Кто написал Дневник Анны Франк?
Кто читал дневник анны франк о чём там?
дневник еврейской девочки из Германии, бежавшей вместе с родителями от нацистов в Нидерланды. там, во время нацистской оккупации, они прятались в одном из домов. однако, нацисты обнаружили эту семью и отправили в концлагерь. девочка вела дневник все время, пока она с семьей находилась в убежище. сейчас этот дневник является одним из памятников письменности эпохи Холокоста. правда скептики считают дневник подделкой, так как написан он шариковой ручкой, в Европе тогда не имевшей распространения. Сама Анна Франк умерла в концлагере Берген-Бельзен 31 марта 1945 г. за две недели до освобождения концлагеря войсками союзников.
О нем уже замолчали. Он вроде датируется военными годами. Но написан шариковой ручкой, изобретенной после борьбы. Странная ситуация. Западные люди таковой просчет предположить не могли. Как в этот проэкт допустили выходцев из России?что нашло отражение в его прозвище «Дневник Анны Франк» [ редактировать ]
Дневник Анны Франк при рождении имя [ править ]Кто написал Дневник Анны Франк?
Кто написал Дневник Анны Франк?
Дорогие братья,
" Дневник Анны Франк " - фальшивка? Ложь, которой нас обучают;
Анна Франк, смелая девочка, жертва Холокоста, водила Дневник о собственных испытаниях, в котором рассказывается об страхах Холокоста.
А сейчас – истина:
В учебниках летописи держатся легенды, какие живут наиболее длинной и насыщенной жизнью, чем истина. Примечательное заключение нью-йоркского суда подкрепляет эту точку зрения, таккак американскому писателю Меиру Левину присудили $50. 000, какие обязан был выплатить отец Анны Франк в качестве гонорара за работу Левина по " Дневнику Анны Франк ".
Отто Франк, проживавший в Швейцарии, обещал уплатить знаменитому еврейскому писателю Меиру Левину не наименее $50. 000, таккак он употреблял литературное творение создателя Левина в полном объеме и представил его издателю и публике как необычную работу собственной покойной дочери. Левин писал Дневник Анны Франк с прицелом на постановку пьесы с этим сюжетом на Бродвее, но Отто решил от него освободиться и отказался опознавать договор и выплачивать за выполненную работу. Меир Левин подал на Отто Франка в суд, и суд присяжных Нью-Йорка присудил Меиру Левину $50. 000 за его " интеллектуальную работу ". Приcяжные постановили, что отец Анны Франк Отто Франк обязан был выплатить 50000 баксов еврейскому писателю Меиру Левину, который написал " Дневник Анны Франк ". Позднее судья Сэмюэль Коулмен, который вел заседания по этому занятию, остановил выплату на том основании, что вред не был подтвержден так, как требуется законодательством, таккак не основан на " юридическом " подтверждении вины. Причина была в том, что ежели бы создатель Меир Левин написал эту книжку под собственным именованием, то такое численность экземпляров не получилось бы реализовать. Поскольку Отто Франк, отец Анны, дал художественному творению авторство собственной покойной дочери и представил книжку доверчивой публике как " реальную " историю Анны Франк, то благодарячему и получилось реализовать такое огромное численность экземпляров и заполучить сногсшибательную выручка. Однако в предстоящем после подачи Меиром Левиным апелляции на заключение арбитра Коулмена этот вопрос был решен гранями во внесудебном порядке. Меир Левин обратился в суд с требованием компенсации вреда за написание “Дневника Анны Франк”. Он выиград дело в суде присяжных. Он навряд ли отозвал свою апелляцию на заключение арбитра, ежели бы Отто Франк не оплатил ему, чтоб не привлекать интерес прессы. Таким образом, Отто Франк оплатил Меиру Левину сумму распорядка 50. 000 баксов за написание " Дневника Анны Франк ". Подробности этого дела имеются в папке номер 2241-1956, озаглавленной " Меир Девин против Отто Франка ", хранящейся в канцелярии округа Нью-Йорка.
В 1980 году Отто Франк обвинил 2-ух германцев - Эрнста Ромера и Эдгара Гайса, в распространении литературы, провозглашающей Дневник подделкой. На суде было представлено криминологическое мнение экспертов-криминологов из федерального бюро судебных экспертиз( bundes kriminal amt), какие изучили манускрипт, состоявшую на тот момент из 3-х тетрадей в жестком переплете и 324 отдельных страничек, собранных в четвертую тетрадь. Анализы проводились с внедрением судебно-криминалистической аппаратуры. В конце концов, bka буквально определило, что ни один отрывок из дневников не совпадает с популярными эталонами почерка Анны Франк. Бюро пришло к выводу, что целый Дневник написан одним человеком. Весь контент был написан шариковой ручкой. К несчастью для герра Франка, шариковые ручки возникли только в 1951 году, в то время как Анна Франк погибла от тифа в 1944-м. Немецкий журнал Шпигель опубликовал итоги экспертизы, отметив( a) редактирование, осуществленное после 1951;( B) специалисты считают, что все было написано одним человеком, следственно –( c) целый Дневник – послевоенная подделка.
Дневник Анны Франк написан шариковой ручкой, изобретенной Ласло Биро( lá Szló Bí Ró) в 1938. Братья Биро и их друг Хуан Хорхе Мейне, спасаясь от нацистской Германии, в 1940 году переехали в Аргентину и 10 июня подали заявку на открытие. Однако создание шариковых ручек сумели приступить только приблизительно 29 октября 1945 года в Америке, а доступными эти ручки стали в 1951. Детям еще некотороеколичество лет не позволяли воспользоваться шариковыми руками, таккак они портили почерк. Нет ничто новейшего в том, что миллионы людей во всём мире веруют вымыслу, сделанному Отто Франком из-за средств. В всяком случае, вины Анны Франк в этом нет. Она не сделала ничто отвратительного. Она даже не водила Дневник.
Источники:
http:// www. Rense. Com/ general65/ aan. Htm
http:// www. Mathaba. Net/ news/? X=614599
http:// www. Heretical. Com/ sheppard/ frank. Html
http:// www. Ihr. Org/ jhr/ v03/ v03p147_faurisson. Html
http:// www. Campbellmgold. Com/ archive_general/ anne_frank_diary_fraud. Pdf
статью прочли: 14844 человек
Сохранить
Наш благотворительный проект есть уже 3 года, но затянувшийся народнохозяйственный кризис угрожает нашему порталу самыми грустными последствиями. Для бесперебойной работы интернет-сайта нам приходится использовать огромное численность компьютерных серверов, в то время как денежные скачки прирастили такие издержки практически вдвое. Наша активность не приносит нам нималейшего заработка, а способности наших спонсоров, увы, не безмерны. Без Вашей поддержке мы не сможем далее быть и станем обязаны затвориться в наиболее ближайшее время. Пожалуйста, поддержите нас собственным посильным пожертвованием! И пусть изготовленное Вами благо возвратится к Вам приумноженным! С почтением,
Читайте чудак на сайте Дневник Анны Франк 1 2 3 4 5 Автор: Франк Анна Страницу сотворил( а): Бисмарк Ангелина Категории и жанры: Мемуары и биографии Правообладателям Читать онлайн Добавить в избранное Добавить в библиотеку Скачать Предложить файлы Поделиться Краткое отображение, короткое содержание или что мы можем поведать Вам об данной книжке Оригинальное заглавие " Дневник девочки ". Впервые на российском языке записи были опубликованы с некими сокращениями под заглавием " Дневник Анны Франк " " Дневник девочки " – настоящий Дневник Анны Франк, еврейской девушки-подростка, которая с семьёй скрывалась от нацистов во время Второй вселенской борьбы. Она погибла в концлагере, а её Дневник был опубликован посмертно. Над ним спорили разные организации в США, подключая членов комиссии по учебникам штата Алабама, утверждавшей, что он был " реальным депрессантом ". Ключевая цитата: " Я дошла до такого, что мне было всё одинаково, существую я или умираю. Земля так и станет вертеться без меня, я ничто не могу изготовить, чтоб когда-то воздействовать на действия ". Как скачать, как декламировать и остальные премудрости… Дневник Анны Франк Франк Анна – отбор на данной страничке. Книжный клоб ihavebook – по-настоящему благотворительный проект, благодарячему тут разрешено насколько угодно декламировать, закачивать и издавать книжки( при этом, заметьте, безвозмездно, без регистрации и без рекламы!). У нас имеется всё, что душе угодно, даже издания с иллюстрациями. Здесь разрешено декламировать онлайн( клавиша " Читать "), а втомжедухе скачать книжку в различных форматах( клавиша " Скачать ", дальше – отбор формата). После регистрации разрешено станет вместить её в " Избранное "( клавиша " Добавить в Избранное ") и сохранять у нас на сайте в подборках( нажмите клавишу " Добавить в Библиотеку ", потом придумайте заглавие подборке). Зарегистрированные пользователи сумеют сказать об увлекательной находке товарищам( клавиша " Поделиться ", дальше – отбор общественной козни), а втомжедухе поставить её( звездочки под заглавием), бросить к ней рецензия или комментарий( клавиша " Оставить рецензия "). Условия использования политика конфиденциальности
Дневник Анны Франк
Дневник Анны Франк
Дневник Анны Франк Читать полностью:
назад Дневник Анны Франк
Дневник Анны Франк
12 июня 1942 г.
Надеюсь, что я все смогу поручить тебе, как никому до сих пор не верила, надеюсь, что ты будешь для меня большой помощью.
Воскресенье, 14 июня 1942 г.
В пятницу я пробудилась уже в 6 часов. И полностью ясно – был мой день рождения. Но мне, естественно, невозможно было выздоравливать в такую рань, довелось удерживать любопытство до без четверти 7. Но более я не вытерпела, вульгарна в столовую, там меня повстречал Маврик, наш котенок, и стал ко мне ласкаться.
В 7 я побежала к отцу с матерью, позже мы все отправь в гостиную и там стали распутывать и рассматривать подарки. Тебя, мой Дневник, я увидела сходу, это был самый-самый наилучший презент. Еще мне подарили букет роз, кактус и срезанные пионы. Это были первые цветочки, позже принесли еще немало.
Папа и мать накупили мне кучу даров, а товарищи элементарно задарили меня. Я получила книжку " Камера обскура ", настольную забаву, немало сластей, головоломку, брошку, " Голландские басни и легенды " Йозефа Козна и еще дивную книгу – " Дэзи катит в горы ", и средства. Я на них покупала " Мифы Древней Греции и Рима " – волшебные!
Потом за мной зашла Лиз, и мы отправь в школу. Я угостила учителей и целый собственный класс конфетами, позже начались уроки.
Пока все! Как я рада, что ты у меня имеется!
Суббота, 20 июня 1942 г.
Несколько дней я не писала, хотелось основательно обдумать – длячего вообщем нужен Дневник? У меня странное эмоция – я буду новости Дневник! И не лишь поэтому, что я никогда не занималась " писательством ". Мне видится, что позже и мне, и вообщем всем не любопытно станет декламировать излияния тринадцатилетней школьницы. Но не в этом дело. Мне элементарно охото строчить, а основное, охото выложить все, что у меня на душе.
" Бумага все стерпит ". Так я нередко задумывалась в печальные дни, когда сидела, положив голову на руки, и не знала, куда помещаться. То мне хотелось сидеть дома, то куда-нибудь пойти, и я так и не двигалась с места и все задумывалась. Да, бумага все стерпит! Я никому не намереваюсь демонстрировать эту тетрадь в толстом переплете с высокопарным заглавием " Дневник ", а ежели уж покажу, так истинному другу или подлинной подруге, иным это неинтересно. Вот я и произнесла основное, отчего я хочу новости Дневник: поэтому что у меня нет подлинной подруги!
Надо разъяснить, подругому никто не усвоит, отчего тринадцатилетняя девочка ощущает себя таковой одинокой. Конечно, это не совершенно так. У меня дивные, добрые предки, шестнадцатилетняя сестра и, наверное, не меньше 30 знакомых или так именуемых товарищей. У меня сила почитателей, они глаз с меня не сводят, а на уроках даже ловят в зеркальце мою улыбку.
У меня немало родственников, дивные дяди и тети, дома у нас комфортно, в сущности, у меня имеется все – несчитая подруги! Со всеми моими знакомыми разрешено лишь баловаться и дурачиться, болтать о каждых пустяках. Откровенно побеседовать мне не с кем, и я вся, как плотно застегнутая. Может быть, мне самой нужно быть доверчивее, но тут ничто не поделаешь, жалко, что так значит.
Вот длячего мне нужен Дневник. Но для такого чтоб у меня перед очами была реальная подружка, о которой я так издавна воображаю, я не буду вписывать в Дневник одни лишь нагие факты, как совершают все, я хочу, чтоб эта тетрадка хозяйка стала мне подругой – и эту подругу будут манить Китти!
Никто ничто не усвоит, ежели внезапно, ни с такого ни с этого, приступить переписку с Китти, благодарячему поведаю поначалу свою биографию, желая мне это и не чрезвычайно любопытно.
Когда мои предки поженились, отцу было 36 лет, а маме – 25. Моя сестра Марго родилась в 1926 году во Франкфурте-на-Майне, а 12 июня 1929 года возникла я. Мы евреи, и благодарячему нам довелось в 1933 году сваливать в Голландию, где мой отец стал одним из начальников акционерного сообщества " Травис ". Эта организация связана с компанией " Колен и Ко ", которая вмещается в том же здании.
У нас в жизни было немало тревог – как и у всех: наши близкие остались в Германии, и гитлеровцы их преследовали. После погромов 1938 года оба маминых брата бегали в Америку, а бабушка приехала к нам. Ей тогда было 70 три года. После сорокового года жизнь вульгарна тяжелая. Сначала битва, позже капитуляция, позже германская оккупация. И тут начались наши мучения. Вводились новейшие законы, одни строже иного, вособенности нехорошо доводилось евреям. Евреи обязаны были перемещать желтую звезду, сдать велики, евреям запрещалось колесить в трамвае, не разговаривая уж об карах. Покупки разрешено было делать лишь от 3-х до 5 и крометого в особых еврейских лавках. После восьми вечера невозможно было вылезать на улицу и даже сидеть в саду или на балконе. Нельзя было бродить в кино, в театр – никаких развлечений! Запрещалось учиться плаванием, играться в окей или в теннис, – однимсловом, спорт также был под запретом. Евреям невозможно было бродить в краски к христианам, еврейских деток перевели в еврейские школы. Ограничений становилось все более и более.
Вся наша жизнь проходит в ужасе. Йоппи постоянно произносит: " Боюсь за чего-нибудь хвататься – а внезапно это запрещается? "
В январе этого года погибла бабуся. Никто не знает, как я ее обожала и как мне ее не хватает.
С 1934 года меня дали в детский сад при школе Монтессорн, а позже я осталась в данной школе. В крайний год моей классной воспитательницей была наша начальница госпожа К. В конце года мы с ней трогательно прощались и обе рыдали навзрыд. С 1941 года мы с Марго поступили в еврейскую гимназию: она – в 4-ый, а я – в первый класс.
Пока что нам, четверым, живется хорошо. Вот я и подошла к нынешнему дню и числу.
Среда, 8 июля 1942 г.
Милая Китти!
Между воскресным сутра и нынешним днем как какбудто прошли цельные годы. Столько только приключилось, как какбудто земля перевернулась! Но, Китти, как наблюдаешь, я еще существую, а это, по словам папы, – наиболее основное.
Да, я существую, лишь не узнавай, как и где. Наверное, ты меня сейчас совершенно не осознаешь. Придется поначалу поведать тебе все, что вышло в воскресенье.
В три часа – Гарри лишь что ушел и желал быстро возвратиться – внезапно раздался звонок. Я ничто не слыхала, комфортно лежала в качалке на веранде и читала. Вдруг в дверях показалась испуганная Марго. " Анна, папе прислали повестку из гестапо, – шепнула она. – Мама уже побежала к ван Даану ".( Ван Даан – неплохой известный отца и его сослуживец.)
Я ужасно перепугалась. Повестка... все знают, что это означает: лагерь... Передо мной мелькнули тюремные камеры – неужели мы позволим отобрать отца! " Нельзя его запускать! " – радикально произнесла Марго. Мы сидели с ней в гостиной и ожидали маму. Мама вульгарна к ван Даанам, нужно решить – ретироваться ли нам завтра в пристанище. Ван Дааны также уйдут с нами – нас станет семеро. Мы сидели неговорянислова, произносить ни о чем не могли. Мысль об папе, который ничто не подозревает, пошел проведать собственных подопечных в еврейской богадельне, ожидание, погода, ужас – мы совершенно онемели.
Вдруг звонок. " Это Гарри! " – произнесла я. " Не открывай! " – удержала меня Марго, но ужас оказался бесполезным: мы услыхали гласа матери и государя Даана, они говорили с Гарри. Потом он ушел, а они вошли в дом и заперли за собой двери. При каждом звонке Марго или я прокрадывались книзу и глядели – не отец ли это. Решили никого иного не впускать.
Нас отправили из комнаты. Ван Даан желал побеседовать с матерью одиннаодин. Когда мы сидели в нашей комнате, Марго мне произнесла, что повестка пришла не отцу, а ей. Я еще более испугалась и стала несладко рыдать. Марго только шестнадцать лет. Неужели они желают отправлять таковых девочек без родителей? Но, к счастью, она от нас не уйдет. Так произнесла мать, и, наверное, отец также подготавливал меня к этому, когда заявлял об пристанище.
А какое пристанище? Где мы спрячемся? В городке, в селе, в каком-нибудь доме, в хижине – когда, как, где? Нельзя было задавать эти вопросы, но они у меня все время крутились в голове.
Мы с Марго стали складывать наиболее нужное в наши школьные сумки. Первым занятием я брала эту тетрадку, позже что попало: бигуди, носовые платки, учебники, гребенку, старые письма. Я задумывалась о том, как мы станем прятаться, и совала в сумку любую чепуху. Но мне не жаль: воспоминания подороже платьев.
В 5 часов вконцеконцов возвратился отец. Он позвонил государю Коопхойсу и попросил вечером зайти. Господин ван Даан пошел за Мип. Мип работает в конторе у отца с 1933 года, она стала нашим преданным ином и ее новый муж Хенк также. Она пришла, уложила ботинки, платьица, пальто, мало белья и чулок в багаж и обещала вечером снова зайти. Наконец у нас стало бесшумно. Есть никто не мог. Все еще было горячо и вообщем когда-то удивительно и непривычно.
Верхнюю комнату у нас снимает некоторый государь Гоудсмит, он разведен с супругой, ему 30. Видно, в это воскресенье ему нечего было делать, он сидел у нас до 10, и никоимобразом невозможно было его жить.
В одиннадцать пришли Мип и Хенк ван Сантен. В чемодане Мип и в глубочайших кармашках ее супруга опять стали пропадать чулки, ботинки, книжки и платье. В половине двенадцатого они ушли, тяжко нагруженные. Я устала до полусмерти, и, желая я знала, что дремлю заключительную ночь в собственной постели, я тут же заснула. В половине шестого утра меня пробудила мать. К счастью, было не так горячо, как в воскресенье. Весь день накрапывал теплый дождь. Мы все четыре столько на себя одели теплого, какбудто собирались спать в холодильнике. Но нам нужно было брать с собой как разрешено более одежды. В нашем расположении никто не решился бы идти по улице с томным чемоданом. На мне было две рубахи, две пары чулок, три пары трико и платьице, а сверху – юбка, пиджак, летнее пальто, позже мои лучшие туфли, ботики, платок, шапка и еще каждые платьица и шарфы. Я уже дома чуток не задохнулась, но всем было не до этого.
Марго набила сумку учебниками, села на велик и поехала за Мип в неизвестную мне даль. Я еще не знала, в каком загадочном месте мы станем скрываться... В 7 часов 30 минут мы захлопнули за собой двери. Единственное вещество, с которым я простилась, был Маврик, мой возлюбленный котенок, его обязаны были приютить соседи. Об этом мы оставили записочку государю Гоудсмиту. На кухонном столе покоился фунт мяса для кота, в столовой не убрали со стола, кровати мы не заправили. Все производило воспоминание, какбудто мы бегали сломя голову. Но нам было равнодушно, что скажут люди. Мы желали лишь выйти и успешно добраться до места. Завтра напишу еще!
Анна.
Пятница, 21 августа 1942 г.
Милая Китти!
Наше пристанище стало реальным тайником. Господину Кралеру пришла блестящая мысль – прикрыть плотно ввод к нам сюда, на заднюю половину дома, поэтому что вданныймомент немало обысков – отыскивают велики. Выполнил этот чин государь Воссен. Он сделал подвижную книжную полку, которая раскрывается в одну сторону, как дверь. Конечно, его довелось " посвятить ", и сейчас он готов посодействовать нам во всем. ныне, когда спускаешься книзу, необходимо поначалу нагнуться, а позже скакнуть, так как ступень снята. Через три дня мы все набили ужасные шишки на лбу, поэтому что забывали нагнуться и стукались башкой о низкую дверь. ныне там приколочен валик, набитый стружкой. Не знаю, поможет ли!
Читаю я недостаточно. Пока что я перезабыла почтивсе, чему нас изучали в школе. Жизнь тут одинаковая. Мы с государем ван Дааном нередко ссоримся. Конечно, Марго ему видится куда милее. Мама обращается со мной, как с маленькой, а я этого не выношу. Петер также не стал приятнее. Он кислый, целый день валяется на постели, времяотвремени кое-что мастерит, а позже снова дремлет. Такой тюфяк!
Анна.
Пятница, 9 октября 1942 г.
Милая Китти!
Сегодня у меня чрезвычайно грустные и томные новости. Многих евреев – наших товарищей и знакомых – заключили. Гестапо обходится с ними страшно. Их грузят в теплушки и посылают в иудейский лагерь Вестерборк. Это – ужасное пространство. На тыщи человек не хватает ни умывалок, ни уборных. Говорят, что в домах все дремлют вповалку: мужчины, дамы, детки. Убежать нереально. Заключенных из лагеря сходу выяснят по бритым головам, а почтивсех и по типично еврейской наружности.
Если уж тут, в Голландии, так ужасно, то какой-никакой кошмар ожидает их там, куда их отправляют! Английское радио передает, что их ожидают газовые камеры, и, может быть, это еще самый-самый стремительный метод уничтожения. Мип ведает страшные случаи, она хозяйка в ужасном волнении. Она ожидала машинку гестапо, которая собирает всех подряд. Старуха дрожала от ужаса. Зенитки гремели, лучи прожекторов шарили в темноте, эхо от грома британских самолетов перекатывалось посреди домов. Но Мип не решалась брать старуху к себе. Немцы за это наказывают чрезвычайно сердито.
Элли также стала тихой и печальной. Ее друга выслали в Германию на принудительные работы. Она опасается, чтоб его не уничтожило при бомбежке. Английские летчики скидывают тонны бомб. Я считаю, что дурные шуточки вроде: " Ну, вся тонна на него не упадет! " или " Одной бомбы также хватит! " – чрезвычайно бестактны и неразумны. И не лишь Дирк попал в беду, далековато нет. Каждый день увозят молодежь на принудительные работы. Некоторым удается убежать по дороге или исчезнуть заблаговременно, но таковых чрезвычайно недостаточно.
Моя грустная повесть еще не кончена. Знаешь ли ты, что такое заложники? Тут немцы выдумали самую утонченную пытку. Это ужаснее только. Хватают без разбора ни в чем не повинных людей и держат в тюрьме. Если где-либо обнаруживают " саботаж " и виновника не обретают, то имеется предлог шлепнуть нескольких заложников. И позже в газетах возникают предупреждения. Что за люд эти немцы! И я также как-то принадлежала к ним. Но Гитлер издавна объявил нас лишенными гражданства. Да, большей злобы меж таковыми германцами и евреями нигде на свете нет!
Среда, 13 января 1943 г.
Милая Китти!
Сегодня мы снова ужасно расстроены, невозможно тихо сидеть и действовать. Происходит кое-что страшное. Днем и ночкой несчастных людей увозят и не разрешают ничто хватать с собой – лишь рюкзак и мало средств. Но и это у них также позже отнимают!
Семьи разлучают, отцов и матерей отрывают от деток. Бывает, что детки прибывают домой из школы, а родителей нет, или супруга уйдет за покупками и ворачивается к опечатанной двери – какоказалось, всю семью увели!
И посреди христиан вырастает беспокойство: молодежь, их сыновей, отправляют в Германию. Везде несчастье!
Каждую ночь сотки самолетов летят чрез Голландию бомбить германские городка, любой час в России и в Африке погибают сотки людей. Весь земной шар сошел с ума, всюду погибель и поражение.
Конечно, союзники вданныймомент в лучшем расположении, чем немцы, но конца все одинаково не следовательно.
Нам живется хорошо, лучше, чем миллионам остальных людей. Мы сидим тихо, в сохранности, мы в состоянии основывать планы на послевоенное время, мы даже можем ликовать новеньким платьям и книжкам, а нужно было бы мыслить, как отложить любой цент и не истратить его зря, поэтому что будетнеобходимо помогать иным и выручать всех, кого разрешено избавить.
Многие ребятишки носятся в одних тонких платьях, в древесных башмаках на босу ногу, без пальто, без перчаток, без шапок. В желудках у них пусто, они жуют репу, из прохладных комнат выбегают на мокрые улицы, под дождик, ветр, позже прибывают в сырую, нетопленую школу. Да, в Голландии дошло до такого, что детки на улице выпрашивают у прохожих кусочек пища! Я бы могла напротяжениинесколькихчасов говорить, насколько горя принесла битва, но мне от этого делается еще печальнее. Нам ничто не остается, как тихо и мужественно ожидать, покуда придет конец несчастьям. И все ожидают – евреи, христиане, все народы, целый мир... А почтивсе ожидают погибели!
Анна.
Суббота, 30 января 1943 г.
Милая Китти!
Я вне себя от бешенства, но обязана сдерживаться! Хочется топать ногами, кричать, трясти маму за плечи – не знаю, что бы я ей сделала за эти злобные слова, насмешливые взоры, нарекания, которыми она меня осыпает, как стрелами из туго натянутого кривизна. Мне охото крикнуть маме, Марго, Дусселю, даже папе: оставьте меня, дайте мне вздохнуть тихо! Неужели так и спать любой пир в слезах, на влажной подушке, с опухшими очами и тяжелой башкой? Не трогайте меня, я хочу выйти от всех, выйти от жизни – это было бы наиболее наилучшее! Но ничто не значит. Они не знают, в каком я отчаянии. Они сами не понимают, какие царапины они мне наносят.
А их сострадание, их иронию я совершенно не могу выдерживать! Хочется завыть во целый глас!
Стоит мне раскрыть рот – им уже видится, что я наговорила лишнего, стоит замолчать – им забавно, любой мой протест – грубость, в всякой разумной идеи – подвох, ежели я устала – означает, я лентяйка, ежели съела излишний кусочек – эгоистка, я дурочка, я трусиха, я хитрая – однимсловом, только не перечесть. Целый день лишь и слышу, какое я невыносимое вещество, и желая я действую вид, что мне забавно и вообщем наплевать, то на самом деле мне это далековато не равнодушно.
Я попросила бы бога господа изготовить меня таковой, чтоб никого не нервировать. Но из этого ничто не выйдет. Видно, таковой я родилась, желая я испытываю, что я совсем не таковая нехорошая. Они и не подозревают, как я стараюсь все делать отлично. Я смеюсь совместно с ними, чтоб не демонстрировать, как углубленно я страдаю. Сколько раз я заявляла маме, когда она пристрастно на меня нападала: " Мне равнодушно, скажи, что желаешь, лишь рукипрочь меня в покое, все одинаково я неисправима! "
Тогда мне молвят, что я дерзкая, и дня два со мной не говорят, а позже внезапно все забывается и прощается. А я так не могу – один день быть с человеком ужасно нежной и симпатичной, а на иной день его ненавидеть! Лучше избрать " золотую середину ", желая ничто " золотого " я в ней не вижу! Лучше удерживать свои идеи при себе и ко всем касаться втомжедухе пренебрежительно, как они относятся ко мне!
Если бы лишь получилось!
Анна.
Понедельник, 19 июля 1943 г.
Милая Китти!
В воскресенье шибко бомбили Амстердам-Норд. Разрушения, наверное, страшные. Целые улицы превращены в груды щебня, и пригодится много дней, чтоб пристроить всех, у кого разбомбило дома. Уже записанно 200 убитых и оченьмного раненых. Больницы переполнены. Дети бродят по улицам, отыскивают под обломками отцов и матерей. Меня и вданныймомент кидает в холод, как лишь вспомню глухой гул и шум, какие и нам угрожали смертью.
Анна.
Четверг, 11 ноября 1943 г.
ОДА МОЕЙ АВТОРУЧКЕ
( " Светлой памяти ")
Авторучка постоянно была моим сотоварищем. Я чрезвычайно ею дорожила, поэтому что у нее золотое перышко, а я, по истине заявить, пишу отлично лишь таковыми перьями. Моя рукоятка прожила длинную и увлекательную жизнь, о которой я и намереваюсь вданныймомент поведать.
Мне было 9 лет, когда моя рукоятка( кропотливо упакованная в вату) прибыла к нам в ящичке с надписью " Без цены ". Этот красивый презент прислала моя приятная бабушка – тогда она еще жила в Ахене. Я болела гриппом, лежала в кровати, а на улице завывал февральский ветр. Чудесная рукоятка в красном кожаном футляре тут же была показана моим подругам и знакомым. Я, Анна Франк, стала гордой владелицей авторучки!
Когда мне исполнилось 10 лет, я получила позволение хватать ручку в школу, и преподавательница позволила мне воспользоваться ею на уроках.
К огорчению, на последующий год мне довелось бросать родное драгоценность дома, поэтому что классная наставница нашего шестого класса разрешала строчить лишь школьными ручками.
Когда мне было двенадцать лет и я перешла в еврейскую гимназию, мне подарили новейший футляр с отделением для карандаша и с роскошной застежкой на молнии.
Когда мне исполнилось тринадцать, рукоятка отправилась со мной в пристанище и тут была мне преданной помощницей в переписке с тобой и в упражнениях. ныне мне уже четырнадцать, и моя рукоятка была со мной целый крайний год моей жизни...
В пятницу вечером я вышла из собственной комнаты в общую и желала присесть за стол поработать. Но меня свирепо прогнали, так как папа и Марго занимались латынью. Ручка так и осталась на столе... Анне же довелось наслаждаться самым краешком стола, и она, тяжко охая, принялась " тереть фасоль ", то имеется чистить заплесневелые карие фасолины.
Без четверти 6 я подмела пол и кинула сор совместно с кожурой от фасоли прямо в печку. Сразу взмахнуло мощное огонь, и я чрезвычайно обрадовалась, поэтому что пламя уже потухал, а тут внезапно опять запылал. Между тем " латинисты " кончили свои дела, и сейчас я могла присесть за стол и позаниматься. Но ручки моей нигде не было. Я обыскала все вокруг, мне помогала Марго, позже к нам присоединилась мать, позже находили папа с Дусселем, но моя правильная подруга пропала бесследно.
" Возможно, она угодила в печку совместно с фасолью ", – предположила Марго.
" Быть не может! " – ответила я. Но мою трогательную ручку так и не получилось найти, и мы уже к вечеру решили, что она сгорела, тем наиболее что пластмасса так отлично горит. И правильно, наша печальная гипотеза подтвердилась – на последующее утро папа отыскал в зале наконечник. От золотого пера и отпечатка не осталось. " Очевидно, оно расплавилось и смешалось с золой ", – решил папа. Но у меня имеется одно утешение, хоть и чрезвычайно слабенькое: рукоятка моя была послушна кремации, что я – когда-либо в будущем – желаю и себе!
Суббота, 27 ноября, 1943 г.
Милая Китти!
Вчера вечером, когда я уже засыпала, я внезапно явственно увидела Лиз.
Она стояла передо мной – оборванная, изнуренная, щеки ввалились. Ее огромные глаза были обращены ко мне с укором, какбудто она желала заявить: " Анна, длячего ты меня кинула? Помоги же мне! Выведи меня из этого ада! "
А я ничем не могу ей посодействовать, я обязана сложа руки глядеть, как люди мучаются и погибают, и могу лишь просить господа, чтоб он уберег ее и дал нам опять свидеться. Почему мне представилась конкретно Лиз, а не кто-либо иной полностью ясно. Я судила о ней ошибочно, по-детски, я не понимала ее страхов. Она чрезвычайно обожала свою подругу и опасалась, что хочу их поссорить. Ей было чрезвычайно тяжко. Я-то знаю, мне это эмоция отлично знакомо!
Иногда я мимоходом задумывалась о ней, но тут же из эгоизма уходила в свои веселья и горести. Вела я себя страшно, и сейчас она стоит передо мной, бледная, печальная, и глядит на меня умоляющими очами... Если бы я могла хоть чем-нибудь ей посодействовать!
Господи, да как же это – у меня имеется все, что угодно, а ее ожидает таковая ужасная участь! Она ни чуток не меньше меня веровала в господа и постоянно всем желала блага. Почему же мне суждено существовать, а она, быть может, быстро умрет? В чем же разница меж нами? Почему мы разлучены с ней?
Честно разговаривая, я не упоминала о ней вот уже немало месяцев – да, практически цельный год. Не то чтоб совершенно не упоминала, а элементарно никогда не задумывалась о ней, никогда не представляла ее себе таковой, какой-никакой она появилась мне вданныймомент в собственной ужасной беде.
Ах, Лиз, надеюсь, что ты постоянно будешь с нами, ежели лишь переживешь войну! Я бы сделала для тебя все на свете, все, что упустила...
Но когда я смогу ей посодействовать, она уже не станет нуждаться в моей поддержке. Вспоминает ли она меня хоть времяотвремени? И с каким ощущением?
Господи, помоги ей, сделай так, чтоб она не ощущала себя всеми покинутой. Пусть она знает, что я размышляю о ней с состраданием и любовью. Может быть, это даст ей силы выдержать. Нет, не необходимо более о ней мыслить. Все время вижу ее перед собой. Ее большие глаза так и стоят передо мной.
Запала ли религия углубленно в сердечко Лиз или все это навязано ей старшими? Не знаю, никогда ее об этом не спрашивала. Лиз, приятная Лиз, ежели бы разрешено было возвратить тебя, ежели бы я могла разделять с тобой все, что у меня имеется! Поздно, сейчас я ничем не могу посодействовать, сейчас невозможно поправить то, что упущено. Но я никогда ее не забуду, пожизненно буду за нее молиться!
Анна.
Пятница, 7 января, 1944 г.
Милая Китти!
Какая я глупая! Ни разу мне не пришло в голову поведать тебе о себе и о всех моих поклонниках.
Когда я была совершенно малая, чуток ли не в детском саду, мне чрезвычайно нравился Карл Самсон. Отца у него не было, он жил с мамой у тетки. Сын тетки, его двоюродный брат Бобби, разумный, стройный, темноволосый паренек, нравился всем еще более, чем небольшой смешной толстячок Карл. Но я не направляла интереса на наружность и немало лет дружила с Карлом. Мы с ним продолжительно были самыми реальными хорошими друзьями, но я ни в кого не влюблялась.
Потом на моем пути встал Петер, и первая детская влюбленность полностью захватила меня. Я ему также нравилась, и мы с ним были неразлучны единое лето. Я вижу нас вдвоем – мы бродим по улицам, держась за руки, он – в полотняном костюмчике, я – в летнем платье.
После каникул он поступил в настоящее, а я вульгарна в старший приготовительный класс. То он заходил за мной в школу, то я – за ним. Петер был чрезвычайно прекрасен – высочайший, стройный, согласный, со безмятежным, суровым и разумным лицом. У него были черный волосы, румяные, загорелые щеки, волшебные коричневые глаза и узкий нос. Особенно я обожала, когда он хохотал. У него становился таковой веселый, ребячливый вид.
На летние каникулы мы уехали. Когда мы возвратились, Петер переехал на иную квартиру и сейчас жил вблизи с одним мальчиком, он был еще ветше Петера, но так с ним подружился, что водой не разольешь! Наверное, этот паренек ему произнес, что я совершенно мелюзга, и Петер закончил со мной дружить. Я так его обожала, что поначалу ни за что не могла с этим примириться, но позже поняла, что, ежели стану за ним носиться, меня будут дразнить " мальчишницей ".
Шли годы. Петер дружил лишь с девочками собственного возраста, а со мной даже не здоровался, но я никоимобразом не могла забыть его.
Когда я перешла в еврейскую гимназию, в меня влюбилось немало мальчиков из моего класса. Мне было чрезвычайно славно, я ощущала себя польщенной, но в общем это меня не трогало.
Потом в меня безрассудно влюбился Гарри. Но, как я уже произнесла, более я никого не обожала.
Как произносит поговорка: " Время исцеляет все царапины ".
Так было и со мной. Но я воображала, что забыла Петера и что мне он совсем безразличен. Но в моем подсознании крепко жила память о нем, и единожды довелось себе сознаться: меня так терзала горячность к его знакомым девчонкам, что я намеренно пыталась о нем не мыслить.
А сейчас сутра мне стало яcно, что ничто не поменялось, напротив: чем ветше и взрослее я становилась, тем более росла моя влюбленность. ныне я разумею, что Петер тогда считал меня ребенком, и все же мне было тяжело и несладко, что он так скоро меня запамятовал. Я вижу его перед собой так четко, что разумею: никто иной так не станет наполнять мои идеи.
Сон совершенно сбил меня с толку. Когда папа желал поцеловать меня сутра, я чуток не вскрикнула: " Ах, отчего ты не Петер! " Все время размышляю о нем, целый день твержу про себя: " О Петер, приятный мой Петер! "
Кто же мне поможет? Хочется существовать далее и умолять господа, чтоб он дал мне свидеться с Петером, когда я буду на воле. Он по моим очам выяснит, что я испытываю, и скажет: " Ах, Анна, ежели бы я знал, я издавна бы пришел к тебе! "
Однажды, когда мы с отцом разговаривали о сексуальных вопросах, он произнес, какбудто я еще не могу взятьвтолк, что такое " желание ". Но я знала, что разумею, а уж теперь-то мне все ясно наверное!
Нет для меня ничто подороже тебя, мой Петель!
Я посмотрелась в зеркало – у меня стало совершенно иное лицо. Глаза глубочайшие, ясные, щеки порозовели, как никогда, и рот видится нежнее. У меня блаженный вид, и все же в очах у меня некая печаль, от которой меркнет ухмылка на губах. Не могу я быть счастливой, поэтому что знаю – Петер вданныймомент обо мне не задумывается. Но я опять испытываю на себе взор его трогательных глаз и его прохладную, нежную щеку у моей щеки...
О Петель, Петель, как мне изгладить твой образ? Разве разрешено доставить себе кого-нибудь на твоем месте? Какая ничтожная фальшивка! Я так обожаю тебя, что влюбленность не уменьшается в моем сердечко, она желает вырваться на волю, раскрыться во всей собственной силе!
Неделю обратно, нет, даже вчера, ежели бы меня кто-либо спросил, за кого я желала бы вылезти замуж, я произнесла бы: " Не знаю ". А сейчас я готова крикнуть: " За Петера, лишь за Петера, я обожаю его всем сердцем, всей душой, безмерно и все же не хочу, чтоб он был очень настойчив, нет, я позволю ему лишь тронуть моей щеки ".
Я сидела сейчас на чердаке и задумывалась о нем. И после короткого беседы мы оба начали рыдать, и я опять ощутила его губки, нескончаемо нежное касание его щеки.
" О Петер, думай обо мне, приди ко мне, мой приятный, приятный Петер! "
Анна.
Суббота, 22 января 1944 г.
Милая Китти!
Объясни мне, просьба, почему большаячасть людей так опасается раскрыть собственный врождённый мир? Почему я вожу себя в сообществе совершенно не так, как нужно? Наверно, тут имеется предпосылки, знаю, но все же почему-то, что даже с самыми недалёкими людьми никогда не бываешь искренней до конца.
У меня такое эмоция, как какбудто после такого сна я чрезвычайно повзрослела, стала когда-то более " человеком ". Ты, наверняка, удивишься, ежели я тебе открою, что даже о ван Даанах я сейчас сужу иначе. Я гляжу на наши дискуссии и стычки без бывшего предубеждения.
Отчего я так переменилась?
Видишь ли, я немало задумывалась о том, что дела меж нами могли бы сформироваться совершенно подругому, ежели бы моя мать была подлинной безупречной " мамочкой ". Спору нет, фру ван Даан никоимобразом не назовешь человеком вежливым. Но мне видится, что разрешено было бы избежать пятидесятипроцентов данных нескончаемых прений, ежели бы мать была наиболее легким человеком и не обостряла дела. У фру ван Даан имеется свои позитивные свойства, с ней разрешено договориться. Несмотря на целый собственный эгоизм, незначительность и сварливость, она просто идет на уступки, ежели ее не нервировать и не подзуживать. Правда, ее хватает быстро, но при неком терпении разрешено с ней мочь. Надо лишь по-дружески, неприкрыто обсуждать вопросы о нашем воспитании, о баловстве, о еде и так дальше. Тогда мы не стали бы выкапывать друг у друга лишь нехорошие черты!
Знаю, знаю, что ты скажешь, Китти!
" Неужто это твои идеи, Анна? И это пишешь ты, ты, о которой „верхние“ разговаривали столько отвратительного? Ты, которая выяснила столько несправедливости ". Да, это пишу я! Хочу хозяйка до только докопаться, не желаю существовать по старенькой поговорке: " Как деды пели... " Нет, я буду учить ван Даанов и выясню, что истина, а что преувеличение. А ежели я также разочаруюсь в них, тогда и запою ту же песенку, что и мои предки. Но ежели " верхние " окажутся лучше, чем о них молвят, я стараюсь повредить неправильное понятие, которое сформировалось у моих родителей, а ежели не удастся, останусь при собственном мировоззрении и собственном суждении. Буду воспользоваться хотькаким поводом, чтоб произносить с фру ван Даан на различные темы, и не постесняюсь объективно выговаривать родное мировоззрение. Не зря же меня зовут " фрейлейн Всезнайка ".
Конечно, я не намереваюсь идти против собственного семейства, но сплетням я более не верую! До сих пор я была крепко уверена, что во всем повинны ван Дааны, но, наверняка, дробь вины лежит и на нас.
По сути дела мы, обязано быть, постоянно правы. Но от людей умных – а мы себя причисляем к ним – все-же нужно ожидать, что они сумеют ужиться с самыми различными людьми. Надеюсь, что я проведу в жизнь то, в чем я сейчас убеждена.
Анна.
Пятница, 18 февраля 1944 г.
Милая Китти!
Когда я подымаюсь вверх, я обязательно стараюсь увидеть " его ". Моя жизнь стала еще проще, в ней опять возник значение, имеется чему ликовать.
Хорошо, что " объект " моих дружественных эмоций постоянно сидит дома и мне нечего страшиться соперниц( несчитая Марго). Не думай, что я неравнодушна, совсем нет. Но у меня такое эмоция, что меж мной и Петером растёт кое-что чрезвычайно неплохое, и наша дружба, наше доверие встанут еще сильнее. Как лишь возникает вероятность, я бегу к нему. ныне совершенно не то, что ранее, когда он не знал, о чем со мной произносить. Он все произносит и произносит, даже когда я совершенно намереваюсь ретироваться.
Маме не чрезвычайно нравится, что я так нередко хожу вверх. Она произносит: " Не надоедай Петеру, рукипрочь его в покое ". Неужели она не соображает, что это совершенно особые, искренние треволнения? Каждый раз, как я прихожу оттуда, обязательно спросит, где я была. Терпеть этого не могу. Отвратительная повадка.
Анна.
Вторник, 7 марта 1944 г.
Милая Китти!
Когда я вспоминаю свою жизнь до 1942 года, мне все видится ненастоящим. Ту жизнь водила совершенно иная Анна, не та, которая тут так поумнела. Да, чудесная была жизнь! Масса почитателей, 20 подружек и знакомых, практически все учителя обожают, предки балуют напропалую, насколько угодно лакомств, средств – что же еще?
Ты узнаешь, как это я ухитрялась всех завоевать? Когда Петер произносит, что во мне имеется " притягательность ", это не совершенно правильно. Учителям нравилась моя находчивость, мои остроумные замечания, радостная ухмылка и опасный взор на вещи – все это казалось им дорогим, смешным и занятным. Я была ужасной " флиртушкой ", кокетничала и веселилась. Но при этом у меня были и отличные свойства – прилежание, прямота, доброжелательность. Всем без различия я позволяла расстреливать у себя, никогда не воображала и каждые сласти раздавала вправо и влево. Может быть, я стала бы презрительной потому, что мною все так балдели? Может быть, даже лучше, что меня, так заявить, в апогее праздника внезапно кинули в самую будничную жизнь, но прошло более года, доэтого чем я привыкла, что никто более мною не восхищается.
Как меня именовали в школе? Главной заводилой во всех проделках и проказах – постоянно я была первая, никогда не ныла, не капризничала. Неудивительно, что любому было славно провожать меня в школу и показывать мне тыщу символов интереса.
Та Анна видится мне чрезвычайно знатной, но поверхностной девочкой, с которой сейчас у меня нет ничто всеобщего. Петер чрезвычайно верно увидел: " Когда я тебя встречал ранее, ты пожизненно была окружена двумя-тремя мальчиками и цельным выводком девочек, постоянно ты смеялась, шалила, постоянно была в центре ".
