену, являлось пропагандистским. После испытания его интернациональное сознание разрушилось бы и на первый чин снова бы выступила государственная трактовка. В результате это бы привело к исследованию генезиса, динамики и психологии капиталистического способа изготовления, на который они низвергали проклятия пролетариев всех государств.
Весьма подходил материалистической точке зрения, которая в марксизме выразилась в материалистическом восприятии летописи, тот факт, что чрезвычайно продолжительно пряталось, что машинки вначале были изобретением людей, что машине предшествовали технические изобретения, какие строились на веселья от процесса знания, внедрения и применения законов природы.
Маркс пренебрегал то, что люди сначало пробовали при поддержке машин решить личные трудности, технические трудности, какие придавали идее вид вне зависимости от такого, приносил ли новейший метод изготовления выгоду фабриканту, могли ли потом отдать новейшие изобретения блага работодателю или рабочим, или им совместно. Но это подходило агитационным нуждам марксизма, когда начинание и предпринимательство истолковывались неправильно, когда целенаправленно их предлоги истолковывали с капиталистических, а не с индустриальных позиций. Тот же самый-самый марксизм не числился с происхождением капиталистического метода изготовления как следствием трудности перенаселенности страны. Пожалуй, он не мог взятьвтолк взоров предприимчивого человека, который сообразил демографическое смысл масс, в коих он сам по себе водинмомент увидел парадокс. Марксизм не видел, что фабриканты формировали свои фабрики в момент наивысшей демографической угрозы, когда пролетариат выбивался из народного организма и вправду становился " пролетариатом ", или же был обязан находить спасения в эмиграции, или же обязан был пропасть. Он не видел, что коммерсанты отдали массам вероятность приобрести на заводах новейшую почву, где-то меж небом и землей. Он не видел, что они давали грядущему стесненному миру не лишь вероятность действовать, но и вероятность быть. Вполне разумно, что марксизм не увидел 1-го специфического, необыкновенного, но чрезвычайно принципиального с психологической точки зрения момента. Он не увидел, что происхождение первых компаний, развитие первых фабрик, формирование маленьких заводиков в огромное и даже крупнейшее создание чрезвычайно нередко происходило благодаря бизнесменам пролетарского происхождения. Это было трудом его семьи, которая с трудом выбивалась вверх. После этого они не ощущали себя более пролетариями, что чрезвычайно принципиально с точки зрения психологии.
Маркс, который постоянно расценивал динамику компании только с точки зрения пролетариата, даже не пробовал понять психологию бизнесмена. Он жаждал к тому, чтоб разъяснить начинание когда-то подругому, чем материальным феноменом, кпримеру при поддержке психологических свойств: инициативы, активности, хозяйственного воображения. Вместо этого он наслаждался шаблонами, какие более напоминали грубую и саркастическую карикатуру на бизнесмена, изображавшую его рабовладельцем. Это было одинаковой ступени невообразимо и избито, но схожее понятие находило отклик у масс. Марксизм не мог заявить пролетариату, что машинки и фабрики благодаря продукции как товару получают установленный народнохозяйственный значение, но в то же время они владеют наиболее значимой и глубочайшей демографической сутью, которая дозволяет индустриальным методом применять человечные силы и помогать им с общественной точки зрения. Он не мог договориться, что добавленная цену — это цену, представление силы реализации, которая стает в изобретенных машинках и сделанных фабриках, которая преобразуется средством тех же компаний в основнойкапитал и продолжение компаний. Он не мог признать по собственным доктринерским, а втомжедухе агитаторским суждениям, что не имеется нималейшего безусловного соотношения меж ценою компании и добавленной ценою, так же, как его не было меж величиной издержек и стоимостным эффектом, или же меж товарным балансом и платежным балансом, или тот факт, что в экфномической сфере, как нигде, оченьмного иррациональных предпосылок. Поэтому марксизм никогда не изучил известие, существовавшее меж ценою компании и добавленной ценою; он вообщем укрывал, что схожее соответствие есть. Пожалуй, он делал различия меж неизменным капиталом, который шел на эксплуатацию компании, машин, фабричных сооружений, покупка сырья, и переменным капиталом, который шел на выдачу заработной платы. Но он расценивал эту разницу снизу, с позиций рабочего, а не сверху, с позиций управления хозяйством. Он исходил из такого, что добавленная цену — это цену эксплуатации. Эксплуатация была для него аксиомой, не требующей доказательств. Он не мог позволить появиться идеи, что пролетариат сопереживает добавленной стоимости, которую он сопроизвел. Он не мог заявить массам, что добавленная цену не является выражением стоимости, которой лишают пролетария, но выражением той стоимости, которая более не причитается за его работу. Он не мог договориться, что эквивалентом, за который рабочий воспринимал свой труд, являлась иная служба — труд тружеников умственного труда, изобретателя и фабриканта, инженера и управляющего компании, маленьких и больших бизнесменов, какие отдали рабочим вероятность превратить их труд в цену. Причем вопрос о том, отлично или нехорошо, благородно или недостойно, верно или пристрастно проживает пролетариат, он оставлял за собой. Этот вопрос, с которого лишь наступает соц неувязка, является никак не вопросом распределения добавленной стоимости, а вопросом роли в стоимости компании. И мы считаем, что конкретно с него обязан начинаться коммунизм, так как социалистический принцип подразумевает дарить любому родное.
В индивидуальности крепко Маркс придерживался взора на добавленную цену, которую он во всей отрицание требовал для пролетариата, и исходя из которого он убеждал класс, что начинание принадлежит ему, как какбудто бы массы изобрели машинки, позволившие сотворить фабрики и увеличить создание. Его соц мышление, которое не имело никаких демографических оснований, считало " скопление " принадлежности наиболее принципиальным действием, ежели аккумуляцию людей, какие собирались на принадлежащих бизнесменам фабриках и обслуживали там машинки. Там же, где он все-же заявлял о " перенаселенности ", он желал намекать ее только в " отношении безотлагательных потребностей по применению денежныхсредств ". Во всех вопросах он исходил только из материи и видел лишь " продолжение денежныхсредств ", которое он потом приравнивал к " расширению пролетариата ". И даже Энгельс, который исходил быстрее из человека, в собственном исследовании родового уложения выдвигал не наиболее уникальные идеи. Однако все-же он выдвигал интересные идеи о проблеме происхождения, когда заявлял о том, что под материальным воздействием( это он одолжил у Маркса) появлялось " лишнее народонаселение " как продукт " лишнего человечного труда ", которому он потом приписывал " улучшение машинного оснащения ".
Он исходил из такого, что " введение и продолжение машинного оснащения " оказывали конкретное воздействие на " вытеснение миллионов ремесленников несколькими станками ". И он считал, что мог определить, как " усовершенствование машинного оснащения " конкретно водило " к большему и большему вытеснению рабочих, трудившихся на них ".
Вместе с тем он выявил возражение: изобретения, какие вначале обязаны были сэкономить человечные силы, в окончательном счете привели к скоплению человеческих ресурсов, и конкретно они сотворили массы, потом превратив их в пролетариев. Но не сумел позволить этого противоречия. Он втомжедухе обошел стороной тот момент, что уже вначале имелось достаточное численность лишних и вытесненных людей. Он мог только увидеть начальный пункт, который находился в пространстве, откуда возникли эти бесполезные люди. Он постоянно видел только, что они находили пространство, где могли отыскать работу, где они могли осесть. А когда им не предоставлялось варианта отыскать работу, то они пополняли " резервную индустриальную армию ". Энгельс не отдавал себе отчета в том, что он следил позднюю стадию капиталистического метода изготовления, и судил о ней, принимая во интерес, особые английские условия.
Он воспринимал преходящие явления за общие симптомы и не подмечал, что проходил мимо решения демографической трудности, которую он случаем затрагивал в этом месте, но так как он исходил с позиций классовой борьбы, то не был в состоянии ее решить, В конце концов Энгельс употреблял эти надзора как собственный вклад в концепцию обнищания, чья бедность обязана была выявиться чрезвычайно быстро. А втомжедухе бедность теории крушений, доказательство которой марксизм предвещал на ближайшей практике. Ее бедность проявилась уже в формулировке, которую дал ей Энгельс, так как он задумывался наиболее резво и убедительно, чем оперирующий рационалистическими категориями Маркс. Энгельс втомжедухе заявлял о " кризисах ". Он заявлял об " анархии продукции ". Он заявлял о " столкновении и ложном круговороте " капиталистической продукции. Но в реальности имелся деятельно понятый империализм, который хватал курс не на катастрофа, а на объединение. Уже заранее вселенской борьбы он находил пути стабилизации чрез картели, тресты и концерны. А после вселенской борьбы он воспринял мысль о хозяйственных районах и экономических провинциях, чтоб при их поддержке формировать базы плановой экономики.
Но Маркс и марксисты не предвидели аналогичного развития событий. Социалисты быстрее представляли сферу собственной компетенции аутсайдерам века, какие могли образовать идеи об экономике, кои они сами не были в состоянии выдвинуть. Они дали ее таковым людям, как Лист или Константин Франц, какие мыслили категориями политической экономики, и, вконцеконцов, тому же Ницше, который поначалу ввел в кругооборот словечко " глобальная экономика ", а потом увидел " перспективу " " неизбежно грядущего экономического администрирования Земли ". Энгельс только времяотвремени заявлял о " потребности расширения ", сам такого не подозревая, что приближался к империалистической проблеме, которую коммунизм постоянно из партийно-политических суждений оппозиционной стратегии отвергал как общественно-политический вопрос. Хотя ежели бы коммунизм встал на демографические взгляды, то сообразил бы, что самую социальную из всех заморочек невозможно было решить мощами 1-го класса, а только стараниями всей цивилизации, живущей на данной земле. ныне Энгельс стал тем социалистом, на которого коммунизм показывает с особенной гордостью, так как тот владел не лишь политическими и историческими познаниями, но и стратегическим талантом! Но даже Энгельс был не в состоянии изменить фундамент классовой борьбы на всемирно-политическое базу. Он оставался сыном купца из " маленькой Германии ", где он родился. Он не воспринял аналогично Листу мировоззренческие взоры в Америке, какие он потом принес в Европу и Германию. Он жил в представлениях о классе, какие воспринял из Англии прошедшего века, полагая, что в состоянии отстоять позицию манчестерской школы и справиться антиманчестерские взоры. Он пал жертвой идеи фикс о " капиталистическом методе изготовления ", которая постоянно толковала экономику при поддержке продуктов, но не при поддержке людей и уж тем наиболее цивилизации.
Есть чего-нибудь необычное в том, что коммунизм, который никогда не задумывался о наружной политике, а лишь о внутренней политике, которую сводил к партийной политике, был снесен большим кризисом вселенской борьбы, которая противоречила всем марксистским установкам? Есть ли кое-что необычное в том, что коммунизм, который ждал, сообразно собственным излюбленным постулатам, краха капиталистической экономики, пережил день ее триумфа в странах-победительницах, и ее день ее катастрофы в побежденных странах, приэтом эти процессы были вызваны не экономическими, а политическими факторами? Есть ли кое-что необычное в том, что программа Интернационала села на мель в пт о национальности, которая отказывалась подписавшими революционный манифест, и целенаправленно игнорировалась их последователями в Германии?
До сих пор еще над массами властвуют слова Маркса: " Освобождение рабочего класса является занятием самого рабочего класса ". Но массы заблуждаются. Ужасная реальность еще посильнее данных лукавых слов. ныне пролетариат проверил на собственной шкуре, что имеется не лишь угнетенные классы, но и сообразил в душе, что имеется угнетенные цивилизации. И тут невозможно утаить вопрос, который появляется сам собой, может ли возмущение масс, которое последовало за борьбой и свержением монархии, начинать третьим народным ходом? Может быть, пролетариат сумеет приобрести освобождение лишь в национально-освободительной борьбе, в единстве с цивилизацией, которой принадлежит?
Маркс упорно требовал, чтоб рабочий класс освободил сам себя. Мы считаем, что лишь люд может освободить сам себя. И упорно задаем вопрос: а может ли рабочий класс вообщем высвободить сам себя?
Марксизм прошел мимо происхождения пролетариата, мимо его социологии, мимо его общественной психологии. Если мы желаем ответствовать на этот вопрос, то мы обязаны отдать себе доклад о его психологии.
Кто таковой пролетарий в лоне цивилизации?
И что является пролетарским?
V.
Пролетарием является тот, кто желает быть пролетарием.
Ни машинка, ни механизация труда, ни зависимость заработной платы от капиталистического метода изготовления не совершают человека пролетарием. Таковым его делает пролетарское рассудок.
Это было на собрании в 1919-м пробном революционном году. В извинение революции и ее перспектив один пролетарий констатировал, что в Германии пролетариев имеется еще более, чем это было принято полагать. Он провозглашал, что девяносто человек из ста у нас являлись пролетариями. Другой революционер парировал: " Но они не желают ими быть! " Собрание выразило единодушное согласие обоим определениям. Оно, пожалуй, ощутило возражение, но не сумело осознать его до конца. И все же это возражение держится в доле пролетарского движения. Это возражение показывает, где кончается привлекательная держава движения. Она кончает на человеке, который более не ощущает себя пролетарием и желает быть кем-то иным. И этот человек собственным бытием даетответ на вопросы: что имеется пролетарское? И что имеется не пролетарское?
Мир воззрений пролетария максимально прост. В этом кроется его держава. Но этот мир воззрений втомжедухе неширок, подспуден, элементарен; он является недостающим, малоопытным, непроверенным, не стремящимся к росту, без ощущения гармоничного построения, без познания взаимосвязи окружающих кругом него вещей. В этом кроется его бессилие, слабость и в некой ступени бесперспективность. Отчуждение, которое лежит перед ним, является предопределенным от рождения. Все мы, все люди, вначале были первобытными людьми, ежели желаете, пролетариями, какие являлись на свет голыми на мокрый земле. Но чрезвычайно рано вступала в дело соц стратификация, которая одержала вершина над внутренними преимуществами и передавала по наследству наружные привилегии. Кто не был довольно развит, чтоб угодить в эту иерархию, тот, оставаясь внизу, не рос, а падал.
Это был пролетариат. Он рос, множился и жаждал представить свои права, чтобы запоздало заполучить свою долю в этом повальном движении. Но постоянно собственной части добивались люди, какие более не желали быть пролетариями. Пролетариат являлся тем, что постоянно оставалось внизу. Также и сегодняшний пролетариат получит свою долю в этом движении, ежели сам же не откажется от предпосылок к стратификации, к национальному разделению. Но это станет общедоступно в лучшем случае его детям. Массы растут с поколениями. Так же и этот подъем — это подбор, селекция. Основная дробь массы так и остается массой. Пролетариат станет быть постоянно. Социализм — это попытка ускорить этот рост и предупредить его во имя развития. Но пролетариат станет быть постоянно. Вслед за четвертым сословием, которое еще присутствует в возрасте детства, но быстро станет буржуазным, угрюмо и радикально надвигаются пятое и нашестомместе сословия, какие, возможно, более не являются порабощенными классами, а целой угнетенной цивилизацией. Нацией, которую поработили под знаменами, цвета которых еще никто не знает. Пролетариат станет быть постоянно.
Между тем человек, который не захотит быть пролетарием, станет различаться от пролетарского человека унаследованными и обретенными ценностями, какие дадут ему интеллектуальную маневренность, просторный кругозор, что еще более поделит их. Индивиды, из которых состоит люд, различаются не лишь критериями, в коих они работают, но и талантом, который они вкладывают в собственный труд, И они обретают свободу действий, которая подразумевает этот характерный труд, но не в рамках густо двигающей массы, а в вольном пространстве цивилизации, где непролетарские люди имеютвсешансы выразить родное мужество, предприимчивую волю, затейливость. Но этот характерный труд привязан не столько к личности, насколько зависим от обычаев, какие он принимает и которым придает на предприятиях форму работы. Это творение форм, из которых состоит целый мир. Пролетарский человек ничто не знает о схожих вещах. Пролетариат еще не стал сопричастным ценностям, какие оставили после себя наши предки, какие различают наиболее намеренного и наиболее интеллигентного человека. Эти ценности появились доэтого, чем пролетариат водинмомент прибыл в странный для него мир. Они обязаны были быть у пролетариата врожденными. Но у него не было предков. У него не было эксперимента. Он принимал теории, какие выдумывались не имеющими корней идеалистами из остальных классов. Прошлое? Но им навряд ли разрешено кормиться. Пролетариат наблюдает лишь современность. И по виду собственных невзгод он сформировывает наиболее верное грядущее. Он не ощущает себя долею общности, быстрее он ощущает, что сообщество злоупотребляет им. Он появился из перенаселенности и считается бесполезным. Пролетарий задумывается, что он отвергнутая дробь населенияземли, для которой не нашлось места на Земле. Так что пролетариат просит свою долю не столько в духовных ценностях, о которых он ничто не знает, насколько в материальных ценностях, какие он наблюдает у привилегированных слоев. Он задумывается как пролетарий, так как считает, что конкретно он сотворил эти материальные ценности.
Пролетарий представляет себе мир буквально так, как он его наблюдает. Но его бессвязное мышление дозволяет ему существовать только в его своем, конкретно пролетарском мире, а не в окружающем и охватывающем его, им же основанном мире. Мышление пролетария чрезвычайно острое. Но оно краткое. Пролетарий не владеет никаких умственных обычаев. Он бесхитростно считает, что он делает верно, когда поступает так, как задумывается. Так задумываются и действуют обыкновенные люди, какие не знают, что они создают. Также и во время революции пролетариат считал, что поступал верно. Если бы пролетариат мог мыслить исторически, тогда он знал бы из глубочайшего исторического эксперимента, что участью всякой пробы пролетарского возвышения было сожаление, Всегда из пролетарской массы вырывался непролетарский человек — одаренный человек, человек со характерным ему правом, человек, снимающий свою долю в облике духовных ценностей большущий общности, из которых он черпает силу, человек, который одолел классовый принцип. Пролетариат никогда не может быть убежден, что его сыновья в ближнем и следующем поколении более не будут пролетариями, что в согласовании с их общественной самооценкой они подключатся к всеобщим духовным связям сообщества. Правда, этот процесс могла бы ускорить революция. Но во время революции политическая свобода пролетариата ориентирована на силу, а не на администрация. И он обретает силу. Но держава является мимолетным явлением. Длительно может быть лишь администрация. И постоянно революция порождает человека, который, неглядя на то, что является пролетарием и не думает твердолобо, обязан делать как реакционер. Он предохраняет из-за жизни.
Закон творческого консерватизма владеет величайшее смысл для политической работы, из которой большие и нескончаемые идеи постоянно получают новейшую форму. Но революция перепутала литературу и политику. Она поверила, что политикой является акцентирование интереса на мире, воле и верности. Благодаря данной ошибке Просвещения мы вданныймомент обязаны существовать в раздоре, порабощении и несправедливости. Это была обычная опечатка дилетантов. Пролетариат не имел никакой политической традиции. Его школой была партия. Но партия не имела гениев. Гении постоянно свидетельствуют о времени и вечности. Но у времени случились досрочные роды. Мы все сначала порождены порой. Но непролетарский человек задумывается о времени, потом забегает вперед и ворачивается обратно. Он задумывается о факторах и о связанных с ними деяниях. Он думает над ролью личных действий.
Пролетарий, против, задумывается лишь о времени. Он задумывается один момент и об одном моменте. Он задумывается несложно и материалистически. Так как ни один человек не может существовать без перспектив, так как в каждом человек, даже самом религиозно скудном, появляются рвение и желания, то он, несчитая только остального, задумывается о будущем, которое является доверчивым материализмом, доверчивым эгоизмом, какие стали только утопической чертой его личного класса. Но он не прилагает никаких стараний, чтоб это грядущее хоть как-то пришло: реальность сделанного им сейчас, к большому кошмару, произносит ему, что в ней нет ничто неплохого, но она, против, делается все ужаснее и ужаснее. Это проистекает не в заключительную очередность поэтому, что имелись люди, какие наивно считали, что отныне все станет отлично.
Консервативный человек не может ограничивать родное мышление экономикой, а управляет собственной жизнью в согласовании с желаниями и сильными страстями, идеями и крупными планами, какие и определяют ее как историческую жизнь. Ему свойственно надвременное мышление. Он думает вечными критериями человечной природы, какие определяют повседневную жизнь как ход летописи. Он извлекает уроки из всех эпох, из всех уголков земли, чтобы навести их на жизненные необходимости личного народа, который для него является натуральной человечной средой. В цивилизации как обществе он снова обретает родное Я. Нация является для него сущностью только такого, что он знает о человеке, что он сделал на Земле, куда он ориентирует свою волю и во имя что он действует в данной жизни. Пролетариат сумеет приобрести освобождение лишь тогда, когда возвысится над гиперэкономическим мышлением и вырвется из него. ныне он станет не основывать собственный рабочий мир, а находить вероятность встроить его в исторический мир. Любое человечное горе облагораживает. Не облагораживают только пролетарские мучения. Бессилие не может облагораживать человека. А бессильным является тот, задумывается лишь экономическими категориями, но не соображает духовных. Пролетариат владеет преимущество на признанное и устойчивое состояние в сообществе, зависящем от индустриальных компаний и труда пролетария. Но он не владеет нималейшего права на узурпаторское, бесполезное и недостойное могущество, которое пробовали ему подать социалистические партии, ориентировавшиеся на революционную конъюнктуру. Ведь чем скромнее является состояние, тем оно наиболее драгоценно, подлинно, резонно и добротно.
По всей Земле чувствуется напор пролетарского мышления на церковный мир. С чувственной точки зрения это рвение лежит в тоске пролетария по счастью, которая делает его бойцом классовой идеи. Он легковерно полагается, что выполнение этого счастья снова сделает его человеком. И он интеллектуально прилагает стремления к толкованию материалистического восприятия летописи, воспринимая из него иррациональные точки зрения, какие присущи младосоциалистам. Прикоснувшись к этому духовному миру, пролетарий перестает быть пролетарием. Тот, кто вырывается из пут пролетарского мышления, перестает быть пролетарским человеком. Рабочий класс является составной долею народа. В этом движении, которое запустил пролетариат, вданныймомент находимся все мы. Оно идет синхронно консервативному протестному движению, которое само по себе появилось в народах. Он исходит основным образом от рабочих угнетенной и истерзанной страны и жаждет к предкам. Социальная неувязка не может быть решена, покуда не станет решен государственный вопрос, а люд снова не получит свою свободу.
Все еще можетбыть, что вдогон за первой революцией последует 2-ая. За социал-демократической — коммунистическая, за парламентской — террористическая, за внутриполитической — глобальная. Эта 2-ая революция лишь инициирует консервативное протестное перемещение, которое попробует приостановить распад и вернуть связи, благодаря которым люди имеютвсешансы быть как люд. Может быть, жизнь в Европе вообщем не наладится, мы не можем ведать этого, но мы обязаны быть готовы к этому.
Но все еще имеется человек, который готов применять все способности. Консервативный человек — не тот, кто отказывается, когда все отказались; а тот, кто пробует сберечь, когда, казалось бы, нечего предохранять.
Реакционер постоянно отыскивает общественно-политический вывод там, где обрывается деяния.
Консерватор снова и снова готов приступить все поначалу.
Vi.
Но имеются и остальные подсчеты, какие нам проявили германские пролетарии — те, какие не желают быть пролетариями, но обязаны быть ими.
Со времени Версаля мы знаем, как немало пролетариата в Германии: 20 миллионов. Но мы не знаем, кто принадлежит к этим 20 миллионам, кто является " лишним ". А таккак у нас развдень практически любой третий человек окунается в гигантскую общину нищих. Эта неизвестность дозволяет всех нас причислить к пролетариям. Мы идем по пути пролетаризации цивилизации.
Судьба таковой цивилизации, участь принадлежащих ей 20 миллионов людей, какие являются в Германии " лишними ", грозит иным массам, какие имеют пролетарское рассудок, — они желают быть пролетариями. Если вследствие революции Германия идет ко дну, то быстрее только главным падет германский пролетариат, так как он меньше только оказался готов к противодействию против летописи. Для германцев новейшего поколения, какие владеют не классовым, а государственным сознанием, невероятно и не укладывается голове, что эти 20 миллионов человек имеютвсешансы существовать в соц расположении, которое недостойно ни человека, ни немца. Эти люди новейшего поколения, какие не желают быть пролетариями, являются социалистами товарищества. Для них наиболее нестерпимо, что те 20 миллионов человек, одна треть цивилизации, обособились в собственном политическом сознании, желая и живут с ними на одной и той же земле и молвят на одном и том же языке. Так и пролетарское рассудок не в состоянии взятьвтолк, что натуральная единство обуславливается государственным единением. Эти люди новейшего поколения, какие не желают быть пролетариями, являются националистами, сплоченными единственной долей. Они не собираются мириться с представлением о том, что германский люд неуклонно пролетаризируется. Им нестерпима мысль, что не лишь те 20 миллионов, но шестьдесят, 70, сто миллионов на все эпохи будут презираться народами, будут запрещаться иными народами, будут проверять издевку остальных народов, будут в тягле остальных народов. Эти люди новейшего поколения, какие не желают быть пролетариями, являются германцами желая бы из ощущения личного плюсы.
Они признают настоящее время. Они несут наследие, которое досталось им, и считают себя цивилизацией, признающей даже то, что было сотворено во эпохи темноты и замешательства. Они считают, что мы стоим где-то посредине нашей летописи, что постоянное возобновление является нашим преходящим предназначением, что невозможно мешать тому, чтобы наше тысячелетнее прошедшее продолжилось в нашем тысячелетнем будущем. Марксист ничто не знает о схожей связи. Марксизм даже не узнал, что неувязка перенаселенности и связанная с ней неувязка пролетариата являются совсем не международным, а государственным вопросом. Маркс так и не воспринял концепцию Листа о емкости народонаселения, о разных экономических шагах различных государств, о делении туда меж отдельными народами и обоюдном пробуждении производительных сил. Перенаселенность — это только тогда неувязка местности, когда на ней имеются страны. Это неувязка стран, какие являются перенаселенной цивилизацией, а поэтому в всякой отдельной стране есть совсем разная демографическая проблематика. Социализм ставил международные связи пролетарского движения. Но эти интернациональные дела, в которых преобладает экономическое мышление, являются второстепенными и случайными. Национальное целостность, на котором основывается политическое мышление, против, является главным и закономерным.
Пролетариат сумеет взятьвдолг родное пространство в сообществе лишь тогда, он не станет принимать себя как класс, а как дробь народа, когда он более не станет пролетарским классом, а рабочим сословием. Это отличие меж пролетариями и рабочими еще более, чем элементарно разница в мнениях. Оно кроется в политическом сознании. В пролетарском сознании, которое нанесло вред рабочему сословию, его поделили с единым обществом, которому оно еще могло иметь — с своим народом. Если поменялось политическое рассудок, то потом изменяется пространство рабочих в недрах цивилизации, но перед этим поменялось их известие к самой цивилизации. Только пролетариат, который понимает себя рабочим сословием определенной страны, может снова быть причастным к публичной жизни собственного народа. Участие в жизни цивилизации, к которой принадлежат рабочие, поможет отринуть само мнение пролетариат. Это чрезвычайно отлично сообразили пролетарии западных держав, владеющие политическим чутьем. В то же время российский пролетариат обязан был в этом удостовериться лишь тогда, когда западные державы напали на Советскую Россию. Немецкий пролетариат только после борьбы в Руре затевает находить и обдумывать национальные, экономические и политические взаимосвязи, имеющиеся в летописи.
Немецкий социализм желал взятьвтолк эти взаимосвязи лишь с марксистской позиции. Но он уже стал применять в собственных целях не лишь рабочих. Он уже затевает присматриваться к крестьянам, сельскохозяйственным рабочим и бойцам. Он уже произносит о правительстве рабочих и служащих. Немецкий социализм уже затевает считаться с непролетарскими веществами. Это нововведение в летописи марксизма. Это значит за пределы речей о работниках физиологического и умственного труда, до которых снизошел даже коммунизм. В то время как социализм приобщает непролетарские круги, коммунизм обходит их стороной, выходя прямиком на цивилизацию, тем самым желая снабдить политическое состояние германскому пролетариату. Однако его политика все одинаково остается международной. Он быстрее обходит стороной непролетарские круги, в то время как его позиции сконцентрировались на экономических и публичных преобразованиях, от которых марксизм ждал избавления конкретного пролетария, а потом и только человечного рода. Но она затевает делать как государственная политика. Это соединено с курсом, когда устанавливается ассоциация меж собственным закабалением, которое рабочий разглядывает как цепи, коими он потрясает как класс, и огромным порабощением, которое мы разгадали как люд. Возникает лишь один вопрос. Найдут ли в себе силы национальные составляющие из рабочего движения поменять военные диспозиции пролетариата и воздействовать на него в " национал-социалистическом " духе? Изменить фронт борьбы, который до этого момента был нацелен на классовую борьбу, а поэтому наоднувторую выступал против личного народа? Направить его против противников нашей страны? Наша духовная судьба несомненно не зависит от этого. Но совсем буквально, что от этого зависит наша политическая участь.
Внешняя политика является тем самым моментом, по которому позиции пролетарских и государственных частей совпадают. Она делается все наиболее и наиболее ощутимой во всех движениях революционных рабочих. Народ не желал изо дня в день не покладая рук горбатиться на остальные народы. А еще имелось чувство лжи, который был совершен в Версале от имени демократических эталонов. В конце концов люд сообразил, что к этому обману его подбили уговоры личных главарей. Народ желал решать конец. Но конец не республике, а слабому государству, которое рассчитывало на успех благодаря собственной уступчивости, которое наблюдало избавление в трудоспособности народа, которое ждало от него добродушия и долготерпения, а вместо политики нарушало права, снова и снова причиняя этому народу несправедливости. Из социалистических партий лишь социализм владел мужеством, наглостью и присущей всем революционным партиям резкостью, чтоб заявить народу истину. Прочие партии, участвовавшие в революции, социалистическая и либерально-демократическая, увильнули от данной истины. Они опасались сознаться, так как боялись, что от них потребуют отчета. Даже сейчас все еще остались социалисты, какие живут в мире самообмана и лозунгов, какие апеллируют к интеллекту, к мировому благоразумию, к силе событий, какие позволят пересмотреть Версальский мир или желая бы достигнуть неких уступок. Они водят за собой скудных людей и оголтелых франкофилов. Они опять и опять утверждают, что желают решетка — решетка, который был сокрушительным для этого времени. Они проявляют мягкую, трусливую и честолюбивую подготовленность новости переговоры с противником, который снова возник, но никак не с этого дня, с момента оккупации Рура. Коммунизм высказался по этому поводу, что целый этот пацифистский космос является огромнейшим ложью. Но социализм продолжает все так же верить в Интернационал. Он все еще полагается соединить всех пролетариев решетка. Он даже рассчитывает на французский социализм. Он прячет от германских рабочих, что французский пролетариат в аграрной стране является политически немощным. Скорее только, он забавляет себя фантазией о французском боевом восстании, которое все-же можетбыть и которое обязано быть ориентировано по пути классовой борьбы. По-иному германский социализм доверяет на Россию, на Советское правительство, которое он любит как единственное пролетарское руководство, которое сумело продержаться в капиталистическом окружении. Немецкий социализм превозносит рабочим Советскую Россию, которая занимает одну шестую дробь суши. Немецкий социализм, истина, очутился в неловком расположении, когда был обязан смириться с тем, что Москва отступила от большевистской модели и сделала капиталистические уступки Антанте. Он жаждал скрасить этот факт. Он пробовал приуменьшить смысл этого действия. Он даже, пожалуй, предпринял попытку обелить Россию. Он заявлял, что РоссийскаяФедерация обязана существовать конкретно так. Но разве не так обязана существовать Германия?
К ценностям, какие германский пролетарий до сих пор не делит, принадлежит понимание цивилизации, коей он принадлежит. Он верует, а может быть, и нет, но до вчерашнего дня веровал в солидарность трудящихся всех государств. История для него началась в тот день, когда он услышал это обращение. И отныне он поставил себя на службу международной идее. Он делал это беспрекословно и жертвенно. И это было очень по-немецки. Но самым германским в нем было то, что он не задумывался о своем народе. Немецкий коммунизм никогда не прибывал к идеи, что германский люд оказался обманутым иными народами. Он никогда не заявлял себе, даже перед борьбой, что " 20 миллионов людей являются излишними ". Он не видел проблему перенаселенности и недочета местности. Однако щедрая германская социал-демократия очень добровольно поддерживала классовую борьбу в остальных странах. А французский пролетариат с большой готовностью воспринимал средства, какие жертвовались ему из Германии. Немецкий пролетарий мог твердо произносить, что он являлся социалистом. Война была неминуема. Исход борьбы, Версальской миролюбивый контракт, ультиматум Лондона и политика Пуанкаре были нужны, чтобы представить германским социалистам, что в этом мире один люд является натуральным противником иного народа, что любой люд задумывается лишь о себе, что сейчас германский люд является одиноким, покинутым и верным. Немецкий пролетариат встретился лицом к лицу с этим фактом во время оккупации Рура. Но лишь человек, который не желает быть пролетарием, в состоянии постигнуть базы, глубочайшие дела, таинственную и все же явную ассоциация с историей европейских народов, которая не позволит насмехаться над ним. Если пролетариат желает сохраниться в данной летописи, то он обязан быть причастен ей. Он обязан усмотреть понимание цивилизации, к которой он принадлежит. Возможно, грядущее покажет, что значение революции содержался в том, чтоб германский пролетариат возвратился в лоно германской цивилизации.