Что же осталось от данной девочки? Конечно, я еще не разучилась смеяться, еще умею любому ответствовать, умею так же отлично – а может быть, еще лучше – разбираться в людях, умею флиртовать... ежели захочется. Конечно, мне бы хотелось еще хоть один пир, хоть некотороеколичество дней или недельку протянуть так забавно, так легкомысленно, как доэтого, но я знаю, что к концу данной недели мне все так надоело бы, что я была бы благодарна главному встречному, который побеседовал бы со мной серьезно. Не необходимы мне фанаты – необходимы товарищи, не хочу, чтоб балдели моей симпатичной ухмылкой, – хочу, чтоб меня оценивали за внутреннюю суть, за нрав. Знаю непревзойденно, что тогда круг знакомых будет еще уже. Но это не гроза, только бы со мной остались некотороеколичество товарищей, реальных, искренних товарищей!
Однако я в то время не постоянно была спокойно благополучна. Часто я ощущала себя одинокой, но так как была занята с утра до вечера, то мыслить об этом было прежде и я веселилась вовсю. Сознательно или неосознанно, но я пыталась шуткой наполнить пустоту. ныне я оглядываюсь на свою прошлую жизнь и берусь за работу. Целый кусочек жизни безвозвратно ушел. Беспечные, беззаботные школьные дни никогда не возвратиться.
Да я и не тоскую по той жизни, я выросла из нее. Я уже не умею так неосторожно развлекаться, постоянно в глубине души я остаюсь суровой.
Свою жизнь до истока 1944 года я вижу, какбудто через увеличительное стекло. Дома – солнечная жизнь, позже – в 1942 году – переезд сюда, резкая смена, ссоры, нарекания. Я не могла сходу изучить эту смену, она меня сшибла с ног, и я держалась и противилась лишь наглостью.
Первая половина 1943 года: нескончаемые слезы, одиночество, постепенное сознание собственных ошибок и недочетов, и в самом деле чрезвычайно огромных, желая они кажутся еще более.
Я пыталась все разъяснить, пыталась перетянуть Пима на свою сторону – это не вышло. И мне довелось одной улаживать тяжелую задачку: так преобразоваться, чтоб не чуять нескончаемых наставлений, какие доводили меня практически до уныния.
Вторая половина года сложилась лучше: я выросла, со мной стали уже почаще знаться как со зрелой. Я более задумывалась, истока строчить рассказы и пришла к заключению, что никто не владеет права кидаться мною, как мячиком. Я желала формировать собственный нрав хозяйка, по собственной воле. И еще одно: я поняла, что отец не во всем может быть моим поверенным. Никому не стану полагаться более, чем самой себе.
После Нового года – 2-ая крупная смена – мой сон... После него я поняла свою тоску по другу: не по девочке-подруге, а по другу-мальчику. Я открыла счастье внутри себя, нашла, что мое легкомыслие и веселость – лишь защитный броня. Постепенно я стала спокойнее и ощутила безграничную тягу к добру, к красе.
И вечером, лежа в кровати, когда я заканчиваю мольбу словами: " Благодарю тебя за все неплохое, милое и красивое ", – во мне все ликует. Я вспоминаю все " неплохое ": наше избавление, мое излечение, позже все " милое ": Петера и то робкое, ласковое, до что мы оба еще опасаемся дотронуться, то, что еще придет, – влюбленность, влечение, счастье. А позже вспоминаю все " красивое ", оно – во всем мире, в природе, в художестве, в красе, – во всем, что отлично и гордо
Тогда я размышляю не о несчастье, а о том чудесном, что есть кроме него. Вот в чем главное отличие меж мной и матерью. Когда человек в тоске, она ему рекомендует: " Думайте о том, насколько на свете горя, и будьте признательны, что вам это не приходится болеть ".
А я рекомендую иное: " Иди в поле, на волю, на солнце, иди на волю, старайся отыскать счастье в себе, в господе. Думай о том чудесном, что делается в твоей душе и кругом тебя, и будь счастлив ".
По моему понятию, мамин комитет неправилен. А ежели у тебя самого горе, что же тогда делать? Тогда ты исчез. А я считаю, что постоянно остается красивое: натура, солнце, воля, то, что у тебя в душе. За это нужно обращаться, тогда ты отыщешь себя, отыщешь господа, тогда ты все выдержишь.
А тот, кто сам счастлив, может отдать счастье и иным. Тот, в ком имеется мужество и стойкость, тот никогда не сдается и в горе!
Анна.
Суббота, 1 апреля 1944 г.
Милая Китти!
И все же мне чрезвычайно тяжело. Ты осознаешь, о чем я? Я скучаю о поцелуе, о том поцелуе, которого так продолжительно приходится ожидать. Неужели он глядит на меня лишь как на приятеля? Неужели я для него не стану чем-то огромным? Ты знаешь, да я и хозяйка знаю, что я мощная, что практически все трудности я могу идти одна, и что я не привыкла их с кем-нибудь разделять. За свою мама я никогда не цеплялась. А сейчас мне так охото решать ему голову на плечо и элементарно затихнуть!
Никогда, никогда я не забуду, как во сне я ощутила щеку Петера и какое это было необычное, красивое эмоция! Неужели он этого не желает? Может быть, лишь робость препятствует ему сознаться в любви? Но отчего же ему так охото, чтоб я постоянно была возле него? Ах, отчего он ничто не скажет? Нет, более не буду, стараюсь быть спокойной. Надо сохраниться мощной, нужно терпеливо ожидать – и все сбудется. Но... но вот что наиболее нехорошее: значит так, какбудто я за ним шмыгаю, поэтому что постоянно я хожу за ним вверх, а не он прибывает ко мне. Но таккак это зависит лишь от расположения наших комнат, он обязан это взятьвтолк! Ох, почтивсе, чрезвычайно немало ему еще нужно взятьвтолк!
Анна.
Четверг, 6 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Ты спросила меня, чем я более только увлекаюсь, чем увлекаюсь, и я отвечаю тебе. Не пугайся, у меня данных интересов тьма-тьмущая!
На главном месте стоит беллетристика, но это, в сущности, невозможно именовать элементарно увлечением.
Во-вторых, я увлекаюсь родословными царских домов. Из газет, книжек и журналов я собрала материал о французских, германских, испанских, британских, австрийских, российских, норвежских и нидерландских царствующих домах и немало уже систематизировала, поэтому что я издавна действую выписки из всех биографических и исторических книжек, какие читаю. Я даже переписываю цельные отрывки из летописи. Значит, деяния – мое третье интерес; папа мне брал немало исторических книжек. Не дождусь дня, когда я хозяйка снова смогу копаться в общественной библиотеке.
В-четвертых, я увлекаюсь греческой и римской мифологией, и у меня по этому предмету также имеется немало книг. Потом я увлекаюсь собиранием портретов звезд и фамильных фото. Я почитаю книжки, чтение и увлекаюсь всем, что касается писателей, стихотворцев и живописцев, а втомжедухе историей искусств. Может быть, позднее начну интересоваться и музыкой. С определенной антипатией я отношусь к алгебре, геометрии и математике. Все другие школьные предметы я обожаю, но историю более только!
Анна.
Воскресенье сутра, возле одиннадцати, 16 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Запомни совсем недавний день – его невозможно забыть, поэтому что он самый-самый принципиальный день в моей жизни. Да и для каждой женщины тот день, когда ее впервыйраз поцеловали, – самый-самый принципиальный день! Вот и у меня также. Тот раз, когда Брам поцеловал меня в правую щеку, не считается, и когда м-р Уокер поцеловал мне руку – также не в счет.
Слушай же, как меня впервыйраз поцеловали.
Вчера вечером, часов в 8, я сидела с Петером на его кушетке, и он обнял меня за плечи.
" Давай немного подвинемся, – произнесла я, – а то я все время стукаюсь башкой о ящик ".
Он отодвинулся практически в самый-самый угол. Я просунула руку под его рукою и обхватила его, а он еще сильнее обнял меня за плечи. Мы нередко с ним сидели вблизи, но никогда ранее мы не были так вблизи, как в этот пир. Он так прочно привлек меня к себе, что мое сердечко забилось у него на груди. Но позже стало еще лучше. Он все более притягивал меня к себе, покуда моя башка не склонилась к нему на плечо, а его башка приникла к моей. А когда я минут чрез 5 снова села прямо, он скоро брал мою голову обеими руками и опять привлек меня к себе. Мне было так отлично, так удивительно, я не могла заявить ни слова, лишь наслаждалась данной минуткой. Он мало неудобно погладил меня по щеке, по плечу, играл моими локонами, и мы не шевелились, прижав головы друг к другу. Не могу обрисовать тебе, Китти, эмоция, которое меня переполняло! Я была благополучна, и он, мне видится, также. В половине девятого мы встали, и Петер стал натягивать гимнастические туфли, чтоб не топать при обходе дома. Я стояла вблизи. Как это внезапно приключилось, хозяйка не знаю, но доэтого чем выйти книзу, он поцеловал мои волосы где-то меж левой щекой и ухом. Я убежала книзу без оглядки и... воображаю о нынешнем вечере.
Анна.
Среда, 19 апреля 1944 г.
Милый дружок!
Что может быть лучше на свете, чем глядеть из раскрытого окна на природу, выслушивать, как поют птицы, ощущать солнце на щеках и, обняв трогательного мальчика, неговорянислова торчать, прочно прижавшись друг к другу? Не верую, что это нехорошо, от данной тишины на душе делается ясно. Ах, ежели б лишь никто ее не нарушал – даже Муши!
Анна.
Пятница, 28 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Никогда не забуду собственный сон про Петера Васаеля. Стоит мне о нем поразмыслить, как я снова испытываю его щеку у моей, снова чувствую это чудесное чувство. С Петером( здешним) я также чувствовала это чувство, но не с таковой силой... до вчерашнего дня, когда мы сидели на диванчике вблизи, как постоянно, прочно обнявшись. И внезапно та, бывшая Анна пропала и возникла иная Анна. Та, иная Анна, в которой нет ни легкомыслия, ни веселости – она лишь желает любить, желает быть нежной.
Я сидела, прижавшись к нему, и ощущала, как переполняется сердечко. Слезы подступили к очам, покатились по лицу прямо на его куртку. Заметил ли он? Ни одним ходом он себя не выдал. Чувствует ли он то, что испытываю я? Он не произнес практически ни слова. Знает ли он, что вблизи с ним – две Анны? Сколько вопросов, а ответа нет!
В половине десятого я встала, подошла к окну, где мы постоянно прощаемся. Я вся еще дрожала, я была той, иной Анной. Он подошел ко мне, я обхватила его шею руками и поцеловала в левую щеку. Но когда я желала поцеловать его и в правую, мои губки встретились с его губами. В смятении мы прижались губами еще раз, еще и еще, без конца!
Как Петер нуждается в ласке! Впервые он открыл, что такое женщина, впервыйраз сообразил, что у данных " бесенят " также имеется сердечко, что они совершенно остальные, когда остаешься с ними одиннаодин. Впервые в жизни он дал свою дружбу, только себя – таккак у него никогда в жизни не было друга, не было подруги. ныне мы отыскали друг друга. Я также не знала его, у меня также не было любимого, а сейчас имеется.
Но меня частенько мучит вопрос: " Хорошо ли это, верно ли, что я так поддаюсь, что во мне столько же пылкости, как в Петере? Можно ли мне, девушке, так дарить себе волю? "
И на это имеется лишь один протест:
" Я так тосковала, так продолжительно тосковала, я была так одинока – и вот я нашла утешение и удовлетворенность! " Утром мы такие, как постоянно, и днем также, но вечером уже ничем не сдержать нашей тяги друг к другу, невозможно не мыслить о блаженстве, о счастье всякой встречи. И тут мы принадлежим лишь самим себе. И любой пир после прощального поцелуя мне охото выйти, выйти побыстрее, чтоб не глядеть ему в глаза, нестись, нестись, остаться одной в темноте.
Но стоит мне опуститься на четырнадцать ступенек – и куда я угождаю! В ясно освещенную комнату, где говорят, смеются, начинают меня расспрашивать, – и мне нужно ответствовать так, чтоб никто ничто не увидел. Сердце у меня очень переполнено, чтоб сходу стряхнуть все, что я испытала вчера вечером. Та теплая, кроткая Анна изредка пробуждается во мне, но тем сложнее сходу изгнать ее за дверь. Петер углубленно зацепил меня, так углубленно, как никогда, никогда, разве лишь во сне! Петер завладел меня полностью, он вывернул все во мне наизнанку. Не невозможно, что после таковых переживаний любому человеку нужно утихнуть, придти в себя, вернуть внутреннее равновесие. О Петер, что ты со мной делаешь? Чего ты желаешь от меня? Что станет далее? Ах, сейчас я разумею Элли, сейчас, когда я все это чувствую хозяйка, я разумею ее сомнения. Если бы я была ветше и он захотел на мне жениться – что ответила бы я ему? Анна, будь правдивой! Замуж за него ты бы не вульгарна, но и отрешиться от него так тяжело! Характер у Петера еще не установился, в нем очень недостаточно энергии, очень недостаточно мужества, силы. Он еще малыш, сердечно он никак не ветше меня, и более только на свете он желает спокойствия, желает счастья.
Неужели мне только четырнадцать лет? Неужели я элементарно глупая девчонка, старшеклассница? Неужели я и воистину так неопытна во всем? Но у меня более эксперимента, чем у остальных, я пережила то, что в моем возрасте изредка кто переживет. Боюсь себя, опасаюсь, что очень быстро поддамся влечения, а как я тогда буду новости себя с иными мальчиками? Ах, как мне тяжело, как дерутся во мне интеллект и сердечко, как нужно отдать им волю – любому в собственный час! Но уверена ли я, что сумею верно избрать этот час?
Анна.
Вторник, 2 мая 1944 г.
Милая Китти!
В субботу вечером я спросила Петера, не поведать ли отцу о нас, и Петер, чуть-чуть помявшись, произнес, что это верно. Я обрадовалась – еще одно подтверждение его внутренней чистоты. Спустившись книзу, я сходу вульгарна с папой за водой и уже на лестнице произнесла ему:
" Папа, ты, естественно, осознаешь, что, когда мы с Петером совместно, мы не сидим на расстоянии метра друг от друга. По-твоему, это нехорошо? "
Отец ответил не сходу, а позже произнес:
" Нет, Анна, ничто отвратительного в этом нет, но все-же тут, когда живешь в таковой недалекости, нужно быть осторожнее ".
Он еще кое-что заявлял в таком же духе, и мы отправь вверх. А в воскресенье сутра он позвал меня к себе и произнес:
" Анна, я еще раз все обдумал( тут я испугалась). Собственно разговаривая, тут, в пристанище, это не совершенно отлично. Я-то считал, что вы с Петером элементарно друзья. Петер в тебя влюблен? "
" Ни капельки! " – произнесла я.
" Видишь ли Анна, ты знаешь, что я вас непревзойденно разумею, но ты обязана быть сдержаннее, не очень побуждать его. Не ходи вверх так нередко. Мужчина в данных отношениях постоянно активнее, дама обязана его удерживать. Там, на воле, дело иное. Там ты встречаешься с иными мальчиками и девочками, можешь бездействовать, учиться спортом, вообщем чем угодно. Но ежели вы тут очень немало времени будете жить совместно, а позже тебе это закончит влюбиться, все станет еще труднее. Вы же и так все время зрите друг друга, практически непрерывно. Будь осторожнее, Анна, не воспринимай ваши дела серьезно ".
" Да я и не принимаю, папа. И позже Петер – чрезвычайно благородный, неплохой паренек ".
" Да, но нрав у него неуравновешенный, на него просто воздействовать и в неплохую, и в отвратительную сторону. Надеюсь, из-за него самого, что он остается неплохим, поэтому что в главном он благородный человек ".
Мы еще побеседовали и условились, что отец поговорит и с Петером. В воскресенье, после обеда, когда мы сидели наверху, Петер спросил:
" А ты разговаривала с папой, Анна? "
" Да, – произнесла я, – я тебе все поведаю. Ничего отвратительного он не наблюдает, но считает, что тут, где мы живем в таковой тесноте, меж нами просто может случится размолвка ".
" Но мы же условились – не ссориться, и я крепко решил, что так и станет ".
" Я также, Петер, но отец задумывался, что у нас все иначе, что мы элементарно друзья. А по-твоему, этого уже не может быть? "
" По-моему, может. А по-твоему? "
" И по-моему, также. Я произнесла папе, что доверю тебе. И я по-настоящему доверяю тебе, Петер, вполне доверяю, как отцу, и я считаю, что ты благороден доверия, истина? "
" Надеюсь ".( Тут он покраснел и смутился.)
" Я в тебя верую, верую, что у тебя неплохой нрав, что ты в жизни многого добьешься ".
Мы разговаривали еще о многом ином, позже я произнесла:
" Когда мы отсюда выйдем, тебе, наверняка, и дела до меня не станет, истина? "
Он целый запылал: " Нет, деза, Анна! Ты не смеешь так обо мне мыслить! "
Тут меня позвали...
В пн Петер поведал мне, что отец и с ним заявлял.
" Твой отец считает, что из товарищеских отношений может подрасти влюбленность, но я ему произнес, что он может на нас положиться ".
ныне папа желает, чтоб я меньше ходила по вечерам вверх, но я на это не согласна. И не лишь поэтому, что я обожаю случаться у Петера, – я разъяснила папе, что доверяю Петеру. Да, я ему доверяю и хочу обосновать это. А как же обосновать, ежели я из сомнения буду сидеть внизу?
Нет, схожу к нему вверх!
Между тем драма с Дусселем закончилась. В субботу, за ужином, он сказал прекрасную, кропотливо обдуманную стиль по-голландски. Наверное, Дуссель целый день готовил этот " урок ". Его день рождения мы отпраздновали в воскресенье, чрезвычайно бесшумно. От нас он получил бутылку причина урожая 1919 года, от ван Даанов( сейчас они уже могли изготовить ему презент!) он получил банку пикулей и пакетик бритвенных лезвий, от Кралера – золотистый джем, от Мип – книжку и от Элли – горшок цветов. Он всем нам выдал по вареному яйцу.
Анна.
Четверг, 25 мая 1944 г.
Милая Китти!
Каждый день чего-нибудь случается! Сегодня сутра заключили нашего замечательного зеленщика – он скрывал у себя в доме 2-ух евреев. Для нас это тяжкий удар, и не лишь поэтому, что эти евреи стоят на краю смерти: нам ужасно за этого скудного человека.
Весь мир сошел с ума. Порядочных людей посылают в концлагеря, в тюрьмы, в одиночки, а над старыми и юными, над обеспеченными и скудными измываются подонки. Одни попадаются на том, что брали на черном базаре, остальные – на том, что укрывали евреев или подпольщиков. Никто не знает, что его ожидает завтра. И для нас арест зеленщика – томная утрата. Наши женщины не имеютвсешансы, да и не обязаны сами тянуть картошку, и нам остается лишь одно – имеется вменьшеймере. Как нам это удается – я тебе напишу, во каждом случае – наслаждение слабенькое. Мама произносит, что по утрам нималейшего завтрака не станет, за обедом – хлеб и кашка, вечером – жареная бульба, времяотвремени – раза два в недельку салат или мало овощей и более ничто. Значит, будетнеобходимо поголодать, но все не так ужасно, как ежели бы нас нашли.
Анна.
Милая Китти!
Прошел мой день рождения. Мне исполнилось пятнадцать лет. Получила достаточно немало даров: 5 томов летописи художества Шпрингера, гарнитур белья, два пояса, носовой платок, две бутылки кефира, банку джема, пряник, учебник ботаники – от матери с отцом, браслет от Марго, еще одну книгу от ван Даанов, коробку биомальца от Дусселя, каждые сласти и тетрадки от Мип и Элли и – наиболее наилучшее – книжку " Мария-Тереза " и три ломтика реального сыра от Кралера. Петер подарил мне расчудесный букетик роз, бедный паренек так пытался чего-нибудь для меня отхватить, но ничто не отыскал.
Высадка союзников идет непревзойденно, неглядя на дрянную погоду, ужасные штормы и ливни в раскрытом море.
Черчилль, Смэтс, Эйзенхауэр и Арнольд вчера побывали французские деревни, какие заняты и освобождены британцами. Черчилль прибыл на торпедном катере, который обстреляли с берега. У этого человека, как у почтивсех парней, совершенно нет ощущения ужаса! Даже завидно!
Отсюда, из нашего укрытия, никоимобразом невозможно проанализировать, какое расположение в Нидерландах, никоимобразом не раскусить. Безусловно, люди рады, что " инертная " Англия вконцеконцов взялась за дело. Надо бы хорошо встряхнуть всякого, кто свысока глядит на британцев, ругает английское руководство " старыми барами ", именует Англию трусливой и совместно с тем терпетьнеможет германцев. Может быть, ежели данных людей потрясти, их запутанные мозги опять встанут на пространство!
Анна.
Пятница, 21 июля 1944 г.
Милая Китти!
Опять пробудилась вера, снова вконцеконцов все отлично! Да еще как отлично! Невероятное весть! На Гитлера совершено покушение, и не каким-либо " еврейским коммунистом " или " английским капиталистом ", нет, это сделал генерал благородных германских кровей, граф, да к тому же и юный! " Небесное провидение " спасло фюреру жизнь, и, к огорчению, он отделался царапинами и пустячными ожогами. Убито некотороеколичество офицеров и генералов из его свиты, остальные ранены. Виновник расстрелян. Вот подтверждение, что почтивсе генералы и офицеры сыты борьбой по гортань и с удовольствием выслали бы Гитлера в тартарары. Они желают создать после погибели Гитлера военную диктатуру, позже закончить мир с союзниками, опять вооружиться и чрез 20 лет снова приступить войну. А может быть, провидение намеренно немного задержало уничтожение Гитлера, поэтому что для союзников еще удобнее и выгоднее, ежели " чистокровные " германцы передерутся меж собой и убьют друг дружку, тогда русским и британцам остается меньше работы и они тем быстрее сумеют приступить возрождать свои городка. Но покуда что до этого не дошло, и я не хочу предвосхищать великолепное грядущее. Но ты, наверняка, поняла, что все, о чем я рассказываю, – трезвые факты, они обеими ногами стоят на настоящей грунте. В облике исключения я тут ничто не приплетаю про " возвышенные идеалы ".
Кроме такого, Гитлер был так любезен, что сказал собственному любимому и преданному народу о том, что с нынешнего дня все боевые подчинены гестапо и что любой боец, узнавший, что его командир воспринимал роль в " подлом и невысоком покушении ", может без последующих околичностей прихлопнуть его.
Вот это станет деяния! У Ганса Дампфа заболели лапти от беготни, его командир на него наорал. Ганс хватает винтовку, орет: " Ты желал уничтожить фюрера, вот тебе за это! " Залп – и высокомерный командир, осмелившийся орать на скудного солдатика, перешел в нескончаемую жизнь( или в нескончаемую погибель – как это говориться?). Дойдет до такого, что бога офицеры со ужасу наделают в брюки и будут страшиться даже пикнуть перед бойцами.
Ты поняла или я снова наболтала бог известие что? Ничего не поделаешь, я очень благополучна, чтоб строчить стройно, при одной идеи, что в октябре я опять сяду за парту! О-ля-ля, да я хозяйка лишь что писала: " Не хочу предвосхищать грядущее! " Не сердись, не зря же меня именуют " комок противоречий "!
Анна.
Вторник, 1 августа 1944 г.
Милая Китти!
" Клубок противоречий "! Это крайняя выдумка крайнего письма, и с нее затеваю сейчас. " Клубок противоречий " – ты можешь разъяснить мне, что это означает? Что означает " возражение "? Как почтивсе остальные слова, и это словечко владеет двойной значение: возражение кому-нибудь и возражение внутреннее?
Первый значение традиционно значит: " не опознавать представления остальных людей, полагать, что ты лучше всех все знаешь, постоянно бросать за собой крайнее словечко ", – в общем, все те противные свойства, какие приписывают мне. А 2-ое никому не понятно, это – собственная секрет.
Однажды я тебе говорила, что у меня, в сущности, не одна воротила, а две. В одной таится моя необузданная веселость, ироническое известие ко всему, жизнерадостность и основное мое качество – ко всему касаться просто. Под этим я разумею вот что: не давать смысла флирту, поцелую, объятию, двусмысленной шутке. И эта воротила во мне постоянно вполнойготовности, она вытесняет иную, наиболее красивую, чистую и глубокую. Но ту, неплохую сторону Анны никто не знает, поэтому так недостаточно людей меня терпит.
Да, естественно, я радостный клоун на один пир, а позже цельный месяц никому не необходима. Совсем как для суровых людей амурный кинофильм: элементарно развлечение, отдых на часок, то, что сходу забываешь, ни неплохое, ни нехорошее. Мне мало досадно говорить тебе это, но отчего не заявить, раз это истина? Моя легкомысленная, поверхностная воротила постоянно побеждает ту, глубокую, одолевает ее. Ты не представляешь себе, как нередко я пробовала отложить, парализовать, утаить эту Анну, которая в конце концов сочиняет лишь половину такого, что зовется Анной, но ничто не значит, и я знаю отчего.
Я опасаюсь, что все, кто меня знает таковой, какой-никакой я постоянно посещаю, внезапно обнаружат, что у меня имеется и иная сторона, еще лучше, еще добросердечнее. Я опасаюсь, что нужно мной встанут насмехаться, назовут меня смешной и сентиментальной, не воспримут меня серьезно. Я привыкла, что ко мне относятся пустяково, но к этому привыкла лишь " простая " Анна, она может это перенести, а иная, " суровая ", очень для этого слаба. И ежели я когда-либо противволи вытаскиваю " неплохую " Анну на сцену, она съеживается, как растение " не-тронь-меня ", и как лишь ей нужно заговорить, она издаёт вместо себя Анну номер один и теряется, доэтого чем я успеваю опомниться.
И значит, что та, " приятная " Анна никогда не возникает на людях, но когда я одна, она главенствует. Я буквально знаю, какой-никакой мне охото быть, какая я имеется... в душе, но, к огорчению, я таковая лишь для себя самой. И, может быть – нет, даже наверное, – это фактор, отчего я считаю, что я по натуре глубочайшая и скрытная, а остальные – что я общительная и поверхностная. Внутри мне постоянно показывает путь та, " чистая " и " отменная " Анна, а снаружи я элементарно радостная козочка-попрыгунья.
И, как я уже разговаривала, я все испытываю не так, как произношу иным, благодарячему обо мне и создалось мировоззрение, что я шмыгаю за мальчишками, флиртую, везде сую собственный нос, зачитываюсь романами. И " радостная " Анна над этим смеется, грубит, равнодушно пожимает плечами, делает вид, что ее это совсем не касается. Но – увы! Та, иная, " тихая " Анна задумывается совершенно подругому. И так как я с тобой полностью правдива, то сознаюсь: мне чрезвычайно жалко, что я прилагаю неимоверные стремления, чтоб поменять себя, начинать иной, но любой раз мне приходится биться с тем, что посильнее меня.
И все во мне плачет: " Видишь, вот что вышло: у тебя отвратительная имя, кругом – насмешливые или огорченные лица, людям ты несимпатична – а все вследствии такого, что ты не слушаешь рекомендаций собственного лучшего " я ". Ах, я бы и подчинялась, но ничто не значит: стоит мне начинать суровой и тихой, как все задумываются, что это притворство, и мне приходится освобождаться шуткой. Я уж не произношу о собственной семье, они сходу начинают заподозрить, что я заболела, предоставляют таблетки от ведущий боли, от нервов, щупают пульс и лоб – уж нет ли у меня погода, узнают, действовал ли желудок, а позже порицают меня за нехорошее расположение. И я не выдерживаю, я затеваю по истинному капризничать, позже мне делается обидно, и вконцеконцов я выворачиваю сердечко наизнанку, нехорошим наружу, а неплохим внутрь, и затеваю находить средства – начинать таковой, как мне хотелось бы, какой-никакой я могла бы начинать, ежели бы... да, ежели бы не было на свете остальных людей...
Анна.
На этом Дневник Анны обрывается.
4 августа " зеленая милиция " напала на " пристанище ", заключила всех, кто там прятался, совместно с Кралером и Коопхойсом, и увезла в германские и голландские концлагеря.
Гестапо разгромило " пристанище ". Среди старых книжек, журналов и газет, брошенных как попало, Мип и Элли отыскали Дневник Анны. Кроме нескольких страничек Дневник был напечатан вполне.
Из всех скрывавшихся возвратился лишь отец Анны. Кралер и Коопхойе вынесли оченьмного лишений в голландских лагерях и возвратились к собственным семьям.
Анна погибла в марте 1945 года в концлагере Берген-Бельзен, за два месяца до избавления Голландии.
По материалам журнала " МЫ ".
Дневник Анны Франк
Дневник Анны Франк
12 июня 1942 г.
Надеюсь, что я все смогу поручить тебе, как никому до сих пор не верила, надеюсь, что ты будешь для меня большой помощью.
Воскресенье, 14 июня 1942 г.
В пятницу я пробудилась уже в 6 часов. И полностью ясно – был мой день рождения. Но мне, естественно, невозможно было выздоравливать в такую рань, довелось удерживать любопытство до без четверти 7. Но более я не вытерпела, вульгарна в столовую, там меня повстречал Маврик, наш котенок, и стал ко мне ласкаться.
В 7 я побежала к отцу с матерью, позже мы все отправь в гостиную и там стали распутывать и рассматривать подарки. Тебя, мой Дневник, я увидела сходу, это был самый-самый наилучший презент. Еще мне подарили букет роз, кактус и срезанные пионы. Это были первые цветочки, позже принесли еще немало.
Папа и мать накупили мне кучу даров, а товарищи элементарно задарили меня. Я получила книжку " Камера обскура ", настольную забаву, немало сластей, головоломку, брошку, " Голландские басни и легенды " Йозефа Козна и еще дивную книгу – " Дэзи катит в горы ", и средства. Я на них покупала " Мифы Древней Греции и Рима " – волшебные!
Потом за мной зашла Лиз, и мы отправь в школу. Я угостила учителей и целый собственный класс конфетами, позже начались уроки.
Пока все! Как я рада, что ты у меня имеется!
Суббота, 20 июня 1942 г.
Несколько дней я не писала, хотелось основательно обдумать – длячего вообщем нужен Дневник? У меня странное эмоция – я буду новости Дневник! И не лишь поэтому, что я никогда не занималась " писательством ". Мне видится, что позже и мне, и вообщем всем не любопытно станет декламировать излияния тринадцатилетней школьницы. Но не в этом дело. Мне элементарно охото строчить, а основное, охото выложить все, что у меня на душе.
" Бумага все стерпит ". Так я нередко задумывалась в печальные дни, когда сидела, положив голову на руки, и не знала, куда помещаться. То мне хотелось сидеть дома, то куда-нибудь пойти, и я так и не двигалась с места и все задумывалась. Да, бумага все стерпит! Я никому не намереваюсь демонстрировать эту тетрадь в толстом переплете с высокопарным заглавием " Дневник ", а ежели уж покажу, так истинному другу или подлинной подруге, иным это неинтересно. Вот я и произнесла основное, отчего я хочу новости Дневник: поэтому что у меня нет подлинной подруги!
Надо разъяснить, подругому никто не усвоит, отчего тринадцатилетняя девочка ощущает себя таковой одинокой. Конечно, это не совершенно так. У меня дивные, добрые предки, шестнадцатилетняя сестра и, наверное, не меньше 30 знакомых или так именуемых товарищей. У меня сила почитателей, они глаз с меня не сводят, а на уроках даже ловят в зеркальце мою улыбку.
У меня немало родственников, дивные дяди и тети, дома у нас комфортно, в сущности, у меня имеется все – несчитая подруги! Со всеми моими знакомыми разрешено лишь баловаться и дурачиться, болтать о каждых пустяках. Откровенно побеседовать мне не с кем, и я вся, как плотно застегнутая. Может быть, мне самой нужно быть доверчивее, но тут ничто не поделаешь, жалко, что так значит.
Вот длячего мне нужен Дневник. Но для такого чтоб у меня перед очами была реальная подружка, о которой я так издавна воображаю, я не буду вписывать в Дневник одни лишь нагие факты, как совершают все, я хочу, чтоб эта тетрадка хозяйка стала мне подругой – и эту подругу будут манить Китти!
Никто ничто не усвоит, ежели внезапно, ни с такого ни с этого, приступить переписку с Китти, благодарячему поведаю поначалу свою биографию, желая мне это и не чрезвычайно любопытно.
Когда мои предки поженились, отцу было 36 лет, а маме – 25. Моя сестра Марго родилась в 1926 году во Франкфурте-на-Майне, а 12 июня 1929 года возникла я. Мы евреи, и благодарячему нам довелось в 1933 году сваливать в Голландию, где мой отец стал одним из начальников акционерного сообщества " Травис ". Эта организация связана с компанией " Колен и Ко ", которая вмещается в том же здании.
У нас в жизни было немало тревог – как и у всех: наши близкие остались в Германии, и гитлеровцы их преследовали. После погромов 1938 года оба маминых брата бегали в Америку, а бабушка приехала к нам. Ей тогда было 70 три года. После сорокового года жизнь вульгарна тяжелая. Сначала битва, позже капитуляция, позже германская оккупация. И тут начались наши мучения. Вводились новейшие законы, одни строже иного, вособенности нехорошо доводилось евреям. Евреи обязаны были перемещать желтую звезду, сдать велики, евреям запрещалось колесить в трамвае, не разговаривая уж об карах. Покупки разрешено было делать лишь от 3-х до 5 и крометого в особых еврейских лавках. После восьми вечера невозможно было вылезать на улицу и даже сидеть в саду или на балконе. Нельзя было бродить в кино, в театр – никаких развлечений! Запрещалось учиться плаванием, играться в окей или в теннис, – однимсловом, спорт также был под запретом. Евреям невозможно было бродить в краски к христианам, еврейских деток перевели в еврейские школы. Ограничений становилось все более и более.
Вся наша жизнь проходит в ужасе. Йоппи постоянно произносит: " Боюсь за чего-нибудь хвататься – а внезапно это запрещается? "
В январе этого года погибла бабуся. Никто не знает, как я ее обожала и как мне ее не хватает.
С 1934 года меня дали в детский сад при школе Монтессорн, а позже я осталась в данной школе. В крайний год моей классной воспитательницей была наша начальница госпожа К. В конце года мы с ней трогательно прощались и обе рыдали навзрыд. С 1941 года мы с Марго поступили в еврейскую гимназию: она – в 4-ый, а я – в первый класс.
Пока что нам, четверым, живется хорошо. Вот я и подошла к нынешнему дню и числу.
Среда, 8 июля 1942 г.
Милая Китти!
Между воскресным сутра и нынешним днем как какбудто прошли цельные годы. Столько только приключилось, как какбудто земля перевернулась! Но, Китти, как наблюдаешь, я еще существую, а это, по словам папы, – наиболее основное.
Да, я существую, лишь не узнавай, как и где. Наверное, ты меня сейчас совершенно не осознаешь. Придется поначалу поведать тебе все, что вышло в воскресенье.
В три часа – Гарри лишь что ушел и желал быстро возвратиться – внезапно раздался звонок. Я ничто не слыхала, комфортно лежала в качалке на веранде и читала. Вдруг в дверях показалась испуганная Марго. " Анна, папе прислали повестку из гестапо, – шепнула она. – Мама уже побежала к ван Даану ".( Ван Даан – неплохой известный отца и его сослуживец.)
Я ужасно перепугалась. Повестка... все знают, что это означает: лагерь... Передо мной мелькнули тюремные камеры – неужели мы позволим отобрать отца! " Нельзя его запускать! " – радикально произнесла Марго. Мы сидели с ней в гостиной и ожидали маму. Мама вульгарна к ван Даанам, нужно решить – ретироваться ли нам завтра в пристанище. Ван Дааны также уйдут с нами – нас станет семеро. Мы сидели неговорянислова, произносить ни о чем не могли. Мысль об папе, который ничто не подозревает, пошел проведать собственных подопечных в еврейской богадельне, ожидание, погода, ужас – мы совершенно онемели.
Вдруг звонок. " Это Гарри! " – произнесла я. " Не открывай! " – удержала меня Марго, но ужас оказался бесполезным: мы услыхали гласа матери и государя Даана, они говорили с Гарри. Потом он ушел, а они вошли в дом и заперли за собой двери. При каждом звонке Марго или я прокрадывались книзу и глядели – не отец ли это. Решили никого иного не впускать.
Нас отправили из комнаты. Ван Даан желал побеседовать с матерью одиннаодин. Когда мы сидели в нашей комнате, Марго мне произнесла, что повестка пришла не отцу, а ей. Я еще более испугалась и стала несладко рыдать. Марго только шестнадцать лет. Неужели они желают отправлять таковых девочек без родителей? Но, к счастью, она от нас не уйдет. Так произнесла мать, и, наверное, отец также подготавливал меня к этому, когда заявлял об пристанище.
А какое пристанище? Где мы спрячемся? В городке, в селе, в каком-нибудь доме, в хижине – когда, как, где? Нельзя было задавать эти вопросы, но они у меня все время крутились в голове.
Мы с Марго стали складывать наиболее нужное в наши школьные сумки. Первым занятием я брала эту тетрадку, позже что попало: бигуди, носовые платки, учебники, гребенку, старые письма. Я задумывалась о том, как мы станем прятаться, и совала в сумку любую чепуху. Но мне не жаль: воспоминания подороже платьев.
В 5 часов вконцеконцов возвратился отец. Он позвонил государю Коопхойсу и попросил вечером зайти. Господин ван Даан пошел за Мип. Мип работает в конторе у отца с 1933 года, она стала нашим преданным ином и ее новый муж Хенк также. Она пришла, уложила ботинки, платьица, пальто, мало белья и чулок в багаж и обещала вечером снова зайти. Наконец у нас стало бесшумно. Есть никто не мог. Все еще было горячо и вообщем когда-то удивительно и непривычно.
Верхнюю комнату у нас снимает некоторый государь Гоудсмит, он разведен с супругой, ему 30. Видно, в это воскресенье ему нечего было делать, он сидел у нас до 10, и никоимобразом невозможно было его жить.
В одиннадцать пришли Мип и Хенк ван Сантен. В чемодане Мип и в глубочайших кармашках ее супруга опять стали пропадать чулки, ботинки, книжки и платье. В половине двенадцатого они ушли, тяжко нагруженные. Я устала до полусмерти, и, желая я знала, что дремлю заключительную ночь в собственной постели, я тут же заснула. В половине шестого утра меня пробудила мать. К счастью, было не так горячо, как в воскресенье. Весь день накрапывал теплый дождь. Мы все четыре столько на себя одели теплого, какбудто собирались спать в холодильнике. Но нам нужно было брать с собой как разрешено более одежды. В нашем расположении никто не решился бы идти по улице с томным чемоданом. На мне было две рубахи, две пары чулок, три пары трико и платьице, а сверху – юбка, пиджак, летнее пальто, позже мои лучшие туфли, ботики, платок, шапка и еще каждые платьица и шарфы. Я уже дома чуток не задохнулась, но всем было не до этого.
Марго набила сумку учебниками, села на велик и поехала за Мип в неизвестную мне даль. Я еще не знала, в каком загадочном месте мы станем скрываться... В 7 часов 30 минут мы захлопнули за собой двери. Единственное вещество, с которым я простилась, был Маврик, мой возлюбленный котенок, его обязаны были приютить соседи. Об этом мы оставили записочку государю Гоудсмиту. На кухонном столе покоился фунт мяса для кота, в столовой не убрали со стола, кровати мы не заправили. Все производило воспоминание, какбудто мы бегали сломя голову. Но нам было равнодушно, что скажут люди. Мы желали лишь выйти и успешно добраться до места. Завтра напишу еще!
Анна.
Пятница, 21 августа 1942 г.
Милая Китти!
Наше пристанище стало реальным тайником. Господину Кралеру пришла блестящая мысль – прикрыть плотно ввод к нам сюда, на заднюю половину дома, поэтому что вданныймомент немало обысков – отыскивают велики. Выполнил этот чин государь Воссен. Он сделал подвижную книжную полку, которая раскрывается в одну сторону, как дверь. Конечно, его довелось " посвятить ", и сейчас он готов посодействовать нам во всем. ныне, когда спускаешься книзу, необходимо поначалу нагнуться, а позже скакнуть, так как ступень снята. Через три дня мы все набили ужасные шишки на лбу, поэтому что забывали нагнуться и стукались башкой о низкую дверь. ныне там приколочен валик, набитый стружкой. Не знаю, поможет ли!
Читаю я недостаточно. Пока что я перезабыла почтивсе, чему нас изучали в школе. Жизнь тут одинаковая. Мы с государем ван Дааном нередко ссоримся. Конечно, Марго ему видится куда милее. Мама обращается со мной, как с маленькой, а я этого не выношу. Петер также не стал приятнее. Он кислый, целый день валяется на постели, времяотвремени кое-что мастерит, а позже снова дремлет. Такой тюфяк!
Анна.
Пятница, 9 октября 1942 г.
Милая Китти!
Сегодня у меня чрезвычайно грустные и томные новости. Многих евреев – наших товарищей и знакомых – заключили. Гестапо обходится с ними страшно. Их грузят в теплушки и посылают в иудейский лагерь Вестерборк. Это – ужасное пространство. На тыщи человек не хватает ни умывалок, ни уборных. Говорят, что в домах все дремлют вповалку: мужчины, дамы, детки. Убежать нереально. Заключенных из лагеря сходу выяснят по бритым головам, а почтивсех и по типично еврейской наружности.
Если уж тут, в Голландии, так ужасно, то какой-никакой кошмар ожидает их там, куда их отправляют! Английское радио передает, что их ожидают газовые камеры, и, может быть, это еще самый-самый стремительный метод уничтожения. Мип ведает страшные случаи, она хозяйка в ужасном волнении. Она ожидала машинку гестапо, которая собирает всех подряд. Старуха дрожала от ужаса. Зенитки гремели, лучи прожекторов шарили в темноте, эхо от грома британских самолетов перекатывалось посреди домов. Но Мип не решалась брать старуху к себе. Немцы за это наказывают чрезвычайно сердито.
Элли также стала тихой и печальной. Ее друга выслали в Германию на принудительные работы. Она опасается, чтоб его не уничтожило при бомбежке. Английские летчики скидывают тонны бомб. Я считаю, что дурные шуточки вроде: " Ну, вся тонна на него не упадет! " или " Одной бомбы также хватит! " – чрезвычайно бестактны и неразумны. И не лишь Дирк попал в беду, далековато нет. Каждый день увозят молодежь на принудительные работы. Некоторым удается убежать по дороге или исчезнуть заблаговременно, но таковых чрезвычайно недостаточно.
Моя грустная повесть еще не кончена. Знаешь ли ты, что такое заложники? Тут немцы выдумали самую утонченную пытку. Это ужаснее только. Хватают без разбора ни в чем не повинных людей и держат в тюрьме. Если где-либо обнаруживают " саботаж " и виновника не обретают, то имеется предлог шлепнуть нескольких заложников. И позже в газетах возникают предупреждения. Что за люд эти немцы! И я также как-то принадлежала к ним. Но Гитлер издавна объявил нас лишенными гражданства. Да, большей злобы меж таковыми германцами и евреями нигде на свете нет!
Среда, 13 января 1943 г.
Милая Китти!
Сегодня мы снова ужасно расстроены, невозможно тихо сидеть и действовать. Происходит кое-что страшное. Днем и ночкой несчастных людей увозят и не разрешают ничто хватать с собой – лишь рюкзак и мало средств. Но и это у них также позже отнимают!
Семьи разлучают, отцов и матерей отрывают от деток. Бывает, что детки прибывают домой из школы, а родителей нет, или супруга уйдет за покупками и ворачивается к опечатанной двери – какоказалось, всю семью увели!
И посреди христиан вырастает беспокойство: молодежь, их сыновей, отправляют в Германию. Везде несчастье!
Каждую ночь сотки самолетов летят чрез Голландию бомбить германские городка, любой час в России и в Африке погибают сотки людей. Весь земной шар сошел с ума, всюду погибель и поражение.
Конечно, союзники вданныймомент в лучшем расположении, чем немцы, но конца все одинаково не следовательно.
Нам живется хорошо, лучше, чем миллионам остальных людей. Мы сидим тихо, в сохранности, мы в состоянии основывать планы на послевоенное время, мы даже можем ликовать новеньким платьям и книжкам, а нужно было бы мыслить, как отложить любой цент и не истратить его зря, поэтому что будетнеобходимо помогать иным и выручать всех, кого разрешено избавить.
Многие ребятишки носятся в одних тонких платьях, в древесных башмаках на босу ногу, без пальто, без перчаток, без шапок. В желудках у них пусто, они жуют репу, из прохладных комнат выбегают на мокрые улицы, под дождик, ветр, позже прибывают в сырую, нетопленую школу. Да, в Голландии дошло до такого, что детки на улице выпрашивают у прохожих кусочек пища! Я бы могла напротяжениинесколькихчасов говорить, насколько горя принесла битва, но мне от этого делается еще печальнее. Нам ничто не остается, как тихо и мужественно ожидать, покуда придет конец несчастьям. И все ожидают – евреи, христиане, все народы, целый мир... А почтивсе ожидают погибели!
Анна.
Суббота, 30 января 1943 г.
Милая Китти!
Я вне себя от бешенства, но обязана сдерживаться! Хочется топать ногами, кричать, трясти маму за плечи – не знаю, что бы я ей сделала за эти злобные слова, насмешливые взоры, нарекания, которыми она меня осыпает, как стрелами из туго натянутого кривизна. Мне охото крикнуть маме, Марго, Дусселю, даже папе: оставьте меня, дайте мне вздохнуть тихо! Неужели так и спать любой пир в слезах, на влажной подушке, с опухшими очами и тяжелой башкой? Не трогайте меня, я хочу выйти от всех, выйти от жизни – это было бы наиболее наилучшее! Но ничто не значит. Они не знают, в каком я отчаянии. Они сами не понимают, какие царапины они мне наносят.
А их сострадание, их иронию я совершенно не могу выдерживать! Хочется завыть во целый глас!
Стоит мне раскрыть рот – им уже видится, что я наговорила лишнего, стоит замолчать – им забавно, любой мой протест – грубость, в всякой разумной идеи – подвох, ежели я устала – означает, я лентяйка, ежели съела излишний кусочек – эгоистка, я дурочка, я трусиха, я хитрая – однимсловом, только не перечесть. Целый день лишь и слышу, какое я невыносимое вещество, и желая я действую вид, что мне забавно и вообщем наплевать, то на самом деле мне это далековато не равнодушно.
Я попросила бы бога господа изготовить меня таковой, чтоб никого не нервировать. Но из этого ничто не выйдет. Видно, таковой я родилась, желая я испытываю, что я совсем не таковая нехорошая. Они и не подозревают, как я стараюсь все делать отлично. Я смеюсь совместно с ними, чтоб не демонстрировать, как углубленно я страдаю. Сколько раз я заявляла маме, когда она пристрастно на меня нападала: " Мне равнодушно, скажи, что желаешь, лишь рукипрочь меня в покое, все одинаково я неисправима! "
Тогда мне молвят, что я дерзкая, и дня два со мной не говорят, а позже внезапно все забывается и прощается. А я так не могу – один день быть с человеком ужасно нежной и симпатичной, а на иной день его ненавидеть! Лучше избрать " золотую середину ", желая ничто " золотого " я в ней не вижу! Лучше удерживать свои идеи при себе и ко всем касаться втомжедухе пренебрежительно, как они относятся ко мне!
Если бы лишь получилось!
Анна.
Понедельник, 19 июля 1943 г.
Милая Китти!
В воскресенье шибко бомбили Амстердам-Норд. Разрушения, наверное, страшные. Целые улицы превращены в груды щебня, и пригодится много дней, чтоб пристроить всех, у кого разбомбило дома. Уже записанно 200 убитых и оченьмного раненых. Больницы переполнены. Дети бродят по улицам, отыскивают под обломками отцов и матерей. Меня и вданныймомент кидает в холод, как лишь вспомню глухой гул и шум, какие и нам угрожали смертью.
Анна.
Четверг, 11 ноября 1943 г.
ОДА МОЕЙ АВТОРУЧКЕ
( " Светлой памяти ")
Авторучка постоянно была моим сотоварищем. Я чрезвычайно ею дорожила, поэтому что у нее золотое перышко, а я, по истине заявить, пишу отлично лишь таковыми перьями. Моя рукоятка прожила длинную и увлекательную жизнь, о которой я и намереваюсь вданныймомент поведать.
Мне было 9 лет, когда моя рукоятка( кропотливо упакованная в вату) прибыла к нам в ящичке с надписью " Без цены ". Этот красивый презент прислала моя приятная бабушка – тогда она еще жила в Ахене. Я болела гриппом, лежала в кровати, а на улице завывал февральский ветр. Чудесная рукоятка в красном кожаном футляре тут же была показана моим подругам и знакомым. Я, Анна Франк, стала гордой владелицей авторучки!
Когда мне исполнилось 10 лет, я получила позволение хватать ручку в школу, и преподавательница позволила мне воспользоваться ею на уроках.
К огорчению, на последующий год мне довелось бросать родное драгоценность дома, поэтому что классная наставница нашего шестого класса разрешала строчить лишь школьными ручками.
Когда мне было двенадцать лет и я перешла в еврейскую гимназию, мне подарили новейший футляр с отделением для карандаша и с роскошной застежкой на молнии.
Когда мне исполнилось тринадцать, рукоятка отправилась со мной в пристанище и тут была мне преданной помощницей в переписке с тобой и в упражнениях. ныне мне уже четырнадцать, и моя рукоятка была со мной целый крайний год моей жизни...
В пятницу вечером я вышла из собственной комнаты в общую и желала присесть за стол поработать. Но меня свирепо прогнали, так как папа и Марго занимались латынью. Ручка так и осталась на столе... Анне же довелось наслаждаться самым краешком стола, и она, тяжко охая, принялась " тереть фасоль ", то имеется чистить заплесневелые карие фасолины.
Без четверти 6 я подмела пол и кинула сор совместно с кожурой от фасоли прямо в печку. Сразу взмахнуло мощное огонь, и я чрезвычайно обрадовалась, поэтому что пламя уже потухал, а тут внезапно опять запылал. Между тем " латинисты " кончили свои дела, и сейчас я могла присесть за стол и позаниматься. Но ручки моей нигде не было. Я обыскала все вокруг, мне помогала Марго, позже к нам присоединилась мать, позже находили папа с Дусселем, но моя правильная подруга пропала бесследно.
" Возможно, она угодила в печку совместно с фасолью ", – предположила Марго.
" Быть не может! " – ответила я. Но мою трогательную ручку так и не получилось найти, и мы уже к вечеру решили, что она сгорела, тем наиболее что пластмасса так отлично горит. И правильно, наша печальная гипотеза подтвердилась – на последующее утро папа отыскал в зале наконечник. От золотого пера и отпечатка не осталось. " Очевидно, оно расплавилось и смешалось с золой ", – решил папа. Но у меня имеется одно утешение, хоть и чрезвычайно слабенькое: рукоятка моя была послушна кремации, что я – когда-либо в будущем – желаю и себе!
Суббота, 27 ноября, 1943 г.
Милая Китти!
Вчера вечером, когда я уже засыпала, я внезапно явственно увидела Лиз.
Она стояла передо мной – оборванная, изнуренная, щеки ввалились. Ее огромные глаза были обращены ко мне с укором, какбудто она желала заявить: " Анна, длячего ты меня кинула? Помоги же мне! Выведи меня из этого ада! "
А я ничем не могу ей посодействовать, я обязана сложа руки глядеть, как люди мучаются и погибают, и могу лишь просить господа, чтоб он уберег ее и дал нам опять свидеться. Почему мне представилась конкретно Лиз, а не кто-либо иной полностью ясно. Я судила о ней ошибочно, по-детски, я не понимала ее страхов. Она чрезвычайно обожала свою подругу и опасалась, что хочу их поссорить. Ей было чрезвычайно тяжко. Я-то знаю, мне это эмоция отлично знакомо!
Иногда я мимоходом задумывалась о ней, но тут же из эгоизма уходила в свои веселья и горести. Вела я себя страшно, и сейчас она стоит передо мной, бледная, печальная, и глядит на меня умоляющими очами... Если бы я могла хоть чем-нибудь ей посодействовать!
Господи, да как же это – у меня имеется все, что угодно, а ее ожидает таковая ужасная участь! Она ни чуток не меньше меня веровала в господа и постоянно всем желала блага. Почему же мне суждено существовать, а она, быть может, быстро умрет? В чем же разница меж нами? Почему мы разлучены с ней?
Честно разговаривая, я не упоминала о ней вот уже немало месяцев – да, практически цельный год. Не то чтоб совершенно не упоминала, а элементарно никогда не задумывалась о ней, никогда не представляла ее себе таковой, какой-никакой она появилась мне вданныймомент в собственной ужасной беде.
Ах, Лиз, надеюсь, что ты постоянно будешь с нами, ежели лишь переживешь войну! Я бы сделала для тебя все на свете, все, что упустила...
Но когда я смогу ей посодействовать, она уже не станет нуждаться в моей поддержке. Вспоминает ли она меня хоть времяотвремени? И с каким ощущением?
Господи, помоги ей, сделай так, чтоб она не ощущала себя всеми покинутой. Пусть она знает, что я размышляю о ней с состраданием и любовью. Может быть, это даст ей силы выдержать. Нет, не необходимо более о ней мыслить. Все время вижу ее перед собой. Ее большие глаза так и стоят передо мной.
Запала ли религия углубленно в сердечко Лиз или все это навязано ей старшими? Не знаю, никогда ее об этом не спрашивала. Лиз, приятная Лиз, ежели бы разрешено было возвратить тебя, ежели бы я могла разделять с тобой все, что у меня имеется! Поздно, сейчас я ничем не могу посодействовать, сейчас невозможно поправить то, что упущено. Но я никогда ее не забуду, пожизненно буду за нее молиться!
Анна.
Пятница, 7 января, 1944 г.
Милая Китти!
Какая я глупая! Ни разу мне не пришло в голову поведать тебе о себе и о всех моих поклонниках.
Когда я была совершенно малая, чуток ли не в детском саду, мне чрезвычайно нравился Карл Самсон. Отца у него не было, он жил с мамой у тетки. Сын тетки, его двоюродный брат Бобби, разумный, стройный, темноволосый паренек, нравился всем еще более, чем небольшой смешной толстячок Карл. Но я не направляла интереса на наружность и немало лет дружила с Карлом. Мы с ним продолжительно были самыми реальными хорошими друзьями, но я ни в кого не влюблялась.
Потом на моем пути встал Петер, и первая детская влюбленность полностью захватила меня. Я ему также нравилась, и мы с ним были неразлучны единое лето. Я вижу нас вдвоем – мы бродим по улицам, держась за руки, он – в полотняном костюмчике, я – в летнем платье.
После каникул он поступил в настоящее, а я вульгарна в старший приготовительный класс. То он заходил за мной в школу, то я – за ним. Петер был чрезвычайно прекрасен – высочайший, стройный, согласный, со безмятежным, суровым и разумным лицом. У него были черный волосы, румяные, загорелые щеки, волшебные коричневые глаза и узкий нос. Особенно я обожала, когда он хохотал. У него становился таковой веселый, ребячливый вид.
На летние каникулы мы уехали. Когда мы возвратились, Петер переехал на иную квартиру и сейчас жил вблизи с одним мальчиком, он был еще ветше Петера, но так с ним подружился, что водой не разольешь! Наверное, этот паренек ему произнес, что я совершенно мелюзга, и Петер закончил со мной дружить. Я так его обожала, что поначалу ни за что не могла с этим примириться, но позже поняла, что, ежели стану за ним носиться, меня будут дразнить " мальчишницей ".
Шли годы. Петер дружил лишь с девочками собственного возраста, а со мной даже не здоровался, но я никоимобразом не могла забыть его.
Когда я перешла в еврейскую гимназию, в меня влюбилось немало мальчиков из моего класса. Мне было чрезвычайно славно, я ощущала себя польщенной, но в общем это меня не трогало.
Потом в меня безрассудно влюбился Гарри. Но, как я уже произнесла, более я никого не обожала.
Как произносит поговорка: " Время исцеляет все царапины ".
Так было и со мной. Но я воображала, что забыла Петера и что мне он совсем безразличен. Но в моем подсознании крепко жила память о нем, и единожды довелось себе сознаться: меня так терзала горячность к его знакомым девчонкам, что я намеренно пыталась о нем не мыслить.
А сейчас сутра мне стало яcно, что ничто не поменялось, напротив: чем ветше и взрослее я становилась, тем более росла моя влюбленность. ныне я разумею, что Петер тогда считал меня ребенком, и все же мне было тяжело и несладко, что он так скоро меня запамятовал. Я вижу его перед собой так четко, что разумею: никто иной так не станет наполнять мои идеи.
Сон совершенно сбил меня с толку. Когда папа желал поцеловать меня сутра, я чуток не вскрикнула: " Ах, отчего ты не Петер! " Все время размышляю о нем, целый день твержу про себя: " О Петер, приятный мой Петер! "
Кто же мне поможет? Хочется существовать далее и умолять господа, чтоб он дал мне свидеться с Петером, когда я буду на воле. Он по моим очам выяснит, что я испытываю, и скажет: " Ах, Анна, ежели бы я знал, я издавна бы пришел к тебе! "
Однажды, когда мы с отцом разговаривали о сексуальных вопросах, он произнес, какбудто я еще не могу взятьвтолк, что такое " желание ". Но я знала, что разумею, а уж теперь-то мне все ясно наверное!
Нет для меня ничто подороже тебя, мой Петель!
Я посмотрелась в зеркало – у меня стало совершенно иное лицо. Глаза глубочайшие, ясные, щеки порозовели, как никогда, и рот видится нежнее. У меня блаженный вид, и все же в очах у меня некая печаль, от которой меркнет ухмылка на губах. Не могу я быть счастливой, поэтому что знаю – Петер вданныймомент обо мне не задумывается. Но я опять испытываю на себе взор его трогательных глаз и его прохладную, нежную щеку у моей щеки...
О Петель, Петель, как мне изгладить твой образ? Разве разрешено доставить себе кого-нибудь на твоем месте? Какая ничтожная фальшивка! Я так обожаю тебя, что влюбленность не уменьшается в моем сердечко, она желает вырваться на волю, раскрыться во всей собственной силе!
Неделю обратно, нет, даже вчера, ежели бы меня кто-либо спросил, за кого я желала бы вылезти замуж, я произнесла бы: " Не знаю ". А сейчас я готова крикнуть: " За Петера, лишь за Петера, я обожаю его всем сердцем, всей душой, безмерно и все же не хочу, чтоб он был очень настойчив, нет, я позволю ему лишь тронуть моей щеки ".
Я сидела сейчас на чердаке и задумывалась о нем. И после короткого беседы мы оба начали рыдать, и я опять ощутила его губки, нескончаемо нежное касание его щеки.
" О Петер, думай обо мне, приди ко мне, мой приятный, приятный Петер! "
Анна.
Суббота, 22 января 1944 г.
Милая Китти!
Объясни мне, просьба, почему большаячасть людей так опасается раскрыть собственный врождённый мир? Почему я вожу себя в сообществе совершенно не так, как нужно? Наверно, тут имеется предпосылки, знаю, но все же почему-то, что даже с самыми недалёкими людьми никогда не бываешь искренней до конца.
У меня такое эмоция, как какбудто после такого сна я чрезвычайно повзрослела, стала когда-то более " человеком ". Ты, наверняка, удивишься, ежели я тебе открою, что даже о ван Даанах я сейчас сужу иначе. Я гляжу на наши дискуссии и стычки без бывшего предубеждения.
Отчего я так переменилась?
Видишь ли, я немало задумывалась о том, что дела меж нами могли бы сформироваться совершенно подругому, ежели бы моя мать была подлинной безупречной " мамочкой ". Спору нет, фру ван Даан никоимобразом не назовешь человеком вежливым. Но мне видится, что разрешено было бы избежать пятидесятипроцентов данных нескончаемых прений, ежели бы мать была наиболее легким человеком и не обостряла дела. У фру ван Даан имеется свои позитивные свойства, с ней разрешено договориться. Несмотря на целый собственный эгоизм, незначительность и сварливость, она просто идет на уступки, ежели ее не нервировать и не подзуживать. Правда, ее хватает быстро, но при неком терпении разрешено с ней мочь. Надо лишь по-дружески, неприкрыто обсуждать вопросы о нашем воспитании, о баловстве, о еде и так дальше. Тогда мы не стали бы выкапывать друг у друга лишь нехорошие черты!
Знаю, знаю, что ты скажешь, Китти!
" Неужто это твои идеи, Анна? И это пишешь ты, ты, о которой „верхние“ разговаривали столько отвратительного? Ты, которая выяснила столько несправедливости ". Да, это пишу я! Хочу хозяйка до только докопаться, не желаю существовать по старенькой поговорке: " Как деды пели... " Нет, я буду учить ван Даанов и выясню, что истина, а что преувеличение. А ежели я также разочаруюсь в них, тогда и запою ту же песенку, что и мои предки. Но ежели " верхние " окажутся лучше, чем о них молвят, я стараюсь повредить неправильное понятие, которое сформировалось у моих родителей, а ежели не удастся, останусь при собственном мировоззрении и собственном суждении. Буду воспользоваться хотькаким поводом, чтоб произносить с фру ван Даан на различные темы, и не постесняюсь объективно выговаривать родное мировоззрение. Не зря же меня зовут " фрейлейн Всезнайка ".
Конечно, я не намереваюсь идти против собственного семейства, но сплетням я более не верую! До сих пор я была крепко уверена, что во всем повинны ван Дааны, но, наверняка, дробь вины лежит и на нас.
По сути дела мы, обязано быть, постоянно правы. Но от людей умных – а мы себя причисляем к ним – все-же нужно ожидать, что они сумеют ужиться с самыми различными людьми. Надеюсь, что я проведу в жизнь то, в чем я сейчас убеждена.
Анна.
Пятница, 18 февраля 1944 г.
Милая Китти!
Когда я подымаюсь вверх, я обязательно стараюсь увидеть " его ". Моя жизнь стала еще проще, в ней опять возник значение, имеется чему ликовать.
Хорошо, что " объект " моих дружественных эмоций постоянно сидит дома и мне нечего страшиться соперниц( несчитая Марго). Не думай, что я неравнодушна, совсем нет. Но у меня такое эмоция, что меж мной и Петером растёт кое-что чрезвычайно неплохое, и наша дружба, наше доверие встанут еще сильнее. Как лишь возникает вероятность, я бегу к нему. ныне совершенно не то, что ранее, когда он не знал, о чем со мной произносить. Он все произносит и произносит, даже когда я совершенно намереваюсь ретироваться.
Маме не чрезвычайно нравится, что я так нередко хожу вверх. Она произносит: " Не надоедай Петеру, рукипрочь его в покое ". Неужели она не соображает, что это совершенно особые, искренние треволнения? Каждый раз, как я прихожу оттуда, обязательно спросит, где я была. Терпеть этого не могу. Отвратительная повадка.
Анна.
Вторник, 7 марта 1944 г.
Милая Китти!
Когда я вспоминаю свою жизнь до 1942 года, мне все видится ненастоящим. Ту жизнь водила совершенно иная Анна, не та, которая тут так поумнела. Да, чудесная была жизнь! Масса почитателей, 20 подружек и знакомых, практически все учителя обожают, предки балуют напропалую, насколько угодно лакомств, средств – что же еще?
Ты узнаешь, как это я ухитрялась всех завоевать? Когда Петер произносит, что во мне имеется " притягательность ", это не совершенно правильно. Учителям нравилась моя находчивость, мои остроумные замечания, радостная ухмылка и опасный взор на вещи – все это казалось им дорогим, смешным и занятным. Я была ужасной " флиртушкой ", кокетничала и веселилась. Но при этом у меня были и отличные свойства – прилежание, прямота, доброжелательность. Всем без различия я позволяла расстреливать у себя, никогда не воображала и каждые сласти раздавала вправо и влево. Может быть, я стала бы презрительной потому, что мною все так балдели? Может быть, даже лучше, что меня, так заявить, в апогее праздника внезапно кинули в самую будничную жизнь, но прошло более года, доэтого чем я привыкла, что никто более мною не восхищается.
Как меня именовали в школе? Главной заводилой во всех проделках и проказах – постоянно я была первая, никогда не ныла, не капризничала. Неудивительно, что любому было славно провожать меня в школу и показывать мне тыщу символов интереса.
Та Анна видится мне чрезвычайно знатной, но поверхностной девочкой, с которой сейчас у меня нет ничто всеобщего. Петер чрезвычайно верно увидел: " Когда я тебя встречал ранее, ты пожизненно была окружена двумя-тремя мальчиками и цельным выводком девочек, постоянно ты смеялась, шалила, постоянно была в центре ".
Что же осталось от данной девочки? Конечно, я еще не разучилась смеяться, еще умею любому ответствовать, умею так же отлично – а может быть, еще лучше – разбираться в людях, умею флиртовать... ежели захочется. Конечно, мне бы хотелось еще хоть один пир, хоть некотороеколичество дней или недельку протянуть так забавно, так легкомысленно, как доэтого, но я знаю, что к концу данной недели мне все так надоело бы, что я была бы благодарна главному встречному, который побеседовал бы со мной серьезно. Не необходимы мне фанаты – необходимы товарищи, не хочу, чтоб балдели моей симпатичной ухмылкой, – хочу, чтоб меня оценивали за внутреннюю суть, за нрав. Знаю непревзойденно, что тогда круг знакомых будет еще уже. Но это не гроза, только бы со мной остались некотороеколичество товарищей, реальных, искренних товарищей!
Однако я в то время не постоянно была спокойно благополучна. Часто я ощущала себя одинокой, но так как была занята с утра до вечера, то мыслить об этом было прежде и я веселилась вовсю. Сознательно или неосознанно, но я пыталась шуткой наполнить пустоту. ныне я оглядываюсь на свою прошлую жизнь и берусь за работу. Целый кусочек жизни безвозвратно ушел. Беспечные, беззаботные школьные дни никогда не возвратиться.
Да я и не тоскую по той жизни, я выросла из нее. Я уже не умею так неосторожно развлекаться, постоянно в глубине души я остаюсь суровой.
Свою жизнь до истока 1944 года я вижу, какбудто через увеличительное стекло. Дома – солнечная жизнь, позже – в 1942 году – переезд сюда, резкая смена, ссоры, нарекания. Я не могла сходу изучить эту смену, она меня сшибла с ног, и я держалась и противилась лишь наглостью.
Первая половина 1943 года: нескончаемые слезы, одиночество, постепенное сознание собственных ошибок и недочетов, и в самом деле чрезвычайно огромных, желая они кажутся еще более.
Я пыталась все разъяснить, пыталась перетянуть Пима на свою сторону – это не вышло. И мне довелось одной улаживать тяжелую задачку: так преобразоваться, чтоб не чуять нескончаемых наставлений, какие доводили меня практически до уныния.
Вторая половина года сложилась лучше: я выросла, со мной стали уже почаще знаться как со зрелой. Я более задумывалась, истока строчить рассказы и пришла к заключению, что никто не владеет права кидаться мною, как мячиком. Я желала формировать собственный нрав хозяйка, по собственной воле. И еще одно: я поняла, что отец не во всем может быть моим поверенным. Никому не стану полагаться более, чем самой себе.
После Нового года – 2-ая крупная смена – мой сон... После него я поняла свою тоску по другу: не по девочке-подруге, а по другу-мальчику. Я открыла счастье внутри себя, нашла, что мое легкомыслие и веселость – лишь защитный броня. Постепенно я стала спокойнее и ощутила безграничную тягу к добру, к красе.
И вечером, лежа в кровати, когда я заканчиваю мольбу словами: " Благодарю тебя за все неплохое, милое и красивое ", – во мне все ликует. Я вспоминаю все " неплохое ": наше избавление, мое излечение, позже все " милое ": Петера и то робкое, ласковое, до что мы оба еще опасаемся дотронуться, то, что еще придет, – влюбленность, влечение, счастье. А позже вспоминаю все " красивое ", оно – во всем мире, в природе, в художестве, в красе, – во всем, что отлично и гордо
Тогда я размышляю не о несчастье, а о том чудесном, что есть кроме него. Вот в чем главное отличие меж мной и матерью. Когда человек в тоске, она ему рекомендует: " Думайте о том, насколько на свете горя, и будьте признательны, что вам это не приходится болеть ".
А я рекомендую иное: " Иди в поле, на волю, на солнце, иди на волю, старайся отыскать счастье в себе, в господе. Думай о том чудесном, что делается в твоей душе и кругом тебя, и будь счастлив ".
По моему понятию, мамин комитет неправилен. А ежели у тебя самого горе, что же тогда делать? Тогда ты исчез. А я считаю, что постоянно остается красивое: натура, солнце, воля, то, что у тебя в душе. За это нужно обращаться, тогда ты отыщешь себя, отыщешь господа, тогда ты все выдержишь.
А тот, кто сам счастлив, может отдать счастье и иным. Тот, в ком имеется мужество и стойкость, тот никогда не сдается и в горе!
Анна.
Суббота, 1 апреля 1944 г.
Милая Китти!
И все же мне чрезвычайно тяжело. Ты осознаешь, о чем я? Я скучаю о поцелуе, о том поцелуе, которого так продолжительно приходится ожидать. Неужели он глядит на меня лишь как на приятеля? Неужели я для него не стану чем-то огромным? Ты знаешь, да я и хозяйка знаю, что я мощная, что практически все трудности я могу идти одна, и что я не привыкла их с кем-нибудь разделять. За свою мама я никогда не цеплялась. А сейчас мне так охото решать ему голову на плечо и элементарно затихнуть!
Никогда, никогда я не забуду, как во сне я ощутила щеку Петера и какое это было необычное, красивое эмоция! Неужели он этого не желает? Может быть, лишь робость препятствует ему сознаться в любви? Но отчего же ему так охото, чтоб я постоянно была возле него? Ах, отчего он ничто не скажет? Нет, более не буду, стараюсь быть спокойной. Надо сохраниться мощной, нужно терпеливо ожидать – и все сбудется. Но... но вот что наиболее нехорошее: значит так, какбудто я за ним шмыгаю, поэтому что постоянно я хожу за ним вверх, а не он прибывает ко мне. Но таккак это зависит лишь от расположения наших комнат, он обязан это взятьвтолк! Ох, почтивсе, чрезвычайно немало ему еще нужно взятьвтолк!
Анна.
Четверг, 6 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Ты спросила меня, чем я более только увлекаюсь, чем увлекаюсь, и я отвечаю тебе. Не пугайся, у меня данных интересов тьма-тьмущая!
На главном месте стоит беллетристика, но это, в сущности, невозможно именовать элементарно увлечением.
Во-вторых, я увлекаюсь родословными царских домов. Из газет, книжек и журналов я собрала материал о французских, германских, испанских, британских, австрийских, российских, норвежских и нидерландских царствующих домах и немало уже систематизировала, поэтому что я издавна действую выписки из всех биографических и исторических книжек, какие читаю. Я даже переписываю цельные отрывки из летописи. Значит, деяния – мое третье интерес; папа мне брал немало исторических книжек. Не дождусь дня, когда я хозяйка снова смогу копаться в общественной библиотеке.
В-четвертых, я увлекаюсь греческой и римской мифологией, и у меня по этому предмету также имеется немало книг. Потом я увлекаюсь собиранием портретов звезд и фамильных фото. Я почитаю книжки, чтение и увлекаюсь всем, что касается писателей, стихотворцев и живописцев, а втомжедухе историей искусств. Может быть, позднее начну интересоваться и музыкой. С определенной антипатией я отношусь к алгебре, геометрии и математике. Все другие школьные предметы я обожаю, но историю более только!
Анна.
Воскресенье сутра, возле одиннадцати, 16 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Запомни совсем недавний день – его невозможно забыть, поэтому что он самый-самый принципиальный день в моей жизни. Да и для каждой женщины тот день, когда ее впервыйраз поцеловали, – самый-самый принципиальный день! Вот и у меня также. Тот раз, когда Брам поцеловал меня в правую щеку, не считается, и когда м-р Уокер поцеловал мне руку – также не в счет.
Слушай же, как меня впервыйраз поцеловали.
Вчера вечером, часов в 8, я сидела с Петером на его кушетке, и он обнял меня за плечи.
" Давай немного подвинемся, – произнесла я, – а то я все время стукаюсь башкой о ящик ".
Он отодвинулся практически в самый-самый угол. Я просунула руку под его рукою и обхватила его, а он еще сильнее обнял меня за плечи. Мы нередко с ним сидели вблизи, но никогда ранее мы не были так вблизи, как в этот пир. Он так прочно привлек меня к себе, что мое сердечко забилось у него на груди. Но позже стало еще лучше. Он все более притягивал меня к себе, покуда моя башка не склонилась к нему на плечо, а его башка приникла к моей. А когда я минут чрез 5 снова села прямо, он скоро брал мою голову обеими руками и опять привлек меня к себе. Мне было так отлично, так удивительно, я не могла заявить ни слова, лишь наслаждалась данной минуткой. Он мало неудобно погладил меня по щеке, по плечу, играл моими локонами, и мы не шевелились, прижав головы друг к другу. Не могу обрисовать тебе, Китти, эмоция, которое меня переполняло! Я была благополучна, и он, мне видится, также. В половине девятого мы встали, и Петер стал натягивать гимнастические туфли, чтоб не топать при обходе дома. Я стояла вблизи. Как это внезапно приключилось, хозяйка не знаю, но доэтого чем выйти книзу, он поцеловал мои волосы где-то меж левой щекой и ухом. Я убежала книзу без оглядки и... воображаю о нынешнем вечере.
Анна.
Среда, 19 апреля 1944 г.
Милый дружок!
Что может быть лучше на свете, чем глядеть из раскрытого окна на природу, выслушивать, как поют птицы, ощущать солнце на щеках и, обняв трогательного мальчика, неговорянислова торчать, прочно прижавшись друг к другу? Не верую, что это нехорошо, от данной тишины на душе делается ясно. Ах, ежели б лишь никто ее не нарушал – даже Муши!
Анна.
Пятница, 28 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Никогда не забуду собственный сон про Петера Васаеля. Стоит мне о нем поразмыслить, как я снова испытываю его щеку у моей, снова чувствую это чудесное чувство. С Петером( здешним) я также чувствовала это чувство, но не с таковой силой... до вчерашнего дня, когда мы сидели на диванчике вблизи, как постоянно, прочно обнявшись. И внезапно та, бывшая Анна пропала и возникла иная Анна. Та, иная Анна, в которой нет ни легкомыслия, ни веселости – она лишь желает любить, желает быть нежной.
Я сидела, прижавшись к нему, и ощущала, как переполняется сердечко. Слезы подступили к очам, покатились по лицу прямо на его куртку. Заметил ли он? Ни одним ходом он себя не выдал. Чувствует ли он то, что испытываю я? Он не произнес практически ни слова. Знает ли он, что вблизи с ним – две Анны? Сколько вопросов, а ответа нет!
В половине десятого я встала, подошла к окну, где мы постоянно прощаемся. Я вся еще дрожала, я была той, иной Анной. Он подошел ко мне, я обхватила его шею руками и поцеловала в левую щеку. Но когда я желала поцеловать его и в правую, мои губки встретились с его губами. В смятении мы прижались губами еще раз, еще и еще, без конца!
Как Петер нуждается в ласке! Впервые он открыл, что такое женщина, впервыйраз сообразил, что у данных " бесенят " также имеется сердечко, что они совершенно остальные, когда остаешься с ними одиннаодин. Впервые в жизни он дал свою дружбу, только себя – таккак у него никогда в жизни не было друга, не было подруги. ныне мы отыскали друг друга. Я также не знала его, у меня также не было любимого, а сейчас имеется.
Но меня частенько мучит вопрос: " Хорошо ли это, верно ли, что я так поддаюсь, что во мне столько же пылкости, как в Петере? Можно ли мне, девушке, так дарить себе волю? "
И на это имеется лишь один протест:
" Я так тосковала, так продолжительно тосковала, я была так одинока – и вот я нашла утешение и удовлетворенность! " Утром мы такие, как постоянно, и днем также, но вечером уже ничем не сдержать нашей тяги друг к другу, невозможно не мыслить о блаженстве, о счастье всякой встречи. И тут мы принадлежим лишь самим себе. И любой пир после прощального поцелуя мне охото выйти, выйти побыстрее, чтоб не глядеть ему в глаза, нестись, нестись, остаться одной в темноте.
Но стоит мне опуститься на четырнадцать ступенек – и куда я угождаю! В ясно освещенную комнату, где говорят, смеются, начинают меня расспрашивать, – и мне нужно ответствовать так, чтоб никто ничто не увидел. Сердце у меня очень переполнено, чтоб сходу стряхнуть все, что я испытала вчера вечером. Та теплая, кроткая Анна изредка пробуждается во мне, но тем сложнее сходу изгнать ее за дверь. Петер углубленно зацепил меня, так углубленно, как никогда, никогда, разве лишь во сне! Петер завладел меня полностью, он вывернул все во мне наизнанку. Не невозможно, что после таковых переживаний любому человеку нужно утихнуть, придти в себя, вернуть внутреннее равновесие. О Петер, что ты со мной делаешь? Чего ты желаешь от меня? Что станет далее? Ах, сейчас я разумею Элли, сейчас, когда я все это чувствую хозяйка, я разумею ее сомнения. Если бы я была ветше и он захотел на мне жениться – что ответила бы я ему? Анна, будь правдивой! Замуж за него ты бы не вульгарна, но и отрешиться от него так тяжело! Характер у Петера еще не установился, в нем очень недостаточно энергии, очень недостаточно мужества, силы. Он еще малыш, сердечно он никак не ветше меня, и более только на свете он желает спокойствия, желает счастья.
Неужели мне только четырнадцать лет? Неужели я элементарно глупая девчонка, старшеклассница? Неужели я и воистину так неопытна во всем? Но у меня более эксперимента, чем у остальных, я пережила то, что в моем возрасте изредка кто переживет. Боюсь себя, опасаюсь, что очень быстро поддамся влечения, а как я тогда буду новости себя с иными мальчиками? Ах, как мне тяжело, как дерутся во мне интеллект и сердечко, как нужно отдать им волю – любому в собственный час! Но уверена ли я, что сумею верно избрать этот час?
Анна.
Вторник, 2 мая 1944 г.
Милая Китти!
В субботу вечером я спросила Петера, не поведать ли отцу о нас, и Петер, чуть-чуть помявшись, произнес, что это верно. Я обрадовалась – еще одно подтверждение его внутренней чистоты. Спустившись книзу, я сходу вульгарна с папой за водой и уже на лестнице произнесла ему:
" Папа, ты, естественно, осознаешь, что, когда мы с Петером совместно, мы не сидим на расстоянии метра друг от друга. По-твоему, это нехорошо? "
Отец ответил не сходу, а позже произнес:
" Нет, Анна, ничто отвратительного в этом нет, но все-же тут, когда живешь в таковой недалекости, нужно быть осторожнее ".
Он еще кое-что заявлял в таком же духе, и мы отправь вверх. А в воскресенье сутра он позвал меня к себе и произнес:
" Анна, я еще раз все обдумал( тут я испугалась). Собственно разговаривая, тут, в пристанище, это не совершенно отлично. Я-то считал, что вы с Петером элементарно друзья. Петер в тебя влюблен? "
" Ни капельки! " – произнесла я.
" Видишь ли Анна, ты знаешь, что я вас непревзойденно разумею, но ты обязана быть сдержаннее, не очень побуждать его. Не ходи вверх так нередко. Мужчина в данных отношениях постоянно активнее, дама обязана его удерживать. Там, на воле, дело иное. Там ты встречаешься с иными мальчиками и девочками, можешь бездействовать, учиться спортом, вообщем чем угодно. Но ежели вы тут очень немало времени будете жить совместно, а позже тебе это закончит влюбиться, все станет еще труднее. Вы же и так все время зрите друг друга, практически непрерывно. Будь осторожнее, Анна, не воспринимай ваши дела серьезно ".
" Да я и не принимаю, папа. И позже Петер – чрезвычайно благородный, неплохой паренек ".
" Да, но нрав у него неуравновешенный, на него просто воздействовать и в неплохую, и в отвратительную сторону. Надеюсь, из-за него самого, что он остается неплохим, поэтому что в главном он благородный человек ".
Мы еще побеседовали и условились, что отец поговорит и с Петером. В воскресенье, после обеда, когда мы сидели наверху, Петер спросил:
" А ты разговаривала с папой, Анна? "
" Да, – произнесла я, – я тебе все поведаю. Ничего отвратительного он не наблюдает, но считает, что тут, где мы живем в таковой тесноте, меж нами просто может случится размолвка ".
" Но мы же условились – не ссориться, и я крепко решил, что так и станет ".
" Я также, Петер, но отец задумывался, что у нас все иначе, что мы элементарно друзья. А по-твоему, этого уже не может быть? "
" По-моему, может. А по-твоему? "
" И по-моему, также. Я произнесла папе, что доверю тебе. И я по-настоящему доверяю тебе, Петер, вполне доверяю, как отцу, и я считаю, что ты благороден доверия, истина? "
" Надеюсь ".( Тут он покраснел и смутился.)
" Я в тебя верую, верую, что у тебя неплохой нрав, что ты в жизни многого добьешься ".
Мы разговаривали еще о многом ином, позже я произнесла:
" Когда мы отсюда выйдем, тебе, наверняка, и дела до меня не станет, истина? "
Он целый запылал: " Нет, деза, Анна! Ты не смеешь так обо мне мыслить! "
Тут меня позвали...
В пн Петер поведал мне, что отец и с ним заявлял.
" Твой отец считает, что из товарищеских отношений может подрасти влюбленность, но я ему произнес, что он может на нас положиться ".
ныне папа желает, чтоб я меньше ходила по вечерам вверх, но я на это не согласна. И не лишь поэтому, что я обожаю случаться у Петера, – я разъяснила папе, что доверяю Петеру. Да, я ему доверяю и хочу обосновать это. А как же обосновать, ежели я из сомнения буду сидеть внизу?
Нет, схожу к нему вверх!
Между тем драма с Дусселем закончилась. В субботу, за ужином, он сказал прекрасную, кропотливо обдуманную стиль по-голландски. Наверное, Дуссель целый день готовил этот " урок ". Его день рождения мы отпраздновали в воскресенье, чрезвычайно бесшумно. От нас он получил бутылку причина урожая 1919 года, от ван Даанов( сейчас они уже могли изготовить ему презент!) он получил банку пикулей и пакетик бритвенных лезвий, от Кралера – золотистый джем, от Мип – книжку и от Элли – горшок цветов. Он всем нам выдал по вареному яйцу.
Анна.
Четверг, 25 мая 1944 г.
Милая Китти!
Каждый день чего-нибудь случается! Сегодня сутра заключили нашего замечательного зеленщика – он скрывал у себя в доме 2-ух евреев. Для нас это тяжкий удар, и не лишь поэтому, что эти евреи стоят на краю смерти: нам ужасно за этого скудного человека.
Весь мир сошел с ума. Порядочных людей посылают в концлагеря, в тюрьмы, в одиночки, а над старыми и юными, над обеспеченными и скудными измываются подонки. Одни попадаются на том, что брали на черном базаре, остальные – на том, что укрывали евреев или подпольщиков. Никто не знает, что его ожидает завтра. И для нас арест зеленщика – томная утрата. Наши женщины не имеютвсешансы, да и не обязаны сами тянуть картошку, и нам остается лишь одно – имеется вменьшеймере. Как нам это удается – я тебе напишу, во каждом случае – наслаждение слабенькое. Мама произносит, что по утрам нималейшего завтрака не станет, за обедом – хлеб и кашка, вечером – жареная бульба, времяотвремени – раза два в недельку салат или мало овощей и более ничто. Значит, будетнеобходимо поголодать, но все не так ужасно, как ежели бы нас нашли.
Анна.
Милая Китти!
Прошел мой день рождения. Мне исполнилось пятнадцать лет. Получила достаточно немало даров: 5 томов летописи художества Шпрингера, гарнитур белья, два пояса, носовой платок, две бутылки кефира, банку джема, пряник, учебник ботаники – от матери с отцом, браслет от Марго, еще одну книгу от ван Даанов, коробку биомальца от Дусселя, каждые сласти и тетрадки от Мип и Элли и – наиболее наилучшее – книжку " Мария-Тереза " и три ломтика реального сыра от Кралера. Петер подарил мне расчудесный букетик роз, бедный паренек так пытался чего-нибудь для меня отхватить, но ничто не отыскал.
Высадка союзников идет непревзойденно, неглядя на дрянную погоду, ужасные штормы и ливни в раскрытом море.
Черчилль, Смэтс, Эйзенхауэр и Арнольд вчера побывали французские деревни, какие заняты и освобождены британцами. Черчилль прибыл на торпедном катере, который обстреляли с берега. У этого человека, как у почтивсех парней, совершенно нет ощущения ужаса! Даже завидно!
Отсюда, из нашего укрытия, никоимобразом невозможно проанализировать, какое расположение в Нидерландах, никоимобразом не раскусить. Безусловно, люди рады, что " инертная " Англия вконцеконцов взялась за дело. Надо бы хорошо встряхнуть всякого, кто свысока глядит на британцев, ругает английское руководство " старыми барами ", именует Англию трусливой и совместно с тем терпетьнеможет германцев. Может быть, ежели данных людей потрясти, их запутанные мозги опять встанут на пространство!
Анна.
Пятница, 21 июля 1944 г.
Милая Китти!
Опять пробудилась вера, снова вконцеконцов все отлично! Да еще как отлично! Невероятное весть! На Гитлера совершено покушение, и не каким-либо " еврейским коммунистом " или " английским капиталистом ", нет, это сделал генерал благородных германских кровей, граф, да к тому же и юный! " Небесное провидение " спасло фюреру жизнь, и, к огорчению, он отделался царапинами и пустячными ожогами. Убито некотороеколичество офицеров и генералов из его свиты, остальные ранены. Виновник расстрелян. Вот подтверждение, что почтивсе генералы и офицеры сыты борьбой по гортань и с удовольствием выслали бы Гитлера в тартарары. Они желают создать после погибели Гитлера военную диктатуру, позже закончить мир с союзниками, опять вооружиться и чрез 20 лет снова приступить войну. А может быть, провидение намеренно немного задержало уничтожение Гитлера, поэтому что для союзников еще удобнее и выгоднее, ежели " чистокровные " германцы передерутся меж собой и убьют друг дружку, тогда русским и британцам остается меньше работы и они тем быстрее сумеют приступить возрождать свои городка. Но покуда что до этого не дошло, и я не хочу предвосхищать великолепное грядущее. Но ты, наверняка, поняла, что все, о чем я рассказываю, – трезвые факты, они обеими ногами стоят на настоящей грунте. В облике исключения я тут ничто не приплетаю про " возвышенные идеалы ".
Кроме такого, Гитлер был так любезен, что сказал собственному любимому и преданному народу о том, что с нынешнего дня все боевые подчинены гестапо и что любой боец, узнавший, что его командир воспринимал роль в " подлом и невысоком покушении ", может без последующих околичностей прихлопнуть его.
Вот это станет деяния! У Ганса Дампфа заболели лапти от беготни, его командир на него наорал. Ганс хватает винтовку, орет: " Ты желал уничтожить фюрера, вот тебе за это! " Залп – и высокомерный командир, осмелившийся орать на скудного солдатика, перешел в нескончаемую жизнь( или в нескончаемую погибель – как это говориться?). Дойдет до такого, что бога офицеры со ужасу наделают в брюки и будут страшиться даже пикнуть перед бойцами.
Ты поняла или я снова наболтала бог известие что? Ничего не поделаешь, я очень благополучна, чтоб строчить стройно, при одной идеи, что в октябре я опять сяду за парту! О-ля-ля, да я хозяйка лишь что писала: " Не хочу предвосхищать грядущее! " Не сердись, не зря же меня именуют " комок противоречий "!
Анна.
Вторник, 1 августа 1944 г.
Милая Китти!
" Клубок противоречий "! Это крайняя выдумка крайнего письма, и с нее затеваю сейчас. " Клубок противоречий " – ты можешь разъяснить мне, что это означает? Что означает " возражение "? Как почтивсе остальные слова, и это словечко владеет двойной значение: возражение кому-нибудь и возражение внутреннее?
Первый значение традиционно значит: " не опознавать представления остальных людей, полагать, что ты лучше всех все знаешь, постоянно бросать за собой крайнее словечко ", – в общем, все те противные свойства, какие приписывают мне. А 2-ое никому не понятно, это – собственная секрет.
Однажды я тебе говорила, что у меня, в сущности, не одна воротила, а две. В одной таится моя необузданная веселость, ироническое известие ко всему, жизнерадостность и основное мое качество – ко всему касаться просто. Под этим я разумею вот что: не давать смысла флирту, поцелую, объятию, двусмысленной шутке. И эта воротила во мне постоянно вполнойготовности, она вытесняет иную, наиболее красивую, чистую и глубокую. Но ту, неплохую сторону Анны никто не знает, поэтому так недостаточно людей меня терпит.
Да, естественно, я радостный клоун на один пир, а позже цельный месяц никому не необходима. Совсем как для суровых людей амурный кинофильм: элементарно развлечение, отдых на часок, то, что сходу забываешь, ни неплохое, ни нехорошее. Мне мало досадно говорить тебе это, но отчего не заявить, раз это истина? Моя легкомысленная, поверхностная воротила постоянно побеждает ту, глубокую, одолевает ее. Ты не представляешь себе, как нередко я пробовала отложить, парализовать, утаить эту Анну, которая в конце концов сочиняет лишь половину такого, что зовется Анной, но ничто не значит, и я знаю отчего.
Я опасаюсь, что все, кто меня знает таковой, какой-никакой я постоянно посещаю, внезапно обнаружат, что у меня имеется и иная сторона, еще лучше, еще добросердечнее. Я опасаюсь, что нужно мной встанут насмехаться, назовут меня смешной и сентиментальной, не воспримут меня серьезно. Я привыкла, что ко мне относятся пустяково, но к этому привыкла лишь " простая " Анна, она может это перенести, а иная, " суровая ", очень для этого слаба. И ежели я когда-либо противволи вытаскиваю " неплохую " Анну на сцену, она съеживается, как растение " не-тронь-меня ", и как лишь ей нужно заговорить, она издаёт вместо себя Анну номер один и теряется, доэтого чем я успеваю опомниться.
И значит, что та, " приятная " Анна никогда не возникает на людях, но когда я одна, она главенствует. Я буквально знаю, какой-никакой мне охото быть, какая я имеется... в душе, но, к огорчению, я таковая лишь для себя самой. И, может быть – нет, даже наверное, – это фактор, отчего я считаю, что я по натуре глубочайшая и скрытная, а остальные – что я общительная и поверхностная. Внутри мне постоянно показывает путь та, " чистая " и " отменная " Анна, а снаружи я элементарно радостная козочка-попрыгунья.