В рейхстаге три социалистические партии при случае поднимали гневный шум по поводу высказывания, ставшей упреком, что " коммунисты не имеютвсешансы быть германцами ". Среди тех, кто от негодования сжимал кулаки, были и независимые социал-демократы. Однако разве они не одолжили дух наших противников? Разве они не согласились с пт Версальского контракта о нашей виновности? Разве они нам непрерывно не вредили, соглашаясь с нашими соперниками? Разве не они отдали вероятность Антанте справляться на свидетельства германцев, какие оборачивались против Германии? Руководители данной партии дружили с французами по родству души. Они призывали страну к большущий революции желая бы поэтому, что они наделись начинать создателями маленькой революции, абсолютной по французским парламентским образчикам.
Впрочем, они все одинаково оставались интернационалистами. Вотан из них, с надменным и мессианским выражением школьного учителя, убеждал, что " Отечество — это целый мир ". Затем в этом возмущенном обсуждении приняли роль социалисты большинства. Среди их избирателей было достаточное численность усердных германцев, какие считали войну собственным догом, а поэтому веровали, что владели правом на мир. Демократическая партия не предалась обману об этом мире, она быстрее была уверена, что демократы Запада обманули нас. Это была та самая партия, которая не пошевелила и пальцем, когда левая десница подписывала то, что отказывалась поставитьподпись правая. И, вконцеконцов, это возмутило парламентских коммунистов, представителей группы, какие понимали социализм как солидарность. Все они, как оказалось, соглашались с правом коммунистов быть германцами.
Вопрос обязан был обладать протест. С мировоззренческой точки зрения отпечатки коммунизма уходят чрезвычайно далековато. Они простираются от иллюзий очень левых, какие живут в ожидании тысячелетнего королевства, представляющегося им социумом благополучия, благодаря которому все населениеземли на Земле обязано избавиться, до радикализма очень правых, какие задумываются доэтого только о своем народе, какие молвят о народном обществе, а сейчас об сообществе взаимопомощи. Эти связи содействуют смычке, которая порождает особенные группы и отдельных аутсайдеров, делящих только отдельные коммунистические расположения. В результате как слева, так и справа владеет некоторый церковный социализм. Имеется не лишь международный социализм, но и государственный социализм. Это не элементарно соединенная оппозиция, которая складывается из приверженцев революционных и консервативных воззрений. У них имеется общественная ось. Обе стороны собираются справиться либерализм. Тот либерализм, который свил себе гнездо во всех партиях, который заразил их и разложил. В этом либерализме и революционер, и реакционер наблюдают представление индивидуалистичного, что является синонимом эгоистичного взора на жизнь, вызванного общечеловеческим воздействием. Поэтому обе стороны отрицают парламентаризм, в котором они узнали защитную форму, сделанную либерализмом. Только одни желая поменять парламентаризм диктатурой пролетариата, а остальные господством страны, деловитостью экспертов и творением слоя серьезных управляющих. Общим у обеих сторон является коллективный фундамент. Остается только ответствовать на вопрос: может ли вообщем социализм выполнить таковой распорядок( ежели вообщем может), который бы действовал и интернационально, и национально?
Являются коммунисты германцами? Не вопрос, что имеется немцы, какие являются коммунистами. Вопрос в ином. Есть ли коммунисты, какие имеют понимание цивилизации, к которой они принадлежат? И владеют ли они таковым осознанием во имя самой цивилизации? В споре, который предшествовал отвратительной сцене в рейхстаге, коммунисты попытали опровергнуть упрек, что они не имеютвсешансы быть германцами. Но тогда они сообщили, что будут со своими друзьями биться всеми средствами против националистических ревнителей. И ежели бы не националист, который благодаря собственной реплике дал социалистическим партиям вероятность для возмущенных нареканий, то было бы вернее и точнее, ежели бы он произнес коммунистам: " Вас нужно одолеть любыми средствами, а ежели вы принесете на нашу землю гражданскую войну, то и убить! Мы не спорим, что вы являетесь германцами. Вы являетесь реальными германцами, так как поступаете так, как они поступают, когда мир располагаться в смятении. Вы — непреклонные, запутавшиеся немцы, какие не знают, что они создают. Но в всяком случае немцы, какие хоть кое-что совершают. Немцы, какие в Германии после революции в некой ступени являются редкостью. Мы только сожалеем, что эти немцы, запутавшись, бьются не на той стороне, бьются против представляемого врага. Мы сожалеем, что они выступают против собственных сограждан, а не дерутся против французов и поляков, от жадности и вероломства которых мы обязаны защищаться! "
Но так выражают родное известие к коммунизму не представители Немецкой государственной партии, заседающие в рейхстаге, а вообщем националисты, имеющиеся в стране. Между коммунизмом и национализмом есть чрезвычайно прежние связи. Напомним желая бы о очень странноватых корпоративных и синдикалистских воззрениях, какие после революции появлялись в среде энтузиастов, желавших определить нашу жизнь на новейший, но в то же время старый средневековый фундамент. Эти энтузиасты постоянно остерегались смехотворности, в которую впали послевоенные интеллектуалы. Эти энтузиасты водинмомент открыли в пролетарии человека и поклонялись ему как страдальцу цивилизации. Они постоянно уважали в пролетарии человека. В глубине эти связи меж национализмом и коммунизмом уходят в годы борьбы, когда человек сближался с человеком. В первый раз эта ассоциация возродилась, когда германская молодежь сошлась с рабочими. С политической, а не лишь партийной точки зрения коммунисты и националисты наблюдают друг в приятеле противников, обращая друг против друга орудие. Но эта военная дислокация не препятствует тому, чтоб студенты, офицеры и национально думающие бойцы чувствовали определенные симпатии к германским рабочим, какие сами по себе являются их соперниками. Мы стали экономически неуравновешенным народом. И никто не является наиболее несчастным, чем гигантское численность тех, кто как-то воспитывался и готовился для роли в жизни страны, которого более нет. И все-же эти симпатии мотивированы наиболее бездонными эмоциями, чем похожее соц состояние. Из него выливается только сознание общей беды, в которой оказались все немцы. Эти симпатии, против, появились в движение 4 лет борьбы как товарищеское понимание, когда так именуемые интеллигентные люди делали то же наиболее, что и необразованные, получая совместный эксперимент, что делало их народом. Именно тогда вышло изобретение обычного человека. И это изобретение было равноценно удивлению, смешанному со позором, который обязан был ощущать любой, кто делил ценности, в которых не находилось места этому обычному человеку.
Это было конкретное, само собой разумеющееся, неискаженное эмоция. Это была незыблемость, которая демонстрировалась не по указу, а из человеческих побуждений. Это была естественность, которая, как оказалась, была равносильна нраву. И как оказалось, она не исключала способности здоровых суждений. Всегда предполагалось, что интеллигентный человек являлся человеком сам по себе. Но эта вероятность тут же исчезала, когда рабочий ощущал себя не как человек, а как пролетарий, когда он создавал массу и задумывался положениями доктрин, какие навязывались ему партийными главарями. Политический сознание дозволяет нам колебаться, что мы имели для революции некие предпосылки.
Или нет. Это не общественно-политический сознание — это общественно-политический вывод, который нужно вытянуть. Ознакомление с политическими связями как раз очень распространено посреди коммунистических рабочих. Они высокомерно усмехаются, когда им молвят, что вданныймомент у нас демократия. Они высокомерно усмехаются, когда им молвят, что нас ожидает нескончаемый мир. Они высокомерно усмехаются, когда им молвят о Лиге Наций. Но они все еще ждут пришествия вселенской революции. Они не наблюдают, что у них есть иная надежда. Ужасная надежда, которую наши рабочие, желают они такого или нет, не сумеют избежать, ежели они не как единичный класс, а с силой всех шестидесяти миллионов победят предназначенную им участь. Только так разрешено освободиться от долгого рабства, столетней кабалы на добро наших противников, которую демократия решила изготовить занятием чести цивилизации. Только так мы можем избежать нашего исчезновения как вольного народа. Немецкий социализм не желает этого рабства. И германский национализм также не желает его. И это сводит их. Но узнают ли они себя, имеютвсешансы ли они оба идти в ногу? Ответ зависит не от национализма. Ответ зависит от коммунизма. Немецкий рабочий обязан спросить, что было предпосылкой такого, что он разочаровался в вселенской революции? Причина кроется в нем самом. Она кроется в зависимости германского коммунизма. Она кроется в том, что германский социализм был зависим от российского союзника. Она крылась в том, что социализм утих на идее русско-немецкого добавления, которая желает приравнять не лишь с экономической, но и с политической точки зрения развитую индустриальную страну и аграрное правительство. Два союзника имеютвсешансы тесновато взаимодействовать лишь тогда, когда любой из них является силой, построенной на личных государственных, экономических и политических особенностях. Немецкий социализм восторгался русским образцом, но не был готов обнаружить миру германский образчик. Правда, как мы зрим, германский социализм чрезвычайно скоро отказался от пацифистских принципов, с которыми он вошел в революцию. Возможно, он обучался и сообразил, что для такого, чтоб одолеть, революция обязана быть вооруженной. Но сделал это, так как пришло распоряжение из Москвы, так как пришла директива из России. Видимо, еще не наступил момент, когда он даст себе доклад в том, что в России остальные условия борьбы против капитализма Антанты, ежели в Германии. Если бы в 1919 году РоссийскаяФедерация пришла в Германию, то следствием стало бы не происхождение " Фронта от Рейна до Владивостока ", которым в борьбе с Антантой командовал Буденный, следствием стало бы никак не происхождение красной, большевистско-спартаковской армии, но повсеместное политическое и экономическое катастрофа поначалу Германии, потом Европы, а позже и Азии. Коммунизм сделал же из вселенской революции только партийную политику, так как революция потерпела неудачу.
Отнимать у человека веру — это чрезвычайно невообразимо. Но мы обязаны отнять их надежд, какие по глупости водят к смерти. Не имеется нималейшего тысячелетнего королевства. Всегда имеется лишь королевство реальности, которая претворяется в жизнь народом в собственной стране. Ни один немец не сумеет существовать, ежели закончит быть Германия! Демократия произносит нам: Германия могла бы, по наименьшей мерке, жить. Это противоречие, которое обязано было обелить все компромиссы. И ежели прозябание является целью нашей цивилизации, то коммунист совсем зря корит демократию в том, что она упустила момент революционного соединения с большевистской Россией. Вина падает на революцию, ту мнимую пролетарскую революцию, которая осуществилась не как национальное, а как интернациональное перемещение. Вина падает на коммунизм, какие вел не к германскому социализму, а к бессильной демократии. Воздействие революции проявилось в том, что мы обязаны были оберечься от российских критерий, какие для страны, где " излишними являются 20 миллионов человек ", оказались бы и совсем трагическими. И покуда мы оборонялись от России, демократия заключила сделку с Западом и принесла нам прозябание. Но германский люд не желает жить, он желает существовать. А втомжедухе желают существовать германские рабочие.
Сегодня германские рабочие наблюдают лишь личные дела. Они не наблюдают, что стиль уже идет о деле только народа. Они ощущают себя новеньким сословием. Они впервыйраз вступают в нашу историю. И они считают, что имеютвсешансы не считаться с данной историей. До сих пор они не были причастны к ней. Они считают, что сами в состоянии приступить эту историю заново, что у них может быть грядущее, даже ежели нет прошедшего. Но уже в реальном они познают, что не сумеют достигнуть собственной цели, ежели не делят неких ценностей, которыми владеют сограждане, основавшие нашу бывшую историю. Немецкие рабочие не выпадают из летописи. Но она получит смысл для них, лишь когда они будут преднамеренно причастны к ней. А это рассудок они имеютвсешансы заполучить лишь тогда, когда рабочие будут владеть теми же ценностями и делить их с соотечественниками, как они уже разделяют с ними язык и историю. В нашей летописи мы постоянно одолевали, когда были единственны. И постоянно проигрывали, когда были раздроблены!
В летописи Германии единожды уже было время, когда цивилизация по классовым факторам раскололась на противопоставленные друг другу пятидесятипроцентов. Это было тогда, когда фермеры от Майна до Неккара наступали на княжеские замки, а небеса полыхали борьбой. Это было время, когда сумасшествие анабаптистов опустошало Саксонию и Вестфалию. Это было время, когда общественные влечения смешивались с политическими и религиозными, а над государством и сердцами людей главенствовал призыв " Божественной верности ". Тогда некие рыцари перешли на сторону бунтовщиков. Праздное дворянство, рисковавшее потерять свои права, билось совместно с Францем фон Зикингеном против имперских князей за самостоятельную империю. И тогда Ульрих фон Гуттен перевоплотился из гуманиста в патриота. Но это время не достигло ничто из такого, что намеревалось приобрести. Причина крылась в самих восставших. Крестьяне ощущали себя так, как вданныймомент себя ощущают пролетарии. Они не понимали мирового расположения, в которое они вступили со своими требованиями. Они задумывались " верно ", но очень тесно. Они не доверяли собственным товарищам, ежели те были из иного сословия. Они отказались от их лидерства, которое было предложено.
Среди них не было согласия. В их головах было лишь недоразумение. Они с скупость хватались за ближний успех, но никогда не обдумывали окончательный финал. Сегодня все это повторяется. Это был тот же германский коммунист, который напомнил собственным крестьянско-пролетарским военным друзьям слова Флориана Гейера: " Знаете ли, что вы сделали? Самую неплохую вещица, самую благородную вещица, самую святую вещица; вещица, которую Господь единожды вложил вам в руки и может более не даст никогда — в ваших руках она смотрится как дорогой гранит в свинарнике ". Таким образом, тогда немцы упустили большое дело, прозевали, растратили его. Крестьяне из секретного союза " Башмак " проиграли борьбу против собственных мучителей, угнетателей и вымогателей, так как у них было очень узкое мышление. Их глупая близорукая зависть не позволяла поверить юным( пролетарским) рыцарям, какие повели бы их против князей. Люди, какие сейчас носят в Германии русские звезды, более имеютвсешансы мыслить вольно. Вожди никогда не имели вольных взоров — массы, какие следуют за ними, владеют лишь одним ощущением. Но главари желают изготовить их уделом лишь одну вещица — политическую партию, внутриполитическую вещица. У нас еще имеется вера. Она зиждется на том, что в этот раз наши мучители, наши угнетатели являются иностранными армиями, генералами и политиками. Угнетение, которое мы вданныймомент проверяем, пришло не внутри, а извне. И вследствие этого наше горе может считаться внешнеполитическим.
В то бешеное время, которое очень походит на наше, прав оказался Лютер, произнесший: " У переживаний нет интеллекта, и они традиционно трогают более неповинных, чем виноватых. Поэтому переполох не преимущество, во имя какого бы правого дела оно ни начиналось. Во все эпохи больший вред наносился улучшениями. Вместе с тем нужно держатьвголове поговорку: зло порождает проблемы ". Над германскими рабочими нависла опасность, что из зла, которое определено всей цивилизации, им достанется наиболее противное. В таком бедственном расположении пролетариат присматривается к новеньким фаворитам. И скоро к немцу прибывает понимание, что таковыми фаворитами имеютвсешансы быть лишь люди, какие не желают быть пролетариями. Не стоит ожидать, что пролетариат примет управление такого поколения, которое проиграло войну и против которого был обращен ярость революционного радикализма. Здесь на одной стороне находятся грубые инстинкты, а с иной стороны — реакционеры. Но подрастает новое происхождение, которое не станет создавать революций, а произведет церковный переворот, которое не станет ощущать себя обязанным вильгельмовской эре, так как усвоит, что ее тяжкая причина содержалась в трате консервативных форм. От этого поколения станет проложен путь к пролетариату.
Однако германский рабочий обязан ведать, что он, которому произнесли, что у него нет Отечества, сейчас более не владеет ничто, несчитая собственного Отечества!
Vii.
Крики и обязательства вселенской революции все еще откликаются эхом в пролетариате.
Мировая революция — очень мощная мысль, чтоб ее разрешено было захоронить под обломками расстройства, которое пролетариат проверил от социализма, ставшего демократией. Эта мысль более, чем элементарно ожидания новейшей экономики, когда бы революционный век сменил капиталистический, как тот в родное время сменил бесчеловечный. Эта мысль — вера на новое населениеземли. Надежда, которая позволяла вспыхнуть Просвещению в сердцах и головах, тому самому Просвещению, которое разговаривало массам, что вся бывшая жизнь на земле была бессмысленной и проклятой, но сейчас делается радостной и максимально разумной, а сам человек наконец-то делается человеком.
Социализм, все меньшевики, вся буржуазная социал-демократия не поверили призывам и обязательствам. Они выбрали опасному грядущему уверенное настоящее. Они торопливо смирились с ним. Однако социализм, который являлся партией, разочарованной революцией, вдохновляется на борьбу идеей вселенской революции, ведет борьбу под ее знаменами и во имя ее. Эта мысль является единым, что может применять пролетариат в собственной классовой борьбе, что еще может объединить массы. Во всех странах пролетариат является очень слабым, чтоб безпомощидругих новости классовую борьбу. В странах, вышедших из вселенской борьбы фаворитами, пролетариат обязан перейти в защиту. Во Франции классовая сражение подавлена милитаризмом. В Италии ее исключил фашизм. В Англии рабочие являются очень политизированными, чтоб помогать какую-то другую политику, несчитая государственной английской. В России пролетариат подчинил себе правительство. В Германии, где схожая попытка провалилась, как никогда известна мысль о том, что лишь соединенный пролетариат всех государств может выполнить этот напор, который по отдельности пролетарии разных государств не имеютвсешансы сделать, так как они очень слабы.
Коммунизм извлек урок. Сейчас он насмехается над пацифизмом, который был для пролетариата прекрасной идеей, с коей он начал революцию и благодаря которой в конце концов данную революцию продул. ныне социализм знает, что нескончаемый мир на Земле нужно захватить. Он знает, что, отказавшись от орудия, он отказывается от победы. Он как минимум положил конец " празднословию о государстве ", о государстве, о котором Энгельс заявлял как о " не государстве ", которое, по понятию Маркса, обязано было " отмереть ". Вместе с тем марксизм в движение 75 лет занимался болтовней. Энгельс, сам говоривший о пристрастности материалистического мышления, зря тратил время, стараясь обосновать, что правительство не является " вечностью ", а только только " изделием сообщества ", " выражением классовых противоречий ", а поэтому при комфортном случае внеспредложение сменить мнение страны однимсловом " коллектив ". Он видел в нем " неплохое старенькое германское словечко ", которое очень отлично подходило французскому слову " коммуна ". А в то же наиболее время Бебель собирался превратить классовое правительство в народное правительство. ныне эти праздные разговоры, не закончившиеся и по сей день, кажутся симпатичными желая бы поэтому, что отложены в сторону. РоссийскаяФедерация показала образчик внедрения силы, которое может восприниматься лишь как изображение страны; вообщем, лишь время может представить, сумеет ли предоставленная могучая конструкция начинать государством. Немецкий социализм с его партийным сознанием отлично понял политическое смысл российского образца, он трансформировал традиционную государственность применительно к нуждам рабочего класса. Он срастил идею " рабочего правительства ", которая встречалась ему как неувязка власти, с идеей о " гос власти ", от захвата которой мощами пролетариата зависит заключение( в коммунистическом духе) соц заморочек. Он, германский социализм, возможно, еще не владеет светлого представления о пролетарской гос власти, и уж совсем не представляет, как она обязана накладываться в Германии. Он считает, что она может находиться в руках определенной партии, а конкретно его своей, а поэтому он задумывается, что вопрос " рабочего правительства " напрямую связан с " единственным пролетарским фронтом ". При этом германский социализм не желает сориентироваться на местности. С непреклонной непреклонностью он отклоняет саму мысль о коалиции, вне зависимости от такого, идет ли стиль о пролетарско-националистической коалиции или же пролетарско-демократической. Более такого, исходя из идей классовой борьбы, германский социализм отклоняет правительство и руководство, какие есть во имя цивилизации. Но в то же время он уверен в необходимости страны, из что он выносит мысль о диктатуре как переходной форме современности. Именно диктатура обязана в будущем начать " гармонию " как исполненное положение населенияземли.
А еще в германском коммунизме зреет 3-я модификация. Изменение, которому он противится как партия, но который готовится самими людьми: воззвание сознания к национальности. Коммунизм сопротивляется этому, так как это равноценно отказу от международных идей, на которых лежит мысль о вселенской революции, Однако государственная неувязка является очень могущественной, чтоб от нее разрешено было отрешиться на долгий срок. Последние действия, мучения, какие мы выносим, неприятель, которого мы терпим в нашей стране, подталкивают пролетариат к осознанию такого, что есть не лишь угнетенные классы, но и угнетенные цивилизации, а германский люд является самым угнетенным из них. РоссийскаяФедерация подает нам образчик. Красный флаг — это российское знамя. С этим эмблемой Советское правительство назло Антанте и реакции сумело достигнуть государственной самостоятельности. Оно держится за него и благодаря ему. Даже преподавание, которое фашизм даровал европейскому пролетариату, не обошло стороной германский социализм, и не лишь для защиты он него, но и внутреннего осознания. Так, в германском " Красном знамени " [12] высказывалось мировоззрение, что " мощное национальное эмоция ", которое фашизм связал с " реакционным ощущением ", в коммунизме обязано объединиться с " революционным ощущением ". Этот разворот отыскал родное представление не лишь как личное мировоззрение, но как признание государственного поворота, который присущ младокоммунистам, как признание национализма. Эти настроения ширятся, и даже Клара Цеткин в собственной программной речи сделала уступку: вправду, пролетариат не владеет Отечества, но он обязан захватить его! Это соразмерно нашим потребностям: пролетариат обязан быть сопричастным доле цивилизации. Партийный коммунист этого времени все еще бесхитростно считает, что стиль идет о причастности к распределению материальных ценностей, на какие он предъявляет права. Младокоммунист предчувствует, что говорится не о материальных( наружных) ценностях, а о внутренних, сопричастности которым нужно достигать на духовном уровне. Немец этого времени знает, что стиль идет о сопричастности ко всем ценностям, какие были сделаны германцами.
Даже глобальная революция может быть воплощена с государственной точки зрения. Каждая цивилизация владеет свою необыкновенную цель. А поэтому революционная цивилизация может делать свою революционную цель только как национальное назначение. Мы считаем, что задача германского народа состоит в том, чтоб выполнить мировую революцию во имя Европы. Но мы не верим, что претворение в жизнь вселенской революции станет таковым, как его представлял Маркс. Мы быстрее верим в то воплощение вселенской революции, чье подведение видел Ницше. Маркс и Ницше в этом вопросе являются противоположными полюсами. Маркс заявлял о " юридической и политической надстройке ", которая поднималась над " совокупностью производственных отношений " и которую он желал " сбросить " и убить. Ницше видел в " государстве и сообществе фундамент ". В этом ощущается превосходный взор большого человека, который раздумывал не преходящими категориями, ориентировался не на партийные веяния, а взирал на пространственную действительность и длинные взаимосвязи. Ницше, " рассказавший историю будущих веков ", уверявший, " что наступит и что неминуем доход нигилизма ", никак не уклонялся от пролетарской трудности. Он даже находил временное " преобладание общественного стяжательства понятным и полезным ". Однако Ницше, который " брал словечко " как одиночка, который " до самого конца прожил скептицизм в себе, за собой, под собой и вне себя ", желал определить " фундамент общественного стяжательства ", чтобы сотворить базис, на котором, как он заявлял, " своими задачами жил верховный тип ", на котором бы он " мог крепко торчать ". Если Маркс раздумывал о массах, то Ницше задумывался об индивидууме. Это было его романтикой. И было его реакционностью, реакционностью на высшем эстетическом уровне.
Катастрофа, которую мы пережили, и ее трудности лежат по ту сторону и Маркса, и Ницше. Катастрофа обошла ветхий и слабый индивидуализм, являвший только мнимую силу решения заморочек в либеральные эпохи, какие были отречением и в то же время переходными временем. Будущее просит не проблематики, а нрава.
Мы еще не видели человека, который бы во эпохи крушения утверждал, что был способен править ею. Между тем массы, миллионы, какие порождены ею, но являются " лишними " на данной земле, очень рискуют, что будут без сострадания растоптаны той же катастрофой. Весьма можетбыть, что пролетариат, ширящийся как класс благодаря катастрофе, будет самой большой ее жертвой.
Проблемой катастрофического распорядка является вопрос хранения исторической жизни в Европе. Для нас стиль идет о германской жизни, что сделает из народа единственную политическую цивилизацию. Жизнь, которая охватывает нас всех, принадлежащих одной цивилизации. Даже после вселенской революции эта жизнь станет повиноваться всем тем же человечьим законам, что и до революции. Революция может поменять человека внутри, но даже этот преображенный человек обязан станет продлить большую историческую жизнь. Во каждом случае, отыскать в ней собственный закят или собственный рассвет.
Проблемой трагической является вопрос связи жизни в общностях, какие после распада тут же восстанавливаются. Вопрос хотькакой революции: как, когда и кто ее станет заканчивать? В качестве фаворитов, ежели этакие останутся в живых, будут ходить не классы, а те цивилизации, какие при всех эти злосчастных катаклизмах сделают упор на народные ценности, а когда потрясения закончатся, снова восстановят равновесие.
Проблема крушения консервативна по собственной сути. И тут появляется один вопрос, который диктуют не партии, а хозяйка судьба: после воссоединения цивилизации обязаны ли мы повернуться обратно или глядеть вперед?
РЕАКЦИОНЕР
Политику разрешено повернуть вспять, историю — никогда.
I.
Революционный человек опрометчиво считает, что мир станет совсем обращаться теми политическими принципами, сообразно которым он его ниспроверг.
Реакционный человек жаждет в диаметрально противном направленности и серьезно считает, что революцию разрешено стереть со страничек летописи, как какбудто бы ее никогда и не было.
Революционер чрезвычайно быстро натыкается на свои ошибки. В тот же день, когда он истребляет имеющиеся публичные формы, он встречается с необходимостью повлечь жизнь в новейшие формы. Он, который традиционно не чрезвычайно хлопотал о государстве, которое он осуждал как оппозиционер, обязан изготовить удивительное для него изобретение, что общественно-политический мир, в который он вступил, основывается на законодательстве, принципах и связях, кои всего-навсего он не может пренебрегать. Он, который до этого момента был безалаберен, в первый раз чувствует ответственность, которая не дозволяет ему сменить правительство некий импровизацией. Он, который, можетбыть, считал, что разрешено обращаться без упомянутых форм, обязан радикальным образом пересматривать свои новаторские идеи и идти на компромисс. Чаяния миллионов людей, только народа, который после тяжёлых потрясений стремится снова приобрести покой, принуждают его идти на уступки реальности. Итак, он отказывается от такого, к чему стремилась революция. Революционер делается оппортунистом.
Реакционер, против, требует на своей точке зрения. Он считает, что мы обязаны обновлять лишь старые формы, чтоб в результате все было так, " как было ранее ". Он не склонен мириться с изменившимися публичными формами. Его нрав склонен к половинчатости. Но в собственной жизни он привык к единства. Эта прямота описывает его политическое видение решетка, приэтом, ежели бы у него в руках оказались политические средства поддержания власти, то он бы позволил себе преобразовать мир в согласовании со своими мечтами, уходящими в глубь летописи. И он убежден, что очень элементарно снова отрегулировать германский мир, аналогично тому, как он доэтого привел в распорядок свои убеждения. Реакционер втомжедухе является оппортунистом. Оппортунистом в высшей ступени. Он бессознательно, упорно, восторженно присутствовал бы в старых критериях.
Реакционный человек признает лишь факт революции, но не признает ее саму. Однако не обосновывает ли та энергия, с которой он просит реставрации, глубокое, неколебимо верное сознание расположения вещей? Чувство, которое свойственно ему от природы как консервативному человеку, которое он одолжил из устоявшихся обычаев, которое владеет очевидное привилегия перед грубо-естественной рассудительностью? Не являет ли он совершенную противоположность революционному человеку, представляющему собой предубежденного доктринера, который впервыйраз с трудом затевает ощущать и находить публичные связи?
Не является ли реакционер человеком, который прав желая бы в силу такого, что революция нашла свою ошибочность? Не политическую неверность, сравнительно которой представления партий расползаются! Но историческую неправомочность, что в результате делается естественным для всякого.
Не станем торопиться — мы обязаны распознавать консерватора и реакционера.
Ii.
Реакционер, аналогично революционеру, наблюдает в революции лишь общественно-политический процесс.
Консервативный человек, нанротив, наблюдает в ней исторический процесс. Он наблюдает в революции духовное перемещение, которое сопровождает ее или в котором она вначале зарождается. Он наблюдает в ней духовное перемещение, даже ежели дух этот вызвал у него сомнения.
Народ думает суммой экспериментов, какие он устанавливал на остальных народах — или остальные народы устанавливали на нем. Немцы поставили эксперимент революции над своим же народом, сделав изобретение, которого не хватало в его самопознании — личное Знание решетка. Реакционный человек произносит: в этом жизненном эксперименте не было никакой необходимости. Консервативный человек держится остальных позиций, а поэтому произносит: эксперимент, обретенный нами в политической сфере, мы обязаны отвергать совместно со всеми действиями, связанными с ним — но исторический эксперимент, мы обязаны взять, не столько из-за себя, насколько из-за осознания его последствий. Консерватор проживает осознанием вечности, которая охватывает всю человечную жизнь. Он беспрепятственно глядит из реального в грядущее.
Он знает, что исторический мир, в коем мы живем, является миром, последующим определенным законам, какие постоянно берут вершина, но отыскивает возобновление данных законов не в формах, а в элементах — какие являются только выражением формы. Он считается с постоянными инстинктами людей, какие снова и снова возрождаются в народах. Он считается с неизменностью влечений и натуральным правом, какие в всевозможные эпохи подталкивали к власти: натуральным отношением мощных и слабых, с преимуществом, но в то же время с неуверенностью одиночки, пассивностью и требовательностью масс, с плодами, какие в историческом контексте были мужеством или изменой, предусмотрительностью или безрассудством, решимостью или безволием. Но он втомжедухе знает, что состояние дел зависит от событий, какие имеютвсешансы глядеться нелепыми, но в то же время обладать значимые последствия, как-то случайные, а как-то очень полезные. Он предполагает, что значение всех событий имеетместобыть только в их последствиях, какие сначала не сумеют заявить, в каком направленности станет развиваться процесс и какие плоды он доставит. Но наиболее консервативные немцы после революции разговаривали наиболее неконсервативные слова: " Кто знает, может это и к лучшему ". На эти последствия реакционный человек прикладывает свою метаполитическую энергию. И он защищает свою веру от непредсказуемости тем, что грядущее предсказуемо: разрешено вычислить деяния и революционеров, и реакционеров — различия тут нет никакой.
Реакционер — это некоторая дегенеративная форма консерватора. Реакционер — по собственной сути рационалист. Он держится фактов. Он наблюдает только конкретные деяния. Его не заботят их предпосылки. В результате он знает лишь о факте революции. Он не ведает о ее факторах. Он не способен увидеть их желая бы поэтому, что сам является косвенной предпосылкой революции — не как личность, а как тип. Он более не в состоянии взятьвтолк внутри живую консервативную идею. Во эпохи, когда еще не было революции, на его месте обязана была появиться консервативная мысль. Он, сам такого не подозревая, благодаря собственному духовному манкированию, которое водило к политическим упущениям, опосредованно готовил новаторский прорыв, которого он уже не мог предупредить. Он все еще не сообразил эту революцию. Он даже не пережил ее. Он только отрекся от нее. В лучшем случае он произносит, что выучился на ее образце. Но это только заученная выдумка, а не слова, пропущенные через себя. Он не отыскал пространство в революции, так и стоит вне ее. Консервативный человек, против, соображает трудности революции. У него было довольно времени, чтоб конкретно познакомиться с данными вопросами.
У него такое миропонимание, что в него вписывается смысл — или бессмысленность — революции. Таким образом, реакционный человек проживает в некой революционной сопричастности, что, в различие от реакционера, дает ему совершенное преимущество не лишь помочь революцию, но и выступить против нее.
Каждый люд создаёт свою революцию сосвоейточкизрения, лишь ему характерным образом. Политический люд исполняет ее политическим методом, а неполитический люд — неполитическим. Как мы узнали, германский люд выполнил ее конкретно так. Но революции сменяют народы. Никто не значит из нее таковым же, как и был раньше. Народы живут под ударом революции только одно миг — одно миг из вечности. Но в этом революционном вихре раскрываются пути, какие были ранее прикрыты. А это куда главнее, чем новейшие позиции и перемешивание слоев, профессий, классов, которыми традиционно сначала сопровождается революция. Куда главнее, что она вызывает перестановку сил. Он обрывает повседневность и снова дозволяет мыслить людям о необычном. Революция делает их носителями новейших духовных установок, из которых может произрасти новенькая историческая эра.
Реакционный человек так же поверхностно принимает историю, как углубленно ощущает ее реакционер. Реакционер представляет себе мир таковым, каким он был. Консерватор наблюдает то, что станет постоянно. Он проверил преходящее. И он взирает в бесконечность. То, что было, более не повторится никогда. Но то, что имеется в мире постоянно, станет ворачиваться в него снова и снова.
Реакционная политика никак не является политикой как такой. Консервативная политика — это большая политика. Ничтожной летописи подходит таковая же политика. Подобная политика чрезвычайно быстро забудется. Политика делается большой, ежели она хозяйка формирует историю — тогда ее не стереть из памяти.
Реакционер — это тот, кто перепутал одно с иным и захотел повернуть историю вспять.
Iii.
Настоящее никогда не может быть вполне историей или вполне политикой. Оно постоянно является и тем и иным: переход, в котором эфемерная политика преобразуется в неизменную историю.
В современности даже трудно вести граница меж революционными и реакционными веществами. Всеобщий оппортунизм содействует смешению противоположностей в неменьшей ступени, чем политическая слабость, в которой мы живем, чем нерешительные и многозначные позиции партий, какие так и не имеютвсешансы помереть.
Левые, почитающие Просвещение, обретают адвокатов собственного демократизма в секторе, который простирается вплоть до самого центра, где, казалось бы, разрешено было отыскать только верующих, лишь поборников нравственности и исповедников надвременной морали. При этом всем конкретно из центра прибыли любители " политики выполнения [13] ", какие, думая экономическими категориями, совершенно как сторонники материалистического мировоззрения, умудрялись как муниципальные деятели примирить это с верой в Бога и следованием обычаям. А в вопросе о " виновности " Германии нужно было, как они разговаривали, " положиться на них ". Опять же имеются католики, какие чисты перед Отечеством, которому сохранили преданность, — они выступают как последние националисты. Есть социалисты, какие более не верят Интернационалу, превратившись в патриотов. А втомжедухе хотелось бы увидеть, что коммунистами стала завладеть мысль о диктатуре, которая раньше была уделом милитаристских насильников. Таким образом, сейчас хотькакой немец, состоящий в какой-нибудь политической партии, в зависимости от уровня надежд или разочарований, какие ему принесли глобальная битва и катастрофа Германии, зависит от остальных германцев, втомжедухе состоящих в различных политических партиях.
У правых, как мы зрим, была одна общественная опечатка. Допустим на некое время, что консерваторы и реакционеры являются одними и теми же людьми. Но все же имеются симптомы, что даже вданныймомент немцы в принципе разделяются на две огромные группы. С одной стороны, это реакционные симптомы, какие присущи не лишь правым, но и всем, кто в большей ступени в собственной партийной деятельности уделяет интерес соглашательству, а не легитимности. Следы сторонников схожей стратегии разрешено отыскать во всех политических партиях и группировках. Эти реакционные симптомы разрешено отыскать даже у левых. Среди почтивсех демократов и революционеров разрешено отыскать напуганных и слабых людей; устрашенные грядущим, они вздыхают в тиши: " Ах, ежели бы все могло бы быть опять так же, как это было доэтого! " У них всех один характерный знак: реакционером разрешено полагать такого, кто считает, что жизнь, которую мы водили до 1914 года, была великолепна, важна и элементарно прекрасна. Консерватор в этом вопросе не дозволяет нималейшего льстивого самообмана. Он храбро признает, что все было мерзким.
Только такое состояние вещей было продиктовано никак не теми факторами, какие оглашались оппозицией до 1914 года. Не поэтому, что империя работала с перебоями, за что, фактически, и подвергалась критике слева. И никак не поэтому, что в ней отсутствовали вещи, какие вданныймомент принято именовать завоеваниями революции: воля волеизъявления людей, избирательное преимущество для дам, советы для деток, черно-красно-желтое знамя, в которых выражается то ли мнимая значимость, то ли реальная никчемность. Наша жизнь до 1941 года была отвратительной совершенно по иной фактору. И ежели мы сейчас отважились произносить об этом, то мы обязаны заявить, что она крылась в повсеместном и необузданном дилетантстве, которое проникало во все публичные дела империи. Той самой империи, которая обязана была проявляться формой, большой формой, присущей 70-миллионному народу, которым тогда мы являлись. Формой, которая в собственном естестве обязана была подходить нашему национальному проявлению, а не кичливым порождением, чьи тщеславие и помпезность были призваны утаить то, что цивилизация не была причастна к империи. Это была империя без формы. Она отказалась от консервативной формы, которая породила эту империю. Империя заменила ее империалистической формой, которую она считала полностью оправданной. Она тащила за собой массу поверхностно понятых обычаев, какие ей было тянуть не по мощам. А еще была не наименее поверхностно понятая, но очень акцентированная прогрессивность. Подобное странное слияние даже не вызывало ни мельчайших смущений. Напротив, эра Вильгельма ii была преисполнена напыщенной самоуверенности. И эта напыщенная смелость стала вывеской, гулкой и неслыханной раньше рекламой, прокатившейся по всему миру, которая, по сути, прославляла бесформенность и аморфность.
Несомненно, эта реклама относилась к достижениям, к ценностям, к очень развитым навыкам. Это были заслуги в области техники, промышленности, большого бизнеса, какие мы почерпнули у вселенской экономики. Их деловитость имела свой манера. Именно в эту эру, когда из энергии народа, из взаимодействия на современных предприятиях бизнесменов и рабочего класса империя, чьей наилучшей традицией было прусское наследие, заполучила собственный новейший манера. Только милитаризм сберег собственный манера. Возможно, некотороеколичество острый и пестрый, по-солдатски громогласный, но в то же время усердный в труде.
И все же политика империи, опиравшаяся на этот милитаризм, была рассеянной и нерешительной, несостоятельной, робкой, без цели, которая могла бы выдержать четкую линию, которую проводил и завещал нам Бисмарк. Эта политика назло нареканиям диктовалась не чувством власти, а ощущением страха, которая находила представление в полумерах. Она определялась ощущением раздраженного и ревнивого опаски, что под удар станет поставлена обычная и ежедневная видимость показного могущества. Она обуславливалась тщеславной самоуверенностью Вильгельма И, лелеявшего собственный авторитет, без которого он не видел сути империи.
Вполне можетбыть, что победа в вселенской борьбе положила бы конец данной империи дилетантизма. Не исключено, что не полыхни настолько нежданно глобальная битва, то германская цивилизация равномерно благодаря своим мощам обрела бы благородное состояние в мире. Может быть, что неувязка перенаселенности оказала бы воздействие не лишь на коммунизм, но и на империализм, воспитав его во внешнеполитическом духе, дав новое содержание нашей промышленности, торговле, экономической политике, построенной на обращении.
Возможно, что наши колонии позитивно воздействовали бы на метрополию, высвободив цивилизацию от мелкобуржуазных повадок, зарегулированного бюрократией и милицией уровня жизни, дав свободу действий всем окончательным, оживленным и авантюрным элементам сообщества.
Нет никаких колебаний в том, что заранее имелись четкие симптомы перевоплощения наших германцев в светских людей, что грозило тогда революцией, которая могла отбросить нас назад к узкосемейным связям. Можно было бы спросить обитателей Гамбурга, Бремена, Киля, была ли у них как у народа живая причастность империи; причастность, порожденная осознанием решетка, на самом деле оставшегося только у германцев, проживавших за рубежом.
Но совместно с тем шли конфигурации в молодежи, которая сначала была синхронно империи, но потом погружалась в нее. Она равномерно проникала в наиболее глубины, какие позволили бы воскресить духовное содержание, снова приведшее к империи как публичной форме. Если бы у нас лишь было время, то за нами бы последовало происхождение, которое твердо и неуклонно привело к другому, наиболее вольному и наиболее достойному пониманию немецко-сти, ежели вильгельмовская смелость, бытовавшая заранее 1914 года.
Внезапное, внезапное правило скоротечно развивавшейся вселенской борьбы нежданно сделало цивилизацию снова сопричастной делам империи. Четыре года, следовавшие друг за ином, еще раз проявили нам, что мы являемся народом, окружающим перед настоящей опасностью. Но катастрофа 1918 года показало, что мы оказались не готовыми к угрозы. Война сумела вытянуть на свет из народа его лучшие, его мощные, его настоящие свойства. Верность, подготовленность, самоотверженность, с которыми цивилизация вступила в войну, отвага, держава, настойчивость, какие она показывала на всех полях схваток, еще раз проявили агрессивному миру, на что способен обороняющийся люд. Но неудача показал нам, что у цивилизации не было политического содержания. Лишь после тягот борьбы и последовавшим за ней переворотом пришло то, что мы ожидали так продолжительно — цивилизация стала приобретать свою политическую сущность. Она заполучила ее поздно в облике страшных проверок — и никто не может предугадывать, обрела ли она свою политическую суть очень поздно или нет.
Консерватор признает взаимозависимость с долей, которой очень немало обусловлено и предназначено, чтоб элементарно бесхитростно отказываться от нее. Реакционер считает, что может поменять эту судьбу при поддержке политики, придерживаясь все той же политики, которую он проводил в жизнь заранее борьбы и революции. Но тот же самый-самый реакционер, который продолжает задерживаться ценностей, какие он исповедовал в сомнительное мирное время и во время катастрофы, а втомжедухе во время, когда цивилизация предавалась спокойствию или была унижена, оставался активистом. Он все направил против себя: силы молодежи и рабочего класса; силы, какие все еще крылись в народе, какие жаждали творческого обновления.
Iv.
Революция является только только промежуточным событием.
Маркс именовал ее локомотивом летописи. Но ежели мы желаем найти пространство революции в историческом процессе и остаться при этом сторонниками материалистической картины решетка, то мы обязаны, наверняка, именовать революцию крушением летописи: неимоверные несчастия, которыми выплачивают ее жертвы, не способные узреть ее итогов. Банально, но революцию разрешено именовать случайной катастрофой.
Катастрофы подсказывают нам о человечной неаккуратности. Катастрофы продолжают нас провожать даже тогда, когда мы задолго до этого предвидели, что они произойдут. Они имеютвсешансы быть неминуемы в силу неполноценности и, против, достоинства что-то. В всяком случае они следуют беспощадной логике стихийных сил, какие они издают на свободу. Никто не станет ратифицировать, что в области, где они свершаются, они преследуют правильную мишень, а втомжедухе предоставляют нам настоящую вероятность пользоваться их плодами.
Самое большее, что предоставляют нам крушения — это то, что мы с ужасающей ясностью обращаем интерес на. те недочеты, какие позволили повредить наши повадки, нашу тупость и смелость, убежденность в своей правоте. И все это проистекает зря, не во имя некий идеи, как видится неким. Конечно, имеются крушения, какие провоцируются саботажниками и политическими мародерами, какие, как хотелось бы нам мыслить, только пользовались комфортным случаем. Но уже работу по наведению распорядка революционер обязан дать иному человеку, который знаком с жизнедеятельностью страны и экономики. Человеку, который, исходя из личного эксперимента, мог бы снова повлечь жизнь в сломанное, искореженное и искалеченное наличие, которое отныне является уже не революционным, а снова консервативным. Жизнь, выведенная из состояния равновесия, снова выравнивается. И с ней восстанавливается реакционный уклад, на котором основывается мир.
Сегодня мы находимся в консервативном протестном движении. В нем располагаться РоссийскаяФедерация. Германия думает над его проблемами. Европа, вздрагивая всем телом, ощущает эти процессы. Нет таковой страны, над которой бы не парили духи революции. Нет таковых государств, какие бы не были повергнуты вселенской борьбой в бездну мучений, какие бы не испытали на себе ее экономическое и мировоззренческое действие. Повсюду имеются люди, какие наблюдают, как новенькая историческая эра взрывает действительность, которая призвана для их народа или же только " населенияземли ", как молвят истово религиозные в интеллект, стремящиеся быть причастными к данной эре. Но как раз те народы, какие заранее прорыва революции сумели уберечься от распада, с двойным усердием желают сберечь присущие им формы и связи.
В странах-победительницах консервативное протестное перемещение вдохновлено желанием сберечь политические моменты, которых придерживался люд и правительство, те традиции, какие позволили не лишь сберечь прошедшее цивилизации, но и победить в вселенской борьбе. Здесь консервативное перемещение усилено желанием увековечить победу в вселенской борьбе, чтобы сберечь навязанный мир и вовсю воспользоваться его плодами. Здесь консервативное протестное перемещение является реакционным.
В странах, проигравших войну, консервативное протестное перемещение, против, ориентировано вперед, туда, где из низвергнутого решетка появляются новейшие идеи, какие покуда являются сами по себе революционными, но будут неосуществимыми. Здесь консервативное протестное перемещение обращено от вечности к истинному, но в первую очередность оно нацелено, чтоб добиться актуальной цели, а конкретно расторжения решетка, который собираются увековечить в современности. Здесь консервативное перемещение не является оконченным, но лишь начинающимся, сразу являясь и консервативным и революционным. Именно благодарячему оно не вдохновлено волей к революции. Напротив, оно обязано отдать вероятность объясниться революционерам, какие себя уже огласили частично банкротами. Одно уже изготовлено русскими революционерами. Другое обязаны свершить германские революционеры.
РоссийскаяФедерация, откуда произошли революционные потрясения, вульгарна первой на консервативные уступки и совсем иначе разглядела утопические запросы собственный доктрины. Первой уступкой был отказ от пацифистской идеологии. Появление Красной Армии сокрушило один из основных пт рационалистической программы, с которой сначала выступали большевики. Они были обязаны считаться с реальностью, а втомжедухе были обязаны признать, что истина не может одолеть хозяйка по себе, даже ежели это революционная справедливость, которую они употребляют в личных целях. Бессильному праву они выбрали бесправную администрация, они дали отличие военно-политической гос власти, а не социально-пацифистским идеям. Они прикрыли эру мирного блаженства. Не размышляя, опустились на землю, во имя самосохранения прибегнув ко всем силовым средствам, какие они сумели отыскать, чтобы суметь противостоять наружным и внутренним противникам. Второй уступкой стала производственная политика. Так Советское правительство именует свою наружную политику, которая была вызвана очевидным бессилием, недостатком продуктов и потребностью в кредитах, нуждами, какие вторично испытала на себе нагая концепция. Наряду с внешнеполитическими компромиссами экономического нрава были изготовлены и внутриполитические уступки, сообразно которым в России снова была разрешена вольная торговля [14]. Рынки снова стали преуспевать, снова заработали популярные ярмарки. Это примирение с интернациональным капитализмом, без которого невозможно встать, а втомжедухе, что еще главнее, это возвращение к народно-психологическим устоям, консервативным обычаям татарско-великорусской купеческой природы, которая никогда не станет в состоянии отрешиться от торговли. Это примирение трудно далось большевизму, так как оно вызвано к жизни коммунистическими принципами и предполагает признание такого, что марксистский опыт не состоялся. Но в то же время эти компромиссы ориентированы на хранение Советского страны. Ни одна из 3-х элементов основ уваровской формы российской нации: православие, самодержавие, народность — не была уничтожена. Напротив, имеется Русская Церковь, которая после слома революцией бюрократии Святейшего Синода получила вероятность установиться в российской жизни, как это было в допетровские эпохи. Автократия восстановлена большевизмом на совсем российском и феодально-московском уровне. Она снова господствует в Кремле, возвышающемся, как и доэтого, над столицей и огромной империей. Народность, цивилизация — это таковая же революционно-русская самоочевидность, каков она была и в королевские эпохи. Нация проявляет все те же наиболее империалистические устремления. Оказывается, народность переживет всевозможные модификации страны, а из революционной государственности народность сооружает личные формы.
Консервативное протестное перемещение в Германии, по-видимому, во многом случаем, вспыльчиво, безвольно. Без цели оно не владеет светлого представления, как воспрепятствовать реакционным порывам, какие неизбежно сопутствуют его. Как оказалось, оно не владеет точной направлению, несчитая самого всеобщего пути, по которому ощупью идет цивилизация, стараясь избавиться от невозможных критерий, навязанных Версальским контрактом, устремляясь выбраться из ужасной пространственной стесненности, в которую вогнали Германию наши враги по вселенской борьбе. Внутренняя политика всюду переплелась с наружной. Когда отдельные националисты, стараясь высвободить страну, решали акты уныния — будь то " капповский путч " или смертоубийство Ратенау — то они ничто значительно не меняли, достигая совсем другого итога, ежели они подразумевали.
Но ежели поглядеть ближе, то все это владеет в большей ступени известие к последствиям революции, ежели к консервативному протестному движению. В принципе это истошные судороги, в которых помирает реакция. Когда они пройдут, то консервативное протестное перемещение в Германии получит еще более. В то время как в России консервативное перемещение воплощено в государстве, в Германии оно вынуждено находиться в оппозиции. В то время как в России консервативное перемещение исполняется самим государством, в Германии ведутся бурные споры, какие с политической точки зрения означают немало более, чем элементарно присутствие в оппозиции. Они являются чем-то огромным, чем государственническая, вернее даже станет заявить, государственная оппозиция, которая ориентирована против революции, так как та, в различие от российской, не была германской революцией. Революция в России была углубленно государственной, в то время как в Германии — западнической, пацифистской и международной. В глубине собственной консервативное протестное перемещение является самосознанием цивилизации. Консервативное перемещение — это дискуссия со всеми германскими проблемами: с республикой и монархией, с централизмом и федерализмом, с социализмом и капитализмом, в конце концов, даже с самим мнением консерватизма. Консервативное протестное перемещение не желает возвращения в прошедшее. Оно — Знание, которое следует после самообмана. Консервативное протестное перемещение отыскивает реальность, в которой разрешено было бы составить цивилизацию. Народ наблюдает, что его обманули, какбудто бы спровоцированный революцией мир доставит свободу, верность и благоденствие. ныне цивилизация затевает думать над собственной долей. И проявлением данных глубочайших раздумий как раз и является консервативное протестное перемещение. Это перемещение значит за пределы политических партий. Оно является тем явлением, которое разрешено было бы обрисовать таковым политическим термином, как " надпартийное ". Оно распространяется на все политические партии, так как в Германии нет таковой партии, у которой не было бы консервативного крыла, воплощенного не то чтоб в массе избирателей, но желая бы в ярчайших представителях. Консервативных идей придерживаются все: оппортунисты, либералы, демократы, представители конфессий и даже революционеры. Это первое устремление человека. Подобно лозунгу мы именуем его " уклоном направо ". Он показывает направленность, в котором после непредвиденных смен следуют все, отдающие себе доклад в том, что жизнь состоит не в ее разрушении, а в созидании, что потоки революционной бури в конце концов втекают в консервативное русло.
Консервативное протестное перемещение не отыскивает воздаяния и возобновления. Оно становит идею цивилизации больше каждых идей, в том числе монархической. Консервативное перемещение не является реакцией и жаждет к реставрации, которая желая бы по внешнеполитическим факторам была катастрофическим явлением. Эпоха Вильгельма ii не касалась цивилизации. Типажи из кайзеровских пор продолжат существовать в новейших германских республиканцах, в послереволюционном парламентаризме рейхстага, который в собственном бессилии так же пронырлив и самодоволен, как постбисмарковский империализм, присутствующий в зените собственной славы. Революция обнажила все противоречия, все контрасты, все слабые места цивилизации. В чем обязана проявиться консервативная мысль, чтобы снова достигнуть государственного целостности? В прусской идее? Или в идее федерализма? Или в централизме? Если так, то в централизме бисмарковского эталона? Или социалистическом централизме?
С духовной и политической точек зрения у нас имеется все эти способности. Нет лишь германского республиканизма, который владел традициями, В Германии он ни к чему не привязан. Немецкая республика не владеет корней. Германия никогда не была республикой, а все республиканские пробы в ее летописи оставались только ничтожными нововведениями. Если же Германия вправду обязана была вступить в республиканскую эру, что, как мы видели и обозначали раньше, было полностью возможным, то тогда в немцах в качестве государственного самосознания обязан был воспитываться республиканский образ мышления. Несмотря на то что революционные республиканцы при каждом комфортном случае заявляли о национализации демократии, а некие даже правдиво пробовали быть " неплохими германцами ", но они, как и доэтого, далеки от этого. Эти революционные демократы не отдали цивилизации ничто, на что могли бы сослаться как на свою заслугу. Они не сделали ничто даже условно позитивного и символического, чтоб заполучить нашу признательность.
Оппозиционность, в которой консервативное протестное перемещение присутствует с момента революции, ориентирована против республики, не поэтому, что та является республикой, а так как политика ее правительства является политикой выполнения Версальского контракта, то имеется разрешено заявить, что она ведет к полнейшему развалу империи, закату цивилизации и разложению людей. Из мусора революции в народе, неглядя на все его противоречия, назло всем рельефам, племенам и классам пробудилась свобода к империи, за которую держался и станет обращаться германский люд. Эта верность сильнее, чем какие-либо партийно-политические философия. Если желаете, то мысль об империи, которую республика как хранительница черно-красно-золотой печати собирается применять в собственных целях, отображается, имея обратное действие на консервативной идее.
Консервативное протестное перемещение в Европе различается от России и Германии доэтого только тем, что надлежащие европейские державы владеют совершенной волей интернациональных действий, а наиболее большее, с чем им приходится мириться, так это внутриполитические неудобства. Повсеместно народы желают возвратить себе мишень, предназначенную историей, желают сберечь традиции и вернуть давние связи. Консервативное протестное перемещение ориентировано против международной вселенской революции, против предполагаемого изживания стран и распадения наций.
В Италии, стране, откуда проистекает нынешний национализм и рвение к единству, стране, государственная мысль которой была поставлена больше всех эталонов, фашизм оказался окрашенным в цвета ирредентизма [15], что предопределило его дела с иными национальностями. Но конкретно это может представить конкретную практику обуздания военизированным правительством экономического радикализма. Практику с немногими, но риторически сильными, быстрее в большей мерке римскими, и даже макиавеллевскими максимами, какие претворяются в жизнь террористическими способами, но во голове только стоит муниципальная наука.
Англия, которая в собственной летописи мастерски имитировала противостояние твердого консерватизма и испытанного либерализма, решает ничтожную попытку продлить свою старую челночную политику, чтобы задержать вселенской кризис, который грозит вселенской английской империи. Английский рабочий класс, наверняка, окажется эгоистичным( что в британском понимании является синонимом консервативного), чтоб и дальше помогать данную политику.
Франция не владеет более никакой идеи, естественно, несчитая той, которую как-то она почерпнула из заключенного Версальского мирного контракта — утверждения любыми военными средствами собственного преобладающего расположения на Европейском континенте. Во имя хранения власти французы цепляются и за параграфы контракта, и за пулеметы. Держась за букву закона, как-то новаторский люд оказался подчиненным реакционной идее. В конце концов у французов оказался самый-самый сомнительный консерватизм. Этот консерватизм насаждается в маленьких, безыдейных, лишенных глубочайших обычаев цивилизациях, какие появились в Европе на обломках русской и австрийской империй, исполняя сейчас роль французских боевых марионеток.
Таким образом, консерватизм, одинаково как и революционность, сейчас есть во всем мире. Народы лепят из них то, что подходит их интересам. Германия обращена в страну идей. Так молвят, когда желают записать собственный люд в перечень погибших наций. Но это вызовет благородную месть: политическую месть консервативно-революционной идеи как единого фактора, который может снабдить непрерывность надломленной смутными периодически летописи и защищать ее как от беспорядка, так и от реакции.
Германия снова делается государством сосредоточия интереса, которая располагаться в центре всех политических, социально-экономических и духовных заморочек. Все они указывают на Германию, которая может сообщить ожесточаемому миру, в котором консерватизм и революционность дерутся друг с ином: избавить мир разрешено, ежели лишь он желает избавиться, ежели вообщем заслуживает спасения. Но на этот раз мысль не станет наслаждаться тем, что трудности будут приведены в философскую систему, в консервативно-революционную систему, которая станет существовать лишь в германских книжках, а прочий мир станет получать из них выгоду.
Немецкая цивилизация получила таковой тяжкий урок, какого не было еще ни у 1-го народа. Воистину этот горьковатый эксперимент ведет не к успокоению, а озлоблению сознания, к жестоким и прохладным эмоциям, какие пихают к деянию. В Германии революционные и консервативные идеи соприкасаются, пересекаются, обоюдно попадают друг в друга. В Германии пролетарские классовые идеи все еще попадают в массы, разрешая им полагаться на Интернационал. Но в Германии консервативное протестное перемещение вздымается и как мысль надвременного хранения, и как снова назревающая революция. Для данных 2-ух идей не нашлось бы места на земле, и осталась бы лишь одна мысль, которая убила иную, ежели бы консерваторы не противопоставили революционной одержимости умственное преимущество. Консервативно размышляющим людям хватило политического самообладания, чтобы признать, что при соответственных предпосылках разрешено добиться консервативных целей даже революционными способами. В то время как революция только обязана невольно переходить в консерватизм, консерватизм принимает революцию конкретно, чтоб чрез нее( и благодаря ей) сберечь жизнь: жизнь в Европе, жизнь в Германии. У сраженных народов консервативное протестное перемещение не может обладать иного значения, несчитая как признание правды: даже после жутких потрясений можетбыть расширение жизни. Революционер запоздало выяснит, что имеется иная жизнь, не та, которая рисовалась его революционными доктринами. Он выяснит, что это исключительно вероятная жизнь, на которой основываются условия жизни на земле, люди и народы, что ее натура постоянно станет консервативной.
Народы сами желают данной консервативности. А ежели не получают ее, то выбирают наслаждаться эрзацем из демократической конъюнктуры и оппортунизма. Однако эта замена только на время. Этот самообман довольно слаб и сомнителен. Это буквально таковой же эрзац, как и реакционность, которая принимает всевозможные трудности поверхностно и дает иллюзию их преодоления, на самом деле не решая их. Как одна видимость, так и иная имеютвсешансы убить люд. Но косность, присущая народу, постоянно значит предложение в мире. Это политическое художество ратифицировать люд как цивилизацию. Утверждать в зависимости от интернационального расположения, в котором располагаться эта цивилизация.
Сейчас нередко сталкиваешься с повсеместным недоразумением, когда " консервативное " путают с " реакционным ", не видя меж данными мнениями огромных противоречий, Но реакционер обязан выдвинуться вперед, чтоб все сообразили, как он смотрится.
Прежде только, он обязан ответствовать( и чем скорее, тем лучше) на вопрос:
Что является консервативным?
V.
Немецкий метафизик заявлял: " Консервативной для меня является дееспособность все более и более выкапывать в нас то, что является нескончаемым ".
Это никак не поверхностное мировоззрение политизированных личностей: не партийно-политическое мнение, которое показывает в прессе свои взгляды, избирает в парламентах хитрую стратегию, в кабинетах идет на выгодные компромиссы. Но в то же время мы не собираемся новости стиль лишь о поверхностных воззрениях улиц, демонстраций, акций протеста с их традиционной демагогией.
Путаница в политических мнениях является только только выражением хаоса в нашей жизни. Мы путаем демократию с демагогией, аристократию с олигархией, федерализм с партикуляризмом, целостность с централизмом, свободу с либерализмом, " осторожность " с рассудительностью, монархию с суверенным управлением, цивилизацию с массами. Схожим образом мы путаем консервативную идею с ее выродившейся политической формой. Мы путаем консерватизм с реакцией. Этому заблуждению наиболее ста лет. Это заблуждение есть с тех пор, когда консерватизм сам откликнулся на свой же лозунг начинать обскурантистским ходом, а европейские муниципальные деятели стали выговаривать от его имени идеи, какие охраны распорядка тут же деформировали. Они превратили консерватизм в карикатурного жандарма, казака с нагайкой, в полицейского, который прибывает для такого, чтоб взять с человека его гражданский долг. Эта реакционность всюду употребляла силу, чтоб сменить очевидно не достававшую ей религиозность. Так происходило в Австрии, когда стареющая империя стала блеклой идеей, цветом и морщинами меттерниховского лика, но все одинаково стремилась сберечь собственный авторитет, на который не имела нималейшего права. Так происходило во Франции пор Реставрации, когда у Полиньяка была только одна политическая внимание — как бы искоренить все новореволюционные устремления. Не принципиально, подразумеваем ли мы секту Сен-Симона, которая из утопии сотворила вероисповедание, а ее адепты устраивали в латинском микрорайоне свои ребяческие богослужения, или же владеем в виду наиболее опасные " реформистские балы ", какие проложили путь на баррикады. В России это делало Третье Отделение и антинигилистская бюрократия, которая, ссылая студентов в Сибирь, жаловала их в ранг страдальцев. Вероятно, то же наиболее, желая и в наименьшей ступени, разрешено было следить в Пруссии, которая как реакционное правительство оставалась твердолобо организованным построением. Но ни до, ни после классного года она не заслужила репутации самого страшного порождения реакции.
Консервативная мысль основывается на власти, а не на силе. Обыкновение путать силу и администрация в конце концов приводит к невольной привычке не делать нималейшего различия меж консерватизмом и реакцией. Силу используют реакционеры, ее употребляют революционеры. В этом они обретают точку соприкосновения. Реакционеры нуждаются в силе и злоупотребляют ей как единым средством хранения власти, когда их очевидная мудрость идет к концу. Революционеры желают завладеть администрация, которая для них является силой желая бы поэтому, что они не понимают, как ее использовать. Их администрация является узурпацией, преступным притязанием. Консерватизм же, против, жаждет заполучить администрация; администрация, которая достается ему не откуда-то снаружи, а прибывает внутри. Эта администрация больше людей, народов, сословий, повадок и публичных учреждений, из коих она формирует фундамент консолидирующей идеи, которая передается по сверхличностному праву и владеет надвременным нескончаемым ролью.
Эта администрация могла бы быть кристально духовным служением, ежели бы она не была обязана считаться с человечьим несовершенством. Только эксперимент обучил консерватизм политическому общению с людьми и народами. Он хранил сословия, обычаи, публичные учреждения, чтобы администрация была превыше их. Консерватизм дает себе доклад о сроке существования вещей. Ибо он закон, который заведует миром, пренебрегая скоротечные конфигурации. Реакционная мысль втомжедухе признает этот закон. Однако она превращает его в обыкновение, которому подходят наружные формы. Она стремится, чтоб они никогда не заканчивались. Революционные идеи вообщем не обращают интереса на такие вещи. В качестве мирового принципа они признают воображаемый закон крушения. Консерватизм знает, что имеются вещи, какие постоянно останутся такими же, Это человечные дела: религиозность, половое желание, экономические и муниципальные вопросы. Величайшими фактами в летописи населенияземли остаются влюбленность, нелюбовь, аппетит, какие совершают людей изобретательными, манящий риск, активность, открытия, столкновения с иными людьми и народами, торговля и соперничество, свобода, честолюбие, инстинкт власти. Над всеми этим преходящими сменами царит надвременное упрямство, которое подключает их в себя, аналогично тому, как место подключает в себя время.
Саму консервативную идею разрешено взятьвтолк лишь чрез место. Пространство стоит больше только. Время подразумевает присутствие места. Лишь в пространстве время затевает собственный ход. И было бы вздорно изображать, что, напротив, время было начальный точкой места. Пространство самодостаточно. Оно является священным явлением. Время же, напротив, является подначальным. Оно земное, оно человечное, даже очень человечное. Консерватизм является абсолютной идей в политическом пространстве. Мы постоянно можем сберечь то, что является пространственным, но никогда то, что является мимолетным. Вещи вначале и совсем появляются в пространстве. Во времени эти вещи только развиваются, становясь преходящими и мимолетными. Пространство " остается ". Время " убегает ". И лишь в пространстве, где можетбыть правило вещей, мыслимо повторное воссоединение, которое ручается логику развития событий. Напротив, во времени мы можем изображать себе " прогресс ", который как временное явление никогда не рассчитан навечно, быстрее уж он обрывается катастрофами, крушениями, катаклизмами и потрясениями, после которых снова остается лишь место. В этом пространстве снова появляются вещи. Во времени они истлевают. И лишь тогда, когда время поднимается до уровня места, когда оно не станет " надрываться ", но чрез себя и благодаря ценностям, которое оно формирует, увидит, что они величественнее, чем оно само, время перейдет в пережившее их место. В пространстве, включающем в себя проходящее время, разрешено достигнуть такого, что мы привыкли именовать человечьим бессмертием.
Консервативная мысль как политическое явление жаждет снабдить условия для развития и рост определенных ценностей. Это совпадает с тем, что консерватизм нацелен доэтого только на правительство, на твердую государственность, которая ручается эти ценности. Именно благодарячему консерватизм агрессивно противопоставлен либеральным идеям, какие " с пользой " используют время. Впредь разрешено договориться с тем, что консервативная мысль соображает историю этого " населенияземли ", которая постоянно реализуется лишь в народах и их политических деяниях как явление в схожей ступени и временное, и пространственное. Оно постижимо только при поддержке непоколебимых законов места. Если же деяния единожды прерывается революционными катаклизмами, то политические места снова и снова воссоздают ее. Чтобы кое-что со порой поменялось в летописи народа, нужно желать, чтоб это вышло. Однако что-то неизменное, некоторая константа станет постоянно весомее и посильнее, ежели переменные, какие постоянно состоят в том, что кое-что убавляется или прибавляется. Неизменное — это предпосылка всех смен. Вечно проистекает так, что смены по истечении некого времени принимают собственный бывший постоянный вид. Консервативная мысль перед лицом места как властителя решетка пробует отдать протест на вопрос: что же такое жизнь? Она жаждет найти условия, при которых люди имеютвсешансы существовать в определенных обстоятельствах. Жить не лишь сейчас и лишь завтра, но постоянно, а стало быть, и сейчас, и завтра. Попытка хранения данной взаимосвязи, а втомжедухе, покуда разрешают политические условия, соблюдение в предоставленном русле политической жизни, в которой, фактически, и формируется эта взаимозависимость, приводит со порой к сакрализации форм. Они имеютвсешансы восприниматься как администрация, кою реакционер принимает как ответственность во имя хранения жизни.