И, как я уже разговаривала, я все испытываю не так, как произношу иным, благодарячему обо мне и создалось мировоззрение, что я шмыгаю за мальчишками, флиртую, везде сую собственный нос, зачитываюсь романами. И " радостная " Анна над этим смеется, грубит, равнодушно пожимает плечами, делает вид, что ее это совсем не касается. Но – увы! Та, иная, " тихая " Анна задумывается совершенно подругому. И так как я с тобой полностью правдива, то сознаюсь: мне чрезвычайно жалко, что я прилагаю неимоверные стремления, чтоб поменять себя, начинать иной, но любой раз мне приходится биться с тем, что посильнее меня.
И все во мне плачет: " Видишь, вот что вышло: у тебя отвратительная имя, кругом – насмешливые или огорченные лица, людям ты несимпатична – а все вследствии такого, что ты не слушаешь рекомендаций собственного лучшего " я ". Ах, я бы и подчинялась, но ничто не значит: стоит мне начинать суровой и тихой, как все задумываются, что это притворство, и мне приходится освобождаться шуткой. Я уж не произношу о собственной семье, они сходу начинают заподозрить, что я заболела, предоставляют таблетки от ведущий боли, от нервов, щупают пульс и лоб – уж нет ли у меня погода, узнают, действовал ли желудок, а позже порицают меня за нехорошее расположение. И я не выдерживаю, я затеваю по истинному капризничать, позже мне делается обидно, и вконцеконцов я выворачиваю сердечко наизнанку, нехорошим наружу, а неплохим внутрь, и затеваю находить средства – начинать таковой, как мне хотелось бы, какой-никакой я могла бы начинать, ежели бы... да, ежели бы не было на свете остальных людей...
Анна.
На этом Дневник Анны обрывается.
4 августа " зеленая милиция " напала на " пристанище ", заключила всех, кто там прятался, совместно с Кралером и Коопхойсом, и увезла в германские и голландские концлагеря.
Гестапо разгромило " пристанище ". Среди старых книжек, журналов и газет, брошенных как попало, Мип и Элли отыскали Дневник Анны. Кроме нескольких страничек Дневник был напечатан вполне.
Из всех скрывавшихся возвратился лишь отец Анны. Кралер и Коопхойе вынесли оченьмного лишений в голландских лагерях и возвратились к собственным семьям.
Анна погибла в марте 1945 года в концлагере Берген-Бельзен, за два месяца до избавления Голландии.
По материалам журнала " МЫ ".
Дневник Анны Франк
Дневник Анны Франк
12 июня 1942 г.
Надеюсь, что я все смогу поручить тебе, как никому до сих пор не верила, надеюсь, что ты будешь для меня большой помощью.
Воскресенье, 14 июня 1942 г.
В пятницу я пробудилась уже в 6 часов. И полностью ясно – был мой день рождения. Но мне, естественно, невозможно было выздоравливать в такую рань, довелось удерживать любопытство до без четверти 7. Но более я не вытерпела, вульгарна в столовую, там меня повстречал Маврик, наш котенок, и стал ко мне ласкаться.
В 7 я побежала к отцу с матерью, позже мы все отправь в гостиную и там стали распутывать и рассматривать подарки. Тебя, мой Дневник, я увидела сходу, это был самый-самый наилучший презент. Еще мне подарили букет роз, кактус и срезанные пионы. Это были первые цветочки, позже принесли еще немало.
Папа и мать накупили мне кучу даров, а товарищи элементарно задарили меня. Я получила книжку " Камера обскура ", настольную забаву, немало сластей, головоломку, брошку, " Голландские басни и легенды " Йозефа Козна и еще дивную книгу – " Дэзи катит в горы ", и средства. Я на них покупала " Мифы Древней Греции и Рима " – волшебные!
Потом за мной зашла Лиз, и мы отправь в школу. Я угостила учителей и целый собственный класс конфетами, позже начались уроки.
Пока все! Как я рада, что ты у меня имеется!
Суббота, 20 июня 1942 г.
Несколько дней я не писала, хотелось основательно обдумать – длячего вообщем нужен Дневник? У меня странное эмоция – я буду новости Дневник! И не лишь поэтому, что я никогда не занималась " писательством ". Мне видится, что позже и мне, и вообщем всем не любопытно станет декламировать излияния тринадцатилетней школьницы. Но не в этом дело. Мне элементарно охото строчить, а основное, охото выложить все, что у меня на душе.
" Бумага все стерпит ". Так я нередко задумывалась в печальные дни, когда сидела, положив голову на руки, и не знала, куда помещаться. То мне хотелось сидеть дома, то куда-нибудь пойти, и я так и не двигалась с места и все задумывалась. Да, бумага все стерпит! Я никому не намереваюсь демонстрировать эту тетрадь в толстом переплете с высокопарным заглавием " Дневник ", а ежели уж покажу, так истинному другу или подлинной подруге, иным это неинтересно. Вот я и произнесла основное, отчего я хочу новости Дневник: поэтому что у меня нет подлинной подруги!
Надо разъяснить, подругому никто не усвоит, отчего тринадцатилетняя девочка ощущает себя таковой одинокой. Конечно, это не совершенно так. У меня дивные, добрые предки, шестнадцатилетняя сестра и, наверное, не меньше 30 знакомых или так именуемых товарищей. У меня сила почитателей, они глаз с меня не сводят, а на уроках даже ловят в зеркальце мою улыбку.
У меня немало родственников, дивные дяди и тети, дома у нас комфортно, в сущности, у меня имеется все – несчитая подруги! Со всеми моими знакомыми разрешено лишь баловаться и дурачиться, болтать о каждых пустяках. Откровенно побеседовать мне не с кем, и я вся, как плотно застегнутая. Может быть, мне самой нужно быть доверчивее, но тут ничто не поделаешь, жалко, что так значит.
Вот длячего мне нужен Дневник. Но для такого чтоб у меня перед очами была реальная подружка, о которой я так издавна воображаю, я не буду вписывать в Дневник одни лишь нагие факты, как совершают все, я хочу, чтоб эта тетрадка хозяйка стала мне подругой – и эту подругу будут манить Китти!
Никто ничто не усвоит, ежели внезапно, ни с такого ни с этого, приступить переписку с Китти, благодарячему поведаю поначалу свою биографию, желая мне это и не чрезвычайно любопытно.
Когда мои предки поженились, отцу было 36 лет, а маме – 25. Моя сестра Марго родилась в 1926 году во Франкфурте-на-Майне, а 12 июня 1929 года возникла я. Мы евреи, и благодарячему нам довелось в 1933 году сваливать в Голландию, где мой отец стал одним из начальников акционерного сообщества " Травис ". Эта организация связана с компанией " Колен и Ко ", которая вмещается в том же здании.
У нас в жизни было немало тревог – как и у всех: наши близкие остались в Германии, и гитлеровцы их преследовали. После погромов 1938 года оба маминых брата бегали в Америку, а бабушка приехала к нам. Ей тогда было 70 три года. После сорокового года жизнь вульгарна тяжелая. Сначала битва, позже капитуляция, позже германская оккупация. И тут начались наши мучения. Вводились новейшие законы, одни строже иного, вособенности нехорошо доводилось евреям. Евреи обязаны были перемещать желтую звезду, сдать велики, евреям запрещалось колесить в трамвае, не разговаривая уж об карах. Покупки разрешено было делать лишь от 3-х до 5 и крометого в особых еврейских лавках. После восьми вечера невозможно было вылезать на улицу и даже сидеть в саду или на балконе. Нельзя было бродить в кино, в театр – никаких развлечений! Запрещалось учиться плаванием, играться в окей или в теннис, – однимсловом, спорт также был под запретом. Евреям невозможно было бродить в краски к христианам, еврейских деток перевели в еврейские школы. Ограничений становилось все более и более.
Вся наша жизнь проходит в ужасе. Йоппи постоянно произносит: " Боюсь за чего-нибудь хвататься – а внезапно это запрещается? "
В январе этого года погибла бабуся. Никто не знает, как я ее обожала и как мне ее не хватает.
С 1934 года меня дали в детский сад при школе Монтессорн, а позже я осталась в данной школе. В крайний год моей классной воспитательницей была наша начальница госпожа К. В конце года мы с ней трогательно прощались и обе рыдали навзрыд. С 1941 года мы с Марго поступили в еврейскую гимназию: она – в 4-ый, а я – в первый класс.
Пока что нам, четверым, живется хорошо. Вот я и подошла к нынешнему дню и числу.
Среда, 8 июля 1942 г.
Милая Китти!
Между воскресным сутра и нынешним днем как какбудто прошли цельные годы. Столько только приключилось, как какбудто земля перевернулась! Но, Китти, как наблюдаешь, я еще существую, а это, по словам папы, – наиболее основное.
Да, я существую, лишь не узнавай, как и где. Наверное, ты меня сейчас совершенно не осознаешь. Придется поначалу поведать тебе все, что вышло в воскресенье.
В три часа – Гарри лишь что ушел и желал быстро возвратиться – внезапно раздался звонок. Я ничто не слыхала, комфортно лежала в качалке на веранде и читала. Вдруг в дверях показалась испуганная Марго. " Анна, папе прислали повестку из гестапо, – шепнула она. – Мама уже побежала к ван Даану ".( Ван Даан – неплохой известный отца и его сослуживец.)
Я ужасно перепугалась. Повестка... все знают, что это означает: лагерь... Передо мной мелькнули тюремные камеры – неужели мы позволим отобрать отца! " Нельзя его запускать! " – радикально произнесла Марго. Мы сидели с ней в гостиной и ожидали маму. Мама вульгарна к ван Даанам, нужно решить – ретироваться ли нам завтра в пристанище. Ван Дааны также уйдут с нами – нас станет семеро. Мы сидели неговорянислова, произносить ни о чем не могли. Мысль об папе, который ничто не подозревает, пошел проведать собственных подопечных в еврейской богадельне, ожидание, погода, ужас – мы совершенно онемели.
Вдруг звонок. " Это Гарри! " – произнесла я. " Не открывай! " – удержала меня Марго, но ужас оказался бесполезным: мы услыхали гласа матери и государя Даана, они говорили с Гарри. Потом он ушел, а они вошли в дом и заперли за собой двери. При каждом звонке Марго или я прокрадывались книзу и глядели – не отец ли это. Решили никого иного не впускать.
Нас отправили из комнаты. Ван Даан желал побеседовать с матерью одиннаодин. Когда мы сидели в нашей комнате, Марго мне произнесла, что повестка пришла не отцу, а ей. Я еще более испугалась и стала несладко рыдать. Марго только шестнадцать лет. Неужели они желают отправлять таковых девочек без родителей? Но, к счастью, она от нас не уйдет. Так произнесла мать, и, наверное, отец также подготавливал меня к этому, когда заявлял об пристанище.
А какое пристанище? Где мы спрячемся? В городке, в селе, в каком-нибудь доме, в хижине – когда, как, где? Нельзя было задавать эти вопросы, но они у меня все время крутились в голове.
Мы с Марго стали складывать наиболее нужное в наши школьные сумки. Первым занятием я брала эту тетрадку, позже что попало: бигуди, носовые платки, учебники, гребенку, старые письма. Я задумывалась о том, как мы станем прятаться, и совала в сумку любую чепуху. Но мне не жаль: воспоминания подороже платьев.
В 5 часов вконцеконцов возвратился отец. Он позвонил государю Коопхойсу и попросил вечером зайти. Господин ван Даан пошел за Мип. Мип работает в конторе у отца с 1933 года, она стала нашим преданным ином и ее новый муж Хенк также. Она пришла, уложила ботинки, платьица, пальто, мало белья и чулок в багаж и обещала вечером снова зайти. Наконец у нас стало бесшумно. Есть никто не мог. Все еще было горячо и вообщем когда-то удивительно и непривычно.
Верхнюю комнату у нас снимает некоторый государь Гоудсмит, он разведен с супругой, ему 30. Видно, в это воскресенье ему нечего было делать, он сидел у нас до 10, и никоимобразом невозможно было его жить.
В одиннадцать пришли Мип и Хенк ван Сантен. В чемодане Мип и в глубочайших кармашках ее супруга опять стали пропадать чулки, ботинки, книжки и платье. В половине двенадцатого они ушли, тяжко нагруженные. Я устала до полусмерти, и, желая я знала, что дремлю заключительную ночь в собственной постели, я тут же заснула. В половине шестого утра меня пробудила мать. К счастью, было не так горячо, как в воскресенье. Весь день накрапывал теплый дождь. Мы все четыре столько на себя одели теплого, какбудто собирались спать в холодильнике. Но нам нужно было брать с собой как разрешено более одежды. В нашем расположении никто не решился бы идти по улице с томным чемоданом. На мне было две рубахи, две пары чулок, три пары трико и платьице, а сверху – юбка, пиджак, летнее пальто, позже мои лучшие туфли, ботики, платок, шапка и еще каждые платьица и шарфы. Я уже дома чуток не задохнулась, но всем было не до этого.
Марго набила сумку учебниками, села на велик и поехала за Мип в неизвестную мне даль. Я еще не знала, в каком загадочном месте мы станем скрываться... В 7 часов 30 минут мы захлопнули за собой двери. Единственное вещество, с которым я простилась, был Маврик, мой возлюбленный котенок, его обязаны были приютить соседи. Об этом мы оставили записочку государю Гоудсмиту. На кухонном столе покоился фунт мяса для кота, в столовой не убрали со стола, кровати мы не заправили. Все производило воспоминание, какбудто мы бегали сломя голову. Но нам было равнодушно, что скажут люди. Мы желали лишь выйти и успешно добраться до места. Завтра напишу еще!
Анна.
Пятница, 21 августа 1942 г.
Милая Китти!
Наше пристанище стало реальным тайником. Господину Кралеру пришла блестящая мысль – прикрыть плотно ввод к нам сюда, на заднюю половину дома, поэтому что вданныймомент немало обысков – отыскивают велики. Выполнил этот чин государь Воссен. Он сделал подвижную книжную полку, которая раскрывается в одну сторону, как дверь. Конечно, его довелось " посвятить ", и сейчас он готов посодействовать нам во всем. ныне, когда спускаешься книзу, необходимо поначалу нагнуться, а позже скакнуть, так как ступень снята. Через три дня мы все набили ужасные шишки на лбу, поэтому что забывали нагнуться и стукались башкой о низкую дверь. ныне там приколочен валик, набитый стружкой. Не знаю, поможет ли!
Читаю я недостаточно. Пока что я перезабыла почтивсе, чему нас изучали в школе. Жизнь тут одинаковая. Мы с государем ван Дааном нередко ссоримся. Конечно, Марго ему видится куда милее. Мама обращается со мной, как с маленькой, а я этого не выношу. Петер также не стал приятнее. Он кислый, целый день валяется на постели, времяотвремени кое-что мастерит, а позже снова дремлет. Такой тюфяк!
Анна.
Пятница, 9 октября 1942 г.
Милая Китти!
Сегодня у меня чрезвычайно грустные и томные новости. Многих евреев – наших товарищей и знакомых – заключили. Гестапо обходится с ними страшно. Их грузят в теплушки и посылают в иудейский лагерь Вестерборк. Это – ужасное пространство. На тыщи человек не хватает ни умывалок, ни уборных. Говорят, что в домах все дремлют вповалку: мужчины, дамы, детки. Убежать нереально. Заключенных из лагеря сходу выяснят по бритым головам, а почтивсех и по типично еврейской наружности.
Если уж тут, в Голландии, так ужасно, то какой-никакой кошмар ожидает их там, куда их отправляют! Английское радио передает, что их ожидают газовые камеры, и, может быть, это еще самый-самый стремительный метод уничтожения. Мип ведает страшные случаи, она хозяйка в ужасном волнении. Она ожидала машинку гестапо, которая собирает всех подряд. Старуха дрожала от ужаса. Зенитки гремели, лучи прожекторов шарили в темноте, эхо от грома британских самолетов перекатывалось посреди домов. Но Мип не решалась брать старуху к себе. Немцы за это наказывают чрезвычайно сердито.
Элли также стала тихой и печальной. Ее друга выслали в Германию на принудительные работы. Она опасается, чтоб его не уничтожило при бомбежке. Английские летчики скидывают тонны бомб. Я считаю, что дурные шуточки вроде: " Ну, вся тонна на него не упадет! " или " Одной бомбы также хватит! " – чрезвычайно бестактны и неразумны. И не лишь Дирк попал в беду, далековато нет. Каждый день увозят молодежь на принудительные работы. Некоторым удается убежать по дороге или исчезнуть заблаговременно, но таковых чрезвычайно недостаточно.
Моя грустная повесть еще не кончена. Знаешь ли ты, что такое заложники? Тут немцы выдумали самую утонченную пытку. Это ужаснее только. Хватают без разбора ни в чем не повинных людей и держат в тюрьме. Если где-либо обнаруживают " саботаж " и виновника не обретают, то имеется предлог шлепнуть нескольких заложников. И позже в газетах возникают предупреждения. Что за люд эти немцы! И я также как-то принадлежала к ним. Но Гитлер издавна объявил нас лишенными гражданства. Да, большей злобы меж таковыми германцами и евреями нигде на свете нет!
Среда, 13 января 1943 г.
Милая Китти!
Сегодня мы снова ужасно расстроены, невозможно тихо сидеть и действовать. Происходит кое-что страшное. Днем и ночкой несчастных людей увозят и не разрешают ничто хватать с собой – лишь рюкзак и мало средств. Но и это у них также позже отнимают!
Семьи разлучают, отцов и матерей отрывают от деток. Бывает, что детки прибывают домой из школы, а родителей нет, или супруга уйдет за покупками и ворачивается к опечатанной двери – какоказалось, всю семью увели!
И посреди христиан вырастает беспокойство: молодежь, их сыновей, отправляют в Германию. Везде несчастье!
Каждую ночь сотки самолетов летят чрез Голландию бомбить германские городка, любой час в России и в Африке погибают сотки людей. Весь земной шар сошел с ума, всюду погибель и поражение.
Конечно, союзники вданныймомент в лучшем расположении, чем немцы, но конца все одинаково не следовательно.
Нам живется хорошо, лучше, чем миллионам остальных людей. Мы сидим тихо, в сохранности, мы в состоянии основывать планы на послевоенное время, мы даже можем ликовать новеньким платьям и книжкам, а нужно было бы мыслить, как отложить любой цент и не истратить его зря, поэтому что будетнеобходимо помогать иным и выручать всех, кого разрешено избавить.
Многие ребятишки носятся в одних тонких платьях, в древесных башмаках на босу ногу, без пальто, без перчаток, без шапок. В желудках у них пусто, они жуют репу, из прохладных комнат выбегают на мокрые улицы, под дождик, ветр, позже прибывают в сырую, нетопленую школу. Да, в Голландии дошло до такого, что детки на улице выпрашивают у прохожих кусочек пища! Я бы могла напротяжениинесколькихчасов говорить, насколько горя принесла битва, но мне от этого делается еще печальнее. Нам ничто не остается, как тихо и мужественно ожидать, покуда придет конец несчастьям. И все ожидают – евреи, христиане, все народы, целый мир... А почтивсе ожидают погибели!
Анна.
Суббота, 30 января 1943 г.
Милая Китти!
Я вне себя от бешенства, но обязана сдерживаться! Хочется топать ногами, кричать, трясти маму за плечи – не знаю, что бы я ей сделала за эти злобные слова, насмешливые взоры, нарекания, которыми она меня осыпает, как стрелами из туго натянутого кривизна. Мне охото крикнуть маме, Марго, Дусселю, даже папе: оставьте меня, дайте мне вздохнуть тихо! Неужели так и спать любой пир в слезах, на влажной подушке, с опухшими очами и тяжелой башкой? Не трогайте меня, я хочу выйти от всех, выйти от жизни – это было бы наиболее наилучшее! Но ничто не значит. Они не знают, в каком я отчаянии. Они сами не понимают, какие царапины они мне наносят.
А их сострадание, их иронию я совершенно не могу выдерживать! Хочется завыть во целый глас!
Стоит мне раскрыть рот – им уже видится, что я наговорила лишнего, стоит замолчать – им забавно, любой мой протест – грубость, в всякой разумной идеи – подвох, ежели я устала – означает, я лентяйка, ежели съела излишний кусочек – эгоистка, я дурочка, я трусиха, я хитрая – однимсловом, только не перечесть. Целый день лишь и слышу, какое я невыносимое вещество, и желая я действую вид, что мне забавно и вообщем наплевать, то на самом деле мне это далековато не равнодушно.
Я попросила бы бога господа изготовить меня таковой, чтоб никого не нервировать. Но из этого ничто не выйдет. Видно, таковой я родилась, желая я испытываю, что я совсем не таковая нехорошая. Они и не подозревают, как я стараюсь все делать отлично. Я смеюсь совместно с ними, чтоб не демонстрировать, как углубленно я страдаю. Сколько раз я заявляла маме, когда она пристрастно на меня нападала: " Мне равнодушно, скажи, что желаешь, лишь рукипрочь меня в покое, все одинаково я неисправима! "
Тогда мне молвят, что я дерзкая, и дня два со мной не говорят, а позже внезапно все забывается и прощается. А я так не могу – один день быть с человеком ужасно нежной и симпатичной, а на иной день его ненавидеть! Лучше избрать " золотую середину ", желая ничто " золотого " я в ней не вижу! Лучше удерживать свои идеи при себе и ко всем касаться втомжедухе пренебрежительно, как они относятся ко мне!
Если бы лишь получилось!
Анна.
Понедельник, 19 июля 1943 г.
Милая Китти!
В воскресенье шибко бомбили Амстердам-Норд. Разрушения, наверное, страшные. Целые улицы превращены в груды щебня, и пригодится много дней, чтоб пристроить всех, у кого разбомбило дома. Уже записанно 200 убитых и оченьмного раненых. Больницы переполнены. Дети бродят по улицам, отыскивают под обломками отцов и матерей. Меня и вданныймомент кидает в холод, как лишь вспомню глухой гул и шум, какие и нам угрожали смертью.
Анна.
Четверг, 11 ноября 1943 г.
ОДА МОЕЙ АВТОРУЧКЕ
( " Светлой памяти ")
Авторучка постоянно была моим сотоварищем. Я чрезвычайно ею дорожила, поэтому что у нее золотое перышко, а я, по истине заявить, пишу отлично лишь таковыми перьями. Моя рукоятка прожила длинную и увлекательную жизнь, о которой я и намереваюсь вданныймомент поведать.
Мне было 9 лет, когда моя рукоятка( кропотливо упакованная в вату) прибыла к нам в ящичке с надписью " Без цены ". Этот красивый презент прислала моя приятная бабушка – тогда она еще жила в Ахене. Я болела гриппом, лежала в кровати, а на улице завывал февральский ветр. Чудесная рукоятка в красном кожаном футляре тут же была показана моим подругам и знакомым. Я, Анна Франк, стала гордой владелицей авторучки!
Когда мне исполнилось 10 лет, я получила позволение хватать ручку в школу, и преподавательница позволила мне воспользоваться ею на уроках.
К огорчению, на последующий год мне довелось бросать родное драгоценность дома, поэтому что классная наставница нашего шестого класса разрешала строчить лишь школьными ручками.
Когда мне было двенадцать лет и я перешла в еврейскую гимназию, мне подарили новейший футляр с отделением для карандаша и с роскошной застежкой на молнии.
Когда мне исполнилось тринадцать, рукоятка отправилась со мной в пристанище и тут была мне преданной помощницей в переписке с тобой и в упражнениях. ныне мне уже четырнадцать, и моя рукоятка была со мной целый крайний год моей жизни...
В пятницу вечером я вышла из собственной комнаты в общую и желала присесть за стол поработать. Но меня свирепо прогнали, так как папа и Марго занимались латынью. Ручка так и осталась на столе... Анне же довелось наслаждаться самым краешком стола, и она, тяжко охая, принялась " тереть фасоль ", то имеется чистить заплесневелые карие фасолины.
Без четверти 6 я подмела пол и кинула сор совместно с кожурой от фасоли прямо в печку. Сразу взмахнуло мощное огонь, и я чрезвычайно обрадовалась, поэтому что пламя уже потухал, а тут внезапно опять запылал. Между тем " латинисты " кончили свои дела, и сейчас я могла присесть за стол и позаниматься. Но ручки моей нигде не было. Я обыскала все вокруг, мне помогала Марго, позже к нам присоединилась мать, позже находили папа с Дусселем, но моя правильная подруга пропала бесследно.
" Возможно, она угодила в печку совместно с фасолью ", – предположила Марго.
" Быть не может! " – ответила я. Но мою трогательную ручку так и не получилось найти, и мы уже к вечеру решили, что она сгорела, тем наиболее что пластмасса так отлично горит. И правильно, наша печальная гипотеза подтвердилась – на последующее утро папа отыскал в зале наконечник. От золотого пера и отпечатка не осталось. " Очевидно, оно расплавилось и смешалось с золой ", – решил папа. Но у меня имеется одно утешение, хоть и чрезвычайно слабенькое: рукоятка моя была послушна кремации, что я – когда-либо в будущем – желаю и себе!
Суббота, 27 ноября, 1943 г.
Милая Китти!
Вчера вечером, когда я уже засыпала, я внезапно явственно увидела Лиз.
Она стояла передо мной – оборванная, изнуренная, щеки ввалились. Ее огромные глаза были обращены ко мне с укором, какбудто она желала заявить: " Анна, длячего ты меня кинула? Помоги же мне! Выведи меня из этого ада! "
А я ничем не могу ей посодействовать, я обязана сложа руки глядеть, как люди мучаются и погибают, и могу лишь просить господа, чтоб он уберег ее и дал нам опять свидеться. Почему мне представилась конкретно Лиз, а не кто-либо иной полностью ясно. Я судила о ней ошибочно, по-детски, я не понимала ее страхов. Она чрезвычайно обожала свою подругу и опасалась, что хочу их поссорить. Ей было чрезвычайно тяжко. Я-то знаю, мне это эмоция отлично знакомо!
Иногда я мимоходом задумывалась о ней, но тут же из эгоизма уходила в свои веселья и горести. Вела я себя страшно, и сейчас она стоит передо мной, бледная, печальная, и глядит на меня умоляющими очами... Если бы я могла хоть чем-нибудь ей посодействовать!
Господи, да как же это – у меня имеется все, что угодно, а ее ожидает таковая ужасная участь! Она ни чуток не меньше меня веровала в господа и постоянно всем желала блага. Почему же мне суждено существовать, а она, быть может, быстро умрет? В чем же разница меж нами? Почему мы разлучены с ней?
Честно разговаривая, я не упоминала о ней вот уже немало месяцев – да, практически цельный год. Не то чтоб совершенно не упоминала, а элементарно никогда не задумывалась о ней, никогда не представляла ее себе таковой, какой-никакой она появилась мне вданныймомент в собственной ужасной беде.
Ах, Лиз, надеюсь, что ты постоянно будешь с нами, ежели лишь переживешь войну! Я бы сделала для тебя все на свете, все, что упустила...
Но когда я смогу ей посодействовать, она уже не станет нуждаться в моей поддержке. Вспоминает ли она меня хоть времяотвремени? И с каким ощущением?
Господи, помоги ей, сделай так, чтоб она не ощущала себя всеми покинутой. Пусть она знает, что я размышляю о ней с состраданием и любовью. Может быть, это даст ей силы выдержать. Нет, не необходимо более о ней мыслить. Все время вижу ее перед собой. Ее большие глаза так и стоят передо мной.
Запала ли религия углубленно в сердечко Лиз или все это навязано ей старшими? Не знаю, никогда ее об этом не спрашивала. Лиз, приятная Лиз, ежели бы разрешено было возвратить тебя, ежели бы я могла разделять с тобой все, что у меня имеется! Поздно, сейчас я ничем не могу посодействовать, сейчас невозможно поправить то, что упущено. Но я никогда ее не забуду, пожизненно буду за нее молиться!
Анна.
Пятница, 7 января, 1944 г.
Милая Китти!
Какая я глупая! Ни разу мне не пришло в голову поведать тебе о себе и о всех моих поклонниках.
Когда я была совершенно малая, чуток ли не в детском саду, мне чрезвычайно нравился Карл Самсон. Отца у него не было, он жил с мамой у тетки. Сын тетки, его двоюродный брат Бобби, разумный, стройный, темноволосый паренек, нравился всем еще более, чем небольшой смешной толстячок Карл. Но я не направляла интереса на наружность и немало лет дружила с Карлом. Мы с ним продолжительно были самыми реальными хорошими друзьями, но я ни в кого не влюблялась.
Потом на моем пути встал Петер, и первая детская влюбленность полностью захватила меня. Я ему также нравилась, и мы с ним были неразлучны единое лето. Я вижу нас вдвоем – мы бродим по улицам, держась за руки, он – в полотняном костюмчике, я – в летнем платье.
После каникул он поступил в настоящее, а я вульгарна в старший приготовительный класс. То он заходил за мной в школу, то я – за ним. Петер был чрезвычайно прекрасен – высочайший, стройный, согласный, со безмятежным, суровым и разумным лицом. У него были черный волосы, румяные, загорелые щеки, волшебные коричневые глаза и узкий нос. Особенно я обожала, когда он хохотал. У него становился таковой веселый, ребячливый вид.
На летние каникулы мы уехали. Когда мы возвратились, Петер переехал на иную квартиру и сейчас жил вблизи с одним мальчиком, он был еще ветше Петера, но так с ним подружился, что водой не разольешь! Наверное, этот паренек ему произнес, что я совершенно мелюзга, и Петер закончил со мной дружить. Я так его обожала, что поначалу ни за что не могла с этим примириться, но позже поняла, что, ежели стану за ним носиться, меня будут дразнить " мальчишницей ".
Шли годы. Петер дружил лишь с девочками собственного возраста, а со мной даже не здоровался, но я никоимобразом не могла забыть его.
Когда я перешла в еврейскую гимназию, в меня влюбилось немало мальчиков из моего класса. Мне было чрезвычайно славно, я ощущала себя польщенной, но в общем это меня не трогало.
Потом в меня безрассудно влюбился Гарри. Но, как я уже произнесла, более я никого не обожала.
Как произносит поговорка: " Время исцеляет все царапины ".
Так было и со мной. Но я воображала, что забыла Петера и что мне он совсем безразличен. Но в моем подсознании крепко жила память о нем, и единожды довелось себе сознаться: меня так терзала горячность к его знакомым девчонкам, что я намеренно пыталась о нем не мыслить.
А сейчас сутра мне стало яcно, что ничто не поменялось, напротив: чем ветше и взрослее я становилась, тем более росла моя влюбленность. ныне я разумею, что Петер тогда считал меня ребенком, и все же мне было тяжело и несладко, что он так скоро меня запамятовал. Я вижу его перед собой так четко, что разумею: никто иной так не станет наполнять мои идеи.
Сон совершенно сбил меня с толку. Когда папа желал поцеловать меня сутра, я чуток не вскрикнула: " Ах, отчего ты не Петер! " Все время размышляю о нем, целый день твержу про себя: " О Петер, приятный мой Петер! "
Кто же мне поможет? Хочется существовать далее и умолять господа, чтоб он дал мне свидеться с Петером, когда я буду на воле. Он по моим очам выяснит, что я испытываю, и скажет: " Ах, Анна, ежели бы я знал, я издавна бы пришел к тебе! "
Однажды, когда мы с отцом разговаривали о сексуальных вопросах, он произнес, какбудто я еще не могу взятьвтолк, что такое " желание ". Но я знала, что разумею, а уж теперь-то мне все ясно наверное!
Нет для меня ничто подороже тебя, мой Петель!
Я посмотрелась в зеркало – у меня стало совершенно иное лицо. Глаза глубочайшие, ясные, щеки порозовели, как никогда, и рот видится нежнее. У меня блаженный вид, и все же в очах у меня некая печаль, от которой меркнет ухмылка на губах. Не могу я быть счастливой, поэтому что знаю – Петер вданныймомент обо мне не задумывается. Но я опять испытываю на себе взор его трогательных глаз и его прохладную, нежную щеку у моей щеки...
О Петель, Петель, как мне изгладить твой образ? Разве разрешено доставить себе кого-нибудь на твоем месте? Какая ничтожная фальшивка! Я так обожаю тебя, что влюбленность не уменьшается в моем сердечко, она желает вырваться на волю, раскрыться во всей собственной силе!
Неделю обратно, нет, даже вчера, ежели бы меня кто-либо спросил, за кого я желала бы вылезти замуж, я произнесла бы: " Не знаю ". А сейчас я готова крикнуть: " За Петера, лишь за Петера, я обожаю его всем сердцем, всей душой, безмерно и все же не хочу, чтоб он был очень настойчив, нет, я позволю ему лишь тронуть моей щеки ".
Я сидела сейчас на чердаке и задумывалась о нем. И после короткого беседы мы оба начали рыдать, и я опять ощутила его губки, нескончаемо нежное касание его щеки.
" О Петер, думай обо мне, приди ко мне, мой приятный, приятный Петер! "
Анна.
Суббота, 22 января 1944 г.
Милая Китти!
Объясни мне, просьба, почему большаячасть людей так опасается раскрыть собственный врождённый мир? Почему я вожу себя в сообществе совершенно не так, как нужно? Наверно, тут имеется предпосылки, знаю, но все же почему-то, что даже с самыми недалёкими людьми никогда не бываешь искренней до конца.
У меня такое эмоция, как какбудто после такого сна я чрезвычайно повзрослела, стала когда-то более " человеком ". Ты, наверняка, удивишься, ежели я тебе открою, что даже о ван Даанах я сейчас сужу иначе. Я гляжу на наши дискуссии и стычки без бывшего предубеждения.
Отчего я так переменилась?
Видишь ли, я немало задумывалась о том, что дела меж нами могли бы сформироваться совершенно подругому, ежели бы моя мать была подлинной безупречной " мамочкой ". Спору нет, фру ван Даан никоимобразом не назовешь человеком вежливым. Но мне видится, что разрешено было бы избежать пятидесятипроцентов данных нескончаемых прений, ежели бы мать была наиболее легким человеком и не обостряла дела. У фру ван Даан имеется свои позитивные свойства, с ней разрешено договориться. Несмотря на целый собственный эгоизм, незначительность и сварливость, она просто идет на уступки, ежели ее не нервировать и не подзуживать. Правда, ее хватает быстро, но при неком терпении разрешено с ней мочь. Надо лишь по-дружески, неприкрыто обсуждать вопросы о нашем воспитании, о баловстве, о еде и так дальше. Тогда мы не стали бы выкапывать друг у друга лишь нехорошие черты!
Знаю, знаю, что ты скажешь, Китти!
" Неужто это твои идеи, Анна? И это пишешь ты, ты, о которой „верхние“ разговаривали столько отвратительного? Ты, которая выяснила столько несправедливости ". Да, это пишу я! Хочу хозяйка до только докопаться, не желаю существовать по старенькой поговорке: " Как деды пели... " Нет, я буду учить ван Даанов и выясню, что истина, а что преувеличение. А ежели я также разочаруюсь в них, тогда и запою ту же песенку, что и мои предки. Но ежели " верхние " окажутся лучше, чем о них молвят, я стараюсь повредить неправильное понятие, которое сформировалось у моих родителей, а ежели не удастся, останусь при собственном мировоззрении и собственном суждении. Буду воспользоваться хотькаким поводом, чтоб произносить с фру ван Даан на различные темы, и не постесняюсь объективно выговаривать родное мировоззрение. Не зря же меня зовут " фрейлейн Всезнайка ".
Конечно, я не намереваюсь идти против собственного семейства, но сплетням я более не верую! До сих пор я была крепко уверена, что во всем повинны ван Дааны, но, наверняка, дробь вины лежит и на нас.
По сути дела мы, обязано быть, постоянно правы. Но от людей умных – а мы себя причисляем к ним – все-же нужно ожидать, что они сумеют ужиться с самыми различными людьми. Надеюсь, что я проведу в жизнь то, в чем я сейчас убеждена.
Анна.
Пятница, 18 февраля 1944 г.
Милая Китти!
Когда я подымаюсь вверх, я обязательно стараюсь увидеть " его ". Моя жизнь стала еще проще, в ней опять возник значение, имеется чему ликовать.
Хорошо, что " объект " моих дружественных эмоций постоянно сидит дома и мне нечего страшиться соперниц( несчитая Марго). Не думай, что я неравнодушна, совсем нет. Но у меня такое эмоция, что меж мной и Петером растёт кое-что чрезвычайно неплохое, и наша дружба, наше доверие встанут еще сильнее. Как лишь возникает вероятность, я бегу к нему. ныне совершенно не то, что ранее, когда он не знал, о чем со мной произносить. Он все произносит и произносит, даже когда я совершенно намереваюсь ретироваться.
Маме не чрезвычайно нравится, что я так нередко хожу вверх. Она произносит: " Не надоедай Петеру, рукипрочь его в покое ". Неужели она не соображает, что это совершенно особые, искренние треволнения? Каждый раз, как я прихожу оттуда, обязательно спросит, где я была. Терпеть этого не могу. Отвратительная повадка.
Анна.
Вторник, 7 марта 1944 г.
Милая Китти!
Когда я вспоминаю свою жизнь до 1942 года, мне все видится ненастоящим. Ту жизнь водила совершенно иная Анна, не та, которая тут так поумнела. Да, чудесная была жизнь! Масса почитателей, 20 подружек и знакомых, практически все учителя обожают, предки балуют напропалую, насколько угодно лакомств, средств – что же еще?
Ты узнаешь, как это я ухитрялась всех завоевать? Когда Петер произносит, что во мне имеется " притягательность ", это не совершенно правильно. Учителям нравилась моя находчивость, мои остроумные замечания, радостная ухмылка и опасный взор на вещи – все это казалось им дорогим, смешным и занятным. Я была ужасной " флиртушкой ", кокетничала и веселилась. Но при этом у меня были и отличные свойства – прилежание, прямота, доброжелательность. Всем без различия я позволяла расстреливать у себя, никогда не воображала и каждые сласти раздавала вправо и влево. Может быть, я стала бы презрительной потому, что мною все так балдели? Может быть, даже лучше, что меня, так заявить, в апогее праздника внезапно кинули в самую будничную жизнь, но прошло более года, доэтого чем я привыкла, что никто более мною не восхищается.
Как меня именовали в школе? Главной заводилой во всех проделках и проказах – постоянно я была первая, никогда не ныла, не капризничала. Неудивительно, что любому было славно провожать меня в школу и показывать мне тыщу символов интереса.
Та Анна видится мне чрезвычайно знатной, но поверхностной девочкой, с которой сейчас у меня нет ничто всеобщего. Петер чрезвычайно верно увидел: " Когда я тебя встречал ранее, ты пожизненно была окружена двумя-тремя мальчиками и цельным выводком девочек, постоянно ты смеялась, шалила, постоянно была в центре ".
Что же осталось от данной девочки? Конечно, я еще не разучилась смеяться, еще умею любому ответствовать, умею так же отлично – а может быть, еще лучше – разбираться в людях, умею флиртовать... ежели захочется. Конечно, мне бы хотелось еще хоть один пир, хоть некотороеколичество дней или недельку протянуть так забавно, так легкомысленно, как доэтого, но я знаю, что к концу данной недели мне все так надоело бы, что я была бы благодарна главному встречному, который побеседовал бы со мной серьезно. Не необходимы мне фанаты – необходимы товарищи, не хочу, чтоб балдели моей симпатичной ухмылкой, – хочу, чтоб меня оценивали за внутреннюю суть, за нрав. Знаю непревзойденно, что тогда круг знакомых будет еще уже. Но это не гроза, только бы со мной остались некотороеколичество товарищей, реальных, искренних товарищей!
Однако я в то время не постоянно была спокойно благополучна. Часто я ощущала себя одинокой, но так как была занята с утра до вечера, то мыслить об этом было прежде и я веселилась вовсю. Сознательно или неосознанно, но я пыталась шуткой наполнить пустоту. ныне я оглядываюсь на свою прошлую жизнь и берусь за работу. Целый кусочек жизни безвозвратно ушел. Беспечные, беззаботные школьные дни никогда не возвратиться.
Да я и не тоскую по той жизни, я выросла из нее. Я уже не умею так неосторожно развлекаться, постоянно в глубине души я остаюсь суровой.
Свою жизнь до истока 1944 года я вижу, какбудто через увеличительное стекло. Дома – солнечная жизнь, позже – в 1942 году – переезд сюда, резкая смена, ссоры, нарекания. Я не могла сходу изучить эту смену, она меня сшибла с ног, и я держалась и противилась лишь наглостью.
Первая половина 1943 года: нескончаемые слезы, одиночество, постепенное сознание собственных ошибок и недочетов, и в самом деле чрезвычайно огромных, желая они кажутся еще более.
Я пыталась все разъяснить, пыталась перетянуть Пима на свою сторону – это не вышло. И мне довелось одной улаживать тяжелую задачку: так преобразоваться, чтоб не чуять нескончаемых наставлений, какие доводили меня практически до уныния.
Вторая половина года сложилась лучше: я выросла, со мной стали уже почаще знаться как со зрелой. Я более задумывалась, истока строчить рассказы и пришла к заключению, что никто не владеет права кидаться мною, как мячиком. Я желала формировать собственный нрав хозяйка, по собственной воле. И еще одно: я поняла, что отец не во всем может быть моим поверенным. Никому не стану полагаться более, чем самой себе.
После Нового года – 2-ая крупная смена – мой сон... После него я поняла свою тоску по другу: не по девочке-подруге, а по другу-мальчику. Я открыла счастье внутри себя, нашла, что мое легкомыслие и веселость – лишь защитный броня. Постепенно я стала спокойнее и ощутила безграничную тягу к добру, к красе.
И вечером, лежа в кровати, когда я заканчиваю мольбу словами: " Благодарю тебя за все неплохое, милое и красивое ", – во мне все ликует. Я вспоминаю все " неплохое ": наше избавление, мое излечение, позже все " милое ": Петера и то робкое, ласковое, до что мы оба еще опасаемся дотронуться, то, что еще придет, – влюбленность, влечение, счастье. А позже вспоминаю все " красивое ", оно – во всем мире, в природе, в художестве, в красе, – во всем, что отлично и гордо
Тогда я размышляю не о несчастье, а о том чудесном, что есть кроме него. Вот в чем главное отличие меж мной и матерью. Когда человек в тоске, она ему рекомендует: " Думайте о том, насколько на свете горя, и будьте признательны, что вам это не приходится болеть ".
А я рекомендую иное: " Иди в поле, на волю, на солнце, иди на волю, старайся отыскать счастье в себе, в господе. Думай о том чудесном, что делается в твоей душе и кругом тебя, и будь счастлив ".
По моему понятию, мамин комитет неправилен. А ежели у тебя самого горе, что же тогда делать? Тогда ты исчез. А я считаю, что постоянно остается красивое: натура, солнце, воля, то, что у тебя в душе. За это нужно обращаться, тогда ты отыщешь себя, отыщешь господа, тогда ты все выдержишь.
А тот, кто сам счастлив, может отдать счастье и иным. Тот, в ком имеется мужество и стойкость, тот никогда не сдается и в горе!
Анна.
Суббота, 1 апреля 1944 г.
Милая Китти!
И все же мне чрезвычайно тяжело. Ты осознаешь, о чем я? Я скучаю о поцелуе, о том поцелуе, которого так продолжительно приходится ожидать. Неужели он глядит на меня лишь как на приятеля? Неужели я для него не стану чем-то огромным? Ты знаешь, да я и хозяйка знаю, что я мощная, что практически все трудности я могу идти одна, и что я не привыкла их с кем-нибудь разделять. За свою мама я никогда не цеплялась. А сейчас мне так охото решать ему голову на плечо и элементарно затихнуть!
Никогда, никогда я не забуду, как во сне я ощутила щеку Петера и какое это было необычное, красивое эмоция! Неужели он этого не желает? Может быть, лишь робость препятствует ему сознаться в любви? Но отчего же ему так охото, чтоб я постоянно была возле него? Ах, отчего он ничто не скажет? Нет, более не буду, стараюсь быть спокойной. Надо сохраниться мощной, нужно терпеливо ожидать – и все сбудется. Но... но вот что наиболее нехорошее: значит так, какбудто я за ним шмыгаю, поэтому что постоянно я хожу за ним вверх, а не он прибывает ко мне. Но таккак это зависит лишь от расположения наших комнат, он обязан это взятьвтолк! Ох, почтивсе, чрезвычайно немало ему еще нужно взятьвтолк!
Анна.
Четверг, 6 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Ты спросила меня, чем я более только увлекаюсь, чем увлекаюсь, и я отвечаю тебе. Не пугайся, у меня данных интересов тьма-тьмущая!
На главном месте стоит беллетристика, но это, в сущности, невозможно именовать элементарно увлечением.
Во-вторых, я увлекаюсь родословными царских домов. Из газет, книжек и журналов я собрала материал о французских, германских, испанских, британских, австрийских, российских, норвежских и нидерландских царствующих домах и немало уже систематизировала, поэтому что я издавна действую выписки из всех биографических и исторических книжек, какие читаю. Я даже переписываю цельные отрывки из летописи. Значит, деяния – мое третье интерес; папа мне брал немало исторических книжек. Не дождусь дня, когда я хозяйка снова смогу копаться в общественной библиотеке.