Консерватизм сам стремится, чтоб его принимали конкретно как " хранение ". Длительность и взаимозависимость являются столпами, на которых лежит этот храм. Сакральность и ответственность — священнослужители населенияземли. Консерватизм воплощает администрация, которой он должен. И эта взаимозависимость — это секрет его власти. Консерватизм нуждается в неприкосновенных личностях, знаках и традиции, в которых он воплощает родное преимущество на администрация. Для этого консерватизм нуждается в признании не элементарно 1-го поколения, а долговременной череды поколений, какие изведали на себе его упрямство, какие были хранимы и выросли под сенью данной власти. Подобными величинами была средневековая имперская мысль и церковная храм. Любая укоренившаяся, поднявшаяся и познанная муниципальная мысль — это мысль власти, которая защищает условия существования народа. Там же, где имелась реальная демократия, она была консервативным воплощением воли цивилизации по отстаиванию личных прав. В каждом единичном случае схожая демократия воспринимала формы, какие подходили предоставленном народу. Хотелось бы верить, что никакая форма муниципального правления не могла быть консервативнее демократии. Однако мнение " демократии " часто фальсифицируется. Воистину, все империи — светские и духовные — сохранялись средством такого, что они оберегали ассоциация с народом, что они оставались недалёкими народу, во имя которого они существовали, а поэтому, являясь государственным проявлением, оставались народными.
Однако, когда демократия стала либеральной, она обезобразилась. Либерализм выдернул человека из всех публичных связей. Он преобразовал правительство в структуру по выражению интересов, поставив индивидуалистическое сообщество на служение правящим кликам. Либеральная мысль, растворившая консервативное мышление, занялась его разложением внутри. Либерализм отверг принцип хранения, на котором основывается консерватизм. Это привело к революции, а потом к изменению узурпаторами традиционной власти. Конечно, эта администрация опять стала " консервативной ", но на деле наверху оказались оппортунисты, желавшие только сберечь личное господство. Но даже в предоставленном случае консерватизм сберег свою мировоззренческую базу. Мир присутствует в нескончаемом движении. Сохранение и перемещение не исключают друг друга, но заблокируют. И то, что бегает над миром, является не разрушительной, но охранительной силой. Революционность только инициирует рост либерализма, что кончится его совершенным крахом и смертью.
Мы видели, что революционер не признает хранения; он признает лишь переживания, какие он неверно считает ходом. Когда он атакует на консерватизм, он путает упрямство с застоем: мишень его нападок не реакционер, а реакционер. Все революции — это порожней шум, симптомы переживания, но никак не путь, предложенный Творцом, не соблюдение Его указаниям, не повиновение Его воле. Мы считаем, что конкретно люди охраняют мир. Но ежели мир был потрясен, то он сам безотлагательно все улаживает при поддержке личных же сил: он сам себя отдаёт в положение равновесия. Вся революционность может передвигаться лишь в этом направленности, в конце которого путь ведет к освобождению консервативного человека, ежели лишь резкая замена курса не приведет к наступлению реакции, которая вызвала и произвела на свет революцию. Революционер путает потрясения с ходом. А само перемещение он путает с " прогрессом ". Он считает, что перемещение является эволюционным, способным к развитию по мерке такого, как увеличивается свойство сделанных им ценностей. Он верует, что оно равномерно, пошагово, постепенно приведет к совершенству населенияземли, что является для революционера не элементарно желаемым, а полностью осуществимым, достижимым, очень определенным. Идеи консервативного человека, против, никогда не являются утопическими — они обращены к реальности. Он жаждет принять человека в жизни, о которой реакционер знает, что это трагическая жизнь.
Политические идеи консерватора подразумевают жесткое убеждение, восприняв которое, человек продолжает вольно исповедовать его даже в самых трудных критериях. И это как раз является консерватизмом. Не лишь в философском, но в собственном и политическом планах. Иметь взгляды, не отказываться от них, задерживаться их до самого конца, вытекать им — это вопрос нрава.
Принципы либерала постоянно условны. Если общественная дела и суждения по извлечению выгоды разрешают, то он в тот же момент готов отказаться от собственных прошедших принципов и усмотреть другую точку зрения. И в этом состоит свободный призыв, позволяющий оправдывать собственный оппортунизм.
Реакционный человек владеет абсолютную точку зрения, которая приводит к его окостенению. Характер преобразуется в упорство, жизнь, аналогично государству, замирает. Она замирает в нем, она замирает кругом него.
Революционер держится хаотичных принципов, какие водят его через бурю и привлекают в небытие. Революционный человек не владеет нрава, у него — лишь характер, который дозволяет ему шарахаться из кровавого неистовства санкюлотов в ледяную неприступность циника.
Консервативный человек держится органичной точки зрения. Консервативное мышление — это Божественная мысль, что вручена творческим людям, чтобы те продолжали дело Творца на Земле. Консерватизм — это политическая мысль, которая касается общежития народов на Земле.
Из этого консерватизма вещей появилось то Вечное, о котором разговаривали германские метафизики. Если мы оглянемся на историю, то обнаружим это Вечное всюду, где большие люди сформировывали собственный нрав, передав нам большие ценности. Все большие люди были консерваторами и, аналогично Ницше, " желали быть правыми на века, а не на нынешний и будущий миг ". Консерватизм — это макрокосмическое мышление, которое приобщает себе микрокосм, а как политическая мысль является гарантией хранения жизни. Консерватизм не верует в " прогресс ". Он быстрее считает, что " деяния " состоит из гигантских интервалов, какие вздымаются, а потом снова пропадают. Консерватизм отыскивает то единственное, что под силу людям — придать этому интервалу длительность. Можно прибавить, что органические взгляды, которых держится реакционный человек, приводят муниципальную идею к взаимосвязи с естественным мышлением, которое втомжедухе основывается не на развитии и " прогрессе ", а на происхождении и милости.
Реакционер ничто не формирует. Революционер лишь ломает, желая в лучшем случае он может случаем, сам такого не подозревая, сотворить новое место. Консервативный человек создаёт из нескончаемого места. Он придает форму явлениям, какие имеютвсешансы быть в этом пространстве, ставить связи, какие неотъемлемы от этого решетка.
Консерватизм — это Знание основательного консервативного принципа, на котором лежит мир, и сил, какие разрешено черпать из него.
Vi.
Политика — это сцена времени. Она — режиссура летописи. Она — титанический устройство, который приводится в перемещение рычагами человеческий глупости или благоразумия.
Однако деяния — это действо, которое играет на данной сцене. Сыграна трагикомедия империи Вильгельма ii, которая кончилась как драма. Действо кончилось, а реакционер так и продолжает торчать на опустевшей сцене. Он все еще верует в то, что занавес свалился на самую топовую в мире империю. И он не знает нималейшего иного рецепта, несчитая как попробовать еще раз поглядеть этот гулкий спектакль.
Реакционер является внутренней опасностью. Должно быть, он знает, что представляет угроза для парламентского страны. Пожалуй, в годы, какие остались сзади нас, он не мог изображать суровой опасности для страны желая бы поэтому, что в Германии не имелось фундаментального страны. Однако реакционер представляет опасность для цивилизации. Он не движется в направленности, водящем к национальному предназначению. Он стоит поперек этого движения и не проверяет внутреннего целостности с государственной волей и государственным взлетом. Он не в состоянии почувствовать непредвиденные причины, какие Бисмарк, которого реакционер именует собственным учителем, заранее предвидел, полагая долей.
Реакционер — это тот, кто играет с долей, полагая, что может поменять ее мановением руки. Он не может ожидать, не может готовиться. Он желает обождать комфортного момента, чтоб достигнуть успеха. Он желал бы посодействовать, но снова и снова встречается с тем, что он лишь вредит. Его политика является вторичным дилетантизмом. Он не знает психологии, не соображает людей, а поэтому беспомощен перед каждым наушником, который льстит его самолюбию, но на самом деле играет на его слабостях. Реакционер недооценивает людей и не наблюдает сути заморочек. Он не знает, что такое литература, и неверно соображает значение пропаганды, которой уделяет огромное интерес, но в силу собственной неуклюжести он все омрачает и добивается своими деяниями вполне обратного эффекта. Он не в состоянии ощутить пришествие новейшей ситуации. Он не может впору изменить стратегию, что требуется в новейшей ситуации. Он попадает впросак в одном и обязательно обмишуривается в ином. Его неожиданность — лишь только фикция, являющаяся быстрее выражением поспешности и горячности, ежели проявлением мощной воли. При его оптимальном разуме он вполне лишен политического глазомера и интеллектуального фантазирования. Реакционер является человеком настроения, который не в состоянии идти угнетение ответственности, которое берет на себя реакционер. Реакционер так поверхностен, что считает легкими трудные задачки. Очень трудные. Неимоверно трудные задачки.
Почти сходу же после 9 ноября реакционер стал замышлять реставрацию. В движение нескольких лет он грезил об освободительной борьбе, которая для него была, само собой очевидно, обычным и дерзким поступком. Но реставрацию он представлял себе как уверенное возвращение к уже пройденным шагам. А саму освободительную борьбу идеи на основании имеющихся в его постановлении исторических образцов. Он представлял ее так, как германская цивилизация уже была единожды высвобождена. Он считал, что разрешено было снова избавиться от оков таковым же методом! Он раздумывал ее по эталону 1813 года, представляя себе Шилля, Блюхера и систему ускоренного военного обучения. Не исключено, что он вдохновлялся образцом Фихте, Теодора Кернера и царицы Луизы. Они казались ему богатырями и блестящими гениями, имена которых обязаны быть с нами, в чьем духовном огне мы нуждаемся. Однако нам не суждено втиснуться в эти исторические наряды. Окунаясь в исторические воспоминания, реакционер думает себе освободительную войну так, что она, с одной стороны, обязана быть против наружного заклятого неприятеля, а с иной стороны — против пролетариата. Реакционер одним махом желает расправиться с обоими нарушителями покоя, какие препятствуют ему существовать так, как он жил доэтого, в " старые, добрые эпохи ". Буйная выдумка реакционера приводит к тому, что он отворачивается от внутренних дел и обращается к делам внешнеполитическим. Мы незабываем, как он обнаруживал подготовленность к деяниям, желая заполучить в свои руки администрация. Но в результате он стал ландскнехтом Антанты, который стремился убить большевистскую Россию. Но сражение против России автоматом подразумевала гражданскую войну в Германии. А в критериях гражданской борьбы и речи не могло быть об избавлении германского народа! Реакционер был очень недалеким, чтобы взятьвтолк, что нашим единым шансом на избавление было творение одного фронта народов Востока против народов Запада. Народов социализма против народов либерализма. Континентальной Европы против африканизированной Франции.
Реакционер — это неполитический тип. Дух оставил его. В нем даже не сидит бес, который нашептывает творящим историю муниципальным мужам, как осмыслять сущность вещей. Реакционер не наблюдает взаимосвязи вещей. Он считает, что так тесновато связан с нашей государственной историей, что вправе снова востребовать себе привилегированного расположения. Но реакционер не в состоянии увидеть инновационное ему время, взятьвтолк ассоциация меж вселенской борьбой и крушением режима. Он в состоянии только говорить все действия с государственной точки зрения, противопоставляя ее соц позициям.
Реакционер располагаться где-то меж цивилизацией и пролетариатом. Именно он как никто иной мешает тому, чтоб сомкнулись очень справедливый и очень левый политические фланги. Он с присущими его классу горькими эмоциями может анализировать о несправедливости 9 ноября, такого фатального дня, когда упало наше и его красота, До него доходит, что это было сразу правосудным и несправедливым действием, но в всяком случае не политическим и уж буквально не государственным. Реакционер не соображает, что освободительная сражение, которая нам предстоит, может быть лишь мощами только народа. Он не соображает, что ему, как и всем нам, нужно приготовиться к прохождению крайнего тесты, но ежели мы не сможем войти эту испытание, то тогда вправду наступит наш конечный закят. Реакционер не соображает, что перед нами раскрывается вероятность не лишь освободительной борьбы, но и гражданской борьбы, которая, начавшись, похоронит под обломками не лишь ненавидимую всеми республику, но и наше возлюбленное Отечество. Реакционер не соображает, что в освободительной борьбе обязан воспринимать роль ненавидимый им пролетариат. Если для пролетариата эта сражение будет не лишь общественной, но и государственной, то он искупит все ошибки 9 ноября. Реакционер не соображает, что германский пролетариат как самая угнетаемая дробь самой угнетенной цивилизации принимает освободительную войну как войну мировоззрений, как " гражданскую войну ", которая ведется не против нас, его сограждан, а против вселенской буржуазии. Той самой буржуазии, которая желает доставить нас в жертву. И ежели мы одержим вершина в данной итоговой борьбе, то мы снова обретем империю. Но не империю для реакционера, а империю для нас всех совместно взятых.
Консерватор задумывается о Третьей империи. Он знает, что аналогично тому, как в бисмарковской империи Гогенцоллернов нашла родное воплощение средневековая империя наших племенных царей, так и в Третьей империи воплотится Вторая империя. Консерватор проживает осознанием такого факта, что деяния — это наследование, что деяния — это передача совокупности всех вещей, какие люд наследует из прошедшего, в грядущее. Но мы обязаны снова и снова достигать этого наследия, чтоб свести воедино большую Триаду: то, что мы знаем о прошедшем и реальном, мы обязаны пронести в грядущее, да бы осуществлять в жизнь наше понятие об империи.
Настоящее является только только точкой времени на пути в бесконечность. Прошлое — это бесконечность, которую нужно сопереживать. Будущее — это бесконечность, которую нужно раскрыть. Но эту бесконечность мы не обязаны ждать — мы обязаны существовать в ней, так как она незримо окутывает нас. Завтра она обязательно будет явью, но лишь при условии, что сейчас мы примем верное заключение.
Третья империя наступит в тот же момент, когда мы этого захотим. Правда, эта империя сумеет жить, ежели лишь станет не копией, а принципиально новеньким творением.
КОНСЕРВАТОР
Консерватизм — это бесконечность для себя.
I.
Мы живем для такого, чтоб бы бросить кое-что после себя.
Тот, кто не верует, что мишень нашего существования заключена в маленьком временном интервале, в каком-то мгновении, которое освящает наше существование, является консерватором.
Он произносит себе, что нашей обычной жизни не довольно, чтоб достигнуть вещей, которых разрешено добиться при поддержке духа, воли и решимости человека. Он наблюдает, что мы, родившиеся в определенное время, постоянно только продолжаем то, что было начато иными. Консерватор наблюдает, где закончимся мы, наблюдает, что там наше дело подхватывают остальные. Он наблюдает, что отдельные личности пропадают во времени, но продолжает сохраняться совокупность их отношений. Он наблюдает, как цельные поколения посвятили себя служению одной-единственной идее. И он наблюдает цивилизации в их историческом строении.
Итак, реакционер дает себе доклад в том, что является проходящим, изменчивым и глупым. Но он втомжедухе в курсе такого, что сохранилось и что нужно сберечь в будущем. Он признает только администрация, которая связывает прошедшее с грядущим. Во всем сущем он признает только неизменное. Консерватор признает лишь надвременное.
И он устремляет собственный многообещающий, стремящийся вперед взгляд далековато за пределы мелочных, преходящих точек зрения.
Ii.
Либерал держится совсем других мнений, ежели реакционер. Для либерала жизнь является самоцелью. Для него воля является только средством, чтобы протянуть жизнь, совершенную удовольствий, что, как он убеждает, является единым счастьем для человека. Если одно происхождение, вкусившее удовольствий, станет обменять иное, то тогда, сообразно представлениям либерала, и наступит повальное человечное счастье. В всяком случае собственное добро либерала зависит конкретно от этого.
Но, с иной стороны, либерал не добровольно произносит о самих удовольствиях. Он предпочитает произносить о прогрессе. Но ежели либерал добросовестен и его истязает стыд, то он не отгоняет его бросать. Его осторожность произносит, чтоб он не обнажал настоящие мотивы собственных поступков. Для маскировки собственных настоящих мотивов он изобрел идею прогресса. Он заявляет, что люди стают совершеннее по мерке такого, как на свет возникают средства, какие упрощают им жизнь. Либерал обучает, что путь человека лежит от свободы чрез прогресс к постепенному завершению летописи. При поддержке таковых общих мнений либерал постоянно жаждет увести посторонний взор от личного эгоизма, который не лишь породил либерализм, но и сотворил необыкновенную философию.
Консерватор открыл этот ЛОЖЬ. ныне либерал обязан признать, что он как живущий индивид зависит от житейских критерий общности, в рамках которой он есть. Либерал обязан признать, что он, не сознательный считаться с критериями, использует тем, что было изготовлено иными. Он обязан признать, что либерализм — это нахлебник эры предыдущего консерватизма.
Но совсем другого представления держится революционер. Он вообщем не желает ничто формировать. Для истока он стремится все повредить. Он отклоняет хотькакое прошедшее, но при этом готов определять собой во имя грядущего. Впрочем, это грядущее он отодвигает все далее и далее, так что оно рискует никогда не наступить. Он произносит о тысячелетнем королевстве благополучия, пришествие которого вот-вот наступит. Но это только умозрительная формула, навряд ли вероятная в действительности.
Революционер делит либеральную идею прогресса. Или же нет? Он заменяет оптимальный прогресс умопомрачительными идеями. Он проклинает настоящее и жаждет вырваться из действительности в утопическое грядущее. Революционер не делит с либералом био иллюзий, какие предопределили все движение xix века. Революционер не верует в иллюзии о том, что вся жизнь базируется на развитии, вследствие что имеются бескрайние экономические способности, какие способны удовлетворить все человечные потребности.
Для консерватора не есть никакой эволюции. Для консерватора имеется только лишь отправная точка. Он, само собой очевидно, не отрицает, что формирование как факт все-же владеет пространство быть. Но в то же время он заявляет, что некие вещи не имеютвсешансы развиваться — те вещи, для которых формирование является только только следствием их происхождения. Если бы наше мышление не было так ежедневным и не утратило бы под багажом поверхностных чувств внутреннее живое созерцание, то тогда бы мы не одно столетие пронесли понятие о мире, которое вданныймомент становит нас в тупик. ныне же консервативное мышление объясняется жизненными позициями, но только для такого, чтоб обнаружить общественно-политический ЛОЖЬ: формирование соотносится с происхождением в таковой же ступени, как свободный паразитизм соотносится с консервативным приумножением. Между тем у нас возник этот эксперимент. И нам он требуется еще.
Консервативное мышление-рассматривает все вещи в их изначальной точке отсчета. У всех больших вещей случается Большой почин. И схожий взор был сам собой разумеющимся, ежели бы либеральное мышление с ловкостью политического фокусника не навязало нам идеи прогресса, какие принуждают разглядывать финал вещей, а не их базу. Этот ЛОЖЬ был так же огромным, как и наша трагедия, которая стала одним из его следствий. Мы можем облазить историю всех народов, но не найдем никаких признаков наличия прогресса. Мы сможем увидеть только ценности, какие порождают решительность, людей мощной воли и мощнейшие народные движения. Но ежели соотнести эти ценности с развитием, то они не продолжают, а обрывают цепь событий, чтобы приступить все заново. Если лишь поглядеть на возникновение ценностей, то разрешено найти ассоциация меж ними. Можно обнаружить, что они проистекают из 1-го места, что они передаются во времени и обретают тут родное самозавершение. Можно раскрыть, что эти ценности владеют родством формы, которое базируется на их происхождении. Можно втомжедухе обнаружить то, что формам, какие образуют данные ценности, присуща целеустремленность, которая имеетместобыть всюду и постоянно. Суть природы, одинаково как и летописи, содержится не в прогрессе, а в постоянном продолжении, то имеется традиции. Но даже традиции постоянно обязаны восприниматься по-новому. Мы не можем принимать традиции с реакционных позиций, путая возникновение и условия происхождения. Или же отделять традиции, аналогично прогрессу, который с самого истока являлся упадком. Ценности невозможно ни законсервировать, ни заново сотворить.
Данные ценности во многом являются милостью. Они возникают водинмомент, внезапно, даже демонически, когда прибывает их время. Там же, где люди, подчиняясь рационализму, пробуют воспроизвести эти ценности, придавая им в результате обратное смысл, их творческая держава погибает. С тех пор, как люди схватили идею " прогресса ", они идут лишь только по " регрессивному " пути. Так мы получили свободный век.
Консерватор полностью резонно считает, что всё наше время было ложным. Революционер же считает, что мир вообщем ошибался до нынешнего дня. И он думает свою содействие в установлении совсем новейшего уклада жизни. Либерал же, Безнадежный, как постоянно, продолжает ратифицировать, даже в критериях крушения, веру в демократический прогресс. Будь его свобода, он даже стал бы отвергать, что наши враги превратили мировую войну в самоцель, исходя из его вольных принципов. Он не признает, что конкретно его взгляды стали предпосылкой заката Европы и сегодняшних бедствий Германии, Сегодня реакционер снова отыскивает пространство, которое может начинать начальный точкой. Но сейчас реакционер сразу является и хранителем, и бунтовщиком. И он опять задает вопрос: а что же благородно хранения? Но сейчас он, аналогично революционеру, жаждет не рушить, а сращивать. И этого довольно, чтоб связать консерватора и революционера, Они оба отторгают незначительность, коварные уловки и лицемерие, какие, фактически, являются питательной средой для либерала.
Либерал — это основной неприятель консерватора. Консерватор задумывается о человеке в одно и то же время и очень отлично, и очень нехорошо. Консерватор знает, что люди имеютвсешансы достигнуть благородных поклонения итогов, когда они, объединившись, оберегают родное наличие, дерутся за родное грядущее, говорят свою свободу. Но реакционер не предается самообману. Он знает, что когда люди, народы или цельные поколения высвобождают собственный эгоизм, позволяют ему увериться, живут лишь своими желаниями, то их наличие делается грязью и мусором.
Iii.
Немецкая революция была занятием рук либералов, а не революционеров. В этом содержалась ее судьба.
Революцию создавали оппортунисты, а не фанатики. Это была пацифистская революция, которая обязана была решать конец борьбе, считавшейся нестерпимой. Само расширение борьбы казалось напрасным. У революции не было никакой идеи, она стремилась только только пользоваться идеологической конъюнктурой. Поборники революции надеялись на обязательства, приходившие с Запада — отчизны либерализма. Они полагались, что изменят конституцию, и, сдавшись на милость победившим соперникам, сумеют тихо существовать далее. Они следовали либеральным инстинктам, какие были присущи всем демократически ориентированным партиям. Но доэтого только они были характерны социал-демократии, серьезной за 9 ноября.
Немецкий коммунизм чрезвычайно рано был инфицирован либеральными идеями. Его начальные идеи общественной верности были одолжены у партий Просвещения. Взяв на оружие идею прогресса, социал-демократия добровольно довольствовалась цветастыми фантиками " свободы ", " равенства " и " братства ", превратившись в партию приспособленчества. Немецкая социал-демократия была партией " эволюции " в специфическом смысле этого слова, которое наиболее подходило для xix века, за той только различием, что " эволюция " была перенесена из естественно-научной сферы в историческую, внутриполитическую, экономическую и даже конституционную области. Разве не поражает, что социал-демократия даже не была партией идеи происхождения? Разве не восхищает, что она не уделяла нималейшего интереса геополитике и проблеме перенаселенности, которая была на нашей местности? Разве не изумляет, что она не принимала серьезно тот факт, что растущие и трудящиеся народы обязаны возвышаться, а чахнущие и паразитические народы обязаны были терять собственного воздействия? И при всем этом партия разговаривала о общественной верности. Но партия общественной верности обязана была измерить из такого, что предоставленная соц верность могла быть дарована людям, группам и классам, ежели лишь она есть в отношениях меж народами.
Но германская социал-демократия чрезвычайно скоро приспособилась к либеральной эре и мгновенно сменила новаторский галоп на парламентскую рысь. Социал-демократы стали оппозиционной партией, позволявшей себе обнаруживать радикализм только в критике, которую в типично германской стилю она обрушила на личное же правительство. Социал-демократия была партией маленьких бюргеров, какие окрестили себя интернационалистами. При этом их никак не волновали международные условия существования государственного страны. Немецкие социал-демократы постоянно предпочитали выдерживать сор из избы и не направляли собственных взглядов на наружную политику. Они прочли у Маркса, что диктатура пролетариата устранит у всех народов национальные противоречия.
Они с нетерпением ждали дня пришествия данной диктатуры, но не увидели( или не желали замечать), как век классовой борьбы сменился эрой государственных войн. Социал-демократия утешалась Эрфуртской программой, которая подразумевала рабочее законодательство, светские школы, права дам, свободу совести. Однако все политические вправду принципиальные вопросы она обошла стороной, обмолвившись о них несколькими словами. В доброжелательных формулировках социал-демократы объясняли оторванные от действительности запросы: вопрос борьбы и решетка обязан решаться " народным консульством ", а все международные дела нужно стремиться решать методом переговоров. Неудивительно, что такую партию застала врасплох глобальная битва. Социал-демократия предвидела, что близится " большущий смятение ", но пропустила проблематику, которая лежала в его базе.
Социал-демократы меньше только подходили для такого, чтоб брать на себя управление революцией, которая была вызвана быстрее внутриполитическими, ежели внешнеполитическими предлогами. Они сумели только начать ее. В то время как для воплощения связанных с революцией государственных, политических и интернациональных действий требовались вселенские революционеры, их-то у социал-демократии и не было. Эта германская революция обязана была быть социалистической. Она обязана была закончиться заключением социалистического решетка, который бы даровал всем народам однообразные права. Она не обязана была заканчиваться " либеральным " миром, который попирал права личного народа. Она не обязана была заканчиваться западническим миром, который, прикрываясь демократическими идеалами, жаждал ущемить права народа и выполнить эксплуатацию. Марксизм считал эксплуатацию уделом классов, но по воле фаворитов она стала долей целой цивилизации, которая неуклонно пролетаризировалась. Революция не обязана была заканчиваться капиталистическим Версальским мирным контрактом, который был диктатом картеля стран, ополчившихся против одной страны, который узаконивал преимущество ленивых народов присваивать себе итоги труда наиболее работящей цивилизации.
Революция обязана была вызреть в народе. Сама революция обязана владеть традициями, какие обязаны быть присущи осуществляющему ее народу. Революция втомжедухе зависит от людей, какие ее претворяют в жизнь, а те в свою очередность зависят от гениальности или бездарности цивилизации, к которой они принадлежат, а еще и от такого, соединены ли они со собственной цивилизацией и несут ли они ответственность, ежели считают себе интернационалистами.
Гений германского народа не новаторский. И ни в коем случае не свободный. Немецкий гений — реакционный.
Уже благодарячему революция осталась только только интермедией.
Iv.
Впрочем, германская революция не была даже революционной интермедией.
Политическое слабость германских социалистов оказалось так возмутительным, что они сумели только только некотороеколичество неистовых дней и недель сдерживать муниципальную администрация, которой они водинмомент овладели в итоге событий 9 ноября. Тогда революция постыдно отступила перед демократией, и пространство пролетариата, ждавшего пришествия своей диктатуры, одолжило руководство. Реалисты и оппортунисты из числа германских революционеров оказались довольны данной демократией, так как они сумели удовлетворить и свои собственные и фракционные потребности. Они сумели отстоять родное воздействие в палате, сотворить коалиции, из которых потом сложились сегодняшние социал-демократы, демократы центра, партийные демократы из народной партии, и даже национал-либералы. Все это происходило казенно демократическим методом по всей Германии: в Пруссии и большинстве земель. Немецкая революция была либеральной интермедией.
Либерал сумел пользоваться следующими годами. В это время он сумел закрепить родное состояние средством демократических достижений революции. Однако все началось как раз с выполнения Версальского мирного контракта. Он принял условия, какие, положив конец борьбе, порушили империю. Он был доволен ими и, приукрашивая эти условия, он находил их полностью сносными и пригодными. Либерал постоянно был соглашателем. Он соглашался на все желая бы из-за жизни, которую он так любил. Он даже смирялся с той жизнью, которую были обязаны влачить по указу партийных главарей. Либерал был готов кормиться отбросами, какие ему бросают. Со характерным ему от природы эластичным оптимизмом, который было бы вернее именовать беспардонным оппортунизмом, либерал соглашался со всем. Положение либерала в государстве было шатким. Его состояние было неуравновешенным, так как после переворота либерал даже не сумел завладеть администрация. Можно заявить, что он только просочился в нее. Проникновению во администрация либерал был должен не своим мощам, и никак не мощам германского народа, желая он и именовался демократом. Скорее он был должен сомнительному стечению событий, всеобщим страхом перед российской революцией и, как последствие, милости западных демократий.
Мы могли бы смолчать это в случае, ежели бы либерал, устроив родное народное правительство, не привел к очевидному национальному подавлению. Его разрешено было бы извинить, ежели бы в силу катастрофической неизбежности он в новейших критериях втихаря подготавливал следующее противодействие. Но либерал, получивший от революции все блага и достоинства, жаждал сберечь дистанцию от народа и сберечь сформировавшуюся ситуацию. Кажется, за прошедшие годы он был обеспокоен лишь одним — массы не обязаны были осмыслить гибельность расположения страны, которое он жаждал утаить от них. Миг, когда бы люд отвернулся от демократии, мог быть чрезвычайно опасен для либерала. А те годы не было исключено, что схожий момент бы наступил, и мощнейший революционный напор вылился бы во вторую революцию. Не социал-демократическую самонадеянную революцию, которую деяния поручила делать маленьким партийным функционерам, но революцию предельного уныния, которая бы охватила целый 60-миллионный люд, которому отказали в праве на жизнь.
Либералы и демократы не могли воспрепятствовать тому, чтоб всееще имелись консервативные круги, которым было свойственно эмоция стыда, в котором они были обязаны существовать. Это понимание стыда постоянно было свойственно политически сознательным людям. И чувство этого стыда интуитивно направило политическую молодежь на националистические позиции. Однако либералы и демократы стали доверять на муниципальные идеи данных консервативных кругов. Хотя по административно-управленческим суждениям они были обязаны базироваться на те немногие консервативные составляющие, какие им получилось находить в стране и государстве. В движение крайних лет либерал приучился обходиться к прочности данных звеньев любой раз, когда ему требовалось защититься от угрожавшего ему пролетариата. Впрочем, это не мешало ему флиртовать с левыми, стравливать правых на левых, а сразу со всем этим воспринимать под себя законы о охране республики, какие он мог применять по собственному усмотрению как против одних, так и против остальных. ныне демократы, какие из революционных событий шагнули в правительственные кабинеты, стали чувствовать надобность в " стабильности ". А поэтому они начали звать цивилизацию брать на себя ответственность за происхождение республики, признать Веймарскую конституцию, что позволило бы им понимать изменение страны как свершившийся общественно-политический факт.
По сути, неважнокакая революция выступила бы с схожими требованиями, когда дело бы дошло до формирования правительства. Революционер, пришедший к власти, тут же обязан находить консервативную базу для собственного муниципального творчества. Этот принцип лежит в самой базе власти, государственности и консерватизма, без него вообщем невероятна жизнь человечного сообщества. Вопрос только содержится в том, обязан ли реакционер давать себя в приказ революционного страны, или же, напротив, обязан, подтверждая собственный консерватизм, сторониться его. Ответ на этот вопрос не является проблемой, ежели взять во интерес тот факт, что революционное руководство вынуждено взятьвдолг защиту от наружной злости. В предоставленной ситуации реакционер предоставляет себя в приказ правительства, которое сформировано не из-за удержания власти, а во имя хранения цивилизации. Этот вопрос объединяется к проблеме тесты консерватизма революцией, республикой и демократией, А поэтому этот вопрос нужно выражать последующим образом: что вданныймомент является консервативным?
V.
Идея демократической государственности не является консервативной. Но как мы видели, правительство может быть задумано как ВУЗ, в котором совмещены и демократия, и консерватизм.
В Германии наиболее нет спешной необходимости подымать типично внутриполитический вопрос о конституционной сопоставимости демократии и консерватизма. Но совместно с тем он остается принципиальным вопросом, увернуться от ответа на который мы не можем желая бы поэтому, что предпосылки, по которым мы так и не получили консервативно-демократическое правительство, выводят нас на темы о виновности, о демократии как вариации консерватизма. Эти трудности левые и правые разглядывают любой сосвоейточкизрения. Отвечая на эти вопросы, мы станем обязаны найти, как соединены меж собой консерватизм и мысль демократической государственности. И ежели мы станем воспринимать левую и правую точки зрения на эту проблему, то мы в результате выработаем третью позицию. Повторимся, неглядя на то что принципиальные и изначальные вещи, какие привели к предоставленной полемике, трогают( и обязаны трогать) доэтого только либерала, в то же время реакционер не обязан страшиться данных дискуссий, а сам обязан стимулировать их.
Государство, которое было сметено революцией, является только только государством из-за страны. Оно могло втомжедухе быть из-за империи, из-за целостности германцев, из-за являвшихся для нас некоторым эмблемой Гогенцоллернов, какие сообразно консервативной традиции сами существовали во имя народа.
Но правительство не было во имя цивилизации. Оно даже не могло начинать таким. Нация — это люд, который проживает осознанием собственной национальности. Мы обязаны датьпонять сами для себя, что мы никогда не были цивилизацией. Мы жили осознанием нашего страны. Мы привыкли к этому, так как знали, что правительство нас охраняет. Это ежедневная точка зрения консерватора. Впрочем, схожей позиции держится большаячасть партий, даже наиболее радикальные сортировки.
Либерал перед борьбой требовал политизации германского народа. При этом он предполагал демократизацию, одержимость парламентским духом. Либерал не разумел, что люд может быть политизированным лишь тогда, когда проникнут государственным духом. Демократизация без предшествующей национализации приводит к формированию демократии, имеющейся лишь из-за демократии. Для незавершенного народа схожая демократия является таковой же имитацией, как и правительство, имеющееся во имя собственного личного существования. Но даже при этом всем схожее правительство, в различие от демократии, могло добиться внутренней консолидации и отобразить наружное атака. Если произносить о недочетах обоих явлений, то в одном случае это — аморфные парламентские сортировки, в ином — закостеневшая бюрократия. И те и остальные провозглашают себя государством, удерживая цивилизацию от ее конечного формирования. Они никогда не принимают живого роли в доле народа. Только когда любая конструкция станет сопричастна народной доле, тогда все люди совместно будут ощущать себя цивилизацией. Вместо такого чтоб обождать окончания нашей внешнеполитической борьбы, мы оказались так неразумными, что согласились на внутриполитическую междоусобицу, когда партии крометого ко всему в резолюциях рейхстага присваивали себе преимущество на демократическое заключение. Это была преднамеренная политика, направленная на то, чтоб не считаться с исключительно вероятной в тех критериях политикой страны. Это вполне подходило народу, у которого не было предпосылок начинать цивилизацией. Подобный беспомощный народ-либерал мог тихо отрешиться от консервативных принципов. Междоусобица, сомнительность расположения и эмоция своей неполноценности были применены революционером в личных целях. Он не собирался формировать из народа цивилизацию. Революционер намеревался избавление режима из-за самого свержения.
Когда революция разрушила правительство, существовавшее лишь во имя себя, то она обязана была заправлять с народом не лишь политику, но и историю. Если бы на обломках самодостаточного страны появилось правительство во имя цивилизации, то мы, оглядываясь на этот трагичный день, торжествовали бы его в будущем как одно из самых ясных событий, аналогично тому, как остальные народы празднуют дни собственных революций.
Но данной смены не вышло. Народ отказался от попыток начинать цивилизацией. Народ не послушал внутреннего гласа, который уверял его отныне помещаться в роли цивилизации. Народ, не размышляя, ударился в бунт, перепутав шумиху с демократическими свободами. Народ добровольно прослушивал и веровал всему, что ему вещали. Он был совращен соблазнами, пришедшими вследствии рубежа. Его грядущее навязчиво делали зависимым от этого конфигурации Германией собственной формы муниципального правления. Народ слышал только слова о мире во всем мире, который обязан был настать после окончания вселенской борьбы.
Народ вполне надеялся на пацифистов, позабыв спросить у них, являлись ли они гарантией решетка. После нескольких томных лет люд купился на обязательства наилучшей жизни, которая обязана была настать у всех народов. В собственной доверчивости он поверил, что ежели немцы пособственнойволе сложат орудие, то им станет также уготована та же замечательная участь. Народ не смутили ни пропагандисты, ни то событие, что посреди них преобладали гнусные, недалекие и жалкие типы. Народ не смутило, как просто подготовили катастрофа режима стоявшие на каждом уличном углу легкомысленные фантазеры, глупые неудачники и карьеристы из линий очень сомнительных организаций. Народ был простодушным и не увидел, что за идеологией таилось своекорыстие. Он завороженно глядел на Запад. Народ доверил Западу свою свою страну. И он доверил собственным противникам мнение решетка. Мир оказался подходящим.
Так кто же повинен? Явная причина лежала на самих людях, на массах, какие в движение нескольких недель действовали от имени германского народа. Вина лежит на предводителях народных масс, какие кроили свою политику по демократическим лекалам. Так как сейчас эти главари не в состоянии отвергать последствия предпринятых ими действий, они пробуют скрасить свою идиотичность, свою тупость, свою низость некоторыми глобальными демократическими идеалами. Перед лицом реальности они смотрятся смущенными и жаль лепечущими кое-что про трезвый значение, который рано или поздно все-же одержит вершина.
Но на ком же лежит крупная причина? Мы станем находить виновных не посреди обольстителей и обольщенных, а посреди лиц, какие несутответственность за то, что 9 ноября в Германии в следующий раз появилось правительство во имя страны. Виноваты не те, кто поверил обману или предавался самообману, а те, кто готовил конфигурации, произошел-шие с Германией. Виноваты те, кто вначале повел себя так, что цивилизация, которая, казалось бы, сотворила себе правительство на века, водинмомент оказалась обманута. Виноваты те, кто с самого истока намеревался завладеть администрация в государстве, для что низверг люд в бездну революционных бедствий!
У консерватора имеется преимущество задавать такие вопросы. Вина и долг не являются мнениями, присущими либерализму. Вместо такого чтоб взятьвтолк и извинить врагов либерализма, он мстительно преследует их, выражая крайнюю нетерпимость.
Вина и долг — это мнения, какие принадлежат консерватизму, так как консервативное миропонимание основывается на ответственности. Консерватор приучен показывать людям определенные запросы, так как он сам нравственно несетответственность за свои деяния и не привык прикрываться обстоятельствами, какие привели к каким-то событиям. То, что он дает себе доклад сравнительно действий или бездействия, какие привели к этим происшествиям, является соответствующей чертой консервативного мышления. Человек, придерживающийся консервативных муниципальных идей, сам ложит на себя ответственность, и ежели он отыскивает фактор событий, то он не становится там, где обретает консервативные основания. Он проявит собственный консерватизм лучшим образом, когда пособственнойволе и осмысленно поймет на себя ту дробь вины, которая выпала на его долю.
Положение консерватора в демократическом государстве зависит от самого страны. Для самого консерватора вероятность сосуществования консервативного мышления и демократических идей не является проблемой. Он знает, что эта слаженность заложена в самом развитии германской летописи. Он знает, что она содеяна в нашем государственном становлении. Он не знает только — не погубит ли нас демократия. Он втомжедухе не знает — не погубим ли мы сами демократию.
Консерватор волен от укрытых целей и интриг, присущих партийной политике. Его партией является вся Германия. Формы муниципального правления: республика, диктатура, а втомжедухе какие имеютвсешансы еще показаться на свет и предстоят нам в будущем — являются для консерватора только только средствами для заслуги цели. Сегодня реакционер есть не из-за страны, а во имя цивилизации. Сама же администрация, без которой немыслимо ни одно правительство, необходима ему только для хранения свободы собственной страны.
Момент, когда станет решаться вопрос о воле, не станет часом ни либерала, ни парламента, ни партий. Это станет моментом правды для консерватора. Этот миг станет нуждаться в консерваторе так же шибко, как и сам реакционер ждал его. Это станет миг германского человека, который обучался на ошибках 1918 года. Этот миг не станет иметь ни либералу, который не может ничему обучаться, ни революционеру, который до сих пор не желает ничему обучаться. В этот момент наступит время новейшего немца, который так укрыт в нашей летописи, что разрешено произносить о нескончаемом, старом немце. Этот немец станет специализирован для Германии. Он станет воплощением собственной страны. Он станет сразу предохранять и возобновлять ее традиции.
Но реакционер лишь тогда дорастет до этого уровня, когда он сумеет справиться партийную бездна, которая пролегла меж левыми и правыми, являющимися до сих пор идеологическими соперниками. Этот час пиршества не наступит, покуда мы не сможем объединить эти две крайности, разделенные бездной. Злая судьба содержится в том, что политика левых вносит ссору в наше формирование, и политику правых, которым доверена внимание о нашем национально росте, познает та же самая участь.
Консерватор обязан признать, что люди консервативных идей xix века повинны в том, что они позволили ошибочно говорить консерватизм.
Консерватор обязан признать, что в Германии со пор ранней летописи имелась консервативная традиция основания империи, но она была отвергнута в эру Вильгельма ii.
Пропасть станет преодолена, ежели реакционер, которому долей постоянно было предписано делать, станет не элементарно готов храбро действовать, но и способен повлиять религиозно.
Vi
У левых имеется сознание. У правах имеется сознание.
Беспорядочность нашего политического мышления привела к тому, что мы часто путаем эти два мнения. Это свойственно и самим левым, какие опираются на сознание и в то же время приводят интеллект в смятение.
Данная неурядица началась с рационализма. Она началась с формулы: " Я размышляю, стало быть, я живу ". В век Просвещения она была трансформирована: " Я — просветитель, стало быть, мои размышления верны ". Итоги раздумий неоспоримо равнялись к правде. Этот неправильный посыл приводил к опустошительному действию рассудочного мышления на понимание правды. Рассудок шагнул за свои рубежа, превратившись в интеллектуализм. Рассудок обязан был править эмоциями. Он не обязан был их кончать. Но интеллект убивал эмоции. Разум сам отказался от всех обращающих сил, от воодушевления, от интуиции. Разум возникает от " постижения ". Но этот сознание более ничто не " постигал ". Он лишь подсчитывал. Рассудок стал интеллектуальным исчислением. Разум оказался предоставлен сам себе.
Следствия этого проявились чрезвычайно рано. Раньше только они отметились в политической сфере. Оказывается, интеллект мог дать всевозможные выводы, какие были выгодны по каким-то суждениям. Именем интеллекта, которым Ришелье выгораживал абсолютную монархию, 150 лет спустя стали свидетельствовать права безусловной демократии. Разум пришел к убеждению, что ежели составить всю его мудрость, то разрешено добиться наивысшей мудрости. Это было очень по-человечески, так как любой человек в любое миг считает, что действует очень разумно. Действует в собственных интересах. Но лишь сознание правомочно на основании эмпирического факта изготовить обычный вывод о том, что когда все делается в голове, то в сумме бескрайность настоящих понятий чрезвычайно быстро превратится в безумие, которое изобличит нам фатальную значимость предоставленного миру интеллекта. Рассудочность стала злобным роком для людей. То, что любой считал неплохим для себя, оказывалось нехорошим для всех. Рассудок потерял сознание.
Понимание и интеллект исключают друг друга. В то же время сознание не исключает чувств. Руссо разумел это, а позже он жаждал противопоставить Просвещению рассудочные ощущения. Но он втомжедухе не был в состоянии взорвать господство интеллекта. Напротив, увязывание интеллекта с сантиментами сделало его еще наиболее дерзким. ныне рассудочность, которая была женщиной xvii века, перевоплотился в проститутку, спутницу всех просветителей. Французская же революция возвысила ее до уровня богини, позволив вполне дать ее призывы. Рассудочность приняла конкретное роль в формировании европейских политических идей, покуда не перевоплотился в ленивый интеллект, который Кант изобличал как самый-самый мерзкий самообман. Разум ввел наше мышление в положение, в котором мы считаем его порождения абсолютными, лишь ежели они являются мнениями. И, вконцеконцов, он привел нас к тому, что мы спутали наши нравственные оценки и стали считать, что интеллект гарантировал верность.
На Западе, одинаково, как и во всех странах, где отъявленный интеллект создавал делишки с политическими мнениями, чрезвычайно быстро сообразили, что чрезвычайно рентабельно произносить о правах человека, о воле, о равенстве, о братстве, но чрезвычайно щекотливо вытекать этим принципам. По данной фактору интеллект чрезвычайно быстро ввел двойные стандарты, какие изменялись в зависимости от такого, шла ли стиль о своем или постороннем благоденствии. В целом же в мире сотворили такое расположение, которое приучало к тому, что всё происходившее в западных странах или прибывавшее оттуда без критической оценки числилось прогрессивным. Франция более не разговаривала о суверенитете монарха, а лишь о суверенном государстве, которое она передала в руки коррумпированных партий. Англия всюду разговаривала об публичном благополучии, но ее граждане жили в чудовищных соц критериях. Весь Запад заявлял не о чем другом, как о мире и любви, а сам тем порой готовился к борьбе.
Но в Германии мы попались на этот трюк. Либерализм, который на Западе давно числился мудростью авгура, тут стал мировоззрением людей, готовых усмотреть всякую тупость, которую лишь разрешено было обелить при поддержке интеллекта. Перед борьбой мы считали полностью благоразумным серьезно произносить о " вселенской политике без войн ", как это было сформулировано Лихновским и его друзьями. Мы предпочитали созидать в " окружении " только только " сторонний итог блестящих политических дискуссий, проводимых в мирной форме ". Даже во время борьбы мы, аналогично тому, как нас изучали, полагались на умный мир, доверяя государствам и муниципальным дельцам, ибо лишь они могли устроить все в пацифистском манере. А после борьбы мы сделали повторную тупость. Это была рассудительная гнев, которая буянила в оторванных от жизни мозгах. Конечно, это были ущербные человечные ощущения, какие обращались против личного же народа. Тогда германцев сделали виновными за правило борьбы, ждя в замен добровольного признания этого мягкого вердикта. Наши враги пользовались благоразумием данных германских самообличителей, которым не хватило силы интеллекта, чтоб отличить предлог от намерения, случайное от решающего, формальную вину от психологической вины, но они согласились с таковыми подтверждениями, какие привели к умным предвзятым выводам и бедственному расположению Германии.
Правым постоянно хватало осмысливания, чтоб увидеть опустошение человека, причиненное интеллектом. Только от самого человека зависит, обязан ли он вслушиваться " к гласу интеллекта ". Понимание берет на себя это поручение. Разум не в, состоянии разбирать самого себя. Понимание — это держава человека, интеллект, быстрее только, является его слабостью. Понимание — это властитель. Его сущность — это мужественность. И в силу собственного нрава оно не склонно отдаваться самообману. Консерватор наравне с физиологическими возможностями владеет конкретно таковым нравом и проистекающей из него духовной решимостью решать деяния, когда это будетнужно. Он владеет даром осуждать, делать выводы и узнавать, что является реальным, что не может быть отвергнуто как фикция. Консерватизм базируется на человечном знании. Оно прибывает к консерватору во время его деятельности, которая постоянно жаждет приходить в завтра, верно работать народу и государству. Консерватор знает, что люди имеютвсешансы достигнуть многого, практически только. Как сын собственного народа он почтивсе проверил. В нем течет кровь людей, какие как-то сотворили этот люд. Если в нем живут традиции, то он незабывает, как тяжко это было и какой-никакой ценой это досталось, как происхождение за поколением, столетие за веком постоянно строилась Германия.
Все консервативные запросы: охрана цивилизации, хранение семьи, признание монархии, организация жизни в дисциплине, поддержание престижа, а втомжедухе Знание сословной, корпоративной, административной иерархии — все это не наиболее чем последствие человеческих знаний. Длительная жизнь может базироваться лишь на испытании. А проверка людей во многом зависит от такого, идут ли их деяния от корней, от истоков. Консерватизм — это коренное мировоззрение. В нашей природе имеется что-то Вечное, что постоянно восстанавливается и ворачивается в изначальную точку, отвергая и заканчивая тем самым хотькакое формирование. На фоне этого Вечного люди смотрятся чем-то вторичным, вособенности ежели они поддались искушению делать против самих себя. Тогда они подписываются в собственной слабости. Для этого Вечного имеется исконное консервативное заключение, грандиозное политическое народное сознание, которое прибывает из врожденного человечного чутья. Оно формирует формы, в которых вероятна жизнь. Формы, какие способны испытать все революции реформы, ежели лишь они воплотятся в новеньком консерватизме. Эта бесконечность присуща всем большим людям, какие являлись большими консерваторами. Они были в корне правы, когда не доверяли рационализму, который развивал только мозг, но дозволял хиреть самому человеку. И как итог мышление, вместо такого чтоб формировать идеи, занималось надуванием мыльных пузырей. Разум оказался рационализированным осознанием. Разум не является духом. Разум — это затмение.
В конце концов германские интеллигенты стали путать дух и Просвещение. Они собрались в левом лагере, требовали " духовной политики ", но были лишь только просветителями, какие воспринимали роль в всякой банальности, провозглашая ее " мудрой ". Разум, прибывший с Запада, был новшеством для Германии, которая до тех пор являлась государством духа. Разум был опасен для данной юной в политическом отношении страны. Разум как новшество был вособенности опасен для литераторов, какие восприняли его как политические детки, которыми они, по сути, и являлись. Но правое, верное сознание снова и снова восстанавливалось в данных людях, какие могли пользоваться этим. Дух устанавливается там, где мы зрим наше мировоззрение. Понимание утверждается там, где мы обязаны воплощать наше государственное художество.
Консерватизм — это сознание цивилизации. Немецкий консерватизм, не как партия, но как рассудок, мог начинать предпосылкой для нашей победы в борьбе. А после борьбы консервативное сознание — это единственное, что могло говорить действия, не удивляясь проигранной революции и мировому обману, воплощенному в 14 пт.
Но осознанием человека обладал, увы, не германский, а конкретно французский и британский консерватизм, которому получилось повести за собой вверенные ему народы и победить войну. А в Германии консерватизм упустил родное назначение.
А потом настала расчет. Говоря о вине консерваторов, мы намереваемся ответствовать за те подделки, какие после революции распространяли левые, чтоб бесчестить правых и препоручать людям, что в наших бедствиях повинна вышедшая из строя в прошедшем консервативная система. Но рухнувшая система никак не была консервативной, она была конституционной. Вильгельм ii не был консервативным монархом, он был либеральным кайзером. Ценой за его либеральные полумеры стала проигранная битва. Именно либерализм и кайзер проиграли эту войну. Дела либерализма вданныймомент обстоят так же, как и на борьбе — он терпит поражение на всех фронтах, теряя людей, взгляды, партии. И ежели он сумел завладеть правительство в облике демократии, то все одинаково он владеет оппозицию в лице социализма, с которым он обязан считаться. Социализм желая и не выиграл революцию, но разорвал с демагогией.
Вина консерватизма кроется не в его принципах. Они никогда не сумеют начинать неустойчивыми мнениями — они непоколебимы. Вина лежит на наблюдении, под которым они находились и который задул духовную свечу консервативного мышления. Данная причина вообщем располагаться в духовной плоскости. Вина лежит на том духовном запустении, в котором цивилизация присутствует уже цельный век. Очень трудно вознаградить должное, ежели цивилизация доверила себя людям, какие желая и храбро управлялись со вселГи испытаниями, но не были людьми духовного преимущества.
Консерватизм в Германии совсем запамятовал, что для такого чтоб кое-что предохранять, нужно поначалу этого достигнуть. Он запамятовал, что, лишь сохраняя, разрешено достигать еще большего. От консервативного нападения он равномерно уходил в консервативную охрану. Он находился в защите до тех пор, покуда не продул. Консерватизм закончился, когда крайний Большой человек, Вильгельм фон Гумбольдт, перешел в стан гуманизма. Консерватизм не последовал за ним. Вместо такого чтоб храбро свершить этот шаг, консерватизм позволил либералам взятьвдолг эту сферу и разглядывать ее в будущем как свою вотчину. Консерватизм не продвигал вперед дело, начатое бароном фон Штайном и Меттернихом, отлично себя чувствовавшими во время сотворения Священного Союза на Венском конгрессе.
С тех пор немцы высказывали некие принципиальные, значимые и большие вещи. Все они уходили корнями в консервативное мироощущение, являлись недалёкими ему по духу, воссоединялись с ним. Вряд ли могло быть иначе. Однако эти вещи высказывались консервативными аутсайдерами, к которым разрешено отнести не лишь Лагарда и Аангбена, но и самого Ницше. Тем не наименее консерватизм и как образ мышления, и как сплошное направленность, и как политическая партия не был причастен к их творчеству. Он совсем не разумел их. А поэтому он их не поддерживал. Он дал их собственным соперникам.
Сам консерватизм не выдвинул из собственных линий ни 1-го человека, который занялся бы занятием. Его причина содержится в том, чтоб обладать хоть каких-либо ораторов, он обязан хватать мозги вдолг у остальных рас и национальностей — это касалось и Шталя, и Чемберлена. Даже Бисмарка консерватизм сначала принимал как бунтовщика. То, что в Германии еще оставалось германского, позднее изображалось как только нехорошее. Управление наружными делами Германии все наиболее и наиболее концентрировалось в руках некомпетентных дипломатов, ни один из которых в собственном министерстве не выложил новых идей о том, что глобальная политика обязана выстраиваться, исходя из общей картины решетка, что художество управления государством является историей, воплощающейся в жизнь. Пангерманисты, какие, по последней мерке, жили осознанием заморочек, какие появлялись перед цивилизацией в связи с ее мировым расположением, постоянно разговаривали лишь о телесных опасностях, об уменьшении народонаселения, о сокращении рождаемости и умирании расы. Но они никогда не разговаривали о духовном разложении.
В это время либерализм пользовался преходящим, которым он постоянно подпитывался. Он устранился от заморочек цивилизации, но стал властвовать в литературе, вводил с практическим видом в заблуждение, участвовал во всех конфигурациях мышления, во всех научных исследованиях и даже в вопросах моды, духовная важность которых была, истина, очень сомнительной. Но либерализм стал контролировать торговлю лозунгами.
Консерватизм, против, замкнулся сам в себе. Он все еще надеялся на нескончаемые ценности, к которым он относил родное восприятие решетка. Но он предоставлял их создание самому себе, воспринимая это как данность. Не предполагая другого развития событий, он занимался самоуспокоением. Консерватор не знал, что нескончаемые ценности, какие не сходили с его уст, не стояли на месте. Не знал он и такого, что началось перемещение( не путать с прогрессом), которое было круговоротом вещей. Оно снова и снова отдавало в традицию изначальные, стародавние ценности. Консерватор не разумел, что консервативным является творение вещей, какие нужно предохранять.
Vii.
Правые партии не сумели предупредить наше катастрофа. Они были оставлены Богом, чье имя поминали всуе. Правые партии наиболее не могли доказывать. У них не осталось доводов. Они привыкли к обычаям, какие они по особенному, но не исключительному праву употребляли в личных целях. Они не понимали духа времени, его видоизменений, какие свершались извечными мощами. В мировоззренческом значении это относилось и к обычаям.
Правые партии не сохранили такого, что было передано им как наследие. Они попали из решетка устремлений и взаимосвязей, которым они обязаны были править, в сферу ежедневных вещей. Они не сумели отыскать убедительных слов и не показали стойкость духа, чтоб отстоять отличные, но ослабевшие взгляды от сердитый, но очень мобильной воли. Правые партии были незыблемыми и могли лишь хвастливо Артачиться!
На их пространство выдвинулись левые партии, какие сообщили свои права на позиции. Они заняли пространство правых как мнимые представители народа, исполняющие родное мнимое управление. Подобные процессы идут во всех парламентских государствах.
Но на Западе принципиально преобладают правые партии. И даже ежели левые партии представлены в палате, то западные муниципальные деятели все одинаково знают, что в всех политических вопросах они могли базироваться на реакционный составляющую в социалистических рядах. Речи о братстве народов там звучали только от варианта к случаю. Речи о мирном сосуществовании там звучали очень характерно. Впрочем, данные речи ни чему не обязывали, но изготовляли подходящее воспоминание. И ежели это не было замыслом одурачить, то уж в всяком случае было обманным маневром,
Германия снова и снова попадалась на этот крюк. Здесь придерживались патриотической патетики. Но мы обманывались в том, что направляли эти фразы к цивилизации, которая только в некой ступени добилась наружного целостности, но была лишена внутренней сплоченности. Прекрасно ощущалось, что тут зияла пустота, что отсутствовали предпосылки. Были все предпосылки, чтоб быть не очень убежденными в наших делах. Но в эру Вильгельма ii мы очень неохотно соглашались созидать вещи таковыми, каковыми они были на самом деле. Тогда мы их принимали ошибочно. В данных критериях правые партии вызвали клокочущую нелюбовь у отдельных слоев народа, чьи интересы представляли левые. Сами же левые изображали европейской общественности правые партии лишенными помощи, а при каждом комфортном случае представляли Германию как отсталую страну.
И все же имелась исключительно вероятная консервативная стратегия — государственная психология давала шанс возвратить эту недовольную дробь народа в лоно цивилизации, завести ее в национальную идею. Со пор Родбертуса не предпринималось ни одной суровой пробы обосновать германскому пролетариату, что цели страны имеютвсешансы начинать его классовыми устремлениями. Немецким массам никогда не говорилось, что избавление перенаселенной страны кроется во наружной политике. Не предпринималось ни одной пробы научить цивилизацию политике, аналогично тому, как ее развивали религиозно. Таким образом, мы упустили шанс взятьвдолг родное пространство в летописи.
Мы не успели приготовиться к борьбе. Когда она разразилась, то люди, оказавшиеся перед лицом опасности, интуитивно сплотились. Народ слился. Больше никто не задумывался о партийной политике. Верх брали простые ощущения. Мы выдвинули нашу армию. Это была самая боеспособная войско, которая не разрывалась разными понятиями, а была сплочена единственной волей. Но тогда мы сделали самую фатальную ошибку, которую лишь могли свершить. Мы уступили оптимистическому настрою, который хватал правило из либеральной мягкотелости, а втомжедухе был пагубным порождение эры Вильгельма ii. Мы приукрашивали ситуацию. Смотрели через розовые очки. Привирали сами себе. На самом деле оказалось, что станет так тяжко, как легким сначала мы считали это начинание. Народу не разговаривали, как тяжелой и длительной станет эта сражение. Народ не знал, что ежели эта сражение станет бесполезной, то последствия будут невероятными. Народ торопливо заверяли, что битва станет короткой. Разве мы ее уже не выиграли наоднувторую? О, люд, был решителен и радикально счастлив! Но по мерке такого, как откладывалось выполнение обязательств о быстро победе, правые лишались свои позиции, а левые набирали очки.
Начало борьбы опровергло все доктрины левых. Кажется, они даже желали затянутой борьбы. Посреди борьбы, когда на каждом из фронтов бушевали схватки, в Германии стали поговаривать о мире. Народ заверяли, что мир, о котором всё посильнее и посильнее желали как об освобождении от неуклонно возрастающих невзгод, являлся никак не занятием победы, но обязан быть продиктован интеллектом. Консерваторы знали, что это ЛОЖЬ. Но они позволили, чтоб битва и ее знание оказались связанными с внутренней политикой, которая в государстве определялась левыми мощами. Но было уже очень поздно, так как люди консервативного мышления хромали в политике и готовили ряд уступок оппозиции. Консерваторы действовали невразумительно и растерянно. Они были лишены силы новейших идей, какие могло посеять их миропонимание, какие бы могли разметать очень мир.
Было бы куда логичнее [кайзеру. — Примеч. пер. ] взятьвдолг твердую и непреклонную позицию, в духе " охранительных обычаев ", как это делали его предки, ежели новости переговоры с духом разложения, корнем всех наших бед, какие сейчас пришли сходу ко всей цивилизации. Жесткая политика была бы политическим удержанием, но в то же время политическим преимуществом мужчины, который проверил людей и не имел к ним веры, а поэтому охранительство было бы его крайним однимсловом для цивилизации.
Но словечко брала демократия. Перед борьбой застенчиво и растерянно, а во время борьбы нагло и бессовестно. В ее постановлении был интеллектуализм, который прибегал к доводам интеллекта, какие, как оказалось позднее, были безрассудностью. Но консерваторы, отучившиеся от автономного мышления, не были в состоянии отражать эти выпады. Их сыновья остались на полях схваток, И это было единой жертвой, которую они могли доставить. Но так вышло, что их папы ничто не сумели поменять. Их консервативные партии неуклонно уходили из забавы. Их приперли к стенке и выгнали из политики. Сторонники данных партий по всей стране оказались обманутыми. Когда настал день катастрофы, то они оказались испуганными и забитыми.
Либеральные деятели, какие отрицали консервативные философия; политики, какие не желали выпустить предоставленный шанс поднятья по карьерной лестнице; публицисты, какие даже не намеревались укрывать собственных симпатий к Франции; литература, которая какбудто была предназначена для поражения в борьбе; пропаганда, которая исполнялась таковыми же подлыми людьми; восприимчивость народа; либерализм с его тяготением к общечеловечности; демагоги, какие источали свои предательские слова, исполненные тщеславия и жажды мести, — вся эта толпа собралась совместно и от имени интеллекта подготовила перелом в борьбе, который кончился нашим поражением и следующим крушением Германии. Правым партиям всееще было свойственно сознание. Они не чувствовали никаких иллюзий. Взирая на реальность, они предвидели исторические последствия схожих политических решений. Понимание оставалось преимуществом человечного познания. Понимание было преимуществом консерватизма.
Но у осмысливания не было способности биться с интеллектом, на который непрерывно ссылались левые партии. В собственном радикализме они полностью бесхитростно считали, что высказываемые ими умные запросы постоянно были оптимальными, убедительными, по последней мерке правильными.
Вина консерватизма наступает там, где перепутали традицию и идею. Консерватизм остался жив как традиция. Но как мысль консерватизм погиб. Он пресек родное наличие совместно с идеей. Консерватизм как тип нрава был еще подходящ на борьбе. И все эти немцы, какие осмысленно избрали свою судьбу, вне зависимости от такого, были ли они крестьянами или рабочими, дворянами или бюргерами, социалистами или клерикалами, были консерваторами желая бы в силу собственной мужественности. Они нутром ощущали, о чем шла стиль. Но их жертва оказалась бесполезной, так как они были соединены только патриотическими фразами, а никак не имманентной идеей, которую нужно было отдать неподготовленной цивилизации, покуда это дозволяло время.
Живой консерватизм — не скончавшийся — есть в вечности. Консервативная мысль до борьбы была уделом замкнутого в себе сообщества. После нашего поражения было предложено возвратить его обществу, которому он принадлежал неизменно. Возвращение консерватизма позволит ощутить людям, присущим и правому, и левому лагерю, что они дополняют друг друга как доли 1-го народного тела, что они соединены самой природой. Вернувшийся консерватизм оставит ленивый интеллект тому ленивому социуму, которое противопоставляет " трезвый значение " провидению. Тому кружку людей, какие непрерывно пробуют вести " среднюю " линию, а в политических делах уже издавна скатились к умному оппортунистическому доктринерству. Той фирмы, которая пропадает на фоне осмысливания консервативного человека, но все одинаково дозволяет себе предсказывать, что имеется, что станет и как обязано быть.
Для нас этот " трезвый значение " так же ничтожен, как " хорошая свобода " или наша несчастная " деловитость ". Мы следовали за данной триадой, но постоянно оставались обманутыми. Они казались нам обычными и само собой разумеющимися. Однако обычным и натуральным является лишь сознание.
Viii.
Консерватизм обязан постоянно одерживать вершина.
Консервативное мышление наблюдает во всех человеческих отношениях постоянное возвращение, но не в значении возраста, к чему-то идентичному. Возвращение в значении что-то долгого, которое то отходит, то придвигается, но постоянно рано или поздно имеетместобыть. Этот принцип заложен в самой природе и людях.
Но даже это постоянное обязано снова и снова религиозно обходиться к преходящему. Только этот созидательный консерватизм разрешено дать народу. Только в него может поверить люд как цивилизация. Именно этого творческого консерватизма не хватало Германии во время правления Вильгельма ii. Именно в это время консерваторы поступились духовным фундаментом, сложенным из идей больших германцев истока.
Xix века, какие все являлись большими консерваторами. Он дозволял, что на свободное пространство в народных представлениях вторгнутся либеральные взоры. Общедоступные либеральные мнимые мнения, полупонятия, междупонятия, какие обязаны были доставить людям собственную выгоду, были благожелательно встречены массами. Консерватор как серьезный человек обязан был смотреть за изменением событий и от него разрешено было ждать большей осторожности и противодействия попранию ценностей. Но он выбрал очутиться в стороне, а поэтому не выгораживал собственного изначального предопределения. Он отказался от духовного управления цивилизацией. И растерял ее.
Сейчас мы стали ориентироваться на идею консервативного страны. Но это правительство было для консерватора только только некоторой политической привычкой. Он принимал правительство как кое-что неизменное. Для него правительство не могло быть другим, несчитая уже имеющегося. Он не раздумывал себе наличие страны, которое не было бы консервативным. Он вправду верно считал, что консервативное правительство не могло быть мимолетным, а лишь нескончаемым. Вероятно, не за горами то время, когда люди признают правоту этого суждения. Неконсервативное правительство — это общественно-политический нонсенс. Государства и консерватизм — это равноценные мнения. Ведь правительство — это хранение. Только вот реакционер xix века никак не сам сформировал данное мнение. Это была унаследованная точка зрения. Это было заключение его отцов, какие кровью, а потом духом сотворили консервативное правительство. Консервативная катастрофа, которую мы пережили во время катастрофы страны, существовавшего во имя себя, является катастрофой внуков.
Внуки жили по образцу собственных отцов. Они жили безукоризненно, грубо, одним однимсловом, по-мужски; Они служили королям и кайзерам, как это завещали им предшественники. Но этого не было довольно. Предки понимали консерватизм как некоторую политическую преимущество. Консерватизм все еще жил в их крови. Однако он более не жил в их душе. Они отказывались от связи с народом. Консерватор не отказывался от собственного расположения в государстве. Напротив, он считал и был непорочно уверен, когда наступит час испытаний, то конкретно консервативная, а никак не либеральная мысль выручит правительство. Из традиции он почерпнул консервативные познания о том, что мнимую миролюбивость не стоит путать с действительными намерениями. Реальность постоянно была связана с борьбой. Но он ощущал, что раздельно взятое национальное самосознание и народные ощущения не совпадали. Эта неосторожность стала нашей сердитый долей. Консерватор, казалось, растерял дар речи. Мы до сих пор воспитываемся в таком же духе. Мы изучали Германию патриотизму. Народ развивали словами готовности к занятию. И это сохранило нас 1 августа 1914 года. Тогда в головах 60-миллионного народа звучало словечко " Мы ".
Но люд остался глух к государственными идеями. Внутренне он оказался не готов к большим потрясениям, с которыми бы совладал хотькакой общественно-политический люд. Кроме этого сыграло свою роль сомнение народа к консервативной идее. Тем наиболее что это сомнение умышленно взращивали.
Все это воздалось 9 ноября. Тогда в головах 60-миллионного народа вертелось словечко " Я ". Впрочем, сам люд считал, что в этот день он действовал как " Мы ", какие созрели для такого, чтоб начинать вольными. Это было либеральным заблуждением, которое сумело совратить даже социалистов. Прорвавшаяся народная свобода передала свои задачки уполномоченным представителям, а родное представление нашла в избирательных бюллетенях, специализированных для парламентаризма, который установил демократию.
Лишь потом, во время заключения мирного контракта и следующих лет политики его выполнения, итоги революции стали бедой, которая настигает людей, привыкших полагаться интеллекту, а не пониманию.