В-четвертых, я увлекаюсь греческой и римской мифологией, и у меня по этому предмету также имеется немало книг. Потом я увлекаюсь собиранием портретов звезд и фамильных фото. Я почитаю книжки, чтение и увлекаюсь всем, что касается писателей, стихотворцев и живописцев, а втомжедухе историей искусств. Может быть, позднее начну интересоваться и музыкой. С определенной антипатией я отношусь к алгебре, геометрии и математике. Все другие школьные предметы я обожаю, но историю более только!
Анна.
Воскресенье сутра, возле одиннадцати, 16 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Запомни совсем недавний день – его невозможно забыть, поэтому что он самый-самый принципиальный день в моей жизни. Да и для каждой женщины тот день, когда ее впервыйраз поцеловали, – самый-самый принципиальный день! Вот и у меня также. Тот раз, когда Брам поцеловал меня в правую щеку, не считается, и когда м-р Уокер поцеловал мне руку – также не в счет.
Слушай же, как меня впервыйраз поцеловали.
Вчера вечером, часов в 8, я сидела с Петером на его кушетке, и он обнял меня за плечи.
" Давай немного подвинемся, – произнесла я, – а то я все время стукаюсь башкой о ящик ".
Он отодвинулся практически в самый-самый угол. Я просунула руку под его рукою и обхватила его, а он еще сильнее обнял меня за плечи. Мы нередко с ним сидели вблизи, но никогда ранее мы не были так вблизи, как в этот пир. Он так прочно привлек меня к себе, что мое сердечко забилось у него на груди. Но позже стало еще лучше. Он все более притягивал меня к себе, покуда моя башка не склонилась к нему на плечо, а его башка приникла к моей. А когда я минут чрез 5 снова села прямо, он скоро брал мою голову обеими руками и опять привлек меня к себе. Мне было так отлично, так удивительно, я не могла заявить ни слова, лишь наслаждалась данной минуткой. Он мало неудобно погладил меня по щеке, по плечу, играл моими локонами, и мы не шевелились, прижав головы друг к другу. Не могу обрисовать тебе, Китти, эмоция, которое меня переполняло! Я была благополучна, и он, мне видится, также. В половине девятого мы встали, и Петер стал натягивать гимнастические туфли, чтоб не топать при обходе дома. Я стояла вблизи. Как это внезапно приключилось, хозяйка не знаю, но доэтого чем выйти книзу, он поцеловал мои волосы где-то меж левой щекой и ухом. Я убежала книзу без оглядки и... воображаю о нынешнем вечере.
Анна.
Среда, 19 апреля 1944 г.
Милый дружок!
Что может быть лучше на свете, чем глядеть из раскрытого окна на природу, выслушивать, как поют птицы, ощущать солнце на щеках и, обняв трогательного мальчика, неговорянислова торчать, прочно прижавшись друг к другу? Не верую, что это нехорошо, от данной тишины на душе делается ясно. Ах, ежели б лишь никто ее не нарушал – даже Муши!
Анна.
Пятница, 28 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Никогда не забуду собственный сон про Петера Васаеля. Стоит мне о нем поразмыслить, как я снова испытываю его щеку у моей, снова чувствую это чудесное чувство. С Петером( здешним) я также чувствовала это чувство, но не с таковой силой... до вчерашнего дня, когда мы сидели на диванчике вблизи, как постоянно, прочно обнявшись. И внезапно та, бывшая Анна пропала и возникла иная Анна. Та, иная Анна, в которой нет ни легкомыслия, ни веселости – она лишь желает любить, желает быть нежной.
Я сидела, прижавшись к нему, и ощущала, как переполняется сердечко. Слезы подступили к очам, покатились по лицу прямо на его куртку. Заметил ли он? Ни одним ходом он себя не выдал. Чувствует ли он то, что испытываю я? Он не произнес практически ни слова. Знает ли он, что вблизи с ним – две Анны? Сколько вопросов, а ответа нет!
В половине десятого я встала, подошла к окну, где мы постоянно прощаемся. Я вся еще дрожала, я была той, иной Анной. Он подошел ко мне, я обхватила его шею руками и поцеловала в левую щеку. Но когда я желала поцеловать его и в правую, мои губки встретились с его губами. В смятении мы прижались губами еще раз, еще и еще, без конца!
Как Петер нуждается в ласке! Впервые он открыл, что такое женщина, впервыйраз сообразил, что у данных " бесенят " также имеется сердечко, что они совершенно остальные, когда остаешься с ними одиннаодин. Впервые в жизни он дал свою дружбу, только себя – таккак у него никогда в жизни не было друга, не было подруги. ныне мы отыскали друг друга. Я также не знала его, у меня также не было любимого, а сейчас имеется.
Но меня частенько мучит вопрос: " Хорошо ли это, верно ли, что я так поддаюсь, что во мне столько же пылкости, как в Петере? Можно ли мне, девушке, так дарить себе волю? "
И на это имеется лишь один протест:
" Я так тосковала, так продолжительно тосковала, я была так одинока – и вот я нашла утешение и удовлетворенность! " Утром мы такие, как постоянно, и днем также, но вечером уже ничем не сдержать нашей тяги друг к другу, невозможно не мыслить о блаженстве, о счастье всякой встречи. И тут мы принадлежим лишь самим себе. И любой пир после прощального поцелуя мне охото выйти, выйти побыстрее, чтоб не глядеть ему в глаза, нестись, нестись, остаться одной в темноте.
Но стоит мне опуститься на четырнадцать ступенек – и куда я угождаю! В ясно освещенную комнату, где говорят, смеются, начинают меня расспрашивать, – и мне нужно ответствовать так, чтоб никто ничто не увидел. Сердце у меня очень переполнено, чтоб сходу стряхнуть все, что я испытала вчера вечером. Та теплая, кроткая Анна изредка пробуждается во мне, но тем сложнее сходу изгнать ее за дверь. Петер углубленно зацепил меня, так углубленно, как никогда, никогда, разве лишь во сне! Петер завладел меня полностью, он вывернул все во мне наизнанку. Не невозможно, что после таковых переживаний любому человеку нужно утихнуть, придти в себя, вернуть внутреннее равновесие. О Петер, что ты со мной делаешь? Чего ты желаешь от меня? Что станет далее? Ах, сейчас я разумею Элли, сейчас, когда я все это чувствую хозяйка, я разумею ее сомнения. Если бы я была ветше и он захотел на мне жениться – что ответила бы я ему? Анна, будь правдивой! Замуж за него ты бы не вульгарна, но и отрешиться от него так тяжело! Характер у Петера еще не установился, в нем очень недостаточно энергии, очень недостаточно мужества, силы. Он еще малыш, сердечно он никак не ветше меня, и более только на свете он желает спокойствия, желает счастья.
Неужели мне только четырнадцать лет? Неужели я элементарно глупая девчонка, старшеклассница? Неужели я и воистину так неопытна во всем? Но у меня более эксперимента, чем у остальных, я пережила то, что в моем возрасте изредка кто переживет. Боюсь себя, опасаюсь, что очень быстро поддамся влечения, а как я тогда буду новости себя с иными мальчиками? Ах, как мне тяжело, как дерутся во мне интеллект и сердечко, как нужно отдать им волю – любому в собственный час! Но уверена ли я, что сумею верно избрать этот час?
Анна.
Вторник, 2 мая 1944 г.
Милая Китти!
В субботу вечером я спросила Петера, не поведать ли отцу о нас, и Петер, чуть-чуть помявшись, произнес, что это верно. Я обрадовалась – еще одно подтверждение его внутренней чистоты. Спустившись книзу, я сходу вульгарна с папой за водой и уже на лестнице произнесла ему:
" Папа, ты, естественно, осознаешь, что, когда мы с Петером совместно, мы не сидим на расстоянии метра друг от друга. По-твоему, это нехорошо? "
Отец ответил не сходу, а позже произнес:
" Нет, Анна, ничто отвратительного в этом нет, но все-же тут, когда живешь в таковой недалекости, нужно быть осторожнее ".
Он еще кое-что заявлял в таком же духе, и мы отправь вверх. А в воскресенье сутра он позвал меня к себе и произнес:
" Анна, я еще раз все обдумал( тут я испугалась). Собственно разговаривая, тут, в пристанище, это не совершенно отлично. Я-то считал, что вы с Петером элементарно друзья. Петер в тебя влюблен? "
" Ни капельки! " – произнесла я.
" Видишь ли Анна, ты знаешь, что я вас непревзойденно разумею, но ты обязана быть сдержаннее, не очень побуждать его. Не ходи вверх так нередко. Мужчина в данных отношениях постоянно активнее, дама обязана его удерживать. Там, на воле, дело иное. Там ты встречаешься с иными мальчиками и девочками, можешь бездействовать, учиться спортом, вообщем чем угодно. Но ежели вы тут очень немало времени будете жить совместно, а позже тебе это закончит влюбиться, все станет еще труднее. Вы же и так все время зрите друг друга, практически непрерывно. Будь осторожнее, Анна, не воспринимай ваши дела серьезно ".
" Да я и не принимаю, папа. И позже Петер – чрезвычайно благородный, неплохой паренек ".
" Да, но нрав у него неуравновешенный, на него просто воздействовать и в неплохую, и в отвратительную сторону. Надеюсь, из-за него самого, что он остается неплохим, поэтому что в главном он благородный человек ".
Мы еще побеседовали и условились, что отец поговорит и с Петером. В воскресенье, после обеда, когда мы сидели наверху, Петер спросил:
" А ты разговаривала с папой, Анна? "
" Да, – произнесла я, – я тебе все поведаю. Ничего отвратительного он не наблюдает, но считает, что тут, где мы живем в таковой тесноте, меж нами просто может случится размолвка ".
" Но мы же условились – не ссориться, и я крепко решил, что так и станет ".
" Я также, Петер, но отец задумывался, что у нас все иначе, что мы элементарно друзья. А по-твоему, этого уже не может быть? "
" По-моему, может. А по-твоему? "
" И по-моему, также. Я произнесла папе, что доверю тебе. И я по-настоящему доверяю тебе, Петер, вполне доверяю, как отцу, и я считаю, что ты благороден доверия, истина? "
" Надеюсь ".( Тут он покраснел и смутился.)
" Я в тебя верую, верую, что у тебя неплохой нрав, что ты в жизни многого добьешься ".
Мы разговаривали еще о многом ином, позже я произнесла:
" Когда мы отсюда выйдем, тебе, наверняка, и дела до меня не станет, истина? "
Он целый запылал: " Нет, деза, Анна! Ты не смеешь так обо мне мыслить! "
Тут меня позвали...
В пн Петер поведал мне, что отец и с ним заявлял.
" Твой отец считает, что из товарищеских отношений может подрасти влюбленность, но я ему произнес, что он может на нас положиться ".
ныне папа желает, чтоб я меньше ходила по вечерам вверх, но я на это не согласна. И не лишь поэтому, что я обожаю случаться у Петера, – я разъяснила папе, что доверяю Петеру. Да, я ему доверяю и хочу обосновать это. А как же обосновать, ежели я из сомнения буду сидеть внизу?
Нет, схожу к нему вверх!
Между тем драма с Дусселем закончилась. В субботу, за ужином, он сказал прекрасную, кропотливо обдуманную стиль по-голландски. Наверное, Дуссель целый день готовил этот " урок ". Его день рождения мы отпраздновали в воскресенье, чрезвычайно бесшумно. От нас он получил бутылку причина урожая 1919 года, от ван Даанов( сейчас они уже могли изготовить ему презент!) он получил банку пикулей и пакетик бритвенных лезвий, от Кралера – золотистый джем, от Мип – книжку и от Элли – горшок цветов. Он всем нам выдал по вареному яйцу.
Анна.
Четверг, 25 мая 1944 г.
Милая Китти!
Каждый день чего-нибудь случается! Сегодня сутра заключили нашего замечательного зеленщика – он скрывал у себя в доме 2-ух евреев. Для нас это тяжкий удар, и не лишь поэтому, что эти евреи стоят на краю смерти: нам ужасно за этого скудного человека.
Весь мир сошел с ума. Порядочных людей посылают в концлагеря, в тюрьмы, в одиночки, а над старыми и юными, над обеспеченными и скудными измываются подонки. Одни попадаются на том, что брали на черном базаре, остальные – на том, что укрывали евреев или подпольщиков. Никто не знает, что его ожидает завтра. И для нас арест зеленщика – томная утрата. Наши женщины не имеютвсешансы, да и не обязаны сами тянуть картошку, и нам остается лишь одно – имеется вменьшеймере. Как нам это удается – я тебе напишу, во каждом случае – наслаждение слабенькое. Мама произносит, что по утрам нималейшего завтрака не станет, за обедом – хлеб и кашка, вечером – жареная бульба, времяотвремени – раза два в недельку салат или мало овощей и более ничто. Значит, будетнеобходимо поголодать, но все не так ужасно, как ежели бы нас нашли.
Анна.
Милая Китти!
Прошел мой день рождения. Мне исполнилось пятнадцать лет. Получила достаточно немало даров: 5 томов летописи художества Шпрингера, гарнитур белья, два пояса, носовой платок, две бутылки кефира, банку джема, пряник, учебник ботаники – от матери с отцом, браслет от Марго, еще одну книгу от ван Даанов, коробку биомальца от Дусселя, каждые сласти и тетрадки от Мип и Элли и – наиболее наилучшее – книжку " Мария-Тереза " и три ломтика реального сыра от Кралера. Петер подарил мне расчудесный букетик роз, бедный паренек так пытался чего-нибудь для меня отхватить, но ничто не отыскал.
Высадка союзников идет непревзойденно, неглядя на дрянную погоду, ужасные штормы и ливни в раскрытом море.
Черчилль, Смэтс, Эйзенхауэр и Арнольд вчера побывали французские деревни, какие заняты и освобождены британцами. Черчилль прибыл на торпедном катере, который обстреляли с берега. У этого человека, как у почтивсех парней, совершенно нет ощущения ужаса! Даже завидно!
Отсюда, из нашего укрытия, никоимобразом невозможно проанализировать, какое расположение в Нидерландах, никоимобразом не раскусить. Безусловно, люди рады, что " инертная " Англия вконцеконцов взялась за дело. Надо бы хорошо встряхнуть всякого, кто свысока глядит на британцев, ругает английское руководство " старыми барами ", именует Англию трусливой и совместно с тем терпетьнеможет германцев. Может быть, ежели данных людей потрясти, их запутанные мозги опять встанут на пространство!
Анна.
Пятница, 21 июля 1944 г.
Милая Китти!
Опять пробудилась вера, снова вконцеконцов все отлично! Да еще как отлично! Невероятное весть! На Гитлера совершено покушение, и не каким-либо " еврейским коммунистом " или " английским капиталистом ", нет, это сделал генерал благородных германских кровей, граф, да к тому же и юный! " Небесное провидение " спасло фюреру жизнь, и, к огорчению, он отделался царапинами и пустячными ожогами. Убито некотороеколичество офицеров и генералов из его свиты, остальные ранены. Виновник расстрелян. Вот подтверждение, что почтивсе генералы и офицеры сыты борьбой по гортань и с удовольствием выслали бы Гитлера в тартарары. Они желают создать после погибели Гитлера военную диктатуру, позже закончить мир с союзниками, опять вооружиться и чрез 20 лет снова приступить войну. А может быть, провидение намеренно немного задержало уничтожение Гитлера, поэтому что для союзников еще удобнее и выгоднее, ежели " чистокровные " германцы передерутся меж собой и убьют друг дружку, тогда русским и британцам остается меньше работы и они тем быстрее сумеют приступить возрождать свои городка. Но покуда что до этого не дошло, и я не хочу предвосхищать великолепное грядущее. Но ты, наверняка, поняла, что все, о чем я рассказываю, – трезвые факты, они обеими ногами стоят на настоящей грунте. В облике исключения я тут ничто не приплетаю про " возвышенные идеалы ".
Кроме такого, Гитлер был так любезен, что сказал собственному любимому и преданному народу о том, что с нынешнего дня все боевые подчинены гестапо и что любой боец, узнавший, что его командир воспринимал роль в " подлом и невысоком покушении ", может без последующих околичностей прихлопнуть его.
Вот это станет деяния! У Ганса Дампфа заболели лапти от беготни, его командир на него наорал. Ганс хватает винтовку, орет: " Ты желал уничтожить фюрера, вот тебе за это! " Залп – и высокомерный командир, осмелившийся орать на скудного солдатика, перешел в нескончаемую жизнь( или в нескончаемую погибель – как это говориться?). Дойдет до такого, что бога офицеры со ужасу наделают в брюки и будут страшиться даже пикнуть перед бойцами.
Ты поняла или я снова наболтала бог известие что? Ничего не поделаешь, я очень благополучна, чтоб строчить стройно, при одной идеи, что в октябре я опять сяду за парту! О-ля-ля, да я хозяйка лишь что писала: " Не хочу предвосхищать грядущее! " Не сердись, не зря же меня именуют " комок противоречий "!
Анна.
Вторник, 1 августа 1944 г.
Милая Китти!
" Клубок противоречий "! Это крайняя выдумка крайнего письма, и с нее затеваю сейчас. " Клубок противоречий " – ты можешь разъяснить мне, что это означает? Что означает " возражение "? Как почтивсе остальные слова, и это словечко владеет двойной значение: возражение кому-нибудь и возражение внутреннее?
Первый значение традиционно значит: " не опознавать представления остальных людей, полагать, что ты лучше всех все знаешь, постоянно бросать за собой крайнее словечко ", – в общем, все те противные свойства, какие приписывают мне. А 2-ое никому не понятно, это – собственная секрет.
Однажды я тебе говорила, что у меня, в сущности, не одна воротила, а две. В одной таится моя необузданная веселость, ироническое известие ко всему, жизнерадостность и основное мое качество – ко всему касаться просто. Под этим я разумею вот что: не давать смысла флирту, поцелую, объятию, двусмысленной шутке. И эта воротила во мне постоянно вполнойготовности, она вытесняет иную, наиболее красивую, чистую и глубокую. Но ту, неплохую сторону Анны никто не знает, поэтому так недостаточно людей меня терпит.
Да, естественно, я радостный клоун на один пир, а позже цельный месяц никому не необходима. Совсем как для суровых людей амурный кинофильм: элементарно развлечение, отдых на часок, то, что сходу забываешь, ни неплохое, ни нехорошее. Мне мало досадно говорить тебе это, но отчего не заявить, раз это истина? Моя легкомысленная, поверхностная воротила постоянно побеждает ту, глубокую, одолевает ее. Ты не представляешь себе, как нередко я пробовала отложить, парализовать, утаить эту Анну, которая в конце концов сочиняет лишь половину такого, что зовется Анной, но ничто не значит, и я знаю отчего.
Я опасаюсь, что все, кто меня знает таковой, какой-никакой я постоянно посещаю, внезапно обнаружат, что у меня имеется и иная сторона, еще лучше, еще добросердечнее. Я опасаюсь, что нужно мной встанут насмехаться, назовут меня смешной и сентиментальной, не воспримут меня серьезно. Я привыкла, что ко мне относятся пустяково, но к этому привыкла лишь " простая " Анна, она может это перенести, а иная, " суровая ", очень для этого слаба. И ежели я когда-либо противволи вытаскиваю " неплохую " Анну на сцену, она съеживается, как растение " не-тронь-меня ", и как лишь ей нужно заговорить, она издаёт вместо себя Анну номер один и теряется, доэтого чем я успеваю опомниться.
И значит, что та, " приятная " Анна никогда не возникает на людях, но когда я одна, она главенствует. Я буквально знаю, какой-никакой мне охото быть, какая я имеется... в душе, но, к огорчению, я таковая лишь для себя самой. И, может быть – нет, даже наверное, – это фактор, отчего я считаю, что я по натуре глубочайшая и скрытная, а остальные – что я общительная и поверхностная. Внутри мне постоянно показывает путь та, " чистая " и " отменная " Анна, а снаружи я элементарно радостная козочка-попрыгунья.
И, как я уже разговаривала, я все испытываю не так, как произношу иным, благодарячему обо мне и создалось мировоззрение, что я шмыгаю за мальчишками, флиртую, везде сую собственный нос, зачитываюсь романами. И " радостная " Анна над этим смеется, грубит, равнодушно пожимает плечами, делает вид, что ее это совсем не касается. Но – увы! Та, иная, " тихая " Анна задумывается совершенно подругому. И так как я с тобой полностью правдива, то сознаюсь: мне чрезвычайно жалко, что я прилагаю неимоверные стремления, чтоб поменять себя, начинать иной, но любой раз мне приходится биться с тем, что посильнее меня.
И все во мне плачет: " Видишь, вот что вышло: у тебя отвратительная имя, кругом – насмешливые или огорченные лица, людям ты несимпатична – а все вследствии такого, что ты не слушаешь рекомендаций собственного лучшего " я ". Ах, я бы и подчинялась, но ничто не значит: стоит мне начинать суровой и тихой, как все задумываются, что это притворство, и мне приходится освобождаться шуткой. Я уж не произношу о собственной семье, они сходу начинают заподозрить, что я заболела, предоставляют таблетки от ведущий боли, от нервов, щупают пульс и лоб – уж нет ли у меня погода, узнают, действовал ли желудок, а позже порицают меня за нехорошее расположение. И я не выдерживаю, я затеваю по истинному капризничать, позже мне делается обидно, и вконцеконцов я выворачиваю сердечко наизнанку, нехорошим наружу, а неплохим внутрь, и затеваю находить средства – начинать таковой, как мне хотелось бы, какой-никакой я могла бы начинать, ежели бы... да, ежели бы не было на свете остальных людей...
Анна.
На этом Дневник Анны обрывается.
4 августа " зеленая милиция " напала на " пристанище ", заключила всех, кто там прятался, совместно с Кралером и Коопхойсом, и увезла в германские и голландские концлагеря.
Гестапо разгромило " пристанище ". Среди старых книжек, журналов и газет, брошенных как попало, Мип и Элли отыскали Дневник Анны. Кроме нескольких страничек Дневник был напечатан вполне.
Из всех скрывавшихся возвратился лишь отец Анны. Кралер и Коопхойе вынесли оченьмного лишений в голландских лагерях и возвратились к собственным семьям.
Анна погибла в марте 1945 года в концлагере Берген-Бельзен, за два месяца до избавления Голландии.
По материалам журнала " МЫ ".
Дневник Анны Франк
Дневник Анны Франк
12 июня 1942 г.
Надеюсь, что я все смогу поручить тебе, как никому до сих пор не верила, надеюсь, что ты будешь для меня большой помощью.
Воскресенье, 14 июня 1942 г.
В пятницу я пробудилась уже в 6 часов. И полностью ясно – был мой день рождения. Но мне, естественно, невозможно было выздоравливать в такую рань, довелось удерживать любопытство до без четверти 7. Но более я не вытерпела, вульгарна в столовую, там меня повстречал Маврик, наш котенок, и стал ко мне ласкаться.
В 7 я побежала к отцу с матерью, позже мы все отправь в гостиную и там стали распутывать и рассматривать подарки. Тебя, мой Дневник, я увидела сходу, это был самый-самый наилучший презент. Еще мне подарили букет роз, кактус и срезанные пионы. Это были первые цветочки, позже принесли еще немало.
Папа и мать накупили мне кучу даров, а товарищи элементарно задарили меня. Я получила книжку " Камера обскура ", настольную забаву, немало сластей, головоломку, брошку, " Голландские басни и легенды " Йозефа Козна и еще дивную книгу – " Дэзи катит в горы ", и средства. Я на них покупала " Мифы Древней Греции и Рима " – волшебные!
Потом за мной зашла Лиз, и мы отправь в школу. Я угостила учителей и целый собственный класс конфетами, позже начались уроки.
Пока все! Как я рада, что ты у меня имеется!
Суббота, 20 июня 1942 г.
Несколько дней я не писала, хотелось основательно обдумать – длячего вообщем нужен Дневник? У меня странное эмоция – я буду новости Дневник! И не лишь поэтому, что я никогда не занималась " писательством ". Мне видится, что позже и мне, и вообщем всем не любопытно станет декламировать излияния тринадцатилетней школьницы. Но не в этом дело. Мне элементарно охото строчить, а основное, охото выложить все, что у меня на душе.
" Бумага все стерпит ". Так я нередко задумывалась в печальные дни, когда сидела, положив голову на руки, и не знала, куда помещаться. То мне хотелось сидеть дома, то куда-нибудь пойти, и я так и не двигалась с места и все задумывалась. Да, бумага все стерпит! Я никому не намереваюсь демонстрировать эту тетрадь в толстом переплете с высокопарным заглавием " Дневник ", а ежели уж покажу, так истинному другу или подлинной подруге, иным это неинтересно. Вот я и произнесла основное, отчего я хочу новости Дневник: поэтому что у меня нет подлинной подруги!
Надо разъяснить, подругому никто не усвоит, отчего тринадцатилетняя девочка ощущает себя таковой одинокой. Конечно, это не совершенно так. У меня дивные, добрые предки, шестнадцатилетняя сестра и, наверное, не меньше 30 знакомых или так именуемых товарищей. У меня сила почитателей, они глаз с меня не сводят, а на уроках даже ловят в зеркальце мою улыбку.
У меня немало родственников, дивные дяди и тети, дома у нас комфортно, в сущности, у меня имеется все – несчитая подруги! Со всеми моими знакомыми разрешено лишь баловаться и дурачиться, болтать о каждых пустяках. Откровенно побеседовать мне не с кем, и я вся, как плотно застегнутая. Может быть, мне самой нужно быть доверчивее, но тут ничто не поделаешь, жалко, что так значит.
Вот длячего мне нужен Дневник. Но для такого чтоб у меня перед очами была реальная подружка, о которой я так издавна воображаю, я не буду вписывать в Дневник одни лишь нагие факты, как совершают все, я хочу, чтоб эта тетрадка хозяйка стала мне подругой – и эту подругу будут манить Китти!
Никто ничто не усвоит, ежели внезапно, ни с такого ни с этого, приступить переписку с Китти, благодарячему поведаю поначалу свою биографию, желая мне это и не чрезвычайно любопытно.
Когда мои предки поженились, отцу было 36 лет, а маме – 25. Моя сестра Марго родилась в 1926 году во Франкфурте-на-Майне, а 12 июня 1929 года возникла я. Мы евреи, и благодарячему нам довелось в 1933 году сваливать в Голландию, где мой отец стал одним из начальников акционерного сообщества " Травис ". Эта организация связана с компанией " Колен и Ко ", которая вмещается в том же здании.
У нас в жизни было немало тревог – как и у всех: наши близкие остались в Германии, и гитлеровцы их преследовали. После погромов 1938 года оба маминых брата бегали в Америку, а бабушка приехала к нам. Ей тогда было 70 три года. После сорокового года жизнь вульгарна тяжелая. Сначала битва, позже капитуляция, позже германская оккупация. И тут начались наши мучения. Вводились новейшие законы, одни строже иного, вособенности нехорошо доводилось евреям. Евреи обязаны были перемещать желтую звезду, сдать велики, евреям запрещалось колесить в трамвае, не разговаривая уж об карах. Покупки разрешено было делать лишь от 3-х до 5 и крометого в особых еврейских лавках. После восьми вечера невозможно было вылезать на улицу и даже сидеть в саду или на балконе. Нельзя было бродить в кино, в театр – никаких развлечений! Запрещалось учиться плаванием, играться в окей или в теннис, – однимсловом, спорт также был под запретом. Евреям невозможно было бродить в краски к христианам, еврейских деток перевели в еврейские школы. Ограничений становилось все более и более.
Вся наша жизнь проходит в ужасе. Йоппи постоянно произносит: " Боюсь за чего-нибудь хвататься – а внезапно это запрещается? "
В январе этого года погибла бабуся. Никто не знает, как я ее обожала и как мне ее не хватает.
С 1934 года меня дали в детский сад при школе Монтессорн, а позже я осталась в данной школе. В крайний год моей классной воспитательницей была наша начальница госпожа К. В конце года мы с ней трогательно прощались и обе рыдали навзрыд. С 1941 года мы с Марго поступили в еврейскую гимназию: она – в 4-ый, а я – в первый класс.
Пока что нам, четверым, живется хорошо. Вот я и подошла к нынешнему дню и числу.
Среда, 8 июля 1942 г.
Милая Китти!
Между воскресным сутра и нынешним днем как какбудто прошли цельные годы. Столько только приключилось, как какбудто земля перевернулась! Но, Китти, как наблюдаешь, я еще существую, а это, по словам папы, – наиболее основное.
Да, я существую, лишь не узнавай, как и где. Наверное, ты меня сейчас совершенно не осознаешь. Придется поначалу поведать тебе все, что вышло в воскресенье.
В три часа – Гарри лишь что ушел и желал быстро возвратиться – внезапно раздался звонок. Я ничто не слыхала, комфортно лежала в качалке на веранде и читала. Вдруг в дверях показалась испуганная Марго. " Анна, папе прислали повестку из гестапо, – шепнула она. – Мама уже побежала к ван Даану ".( Ван Даан – неплохой известный отца и его сослуживец.)
Я ужасно перепугалась. Повестка... все знают, что это означает: лагерь... Передо мной мелькнули тюремные камеры – неужели мы позволим отобрать отца! " Нельзя его запускать! " – радикально произнесла Марго. Мы сидели с ней в гостиной и ожидали маму. Мама вульгарна к ван Даанам, нужно решить – ретироваться ли нам завтра в пристанище. Ван Дааны также уйдут с нами – нас станет семеро. Мы сидели неговорянислова, произносить ни о чем не могли. Мысль об папе, который ничто не подозревает, пошел проведать собственных подопечных в еврейской богадельне, ожидание, погода, ужас – мы совершенно онемели.
Вдруг звонок. " Это Гарри! " – произнесла я. " Не открывай! " – удержала меня Марго, но ужас оказался бесполезным: мы услыхали гласа матери и государя Даана, они говорили с Гарри. Потом он ушел, а они вошли в дом и заперли за собой двери. При каждом звонке Марго или я прокрадывались книзу и глядели – не отец ли это. Решили никого иного не впускать.
Нас отправили из комнаты. Ван Даан желал побеседовать с матерью одиннаодин. Когда мы сидели в нашей комнате, Марго мне произнесла, что повестка пришла не отцу, а ей. Я еще более испугалась и стала несладко рыдать. Марго только шестнадцать лет. Неужели они желают отправлять таковых девочек без родителей? Но, к счастью, она от нас не уйдет. Так произнесла мать, и, наверное, отец также подготавливал меня к этому, когда заявлял об пристанище.
А какое пристанище? Где мы спрячемся? В городке, в селе, в каком-нибудь доме, в хижине – когда, как, где? Нельзя было задавать эти вопросы, но они у меня все время крутились в голове.
Мы с Марго стали складывать наиболее нужное в наши школьные сумки. Первым занятием я брала эту тетрадку, позже что попало: бигуди, носовые платки, учебники, гребенку, старые письма. Я задумывалась о том, как мы станем прятаться, и совала в сумку любую чепуху. Но мне не жаль: воспоминания подороже платьев.
В 5 часов вконцеконцов возвратился отец. Он позвонил государю Коопхойсу и попросил вечером зайти. Господин ван Даан пошел за Мип. Мип работает в конторе у отца с 1933 года, она стала нашим преданным ином и ее новый муж Хенк также. Она пришла, уложила ботинки, платьица, пальто, мало белья и чулок в багаж и обещала вечером снова зайти. Наконец у нас стало бесшумно. Есть никто не мог. Все еще было горячо и вообщем когда-то удивительно и непривычно.
Верхнюю комнату у нас снимает некоторый государь Гоудсмит, он разведен с супругой, ему 30. Видно, в это воскресенье ему нечего было делать, он сидел у нас до 10, и никоимобразом невозможно было его жить.
В одиннадцать пришли Мип и Хенк ван Сантен. В чемодане Мип и в глубочайших кармашках ее супруга опять стали пропадать чулки, ботинки, книжки и платье. В половине двенадцатого они ушли, тяжко нагруженные. Я устала до полусмерти, и, желая я знала, что дремлю заключительную ночь в собственной постели, я тут же заснула. В половине шестого утра меня пробудила мать. К счастью, было не так горячо, как в воскресенье. Весь день накрапывал теплый дождь. Мы все четыре столько на себя одели теплого, какбудто собирались спать в холодильнике. Но нам нужно было брать с собой как разрешено более одежды. В нашем расположении никто не решился бы идти по улице с томным чемоданом. На мне было две рубахи, две пары чулок, три пары трико и платьице, а сверху – юбка, пиджак, летнее пальто, позже мои лучшие туфли, ботики, платок, шапка и еще каждые платьица и шарфы. Я уже дома чуток не задохнулась, но всем было не до этого.
Марго набила сумку учебниками, села на велик и поехала за Мип в неизвестную мне даль. Я еще не знала, в каком загадочном месте мы станем скрываться... В 7 часов 30 минут мы захлопнули за собой двери. Единственное вещество, с которым я простилась, был Маврик, мой возлюбленный котенок, его обязаны были приютить соседи. Об этом мы оставили записочку государю Гоудсмиту. На кухонном столе покоился фунт мяса для кота, в столовой не убрали со стола, кровати мы не заправили. Все производило воспоминание, какбудто мы бегали сломя голову. Но нам было равнодушно, что скажут люди. Мы желали лишь выйти и успешно добраться до места. Завтра напишу еще!
Анна.
Пятница, 21 августа 1942 г.
Милая Китти!
Наше пристанище стало реальным тайником. Господину Кралеру пришла блестящая мысль – прикрыть плотно ввод к нам сюда, на заднюю половину дома, поэтому что вданныймомент немало обысков – отыскивают велики. Выполнил этот чин государь Воссен. Он сделал подвижную книжную полку, которая раскрывается в одну сторону, как дверь. Конечно, его довелось " посвятить ", и сейчас он готов посодействовать нам во всем. ныне, когда спускаешься книзу, необходимо поначалу нагнуться, а позже скакнуть, так как ступень снята. Через три дня мы все набили ужасные шишки на лбу, поэтому что забывали нагнуться и стукались башкой о низкую дверь. ныне там приколочен валик, набитый стружкой. Не знаю, поможет ли!
Читаю я недостаточно. Пока что я перезабыла почтивсе, чему нас изучали в школе. Жизнь тут одинаковая. Мы с государем ван Дааном нередко ссоримся. Конечно, Марго ему видится куда милее. Мама обращается со мной, как с маленькой, а я этого не выношу. Петер также не стал приятнее. Он кислый, целый день валяется на постели, времяотвремени кое-что мастерит, а позже снова дремлет. Такой тюфяк!
Анна.
Пятница, 9 октября 1942 г.
Милая Китти!
Сегодня у меня чрезвычайно грустные и томные новости. Многих евреев – наших товарищей и знакомых – заключили. Гестапо обходится с ними страшно. Их грузят в теплушки и посылают в иудейский лагерь Вестерборк. Это – ужасное пространство. На тыщи человек не хватает ни умывалок, ни уборных. Говорят, что в домах все дремлют вповалку: мужчины, дамы, детки. Убежать нереально. Заключенных из лагеря сходу выяснят по бритым головам, а почтивсех и по типично еврейской наружности.
Если уж тут, в Голландии, так ужасно, то какой-никакой кошмар ожидает их там, куда их отправляют! Английское радио передает, что их ожидают газовые камеры, и, может быть, это еще самый-самый стремительный метод уничтожения. Мип ведает страшные случаи, она хозяйка в ужасном волнении. Она ожидала машинку гестапо, которая собирает всех подряд. Старуха дрожала от ужаса. Зенитки гремели, лучи прожекторов шарили в темноте, эхо от грома британских самолетов перекатывалось посреди домов. Но Мип не решалась брать старуху к себе. Немцы за это наказывают чрезвычайно сердито.
Элли также стала тихой и печальной. Ее друга выслали в Германию на принудительные работы. Она опасается, чтоб его не уничтожило при бомбежке. Английские летчики скидывают тонны бомб. Я считаю, что дурные шуточки вроде: " Ну, вся тонна на него не упадет! " или " Одной бомбы также хватит! " – чрезвычайно бестактны и неразумны. И не лишь Дирк попал в беду, далековато нет. Каждый день увозят молодежь на принудительные работы. Некоторым удается убежать по дороге или исчезнуть заблаговременно, но таковых чрезвычайно недостаточно.
Моя грустная повесть еще не кончена. Знаешь ли ты, что такое заложники? Тут немцы выдумали самую утонченную пытку. Это ужаснее только. Хватают без разбора ни в чем не повинных людей и держат в тюрьме. Если где-либо обнаруживают " саботаж " и виновника не обретают, то имеется предлог шлепнуть нескольких заложников. И позже в газетах возникают предупреждения. Что за люд эти немцы! И я также как-то принадлежала к ним. Но Гитлер издавна объявил нас лишенными гражданства. Да, большей злобы меж таковыми германцами и евреями нигде на свете нет!
Среда, 13 января 1943 г.
Милая Китти!
Сегодня мы снова ужасно расстроены, невозможно тихо сидеть и действовать. Происходит кое-что страшное. Днем и ночкой несчастных людей увозят и не разрешают ничто хватать с собой – лишь рюкзак и мало средств. Но и это у них также позже отнимают!
Семьи разлучают, отцов и матерей отрывают от деток. Бывает, что детки прибывают домой из школы, а родителей нет, или супруга уйдет за покупками и ворачивается к опечатанной двери – какоказалось, всю семью увели!
И посреди христиан вырастает беспокойство: молодежь, их сыновей, отправляют в Германию. Везде несчастье!
Каждую ночь сотки самолетов летят чрез Голландию бомбить германские городка, любой час в России и в Африке погибают сотки людей. Весь земной шар сошел с ума, всюду погибель и поражение.
Конечно, союзники вданныймомент в лучшем расположении, чем немцы, но конца все одинаково не следовательно.
Нам живется хорошо, лучше, чем миллионам остальных людей. Мы сидим тихо, в сохранности, мы в состоянии основывать планы на послевоенное время, мы даже можем ликовать новеньким платьям и книжкам, а нужно было бы мыслить, как отложить любой цент и не истратить его зря, поэтому что будетнеобходимо помогать иным и выручать всех, кого разрешено избавить.
Многие ребятишки носятся в одних тонких платьях, в древесных башмаках на босу ногу, без пальто, без перчаток, без шапок. В желудках у них пусто, они жуют репу, из прохладных комнат выбегают на мокрые улицы, под дождик, ветр, позже прибывают в сырую, нетопленую школу. Да, в Голландии дошло до такого, что детки на улице выпрашивают у прохожих кусочек пища! Я бы могла напротяжениинесколькихчасов говорить, насколько горя принесла битва, но мне от этого делается еще печальнее. Нам ничто не остается, как тихо и мужественно ожидать, покуда придет конец несчастьям. И все ожидают – евреи, христиане, все народы, целый мир... А почтивсе ожидают погибели!
Анна.
Суббота, 30 января 1943 г.
Милая Китти!
Я вне себя от бешенства, но обязана сдерживаться! Хочется топать ногами, кричать, трясти маму за плечи – не знаю, что бы я ей сделала за эти злобные слова, насмешливые взоры, нарекания, которыми она меня осыпает, как стрелами из туго натянутого кривизна. Мне охото крикнуть маме, Марго, Дусселю, даже папе: оставьте меня, дайте мне вздохнуть тихо! Неужели так и спать любой пир в слезах, на влажной подушке, с опухшими очами и тяжелой башкой? Не трогайте меня, я хочу выйти от всех, выйти от жизни – это было бы наиболее наилучшее! Но ничто не значит. Они не знают, в каком я отчаянии. Они сами не понимают, какие царапины они мне наносят.
А их сострадание, их иронию я совершенно не могу выдерживать! Хочется завыть во целый глас!
Стоит мне раскрыть рот – им уже видится, что я наговорила лишнего, стоит замолчать – им забавно, любой мой протест – грубость, в всякой разумной идеи – подвох, ежели я устала – означает, я лентяйка, ежели съела излишний кусочек – эгоистка, я дурочка, я трусиха, я хитрая – однимсловом, только не перечесть. Целый день лишь и слышу, какое я невыносимое вещество, и желая я действую вид, что мне забавно и вообщем наплевать, то на самом деле мне это далековато не равнодушно.
Я попросила бы бога господа изготовить меня таковой, чтоб никого не нервировать. Но из этого ничто не выйдет. Видно, таковой я родилась, желая я испытываю, что я совсем не таковая нехорошая. Они и не подозревают, как я стараюсь все делать отлично. Я смеюсь совместно с ними, чтоб не демонстрировать, как углубленно я страдаю. Сколько раз я заявляла маме, когда она пристрастно на меня нападала: " Мне равнодушно, скажи, что желаешь, лишь рукипрочь меня в покое, все одинаково я неисправима! "
Тогда мне молвят, что я дерзкая, и дня два со мной не говорят, а позже внезапно все забывается и прощается. А я так не могу – один день быть с человеком ужасно нежной и симпатичной, а на иной день его ненавидеть! Лучше избрать " золотую середину ", желая ничто " золотого " я в ней не вижу! Лучше удерживать свои идеи при себе и ко всем касаться втомжедухе пренебрежительно, как они относятся ко мне!
Если бы лишь получилось!
Анна.
Понедельник, 19 июля 1943 г.
Милая Китти!
В воскресенье шибко бомбили Амстердам-Норд. Разрушения, наверное, страшные. Целые улицы превращены в груды щебня, и пригодится много дней, чтоб пристроить всех, у кого разбомбило дома. Уже записанно 200 убитых и оченьмного раненых. Больницы переполнены. Дети бродят по улицам, отыскивают под обломками отцов и матерей. Меня и вданныймомент кидает в холод, как лишь вспомню глухой гул и шум, какие и нам угрожали смертью.
Анна.
Четверг, 11 ноября 1943 г.
ОДА МОЕЙ АВТОРУЧКЕ
( " Светлой памяти ")
Авторучка постоянно была моим сотоварищем. Я чрезвычайно ею дорожила, поэтому что у нее золотое перышко, а я, по истине заявить, пишу отлично лишь таковыми перьями. Моя рукоятка прожила длинную и увлекательную жизнь, о которой я и намереваюсь вданныймомент поведать.
Мне было 9 лет, когда моя рукоятка( кропотливо упакованная в вату) прибыла к нам в ящичке с надписью " Без цены ". Этот красивый презент прислала моя приятная бабушка – тогда она еще жила в Ахене. Я болела гриппом, лежала в кровати, а на улице завывал февральский ветр. Чудесная рукоятка в красном кожаном футляре тут же была показана моим подругам и знакомым. Я, Анна Франк, стала гордой владелицей авторучки!
Когда мне исполнилось 10 лет, я получила позволение хватать ручку в школу, и преподавательница позволила мне воспользоваться ею на уроках.
К огорчению, на последующий год мне довелось бросать родное драгоценность дома, поэтому что классная наставница нашего шестого класса разрешала строчить лишь школьными ручками.
Когда мне было двенадцать лет и я перешла в еврейскую гимназию, мне подарили новейший футляр с отделением для карандаша и с роскошной застежкой на молнии.
Когда мне исполнилось тринадцать, рукоятка отправилась со мной в пристанище и тут была мне преданной помощницей в переписке с тобой и в упражнениях. ныне мне уже четырнадцать, и моя рукоятка была со мной целый крайний год моей жизни...
В пятницу вечером я вышла из собственной комнаты в общую и желала присесть за стол поработать. Но меня свирепо прогнали, так как папа и Марго занимались латынью. Ручка так и осталась на столе... Анне же довелось наслаждаться самым краешком стола, и она, тяжко охая, принялась " тереть фасоль ", то имеется чистить заплесневелые карие фасолины.
Без четверти 6 я подмела пол и кинула сор совместно с кожурой от фасоли прямо в печку. Сразу взмахнуло мощное огонь, и я чрезвычайно обрадовалась, поэтому что пламя уже потухал, а тут внезапно опять запылал. Между тем " латинисты " кончили свои дела, и сейчас я могла присесть за стол и позаниматься. Но ручки моей нигде не было. Я обыскала все вокруг, мне помогала Марго, позже к нам присоединилась мать, позже находили папа с Дусселем, но моя правильная подруга пропала бесследно.
" Возможно, она угодила в печку совместно с фасолью ", – предположила Марго.
" Быть не может! " – ответила я. Но мою трогательную ручку так и не получилось найти, и мы уже к вечеру решили, что она сгорела, тем наиболее что пластмасса так отлично горит. И правильно, наша печальная гипотеза подтвердилась – на последующее утро папа отыскал в зале наконечник. От золотого пера и отпечатка не осталось. " Очевидно, оно расплавилось и смешалось с золой ", – решил папа. Но у меня имеется одно утешение, хоть и чрезвычайно слабенькое: рукоятка моя была послушна кремации, что я – когда-либо в будущем – желаю и себе!
Суббота, 27 ноября, 1943 г.
Милая Китти!
Вчера вечером, когда я уже засыпала, я внезапно явственно увидела Лиз.
Она стояла передо мной – оборванная, изнуренная, щеки ввалились. Ее огромные глаза были обращены ко мне с укором, какбудто она желала заявить: " Анна, длячего ты меня кинула? Помоги же мне! Выведи меня из этого ада! "
А я ничем не могу ей посодействовать, я обязана сложа руки глядеть, как люди мучаются и погибают, и могу лишь просить господа, чтоб он уберег ее и дал нам опять свидеться. Почему мне представилась конкретно Лиз, а не кто-либо иной полностью ясно. Я судила о ней ошибочно, по-детски, я не понимала ее страхов. Она чрезвычайно обожала свою подругу и опасалась, что хочу их поссорить. Ей было чрезвычайно тяжко. Я-то знаю, мне это эмоция отлично знакомо!