Однако в то время, покуда революция разочаровывала революционера, которого она привлекала лозунгами, а потом показывала их лживость, реакционер стал полностью вольным. Революция возвращала ему вероятность нахождения взаимосвязей, что прежде было основным плюсом его политического мышления. Революция указал консерватору пространство, чрез которое он как человек временный и надвременный мог политическим методом вторгнуться в судьбу собственного народа. Она вывела его на степень вопросов о позиции в отношении революции и социализма, а совместно с тем о его отношении к республике и монархии. Этот вопрос трогал принципов консерватора, а поэтому ответствовать он обязан был серьезно.
1918 год обучил нас всех. Мы учились на образце правых, а большаячасть германцев училось на образце левых. Пути наученных и необученных разошлись. Социалисты узрели, как в самих предпосылках упала социалистическая система, что предполагалось в связи с пришествием эры высочайшего капиталистического развития. Случилось непредсказуемое, к чему социалисты оказались не готовыми. В тот момент, когда они обязаны были определить экономическое господство, приключилось завершение борьбы, которое оставило цивилизацию в состоянии хозяйственной разрухи. Эта неожиданность поставила крест на всех социалистических расчетах. Более не было способности определить коммунизм, при котором изменялось экономическое господство отдельных классов. Социализм получал значение лишь тогда, когда он охватывал целый люд и подходил его жизненным нуждам.
Консерватор, против, одолел машинный коммунизм, который оставался теорией, чрез органический коммунизм, который обязан был начинать практикой. Консерватор раздумывал коммунизм, который обязан был новости к группе, к общности, к корпоративному единению цивилизации. Он раздумывал коммунизм категориями умножения, структуры, иерархии. Консерватор делил атомизированный коммунизм от коллективного социализма. Правые представляли таковой коммунизм как идею проф сословий, которая уходила корнями в консервативное и фактически германское прошедшее. Левые же представляли таковой коммунизм как идею рекомендаций, что было развитием российского эксперимента, взятого за эталон.
Духовное сведение левых и правых могло привести к их политическому сближению. Коммунистические левые и консервативные правые соединены сомнением к партиям, к либеральному и эгоистическому содержанию всей их партийной жизни, которая уделяет более интереса программам, а не делам, к партийному парламентаризму, который действует не в интересах народа, а в интересах личных партий, что прикрывается именованием цивилизации. Левых и правых сводит мысль диктатуры, которая учитывает грустный эксперимент, что человечное благоденствие не может быть никогда предоставлено на людское решение. Процветания разрешено добиться лишь только чрез насилие, поучение, предзнаменованный курс и вышестоящее управление. В результате вышло бы обоюдное проникновение задач, они бы находили общие пути решения, устремлялись бы отыскать их в воле к обоюдному примирению, что было можетбыть в тот момент, ежели бы левые отказались от марксистских принципов, а правые оставили реакционные позиции.
Но левые не сделали этого. Они не отказались от партийного мировоззрения. Они продолжали задерживаться идей классовой борьбы, желая социал-демократические левые, идя на бессчетные компромиссы, поступились ими. Если мы попробуем ответствовать на вопросы: кого обучил 1918 год? кто обучался в большей ступени? почему это зависит? — то на них мы сможем ответствовать последующим образом. Новое социалистическое мышление, которое пришло в движение данных лет, привело к вынужденному пониманию, но оно оказалось не в состоянии избавиться от партийных предубеждений и озлобленных классовых эмоций. Рабочих по мерке постижения ими эксперимента вселенской борьбы, ждавших роли в новейшей народной летописи, успокоили казенно демократическими полумерами и хитрыми парламентскими уравнениями. Но младоеоциалистические идеи являются еще лишь попыткой формирования мировоззрения, являются ощущением, которое предвосхищает, но не волей, которая наносит удар. А коммунистические идеи являются волей к воле. Однако их свобода ориентирована против природы, а поэтому делает принуждение над непрерывностью человечной летописи.
Консерватор в движение данных лет по собственной воле сделал некий просчет и избрал в качестве главного неприятеля революцию, чем расколол левых и правых, стремившихся к сближению. Но консервативное мышление, в различие от социалистического, которое правомочно воспринимать лишь личные трудности, принимает целый комплекс заморочек и непрерывно жаждет решить их. Консерватор сначала пробует ответствовать на наиболее противоречивые вопросы, что может начинать предпосылкой для восстановления консервативной жизни.
Самым наилучшим методом ответа на эти опросы является раздумье над своими предпосылками. То имеется раздумье о себе самом.
Х.
Консерватизм — это не реакция.
Реакционеры утешаются критериями жизни, в которых они находятся, или хотят возвратить их обратно, ежели амуниция кругом них поменялась. Они представляют себе мир конкретно таковым, каким он был в день, когда они родились. Их мышление так же узкое, насколько скромно мышление революционера, который представляет себе мир лишь в день, когда он его низвергнул.
Консерватор, против, привык делать. Консерватизм, не недостаточный честолюбия, никак не является собранием раритетов. Консерватизм — это заводской цех, в котором желают формировать такие вещи, какие имеютвсешансы быть основой для новейших принципов. Консервативное мышление различается от революционного тем, что не полагается вещам, какие появились в спешке в беспорядке крушения. Консерватизм дозволяет себе дорожить лишь те вещи, в которых заложены подходящие им возможности. Консерватор наблюдает эти вещи произрастающими из традиции, кои он думает, естественно, иначе, ежели реакционер. Традиции непрерывно разбиваются катастрофами, за какие мы несутответственность, и революциями, которых мы не в состоянии избежать. Но традиции постоянно восстанавливаются. Так жизнь сохраняется в пространстве. Так из времени приобретаются новейшие ценности, какие обогащают консерватизм, или же недочеты, какие консерватизмом тут же отвергаются. Время пожизненно ворачивается в место, из которого оно вышло, и принимает то, что появилось, и то, что было постоянно. Революция направляет бесконечность против себя.
Консерватизм употребляет бесконечность для себя. Сам космос, основанный на точных законодательстве, является никак не революционным феноменом, а консервативной статикой. Природа так же консервативна. Она базируется никак не на классном постоянстве явлений, а на их замене, на предрешенном уходе и новеньком восстановлении. Самые массивные потрясения смотрятся жалкими на фоне могущества рождения. Из года в года, из века в век на протяжении тысячелетий мы зрим одно и то же возникновение жизни. При этом изменяется лишь поверхность. Но поверхностные конфигурации ничто не означают, так как большая общность видов, которая остается постоянной, все же главнее отклонений, какие появляются во времени и втомжедухе со порой пропадают, или же ворачиваются в бывшее русло.
Эта консервативная статичность обретает родное возобновление в политической жизни. Постоянство, воплощенное тут в течении событий, испытанных учреждений, повадок, традиций, непременности расы и народа, а втомжедухе в типично человеческих проявлениях, еще могущественнее, чем неустойчивые лозунги, какие появляются на потребу дня и какие проходят так же, как проходит этот день. Консерватор не задумывается об индивидуумах, как это делает либерал, чье мироощущение наступает и кончается на собственном " я ".
Консерватор так же не задумывается о человечестве, не имеющем различий, как это делает революционер, чтобы подкрепить доводами идею классовой борьбы. Консерватор не может объединять с мнением " человечности " никаких обозримых и тривиальных представлений. Он никогда не видел этого одного, сплоченного населенияземли, разве что лишь в фантастическом мире революционера, который в Германии с необыкновенным усердием следует за идеей человечности. Причем остальные народы не следуют его образцу губить собственный свой люд. Консерватор признает, что жизнь народа воплощена в цивилизации. А поэтому он жаждет сберечь жизнь цивилизации, которой он принадлежит. Реакционность относится к форме, а консерватизм является вхождением? Так каким же сейчас является наше содержание? Каковым оно может быть? А каковым оно обязано быть? Либерал желал, чтоб у германского народа было западное содержание, а революционер — глобально пролетарское. Но эксперимент Версаля и выработки Москвы, приведшие к проникновению в Советский Союз государственного духа, в состоянии отговорить их от следования излюбленным представлениям. Консерватор издавна уяснил для себя, что он действует во имя нас и во имя германского народа.
Как реакционер, которому от отцов в качестве иных политической предпосылки достался девиз " Я служу ", может стать германской сути? Поставленный перед этим вопросом реакционер обязан критически проверить, с одной стороны, республиканскую идею, с иной стороны, принцип легитимности.
Мало кто мог допустить, что немцы, на протяжении тысячелетия являвшиеся монархическим народом, как-то встанут республиканцами. Впрочем, эта мысль пугает меньше только конкретно консерватора. Он сумел согласовать консервативную идею с любыми формами муниципального правления. Римские консерваторы были республиканцами. Их Катон не видел спасения для Рима, ежели бы тот стал эллинистическим или цезаристским. И все же он прислушивался к неминуемым изменениям формы римского муниципального правления, и даже за переменами римской культурной формы, какие представлялись наибольшему римскому патриоту неминуемой смертью, что еще наиболее возвеличивало римскую эру. Но римская монархия при поддержке имперской идеи безотлагательно сотворила новейший консерватизм, который отодвигал сроки катастрофы Рима, покуда легионы во голове со авторитетными патрициями не растратили впустую панримскую идею, которая даже во эпохи царей продолжала в себе сохранять республиканские традиции. Подобное разрешено было следить во Франции, в Англии периода Кромвеля, да и в самой России, которая благодаря Петру пережила глубочайшие системные конфигурации, связанные с модификацией консервативной идеи.
Только Германия постоянно оставалась монархией. Мировая битва стала принципиальным событием, поворотным пт и переломом в духовной жизни Германии. И это еще не наиболее революционные конфигурации, какие нас ожидают. Мы обязаны станем совсем поменять германскую форму муниципального правления, которую мы обычно привыкли полагать традиционной и которую мы не сумели изготовить вечной. Можно предположить, что отныне все конфигурации будут идти от монархии в сторону новейших муниципальных форм. Всегда было можетбыть, что Старая Германия станет погребена, но на ее могиле взрастет Новая Германия.
Однако для воплощения этого образца в жизнь требуются силы. Даже происхождение республики постоянно ворачивается к образчикам, какие предоставлены людям, ее создавшим. Начало германской республики было беспрецедентным. Она появилась из революции, А революция появлялась из предательства. А само предательство появилось из глупости.
Тяжело, наверняка, практически нереально выключить из памяти народа, почувствовавшего себя цивилизацией, воспоминания об данной сплоченной общности. 9 ноября, которое было так же грязным событием, как чистым было 1 августа, мы упустили шанс вести это обновление. А еще таккак шла битва. Но революционеры достали красные знамена, которыми стали махать перед нашими врагами. И что стало с Германией? Они не задавались этим вопросом. Они задумывались о человечестве. И массы задумывались так же. Вот когда общечеловеческие идеи одолеют во всем мире, то тогда бы их представители позаботились о Германии. Но в большинстве случае они элементарно не помнили о ней.
У революционеров вполне были развязаны руки, только покуда шла революция. Заграница не стремилась удерживать их, чтоб препоручать социалистический мир, который революционеры обещали народу. Но " на обломках " князей, министров, генералов не появилось ни 1-го большого социалиста, который бы мог отдать толчок к новому устройству решетка. Эти странноватые муниципальные перевертыши могли лишь боязливо ждать, что им позволят закончить мир, который был миром только для Антанты. У них была вероятность для дерзких и опасных шагов, какие обязаны были отбросить в сторону прошлые эпохи удобного существования людей. Но они, применяя полноту власти, даже не сумели выполнить прибавление германской Австрии к Германии. Когда же они нашли, что Антанта обманула их, то они не сумели выслушивать ничто другого, несчитая трусливых рекомендаций старенького тщеславного глупца, который с видом политического мудреца провозглашал: " Признайтесь во всем, берите на себя всю вину за развязывание борьбы, тогда, может быть, берите милосердный мир ". В результате ничто не оставалось как скреплять обломки Германии при поддержке избирательных урн, в какие терпеливый люд мог кидать избирательные бюллетени, выбирая национальное собрание, кое распускало революционную клику и ее учреждения, установив республику, на которую перекладывалась все ответственность. В германской революции не было гениев.
Даже у республики обязаны быть традиции. Не может быть республики без республиканцев. Не может быть республиканцев, не гордящихся своей республикой. Мы уже имели в нашей длинной летописи республиканские формирования. У нас были союзы городов и Ганза. Ноони не были в состоянии делать ни в интересах всей цивилизации, ни в интересах политики, проводимой империей. 1848 год, когда желали о Великой Германии, был заполнен звучным идеализмом, но не пробивной политикой. Немецкие революционные республиканцы, какие пришли вдогон за ноябрьскими дельцами, приспустили их красные полотнища. Вдобавок они упоминали о собственной принадлежности к германскому народу, что выразилось в извлечении на свет черно-красно-золотого знамени, которое как-то было эмблемой больших германских надежд, но стало эмблемой еще большего германского расстройства. Революционные республиканцы не сумели предупредить такого, что черно-красно-золотой стяг снова стал знаменем эмблемой заблуждений, а не стягом интереса. Республика, в которой мы живем, является республикой, лишенной интереса. Мы не может даже изготовить ее " увлекательной ", как такого хотели демократы, произнося свои очевидные призывы.
Только образчик республиканцев, чьи знаки встанут публичным мышлением, какие дадут нам свободу, а для себя заслужат почтение, может обеспечивать присутствие республики.
Является ли вообщем Германия республикой? Не является ли она до сих пор монархией, у которой только только отобрали ее символику? Не является ли она униженной монархией, лишенной знаков, в какие веровали люди? Легитимисты придерживаются конкретно такового представления. Они прибывали к выводу, что как лишь станет восстановлена монархия, немцы сходу же займут родное бывшее состояние в мире, аналогично тому, которое они занимали, являясь монархическим народом.
Консерватор высказывает другие суждения. Он — монархист, таккак верует во администрация фаворита как примерного человека. Но, в различие от легитимиста, верующего лишь во администрация знака, реакционер обосновывает монархическую идею как наивысшее политическое мировоззрение. В движение всех данных лет германская республика была обязана находить помощь у наших противников. Это было чрезвычайно тяжко для Германии, и, допускаем, чрезвычайно несладко для самих республиканцев. Для монарха это было бы элементарно невыносимо. В то время как Франция притесняла нас самым беспардонным образом, преемники революции становились франкофилами. Они полагались, что все уладится и своими деяниями они успокоят нашего мучителя. Это вполне подходило той слабости, в которую нас ввергла революция. Это практическиполностью отвечало политике политиков, какие задумывались лишь о конъюнктуре. Для монарха это было бы бесчестьем.
Но вопрос о монархии все же остался открытым. Когда стало светло, что демократия не может нам посодействовать, не было ли единым выходом из сложившейся ситуации избавление монархии? На этот вопрос разрешено несомненно ответствовать: нет! Монархию разрешено было бы вернуть. Но сейчас мы не зрим фигуры монарха, который мог бы достигнуть нашего спасения. Даже ежели предположить, что таковая фигура все-же была, что она где-то ждала нашего приглашения, все одинаково мы не зрим способности, которая бы позволила освободить нас от невзгод. С политической точки зрения не было ничто мистического в том, чтоб нам в движение какого-то времени позволили возвратиться к монархии, ограниченной конституцией. Это могли нам позволить, чтобы решать конец нескончаемому германскому беспорядку, с которым мы были не в мощах совладать. Европа не желала, чтоб беспорядок перекинулся и на нее. Но в предоставленном случае это была бы допущенная, любезно данная монархия, согласованная с посторонними парламентами и сделанная под поручительство посторонних правительств. Это не была бы монархия " Нашей милостию ", как ее представляет реакционер. И уж иподавно она не была бы монархией " Божией милостию ", которая до сих пор проживает в представлениях легитимиста.
Монархии нужно достигнуть. Монархию не имеютвсешансы презентовать или даровать. Монархическая мысль — это мысль о Посвящении, которую развенчал крайний германский монарх. Тот, кто сейчас осмысленно является монархистом, обязан безмолвствовать. Тот, кто всееще уверен в том, что дуалистичный люд может быть воплощен как цивилизация лишь в монархическом принципе, обязан ожидать. Тот, кто сводит идеи освященного короля и имперского великолепия, сейчас обязан отойти. Для возобновления монархии нет политических предпосылок. Еще меньше духовных предпосылок. В мире более нет ничто царского и христианского, а поэтому не может быть и короля. В мире более нет императорских свойств, а поэтому не может быть и правителя. Есть лишь люд, который желает существовать в духе Просвещения, стремится силы масс и демократической самоуверенности. Есть лишь германский люд, который желает начинать германской цивилизацией.
На данной исторической стадии монарх исключен. Проще привести монарха к власти, чем вернуть монархию. Реставрация подразумевает внутреннюю монархию, которая обязана быть в облике знака заложена в человеке. Но это сейчас настолько же маловероятно, как и возникновение монарха. На сегодняшнем шаге мы нуждаемся в главаре, который подготовит возобновление монархии и превратит люд в цивилизацию. Мы не нуждаемся в демократах, какие с самого истока являлись партией. Нам требуются народные главари. Не принципиально, будут ли они демократами или аристократами, станет ли у них нрав горькая [16] или стиля Суллы [17]. Важно лишь одно, чтоб они по собственной природе служили лишь одной партии, которая зовется Германией.
Нам требуется главарь, который бы ощущал себя сплоченным воедино с цивилизацией, который бы связал национальную судьбу с своим предназначением справиться катастрофа. Нам нужен главарь, который может происходить из старенькой управляющей прослойки или же станет сам повсеместно формировать новейший круг управляющих. Главное, чтоб у него была свобода начинать серьезным за грядущее цивилизации, чтоб он мог взять заключение, чтоб его честолюбие шло на выгоду Германии. Не исключено, что мы нуждаемся в замене нескольких главарей, какие бы насытили люд политическим духом, который мы доэтого только осознаем как государственный дух. Нам необходимы главари, какие бы повели Германию из вчерашнего чрез революцию в будущий день германской летописи, в который бы мы вошли уже без главарей. Нам нужны главари, какие взвешивают все способности, и те, какие достались в имущество, и те, какие лишь что открылись перед нами. Нам требуются главари, какие испытают эти способности не в партийном манере " соблюдения прав ", а в духе собственного повеления. Мы ожидаем главарей, какие в переменчивом мире будут прокладывать точный курс, успешно справляясь все превратности, сомнения и помехи. Мы желаем главарей, какие сохранят свои установки и передадут их иным.
Революция не породила таковых главарей. Она породила лишь революционеров, какие разорились на последующий же день. Как последствие мы наслаждались фаворитами, какие вышли из партийной среды, какие выражали мировоззрение соответствующей партии и отличились собственной посредственностью. Тогда фаворитов избирал люд, но не цивилизация. Народ еще не обучался узнавать их, но непременно научится. Рано или поздно он пожелает главаря, которого изберет себе уже как цивилизация. Идея главаря не может проявляться уделом избирательного бюллетеня. Она может быть воплощена в гармонии, которое базируется на доверии. Мечту о главаре не сумела уничтожить даже революция. Напротив, она произвела ее на свет. Разочарование в политических партиях подготовило идею главаря. И молодежь добровольно ее восприняла. Монархии не нашлось места в вождистских идеалах. Монархия подразумевала правление. Но правление монарха рассматривалось как преимущество, а не как награда. Только революция сумела вызволить идею главаря. Революция упустила идею революционного главаря, но породила консервативную мечту о главаре. Революция не убила ее, а сохранила.
ныне у республики имеется управление. И ежели она не является республикой из-за республики, а республикой во имя цивилизации, то она, быстрее только, примет идею главаря, которую мы поминаем не в партийном, но личностном значении. В конце концов монархия была самоцелью. Вождистская мысль — это только лекарство для заслуги целей цивилизации. Именно так мы и осознаем республику. Накануне борьбы мы нуждались в правлении монарха во имя монарха. После революции мы нуждаемся в главаре из-за цивилизации. Республика — это совокупность вещей, какие мы обязаны войти. И снова же мы мыслим республику, которая, чтобы кончать с неуверенностью муниципального бытия и приобрести живучесть, свяжет революцию наиболее традиционными и сильными формами, ежели те, какие были порождены 1918 годом. Отнюдь не формами западного парламентаризма, который зиждется на партийном господстве, а формами нашей германской традиции, какие покоятся на правлении и руководстве.
Наши бедствия начались тогда, когда реакционер отказался от собственного призвания предохранять правительство, а революционер медлительно, но неуклонно стал уничтожать плоды его трудов. Когда революционер овладел массами и он растерял крайние сомнения, то получился на оккупированные врасплох улицы. Но сейчас время желает осуществляться. Это осуществится не раньше, чем станет проделана служба по национализации германского народа. До тех пор покуда реакционер не станет убежден в цивилизации, покуда под гнетом нестерпимой жизни в народе не проснется духовная подготовленность начинать цивилизацией, покуда не покажутся национальные главари, мы сможем ждать конфигурации нашей судьбы, так как любой немец станет воспринимать ее сосвоейточкизрения.
Сегодня косность означает, что германский люд обязан отыскать форму собственного грядущего.
Х.
Из вопроса, что является консервативным, выливается иной вопрос: когда консерватизм опять будет вероятным?
Неразбериха в мнениях, которая привела к смешению консерватизма и реакции, появилась, когда наша политическая жизнь потеряла настоящие консервативные взгляды, а их пространство, с одной стороны, заняла реакционная фразеология, а с иной стороны, туда стала протискиваться революционная идеология. Первая равномерно сдала свои позиции. Эта неурядица кончится тогда, когда консервативная мысль снова будет основой политики. А политическим фундаментом консерватизм будет не раньше, чем он сумеет очиститься и освободиться от только, что пристало к нему с реакционным самобичеванием. То имеется когда консерватизм сам будет опять консервативным.
Консервативное протестное перемещение, которое сейчас набирает обороты в Германии, по сути, является борьбой против революции, которую желают приостановить. Но в то же время это сражение — это стычка консерватора и реакционера. Реакционер проживает прошедшим. Консерватор, который располагаться среди вещей, проживает сразу и прошедшим, и грядущим. Этим он различается от революционера, который проживает лишь грядущим. Революционер — преемник либерала, выдумавшего " прогресс ". Того самого либерала, который жаждет в странах-победительницах сберечь потребительский контроль над благами, какие он считает собственной добычей. Либерал стал реакционером от революции, который жаждет заполучить в родное приказ нынешний день. Против либерала ориентировано как революционное перемещение, которое потрясает его настоящее, так и консервативное протестное перемещение, которое желает закрепить позиции нескончаемого в нынешнем дне, но не методом реставрации, а средством повторного воссоединения.
Революционер не признает это протестное перемещение. Он перечит против него. Он посулил людям очень почтивсе, а поэтому стремится изготовить мир совсем другим, ежели он был до этого. Революционер не может договориться с тем, что, изменив мир, он изменится сам. Он соображает консервативное протестное перемещение, желая и не сознается в этом. Когда-то со страничек коммунистического манифеста он предсказывал " катастрофа только бывшего публичного устройства ". Это была революционная мысль. Но в новейшей программе германских коммунистов капиталистическому империализму делается только только вежливый упрек, что, мол, тот не в состоянии " сотворить новейший, крепкий и длительный вселенской распорядок ", а " экономическое мировое равновесие такое же шаткое, как и политическое ". Эти слова пронизаны консерватизмом.
Идеи революции, социалистические трудности, проекты модифицированного сосуществования людей, классов и наций никогда не исчезнут. Но заложенное в данных идеях разумное семя не может быть воплощено в жизнь при поддержке революции. Немецкий социализм считал, что пролетариат во время революции был чрезвычайно недалёк к достижению марксистской цели, и нужно было лишь жить руку, чтоб заполучить доступ к прибавочной стоимости и отчуждению ценного богатства. Немецкий социализм убыстрял действия и сделал ошибку. Он жаждал разгонять революцию, о чем даже говорилось в лозунгах. Но коммунистическое мышление светло понимает, что революция провалилась, так как она была либеральной революцией.
Оно все еще не желает опознавать, что силы, какие противодействуют ему, являются консервативными мощами, существовавшими постоянно и постоянно будущими быть. О противодействие данных сил разбивается неважнокакая революция. Коммунист снова и снова четко чувствует, что эти силы явлены миру — силы традиции, постоянства, уравновешенной настойчивости и неизмен но заявляющей свои права законности. Коммунист считает, что изменит себе, ежели признает эти явления. И все-же тогда пролетариат не был готов подготовить Землю на марксистский манер. Это было можетбыть, лишь ежели наличие человека началось бы с пролетариата, как ежели бы никогда не было нималейшего иного бытия. В даже в этом урегулированном марксизмом существовании тут же бы проявился Большой реакционный принцип распорядка, и простые инстинкты привели бы к формированию группы, семей и цивилизации. А от пролетариата, который водинмомент раз и совсем почувствовал родное сходство, стародавние силы безотлагательно бы потребовали неравенства, непроизвольного возвышения в одном месте и повиновения в ином. Это те противоположности, какие постоянно предъявляют свои права и воплощают их в структуре, те силы, какие постоянно определяют существование, принуждая историю повторяться снова и снова.
В этом месте социалисты сумеют оспорить, что коммунизм никогда не обещал иного равенства, чем то, которое разрешено заполучить при новеньком публичном устройстве от устранения экономико-политических контрастов, что само по себе является полностью настоящим. Коммунисты под равенством понимают обобществление средств изготовления, из которого выливается обобществление товаров изготовления. Демократы, ежели они, естественно, являются демократами, обязаны наслаждаться равенством классов, которое предполагает и политическое, и экономическое равноправие.
В теории все звучит верно. Но мысль, как постоянно, ложна. Если бы коммунизм не владел идеей равенства, то у него вообщем не было бы никаких идей. Он был бы социологией, то имеется практический статистикой, или же агитацией, практический политикой. Но он не был бы мировоззрением. Но все же коммунизм преобразовал сходство в пропагандистский призыв, приэтом сделал он это осмысленно и целенаправленно. Таким образом, сходство стало будущим и поражающим принципом социализма, аналогично тому, как влюбленность стала замечательной идеей в христианстве. Социализм почерпнул идею целостности из триединства французских революционных лозунгов, предоставив свободу и содружество сентиментальным либеральным демагогам. Социализм приправил идею равенства крикливыми ораторами, уличным агитаторами и поэтами, какие брали на оружие радикальные идеи Бабефа, полагавшего, что сходство и верность являются одним и тем же. Если мы даем себе доклад об изменении социализма, то мы обнаружим, что те же доктринеры, какие нисколько не размышляли над био и психологическими предпосылками их доктрин, потом будут с суровым видом говорить сходство. Они будут произносить об отношениях, в которых находятся мнения " сходство " и " верность ", положенные в базу их идеологии.
На предшествующей стадии развития, когда коммунизм еще не был партийным термином, а только только человечьим мнением и жаждал к познанию вечной человечной природы, Сен-Симон в критике человеческих привилегий выложил характерное требование, которое обязано было начинать условием для пришествия верности на Земле. " От всякого по возможности! Каждой возможности по ее ценности! " Это требование было подхвачено Марксом, который в то время развивал холодную диалектику " порабощения индивида делением труда ". Маркс объяснял эту формулу очень материалистически, добавив: " Каждому по потребности ". Ленин схватил требование Сен-Симона, приобщив, что сходство еще не означает равноправия, что однообразные права для различных людей( от себя мы добавим и наций) приводят быстрее к несправедливости. В итоге Ленин прибывал к выводу, что большевистское сходство труда и его оплаты является только только " формальным правом ", а сейчас перед человечеством стоит задачка образовать еще и " фактическое преимущество ".
Ленин закончил воззвание социалистической идеи. Ленин не мог договориться с тем, что его выводы возвратили людей конкретно в то пространство, где они пробовали подготовить родное существование чрез государственность. Мы не желаем заявить, что он их возвратил в старенькое правительство, рухнувшее, когда стало обнаруживаться вырождение идеи, на которой оно основывалось. Он привел их туда, где новенькая государственность сумела воплотить свои права, что приводит хотькакое сообщество, даже революционное, не к конечному равенству, а к новому неравенству. Права зависят от рвения к правам. Ленинизм предпринял в России попытку проверить это на практике. Он узнал, что при переходе от капиталистического к коммунистическому социуму есть некоторый " переходный период ", который именуется диктатурой пролетариата. Нам видится, что направленность, которого держится Советское правительство, является как раз не " курсом на социализм ", о котором заявлял Ленин, не рвением к утопии, а ориентацией на настоящую политику.
Для консервативного мышления всевозможные революционные опыты — это окольная тропа. Как лишь таковой опыт делается фактом, без различия идейным ли, или прикладным фактом, то консервативная мысль считается с ним и пробует прибавить его в политическом значении. Для консервативной идеи деяния никогда не наступает с нуля, она располагаться в неизменном продолжении самой себя.
У консерватора имеется привилегия перед пролетарским сознанием, так как он владеет знанием о больших исторических взаимосвязях, какие врастают в каждую новейшую действительность. Они образуют петлю из популярного и ощутимого прошедшего, а потом связывают мир с неизвестным и незримым грядущим. Именно эти связи определяют настоящее. Это не книжные познания, какие разрешено постигнуть, неглядя на то, что изготовить это все-же тяжело. При каждом комфортном случае пролетариат чувствует на себе мощь противопоставленного ему образования, которое различает намеренного человека от инстинктивного. Даже там, где так именуемое буржуазное образование упало, оно все одинаково дает техническое преимущество над пролетарием, чье пролетарское самообразование, неглядя на упорство, остается Несколько простым, недостающим, бедным и односторонним.
В предоставленной ситуации мы ведем стиль о знании крови, которое возвышает консерватора. Это естественная дееспособность просачиваться в реальность и ратифицировать свои унаследованные от природы философия. Это натуральная расположение у лидерству, которое снова и снова выпадает в удел консерватору, так как оно принадлежит ему по праву. Он перемещает в себе титаническое наследие суждений, которое люди когда-нибудь оставляли людям. Этот человеческий эксперимент есть в сознании консерватора в облике обычаев и заветов, какие он мог дать далее. У реакционера эти познания застывшие, отмершие, и, как последствие, разрушившиеся. Революционер вообщем отрицает человеческий эксперимент, он не знает и не желает ведать ничто о нем, так как неясно ощущает, что эти познания опровергают его понятие о прошедшем.
Мир реакционера упал, когда он обесценил свои взгляды, а жизнь с ними стала привычкой. Это вышло тогда, когда непрерывно свершающийся реакционный процесс перевоплощения реального в грядущее потерял свою жизненную движущую силу. Революционер присутствует в иллюзии, что совместно с этим крушением настало миг, когда существование станет складываться совсем новыми принципами, какие родились в его голове и какие, по его понятию, разрешено станет препоручать истинному. Эти умозрительные законы еще не стали событием в летописи, но они уже трактуют прошедшее как историческое и злополучное время, а грядущее характеризуют как неопределенную, но безоблачную эру. Революционер сотворил новое летоисчисление, которое распределяется на два периода. Первый наступает с появлением жизни на Земле и продолжается до Карла Маркса, 2-ой — исчисляется от Карла Маркса и продолжается до конца земной жизни. Однако против преступных притязаний данной иллюзии выступает хозяйка непрерывность человечной летописи. Если мы предположим, что в один момент революционер уничтожил " бывшее публичное приспособление " и стер с лица Земли все его отпечатки, то в тот же самый-самый день деяния как реакционный закон движения снова начнет собственный бег. Временам, какие возомнят себя подводящими черту, деяния воздаст давлением. Мировоззренческие духи проигнорируют декреты, какие типо формируют новейший мир, умершее снова будет живым.
Непрерывность и консерватизм дополняют друг друга. Это границы такого верховного принципа, который лежит в базе только происходящего. Коммунизм владеет в лучшем случае 70 5 лет, во время которых пролетариат, который должен был одолеть, обязан приготовить мир к классовой борьбе. Но этим семидесяти 5 годам противостоят совокупность тысячелетий, космическая натура нашей планеты, био натура населяющих ее существ, а втомжедухе человеческая натура, которую не сумела поправить и усмирить самая большая, самая религиозно многосторонняя революция — явление Иисуса и происхождение христианства. Эти годы направят против себя расовые индивидуальности, воздействие культуры, законы геополитики, какие переживут всевозможные конфигурации исторической авансцены и работающих на ней людей. Им подчинены даже Иисус и христианство. Ими были вызвано воздействие, которое оказывал древний человек на средиземноморский регион, покуда Европа не оказалась вполне трансформирована нордическим человеком. Для революционера деяния наступает с него самого. В этом отношении Маркс заявлял о пролетарском движении как о " независимом движении безусловного ". Но он перепутал перемещение и самодвижение, а поэтому не видел такого, что все движущееся перемещается никак не само по себе, а приводится в перемещение тысячелетиями, оставленными сзади.
Марксизм считал, что может не считаться с данной непрерывностью человечной летописи. Он верует в то, что условия, в которых человек сам создаёт свою историю, скрыты в материальных предпосылках и житейских обстоятельствах. Марксизм считает, что после такого, как будут вполне открыты эти условия, он в состоянии изготовить будущую историю населенияземли вполне материальной.
Но куда главнее духовные условия. В узкой брошюре, содержащей памфлет, именуемый коммунистическим манифестом, непритязательные социалисты желали бы увидеть книжку Фауста. Но против нее восстали Святой Августин и Данте, легенды древности и средневековая магия, ответ, оценка и идеализм германских людей нашего наибольшего времени. Против замены европейской культуры пролетарским культом выступают формы, какие углубленно и неизгладимо отпечатались на нашем восприятии вещей. Против эры космополитических масс, которая обязана быть сломлена, поднимается государственная деяния всякой отдельной страны.
Пример России подкрепляет это. Повсюду в мире революционный опыт наталкивается на консервативные силы, приказывать которыми революционер не в состоянии. Русские ли это или европейские силы, но они определяют политическую реальность. Ленин при случае упоминал эти силы. Он как теоретик заявлял об " остатках бывшего ", какие мы можем, подмечал он, следить " повсеместно в новеньком ", " как в жизни и природе, так и в сообществе ". Наблюдение, изготовленное Лениным, могло обладать решающее смысл. Но он не извлек из него никаких выводов. Он только только констатировал факт. Как российский он владел необыкновенным ощущением осмысливания действий и состояний. Являясь революционером, рационалистом, фанатичным поборником идей прогресса, рассудок которого было одержимо эволюционными представлениями, он все-же сумел даже в этом увидеть проявления прошедшего. Но как муниципальный деятель, который обязан был становить эксперименты над людьми, над своим народом, над собственной государством, он во каждом случае признавал, что меж " новеньким ", которое он создавал, и " старым ", которое ему досталось, была ассоциация. А конкретно консервативная взаимозависимость, с которой революционер не мог не считаться. Отныне увеличение жизни зависит от такого, в какой-никакой ступени станет восстановлена эта взаимозависимость, от времени и от силы этого процесса, от взаимоотношений, какие, порвав с революцией, снова встанут консервативными. Для консерватора " старенькое ", о котором заявлял Ленин, является не остатком что-то, но целым явлением. Явлением вездесущим, всеобъемлющим, неувядающим. А новое " является " только только продуктом времени. Если " старенькое " застаивалось, превращаясь в " обычное ", ежели консервативное становилось реакционным, то " новое " обязано было снова привести их в перемещение. Определенно революция станет обладать конкретно такое действие, лишь ежели она кончится не полнейшим развалом, но всеобъемлющим обобщением.
Но это отныне станет не революционное действие. Не станет никаких революционных заключений, а лишь консервативное обобщение, которое стремится собственного выполнения. РоссийскаяФедерация сейчас уже проявляет симптомы этого процесса. Когда Ленин поменял форму российского опыта и как главарь большевистских " правых " чрез свои взоры и родное воздействие определил предстоящий ход революции, то данными деяниями он был должен собственному секретному и подавленному консерватизму. Напротив, в Германии революционное мышление не было автономным, оно было несамостоятельно от Маркса, от Ленина, от России. А поэтому конкретное действие оказалось направленным на консервативную идею. Под ударами судьбы консерватизм начал вспоминать о предпосылках собственного существования в мире, какие снаружи имеютвсешансы появиться вполне трансформированными, но в реальности они сохранили родное повиновение законам движения и принципам хранения, какие постоянно уравновешивали Друг друга. ныне реакционер поймет на себя трудности революции, какие не сумели решить ни пролетариат, ни демократия. Он предложит третий путь решения данных задач. Третий путь, являющийся большой консервативной традицией, которая переживет всякую историческую эру и в конце концов окажется правой. Когда консерватизм серьезно проанализировал трудности страны и сообщества, трудности человечного сосуществования, он копнул гигантскую глубину. Но потом консерватизм дозволял спать эти глубины, в какие своими корнями уходили национальные и жизненные условия европейской жизни. Но протестное перемещение, носящее консервативное имя, возвратится к этим корням.
Согласно признакам, разрешено произносить, что и в России, и в Германии " 2-ая фаза " революции станет перемещать реакционный нрав. Впрочем, революционер все еще бесхитростно считает, что она станет коммунистической. Столкнувшись с несоответствием реальности, он натужно пробует избавить свою концепцию. Ленин, выдвинувший идею " повадки ", в следующий раз обнадеживал революционера тем, что человеческая природа при условии соответствующего коммунистического обучения рано или поздно бы " привыкла " к " простым правилам человечного сосуществования без давления, без повиновения, без принудительного муниципального аппарата ", как формулировал сам Ленин. Вновь и снова Ленин возвращался к данной идеи о " привычке ". Он жаждал изготовить ее правдоподобной, жаждал уверить в том, что люди, какие придерживались " сохраняемых на протяжении тысячелетий обычных правил ", обязаны быть отлучены от них и заново к ним " приучены ".
" Привычка " — это крайняя вера революционера. Но эти чаяния носят уже реакционный нрав. Мы считаем, что это уже практически реакционные чаяния. Консерватор, выбравший третий путь, не может наслаждаться повадками, какие являются застойным совершенством и наиболее подобают стаду, унижая тем самым человечное амбиция. Консерватор желает отстоять взаимозависимость хранения и движения, в которой человек сберегает себя и свои ценности.
Революционер желает " новейшего ", о котором заявлял Ленин. Он желает его лишь из-за самого себя. Он продвигает " новое " и становит его больше только остального. Консерватор же держится убеждения, что это " новое " появляется, но не из рамок " старенького ", а из " цельного ", которому он принадлежит. Революционер исходит из его целей — как мы считаем, полностью недосягаемых. Революционер мысленно определил эту тенденциозную мишень и считает, что она достижима. Он непорочно убежден в ее действительности! Будущий мир, который обязан быть сотворен революционером, мыслится им лишь только как конструкция, которая была предсказана марксизмом. В этом держава революционера. Однако в этом же кроется и его бессилие. Он вербует массы, предлагая им однобокое видение решетка. Прибегая к скудной, но разрушительной логике классовой борьбы, революционер сумел захватить пролетариат, мышление которого доросло до осознания только личных пролетарских заморочек. Но он неизбежно столкнется с преимуществом наиболее трудной, наиболее разветвленной и абсолютной разносторонней проблематикой, которой является хозяйка жизнь. Жизнь, которую нужно говорить в консервативном значении как что-то единое, маленький долею которого является пролетарская жизнь.
Целое постоянно всесторонне. А дробь постоянно недостаточна. Консерватор не может вытекать логике революционера, которая является рационалистическим давлением, в согласовании с которым предпринимается попытка решения заморочек доли, единичного класса в вред цельного — населенияземли, народа и даже единичного человека. Когда революционер произносит о человечном " сосуществовании ", то не исключено, что он совместно с тем открывает цели, какие признает и реакционер. Действительно, то, что желает революционер, и то, что достигает реакционер, располагаться в одной политической плоскости. Но реакционер никогда не проникнется ребяческим просветительным духом и не будет полагать " правительство установкой давления ". Напротив, для консерватора правительство — это лекарство и само представление человечного сосуществования. Но приобретение данных целей можетбыть, ежели пути их воплощения отыскивают не на революционном, а на консервативном уровне, на который, как мы видели, сам революционер ненамеренно значит. Остается только ответствовать на вопрос: обязан ли реакционер справиться революцию или же революционер обязан сам по себе начинать консерватором? И тогда оба эти философия, представители которых дерутся друг против друга, будут обоюдно сходиться.
Революционер проживает присущими ему представлениями об конечной власти. Но он ощущает себя пролетарием, а поэтому может покоить каждого рода веры на ее приобретение. Революционер доверяет на общее перемещение. Он полагается его идеям.
Даже представители консервативного лагеря обязаны признать, что революция привела мир в перемещение. Но в то же время вызванный ею народнохозяйственный переворот является не настолько впечатляющим, как последствия вселенской борьбы. Но все-же мы можем произносить, что по ходу революции мы достигали момента, когда мы освободились от капитализма во имя пришествия социализма, как как-то капиталистический век сменил феодальную эру.
Консерватор берет за базу данность. Но при этом пробует отдаляться от превратностей жизни. Он жаждет найти подлинное смысл происходящих событий. Он хочет придать им несущую силу. Он желает предвосхитить время и узреть предпосылки воплощения будущего в пространстве. Именно это различает консерватора от революционера. Политически намеренного человека от политически доверчивого. Именно из этого проистекают все различия в политической стратегии, за которыми следует разница в политической стратегии.
Революционер исходит из такого, что человек по собственной природе " неплохой ", но был озлоблен историей и, естественно, " нехороший " экономикой. Консерватор, против, исходит из такого, что человек сам по себе слаб, а поэтому обязан делаться мощным. Революционер наивно доверяет на прогресс, который, как он считает, является для людей хорошем в той ступени, как изживает зло экономики.
И революционер ждет движения " безусловного большинства ", которое станет вызвано к жизни пролетариатом, взбудораженным идей классовой борьбы. А это большаячасть захотит пришествия " вправду массового прогресса " во всех областях " публичной и собственной жизни ".
Консерватор является большим скептиком. Он не верует в некий прогресс, который по воле интеллекта, есть лишь из-за прогресса. Консерватор, напротив, верует в катастрофу. Он верует в слабость людей, какие не в состоянии ее предупредить. Он верует в неминуемость судьбы и в ужасное сожаление, которое поймет в конце пути всех лишне наивных людей. Консерватор доверят лишь силе милости и милостивому выбору, какие даны человеку. Человек обязан поймать судьбоносные знаки, поступающие ему от остальных людей, народов, пор. Только тогда ему удастся ориентироваться с делами.
Если революционер пробует уверить остальных в утопии, то реакционер боится не победы вселенской революции, а пиршества демократии. Он опасается пришествия космополитической, западнической, либерально-формальной продажной демократии подавляющего меньшинства богатеев. Он боится демократии, которая при всей ее бессмысленности поняла, как разрешено манипулировать большинством. А поэтому реакционер совсем зря бьется против коммунистического пролетариата.
Консерватор в собственном историческом видении грядущего четко представляет, что тогда, когда революционное перемещение не удастся изготовить консервативным, то Германия станет погублена демократией и демократической борьбой, которая раздирает Европу на доли. Демократия дарит нам на века несчастье, несогласия и свою незначительность.
Xi.
ныне у нас имеется эксперимент российской и германской революций, из которого мы почерпнули, что своевольная судьба постоянно берет вершина над любыми нашими несостоятельными расчетами. Когда российская революция перевернула всю Россию, а Германия все еще боролась в революционных конвульсиях, то почтивсе немцы позволяли себе последующее сопоставление: мол, у России было немало времени, а у Германии это времени нет.
На самом деле все было с точностью до напротив. У России как раз не было времени, а у Германии его было предостаточно. Но вышло так, что вданныймомент, когда Германия ждет поддержке, любой миг является решающим. К тому же индустриальная государство совершенно иначе переживает родное катастрофа, ежели аграрная сила. Когда после 1918 года Германии представилась вероятность, то ее опять стали ждать потрясения — революционные или контрреволюционные, в предоставленной ситуации полностью не принципиально. С одной стороны, это было проявлением внешнеполитического давления, но с иной стороны, они были расплатой за экономическое состояние Германии, за промышленные кризисы и коммунистические путчи, люмпенизацию, которая охватила все интеллигентные круги и водила не столько к восприятию идеи классовой борьбы, насколько к борьбе за свободу. Германии нужно оправиться от потрясений, вызванных революцией, и ударов, какие нанесли в Версале ее враги. И Германия ожидала. Сегодня мы можем заявить, что ожидание стало ее долей, желая, фактически разговаривая, государство не знала, что она ждала. Укрепления России? Сознательности Америки? Английского решения? Союза с нейтральными странами? Или все-же своей готовности? До реального момента ключевой опасностью для Запада была РоссийскаяФедерация. ныне данной угрозой стала Германия. Но эту угроза может изображать лишь консервативное протестное перемещение, которое не станет сохраниться участью определенной партии, но будет ненамеренным спасительным ходом народа, столкнувшимся с настоящей опасностью. Только тогда протестное перемещение будет самозащитой народного авангарда, который отбросит угроза туда, откуда она прибыла.
Даже революционер не сумеет увернуться от данной оборонительной борьбы, которая после мнимого окончания вселенской борьбы обязана решать конец сражению народов. Но революционер желает новости эту борьбу во имя личных доктрин, какие он выдвигает на защитный предел. Он собирается биться во имя классовой борьбы, победу которой он хочет снабдить, во имя лозунгов, какие проникли к нему из России. В результате он станет обязан новости войну под двойными лозунгами, какие ориентированы в целом против " капитализма ", но при этом он выделяет, что ведет борьбу против " капитализма Антанты ".
Но при этом революционеру недостает или правдивости, или логичности, чтоб отличить брутальный французский империализм от вымотанного германского империализма. А поэтому он должен верить в классовую борьбу и то, что пролетариат выступает как против 1-го, так и против иного. Но при этом он не подмечает, что одно является либеральным порождением, а иное — по сути социалистическим. Революционер, который держится международной теории, приравнивает все населениеземли к пролетариату и на самом деле представляет собственной свой люд мучителем этого пролетариата. Это тот пролетарий, который до сих пор держится партийной политики. Это делает его позиции шаткими и ненадежными.
Консерватор, напротив, воспринимает роль в данной оборонительной борьбе во имя жизни, во имя цивилизации, во имя ее хранения, которое можетбыть лишь при наличии свободы. И это делает его дело достоверным. Эта сражение делается конкретным занятием всех натуральных людей, какие, чтоб приступить противодействие угнетателям, не прикрываются вымышленными доктринами, а надеются на простые ощущения. Мы доверяем, что жизнь в конце концов повсеместно и постоянно станет посильнее всяческих концепций.
Революционер и реакционер имеют всеобщего врага. Им является никак не реакционер. Реакционер — только только барьер, с которым без заморочек справится революционер. Истинный реакционер раз за разом уничтожал в себе реакционные порывы. Но, неглядя на это, реакция до сих пор вероятна. Но лишь в том последнем случае, ежели реакционер и революционер откажутся делать. Но реакция бы значила только откат, который допустило разбитое населениеземли. Она заняла бы пространство оставшейся жизни, которую будут обязаны равнодушно влачить разочарованные люди. Они спокойно наслаждались бы хотькаким существованием. Эта жизнь не станет обладать для них значения, так как не станет владеть предназначением для творческих представлений человека и народа. Не сущность принципиально, революционно творческих или твердолобо творческих представлений, так как это наличие станет замкнутым, вчерашним и дохлым, как и сами реакционеры. Как мы незабываем, эпохи реакции постоянно были никчемными, порожними и глупыми. Реакция на мировую войну и революцию была бы таковой же ничтожной.
Общим врагом является либерал. Эта мысль проживает в инстинктивных эмоциях революционера и сознании консерватора. Впрочем, революционер именует этого неприятеля некотороеколичество иначе. Он дал ему имя капиталиста. Он интерпретирует его с экономической точки зрения и наблюдает в нем эксплуататора масс, угнетателя современного пролетариата. Во имя получения прибыли капиталист отвергает пролетариату в праве на жизнь. Консерватор, напротив, проверяет к либералу застаревшую вражду. Консерватор наблюдает в либерале духовного флибустьера, политического носителя рационалистических и утилитаристских житейских установок. Замаскировавшись, этот неприятель мог просочиться в недра хотькакой формы муниципального правления, основное, чтоб она могла отделять вероисповедание и даже взрывать позиции консерватизма. Сегодня либерализм воплощает в жизнь свою тиранию от имени свободы. Мы уже узнали лживость его извинений, одинаково как и беспардонность его действий. Мы уже знаем о грехах большой французской буржуазии, которая была заинтересована в развязывании борьбы, из-за заслуги личных целей. Мы уже знаем о планах европейской гегемонии, разработанных ее честолюбивыми защитниками и благочестивыми генералами, какие притащили на наши земли туземные доли и белокожих оккупантов.
Революционер обожает пылко произносить об исторических эпохах, какие меняют друг друга. Но его взор сосредоточен только в грядущее, в которое он желает затащить сам себя. Он марширует пролетарским шагом, будучи убежденным в приближении классовой боя, в которой он обязан одержать марксистскую победу.
Консерватор, против, держится фактов, приэтом не лишь экономических, но политических и даже нравственных. Хотя реакционер не готов сбрасывать со счетов экономические факты, так как он, в различие от революционера, никак не убежден, что капиталистическая эра доживает свои крайние дни. А может быть, он располагаться лишь в самом начале пути, а глобальная битва разрушила мировую экономику только для такого, чтоб высвободить путь капитализму. Консерватор лишь знает, что мир обязательно будет таковым, каким он является от природы — консервативным. И реакционер несет ответственность за то, что всевозможные конфигурации решетка( желая бы в силу его естественной сути) имеютвсешансы закончиться кризисными, трагическими и совершенно непацифистскими методами. Но он втомжедухе несетответственность за то, чтоб подпереть, объединить и соединить этот мир в политическом значении на уровне страны, в нравственном отношении на уровне человека.
А еще реакционер знает, что мир был консервативным до такого момента, покуда в нем не возник либерал, а поэтому для такого, чтоб мир стал опять консервативным, нужно искоренить либералов. Консерватор продолжает свою борьбу против либерала, осознавая, что она является продолжением столкновения, которое началось в то время, когда Просвещение погрузило мир во тьму. Консерватор соображает, что эта бой продолжается три века и может продолжаться еще столько же, покуда одно из воззрений не одержит конечной победы.
Революционер не наблюдает данных связей. Он не наблюдает их желая бы поэтому, что он сам по собственной сути получился из Просвещения, делит ее ЛОЖЬ и самообман, поэтому что он является радикальной разновидностью либерала. У него нет нималейшего целого внутреннего восприятия решетка, ему чужды моральная чистота, порядочность и целенаправленность. На протяжении крайних 3-х веков его мучает пустота, которую он почерпнул у Просвещения. Он обращен ко времени, но соображает лишь современность. Согласно его представлениям деяния наступает с него самого. И он собирается собственным мозолистым кулаком проложить путь в тысячелетнее королевство.
В этом содержится сразу и держава, и бессилие пролетария. Ему не хватает связей с прошедшим, с коим он не считается, и с грядущим, которое он себе представляет. И доэтого чем пролетарий понимает, что консерваторы или революционеры( но не пролетарской направлению) обошли его и добились такого, что ему не хватает, он потеряет вероятность определять собственный реальный день. Разве либералы не уткнулись ему в спину своими пулеметами и танками, прессой и пропагандой, ликующим милитаризмом и торжествующей идеологией?
Консерватор наблюдает эту угроза. Революционер будет его товарищем, ежели станет элементарно человеком, а не революционным дельцом. Консерватор не обращается к партийным германцам, так как считает их, состоящих и в левых, и в правых партиях, воплощенным злобном, вредящим своей цивилизации.
Консерваторы третьей партии протискиваются меж всеми противоречиями политических партий и обращаются не к политическим идеям, какие искалечили Германию и Европу, а к человеку, сокрытому в каждом немце, и немцу, который найдется в человеке. Консерватор верует, что в Германии имеется достаточное численность людей, какие сохранили четкость осмысливания и не были изуродованы просветительским интеллектом. Он верует в людей с безошибочным, обычным, умеренным осознанием, но с сильными, храбрыми, извечными эмоциями и рвением делать в согласовании с ними. Консерватор верует, что в Германии еще проживает люд, состоящий из схожих людей. Он верует, что, пройдя чрез все мучения, этот люд отыщет родное назначение в империи, которую он так ждет. И он верует, что государство этого народа станет приведена в распорядок, после такого как ее испохабил безнравственный европейский мир.
Утратила ли благодаря революции консервативная мысль собственный значение? Нет. Она его заново обрела.
ТРЕТЬЯ ИМПЕРИЯ
Мы обязаны обладать силы существовать посреди противоречий.
1.
Третья партия подразумевает третью империю.
Это партия непрерывности германской летописи.
Это партия всех германцев, какие желают сберечь Германию германскому народу.
Немцы всех партий имеютвсешансы воскликнуть: мы таккак также желаем этого! Мы добровольно верим вам. Но мы очень отлично знаем, что задумывается о Германии ваша партия, и как вы желаете реорганизовать жизнь в ней в согласовании с вашей программой.
Бы протягиваете личные знамена, какие бы желали навязывать стране. Вы приходите с красным знаменем, которое является только заманчивой тряпкой, окрашенной в краска бездуховной крови. Она не сумеет быть нашим флагом, даже ежели вы водрузите на нее серп с молотом и пятиконечной звездой. Или достанете черно-красно-золотое знамя, которое как-то было эмблемой красивых заблуждений романтиков, считавших его стягом Первой империи. Но со порой это знамя потеряло свою позолоту, которую нанесла не нее экзальтированная молодежь. Или вы все еще храните черно-бело-красное знамя Второй империи, которое, воплощая собой идею могущества, развевалось над всеми морями еще до такого, как сумело захватить сушу. Но вот настал тот день, когда это знамя, являвшееся объектом нашей необыкновенной гордыни, вульгарно ко дну в водоворотах Скапа-Флоу.
Сейчас над Германией реет лишь одно знамя, которое является эмблемой наших невзгод и отражением нашего существования. Это то единственное знамя, которое не терпит вблизи с собой никаких остальных цветов, а люди, проникнувшиеся его мрачностью, наиболее не вздымают кверху пестрых вымпелов и торжественных штандартов. Над Германией реет темное знамя нищеты, унижения и затаенной обиды, и лишь присутствиедуха не дозволяет начинать ему знаменем совершенного уныния. Это темное знамя беспокойства идеи, которая день и ночь вертится кругом участи, уготованной нашей разоруженной стране столковавшимся против нее миром. Это знамя противодействия людей, какие не желают послушно мириться с истребительной деловитостью, которая начнется с расчленения нашей страны, а кончится искоренением нашей нации. Это знамя выступления германцев, какие отважились кинуть в лицо обманщикам их подлую ересь, какие хотят избавить цивилизацию и сберечь империю.
Ii.
Сегодня это волевое устремление называют не консервативным, а националистическим.
Оно жаждет к сохранению в Германии только такого, что вправду благородно хранения. Это рвение сберечь Германию во имя самой Германии. Это полностью осознанная свобода.
В различие от патриотизма национализм не произносит о том, что германское благородно хранения, так как оно является германским. Для националиста цивилизация не является точной, ощутимой и уже исполненной самоцелью, которая почерпнута им из прошедшего.
Национализм обязательно разбирается на грядущее цивилизации. Национализм является консервативным, так как он понимает, что грядущее нереально без укоренения в прошедшем. Национализм является политическим, так как соображает, что прошедшее, одинаково как и грядущее, может быть гарантированно лишь тогда, когда оно защитит цивилизацию в нынешнем дне.
Но в духовном значении национализм значит далековато за пределы реального. Если бы мы разглядывали лишь прошедшее германской летописи, то мы были бы очень недалеки к тому представлению, что она в сегодняшний день закончилась. Нигде не написано, что люд владеет правом на нескончаемую жизнь. Нигде не закреплено, что он вправе справляться на бедный нынешний день, чтоб все-же ухватить от него собственный кусочек. Для всякого народа рано или поздно прибывает час, когда он погибает или кончает жизнь самоубийством. Вряд ли разрешено выдумать наиболее прекрасную кончину для большого народа, чем смерть в ходе борьбы, когда целый мир обязан напрячься, чтоб сокрушить одну-единственную страну.
Национализм познает цивилизацию чрез ее предназначение. Национализм соображает ее чрез противоречия, имеющиеся меж народами, а поэтому каясдому из них он поручает свою свою цель. Немецкий национализм является в собственном роде выражением универсализма. Он во что бы то ни стало обращен к идее евро Целого, но не для такого, чтоб " практическиполностью раствориться ", как выражался возмужалый Гёте, но чтобы принять цивилизацию как неповторимое явление, как что-то особое. Национализм имеется представление германской воли к самосохранению. Он пронизан волнением, которое нашло представление в словах пожилого Гёте, писавшего, что художество и дисциплина являются только " слабым утешением " и что " гордое рассудок " никогда не сумеет сменить " принадлежности к сильному уважаемому народу, которого боятся ". Романтический национализм устремлен только на самом себе. Немецкий национализм думает себя в связях с иными вещами. Он задумывается об изменении сути летописи. Национализм собирается сберечь германское никак не поэтому, что оно является германским. Как мы видели, это могло бы означать желание хранения прошедшего. Наоборот, германский национализм желает осуществлять германское в будущем, в наступающем дне, в революционных событиях грядущей эры. Он желает сохранить Германию, так как она является центром, делаяупор на который Европе все еще удается предохранять равновесие. Причем Европа базируется не на Запад, куда Паннвиц торопливо поместил творческое средоточие нашей доли света, и не на Восток, которому Шпенглер опрометчиво вручил преимущество наследования континента. Он желает сберечь немецкость не для такого, чтоб потом отрешиться от нее, как призывают слабаки из космополитических партий, являющиеся продуктом вырождения отбросов цивилизации. Национализм подразумевает хранение немецкости никак не для такого, чтоб променять ее на какую-то " наднациональную конструкцию ", с кото-, рой Фр. Фёрстер, этот результат упадка германского идеализма, связывает доверчивые чаяния собственного помутненного интеллекта. Он верует в перевоплощение " серединной европейской страны " в " центр гуманизма ", который этот ренегат все еще следит у французов. Национализм желает сберечь германское для такого, чтоб цивилизация поняла, что немецкость проистекает из решения задач, какие не предусмотрены для остальных народов.
Есть только одна извечная неувязка, из которой проистекают в свою очередность австрийские и прусские задачки, и снова же задача Бисмарка. Мы вданныймомент совсем изведали, что совладать с данной задачей мы сможем, только повернувшись на Восток, когда у нас за спиной на Западе будут защищенные тылы. После ошибок западнических революций нам осталась одна-единственная и самая германская задачка — изготовить себя вольными, Фёрстер именовал Бисмарка оплошностью германской летописи. Но Бисмарк, являвшийся творцом Второй империи, шагнет за рамки собственного творения и будет основоположником Третьей империи.
Консерватизм, который подходил самодостаточному государству из-за страны, решал проблему национальности на очень простом уровне. Потому он и потерпел неудача.
Патриотизм, в коем нас воспитали, уже пробовал разъяснить национальность при поддержке мнений о стране, в которой родился человек, и мнений о языке, на котором он говорил. Но и этого было мало.
Немцем является не лишь тот, кто произносит на германском языке, кто проистекает из Германии или даже является германским подданным. Страна и язык являются натуральными основаниями цивилизации. Но историческую своеобразность цивилизация обретает от такого, на какой-никакой манер жизнь людей одной крови воплощена в духе. Жизнь в постижении собственной цивилизации какоказалось жизнью в осознании ее ценностей.
Национальный консерватизм хочет сберечь эти ценности: сохраняя традиционные ценности, таккак они охраняют у цивилизации дееспособность к росту, и получая новейшие ценности, постольку они приумножают жизненную силу цивилизации.
Нация — это общество, хранящее данные ценности. А национализм имеется осмысленное признание данных ценностей. Народы, какие в качестве наций владели познанием данных ценностей, в годы вселенской борьбы защищали не лишь свою страну и собственный язык, но и свою культуру. Мы проиграли этим народам, неглядя на то, что были сильны в муниципальном, а стало быть, и в боевом отношении, то имеется во всем, что обязано было охранять. Но мы были удивительно слабы во всем, что требовалось отстоять.
Мы вообразили, что даже ежели мы проиграем войну, то это станет только только погромом страны. И лишь вданныймомент мы сообразили, что это стало поражением цивилизации.
Мы обязаны изготовить новейшей начальный точкой консерватизм, который жаждет не к сохранению страны, но к сохранению цивилизации. Мы обязаны сообщить, в чем заблуждался наш ура-патриотизм, что является национализмом в реальный момент и что он означает для нашего грядущего.
В Первой империи мы светло понимали наши ценности. Мы связывали с данной империей глубочайшие и могучие средневековые представления об особенном европейском предопределении, какие подкреплялись верой в христианское и имперское назначение германского народа. Это империя, сделанная из-за самой империи. Мы восприняли от Первой империи бесстрашное и надменное самосознание, которое относилось в первую очередность к нашей своей особе, но это самосознание было свойственно народу даже тогда, когда упала империя. И после данных событий мы все еще продолжали произносить о нашей как-то чрезвычайно прославленной цивилизации.
Но мы были аполитичным народом, а поэтому не разнесли это самосознание на все германское сообщество. Носителями этого самосознания являлись князья, какие, выработав его, чрезвычайно изредка пускали на выгоду обычных людей. Сама же цивилизация не сумела образовать личного самосознания, которое бы базировалось на общих для всех ценностях. А стало быть, цивилизация не сумела принять родное политическое целостность. Это огорчало отдельных германцев, какие все-же жили осознанием данных ценностей и выводили из них цель, присущую цивилизации. Они пробовали вызвать в народе понимание данных ценностей, аналогично тому, как оно было пробуждено в те эпохи у французов, испанцев, британцев. Но эти немцы, постигавшие свою национальность на чужбине, в межнациональных конфликтах, оказались непонятыми, когда попробовали дома поделиться своими переживаниями с родным народом.
В этом кроется фактор такого, отчего германские националисты, начиная с Ульриха фон Гуттена, непрерывно оставались аутсайдерами, не воспринимаемыми цивилизацией серьезно. Это разъясняет, отчего до нынешнего дня отвергалась их активность. Людям не было до них дела. Люди предпочитали учиться своими делами. А правительство во имя страны следило за тем, чтоб они делали это в тишине и спокойствии. В свою очередность оно требовало от людей подчинения и благодарности. Патриотизм, который правительство, аналогично школьному учителю, преподносило сельским детям, являлся непреложной повинностью. Националисты же, против, были для аналогичного патриотизма некоторым неудобством. О них упоминали лишь во эпохи больших бедствий. Но им никогда не позволяли начинать тем, для что они были предусмотрены — быть фаворитами цивилизации. По способности правительство пробовало делать безпомощидругих. Оно стремилось делать для себя то, что эти немцы страстно желали делать из-за цивилизации.
Адвокаты этого страны из-за страны непременно чувствовали ту пустоту, которую оно оставляло в душах людей. Впрочем, сами они не чувствовали такой, ибо во всех делах они привыкли полагаться государству. Чтобы сберечь верноподданность германцев, правительство попыталось наполнить этот церковный вакуум. Оно почувствовало надобность религиозно подкрепить обычное патриотическое известие людей к собственному государству. В качестве извинения этого патриотизма выступили легитимистские и верующие взгляды. Государство оперлось на трон и жертвенник. Изначально оно ссылалось на мистерии, сокрытые в данных 2-ух мнениях.
Государство ссылалось на монархическое приспособление решетка и христианство, приэтом оба эти мнения дополняли другу друга и снабжали обоюдное сосуществование. Государство указывало, что монархия несет правовую ответственность за жизнь людей, а христианство — духовную ответственность. Государство указывало на целостность данных взаимодополняемых мнений. Земное Отечество дополнялось Отечеством Небесным, формируя тем самым фундамент, на котором базировалось правительство. Престол и жертвенник снабжали верность земных дел Волей Божией. Государство же выступало в роли адвоката данных принципов.
Но в результате оба эти мнения, как и сам ура-патриотизм, улетучились. Они стали только только привычкой, а поэтому потеряли свою первоначальную возвышение. Они стали только только бессодержательными формулами, какие не могли ничто отдать людям. Они стали условностью, с которой еще разрешено было когда-то смириться в мире, который не проверяет людей на прочность. Но когда единожды в случае последней необходимости этим принципам самим довелось войти проверка, то германский люд в роли цивилизации его не прошел.
Так монархический принцип покинул наш мир. Он исчез в персонах, какие восседали на тронах. По сути, он пропал задолго до такого, как катастрофа монархии показало, что это были не князья, а наиболее очевидные люди. Именно по данной фактору люд дозволил низвергнуть их. Это стало можетбыть, так как люд и не намеревался препятствовать их свержению, ибо не веровал в их знаки и не вознамерился их беречь. Это стало можетбыть поэтому, что сами представители монархии показали себя как тривиальные бюргеры, в чьей катастрофы не было трагики, чьи мистерии трансформировались в личную жизнь.
В христианстве шли идентичные процессы. Несмотря на то что они были не так трагическими, но все одинаково храм потеряла ассоциация с общинами, аналогично тому как князья потеряли ассоциация с народом. Следствием этого стало неуклонно растущее отчуждение от церкви, которое сначала не имело ничто всеобщего с атеизмом, одинаково как и устранение народа от монархии не имело антипатриотических признаков. Но ежели уж трон не мог помогать правительство, то жертвенник не мог его избавить и иподавно. Государство упало само по себе.
Оно упало совместно с его основой, 2-мя столпами, так как неверно считало, что могло изготовить " ура-патриотизм ", на который постоянно опиралось правительство, благородной подменой " национализму ", которого оно постоянно избегало.
Однако время и деяния сами подготовили конец этого страны. Осталась лишь цивилизация. И конкретно она может посеять новейшую мистерию любви к Отечеству.
Рухнувшее правительство в конце концов превратило ура-патриотизм в обязательный для прохождения тренировочный объект. Но по мерке такого как в целом в xix веке разваливалась система образования( что стало вособенности приметно в вильгельмовскую эру), оно все более и более ориентировалось на делание учащимися карьеры, на приобретение общественного расположения и на извлечение экономической прибыли. На фоне этого неудача патриотического обучения был неминуем.
Но из развалин, какие угрожали захоронить под собой совместно с государством и цивилизацию, вданныймомент пробиваются зачатки протестного движения. Движения, которым будет консервативно-революционный национализм. Он хочет, чтоб цивилизация продолжала существовать. Он желает такого же, что и старенькое правительство, вообщем, как и хотькакое правительство. Но консервативно-революционный национализм исходит не из отвлеченных мнений, а из треволнения. Он желает нагнать то, что было упущено — причастность цивилизации к ее личному предназначению.
Мы хвалим демократию не как ничтожное явление, присущее публичным народам, но как красота народа муниципального, что подразумевает роль цивилизации в собственной доле — функциональное, энергичное и серьезное политическое роль. И мы узрели в пролетариате, в новеньком четвертом сословии, притяжение к ценностям, какие раньше были имуществом иных сословий. Демократическое роль и пролетарская интерес сочиняют ту причастность, которую национализм привил цивилизации во имя цивилизации.