Иногда я мимоходом задумывалась о ней, но тут же из эгоизма уходила в свои веселья и горести. Вела я себя страшно, и сейчас она стоит передо мной, бледная, печальная, и глядит на меня умоляющими очами... Если бы я могла хоть чем-нибудь ей посодействовать!
Господи, да как же это – у меня имеется все, что угодно, а ее ожидает таковая ужасная участь! Она ни чуток не меньше меня веровала в господа и постоянно всем желала блага. Почему же мне суждено существовать, а она, быть может, быстро умрет? В чем же разница меж нами? Почему мы разлучены с ней?
Честно разговаривая, я не упоминала о ней вот уже немало месяцев – да, практически цельный год. Не то чтоб совершенно не упоминала, а элементарно никогда не задумывалась о ней, никогда не представляла ее себе таковой, какой-никакой она появилась мне вданныймомент в собственной ужасной беде.
Ах, Лиз, надеюсь, что ты постоянно будешь с нами, ежели лишь переживешь войну! Я бы сделала для тебя все на свете, все, что упустила...
Но когда я смогу ей посодействовать, она уже не станет нуждаться в моей поддержке. Вспоминает ли она меня хоть времяотвремени? И с каким ощущением?
Господи, помоги ей, сделай так, чтоб она не ощущала себя всеми покинутой. Пусть она знает, что я размышляю о ней с состраданием и любовью. Может быть, это даст ей силы выдержать. Нет, не необходимо более о ней мыслить. Все время вижу ее перед собой. Ее большие глаза так и стоят передо мной.
Запала ли религия углубленно в сердечко Лиз или все это навязано ей старшими? Не знаю, никогда ее об этом не спрашивала. Лиз, приятная Лиз, ежели бы разрешено было возвратить тебя, ежели бы я могла разделять с тобой все, что у меня имеется! Поздно, сейчас я ничем не могу посодействовать, сейчас невозможно поправить то, что упущено. Но я никогда ее не забуду, пожизненно буду за нее молиться!
Анна.
Пятница, 7 января, 1944 г.
Милая Китти!
Какая я глупая! Ни разу мне не пришло в голову поведать тебе о себе и о всех моих поклонниках.
Когда я была совершенно малая, чуток ли не в детском саду, мне чрезвычайно нравился Карл Самсон. Отца у него не было, он жил с мамой у тетки. Сын тетки, его двоюродный брат Бобби, разумный, стройный, темноволосый паренек, нравился всем еще более, чем небольшой смешной толстячок Карл. Но я не направляла интереса на наружность и немало лет дружила с Карлом. Мы с ним продолжительно были самыми реальными хорошими друзьями, но я ни в кого не влюблялась.
Потом на моем пути встал Петер, и первая детская влюбленность полностью захватила меня. Я ему также нравилась, и мы с ним были неразлучны единое лето. Я вижу нас вдвоем – мы бродим по улицам, держась за руки, он – в полотняном костюмчике, я – в летнем платье.
После каникул он поступил в настоящее, а я вульгарна в старший приготовительный класс. То он заходил за мной в школу, то я – за ним. Петер был чрезвычайно прекрасен – высочайший, стройный, согласный, со безмятежным, суровым и разумным лицом. У него были черный волосы, румяные, загорелые щеки, волшебные коричневые глаза и узкий нос. Особенно я обожала, когда он хохотал. У него становился таковой веселый, ребячливый вид.
На летние каникулы мы уехали. Когда мы возвратились, Петер переехал на иную квартиру и сейчас жил вблизи с одним мальчиком, он был еще ветше Петера, но так с ним подружился, что водой не разольешь! Наверное, этот паренек ему произнес, что я совершенно мелюзга, и Петер закончил со мной дружить. Я так его обожала, что поначалу ни за что не могла с этим примириться, но позже поняла, что, ежели стану за ним носиться, меня будут дразнить " мальчишницей ".
Шли годы. Петер дружил лишь с девочками собственного возраста, а со мной даже не здоровался, но я никоимобразом не могла забыть его.
Когда я перешла в еврейскую гимназию, в меня влюбилось немало мальчиков из моего класса. Мне было чрезвычайно славно, я ощущала себя польщенной, но в общем это меня не трогало.
Потом в меня безрассудно влюбился Гарри. Но, как я уже произнесла, более я никого не обожала.
Как произносит поговорка: " Время исцеляет все царапины ".
Так было и со мной. Но я воображала, что забыла Петера и что мне он совсем безразличен. Но в моем подсознании крепко жила память о нем, и единожды довелось себе сознаться: меня так терзала горячность к его знакомым девчонкам, что я намеренно пыталась о нем не мыслить.
А сейчас сутра мне стало яcно, что ничто не поменялось, напротив: чем ветше и взрослее я становилась, тем более росла моя влюбленность. ныне я разумею, что Петер тогда считал меня ребенком, и все же мне было тяжело и несладко, что он так скоро меня запамятовал. Я вижу его перед собой так четко, что разумею: никто иной так не станет наполнять мои идеи.
Сон совершенно сбил меня с толку. Когда папа желал поцеловать меня сутра, я чуток не вскрикнула: " Ах, отчего ты не Петер! " Все время размышляю о нем, целый день твержу про себя: " О Петер, приятный мой Петер! "
Кто же мне поможет? Хочется существовать далее и умолять господа, чтоб он дал мне свидеться с Петером, когда я буду на воле. Он по моим очам выяснит, что я испытываю, и скажет: " Ах, Анна, ежели бы я знал, я издавна бы пришел к тебе! "
Однажды, когда мы с отцом разговаривали о сексуальных вопросах, он произнес, какбудто я еще не могу взятьвтолк, что такое " желание ". Но я знала, что разумею, а уж теперь-то мне все ясно наверное!
Нет для меня ничто подороже тебя, мой Петель!
Я посмотрелась в зеркало – у меня стало совершенно иное лицо. Глаза глубочайшие, ясные, щеки порозовели, как никогда, и рот видится нежнее. У меня блаженный вид, и все же в очах у меня некая печаль, от которой меркнет ухмылка на губах. Не могу я быть счастливой, поэтому что знаю – Петер вданныймомент обо мне не задумывается. Но я опять испытываю на себе взор его трогательных глаз и его прохладную, нежную щеку у моей щеки...
О Петель, Петель, как мне изгладить твой образ? Разве разрешено доставить себе кого-нибудь на твоем месте? Какая ничтожная фальшивка! Я так обожаю тебя, что влюбленность не уменьшается в моем сердечко, она желает вырваться на волю, раскрыться во всей собственной силе!
Неделю обратно, нет, даже вчера, ежели бы меня кто-либо спросил, за кого я желала бы вылезти замуж, я произнесла бы: " Не знаю ". А сейчас я готова крикнуть: " За Петера, лишь за Петера, я обожаю его всем сердцем, всей душой, безмерно и все же не хочу, чтоб он был очень настойчив, нет, я позволю ему лишь тронуть моей щеки ".
Я сидела сейчас на чердаке и задумывалась о нем. И после короткого беседы мы оба начали рыдать, и я опять ощутила его губки, нескончаемо нежное касание его щеки.
" О Петер, думай обо мне, приди ко мне, мой приятный, приятный Петер! "
Анна.
Суббота, 22 января 1944 г.
Милая Китти!
Объясни мне, просьба, почему большаячасть людей так опасается раскрыть собственный врождённый мир? Почему я вожу себя в сообществе совершенно не так, как нужно? Наверно, тут имеется предпосылки, знаю, но все же почему-то, что даже с самыми недалёкими людьми никогда не бываешь искренней до конца.
У меня такое эмоция, как какбудто после такого сна я чрезвычайно повзрослела, стала когда-то более " человеком ". Ты, наверняка, удивишься, ежели я тебе открою, что даже о ван Даанах я сейчас сужу иначе. Я гляжу на наши дискуссии и стычки без бывшего предубеждения.
Отчего я так переменилась?
Видишь ли, я немало задумывалась о том, что дела меж нами могли бы сформироваться совершенно подругому, ежели бы моя мать была подлинной безупречной " мамочкой ". Спору нет, фру ван Даан никоимобразом не назовешь человеком вежливым. Но мне видится, что разрешено было бы избежать пятидесятипроцентов данных нескончаемых прений, ежели бы мать была наиболее легким человеком и не обостряла дела. У фру ван Даан имеется свои позитивные свойства, с ней разрешено договориться. Несмотря на целый собственный эгоизм, незначительность и сварливость, она просто идет на уступки, ежели ее не нервировать и не подзуживать. Правда, ее хватает быстро, но при неком терпении разрешено с ней мочь. Надо лишь по-дружески, неприкрыто обсуждать вопросы о нашем воспитании, о баловстве, о еде и так дальше. Тогда мы не стали бы выкапывать друг у друга лишь нехорошие черты!
Знаю, знаю, что ты скажешь, Китти!
" Неужто это твои идеи, Анна? И это пишешь ты, ты, о которой „верхние“ разговаривали столько отвратительного? Ты, которая выяснила столько несправедливости ". Да, это пишу я! Хочу хозяйка до только докопаться, не желаю существовать по старенькой поговорке: " Как деды пели... " Нет, я буду учить ван Даанов и выясню, что истина, а что преувеличение. А ежели я также разочаруюсь в них, тогда и запою ту же песенку, что и мои предки. Но ежели " верхние " окажутся лучше, чем о них молвят, я стараюсь повредить неправильное понятие, которое сформировалось у моих родителей, а ежели не удастся, останусь при собственном мировоззрении и собственном суждении. Буду воспользоваться хотькаким поводом, чтоб произносить с фру ван Даан на различные темы, и не постесняюсь объективно выговаривать родное мировоззрение. Не зря же меня зовут " фрейлейн Всезнайка ".
Конечно, я не намереваюсь идти против собственного семейства, но сплетням я более не верую! До сих пор я была крепко уверена, что во всем повинны ван Дааны, но, наверняка, дробь вины лежит и на нас.
По сути дела мы, обязано быть, постоянно правы. Но от людей умных – а мы себя причисляем к ним – все-же нужно ожидать, что они сумеют ужиться с самыми различными людьми. Надеюсь, что я проведу в жизнь то, в чем я сейчас убеждена.
Анна.
Пятница, 18 февраля 1944 г.
Милая Китти!
Когда я подымаюсь вверх, я обязательно стараюсь увидеть " его ". Моя жизнь стала еще проще, в ней опять возник значение, имеется чему ликовать.
Хорошо, что " объект " моих дружественных эмоций постоянно сидит дома и мне нечего страшиться соперниц( несчитая Марго). Не думай, что я неравнодушна, совсем нет. Но у меня такое эмоция, что меж мной и Петером растёт кое-что чрезвычайно неплохое, и наша дружба, наше доверие встанут еще сильнее. Как лишь возникает вероятность, я бегу к нему. ныне совершенно не то, что ранее, когда он не знал, о чем со мной произносить. Он все произносит и произносит, даже когда я совершенно намереваюсь ретироваться.
Маме не чрезвычайно нравится, что я так нередко хожу вверх. Она произносит: " Не надоедай Петеру, рукипрочь его в покое ". Неужели она не соображает, что это совершенно особые, искренние треволнения? Каждый раз, как я прихожу оттуда, обязательно спросит, где я была. Терпеть этого не могу. Отвратительная повадка.
Анна.
Вторник, 7 марта 1944 г.
Милая Китти!
Когда я вспоминаю свою жизнь до 1942 года, мне все видится ненастоящим. Ту жизнь водила совершенно иная Анна, не та, которая тут так поумнела. Да, чудесная была жизнь! Масса почитателей, 20 подружек и знакомых, практически все учителя обожают, предки балуют напропалую, насколько угодно лакомств, средств – что же еще?
Ты узнаешь, как это я ухитрялась всех завоевать? Когда Петер произносит, что во мне имеется " притягательность ", это не совершенно правильно. Учителям нравилась моя находчивость, мои остроумные замечания, радостная ухмылка и опасный взор на вещи – все это казалось им дорогим, смешным и занятным. Я была ужасной " флиртушкой ", кокетничала и веселилась. Но при этом у меня были и отличные свойства – прилежание, прямота, доброжелательность. Всем без различия я позволяла расстреливать у себя, никогда не воображала и каждые сласти раздавала вправо и влево. Может быть, я стала бы презрительной потому, что мною все так балдели? Может быть, даже лучше, что меня, так заявить, в апогее праздника внезапно кинули в самую будничную жизнь, но прошло более года, доэтого чем я привыкла, что никто более мною не восхищается.
Как меня именовали в школе? Главной заводилой во всех проделках и проказах – постоянно я была первая, никогда не ныла, не капризничала. Неудивительно, что любому было славно провожать меня в школу и показывать мне тыщу символов интереса.
Та Анна видится мне чрезвычайно знатной, но поверхностной девочкой, с которой сейчас у меня нет ничто всеобщего. Петер чрезвычайно верно увидел: " Когда я тебя встречал ранее, ты пожизненно была окружена двумя-тремя мальчиками и цельным выводком девочек, постоянно ты смеялась, шалила, постоянно была в центре ".
Что же осталось от данной девочки? Конечно, я еще не разучилась смеяться, еще умею любому ответствовать, умею так же отлично – а может быть, еще лучше – разбираться в людях, умею флиртовать... ежели захочется. Конечно, мне бы хотелось еще хоть один пир, хоть некотороеколичество дней или недельку протянуть так забавно, так легкомысленно, как доэтого, но я знаю, что к концу данной недели мне все так надоело бы, что я была бы благодарна главному встречному, который побеседовал бы со мной серьезно. Не необходимы мне фанаты – необходимы товарищи, не хочу, чтоб балдели моей симпатичной ухмылкой, – хочу, чтоб меня оценивали за внутреннюю суть, за нрав. Знаю непревзойденно, что тогда круг знакомых будет еще уже. Но это не гроза, только бы со мной остались некотороеколичество товарищей, реальных, искренних товарищей!
Однако я в то время не постоянно была спокойно благополучна. Часто я ощущала себя одинокой, но так как была занята с утра до вечера, то мыслить об этом было прежде и я веселилась вовсю. Сознательно или неосознанно, но я пыталась шуткой наполнить пустоту. ныне я оглядываюсь на свою прошлую жизнь и берусь за работу. Целый кусочек жизни безвозвратно ушел. Беспечные, беззаботные школьные дни никогда не возвратиться.
Да я и не тоскую по той жизни, я выросла из нее. Я уже не умею так неосторожно развлекаться, постоянно в глубине души я остаюсь суровой.
Свою жизнь до истока 1944 года я вижу, какбудто через увеличительное стекло. Дома – солнечная жизнь, позже – в 1942 году – переезд сюда, резкая смена, ссоры, нарекания. Я не могла сходу изучить эту смену, она меня сшибла с ног, и я держалась и противилась лишь наглостью.
Первая половина 1943 года: нескончаемые слезы, одиночество, постепенное сознание собственных ошибок и недочетов, и в самом деле чрезвычайно огромных, желая они кажутся еще более.
Я пыталась все разъяснить, пыталась перетянуть Пима на свою сторону – это не вышло. И мне довелось одной улаживать тяжелую задачку: так преобразоваться, чтоб не чуять нескончаемых наставлений, какие доводили меня практически до уныния.
Вторая половина года сложилась лучше: я выросла, со мной стали уже почаще знаться как со зрелой. Я более задумывалась, истока строчить рассказы и пришла к заключению, что никто не владеет права кидаться мною, как мячиком. Я желала формировать собственный нрав хозяйка, по собственной воле. И еще одно: я поняла, что отец не во всем может быть моим поверенным. Никому не стану полагаться более, чем самой себе.
После Нового года – 2-ая крупная смена – мой сон... После него я поняла свою тоску по другу: не по девочке-подруге, а по другу-мальчику. Я открыла счастье внутри себя, нашла, что мое легкомыслие и веселость – лишь защитный броня. Постепенно я стала спокойнее и ощутила безграничную тягу к добру, к красе.
И вечером, лежа в кровати, когда я заканчиваю мольбу словами: " Благодарю тебя за все неплохое, милое и красивое ", – во мне все ликует. Я вспоминаю все " неплохое ": наше избавление, мое излечение, позже все " милое ": Петера и то робкое, ласковое, до что мы оба еще опасаемся дотронуться, то, что еще придет, – влюбленность, влечение, счастье. А позже вспоминаю все " красивое ", оно – во всем мире, в природе, в художестве, в красе, – во всем, что отлично и гордо
Тогда я размышляю не о несчастье, а о том чудесном, что есть кроме него. Вот в чем главное отличие меж мной и матерью. Когда человек в тоске, она ему рекомендует: " Думайте о том, насколько на свете горя, и будьте признательны, что вам это не приходится болеть ".
А я рекомендую иное: " Иди в поле, на волю, на солнце, иди на волю, старайся отыскать счастье в себе, в господе. Думай о том чудесном, что делается в твоей душе и кругом тебя, и будь счастлив ".
По моему понятию, мамин комитет неправилен. А ежели у тебя самого горе, что же тогда делать? Тогда ты исчез. А я считаю, что постоянно остается красивое: натура, солнце, воля, то, что у тебя в душе. За это нужно обращаться, тогда ты отыщешь себя, отыщешь господа, тогда ты все выдержишь.
А тот, кто сам счастлив, может отдать счастье и иным. Тот, в ком имеется мужество и стойкость, тот никогда не сдается и в горе!
Анна.
Суббота, 1 апреля 1944 г.
Милая Китти!
И все же мне чрезвычайно тяжело. Ты осознаешь, о чем я? Я скучаю о поцелуе, о том поцелуе, которого так продолжительно приходится ожидать. Неужели он глядит на меня лишь как на приятеля? Неужели я для него не стану чем-то огромным? Ты знаешь, да я и хозяйка знаю, что я мощная, что практически все трудности я могу идти одна, и что я не привыкла их с кем-нибудь разделять. За свою мама я никогда не цеплялась. А сейчас мне так охото решать ему голову на плечо и элементарно затихнуть!
Никогда, никогда я не забуду, как во сне я ощутила щеку Петера и какое это было необычное, красивое эмоция! Неужели он этого не желает? Может быть, лишь робость препятствует ему сознаться в любви? Но отчего же ему так охото, чтоб я постоянно была возле него? Ах, отчего он ничто не скажет? Нет, более не буду, стараюсь быть спокойной. Надо сохраниться мощной, нужно терпеливо ожидать – и все сбудется. Но... но вот что наиболее нехорошее: значит так, какбудто я за ним шмыгаю, поэтому что постоянно я хожу за ним вверх, а не он прибывает ко мне. Но таккак это зависит лишь от расположения наших комнат, он обязан это взятьвтолк! Ох, почтивсе, чрезвычайно немало ему еще нужно взятьвтолк!
Анна.
Четверг, 6 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Ты спросила меня, чем я более только увлекаюсь, чем увлекаюсь, и я отвечаю тебе. Не пугайся, у меня данных интересов тьма-тьмущая!
На главном месте стоит беллетристика, но это, в сущности, невозможно именовать элементарно увлечением.
Во-вторых, я увлекаюсь родословными царских домов. Из газет, книжек и журналов я собрала материал о французских, германских, испанских, британских, австрийских, российских, норвежских и нидерландских царствующих домах и немало уже систематизировала, поэтому что я издавна действую выписки из всех биографических и исторических книжек, какие читаю. Я даже переписываю цельные отрывки из летописи. Значит, деяния – мое третье интерес; папа мне брал немало исторических книжек. Не дождусь дня, когда я хозяйка снова смогу копаться в общественной библиотеке.
В-четвертых, я увлекаюсь греческой и римской мифологией, и у меня по этому предмету также имеется немало книг. Потом я увлекаюсь собиранием портретов звезд и фамильных фото. Я почитаю книжки, чтение и увлекаюсь всем, что касается писателей, стихотворцев и живописцев, а втомжедухе историей искусств. Может быть, позднее начну интересоваться и музыкой. С определенной антипатией я отношусь к алгебре, геометрии и математике. Все другие школьные предметы я обожаю, но историю более только!
Анна.
Воскресенье сутра, возле одиннадцати, 16 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Запомни совсем недавний день – его невозможно забыть, поэтому что он самый-самый принципиальный день в моей жизни. Да и для каждой женщины тот день, когда ее впервыйраз поцеловали, – самый-самый принципиальный день! Вот и у меня также. Тот раз, когда Брам поцеловал меня в правую щеку, не считается, и когда м-р Уокер поцеловал мне руку – также не в счет.
Слушай же, как меня впервыйраз поцеловали.
Вчера вечером, часов в 8, я сидела с Петером на его кушетке, и он обнял меня за плечи.
" Давай немного подвинемся, – произнесла я, – а то я все время стукаюсь башкой о ящик ".
Он отодвинулся практически в самый-самый угол. Я просунула руку под его рукою и обхватила его, а он еще сильнее обнял меня за плечи. Мы нередко с ним сидели вблизи, но никогда ранее мы не были так вблизи, как в этот пир. Он так прочно привлек меня к себе, что мое сердечко забилось у него на груди. Но позже стало еще лучше. Он все более притягивал меня к себе, покуда моя башка не склонилась к нему на плечо, а его башка приникла к моей. А когда я минут чрез 5 снова села прямо, он скоро брал мою голову обеими руками и опять привлек меня к себе. Мне было так отлично, так удивительно, я не могла заявить ни слова, лишь наслаждалась данной минуткой. Он мало неудобно погладил меня по щеке, по плечу, играл моими локонами, и мы не шевелились, прижав головы друг к другу. Не могу обрисовать тебе, Китти, эмоция, которое меня переполняло! Я была благополучна, и он, мне видится, также. В половине девятого мы встали, и Петер стал натягивать гимнастические туфли, чтоб не топать при обходе дома. Я стояла вблизи. Как это внезапно приключилось, хозяйка не знаю, но доэтого чем выйти книзу, он поцеловал мои волосы где-то меж левой щекой и ухом. Я убежала книзу без оглядки и... воображаю о нынешнем вечере.
Анна.
Среда, 19 апреля 1944 г.
Милый дружок!
Что может быть лучше на свете, чем глядеть из раскрытого окна на природу, выслушивать, как поют птицы, ощущать солнце на щеках и, обняв трогательного мальчика, неговорянислова торчать, прочно прижавшись друг к другу? Не верую, что это нехорошо, от данной тишины на душе делается ясно. Ах, ежели б лишь никто ее не нарушал – даже Муши!
Анна.
Пятница, 28 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Никогда не забуду собственный сон про Петера Васаеля. Стоит мне о нем поразмыслить, как я снова испытываю его щеку у моей, снова чувствую это чудесное чувство. С Петером( здешним) я также чувствовала это чувство, но не с таковой силой... до вчерашнего дня, когда мы сидели на диванчике вблизи, как постоянно, прочно обнявшись. И внезапно та, бывшая Анна пропала и возникла иная Анна. Та, иная Анна, в которой нет ни легкомыслия, ни веселости – она лишь желает любить, желает быть нежной.
Я сидела, прижавшись к нему, и ощущала, как переполняется сердечко. Слезы подступили к очам, покатились по лицу прямо на его куртку. Заметил ли он? Ни одним ходом он себя не выдал. Чувствует ли он то, что испытываю я? Он не произнес практически ни слова. Знает ли он, что вблизи с ним – две Анны? Сколько вопросов, а ответа нет!
В половине десятого я встала, подошла к окну, где мы постоянно прощаемся. Я вся еще дрожала, я была той, иной Анной. Он подошел ко мне, я обхватила его шею руками и поцеловала в левую щеку. Но когда я желала поцеловать его и в правую, мои губки встретились с его губами. В смятении мы прижались губами еще раз, еще и еще, без конца!
Как Петер нуждается в ласке! Впервые он открыл, что такое женщина, впервыйраз сообразил, что у данных " бесенят " также имеется сердечко, что они совершенно остальные, когда остаешься с ними одиннаодин. Впервые в жизни он дал свою дружбу, только себя – таккак у него никогда в жизни не было друга, не было подруги. ныне мы отыскали друг друга. Я также не знала его, у меня также не было любимого, а сейчас имеется.
Но меня частенько мучит вопрос: " Хорошо ли это, верно ли, что я так поддаюсь, что во мне столько же пылкости, как в Петере? Можно ли мне, девушке, так дарить себе волю? "
И на это имеется лишь один протест:
" Я так тосковала, так продолжительно тосковала, я была так одинока – и вот я нашла утешение и удовлетворенность! " Утром мы такие, как постоянно, и днем также, но вечером уже ничем не сдержать нашей тяги друг к другу, невозможно не мыслить о блаженстве, о счастье всякой встречи. И тут мы принадлежим лишь самим себе. И любой пир после прощального поцелуя мне охото выйти, выйти побыстрее, чтоб не глядеть ему в глаза, нестись, нестись, остаться одной в темноте.
Но стоит мне опуститься на четырнадцать ступенек – и куда я угождаю! В ясно освещенную комнату, где говорят, смеются, начинают меня расспрашивать, – и мне нужно ответствовать так, чтоб никто ничто не увидел. Сердце у меня очень переполнено, чтоб сходу стряхнуть все, что я испытала вчера вечером. Та теплая, кроткая Анна изредка пробуждается во мне, но тем сложнее сходу изгнать ее за дверь. Петер углубленно зацепил меня, так углубленно, как никогда, никогда, разве лишь во сне! Петер завладел меня полностью, он вывернул все во мне наизнанку. Не невозможно, что после таковых переживаний любому человеку нужно утихнуть, придти в себя, вернуть внутреннее равновесие. О Петер, что ты со мной делаешь? Чего ты желаешь от меня? Что станет далее? Ах, сейчас я разумею Элли, сейчас, когда я все это чувствую хозяйка, я разумею ее сомнения. Если бы я была ветше и он захотел на мне жениться – что ответила бы я ему? Анна, будь правдивой! Замуж за него ты бы не вульгарна, но и отрешиться от него так тяжело! Характер у Петера еще не установился, в нем очень недостаточно энергии, очень недостаточно мужества, силы. Он еще малыш, сердечно он никак не ветше меня, и более только на свете он желает спокойствия, желает счастья.
Неужели мне только четырнадцать лет? Неужели я элементарно глупая девчонка, старшеклассница? Неужели я и воистину так неопытна во всем? Но у меня более эксперимента, чем у остальных, я пережила то, что в моем возрасте изредка кто переживет. Боюсь себя, опасаюсь, что очень быстро поддамся влечения, а как я тогда буду новости себя с иными мальчиками? Ах, как мне тяжело, как дерутся во мне интеллект и сердечко, как нужно отдать им волю – любому в собственный час! Но уверена ли я, что сумею верно избрать этот час?
Анна.
Вторник, 2 мая 1944 г.
Милая Китти!
В субботу вечером я спросила Петера, не поведать ли отцу о нас, и Петер, чуть-чуть помявшись, произнес, что это верно. Я обрадовалась – еще одно подтверждение его внутренней чистоты. Спустившись книзу, я сходу вульгарна с папой за водой и уже на лестнице произнесла ему:
" Папа, ты, естественно, осознаешь, что, когда мы с Петером совместно, мы не сидим на расстоянии метра друг от друга. По-твоему, это нехорошо? "
Отец ответил не сходу, а позже произнес:
" Нет, Анна, ничто отвратительного в этом нет, но все-же тут, когда живешь в таковой недалекости, нужно быть осторожнее ".
Он еще кое-что заявлял в таком же духе, и мы отправь вверх. А в воскресенье сутра он позвал меня к себе и произнес:
" Анна, я еще раз все обдумал( тут я испугалась). Собственно разговаривая, тут, в пристанище, это не совершенно отлично. Я-то считал, что вы с Петером элементарно друзья. Петер в тебя влюблен? "
" Ни капельки! " – произнесла я.
" Видишь ли Анна, ты знаешь, что я вас непревзойденно разумею, но ты обязана быть сдержаннее, не очень побуждать его. Не ходи вверх так нередко. Мужчина в данных отношениях постоянно активнее, дама обязана его удерживать. Там, на воле, дело иное. Там ты встречаешься с иными мальчиками и девочками, можешь бездействовать, учиться спортом, вообщем чем угодно. Но ежели вы тут очень немало времени будете жить совместно, а позже тебе это закончит влюбиться, все станет еще труднее. Вы же и так все время зрите друг друга, практически непрерывно. Будь осторожнее, Анна, не воспринимай ваши дела серьезно ".
" Да я и не принимаю, папа. И позже Петер – чрезвычайно благородный, неплохой паренек ".
" Да, но нрав у него неуравновешенный, на него просто воздействовать и в неплохую, и в отвратительную сторону. Надеюсь, из-за него самого, что он остается неплохим, поэтому что в главном он благородный человек ".
Мы еще побеседовали и условились, что отец поговорит и с Петером. В воскресенье, после обеда, когда мы сидели наверху, Петер спросил:
" А ты разговаривала с папой, Анна? "
" Да, – произнесла я, – я тебе все поведаю. Ничего отвратительного он не наблюдает, но считает, что тут, где мы живем в таковой тесноте, меж нами просто может случится размолвка ".
" Но мы же условились – не ссориться, и я крепко решил, что так и станет ".
" Я также, Петер, но отец задумывался, что у нас все иначе, что мы элементарно друзья. А по-твоему, этого уже не может быть? "
" По-моему, может. А по-твоему? "
" И по-моему, также. Я произнесла папе, что доверю тебе. И я по-настоящему доверяю тебе, Петер, вполне доверяю, как отцу, и я считаю, что ты благороден доверия, истина? "
" Надеюсь ".( Тут он покраснел и смутился.)
" Я в тебя верую, верую, что у тебя неплохой нрав, что ты в жизни многого добьешься ".
Мы разговаривали еще о многом ином, позже я произнесла:
" Когда мы отсюда выйдем, тебе, наверняка, и дела до меня не станет, истина? "
Он целый запылал: " Нет, деза, Анна! Ты не смеешь так обо мне мыслить! "
Тут меня позвали...
В пн Петер поведал мне, что отец и с ним заявлял.
" Твой отец считает, что из товарищеских отношений может подрасти влюбленность, но я ему произнес, что он может на нас положиться ".
ныне папа желает, чтоб я меньше ходила по вечерам вверх, но я на это не согласна. И не лишь поэтому, что я обожаю случаться у Петера, – я разъяснила папе, что доверяю Петеру. Да, я ему доверяю и хочу обосновать это. А как же обосновать, ежели я из сомнения буду сидеть внизу?
Нет, схожу к нему вверх!
Между тем драма с Дусселем закончилась. В субботу, за ужином, он сказал прекрасную, кропотливо обдуманную стиль по-голландски. Наверное, Дуссель целый день готовил этот " урок ". Его день рождения мы отпраздновали в воскресенье, чрезвычайно бесшумно. От нас он получил бутылку причина урожая 1919 года, от ван Даанов( сейчас они уже могли изготовить ему презент!) он получил банку пикулей и пакетик бритвенных лезвий, от Кралера – золотистый джем, от Мип – книжку и от Элли – горшок цветов. Он всем нам выдал по вареному яйцу.
Анна.
Четверг, 25 мая 1944 г.
Милая Китти!
Каждый день чего-нибудь случается! Сегодня сутра заключили нашего замечательного зеленщика – он скрывал у себя в доме 2-ух евреев. Для нас это тяжкий удар, и не лишь поэтому, что эти евреи стоят на краю смерти: нам ужасно за этого скудного человека.
Весь мир сошел с ума. Порядочных людей посылают в концлагеря, в тюрьмы, в одиночки, а над старыми и юными, над обеспеченными и скудными измываются подонки. Одни попадаются на том, что брали на черном базаре, остальные – на том, что укрывали евреев или подпольщиков. Никто не знает, что его ожидает завтра. И для нас арест зеленщика – томная утрата. Наши женщины не имеютвсешансы, да и не обязаны сами тянуть картошку, и нам остается лишь одно – имеется вменьшеймере. Как нам это удается – я тебе напишу, во каждом случае – наслаждение слабенькое. Мама произносит, что по утрам нималейшего завтрака не станет, за обедом – хлеб и кашка, вечером – жареная бульба, времяотвремени – раза два в недельку салат или мало овощей и более ничто. Значит, будетнеобходимо поголодать, но все не так ужасно, как ежели бы нас нашли.
Анна.
Милая Китти!
Прошел мой день рождения. Мне исполнилось пятнадцать лет. Получила достаточно немало даров: 5 томов летописи художества Шпрингера, гарнитур белья, два пояса, носовой платок, две бутылки кефира, банку джема, пряник, учебник ботаники – от матери с отцом, браслет от Марго, еще одну книгу от ван Даанов, коробку биомальца от Дусселя, каждые сласти и тетрадки от Мип и Элли и – наиболее наилучшее – книжку " Мария-Тереза " и три ломтика реального сыра от Кралера. Петер подарил мне расчудесный букетик роз, бедный паренек так пытался чего-нибудь для меня отхватить, но ничто не отыскал.
Высадка союзников идет непревзойденно, неглядя на дрянную погоду, ужасные штормы и ливни в раскрытом море.
Черчилль, Смэтс, Эйзенхауэр и Арнольд вчера побывали французские деревни, какие заняты и освобождены британцами. Черчилль прибыл на торпедном катере, который обстреляли с берега. У этого человека, как у почтивсех парней, совершенно нет ощущения ужаса! Даже завидно!
Отсюда, из нашего укрытия, никоимобразом невозможно проанализировать, какое расположение в Нидерландах, никоимобразом не раскусить. Безусловно, люди рады, что " инертная " Англия вконцеконцов взялась за дело. Надо бы хорошо встряхнуть всякого, кто свысока глядит на британцев, ругает английское руководство " старыми барами ", именует Англию трусливой и совместно с тем терпетьнеможет германцев. Может быть, ежели данных людей потрясти, их запутанные мозги опять встанут на пространство!
Анна.
Пятница, 21 июля 1944 г.
Милая Китти!
Опять пробудилась вера, снова вконцеконцов все отлично! Да еще как отлично! Невероятное весть! На Гитлера совершено покушение, и не каким-либо " еврейским коммунистом " или " английским капиталистом ", нет, это сделал генерал благородных германских кровей, граф, да к тому же и юный! " Небесное провидение " спасло фюреру жизнь, и, к огорчению, он отделался царапинами и пустячными ожогами. Убито некотороеколичество офицеров и генералов из его свиты, остальные ранены. Виновник расстрелян. Вот подтверждение, что почтивсе генералы и офицеры сыты борьбой по гортань и с удовольствием выслали бы Гитлера в тартарары. Они желают создать после погибели Гитлера военную диктатуру, позже закончить мир с союзниками, опять вооружиться и чрез 20 лет снова приступить войну. А может быть, провидение намеренно немного задержало уничтожение Гитлера, поэтому что для союзников еще удобнее и выгоднее, ежели " чистокровные " германцы передерутся меж собой и убьют друг дружку, тогда русским и британцам остается меньше работы и они тем быстрее сумеют приступить возрождать свои городка. Но покуда что до этого не дошло, и я не хочу предвосхищать великолепное грядущее. Но ты, наверняка, поняла, что все, о чем я рассказываю, – трезвые факты, они обеими ногами стоят на настоящей грунте. В облике исключения я тут ничто не приплетаю про " возвышенные идеалы ".
Кроме такого, Гитлер был так любезен, что сказал собственному любимому и преданному народу о том, что с нынешнего дня все боевые подчинены гестапо и что любой боец, узнавший, что его командир воспринимал роль в " подлом и невысоком покушении ", может без последующих околичностей прихлопнуть его.
Вот это станет деяния! У Ганса Дампфа заболели лапти от беготни, его командир на него наорал. Ганс хватает винтовку, орет: " Ты желал уничтожить фюрера, вот тебе за это! " Залп – и высокомерный командир, осмелившийся орать на скудного солдатика, перешел в нескончаемую жизнь( или в нескончаемую погибель – как это говориться?). Дойдет до такого, что бога офицеры со ужасу наделают в брюки и будут страшиться даже пикнуть перед бойцами.
Ты поняла или я снова наболтала бог известие что? Ничего не поделаешь, я очень благополучна, чтоб строчить стройно, при одной идеи, что в октябре я опять сяду за парту! О-ля-ля, да я хозяйка лишь что писала: " Не хочу предвосхищать грядущее! " Не сердись, не зря же меня именуют " комок противоречий "!
Анна.
Вторник, 1 августа 1944 г.
Милая Китти!
" Клубок противоречий "! Это крайняя выдумка крайнего письма, и с нее затеваю сейчас. " Клубок противоречий " – ты можешь разъяснить мне, что это означает? Что означает " возражение "? Как почтивсе остальные слова, и это словечко владеет двойной значение: возражение кому-нибудь и возражение внутреннее?
Первый значение традиционно значит: " не опознавать представления остальных людей, полагать, что ты лучше всех все знаешь, постоянно бросать за собой крайнее словечко ", – в общем, все те противные свойства, какие приписывают мне. А 2-ое никому не понятно, это – собственная секрет.
Однажды я тебе говорила, что у меня, в сущности, не одна воротила, а две. В одной таится моя необузданная веселость, ироническое известие ко всему, жизнерадостность и основное мое качество – ко всему касаться просто. Под этим я разумею вот что: не давать смысла флирту, поцелую, объятию, двусмысленной шутке. И эта воротила во мне постоянно вполнойготовности, она вытесняет иную, наиболее красивую, чистую и глубокую. Но ту, неплохую сторону Анны никто не знает, поэтому так недостаточно людей меня терпит.
Да, естественно, я радостный клоун на один пир, а позже цельный месяц никому не необходима. Совсем как для суровых людей амурный кинофильм: элементарно развлечение, отдых на часок, то, что сходу забываешь, ни неплохое, ни нехорошее. Мне мало досадно говорить тебе это, но отчего не заявить, раз это истина? Моя легкомысленная, поверхностная воротила постоянно побеждает ту, глубокую, одолевает ее. Ты не представляешь себе, как нередко я пробовала отложить, парализовать, утаить эту Анну, которая в конце концов сочиняет лишь половину такого, что зовется Анной, но ничто не значит, и я знаю отчего.
Я опасаюсь, что все, кто меня знает таковой, какой-никакой я постоянно посещаю, внезапно обнаружат, что у меня имеется и иная сторона, еще лучше, еще добросердечнее. Я опасаюсь, что нужно мной встанут насмехаться, назовут меня смешной и сентиментальной, не воспримут меня серьезно. Я привыкла, что ко мне относятся пустяково, но к этому привыкла лишь " простая " Анна, она может это перенести, а иная, " суровая ", очень для этого слаба. И ежели я когда-либо противволи вытаскиваю " неплохую " Анну на сцену, она съеживается, как растение " не-тронь-меня ", и как лишь ей нужно заговорить, она издаёт вместо себя Анну номер один и теряется, доэтого чем я успеваю опомниться.
И значит, что та, " приятная " Анна никогда не возникает на людях, но когда я одна, она главенствует. Я буквально знаю, какой-никакой мне охото быть, какая я имеется... в душе, но, к огорчению, я таковая лишь для себя самой. И, может быть – нет, даже наверное, – это фактор, отчего я считаю, что я по натуре глубочайшая и скрытная, а остальные – что я общительная и поверхностная. Внутри мне постоянно показывает путь та, " чистая " и " отменная " Анна, а снаружи я элементарно радостная козочка-попрыгунья.
И, как я уже разговаривала, я все испытываю не так, как произношу иным, благодарячему обо мне и создалось мировоззрение, что я шмыгаю за мальчишками, флиртую, везде сую собственный нос, зачитываюсь романами. И " радостная " Анна над этим смеется, грубит, равнодушно пожимает плечами, делает вид, что ее это совсем не касается. Но – увы! Та, иная, " тихая " Анна задумывается совершенно подругому. И так как я с тобой полностью правдива, то сознаюсь: мне чрезвычайно жалко, что я прилагаю неимоверные стремления, чтоб поменять себя, начинать иной, но любой раз мне приходится биться с тем, что посильнее меня.
И все во мне плачет: " Видишь, вот что вышло: у тебя отвратительная имя, кругом – насмешливые или огорченные лица, людям ты несимпатична – а все вследствии такого, что ты не слушаешь рекомендаций собственного лучшего " я ". Ах, я бы и подчинялась, но ничто не значит: стоит мне начинать суровой и тихой, как все задумываются, что это притворство, и мне приходится освобождаться шуткой. Я уж не произношу о собственной семье, они сходу начинают заподозрить, что я заболела, предоставляют таблетки от ведущий боли, от нервов, щупают пульс и лоб – уж нет ли у меня погода, узнают, действовал ли желудок, а позже порицают меня за нехорошее расположение. И я не выдерживаю, я затеваю по истинному капризничать, позже мне делается обидно, и вконцеконцов я выворачиваю сердечко наизнанку, нехорошим наружу, а неплохим внутрь, и затеваю находить средства – начинать таковой, как мне хотелось бы, какой-никакой я могла бы начинать, ежели бы... да, ежели бы не было на свете остальных людей...
Анна.
На этом Дневник Анны обрывается.
4 августа " зеленая милиция " напала на " пристанище ", заключила всех, кто там прятался, совместно с Кралером и Коопхойсом, и увезла в германские и голландские концлагеря.
Гестапо разгромило " пристанище ". Среди старых книжек, журналов и газет, брошенных как попало, Мип и Элли отыскали Дневник Анны. Кроме нескольких страничек Дневник был напечатан вполне.
Из всех скрывавшихся возвратился лишь отец Анны. Кралер и Коопхойе вынесли оченьмного лишений в голландских лагерях и возвратились к собственным семьям.
Анна погибла в марте 1945 года в концлагере Берген-Бельзен, за два месяца до избавления Голландии.
По материалам журнала " МЫ ".
Дневник Анны Франк
Дневник Анны Франк
12 июня 1942 г.
Надеюсь, что я все смогу поручить тебе, как никому до сих пор не верила, надеюсь, что ты будешь для меня большой помощью.
Воскресенье, 14 июня 1942 г.
В пятницу я пробудилась уже в 6 часов. И полностью ясно – был мой день рождения. Но мне, естественно, невозможно было выздоравливать в такую рань, довелось удерживать любопытство до без четверти 7. Но более я не вытерпела, вульгарна в столовую, там меня повстречал Маврик, наш котенок, и стал ко мне ласкаться.
В 7 я побежала к отцу с матерью, позже мы все отправь в гостиную и там стали распутывать и рассматривать подарки. Тебя, мой Дневник, я увидела сходу, это был самый-самый наилучший презент. Еще мне подарили букет роз, кактус и срезанные пионы. Это были первые цветочки, позже принесли еще немало.
Папа и мать накупили мне кучу даров, а товарищи элементарно задарили меня. Я получила книжку " Камера обскура ", настольную забаву, немало сластей, головоломку, брошку, " Голландские басни и легенды " Йозефа Козна и еще дивную книгу – " Дэзи катит в горы ", и средства. Я на них покупала " Мифы Древней Греции и Рима " – волшебные!
Потом за мной зашла Лиз, и мы отправь в школу. Я угостила учителей и целый собственный класс конфетами, позже начались уроки.
Пока все! Как я рада, что ты у меня имеется!
Суббота, 20 июня 1942 г.
Несколько дней я не писала, хотелось основательно обдумать – длячего вообщем нужен Дневник? У меня странное эмоция – я буду новости Дневник! И не лишь поэтому, что я никогда не занималась " писательством ". Мне видится, что позже и мне, и вообщем всем не любопытно станет декламировать излияния тринадцатилетней школьницы. Но не в этом дело. Мне элементарно охото строчить, а основное, охото выложить все, что у меня на душе.
" Бумага все стерпит ". Так я нередко задумывалась в печальные дни, когда сидела, положив голову на руки, и не знала, куда помещаться. То мне хотелось сидеть дома, то куда-нибудь пойти, и я так и не двигалась с места и все задумывалась. Да, бумага все стерпит! Я никому не намереваюсь демонстрировать эту тетрадь в толстом переплете с высокопарным заглавием " Дневник ", а ежели уж покажу, так истинному другу или подлинной подруге, иным это неинтересно. Вот я и произнесла основное, отчего я хочу новости Дневник: поэтому что у меня нет подлинной подруги!
Надо разъяснить, подругому никто не усвоит, отчего тринадцатилетняя девочка ощущает себя таковой одинокой. Конечно, это не совершенно так. У меня дивные, добрые предки, шестнадцатилетняя сестра и, наверное, не меньше 30 знакомых или так именуемых товарищей. У меня сила почитателей, они глаз с меня не сводят, а на уроках даже ловят в зеркальце мою улыбку.
У меня немало родственников, дивные дяди и тети, дома у нас комфортно, в сущности, у меня имеется все – несчитая подруги! Со всеми моими знакомыми разрешено лишь баловаться и дурачиться, болтать о каждых пустяках. Откровенно побеседовать мне не с кем, и я вся, как плотно застегнутая. Может быть, мне самой нужно быть доверчивее, но тут ничто не поделаешь, жалко, что так значит.
Вот длячего мне нужен Дневник. Но для такого чтоб у меня перед очами была реальная подружка, о которой я так издавна воображаю, я не буду вписывать в Дневник одни лишь нагие факты, как совершают все, я хочу, чтоб эта тетрадка хозяйка стала мне подругой – и эту подругу будут манить Китти!
Никто ничто не усвоит, ежели внезапно, ни с такого ни с этого, приступить переписку с Китти, благодарячему поведаю поначалу свою биографию, желая мне это и не чрезвычайно любопытно.