Националистическое перемещение различается от самовоприятия формальной демократии и классово намеренного пролетариата доэтого только тем, что оно является ходом сверху, а не ходом снизу. Сопричастность подразумевает сознательность, а конкретно понимание тех ценностей, которым цивилизация обязана быть сопричастна. Эта рациональность никогда не станет достигнута, ежели ей станет противостоять перемещение снизу. В этом значении национализм сам собирается просочиться в низы. Передать национальное рассудок разрешено лишь сверху книзу.
Только рассудок в состоянии понять, что предназначено цивилизации. Только сознанию ведомы взаимосвязи государственных ценностей. Лишь рассудок правомочно дать цивилизации, что аксессуар к ней значит прямое касательство к обществу, разделяющее данные ценности. Демократ, все еще готовый к космополитической точке зрения, и тем наиболее пролетарий, все еще приверженный интернациональному мышлению, добровольно играют с представлением о том, что над языковым и пространственным уровнем типо обязана быть некоторая универсальная сфера, в которой стираются все различия меж ценностями разных народов. Националист, напротив, отталкивается от данных ценностей как некоторой самобытности. В данных ценностях он наблюдает дух цивилизации, который конкретно чрез него получает собственный образ. Эти ценности, как и все важные явления, основываются на авторитете, который не переносит вариантов.
Ни в одной стране решетка ценности не являются так таинственными и непостижимыми, как фрагментарными и незавершенными, но с иной стороны, полностью целыми, как в Германии. Здесь они аналогичны то внутреннему откровению, то неистовой сражению миров, то проницательные, то могущественные, то приземленные, то возвышенные, то приближенные к реальности, то и совсем мистические. Именно в Германии они обретают родное представление в несовместимых на первый взор вещах. Ни в одной стране решетка эти ценности не соединены так судьбоносно с государственной историей. Они являются и зеркалом, и видом, и катастрофической исповедью германского человека, который создаёт посреди противоречий эту историю. И он формирует историю не для себя, но из-за цивилизации.
Ни в одной стране решетка эти ценности не желают так к единству, как в Германии. К тому самому единству, которого мы более так и не обретали со пор Первой империи, и которого мы так и не сумели добиться во эпохи Второй империи, и которое мы поручаем Третьей империи, которая, желая и станет присутствовать в противоречиях нашей летописи, но осуществляет в жизнь эти ценности.
Iii.
Мы обязаны обладать силы существовать посреди противоречий.
Немецкая деяния знает оченьмного починов, какие потом оказались окольной ценный. Именно эти начинания приводили к нашим противоречиям. И будут приносить еще в будущем.
Мы никогда не следовали назначенной цели. Если же мы обозначали себе мишень, то постоянно нервно достигали ее временного схожести. А ежели как-то нам удалось приблизиться к намеченному пт, то, совершая шаг вперед, мы делали два шага обратно, еще наиболее удаляясь от свещенной цели. И тогда мы устремлялись к новейшей, последующей цели, которая включала в себя и старую мишень. Но для заслуги новейшей цели требовались новейшие силы.
Мы были вандалами, воспринявшими наследие средиземноморской культуры. Мы были язычниками, но стали истовыми поборниками христианства. Мы были племенами, но образовали из них люд. Мы отступились от наших богов и последовали за Спасителем. У нас были личные герцоги, но мы избрали себе короля. Мы начинали свою историю с партикуляризма, но потом стали требовать на универсальную монархию. Мы поставили во голове нее правителя, который поделил родное земное могущество с Римом. Мы были демократией вольных людей и в то же время аристократией, обладавшей феодальными наделами. Мы присягнули на преданность Риму, мы признавали и поддерживали его, но в то же время мы оберегали земную администрация от его духовных притязаний. Наши епископы ссорились с Папой Римским, а наши князья сопротивлялись собственному повелителю. Нашими добродетелями были верность и строптивость. Мы защищали и политику гибеллинов, и политику гвельфов. Мы были и южными германцами, и нордическими германцами. Мы были мистиками на Западе и пионерами на колонизируемом Востоке. Мы изменили Штауффе-нам, когда те находились в зените собственной славы. Мы ссорились вследствии их короны, которую в конце концов передали инородцам. Мы пересилили распад империи чрез суверенитет земель. Разрушив большое, мы сплотились в маленьком. Мы проводили династическую политику и разрослись до уровня габсбургско-испанской империи, на которой никогда не садилось солнце. Мы не основали своей главногогорода, но сотворили большую городскую культуру. У венских рубежей мы оберегали Запад от Востока, но наши рубежа прорвали конкретно на западе, у Рейна. Мы сопротивлялись расколу церкви, но на 30 лет превратили нашу страну в манеж религиозных войн, которую водили различные вероисповедания. Наши протестанты в лице кальвинистов и Лютера дрались друг с ином, разрешая распространяться контрреформации. Вестфальский мир поставил крест на попытках правителя определить абсолютную монархию, но сделал Францию гарантом нашей германской империи. Князья раздирали страну на куски в то время, как высочайший дом изматывал себя войнами за имущество. Пруссия заняла главенствующее состояние в Германии, но 20 лет спустя после погибели Фридриха Великого Наполеон продолжил антигерманскую политику, начатую еще Ришелье.
Национальное рассудок равномерно пробуждалось в стихах и научных теориях, но империя неуклонно распадалась. Немецкий идеализм вознес дух населенияземли на верховный степень, но люд идеалистов оказался под иностранным игом. Мы снова обрели свободу и безотлагательно стихли. Мы были народом гениев, но начинали мы новейшую жизнь с манкирования Штейна, с непризнания Гумбольдта и недооценки Клейста. Мы позволили, чтоб остальные народы догнали нас в том духовном преимуществе, которое было у германцев в 1800 году. И единое столетие мы провели в улаживании внутренних германских конфликтов, покуда вконцеконцов не основали Вторую империю. " Доминирование Пруссии " и " соединение Германии " стали целями, какие дополняли друг друга, покуда Бисмарку, вконцеконцов, не получилось закрепить прусскую идею для такого, что подчинить германской идее всевозможные остальные. Но в конце собственной величественной жизни Бисмарк был беспокоен долями Германии.
Эти волнения оказались оправданными. Империя, основанная Бисмарком, отдала трещину в самом ее династическом основании. Но произведение Бисмарка пережило это потрясение, коль быстро Вторая империя была только только окольным методом, водящим к единению цивилизации. Сейчас нужно напомнить о том, что Бисмарк ошибался в собственных заключениях сравнительно цивилизации, которую он водружал на династический фундамент. Будучи консерватором, он был заинтересован в долголетии собственного творения, а поэтому непрерывно соотносил меж собой наружные опасности и внутренние способности. Он не исключал, что " германские династии имеютвсешансы быть нежданно ликвидированы ". Но при этом он дополнял: " Маловероятно, что сердца германцев будут биться в такт европейской политике, направленной на права народов ".
Сейчас это маловероятное намерение стало реальностью. Но последствия покуда еще не стали явными. Империя казенно сохранилась [18]. Если Германия вданныймомент в чем-то и уверена, то лишь в чувстве сплоченности, которое сводит всех германцев. Племена, в которых Бисмарк видел опасность для государственного целостности, отныне желают другу к другу, а не размежевываются. Возможно, они желают за рамки внутренних пределов, какие со пор раздробленности неоправданно пролегли по германскому рельефу. Они желают к своим племенным границам, в которых они сумеют приобрести свою взаимную привязанность. Но люди вданныймомент чувствуют в первую очередность только то сплошное, что сводит их как германцев, вне зависимости от такого, являются ли они южными или северными германцами, западными или восточными германцами. Проблемы унитаризма и федерализма оказались преодоленными. Баварцы, на сепаратизм которых перед борьбой бездоказательно ложили огромные веры наши враги, сейчас являются тем самым племенем, которое истово следует за идеей государственного обновления. С иной стороны, рабочие на окраинах страны сопротивляются посулам наших противников и прочно держатся за империю. И ни полякам, ни французам не победить этого противодействия. Эти рабочие на своей шкуре испытали, что не есть нималейшего обещанного им Интернационала, но имеется лишь цивилизация, к которой они принадлежат. Все приграничные районы в одночасье почувствовали себя марками [19]. И не торопясь от государственных пределов внутрь страны просачивается сознание такого, что вданныймомент хозяйка Германия перевоплотился в одну единственную пограничную заставу, которой предстоит совладать с врожденной нелюбовью народов, какие чрез Версальский диктат пробуют застопорить наше германское наличие. И это превращает нас из народа в цивилизацию.
Противоречия, какие постоянно сопутствовали нашей летописи, снова и снова предоставляют ведать о себе. Сегодня возрождают даже наиболее античные противоречия, какие мы уже издавна считали погибшими. Политический значение имеется даже в том, что сейчас имеются немцы, какие преднамеренно ворачиваются в дальнее прошедшее, чтобы почерпнуть там взгляды, положенные в базу Первой империи. Есть собственный значение в том, что имеются немцы, какие погружаются в средневековое, сословное, магическое положение. Или даже еще поглубже — в архаичное и мифическое положение, в котором они отыскивают истока, каковые мы могли бы опять применять. Есть собственный значение в том, что имеются немцы, какие выбирают западничеству, прогрессу и цивилизации доисторические культы. Есть собственный значение в том, что посреди нас имеются первохристиане и полоняющие Донару, что они отдают отличие конкретно романтичному варварству, а не каким-то другим формам.
С противоречиями наиболее позднего времени проистекает кое-что необыкновенное. В первую очередность это касается политических противоречий. Их заканчивают принимать в качестве противоречий. Они пропадают. Мы уже сумели единожды справиться возражение, которое раскололо цивилизацию, когда Первая империя находилась на верху собственного могущества. Этот конфликт выражался в кличе: " Бей Гвельфов! Бей Вайблинга! " Однако прошли те эпохи, когда эти призывы привели к братоубийственной борьбе, и вданныймомент могилы в Палермо мы почитаем так же, как и могилу Льва Брауншвейгского. Именно так мы обязаны поступить со всеми противоречиями, вынесенными из нашего прошедшего. Мы обязаны их не скрывать, а хвалить. Сразу же после катастрофы Второй империи, антагонизм, подспудно существовавший меж Пруссией и прочий Германией, ушел в прошедшее, сменившись осознанием народного целостности. Племена посильнее, чем когда-нибудь, почувствовали свою оригинальность, но в то же время люди неоднократно посильнее стали чувствовать себя германцами, которыми они и являются. Сегодня все немцы, неглядя на все преграды, рубежа и таможни, так или подругому являются великогерманцами.
В наши дни исчерпало себя еще одно возражение, а конкретно религиозное противостояние.
Повсюду находятся люди, какие воспринимают родное религию не как разъединяющую людей конфессиональность, но как вероисповедание, которая призвана соединять. Повсеместно католики и протестанты преодолевают свои конфессиональные различия и сближаются уже как немцы. Протестанты все более и более проникаются церковной идеей единственной церкви, а католики в свою очередность не воспринимают Лютера как зачинателя Просвещения, рационализма и либерализма, видя в нем крайнего большого германского магия. Нам нужныбудут силы, чтоб не отвергать и не отвергать имеющиеся в нашей летописи противоречия, но опознавать их и сближать в целое единое.
Мы обязаны станем обладать волю для такого, что быть сразу и " гвельфами ", преисполненными племенным сознанием, и " гибеллинами ", отстаивающими имперскую идею. Мы обязаны обладать в себе силы для такого, чтоб сразу проявляться и вандалами, и христианами, и католиками, и протестантами, и южными германцами, и северными германцами. Мы обязаны обладать силы, чтоб быть русаками, австрийцами, баварцами, швабами, франками, гессенцами, саксонцами, фризами, но при этом сохраниться для всех и для самих себя германцами.
Iv
Именно схожий метод мышления и восприятия обязан быть заложен в мировоззренческий фундамент Третьей империи. Однако и в ней остается еще достаточное численность противоречий. Ему достанутся неувязка взаимоотношений федерализма и унитаризма, социалистическая содержание и, естественно " вопрос о пацифизме.
Из перечисленного больше в принципе неправильно трактовалась Веймарской конституцией в первую очередность неувязка федерализма и унитаризма. Это был акт, который свидетельствовал о неисправимой глупости либералов, так как они заложили в его базу взгляды, какие позволили завести германский люд в заблуждение. Либералы пробовали увековечить взгляды, какие наши враги употребляют себе во добро, нам во урон. Либералы считали, что, подражая западной государственности, они " способствуют " " публичному прогрессу ", о чем было даже фиксировано в конституции. В реальности эта конституция так же отставала от актуальных смен, как ощущения людей опережали их. Конституция была совсем чужда тем изменениям, какие происходили в германском народе, становящемся цивилизацией. Конституция намеревалась при поддержке буквы закона сотворить ненатурально сплоченную республику, но увидела, что внутреннее целостность может быть свойственно лишь национальному организму. Она брала за базу революционную интермедию, отгородилась абстрактными документами от глубинных сил, какие, укоренившись в нашей летописи, снова пробиваются через развалины и обломки. Это был чисто нехороший акт. Конституция не укрывала этого. А поэтому декларировала: " Имперские законы являются приоритетными, они имеютвсешансы аннулировать законы германских земель ".
Нет! Законы не обязаны аннулировать что-то. Законы обязаны видеть. А из этого обязано вытекать, что имперское преимущество обязано быть идентично праву германских земель. А сами германские земли обязаны воспринимать законы в согласовании с имперским законодательством. У права не может быть другой целей, несчитая гос. Надо не изменять федеративное правительство в федерацию стран, а модифицировать его в империю, которая сразу станет и тем и этим. В империи эти противоречия исчезнут, так как заключение заморочек станет поднято на принципиально новейший степень. Лишь в схожем государстве пространство парламентаризма сумеет взятьвдолг народное консульство цивилизации. Только в таком государстве жизненная держава цивилизации будет целенаправленной волей.
О взаимосвязи социалистического вопроса с нашими историческими проблемами заявлял еще Родбертус, который видел " перст судьбы " в том, что германское правительство, как он выражался, " направило интерес на социальную проблему после такого, как оно решит государственный вопрос ". В социалистическом лагере об данных взаимосвязях не догадывался лишь Энгельс. Он требовал: " Мы не обязаны воссоздавать революции сверху, произошедшие в 1866 и 1870 годах, но должны увеличить и повысить их чрез перемещение снизу ". Революция сначала извратила сущность социализма. Но единожды в порожденном ею " движении снизу " будет развиваться то, что мы привыкли именовать сопричастностью цивилизации. Если эта причастность до сих пор присуща людям, то она в всяком случае сбыта в Третьей империи. В предоставленной ситуации стиль идет не о материальной причастности, как такого до сих пор просит социализм, перепутавший класс и цивилизацию. Социализм не может быть осуществлен снизу, как подразумевает марксизм. Но коммунизм не может исполниться и сверху, из что исходила соц политика Бисмарка и Вильгельма И. Социализм может быть воплощен в жизнь лишь чрез сотрудничество низов и верхов. Но не средством социализации прибылей, что подразумевал Маркс, не проводивший различий меж созданием и торгашеским делом. Социализм может исполниться только на самом затеи, где станет известно взаимодействие меж экономическим наставлением и плодами труда, что обязано начинать залогом уравновешенного соотношения меж заработками и нуждами.
Однако Интернационал в собственном коммунистическом манере предсказывал, что аналогичного производственного социализма не может быть в пролетарском мире. Но мы произносим: против, таковой коммунизм постоянно вероятен только в обусловленной экономической, политической, а наиболее основное, государственной сфере. Социализм вероятен как хозяйственная форма, присущая лишь определенному народу. И лишь потом он может начинать прототипом для остальных народов. После германской крушения немецкая экономика в собственном духовном самовосприятии невольно приблизилась конкретно к такому социализму. Все четче прослеживается отличие меж созданием и делом. Будучи экономикой поверженной цивилизации, у германской экономики не было ни времени, ни места, ни свободы деяния, чтобы воплотить эти представления в облике хозяйственной системы. Деловые люди в Германии совершают все вероятное, чтоб сберечь создание как хозяйственное начинание. Но переход от довоенного капитализма к послевоенной капиталистической стадии был уже подготовлен. Эти конфигурации сначала начнутся в облике духовных действий — тогда поменяется дела бизнесмена к предприятию. Затем станет провозглашен новейший взор на экономику, сообразно которому натуральная дистанция меж бизнесменом и рабочим станет не злобным, но дружеским причиной, не разрушительным, но созидательным обстоятельством.
Проблема германского пацифизма чрезвычайно тесновато переплетена с нашей наднациональной миссией. Это назначение, все каждого сомнения, является самой трудной, самой давней и самой принципиальной проблемой германской летописи. Жить не лишь для себя, но для только населенияземли, воздвигнуть божественный монумент, который бы на длинные эпохи увековечил наше нынешнее существование, постоянно было свещенным мотивом всех германских событий. Это желание предопределяло немецкую историю. Оно увлекало за собой и станет привлекать в будущем все большие народы. Это различает их от небольших наций, какие задумываются только о себе.
Величие человека содержится в влечении быть чем-то огромным, чем он является на самом деле.
Величие народа содержится не лишь в влечении быть чем-то огромным и сообщить о себе, но и владеть тем, о чем разрешено было бы провозгласить миру.
Осознавая свою причастность к вечности, все большие немцы ежедневно трудились и оставляли после себя плоды собственных трудов. Нередко они не нуждалась в том, чтоб говорить о собственной германской национальности, так как она, как что-то само собой разумеющееся, была заключена в их творениях. Эти большие немцы могли быть убеждены, что германский дух станет заложен во всех плодах их трудов. Но когда их узнавали о силе, которой они были должны, то они не укрывали собственного германского происхождения. Когда же их люд находился в угрозы, то они выступали на его стороне.
Однако наравне с этим у народа непрерывно наличествовала странная расположение не возвращать, но поступаться. Влечение, за которым немцы следуют с фатальной безропотностью. Тяга неизвестных, но никак не безопасных идеологов учить зарубежный образ мышления, пренебрегать своими идеями, отдавая отличие инородным теориям, стремиться туда, где взметнулось знамя чуждого мировоззрения. Это те немцы и те идеологи, какие сейчас молвят о наднациональной миссии Германии, но предполагают под этим отрицание от собственной цивилизации. Это те, какие превозносят схожее отрешение как типично германский поступок. Это те наиболее, какие, являясь революционерами, перепутали идею политического решетка и идеологического примирения. Даже сейчас, после событий в Руре, Рейнской области и Сааре, все еще имеются германские коммунисты, какие призывают к вселенской революции. Они упрямо не желают опознавать, что мысль классовой борьбы является государственной не лишь " по форме "( это признавал даже Маркс), но и " по содержанию ". Последнее предложение постоянно отвергалось марксизмом как буржуазное.
Фридрих Энгельс заявлял о лакейском духе, укоренившемся в нашем народном нраве, начиная со пор феодальной раздробленности, и который дожидался революции, чтоб быть изгнанным из германцев. Но он толковал это лакейство с внутриполитической точки зрения как дух удивительной покорности, которую вольный люд не был должен делать собственным дворянам, утратившим родное благородное назначение. Однако самым желанным результатом германской революции для нас обязан начинать переворот, который принудит истолковывать лакейский дух с внешнеполитических позиций. Как дух ложного восхищения, которое мы наиболее не должны формулировать ни одному народу. Мы не станем демонстрировать упоения иностранными вещами после такого, как 10-ки народов ополчились на нас, а 20 7 — обманули. И ежели этот эксперимент сделает нас смиренными по отношению к самим себе, то в общении с врагами мы станем надменными и высокомерными.
ныне мы стали предупрежденным народом, который извлек из собственной летописи один-единственный урок. А конкретно мы сможем существовать нашей наднациональной миссией лишь тогда, когда мы как цивилизация станем находиться в сохранности. Все наши ценности появились в упорной борьбе за духовное самосохранение германской цивилизации. И ежели бы мы не утвердились в политическом значении как цивилизация, то мы не были бы в состоянии владеть чем-то, что могли бы дать иным народам. Мы были бы разбиты и рассеяны, как такого желали остальные народы.
Если мы впредь станем наивно верить в европейское щедрость наших противников, то в конце концов эти грустные прогнозы встанут нашей участью.
Бесспорно, мысль нескончаемого решетка является идей Третьей империи.
Но за ее реализацию нужно еще побороться, а империю еще требуется принять.
V.
Вторая империя была промежуточной. Она упала, так как у нее не было времени превратиться в традицию.
Тем не наименее германский консерватизм собирался сберечь эту империю. И он не желал большего. В этом была его причина. Но он не желал наименьшего. Это было его наградой. Он желал сберечь форму, в которой заполучил империю Бисмарка. Но эта форма была очень юный, чтоб обелить консерватизм. Это была снаружи и внутренне незрелая форма.
Вторая империя была несовершенной. Он не сумел прибавить к себе Австрию, которая со пор Первой империи была бок о бок с Германией. Это была малогерманская империя, которую мы можем воспринимать только как окольный путь, ведший к Великогерманской империи.
Первая империя растеряла контроль над иноязычными странами — Ломбардией и Бургундией. Мы же в результате лишились германоязычных государств — Швейцарии, Голландии, балтийских поселений. По мерке такого как мы становились все меньше и меньше, мы все посильнее и посильнее сплачивали останки империи.
Всю нашу новейшую историю мы убирали рубежа, жалкие рубежи, ненужные внутренние преграды, какие в Средневековье Первая империя оставила на германской земле. Мы снесли маленькие княжества-государства, какие являлись выражением нашего всеобщего бессилия. Мы заменили их на большую, державу, которую снова обрели во Второй империи. Мы сотворили империю из больших племен и больших княжеств-государств, которым получилось испытать распад прошлой империи, а втомжедухе из маленьких земель, какие с каждым годом становились все меньше и меньше.
Исход вселенской борьбы подорвал состояние Второй империи как большой державы.
Революция же разрушила ее. Она не сумела воспрепятствовать ни нашему обнищанию, ни погрому наших 4 пограничных районов. Она оставила нам скелет, который мы не хотят опознавать империей германского народа. Она упустила шанс воплотить великогерманский проект, когда за погромом центральноевропейских держав последовало соединение Германии и Австрии. Но революция не нашла в себе ни мужества, ни воли, ни гордыни, чтоб определить мир перед свершившимся фактом. Она была малогерманским бунтом. В Веймаре она хозяйка себе назначила конституцию. Эта федерально-централистская компиляция не формировала критерий ни для империи, как она обязана была пониматься, ни для земель и племен, какие были лишены причитающегося им.
Но в то же время революция чрезвычайно почтивсе упростила. Она устранила внутренние германские пережитки, какие являлись обузой для народа, становящегося цивилизацией. Кроме этого она стала германским событием, которое обретает собственный значение, когда наступают последствия. Революция произвела сторонний результат, который со порой будет ее главным предназначением — она насильственным методом решила все тяжелейшие германские трудности, для разрешения которых мы даже не могли отыскать пригодного предлога.
Революция устранила маленькие династии, какие давно выполнили родное культурное назначение. Она подготовила племенную структуру империи, которой мы сможем пользоваться в тот же самый-самый момент, когда снова станем вольной цивилизацией. Совершенно не принципиально, в каком месте, обозначенном на карте нашей страны, случились бы эти вещи. Куда наиболее значимо, что эти вещи свершаются благодаря эмоциям людей. Мы утратили свою страну. Но мы сплотились как немцы. И как немцы мы признаем лишь империю, которая обязана даться нам.
Впрочем, это не награда революции. Она действовала, не осознавая такого, что она несетответственность не перед партий, а перед цивилизацией. Мы пребываем в нерешительности. У нас нет никаких гарантий такого, что, ежели революция окажется предоставлена хозяйка себе, являясь, по сути, мятежным ходом аполитичных людей, это не будет истоком конца германского народа. Но мы считаем, что она окажется следующий германской бессмыслицей, которая потом обретет собственный значение. Оберегание значения революцией зависит от такого, удастся ли ей политизировать германский люд, который более не может быть в критериях, порожденных поражением в вселенской борьбе. В предоставленной ситуации дух политики подразумевает причастность к собственной государственной доле.
Скорее мы верим в то, что революция воспринимается нами как процесс государственной летописи. Это не имеютвсешансы признать классово намеренные пролетарии. Но она будет государственным событием в силу собственной природы, конкретно связанной со государством и народом. Мы верим в то, что революция была окольным методом, который был нужен нашей летописи, чтоб мы вырвались из типично германского оцепенения, которое стало ежедневным явлением во эпохи Второй империи. Мы верим, что Вторая империя была только только переходным шагом к Третьей, новейшей и в то же время крайней империи, которая была предсказана нам. Мы обязаны существовать во имя ее, ежели собираемся вообщем существовать.
Имеются немцы, какие после нашего поражения обретают утешение в идеи, что за крушением страны последует закят цивилизации, но ее ценности останутся непреходящими. Это страшнейший самообман, на который лишь способны немцы. Насколько неохотно мы защищали нашу культуру, так шибко наши враги сражались за свою. И эти враги не желают хранения нашей культуры. Эти народы вообщем не понимают наших ценностей. Каждые на собственный лад, они считают свою культуру абсолютной. Для них нестерпима хозяйка мысль, что они будут обязаны признать равнозначность германской культуры. Они никогда не признают наши ценности.
И мы сами не знаем личных ценностей. Наша деяния демонстрировала, что мы повсеместно отступались от одних ценностей, чтоб посеять остальные. Это не лишь обогащало немецкую культуру, но и делало ее сумбурной и смутной. Национализм обязан объединить цивилизацию. Он обязан раскрыть ей глаза на то, что прочно соединено с ней, является германским и владеет безусловной ценностью: деяния германских людей.
Это является сразу и духовной целью, и политической задачей. Если погибнет цивилизация, то, как подсказывает нам эксперимент общения с иными народами, погибнет и хозяйка Германия. А вдогон за ней погибнет все, что когда-нибудь было сотворено германцами. Нет такового народа, который мог бы усмотреть наше наследие.
Народы Запада отторгают нас. Они расценивают все подругому, ежели мы, а поэтому отказываются от наших ценностей. Французский ведущий штаб ухитрился даже в работах у Клаузевица отыскать лишь один " германский туман ". Хотя часто этот туман обращался в немецкую явственность, которая ужасала наших противников. Когда Антанта рекомендовала нам бросить Потсдам и снова перебраться в Веймар, то она прибегла к наибольшей в мире лжи. В — принципе народы Запада обязаны ненавидеть Веймар не в образчик посильнее, ежели они терпетьнемогут Потсдам. В Потсдаме их робкий взор видел только представление германского милитаризма. Но ежели в то же время они признали бы Веймар выражением культуры, то тут же бы появился вопрос о соотношении культур. А степень германской классики постоянно больше классицизма, аналогично тому, как Гёте возвышеннее Расина. Но при этом германская цивилизация зиждется не лишь на данных 2-ух городках, но на каждом германском городке. Она простирается от страсбургского кафедрального храма, мест, где Иисус Грюневальда распят на кресте германской судьбы, до дальних восточных территорий.
Народы Востока воспринимают из Германии те ценности, какие имеютвсешансы очутиться им могутбытьполезны. Но германский язык стал только языком интернационального общения на просторах Евразии и Центральной Европы. Он перевоплотился в делового посредника, но не сумел затронуть то, что кроется в душе. Если германский стал языком переговоров в Третьем Интернационале, то он передает только соответствующий интернационализм. Он передает только марксистские идеи, но не бескрайний космос германской духовности, который располагаться перед Марксом, за Марксом, сбоку от Маркса, опровергает его и все одинаково остается непостижимым. Даже те российские, какие вдогон за Толстым не отторгают всю Европу, в силу их государственной специфики имеютвсешансы и способны только частично принимать наши ценности: правильность, философский идеализм, Гегеля, не исключено, что и Шиллера, Но германская Вселенная, которая не ограничена несколькими именами, затворена и для них, так как они владеют своей духовной безграничностью, которая простирается бросать от Европы в Азию, а поэтому не предназначена для нас.
Vi.
Немецкий национализм ратует за заключительную империю. Эта империя постоянно предрекалась нам. Но никогда не была исполнена. Она — это Абсолют, который может быть постигнут лишь чрез несовершенство.
Эта империя — предсказание, предназначенное для германцев, но которое оспаривается всеми остальными народами. В годы вселенской борьбы они желали биться против самодостаточной империи, империи из-за империи. Они желали приобрести мировое господство, от которого мы намеревались ухватить собственный физический кусочек. Они обнаруживали империалистические притязания. Каждый из данных народов сам желал начинать империей, которая бы являлась воплощением латинской, англосаксонской или панславистской идеи. Эти народы смели нашу материальную империю. Но даже ее общественно-политический привидение нагоняет на них дикий кошмар.
Но империя осталась несломленной ими. Может быть, лишь одна Империя, аналогично тому, как может быть лишь одна Церковь. Все прочее, что жаждет заполучить это имя, может быть государством, общиной, сектой. Есть лишь Империя.
Немецкий национализм бьется за вероятную империю. Немецкий националист нашего времени, будучи германским человеком, совсем остается мистиком. Но, как общественно-политический человек, он стал скептиком.
Он знает, что выполнение идеи постоянно откладывается, что в реальности религиозность является слишком человечной, а означает, очень политической, что цивилизации воплощают в жизнь возложенные на них идеи лишь в той мерке, как они утвердились и сумели осуществляться в летописи.
Немецкий националист невосприимчив к идеологии, имеющейся во имя себя. Он разгадал лживость звучных фраз, при поддержке которых победившие нас народы разъясняют свою мировую цель. Он узнал, что в окружении цивилизации данных народов, какие напыщенно именуют себе западными, человек не возвышается, но нисходит.
В этом деградирующем мире, справляющем сейчас победу, он пробует избавить все германское. И он жаждет сберечь высшее изображение этого германского в ценностях, какие остались непобежденными, так как они неодолимы сами по себе. Он жаждет сберечь их в мире, для что борется за них, жалует их на тот степень, который они обязаны брать по праву. Отметим, что в момент, когда ни одно мнение не видится наиболее сомнительным, чем мнение евро, германский националист бьется за все то, что, родившись в Германии, получало общеевропейское звучание.
Мы размышляем не о сегодняшней Европе, которая так презренна, что чуть ли может обладать хоть какую-то важность. Мы думаем о вчерашней Европе, но втомжедухе и о том, что в один момент она может быть спасена для завтрашнего дня. Мы мыслим о Германии всех пор. Мы думаем о Германии с ее двухтысячелетним прошедшим и о Германии нескончаемого реального. Мы думаем о Германии, которая проживает духовностью, но желает быть защищенной в грозной реальности. Она может отстоять себя политически.
В человеке пробуждается зверек. Тень Африки нависает над Европой. Мы становимся часовыми у ворот, водящих к ценностям.
ПРИМЕЧАНИЯ
1
Капитан Витт Хё был начальником отдела сотрудников " Военного ведомства зарубежной работы ".
2
Эдвард Штадтлер — родился в 1881 году, в 1945 году попал в плен. Его отпечатки теряются в СССР,
3
После Второй вселенской борьбы занимал пост головы Немецко-балтийского землячества, избирался депутатом бундестага ФРГ.
4
Первый идеолог НСДАП, умер во время " пивного путча ".
5
Эдвард Штадтлер. Диктатура общественной революции; Макс Бём. Объединение и коллектив.
6
Под катастрофой Мёллер ван ден Брук, как к почтивсе публицисты, предполагал действия 1918 года, какие привели к боеву поражению Германии в Первой вселенской борьбе.
7
Вечный движок( лат.)
8
" Так желает Бог! "( ст. ~франц.) — именитые слова папы Урбана ii, произнесенные в 1095 году в Клермоне. Ими кончалась стиль, в которой он призывал всех христиан Запада высвободить Гроб Господень. Именно их разрешено полагать начальный точкой крестовых походов.
9
фр. " Свобода в угрозы! "
10
В германском языке слова " неизменный " и " сословный " имеют похожее написание: stä Ndig( неизменный) и stä Ndisch( сословный).( Примеч. пер.)
11
В германском словечко " совместный " имело еще смысл " пошлый ".
12
" Красное знамя ", " Роте Фане " — отпечатанный орган Коммунистической партии Германии.
13
Подразумевается выполнение мирных обещаний, в том числе выплат грабительских репараций.
14
Мёллер ван ден Брук предполагает новейшую экономическую политику( НЭП)
15
Ирредентизм( от итальянского irredento — неосвобожденный), политическое и публичное перемещение в Италии в конце xix — начале xx веков за прибавление к Италии пограничных земель Австро-Венгрии с итальянским популяцией — Триеста, Трентино и др. Вначале ирредентизм был представлен демократической оппозицией, в xx веке стал употребляться для извинения широких территориальных притязаний на Балканах и в Адриатике.
16
Марий, Гай( 157—86 до н. э.) — главарь партии популяров, фаворит Югурты и кимвров, семикратный консул.
17
Сулла, Луций Корнелий( 138—78 до н. э.) — главарь оптиматов, конкурент горькая, теран( 82–79 до н. э.).
18
Даже во эпохи Веймарской республики практиковалась приставка " рейхе* — " имперский ". Канцлер республики назывался рейхсканцлером. Президент Германии именовался рейхспрезидентом. Денежная единица Германии, как и доэтого, звалась рейхсмаркой.
19
Марка — в германской традиции приграничный район, в котором соблюдаются особенные меры осторожности, так как он потенциально является объектом нападения врага.#8592; История Германии. Оглавление
Следующее Предыдущее Главная страничка
Tags: Коломийцев, Тайны Великой Скифии, Черняховская цивилизация, Ясторфская цивилизация, германцы, готы, кельты. Посмотрите видео ниже, где следовательно, как менялась ее наружность. Источник:... .
.
.