Когда мои предки поженились, отцу было 36 лет, а маме – 25. Моя сестра Марго родилась в 1926 году во Франкфурте-на-Майне, а 12 июня 1929 года возникла я. Мы евреи, и благодарячему нам довелось в 1933 году сваливать в Голландию, где мой отец стал одним из начальников акционерного сообщества " Травис ". Эта организация связана с компанией " Колен и Ко ", которая вмещается в том же здании.
У нас в жизни было немало тревог – как и у всех: наши близкие остались в Германии, и гитлеровцы их преследовали. После погромов 1938 года оба маминых брата бегали в Америку, а бабушка приехала к нам. Ей тогда было 70 три года. После сорокового года жизнь вульгарна тяжелая. Сначала битва, позже капитуляция, позже германская оккупация. И тут начались наши мучения. Вводились новейшие законы, одни строже иного, вособенности нехорошо доводилось евреям. Евреи обязаны были перемещать желтую звезду, сдать велики, евреям запрещалось колесить в трамвае, не разговаривая уж об карах. Покупки разрешено было делать лишь от 3-х до 5 и крометого в особых еврейских лавках. После восьми вечера невозможно было вылезать на улицу и даже сидеть в саду или на балконе. Нельзя было бродить в кино, в театр – никаких развлечений! Запрещалось учиться плаванием, играться в окей или в теннис, – однимсловом, спорт также был под запретом. Евреям невозможно было бродить в краски к христианам, еврейских деток перевели в еврейские школы. Ограничений становилось все более и более.
Вся наша жизнь проходит в ужасе. Йоппи постоянно произносит: " Боюсь за чего-нибудь хвататься – а внезапно это запрещается? "
В январе этого года погибла бабуся. Никто не знает, как я ее обожала и как мне ее не хватает.
С 1934 года меня дали в детский сад при школе Монтессорн, а позже я осталась в данной школе. В крайний год моей классной воспитательницей была наша начальница госпожа К. В конце года мы с ней трогательно прощались и обе рыдали навзрыд. С 1941 года мы с Марго поступили в еврейскую гимназию: она – в 4-ый, а я – в первый класс.
Пока что нам, четверым, живется хорошо. Вот я и подошла к нынешнему дню и числу.
Среда, 8 июля 1942 г.
Милая Китти!
Между воскресным сутра и нынешним днем как какбудто прошли цельные годы. Столько только приключилось, как какбудто земля перевернулась! Но, Китти, как наблюдаешь, я еще существую, а это, по словам папы, – наиболее основное.
Да, я существую, лишь не узнавай, как и где. Наверное, ты меня сейчас совершенно не осознаешь. Придется поначалу поведать тебе все, что вышло в воскресенье.
В три часа – Гарри лишь что ушел и желал быстро возвратиться – внезапно раздался звонок. Я ничто не слыхала, комфортно лежала в качалке на веранде и читала. Вдруг в дверях показалась испуганная Марго. " Анна, папе прислали повестку из гестапо, – шепнула она. – Мама уже побежала к ван Даану ".( Ван Даан – неплохой известный отца и его сослуживец.)
Я ужасно перепугалась. Повестка... все знают, что это означает: лагерь... Передо мной мелькнули тюремные камеры – неужели мы позволим отобрать отца! " Нельзя его запускать! " – радикально произнесла Марго. Мы сидели с ней в гостиной и ожидали маму. Мама вульгарна к ван Даанам, нужно решить – ретироваться ли нам завтра в пристанище. Ван Дааны также уйдут с нами – нас станет семеро. Мы сидели неговорянислова, произносить ни о чем не могли. Мысль об папе, который ничто не подозревает, пошел проведать собственных подопечных в еврейской богадельне, ожидание, погода, ужас – мы совершенно онемели.
Вдруг звонок. " Это Гарри! " – произнесла я. " Не открывай! " – удержала меня Марго, но ужас оказался бесполезным: мы услыхали гласа матери и государя Даана, они говорили с Гарри. Потом он ушел, а они вошли в дом и заперли за собой двери. При каждом звонке Марго или я прокрадывались книзу и глядели – не отец ли это. Решили никого иного не впускать.
Нас отправили из комнаты. Ван Даан желал побеседовать с матерью одиннаодин. Когда мы сидели в нашей комнате, Марго мне произнесла, что повестка пришла не отцу, а ей. Я еще более испугалась и стала несладко рыдать. Марго только шестнадцать лет. Неужели они желают отправлять таковых девочек без родителей? Но, к счастью, она от нас не уйдет. Так произнесла мать, и, наверное, отец также подготавливал меня к этому, когда заявлял об пристанище.
А какое пристанище? Где мы спрячемся? В городке, в селе, в каком-нибудь доме, в хижине – когда, как, где? Нельзя было задавать эти вопросы, но они у меня все время крутились в голове.
Мы с Марго стали складывать наиболее нужное в наши школьные сумки. Первым занятием я брала эту тетрадку, позже что попало: бигуди, носовые платки, учебники, гребенку, старые письма. Я задумывалась о том, как мы станем прятаться, и совала в сумку любую чепуху. Но мне не жаль: воспоминания подороже платьев.
В 5 часов вконцеконцов возвратился отец. Он позвонил государю Коопхойсу и попросил вечером зайти. Господин ван Даан пошел за Мип. Мип работает в конторе у отца с 1933 года, она стала нашим преданным ином и ее новый муж Хенк также. Она пришла, уложила ботинки, платьица, пальто, мало белья и чулок в багаж и обещала вечером снова зайти. Наконец у нас стало бесшумно. Есть никто не мог. Все еще было горячо и вообщем когда-то удивительно и непривычно.
Верхнюю комнату у нас снимает некоторый государь Гоудсмит, он разведен с супругой, ему 30. Видно, в это воскресенье ему нечего было делать, он сидел у нас до 10, и никоимобразом невозможно было его жить.
В одиннадцать пришли Мип и Хенк ван Сантен. В чемодане Мип и в глубочайших кармашках ее супруга опять стали пропадать чулки, ботинки, книжки и платье. В половине двенадцатого они ушли, тяжко нагруженные. Я устала до полусмерти, и, желая я знала, что дремлю заключительную ночь в собственной постели, я тут же заснула. В половине шестого утра меня пробудила мать. К счастью, было не так горячо, как в воскресенье. Весь день накрапывал теплый дождь. Мы все четыре столько на себя одели теплого, какбудто собирались спать в холодильнике. Но нам нужно было брать с собой как разрешено более одежды. В нашем расположении никто не решился бы идти по улице с томным чемоданом. На мне было две рубахи, две пары чулок, три пары трико и платьице, а сверху – юбка, пиджак, летнее пальто, позже мои лучшие туфли, ботики, платок, шапка и еще каждые платьица и шарфы. Я уже дома чуток не задохнулась, но всем было не до этого.
Марго набила сумку учебниками, села на велик и поехала за Мип в неизвестную мне даль. Я еще не знала, в каком загадочном месте мы станем скрываться... В 7 часов 30 минут мы захлопнули за собой двери. Единственное вещество, с которым я простилась, был Маврик, мой возлюбленный котенок, его обязаны были приютить соседи. Об этом мы оставили записочку государю Гоудсмиту. На кухонном столе покоился фунт мяса для кота, в столовой не убрали со стола, кровати мы не заправили. Все производило воспоминание, какбудто мы бегали сломя голову. Но нам было равнодушно, что скажут люди. Мы желали лишь выйти и успешно добраться до места. Завтра напишу еще!
Анна.
Пятница, 21 августа 1942 г.
Милая Китти!
Наше пристанище стало реальным тайником. Господину Кралеру пришла блестящая мысль – прикрыть плотно ввод к нам сюда, на заднюю половину дома, поэтому что вданныймомент немало обысков – отыскивают велики. Выполнил этот чин государь Воссен. Он сделал подвижную книжную полку, которая раскрывается в одну сторону, как дверь. Конечно, его довелось " посвятить ", и сейчас он готов посодействовать нам во всем. ныне, когда спускаешься книзу, необходимо поначалу нагнуться, а позже скакнуть, так как ступень снята. Через три дня мы все набили ужасные шишки на лбу, поэтому что забывали нагнуться и стукались башкой о низкую дверь. ныне там приколочен валик, набитый стружкой. Не знаю, поможет ли!
Читаю я недостаточно. Пока что я перезабыла почтивсе, чему нас изучали в школе. Жизнь тут одинаковая. Мы с государем ван Дааном нередко ссоримся. Конечно, Марго ему видится куда милее. Мама обращается со мной, как с маленькой, а я этого не выношу. Петер также не стал приятнее. Он кислый, целый день валяется на постели, времяотвремени кое-что мастерит, а позже снова дремлет. Такой тюфяк!
Анна.
Пятница, 9 октября 1942 г.
Милая Китти!
Сегодня у меня чрезвычайно грустные и томные новости. Многих евреев – наших товарищей и знакомых – заключили. Гестапо обходится с ними страшно. Их грузят в теплушки и посылают в иудейский лагерь Вестерборк. Это – ужасное пространство. На тыщи человек не хватает ни умывалок, ни уборных. Говорят, что в домах все дремлют вповалку: мужчины, дамы, детки. Убежать нереально. Заключенных из лагеря сходу выяснят по бритым головам, а почтивсех и по типично еврейской наружности.
Если уж тут, в Голландии, так ужасно, то какой-никакой кошмар ожидает их там, куда их отправляют! Английское радио передает, что их ожидают газовые камеры, и, может быть, это еще самый-самый стремительный метод уничтожения. Мип ведает страшные случаи, она хозяйка в ужасном волнении. Она ожидала машинку гестапо, которая собирает всех подряд. Старуха дрожала от ужаса. Зенитки гремели, лучи прожекторов шарили в темноте, эхо от грома британских самолетов перекатывалось посреди домов. Но Мип не решалась брать старуху к себе. Немцы за это наказывают чрезвычайно сердито.
Элли также стала тихой и печальной. Ее друга выслали в Германию на принудительные работы. Она опасается, чтоб его не уничтожило при бомбежке. Английские летчики скидывают тонны бомб. Я считаю, что дурные шуточки вроде: " Ну, вся тонна на него не упадет! " или " Одной бомбы также хватит! " – чрезвычайно бестактны и неразумны. И не лишь Дирк попал в беду, далековато нет. Каждый день увозят молодежь на принудительные работы. Некоторым удается убежать по дороге или исчезнуть заблаговременно, но таковых чрезвычайно недостаточно.
Моя грустная повесть еще не кончена. Знаешь ли ты, что такое заложники? Тут немцы выдумали самую утонченную пытку. Это ужаснее только. Хватают без разбора ни в чем не повинных людей и держат в тюрьме. Если где-либо обнаруживают " саботаж " и виновника не обретают, то имеется предлог шлепнуть нескольких заложников. И позже в газетах возникают предупреждения. Что за люд эти немцы! И я также как-то принадлежала к ним. Но Гитлер издавна объявил нас лишенными гражданства. Да, большей злобы меж таковыми германцами и евреями нигде на свете нет!
Среда, 13 января 1943 г.
Милая Китти!
Сегодня мы снова ужасно расстроены, невозможно тихо сидеть и действовать. Происходит кое-что страшное. Днем и ночкой несчастных людей увозят и не разрешают ничто хватать с собой – лишь рюкзак и мало средств. Но и это у них также позже отнимают!
Семьи разлучают, отцов и матерей отрывают от деток. Бывает, что детки прибывают домой из школы, а родителей нет, или супруга уйдет за покупками и ворачивается к опечатанной двери – какоказалось, всю семью увели!
И посреди христиан вырастает беспокойство: молодежь, их сыновей, отправляют в Германию. Везде несчастье!
Каждую ночь сотки самолетов летят чрез Голландию бомбить германские городка, любой час в России и в Африке погибают сотки людей. Весь земной шар сошел с ума, всюду погибель и поражение.
Конечно, союзники вданныймомент в лучшем расположении, чем немцы, но конца все одинаково не следовательно.
Нам живется хорошо, лучше, чем миллионам остальных людей. Мы сидим тихо, в сохранности, мы в состоянии основывать планы на послевоенное время, мы даже можем ликовать новеньким платьям и книжкам, а нужно было бы мыслить, как отложить любой цент и не истратить его зря, поэтому что будетнеобходимо помогать иным и выручать всех, кого разрешено избавить.
Многие ребятишки носятся в одних тонких платьях, в древесных башмаках на босу ногу, без пальто, без перчаток, без шапок. В желудках у них пусто, они жуют репу, из прохладных комнат выбегают на мокрые улицы, под дождик, ветр, позже прибывают в сырую, нетопленую школу. Да, в Голландии дошло до такого, что детки на улице выпрашивают у прохожих кусочек пища! Я бы могла напротяжениинесколькихчасов говорить, насколько горя принесла битва, но мне от этого делается еще печальнее. Нам ничто не остается, как тихо и мужественно ожидать, покуда придет конец несчастьям. И все ожидают – евреи, христиане, все народы, целый мир... А почтивсе ожидают погибели!
Анна.
Суббота, 30 января 1943 г.
Милая Китти!
Я вне себя от бешенства, но обязана сдерживаться! Хочется топать ногами, кричать, трясти маму за плечи – не знаю, что бы я ей сделала за эти злобные слова, насмешливые взоры, нарекания, которыми она меня осыпает, как стрелами из туго натянутого кривизна. Мне охото крикнуть маме, Марго, Дусселю, даже папе: оставьте меня, дайте мне вздохнуть тихо! Неужели так и спать любой пир в слезах, на влажной подушке, с опухшими очами и тяжелой башкой? Не трогайте меня, я хочу выйти от всех, выйти от жизни – это было бы наиболее наилучшее! Но ничто не значит. Они не знают, в каком я отчаянии. Они сами не понимают, какие царапины они мне наносят.
А их сострадание, их иронию я совершенно не могу выдерживать! Хочется завыть во целый глас!
Стоит мне раскрыть рот – им уже видится, что я наговорила лишнего, стоит замолчать – им забавно, любой мой протест – грубость, в всякой разумной идеи – подвох, ежели я устала – означает, я лентяйка, ежели съела излишний кусочек – эгоистка, я дурочка, я трусиха, я хитрая – однимсловом, только не перечесть. Целый день лишь и слышу, какое я невыносимое вещество, и желая я действую вид, что мне забавно и вообщем наплевать, то на самом деле мне это далековато не равнодушно.
Я попросила бы бога господа изготовить меня таковой, чтоб никого не нервировать. Но из этого ничто не выйдет. Видно, таковой я родилась, желая я испытываю, что я совсем не таковая нехорошая. Они и не подозревают, как я стараюсь все делать отлично. Я смеюсь совместно с ними, чтоб не демонстрировать, как углубленно я страдаю. Сколько раз я заявляла маме, когда она пристрастно на меня нападала: " Мне равнодушно, скажи, что желаешь, лишь рукипрочь меня в покое, все одинаково я неисправима! "
Тогда мне молвят, что я дерзкая, и дня два со мной не говорят, а позже внезапно все забывается и прощается. А я так не могу – один день быть с человеком ужасно нежной и симпатичной, а на иной день его ненавидеть! Лучше избрать " золотую середину ", желая ничто " золотого " я в ней не вижу! Лучше удерживать свои идеи при себе и ко всем касаться втомжедухе пренебрежительно, как они относятся ко мне!
Если бы лишь получилось!
Анна.
Понедельник, 19 июля 1943 г.
Милая Китти!
В воскресенье шибко бомбили Амстердам-Норд. Разрушения, наверное, страшные. Целые улицы превращены в груды щебня, и пригодится много дней, чтоб пристроить всех, у кого разбомбило дома. Уже записанно 200 убитых и оченьмного раненых. Больницы переполнены. Дети бродят по улицам, отыскивают под обломками отцов и матерей. Меня и вданныймомент кидает в холод, как лишь вспомню глухой гул и шум, какие и нам угрожали смертью.
Анна.
Четверг, 11 ноября 1943 г.
ОДА МОЕЙ АВТОРУЧКЕ
( " Светлой памяти ")
Авторучка постоянно была моим сотоварищем. Я чрезвычайно ею дорожила, поэтому что у нее золотое перышко, а я, по истине заявить, пишу отлично лишь таковыми перьями. Моя рукоятка прожила длинную и увлекательную жизнь, о которой я и намереваюсь вданныймомент поведать.
Мне было 9 лет, когда моя рукоятка( кропотливо упакованная в вату) прибыла к нам в ящичке с надписью " Без цены ". Этот красивый презент прислала моя приятная бабушка – тогда она еще жила в Ахене. Я болела гриппом, лежала в кровати, а на улице завывал февральский ветр. Чудесная рукоятка в красном кожаном футляре тут же была показана моим подругам и знакомым. Я, Анна Франк, стала гордой владелицей авторучки!
Когда мне исполнилось 10 лет, я получила позволение хватать ручку в школу, и преподавательница позволила мне воспользоваться ею на уроках.
К огорчению, на последующий год мне довелось бросать родное драгоценность дома, поэтому что классная наставница нашего шестого класса разрешала строчить лишь школьными ручками.
Когда мне было двенадцать лет и я перешла в еврейскую гимназию, мне подарили новейший футляр с отделением для карандаша и с роскошной застежкой на молнии.
Когда мне исполнилось тринадцать, рукоятка отправилась со мной в пристанище и тут была мне преданной помощницей в переписке с тобой и в упражнениях. ныне мне уже четырнадцать, и моя рукоятка была со мной целый крайний год моей жизни...
В пятницу вечером я вышла из собственной комнаты в общую и желала присесть за стол поработать. Но меня свирепо прогнали, так как папа и Марго занимались латынью. Ручка так и осталась на столе... Анне же довелось наслаждаться самым краешком стола, и она, тяжко охая, принялась " тереть фасоль ", то имеется чистить заплесневелые карие фасолины.
Без четверти 6 я подмела пол и кинула сор совместно с кожурой от фасоли прямо в печку. Сразу взмахнуло мощное огонь, и я чрезвычайно обрадовалась, поэтому что пламя уже потухал, а тут внезапно опять запылал. Между тем " латинисты " кончили свои дела, и сейчас я могла присесть за стол и позаниматься. Но ручки моей нигде не было. Я обыскала все вокруг, мне помогала Марго, позже к нам присоединилась мать, позже находили папа с Дусселем, но моя правильная подруга пропала бесследно.
" Возможно, она угодила в печку совместно с фасолью ", – предположила Марго.
" Быть не может! " – ответила я. Но мою трогательную ручку так и не получилось найти, и мы уже к вечеру решили, что она сгорела, тем наиболее что пластмасса так отлично горит. И правильно, наша печальная гипотеза подтвердилась – на последующее утро папа отыскал в зале наконечник. От золотого пера и отпечатка не осталось. " Очевидно, оно расплавилось и смешалось с золой ", – решил папа. Но у меня имеется одно утешение, хоть и чрезвычайно слабенькое: рукоятка моя была послушна кремации, что я – когда-либо в будущем – желаю и себе!
Суббота, 27 ноября, 1943 г.
Милая Китти!
Вчера вечером, когда я уже засыпала, я внезапно явственно увидела Лиз.
Она стояла передо мной – оборванная, изнуренная, щеки ввалились. Ее огромные глаза были обращены ко мне с укором, какбудто она желала заявить: " Анна, длячего ты меня кинула? Помоги же мне! Выведи меня из этого ада! "
А я ничем не могу ей посодействовать, я обязана сложа руки глядеть, как люди мучаются и погибают, и могу лишь просить господа, чтоб он уберег ее и дал нам опять свидеться. Почему мне представилась конкретно Лиз, а не кто-либо иной полностью ясно. Я судила о ней ошибочно, по-детски, я не понимала ее страхов. Она чрезвычайно обожала свою подругу и опасалась, что хочу их поссорить. Ей было чрезвычайно тяжко. Я-то знаю, мне это эмоция отлично знакомо!
Иногда я мимоходом задумывалась о ней, но тут же из эгоизма уходила в свои веселья и горести. Вела я себя страшно, и сейчас она стоит передо мной, бледная, печальная, и глядит на меня умоляющими очами... Если бы я могла хоть чем-нибудь ей посодействовать!
Господи, да как же это – у меня имеется все, что угодно, а ее ожидает таковая ужасная участь! Она ни чуток не меньше меня веровала в господа и постоянно всем желала блага. Почему же мне суждено существовать, а она, быть может, быстро умрет? В чем же разница меж нами? Почему мы разлучены с ней?
Честно разговаривая, я не упоминала о ней вот уже немало месяцев – да, практически цельный год. Не то чтоб совершенно не упоминала, а элементарно никогда не задумывалась о ней, никогда не представляла ее себе таковой, какой-никакой она появилась мне вданныймомент в собственной ужасной беде.
Ах, Лиз, надеюсь, что ты постоянно будешь с нами, ежели лишь переживешь войну! Я бы сделала для тебя все на свете, все, что упустила...
Но когда я смогу ей посодействовать, она уже не станет нуждаться в моей поддержке. Вспоминает ли она меня хоть времяотвремени? И с каким ощущением?
Господи, помоги ей, сделай так, чтоб она не ощущала себя всеми покинутой. Пусть она знает, что я размышляю о ней с состраданием и любовью. Может быть, это даст ей силы выдержать. Нет, не необходимо более о ней мыслить. Все время вижу ее перед собой. Ее большие глаза так и стоят передо мной.
Запала ли религия углубленно в сердечко Лиз или все это навязано ей старшими? Не знаю, никогда ее об этом не спрашивала. Лиз, приятная Лиз, ежели бы разрешено было возвратить тебя, ежели бы я могла разделять с тобой все, что у меня имеется! Поздно, сейчас я ничем не могу посодействовать, сейчас невозможно поправить то, что упущено. Но я никогда ее не забуду, пожизненно буду за нее молиться!
Анна.
Пятница, 7 января, 1944 г.
Милая Китти!
Какая я глупая! Ни разу мне не пришло в голову поведать тебе о себе и о всех моих поклонниках.
Когда я была совершенно малая, чуток ли не в детском саду, мне чрезвычайно нравился Карл Самсон. Отца у него не было, он жил с мамой у тетки. Сын тетки, его двоюродный брат Бобби, разумный, стройный, темноволосый паренек, нравился всем еще более, чем небольшой смешной толстячок Карл. Но я не направляла интереса на наружность и немало лет дружила с Карлом. Мы с ним продолжительно были самыми реальными хорошими друзьями, но я ни в кого не влюблялась.
Потом на моем пути встал Петер, и первая детская влюбленность полностью захватила меня. Я ему также нравилась, и мы с ним были неразлучны единое лето. Я вижу нас вдвоем – мы бродим по улицам, держась за руки, он – в полотняном костюмчике, я – в летнем платье.
После каникул он поступил в настоящее, а я вульгарна в старший приготовительный класс. То он заходил за мной в школу, то я – за ним. Петер был чрезвычайно прекрасен – высочайший, стройный, согласный, со безмятежным, суровым и разумным лицом. У него были черный волосы, румяные, загорелые щеки, волшебные коричневые глаза и узкий нос. Особенно я обожала, когда он хохотал. У него становился таковой веселый, ребячливый вид.
На летние каникулы мы уехали. Когда мы возвратились, Петер переехал на иную квартиру и сейчас жил вблизи с одним мальчиком, он был еще ветше Петера, но так с ним подружился, что водой не разольешь! Наверное, этот паренек ему произнес, что я совершенно мелюзга, и Петер закончил со мной дружить. Я так его обожала, что поначалу ни за что не могла с этим примириться, но позже поняла, что, ежели стану за ним носиться, меня будут дразнить " мальчишницей ".
Шли годы. Петер дружил лишь с девочками собственного возраста, а со мной даже не здоровался, но я никоимобразом не могла забыть его.
Когда я перешла в еврейскую гимназию, в меня влюбилось немало мальчиков из моего класса. Мне было чрезвычайно славно, я ощущала себя польщенной, но в общем это меня не трогало.
Потом в меня безрассудно влюбился Гарри. Но, как я уже произнесла, более я никого не обожала.
Как произносит поговорка: " Время исцеляет все царапины ".
Так было и со мной. Но я воображала, что забыла Петера и что мне он совсем безразличен. Но в моем подсознании крепко жила память о нем, и единожды довелось себе сознаться: меня так терзала горячность к его знакомым девчонкам, что я намеренно пыталась о нем не мыслить.
А сейчас сутра мне стало яcно, что ничто не поменялось, напротив: чем ветше и взрослее я становилась, тем более росла моя влюбленность. ныне я разумею, что Петер тогда считал меня ребенком, и все же мне было тяжело и несладко, что он так скоро меня запамятовал. Я вижу его перед собой так четко, что разумею: никто иной так не станет наполнять мои идеи.
Сон совершенно сбил меня с толку. Когда папа желал поцеловать меня сутра, я чуток не вскрикнула: " Ах, отчего ты не Петер! " Все время размышляю о нем, целый день твержу про себя: " О Петер, приятный мой Петер! "
Кто же мне поможет? Хочется существовать далее и умолять господа, чтоб он дал мне свидеться с Петером, когда я буду на воле. Он по моим очам выяснит, что я испытываю, и скажет: " Ах, Анна, ежели бы я знал, я издавна бы пришел к тебе! "
Однажды, когда мы с отцом разговаривали о сексуальных вопросах, он произнес, какбудто я еще не могу взятьвтолк, что такое " желание ". Но я знала, что разумею, а уж теперь-то мне все ясно наверное!
Нет для меня ничто подороже тебя, мой Петель!
Я посмотрелась в зеркало – у меня стало совершенно иное лицо. Глаза глубочайшие, ясные, щеки порозовели, как никогда, и рот видится нежнее. У меня блаженный вид, и все же в очах у меня некая печаль, от которой меркнет ухмылка на губах. Не могу я быть счастливой, поэтому что знаю – Петер вданныймомент обо мне не задумывается. Но я опять испытываю на себе взор его трогательных глаз и его прохладную, нежную щеку у моей щеки...
О Петель, Петель, как мне изгладить твой образ? Разве разрешено доставить себе кого-нибудь на твоем месте? Какая ничтожная фальшивка! Я так обожаю тебя, что влюбленность не уменьшается в моем сердечко, она желает вырваться на волю, раскрыться во всей собственной силе!
Неделю обратно, нет, даже вчера, ежели бы меня кто-либо спросил, за кого я желала бы вылезти замуж, я произнесла бы: " Не знаю ". А сейчас я готова крикнуть: " За Петера, лишь за Петера, я обожаю его всем сердцем, всей душой, безмерно и все же не хочу, чтоб он был очень настойчив, нет, я позволю ему лишь тронуть моей щеки ".
Я сидела сейчас на чердаке и задумывалась о нем. И после короткого беседы мы оба начали рыдать, и я опять ощутила его губки, нескончаемо нежное касание его щеки.
" О Петер, думай обо мне, приди ко мне, мой приятный, приятный Петер! "
Анна.
Суббота, 22 января 1944 г.
Милая Китти!
Объясни мне, просьба, почему большаячасть людей так опасается раскрыть собственный врождённый мир? Почему я вожу себя в сообществе совершенно не так, как нужно? Наверно, тут имеется предпосылки, знаю, но все же почему-то, что даже с самыми недалёкими людьми никогда не бываешь искренней до конца.
У меня такое эмоция, как какбудто после такого сна я чрезвычайно повзрослела, стала когда-то более " человеком ". Ты, наверняка, удивишься, ежели я тебе открою, что даже о ван Даанах я сейчас сужу иначе. Я гляжу на наши дискуссии и стычки без бывшего предубеждения.
Отчего я так переменилась?
Видишь ли, я немало задумывалась о том, что дела меж нами могли бы сформироваться совершенно подругому, ежели бы моя мать была подлинной безупречной " мамочкой ". Спору нет, фру ван Даан никоимобразом не назовешь человеком вежливым. Но мне видится, что разрешено было бы избежать пятидесятипроцентов данных нескончаемых прений, ежели бы мать была наиболее легким человеком и не обостряла дела. У фру ван Даан имеется свои позитивные свойства, с ней разрешено договориться. Несмотря на целый собственный эгоизм, незначительность и сварливость, она просто идет на уступки, ежели ее не нервировать и не подзуживать. Правда, ее хватает быстро, но при неком терпении разрешено с ней мочь. Надо лишь по-дружески, неприкрыто обсуждать вопросы о нашем воспитании, о баловстве, о еде и так дальше. Тогда мы не стали бы выкапывать друг у друга лишь нехорошие черты!
Знаю, знаю, что ты скажешь, Китти!
" Неужто это твои идеи, Анна? И это пишешь ты, ты, о которой „верхние“ разговаривали столько отвратительного? Ты, которая выяснила столько несправедливости ". Да, это пишу я! Хочу хозяйка до только докопаться, не желаю существовать по старенькой поговорке: " Как деды пели... " Нет, я буду учить ван Даанов и выясню, что истина, а что преувеличение. А ежели я также разочаруюсь в них, тогда и запою ту же песенку, что и мои предки. Но ежели " верхние " окажутся лучше, чем о них молвят, я стараюсь повредить неправильное понятие, которое сформировалось у моих родителей, а ежели не удастся, останусь при собственном мировоззрении и собственном суждении. Буду воспользоваться хотькаким поводом, чтоб произносить с фру ван Даан на различные темы, и не постесняюсь объективно выговаривать родное мировоззрение. Не зря же меня зовут " фрейлейн Всезнайка ".
Конечно, я не намереваюсь идти против собственного семейства, но сплетням я более не верую! До сих пор я была крепко уверена, что во всем повинны ван Дааны, но, наверняка, дробь вины лежит и на нас.
По сути дела мы, обязано быть, постоянно правы. Но от людей умных – а мы себя причисляем к ним – все-же нужно ожидать, что они сумеют ужиться с самыми различными людьми. Надеюсь, что я проведу в жизнь то, в чем я сейчас убеждена.
Анна.
Пятница, 18 февраля 1944 г.
Милая Китти!
Когда я подымаюсь вверх, я обязательно стараюсь увидеть " его ". Моя жизнь стала еще проще, в ней опять возник значение, имеется чему ликовать.
Хорошо, что " объект " моих дружественных эмоций постоянно сидит дома и мне нечего страшиться соперниц( несчитая Марго). Не думай, что я неравнодушна, совсем нет. Но у меня такое эмоция, что меж мной и Петером растёт кое-что чрезвычайно неплохое, и наша дружба, наше доверие встанут еще сильнее. Как лишь возникает вероятность, я бегу к нему. ныне совершенно не то, что ранее, когда он не знал, о чем со мной произносить. Он все произносит и произносит, даже когда я совершенно намереваюсь ретироваться.
Маме не чрезвычайно нравится, что я так нередко хожу вверх. Она произносит: " Не надоедай Петеру, рукипрочь его в покое ". Неужели она не соображает, что это совершенно особые, искренние треволнения? Каждый раз, как я прихожу оттуда, обязательно спросит, где я была. Терпеть этого не могу. Отвратительная повадка.
Анна.
Вторник, 7 марта 1944 г.
Милая Китти!
Когда я вспоминаю свою жизнь до 1942 года, мне все видится ненастоящим. Ту жизнь водила совершенно иная Анна, не та, которая тут так поумнела. Да, чудесная была жизнь! Масса почитателей, 20 подружек и знакомых, практически все учителя обожают, предки балуют напропалую, насколько угодно лакомств, средств – что же еще?
Ты узнаешь, как это я ухитрялась всех завоевать? Когда Петер произносит, что во мне имеется " притягательность ", это не совершенно правильно. Учителям нравилась моя находчивость, мои остроумные замечания, радостная ухмылка и опасный взор на вещи – все это казалось им дорогим, смешным и занятным. Я была ужасной " флиртушкой ", кокетничала и веселилась. Но при этом у меня были и отличные свойства – прилежание, прямота, доброжелательность. Всем без различия я позволяла расстреливать у себя, никогда не воображала и каждые сласти раздавала вправо и влево. Может быть, я стала бы презрительной потому, что мною все так балдели? Может быть, даже лучше, что меня, так заявить, в апогее праздника внезапно кинули в самую будничную жизнь, но прошло более года, доэтого чем я привыкла, что никто более мною не восхищается.
Как меня именовали в школе? Главной заводилой во всех проделках и проказах – постоянно я была первая, никогда не ныла, не капризничала. Неудивительно, что любому было славно провожать меня в школу и показывать мне тыщу символов интереса.
Та Анна видится мне чрезвычайно знатной, но поверхностной девочкой, с которой сейчас у меня нет ничто всеобщего. Петер чрезвычайно верно увидел: " Когда я тебя встречал ранее, ты пожизненно была окружена двумя-тремя мальчиками и цельным выводком девочек, постоянно ты смеялась, шалила, постоянно была в центре ".
Что же осталось от данной девочки? Конечно, я еще не разучилась смеяться, еще умею любому ответствовать, умею так же отлично – а может быть, еще лучше – разбираться в людях, умею флиртовать... ежели захочется. Конечно, мне бы хотелось еще хоть один пир, хоть некотороеколичество дней или недельку протянуть так забавно, так легкомысленно, как доэтого, но я знаю, что к концу данной недели мне все так надоело бы, что я была бы благодарна главному встречному, который побеседовал бы со мной серьезно. Не необходимы мне фанаты – необходимы товарищи, не хочу, чтоб балдели моей симпатичной ухмылкой, – хочу, чтоб меня оценивали за внутреннюю суть, за нрав. Знаю непревзойденно, что тогда круг знакомых будет еще уже. Но это не гроза, только бы со мной остались некотороеколичество товарищей, реальных, искренних товарищей!
Однако я в то время не постоянно была спокойно благополучна. Часто я ощущала себя одинокой, но так как была занята с утра до вечера, то мыслить об этом было прежде и я веселилась вовсю. Сознательно или неосознанно, но я пыталась шуткой наполнить пустоту. ныне я оглядываюсь на свою прошлую жизнь и берусь за работу. Целый кусочек жизни безвозвратно ушел. Беспечные, беззаботные школьные дни никогда не возвратиться.
Да я и не тоскую по той жизни, я выросла из нее. Я уже не умею так неосторожно развлекаться, постоянно в глубине души я остаюсь суровой.
Свою жизнь до истока 1944 года я вижу, какбудто через увеличительное стекло. Дома – солнечная жизнь, позже – в 1942 году – переезд сюда, резкая смена, ссоры, нарекания. Я не могла сходу изучить эту смену, она меня сшибла с ног, и я держалась и противилась лишь наглостью.
Первая половина 1943 года: нескончаемые слезы, одиночество, постепенное сознание собственных ошибок и недочетов, и в самом деле чрезвычайно огромных, желая они кажутся еще более.
Я пыталась все разъяснить, пыталась перетянуть Пима на свою сторону – это не вышло. И мне довелось одной улаживать тяжелую задачку: так преобразоваться, чтоб не чуять нескончаемых наставлений, какие доводили меня практически до уныния.
Вторая половина года сложилась лучше: я выросла, со мной стали уже почаще знаться как со зрелой. Я более задумывалась, истока строчить рассказы и пришла к заключению, что никто не владеет права кидаться мною, как мячиком. Я желала формировать собственный нрав хозяйка, по собственной воле. И еще одно: я поняла, что отец не во всем может быть моим поверенным. Никому не стану полагаться более, чем самой себе.
После Нового года – 2-ая крупная смена – мой сон... После него я поняла свою тоску по другу: не по девочке-подруге, а по другу-мальчику. Я открыла счастье внутри себя, нашла, что мое легкомыслие и веселость – лишь защитный броня. Постепенно я стала спокойнее и ощутила безграничную тягу к добру, к красе.
И вечером, лежа в кровати, когда я заканчиваю мольбу словами: " Благодарю тебя за все неплохое, милое и красивое ", – во мне все ликует. Я вспоминаю все " неплохое ": наше избавление, мое излечение, позже все " милое ": Петера и то робкое, ласковое, до что мы оба еще опасаемся дотронуться, то, что еще придет, – влюбленность, влечение, счастье. А позже вспоминаю все " красивое ", оно – во всем мире, в природе, в художестве, в красе, – во всем, что отлично и гордо
Тогда я размышляю не о несчастье, а о том чудесном, что есть кроме него. Вот в чем главное отличие меж мной и матерью. Когда человек в тоске, она ему рекомендует: " Думайте о том, насколько на свете горя, и будьте признательны, что вам это не приходится болеть ".
А я рекомендую иное: " Иди в поле, на волю, на солнце, иди на волю, старайся отыскать счастье в себе, в господе. Думай о том чудесном, что делается в твоей душе и кругом тебя, и будь счастлив ".
По моему понятию, мамин комитет неправилен. А ежели у тебя самого горе, что же тогда делать? Тогда ты исчез. А я считаю, что постоянно остается красивое: натура, солнце, воля, то, что у тебя в душе. За это нужно обращаться, тогда ты отыщешь себя, отыщешь господа, тогда ты все выдержишь.
А тот, кто сам счастлив, может отдать счастье и иным. Тот, в ком имеется мужество и стойкость, тот никогда не сдается и в горе!
Анна.
Суббота, 1 апреля 1944 г.
Милая Китти!
И все же мне чрезвычайно тяжело. Ты осознаешь, о чем я? Я скучаю о поцелуе, о том поцелуе, которого так продолжительно приходится ожидать. Неужели он глядит на меня лишь как на приятеля? Неужели я для него не стану чем-то огромным? Ты знаешь, да я и хозяйка знаю, что я мощная, что практически все трудности я могу идти одна, и что я не привыкла их с кем-нибудь разделять. За свою мама я никогда не цеплялась. А сейчас мне так охото решать ему голову на плечо и элементарно затихнуть!
Никогда, никогда я не забуду, как во сне я ощутила щеку Петера и какое это было необычное, красивое эмоция! Неужели он этого не желает? Может быть, лишь робость препятствует ему сознаться в любви? Но отчего же ему так охото, чтоб я постоянно была возле него? Ах, отчего он ничто не скажет? Нет, более не буду, стараюсь быть спокойной. Надо сохраниться мощной, нужно терпеливо ожидать – и все сбудется. Но... но вот что наиболее нехорошее: значит так, какбудто я за ним шмыгаю, поэтому что постоянно я хожу за ним вверх, а не он прибывает ко мне. Но таккак это зависит лишь от расположения наших комнат, он обязан это взятьвтолк! Ох, почтивсе, чрезвычайно немало ему еще нужно взятьвтолк!
Анна.
Четверг, 6 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Ты спросила меня, чем я более только увлекаюсь, чем увлекаюсь, и я отвечаю тебе. Не пугайся, у меня данных интересов тьма-тьмущая!
На главном месте стоит беллетристика, но это, в сущности, невозможно именовать элементарно увлечением.
Во-вторых, я увлекаюсь родословными царских домов. Из газет, книжек и журналов я собрала материал о французских, германских, испанских, британских, австрийских, российских, норвежских и нидерландских царствующих домах и немало уже систематизировала, поэтому что я издавна действую выписки из всех биографических и исторических книжек, какие читаю. Я даже переписываю цельные отрывки из летописи. Значит, деяния – мое третье интерес; папа мне брал немало исторических книжек. Не дождусь дня, когда я хозяйка снова смогу копаться в общественной библиотеке.
В-четвертых, я увлекаюсь греческой и римской мифологией, и у меня по этому предмету также имеется немало книг. Потом я увлекаюсь собиранием портретов звезд и фамильных фото. Я почитаю книжки, чтение и увлекаюсь всем, что касается писателей, стихотворцев и живописцев, а втомжедухе историей искусств. Может быть, позднее начну интересоваться и музыкой. С определенной антипатией я отношусь к алгебре, геометрии и математике. Все другие школьные предметы я обожаю, но историю более только!
Анна.
Воскресенье сутра, возле одиннадцати, 16 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Запомни совсем недавний день – его невозможно забыть, поэтому что он самый-самый принципиальный день в моей жизни. Да и для каждой женщины тот день, когда ее впервыйраз поцеловали, – самый-самый принципиальный день! Вот и у меня также. Тот раз, когда Брам поцеловал меня в правую щеку, не считается, и когда м-р Уокер поцеловал мне руку – также не в счет.
Слушай же, как меня впервыйраз поцеловали.
Вчера вечером, часов в 8, я сидела с Петером на его кушетке, и он обнял меня за плечи.
" Давай немного подвинемся, – произнесла я, – а то я все время стукаюсь башкой о ящик ".
Он отодвинулся практически в самый-самый угол. Я просунула руку под его рукою и обхватила его, а он еще сильнее обнял меня за плечи. Мы нередко с ним сидели вблизи, но никогда ранее мы не были так вблизи, как в этот пир. Он так прочно привлек меня к себе, что мое сердечко забилось у него на груди. Но позже стало еще лучше. Он все более притягивал меня к себе, покуда моя башка не склонилась к нему на плечо, а его башка приникла к моей. А когда я минут чрез 5 снова села прямо, он скоро брал мою голову обеими руками и опять привлек меня к себе. Мне было так отлично, так удивительно, я не могла заявить ни слова, лишь наслаждалась данной минуткой. Он мало неудобно погладил меня по щеке, по плечу, играл моими локонами, и мы не шевелились, прижав головы друг к другу. Не могу обрисовать тебе, Китти, эмоция, которое меня переполняло! Я была благополучна, и он, мне видится, также. В половине девятого мы встали, и Петер стал натягивать гимнастические туфли, чтоб не топать при обходе дома. Я стояла вблизи. Как это внезапно приключилось, хозяйка не знаю, но доэтого чем выйти книзу, он поцеловал мои волосы где-то меж левой щекой и ухом. Я убежала книзу без оглядки и... воображаю о нынешнем вечере.
Анна.
Среда, 19 апреля 1944 г.
Милый дружок!
Что может быть лучше на свете, чем глядеть из раскрытого окна на природу, выслушивать, как поют птицы, ощущать солнце на щеках и, обняв трогательного мальчика, неговорянислова торчать, прочно прижавшись друг к другу? Не верую, что это нехорошо, от данной тишины на душе делается ясно. Ах, ежели б лишь никто ее не нарушал – даже Муши!
Анна.
Пятница, 28 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Никогда не забуду собственный сон про Петера Васаеля. Стоит мне о нем поразмыслить, как я снова испытываю его щеку у моей, снова чувствую это чудесное чувство. С Петером( здешним) я также чувствовала это чувство, но не с таковой силой... до вчерашнего дня, когда мы сидели на диванчике вблизи, как постоянно, прочно обнявшись. И внезапно та, бывшая Анна пропала и возникла иная Анна. Та, иная Анна, в которой нет ни легкомыслия, ни веселости – она лишь желает любить, желает быть нежной.
Я сидела, прижавшись к нему, и ощущала, как переполняется сердечко. Слезы подступили к очам, покатились по лицу прямо на его куртку. Заметил ли он? Ни одним ходом он себя не выдал. Чувствует ли он то, что испытываю я? Он не произнес практически ни слова. Знает ли он, что вблизи с ним – две Анны? Сколько вопросов, а ответа нет!
В половине десятого я встала, подошла к окну, где мы постоянно прощаемся. Я вся еще дрожала, я была той, иной Анной. Он подошел ко мне, я обхватила его шею руками и поцеловала в левую щеку. Но когда я желала поцеловать его и в правую, мои губки встретились с его губами. В смятении мы прижались губами еще раз, еще и еще, без конца!
Как Петер нуждается в ласке! Впервые он открыл, что такое женщина, впервыйраз сообразил, что у данных " бесенят " также имеется сердечко, что они совершенно остальные, когда остаешься с ними одиннаодин. Впервые в жизни он дал свою дружбу, только себя – таккак у него никогда в жизни не было друга, не было подруги. ныне мы отыскали друг друга. Я также не знала его, у меня также не было любимого, а сейчас имеется.
Но меня частенько мучит вопрос: " Хорошо ли это, верно ли, что я так поддаюсь, что во мне столько же пылкости, как в Петере? Можно ли мне, девушке, так дарить себе волю? "
И на это имеется лишь один протест:
" Я так тосковала, так продолжительно тосковала, я была так одинока – и вот я нашла утешение и удовлетворенность! " Утром мы такие, как постоянно, и днем также, но вечером уже ничем не сдержать нашей тяги друг к другу, невозможно не мыслить о блаженстве, о счастье всякой встречи. И тут мы принадлежим лишь самим себе. И любой пир после прощального поцелуя мне охото выйти, выйти побыстрее, чтоб не глядеть ему в глаза, нестись, нестись, остаться одной в темноте.
Но стоит мне опуститься на четырнадцать ступенек – и куда я угождаю! В ясно освещенную комнату, где говорят, смеются, начинают меня расспрашивать, – и мне нужно ответствовать так, чтоб никто ничто не увидел. Сердце у меня очень переполнено, чтоб сходу стряхнуть все, что я испытала вчера вечером. Та теплая, кроткая Анна изредка пробуждается во мне, но тем сложнее сходу изгнать ее за дверь. Петер углубленно зацепил меня, так углубленно, как никогда, никогда, разве лишь во сне! Петер завладел меня полностью, он вывернул все во мне наизнанку. Не невозможно, что после таковых переживаний любому человеку нужно утихнуть, придти в себя, вернуть внутреннее равновесие. О Петер, что ты со мной делаешь? Чего ты желаешь от меня? Что станет далее? Ах, сейчас я разумею Элли, сейчас, когда я все это чувствую хозяйка, я разумею ее сомнения. Если бы я была ветше и он захотел на мне жениться – что ответила бы я ему? Анна, будь правдивой! Замуж за него ты бы не вульгарна, но и отрешиться от него так тяжело! Характер у Петера еще не установился, в нем очень недостаточно энергии, очень недостаточно мужества, силы. Он еще малыш, сердечно он никак не ветше меня, и более только на свете он желает спокойствия, желает счастья.
Неужели мне только четырнадцать лет? Неужели я элементарно глупая девчонка, старшеклассница? Неужели я и воистину так неопытна во всем? Но у меня более эксперимента, чем у остальных, я пережила то, что в моем возрасте изредка кто переживет. Боюсь себя, опасаюсь, что очень быстро поддамся влечения, а как я тогда буду новости себя с иными мальчиками? Ах, как мне тяжело, как дерутся во мне интеллект и сердечко, как нужно отдать им волю – любому в собственный час! Но уверена ли я, что сумею верно избрать этот час?
Анна.
Вторник, 2 мая 1944 г.
Милая Китти!
В субботу вечером я спросила Петера, не поведать ли отцу о нас, и Петер, чуть-чуть помявшись, произнес, что это верно. Я обрадовалась – еще одно подтверждение его внутренней чистоты. Спустившись книзу, я сходу вульгарна с папой за водой и уже на лестнице произнесла ему:
" Папа, ты, естественно, осознаешь, что, когда мы с Петером совместно, мы не сидим на расстоянии метра друг от друга. По-твоему, это нехорошо? "
Отец ответил не сходу, а позже произнес:
" Нет, Анна, ничто отвратительного в этом нет, но все-же тут, когда живешь в таковой недалекости, нужно быть осторожнее ".
Он еще кое-что заявлял в таком же духе, и мы отправь вверх. А в воскресенье сутра он позвал меня к себе и произнес:
" Анна, я еще раз все обдумал( тут я испугалась). Собственно разговаривая, тут, в пристанище, это не совершенно отлично. Я-то считал, что вы с Петером элементарно друзья. Петер в тебя влюблен? "
" Ни капельки! " – произнесла я.
" Видишь ли Анна, ты знаешь, что я вас непревзойденно разумею, но ты обязана быть сдержаннее, не очень побуждать его. Не ходи вверх так нередко. Мужчина в данных отношениях постоянно активнее, дама обязана его удерживать. Там, на воле, дело иное. Там ты встречаешься с иными мальчиками и девочками, можешь бездействовать, учиться спортом, вообщем чем угодно. Но ежели вы тут очень немало времени будете жить совместно, а позже тебе это закончит влюбиться, все станет еще труднее. Вы же и так все время зрите друг друга, практически непрерывно. Будь осторожнее, Анна, не воспринимай ваши дела серьезно ".
" Да я и не принимаю, папа. И позже Петер – чрезвычайно благородный, неплохой паренек ".
" Да, но нрав у него неуравновешенный, на него просто воздействовать и в неплохую, и в отвратительную сторону. Надеюсь, из-за него самого, что он остается неплохим, поэтому что в главном он благородный человек ".
Мы еще побеседовали и условились, что отец поговорит и с Петером. В воскресенье, после обеда, когда мы сидели наверху, Петер спросил:
" А ты разговаривала с папой, Анна? "
" Да, – произнесла я, – я тебе все поведаю. Ничего отвратительного он не наблюдает, но считает, что тут, где мы живем в таковой тесноте, меж нами просто может случится размолвка ".
" Но мы же условились – не ссориться, и я крепко решил, что так и станет ".
" Я также, Петер, но отец задумывался, что у нас все иначе, что мы элементарно друзья. А по-твоему, этого уже не может быть? "
" По-моему, может. А по-твоему? "
" И по-моему, также. Я произнесла папе, что доверю тебе. И я по-настоящему доверяю тебе, Петер, вполне доверяю, как отцу, и я считаю, что ты благороден доверия, истина? "
" Надеюсь ".( Тут он покраснел и смутился.)
" Я в тебя верую, верую, что у тебя неплохой нрав, что ты в жизни многого добьешься ".
Мы разговаривали еще о многом ином, позже я произнесла:
" Когда мы отсюда выйдем, тебе, наверняка, и дела до меня не станет, истина? "
Он целый запылал: " Нет, деза, Анна! Ты не смеешь так обо мне мыслить! "
Тут меня позвали...
В пн Петер поведал мне, что отец и с ним заявлял.
" Твой отец считает, что из товарищеских отношений может подрасти влюбленность, но я ему произнес, что он может на нас положиться ".
ныне папа желает, чтоб я меньше ходила по вечерам вверх, но я на это не согласна. И не лишь поэтому, что я обожаю случаться у Петера, – я разъяснила папе, что доверяю Петеру. Да, я ему доверяю и хочу обосновать это. А как же обосновать, ежели я из сомнения буду сидеть внизу?
Нет, схожу к нему вверх!
Между тем драма с Дусселем закончилась. В субботу, за ужином, он сказал прекрасную, кропотливо обдуманную стиль по-голландски. Наверное, Дуссель целый день готовил этот " урок ". Его день рождения мы отпраздновали в воскресенье, чрезвычайно бесшумно. От нас он получил бутылку причина урожая 1919 года, от ван Даанов( сейчас они уже могли изготовить ему презент!) он получил банку пикулей и пакетик бритвенных лезвий, от Кралера – золотистый джем, от Мип – книжку и от Элли – горшок цветов. Он всем нам выдал по вареному яйцу.
Анна.
Четверг, 25 мая 1944 г.
Милая Китти!
Каждый день чего-нибудь случается! Сегодня сутра заключили нашего замечательного зеленщика – он скрывал у себя в доме 2-ух евреев. Для нас это тяжкий удар, и не лишь поэтому, что эти евреи стоят на краю смерти: нам ужасно за этого скудного человека.
Весь мир сошел с ума. Порядочных людей посылают в концлагеря, в тюрьмы, в одиночки, а над старыми и юными, над обеспеченными и скудными измываются подонки. Одни попадаются на том, что брали на черном базаре, остальные – на том, что укрывали евреев или подпольщиков. Никто не знает, что его ожидает завтра. И для нас арест зеленщика – томная утрата. Наши женщины не имеютвсешансы, да и не обязаны сами тянуть картошку, и нам остается лишь одно – имеется вменьшеймере. Как нам это удается – я тебе напишу, во каждом случае – наслаждение слабенькое. Мама произносит, что по утрам нималейшего завтрака не станет, за обедом – хлеб и кашка, вечером – жареная бульба, времяотвремени – раза два в недельку салат или мало овощей и более ничто. Значит, будетнеобходимо поголодать, но все не так ужасно, как ежели бы нас нашли.
Анна.
Милая Китти!
Прошел мой день рождения. Мне исполнилось пятнадцать лет. Получила достаточно немало даров: 5 томов летописи художества Шпрингера, гарнитур белья, два пояса, носовой платок, две бутылки кефира, банку джема, пряник, учебник ботаники – от матери с отцом, браслет от Марго, еще одну книгу от ван Даанов, коробку биомальца от Дусселя, каждые сласти и тетрадки от Мип и Элли и – наиболее наилучшее – книжку " Мария-Тереза " и три ломтика реального сыра от Кралера. Петер подарил мне расчудесный букетик роз, бедный паренек так пытался чего-нибудь для меня отхватить, но ничто не отыскал.
Высадка союзников идет непревзойденно, неглядя на дрянную погоду, ужасные штормы и ливни в раскрытом море.
Черчилль, Смэтс, Эйзенхауэр и Арнольд вчера побывали французские деревни, какие заняты и освобождены британцами. Черчилль прибыл на торпедном катере, который обстреляли с берега. У этого человека, как у почтивсех парней, совершенно нет ощущения ужаса! Даже завидно!
Отсюда, из нашего укрытия, никоимобразом невозможно проанализировать, какое расположение в Нидерландах, никоимобразом не раскусить. Безусловно, люди рады, что " инертная " Англия вконцеконцов взялась за дело. Надо бы хорошо встряхнуть всякого, кто свысока глядит на британцев, ругает английское руководство " старыми барами ", именует Англию трусливой и совместно с тем терпетьнеможет германцев. Может быть, ежели данных людей потрясти, их запутанные мозги опять встанут на пространство!
Анна.
Пятница, 21 июля 1944 г.
Милая Китти!
Опять пробудилась вера, снова вконцеконцов все отлично! Да еще как отлично! Невероятное весть! На Гитлера совершено покушение, и не каким-либо " еврейским коммунистом " или " английским капиталистом ", нет, это сделал генерал благородных германских кровей, граф, да к тому же и юный! " Небесное провидение " спасло фюреру жизнь, и, к огорчению, он отделался царапинами и пустячными ожогами. Убито некотороеколичество офицеров и генералов из его свиты, остальные ранены. Виновник расстрелян. Вот подтверждение, что почтивсе генералы и офицеры сыты борьбой по гортань и с удовольствием выслали бы Гитлера в тартарары. Они желают создать после погибели Гитлера военную диктатуру, позже закончить мир с союзниками, опять вооружиться и чрез 20 лет снова приступить войну. А может быть, провидение намеренно немного задержало уничтожение Гитлера, поэтому что для союзников еще удобнее и выгоднее, ежели " чистокровные " германцы передерутся меж собой и убьют друг дружку, тогда русским и британцам остается меньше работы и они тем быстрее сумеют приступить возрождать свои городка. Но покуда что до этого не дошло, и я не хочу предвосхищать великолепное грядущее. Но ты, наверняка, поняла, что все, о чем я рассказываю, – трезвые факты, они обеими ногами стоят на настоящей грунте. В облике исключения я тут ничто не приплетаю про " возвышенные идеалы ".
Кроме такого, Гитлер был так любезен, что сказал собственному любимому и преданному народу о том, что с нынешнего дня все боевые подчинены гестапо и что любой боец, узнавший, что его командир воспринимал роль в " подлом и невысоком покушении ", может без последующих околичностей прихлопнуть его.
Вот это станет деяния! У Ганса Дампфа заболели лапти от беготни, его командир на него наорал. Ганс хватает винтовку, орет: " Ты желал уничтожить фюрера, вот тебе за это! " Залп – и высокомерный командир, осмелившийся орать на скудного солдатика, перешел в нескончаемую жизнь( или в нескончаемую погибель – как это говориться?). Дойдет до такого, что бога офицеры со ужасу наделают в брюки и будут страшиться даже пикнуть перед бойцами.
Ты поняла или я снова наболтала бог известие что? Ничего не поделаешь, я очень благополучна, чтоб строчить стройно, при одной идеи, что в октябре я опять сяду за парту! О-ля-ля, да я хозяйка лишь что писала: " Не хочу предвосхищать грядущее! " Не сердись, не зря же меня именуют " комок противоречий "!
Анна.
Вторник, 1 августа 1944 г.
Милая Китти!
" Клубок противоречий "! Это крайняя выдумка крайнего письма, и с нее затеваю сейчас. " Клубок противоречий " – ты можешь разъяснить мне, что это означает? Что означает " возражение "? Как почтивсе остальные слова, и это словечко владеет двойной значение: возражение кому-нибудь и возражение внутреннее?
Первый значение традиционно значит: " не опознавать представления остальных людей, полагать, что ты лучше всех все знаешь, постоянно бросать за собой крайнее словечко ", – в общем, все те противные свойства, какие приписывают мне. А 2-ое никому не понятно, это – собственная секрет.
Однажды я тебе говорила, что у меня, в сущности, не одна воротила, а две. В одной таится моя необузданная веселость, ироническое известие ко всему, жизнерадостность и основное мое качество – ко всему касаться просто. Под этим я разумею вот что: не давать смысла флирту, поцелую, объятию, двусмысленной шутке. И эта воротила во мне постоянно вполнойготовности, она вытесняет иную, наиболее красивую, чистую и глубокую. Но ту, неплохую сторону Анны никто не знает, поэтому так недостаточно людей меня терпит.
Да, естественно, я радостный клоун на один пир, а позже цельный месяц никому не необходима. Совсем как для суровых людей амурный кинофильм: элементарно развлечение, отдых на часок, то, что сходу забываешь, ни неплохое, ни нехорошее. Мне мало досадно говорить тебе это, но отчего не заявить, раз это истина? Моя легкомысленная, поверхностная воротила постоянно побеждает ту, глубокую, одолевает ее. Ты не представляешь себе, как нередко я пробовала отложить, парализовать, утаить эту Анну, которая в конце концов сочиняет лишь половину такого, что зовется Анной, но ничто не значит, и я знаю отчего.
Я опасаюсь, что все, кто меня знает таковой, какой-никакой я постоянно посещаю, внезапно обнаружат, что у меня имеется и иная сторона, еще лучше, еще добросердечнее. Я опасаюсь, что нужно мной встанут насмехаться, назовут меня смешной и сентиментальной, не воспримут меня серьезно. Я привыкла, что ко мне относятся пустяково, но к этому привыкла лишь " простая " Анна, она может это перенести, а иная, " суровая ", очень для этого слаба. И ежели я когда-либо противволи вытаскиваю " неплохую " Анну на сцену, она съеживается, как растение " не-тронь-меня ", и как лишь ей нужно заговорить, она издаёт вместо себя Анну номер один и теряется, доэтого чем я успеваю опомниться.
И значит, что та, " приятная " Анна никогда не возникает на людях, но когда я одна, она главенствует. Я буквально знаю, какой-никакой мне охото быть, какая я имеется... в душе, но, к огорчению, я таковая лишь для себя самой. И, может быть – нет, даже наверное, – это фактор, отчего я считаю, что я по натуре глубочайшая и скрытная, а остальные – что я общительная и поверхностная. Внутри мне постоянно показывает путь та, " чистая " и " отменная " Анна, а снаружи я элементарно радостная козочка-попрыгунья.
И, как я уже разговаривала, я все испытываю не так, как произношу иным, благодарячему обо мне и создалось мировоззрение, что я шмыгаю за мальчишками, флиртую, везде сую собственный нос, зачитываюсь романами. И " радостная " Анна над этим смеется, грубит, равнодушно пожимает плечами, делает вид, что ее это совсем не касается. Но – увы! Та, иная, " тихая " Анна задумывается совершенно подругому. И так как я с тобой полностью правдива, то сознаюсь: мне чрезвычайно жалко, что я прилагаю неимоверные стремления, чтоб поменять себя, начинать иной, но любой раз мне приходится биться с тем, что посильнее меня.
И все во мне плачет: " Видишь, вот что вышло: у тебя отвратительная имя, кругом – насмешливые или огорченные лица, людям ты несимпатична – а все вследствии такого, что ты не слушаешь рекомендаций собственного лучшего " я ". Ах, я бы и подчинялась, но ничто не значит: стоит мне начинать суровой и тихой, как все задумываются, что это притворство, и мне приходится освобождаться шуткой. Я уж не произношу о собственной семье, они сходу начинают заподозрить, что я заболела, предоставляют таблетки от ведущий боли, от нервов, щупают пульс и лоб – уж нет ли у меня погода, узнают, действовал ли желудок, а позже порицают меня за нехорошее расположение. И я не выдерживаю, я затеваю по истинному капризничать, позже мне делается обидно, и вконцеконцов я выворачиваю сердечко наизнанку, нехорошим наружу, а неплохим внутрь, и затеваю находить средства – начинать таковой, как мне хотелось бы, какой-никакой я могла бы начинать, ежели бы... да, ежели бы не было на свете остальных людей...
Анна.
На этом Дневник Анны обрывается.
4 августа " зеленая милиция " напала на " пристанище ", заключила всех, кто там прятался, совместно с Кралером и Коопхойсом, и увезла в германские и голландские концлагеря.
Гестапо разгромило " пристанище ". Среди старых книжек, журналов и газет, брошенных как попало, Мип и Элли отыскали Дневник Анны. Кроме нескольких страничек Дневник был напечатан вполне.
Из всех скрывавшихся возвратился лишь отец Анны. Кралер и Коопхойе вынесли оченьмного лишений в голландских лагерях и возвратились к собственным семьям.
Анна погибла в марте 1945 года в концлагере Берген-Бельзен, за два месяца до избавления Голландии.
По материалам журнала " МЫ ".
Дневник Анны Франк
Дневник Анны Франк
12 июня 1942 г.
Надеюсь, что я все смогу поручить тебе, как никому до сих пор не верила, надеюсь, что ты будешь для меня большой помощью.
Воскресенье, 14 июня 1942 г.
В пятницу я пробудилась уже в 6 часов. И полностью ясно – был мой день рождения. Но мне, естественно, невозможно было выздоравливать в такую рань, довелось удерживать любопытство до без четверти 7. Но более я не вытерпела, вульгарна в столовую, там меня повстречал Маврик, наш котенок, и стал ко мне ласкаться.
В 7 я побежала к отцу с матерью, позже мы все отправь в гостиную и там стали распутывать и рассматривать подарки. Тебя, мой Дневник, я увидела сходу, это был самый-самый наилучший презент. Еще мне подарили букет роз, кактус и срезанные пионы. Это были первые цветочки, позже принесли еще немало.
Папа и мать накупили мне кучу даров, а товарищи элементарно задарили меня. Я получила книжку " Камера обскура ", настольную забаву, немало сластей, головоломку, брошку, " Голландские басни и легенды " Йозефа Козна и еще дивную книгу – " Дэзи катит в горы ", и средства. Я на них покупала " Мифы Древней Греции и Рима " – волшебные!
Потом за мной зашла Лиз, и мы отправь в школу. Я угостила учителей и целый собственный класс конфетами, позже начались уроки.
Пока все! Как я рада, что ты у меня имеется!
Суббота, 20 июня 1942 г.
Несколько дней я не писала, хотелось основательно обдумать – длячего вообщем нужен Дневник? У меня странное эмоция – я буду новости Дневник! И не лишь поэтому, что я никогда не занималась " писательством ". Мне видится, что позже и мне, и вообщем всем не любопытно станет декламировать излияния тринадцатилетней школьницы. Но не в этом дело. Мне элементарно охото строчить, а основное, охото выложить все, что у меня на душе.
" Бумага все стерпит ". Так я нередко задумывалась в печальные дни, когда сидела, положив голову на руки, и не знала, куда помещаться. То мне хотелось сидеть дома, то куда-нибудь пойти, и я так и не двигалась с места и все задумывалась. Да, бумага все стерпит! Я никому не намереваюсь демонстрировать эту тетрадь в толстом переплете с высокопарным заглавием " Дневник ", а ежели уж покажу, так истинному другу или подлинной подруге, иным это неинтересно. Вот я и произнесла основное, отчего я хочу новости Дневник: поэтому что у меня нет подлинной подруги!
Надо разъяснить, подругому никто не усвоит, отчего тринадцатилетняя девочка ощущает себя таковой одинокой. Конечно, это не совершенно так. У меня дивные, добрые предки, шестнадцатилетняя сестра и, наверное, не меньше 30 знакомых или так именуемых товарищей. У меня сила почитателей, они глаз с меня не сводят, а на уроках даже ловят в зеркальце мою улыбку.
У меня немало родственников, дивные дяди и тети, дома у нас комфортно, в сущности, у меня имеется все – несчитая подруги! Со всеми моими знакомыми разрешено лишь баловаться и дурачиться, болтать о каждых пустяках. Откровенно побеседовать мне не с кем, и я вся, как плотно застегнутая. Может быть, мне самой нужно быть доверчивее, но тут ничто не поделаешь, жалко, что так значит.
Вот длячего мне нужен Дневник. Но для такого чтоб у меня перед очами была реальная подружка, о которой я так издавна воображаю, я не буду вписывать в Дневник одни лишь нагие факты, как совершают все, я хочу, чтоб эта тетрадка хозяйка стала мне подругой – и эту подругу будут манить Китти!
Никто ничто не усвоит, ежели внезапно, ни с такого ни с этого, приступить переписку с Китти, благодарячему поведаю поначалу свою биографию, желая мне это и не чрезвычайно любопытно.
Когда мои предки поженились, отцу было 36 лет, а маме – 25. Моя сестра Марго родилась в 1926 году во Франкфурте-на-Майне, а 12 июня 1929 года возникла я. Мы евреи, и благодарячему нам довелось в 1933 году сваливать в Голландию, где мой отец стал одним из начальников акционерного сообщества " Травис ". Эта организация связана с компанией " Колен и Ко ", которая вмещается в том же здании.
У нас в жизни было немало тревог – как и у всех: наши близкие остались в Германии, и гитлеровцы их преследовали. После погромов 1938 года оба маминых брата бегали в Америку, а бабушка приехала к нам. Ей тогда было 70 три года. После сорокового года жизнь вульгарна тяжелая. Сначала битва, позже капитуляция, позже германская оккупация. И тут начались наши мучения. Вводились новейшие законы, одни строже иного, вособенности нехорошо доводилось евреям. Евреи обязаны были перемещать желтую звезду, сдать велики, евреям запрещалось колесить в трамвае, не разговаривая уж об карах. Покупки разрешено было делать лишь от 3-х до 5 и крометого в особых еврейских лавках. После восьми вечера невозможно было вылезать на улицу и даже сидеть в саду или на балконе. Нельзя было бродить в кино, в театр – никаких развлечений! Запрещалось учиться плаванием, играться в окей или в теннис, – однимсловом, спорт также был под запретом. Евреям невозможно было бродить в краски к христианам, еврейских деток перевели в еврейские школы. Ограничений становилось все более и более.
Вся наша жизнь проходит в ужасе. Йоппи постоянно произносит: " Боюсь за чего-нибудь хвататься – а внезапно это запрещается? "
В январе этого года погибла бабуся. Никто не знает, как я ее обожала и как мне ее не хватает.
С 1934 года меня дали в детский сад при школе Монтессорн, а позже я осталась в данной школе. В крайний год моей классной воспитательницей была наша начальница госпожа К. В конце года мы с ней трогательно прощались и обе рыдали навзрыд. С 1941 года мы с Марго поступили в еврейскую гимназию: она – в 4-ый, а я – в первый класс.
Пока что нам, четверым, живется хорошо. Вот я и подошла к нынешнему дню и числу.
Среда, 8 июля 1942 г.
Милая Китти!
Между воскресным сутра и нынешним днем как какбудто прошли цельные годы. Столько только приключилось, как какбудто земля перевернулась! Но, Китти, как наблюдаешь, я еще существую, а это, по словам папы, – наиболее основное.
Да, я существую, лишь не узнавай, как и где. Наверное, ты меня сейчас совершенно не осознаешь. Придется поначалу поведать тебе все, что вышло в воскресенье.
В три часа – Гарри лишь что ушел и желал быстро возвратиться – внезапно раздался звонок. Я ничто не слыхала, комфортно лежала в качалке на веранде и читала. Вдруг в дверях показалась испуганная Марго. " Анна, папе прислали повестку из гестапо, – шепнула она. – Мама уже побежала к ван Даану ".( Ван Даан – неплохой известный отца и его сослуживец.)
Я ужасно перепугалась. Повестка... все знают, что это означает: лагерь... Передо мной мелькнули тюремные камеры – неужели мы позволим отобрать отца! " Нельзя его запускать! " – радикально произнесла Марго. Мы сидели с ней в гостиной и ожидали маму. Мама вульгарна к ван Даанам, нужно решить – ретироваться ли нам завтра в пристанище. Ван Дааны также уйдут с нами – нас станет семеро. Мы сидели неговорянислова, произносить ни о чем не могли. Мысль об папе, который ничто не подозревает, пошел проведать собственных подопечных в еврейской богадельне, ожидание, погода, ужас – мы совершенно онемели.
Вдруг звонок. " Это Гарри! " – произнесла я. " Не открывай! " – удержала меня Марго, но ужас оказался бесполезным: мы услыхали гласа матери и государя Даана, они говорили с Гарри. Потом он ушел, а они вошли в дом и заперли за собой двери. При каждом звонке Марго или я прокрадывались книзу и глядели – не отец ли это. Решили никого иного не впускать.
Нас отправили из комнаты. Ван Даан желал побеседовать с матерью одиннаодин. Когда мы сидели в нашей комнате, Марго мне произнесла, что повестка пришла не отцу, а ей. Я еще более испугалась и стала несладко рыдать. Марго только шестнадцать лет. Неужели они желают отправлять таковых девочек без родителей? Но, к счастью, она от нас не уйдет. Так произнесла мать, и, наверное, отец также подготавливал меня к этому, когда заявлял об пристанище.
А какое пристанище? Где мы спрячемся? В городке, в селе, в каком-нибудь доме, в хижине – когда, как, где? Нельзя было задавать эти вопросы, но они у меня все время крутились в голове.
Мы с Марго стали складывать наиболее нужное в наши школьные сумки. Первым занятием я брала эту тетрадку, позже что попало: бигуди, носовые платки, учебники, гребенку, старые письма. Я задумывалась о том, как мы станем прятаться, и совала в сумку любую чепуху. Но мне не жаль: воспоминания подороже платьев.
В 5 часов вконцеконцов возвратился отец. Он позвонил государю Коопхойсу и попросил вечером зайти. Господин ван Даан пошел за Мип. Мип работает в конторе у отца с 1933 года, она стала нашим преданным ином и ее новый муж Хенк также. Она пришла, уложила ботинки, платьица, пальто, мало белья и чулок в багаж и обещала вечером снова зайти. Наконец у нас стало бесшумно. Есть никто не мог. Все еще было горячо и вообщем когда-то удивительно и непривычно.
Верхнюю комнату у нас снимает некоторый государь Гоудсмит, он разведен с супругой, ему 30. Видно, в это воскресенье ему нечего было делать, он сидел у нас до 10, и никоимобразом невозможно было его жить.
В одиннадцать пришли Мип и Хенк ван Сантен. В чемодане Мип и в глубочайших кармашках ее супруга опять стали пропадать чулки, ботинки, книжки и платье. В половине двенадцатого они ушли, тяжко нагруженные. Я устала до полусмерти, и, желая я знала, что дремлю заключительную ночь в собственной постели, я тут же заснула. В половине шестого утра меня пробудила мать. К счастью, было не так горячо, как в воскресенье. Весь день накрапывал теплый дождь. Мы все четыре столько на себя одели теплого, какбудто собирались спать в холодильнике. Но нам нужно было брать с собой как разрешено более одежды. В нашем расположении никто не решился бы идти по улице с томным чемоданом. На мне было две рубахи, две пары чулок, три пары трико и платьице, а сверху – юбка, пиджак, летнее пальто, позже мои лучшие туфли, ботики, платок, шапка и еще каждые платьица и шарфы. Я уже дома чуток не задохнулась, но всем было не до этого.
Марго набила сумку учебниками, села на велик и поехала за Мип в неизвестную мне даль. Я еще не знала, в каком загадочном месте мы станем скрываться... В 7 часов 30 минут мы захлопнули за собой двери. Единственное вещество, с которым я простилась, был Маврик, мой возлюбленный котенок, его обязаны были приютить соседи. Об этом мы оставили записочку государю Гоудсмиту. На кухонном столе покоился фунт мяса для кота, в столовой не убрали со стола, кровати мы не заправили. Все производило воспоминание, какбудто мы бегали сломя голову. Но нам было равнодушно, что скажут люди. Мы желали лишь выйти и успешно добраться до места. Завтра напишу еще!
Анна.
Пятница, 21 августа 1942 г.
Милая Китти!
Наше пристанище стало реальным тайником. Господину Кралеру пришла блестящая мысль – прикрыть плотно ввод к нам сюда, на заднюю половину дома, поэтому что вданныймомент немало обысков – отыскивают велики. Выполнил этот чин государь Воссен. Он сделал подвижную книжную полку, которая раскрывается в одну сторону, как дверь. Конечно, его довелось " посвятить ", и сейчас он готов посодействовать нам во всем. ныне, когда спускаешься книзу, необходимо поначалу нагнуться, а позже скакнуть, так как ступень снята. Через три дня мы все набили ужасные шишки на лбу, поэтому что забывали нагнуться и стукались башкой о низкую дверь. ныне там приколочен валик, набитый стружкой. Не знаю, поможет ли!
Читаю я недостаточно. Пока что я перезабыла почтивсе, чему нас изучали в школе. Жизнь тут одинаковая. Мы с государем ван Дааном нередко ссоримся. Конечно, Марго ему видится куда милее. Мама обращается со мной, как с маленькой, а я этого не выношу. Петер также не стал приятнее. Он кислый, целый день валяется на постели, времяотвремени кое-что мастерит, а позже снова дремлет. Такой тюфяк!
Анна.
Пятница, 9 октября 1942 г.
Милая Китти!
Сегодня у меня чрезвычайно грустные и томные новости. Многих евреев – наших товарищей и знакомых – заключили. Гестапо обходится с ними страшно. Их грузят в теплушки и посылают в иудейский лагерь Вестерборк. Это – ужасное пространство. На тыщи человек не хватает ни умывалок, ни уборных. Говорят, что в домах все дремлют вповалку: мужчины, дамы, детки. Убежать нереально. Заключенных из лагеря сходу выяснят по бритым головам, а почтивсех и по типично еврейской наружности.
Если уж тут, в Голландии, так ужасно, то какой-никакой кошмар ожидает их там, куда их отправляют! Английское радио передает, что их ожидают газовые камеры, и, может быть, это еще самый-самый стремительный метод уничтожения. Мип ведает страшные случаи, она хозяйка в ужасном волнении. Она ожидала машинку гестапо, которая собирает всех подряд. Старуха дрожала от ужаса. Зенитки гремели, лучи прожекторов шарили в темноте, эхо от грома британских самолетов перекатывалось посреди домов. Но Мип не решалась брать старуху к себе. Немцы за это наказывают чрезвычайно сердито.
Элли также стала тихой и печальной. Ее друга выслали в Германию на принудительные работы. Она опасается, чтоб его не уничтожило при бомбежке. Английские летчики скидывают тонны бомб. Я считаю, что дурные шуточки вроде: " Ну, вся тонна на него не упадет! " или " Одной бомбы также хватит! " – чрезвычайно бестактны и неразумны. И не лишь Дирк попал в беду, далековато нет. Каждый день увозят молодежь на принудительные работы. Некоторым удается убежать по дороге или исчезнуть заблаговременно, но таковых чрезвычайно недостаточно.
Моя грустная повесть еще не кончена. Знаешь ли ты, что такое заложники? Тут немцы выдумали самую утонченную пытку. Это ужаснее только. Хватают без разбора ни в чем не повинных людей и держат в тюрьме. Если где-либо обнаруживают " саботаж " и виновника не обретают, то имеется предлог шлепнуть нескольких заложников. И позже в газетах возникают предупреждения. Что за люд эти немцы! И я также как-то принадлежала к ним. Но Гитлер издавна объявил нас лишенными гражданства. Да, большей злобы меж таковыми германцами и евреями нигде на свете нет!
Среда, 13 января 1943 г.
Милая Китти!
Сегодня мы снова ужасно расстроены, невозможно тихо сидеть и действовать. Происходит кое-что страшное. Днем и ночкой несчастных людей увозят и не разрешают ничто хватать с собой – лишь рюкзак и мало средств. Но и это у них также позже отнимают!
Семьи разлучают, отцов и матерей отрывают от деток. Бывает, что детки прибывают домой из школы, а родителей нет, или супруга уйдет за покупками и ворачивается к опечатанной двери – какоказалось, всю семью увели!
И посреди христиан вырастает беспокойство: молодежь, их сыновей, отправляют в Германию. Везде несчастье!
Каждую ночь сотки самолетов летят чрез Голландию бомбить германские городка, любой час в России и в Африке погибают сотки людей. Весь земной шар сошел с ума, всюду погибель и поражение.
Конечно, союзники вданныймомент в лучшем расположении, чем немцы, но конца все одинаково не следовательно.
Нам живется хорошо, лучше, чем миллионам остальных людей. Мы сидим тихо, в сохранности, мы в состоянии основывать планы на послевоенное время, мы даже можем ликовать новеньким платьям и книжкам, а нужно было бы мыслить, как отложить любой цент и не истратить его зря, поэтому что будетнеобходимо помогать иным и выручать всех, кого разрешено избавить.
Многие ребятишки носятся в одних тонких платьях, в древесных башмаках на босу ногу, без пальто, без перчаток, без шапок. В желудках у них пусто, они жуют репу, из прохладных комнат выбегают на мокрые улицы, под дождик, ветр, позже прибывают в сырую, нетопленую школу. Да, в Голландии дошло до такого, что детки на улице выпрашивают у прохожих кусочек пища! Я бы могла напротяжениинесколькихчасов говорить, насколько горя принесла битва, но мне от этого делается еще печальнее. Нам ничто не остается, как тихо и мужественно ожидать, покуда придет конец несчастьям. И все ожидают – евреи, христиане, все народы, целый мир... А почтивсе ожидают погибели!
Анна.
Суббота, 30 января 1943 г.
Милая Китти!
Я вне себя от бешенства, но обязана сдерживаться! Хочется топать ногами, кричать, трясти маму за плечи – не знаю, что бы я ей сделала за эти злобные слова, насмешливые взоры, нарекания, которыми она меня осыпает, как стрелами из туго натянутого кривизна. Мне охото крикнуть маме, Марго, Дусселю, даже папе: оставьте меня, дайте мне вздохнуть тихо! Неужели так и спать любой пир в слезах, на влажной подушке, с опухшими очами и тяжелой башкой? Не трогайте меня, я хочу выйти от всех, выйти от жизни – это было бы наиболее наилучшее! Но ничто не значит. Они не знают, в каком я отчаянии. Они сами не понимают, какие царапины они мне наносят.
А их сострадание, их иронию я совершенно не могу выдерживать! Хочется завыть во целый глас!
Стоит мне раскрыть рот – им уже видится, что я наговорила лишнего, стоит замолчать – им забавно, любой мой протест – грубость, в всякой разумной идеи – подвох, ежели я устала – означает, я лентяйка, ежели съела излишний кусочек – эгоистка, я дурочка, я трусиха, я хитрая – однимсловом, только не перечесть. Целый день лишь и слышу, какое я невыносимое вещество, и желая я действую вид, что мне забавно и вообщем наплевать, то на самом деле мне это далековато не равнодушно.
Я попросила бы бога господа изготовить меня таковой, чтоб никого не нервировать. Но из этого ничто не выйдет. Видно, таковой я родилась, желая я испытываю, что я совсем не таковая нехорошая. Они и не подозревают, как я стараюсь все делать отлично. Я смеюсь совместно с ними, чтоб не демонстрировать, как углубленно я страдаю. Сколько раз я заявляла маме, когда она пристрастно на меня нападала: " Мне равнодушно, скажи, что желаешь, лишь рукипрочь меня в покое, все одинаково я неисправима! "
Тогда мне молвят, что я дерзкая, и дня два со мной не говорят, а позже внезапно все забывается и прощается. А я так не могу – один день быть с человеком ужасно нежной и симпатичной, а на иной день его ненавидеть! Лучше избрать " золотую середину ", желая ничто " золотого " я в ней не вижу! Лучше удерживать свои идеи при себе и ко всем касаться втомжедухе пренебрежительно, как они относятся ко мне!
Если бы лишь получилось!
Анна.
Понедельник, 19 июля 1943 г.
Милая Китти!
В воскресенье шибко бомбили Амстердам-Норд. Разрушения, наверное, страшные. Целые улицы превращены в груды щебня, и пригодится много дней, чтоб пристроить всех, у кого разбомбило дома. Уже записанно 200 убитых и оченьмного раненых. Больницы переполнены. Дети бродят по улицам, отыскивают под обломками отцов и матерей. Меня и вданныймомент кидает в холод, как лишь вспомню глухой гул и шум, какие и нам угрожали смертью.
Анна.
Четверг, 11 ноября 1943 г.
ОДА МОЕЙ АВТОРУЧКЕ
( " Светлой памяти ")
Авторучка постоянно была моим сотоварищем. Я чрезвычайно ею дорожила, поэтому что у нее золотое перышко, а я, по истине заявить, пишу отлично лишь таковыми перьями. Моя рукоятка прожила длинную и увлекательную жизнь, о которой я и намереваюсь вданныймомент поведать.
Мне было 9 лет, когда моя рукоятка( кропотливо упакованная в вату) прибыла к нам в ящичке с надписью " Без цены ". Этот красивый презент прислала моя приятная бабушка – тогда она еще жила в Ахене. Я болела гриппом, лежала в кровати, а на улице завывал февральский ветр. Чудесная рукоятка в красном кожаном футляре тут же была показана моим подругам и знакомым. Я, Анна Франк, стала гордой владелицей авторучки!
Когда мне исполнилось 10 лет, я получила позволение хватать ручку в школу, и преподавательница позволила мне воспользоваться ею на уроках.
К огорчению, на последующий год мне довелось бросать родное драгоценность дома, поэтому что классная наставница нашего шестого класса разрешала строчить лишь школьными ручками.
Когда мне было двенадцать лет и я перешла в еврейскую гимназию, мне подарили новейший футляр с отделением для карандаша и с роскошной застежкой на молнии.
Когда мне исполнилось тринадцать, рукоятка отправилась со мной в пристанище и тут была мне преданной помощницей в переписке с тобой и в упражнениях. ныне мне уже четырнадцать, и моя рукоятка была со мной целый крайний год моей жизни...
В пятницу вечером я вышла из собственной комнаты в общую и желала присесть за стол поработать. Но меня свирепо прогнали, так как папа и Марго занимались латынью. Ручка так и осталась на столе... Анне же довелось наслаждаться самым краешком стола, и она, тяжко охая, принялась " тереть фасоль ", то имеется чистить заплесневелые карие фасолины.
Без четверти 6 я подмела пол и кинула сор совместно с кожурой от фасоли прямо в печку. Сразу взмахнуло мощное огонь, и я чрезвычайно обрадовалась, поэтому что пламя уже потухал, а тут внезапно опять запылал. Между тем " латинисты " кончили свои дела, и сейчас я могла присесть за стол и позаниматься. Но ручки моей нигде не было. Я обыскала все вокруг, мне помогала Марго, позже к нам присоединилась мать, позже находили папа с Дусселем, но моя правильная подруга пропала бесследно.
" Возможно, она угодила в печку совместно с фасолью ", – предположила Марго.
" Быть не может! " – ответила я. Но мою трогательную ручку так и не получилось найти, и мы уже к вечеру решили, что она сгорела, тем наиболее что пластмасса так отлично горит. И правильно, наша печальная гипотеза подтвердилась – на последующее утро папа отыскал в зале наконечник. От золотого пера и отпечатка не осталось. " Очевидно, оно расплавилось и смешалось с золой ", – решил папа. Но у меня имеется одно утешение, хоть и чрезвычайно слабенькое: рукоятка моя была послушна кремации, что я – когда-либо в будущем – желаю и себе!
Суббота, 27 ноября, 1943 г.
Милая Китти!
Вчера вечером, когда я уже засыпала, я внезапно явственно увидела Лиз.
Она стояла передо мной – оборванная, изнуренная, щеки ввалились. Ее огромные глаза были обращены ко мне с укором, какбудто она желала заявить: " Анна, длячего ты меня кинула? Помоги же мне! Выведи меня из этого ада! "
А я ничем не могу ей посодействовать, я обязана сложа руки глядеть, как люди мучаются и погибают, и могу лишь просить господа, чтоб он уберег ее и дал нам опять свидеться. Почему мне представилась конкретно Лиз, а не кто-либо иной полностью ясно. Я судила о ней ошибочно, по-детски, я не понимала ее страхов. Она чрезвычайно обожала свою подругу и опасалась, что хочу их поссорить. Ей было чрезвычайно тяжко. Я-то знаю, мне это эмоция отлично знакомо!
Иногда я мимоходом задумывалась о ней, но тут же из эгоизма уходила в свои веселья и горести. Вела я себя страшно, и сейчас она стоит передо мной, бледная, печальная, и глядит на меня умоляющими очами... Если бы я могла хоть чем-нибудь ей посодействовать!
Господи, да как же это – у меня имеется все, что угодно, а ее ожидает таковая ужасная участь! Она ни чуток не меньше меня веровала в господа и постоянно всем желала блага. Почему же мне суждено существовать, а она, быть может, быстро умрет? В чем же разница меж нами? Почему мы разлучены с ней?
Честно разговаривая, я не упоминала о ней вот уже немало месяцев – да, практически цельный год. Не то чтоб совершенно не упоминала, а элементарно никогда не задумывалась о ней, никогда не представляла ее себе таковой, какой-никакой она появилась мне вданныймомент в собственной ужасной беде.
Ах, Лиз, надеюсь, что ты постоянно будешь с нами, ежели лишь переживешь войну! Я бы сделала для тебя все на свете, все, что упустила...
Но когда я смогу ей посодействовать, она уже не станет нуждаться в моей поддержке. Вспоминает ли она меня хоть времяотвремени? И с каким ощущением?
Господи, помоги ей, сделай так, чтоб она не ощущала себя всеми покинутой. Пусть она знает, что я размышляю о ней с состраданием и любовью. Может быть, это даст ей силы выдержать. Нет, не необходимо более о ней мыслить. Все время вижу ее перед собой. Ее большие глаза так и стоят передо мной.
Запала ли религия углубленно в сердечко Лиз или все это навязано ей старшими? Не знаю, никогда ее об этом не спрашивала. Лиз, приятная Лиз, ежели бы разрешено было возвратить тебя, ежели бы я могла разделять с тобой все, что у меня имеется! Поздно, сейчас я ничем не могу посодействовать, сейчас невозможно поправить то, что упущено. Но я никогда ее не забуду, пожизненно буду за нее молиться!
Анна.
Пятница, 7 января, 1944 г.
Милая Китти!
Какая я глупая! Ни разу мне не пришло в голову поведать тебе о себе и о всех моих поклонниках.
Когда я была совершенно малая, чуток ли не в детском саду, мне чрезвычайно нравился Карл Самсон. Отца у него не было, он жил с мамой у тетки. Сын тетки, его двоюродный брат Бобби, разумный, стройный, темноволосый паренек, нравился всем еще более, чем небольшой смешной толстячок Карл. Но я не направляла интереса на наружность и немало лет дружила с Карлом. Мы с ним продолжительно были самыми реальными хорошими друзьями, но я ни в кого не влюблялась.
Потом на моем пути встал Петер, и первая детская влюбленность полностью захватила меня. Я ему также нравилась, и мы с ним были неразлучны единое лето. Я вижу нас вдвоем – мы бродим по улицам, держась за руки, он – в полотняном костюмчике, я – в летнем платье.
После каникул он поступил в настоящее, а я вульгарна в старший приготовительный класс. То он заходил за мной в школу, то я – за ним. Петер был чрезвычайно прекрасен – высочайший, стройный, согласный, со безмятежным, суровым и разумным лицом. У него были черный волосы, румяные, загорелые щеки, волшебные коричневые глаза и узкий нос. Особенно я обожала, когда он хохотал. У него становился таковой веселый, ребячливый вид.
На летние каникулы мы уехали. Когда мы возвратились, Петер переехал на иную квартиру и сейчас жил вблизи с одним мальчиком, он был еще ветше Петера, но так с ним подружился, что водой не разольешь! Наверное, этот паренек ему произнес, что я совершенно мелюзга, и Петер закончил со мной дружить. Я так его обожала, что поначалу ни за что не могла с этим примириться, но позже поняла, что, ежели стану за ним носиться, меня будут дразнить " мальчишницей ".
Шли годы. Петер дружил лишь с девочками собственного возраста, а со мной даже не здоровался, но я никоимобразом не могла забыть его.
Когда я перешла в еврейскую гимназию, в меня влюбилось немало мальчиков из моего класса. Мне было чрезвычайно славно, я ощущала себя польщенной, но в общем это меня не трогало.
Потом в меня безрассудно влюбился Гарри. Но, как я уже произнесла, более я никого не обожала.
Как произносит поговорка: " Время исцеляет все царапины ".
Так было и со мной. Но я воображала, что забыла Петера и что мне он совсем безразличен. Но в моем подсознании крепко жила память о нем, и единожды довелось себе сознаться: меня так терзала горячность к его знакомым девчонкам, что я намеренно пыталась о нем не мыслить.
А сейчас сутра мне стало яcно, что ничто не поменялось, напротив: чем ветше и взрослее я становилась, тем более росла моя влюбленность. ныне я разумею, что Петер тогда считал меня ребенком, и все же мне было тяжело и несладко, что он так скоро меня запамятовал. Я вижу его перед собой так четко, что разумею: никто иной так не станет наполнять мои идеи.
Сон совершенно сбил меня с толку. Когда папа желал поцеловать меня сутра, я чуток не вскрикнула: " Ах, отчего ты не Петер! " Все время размышляю о нем, целый день твержу про себя: " О Петер, приятный мой Петер! "
Кто же мне поможет? Хочется существовать далее и умолять господа, чтоб он дал мне свидеться с Петером, когда я буду на воле. Он по моим очам выяснит, что я испытываю, и скажет: " Ах, Анна, ежели бы я знал, я издавна бы пришел к тебе! "
Однажды, когда мы с отцом разговаривали о сексуальных вопросах, он произнес, какбудто я еще не могу взятьвтолк, что такое " желание ". Но я знала, что разумею, а уж теперь-то мне все ясно наверное!
Нет для меня ничто подороже тебя, мой Петель!
Я посмотрелась в зеркало – у меня стало совершенно иное лицо. Глаза глубочайшие, ясные, щеки порозовели, как никогда, и рот видится нежнее. У меня блаженный вид, и все же в очах у меня некая печаль, от которой меркнет ухмылка на губах. Не могу я быть счастливой, поэтому что знаю – Петер вданныймомент обо мне не задумывается. Но я опять испытываю на себе взор его трогательных глаз и его прохладную, нежную щеку у моей щеки...
О Петель, Петель, как мне изгладить твой образ? Разве разрешено доставить себе кого-нибудь на твоем месте? Какая ничтожная фальшивка! Я так обожаю тебя, что влюбленность не уменьшается в моем сердечко, она желает вырваться на волю, раскрыться во всей собственной силе!
Неделю обратно, нет, даже вчера, ежели бы меня кто-либо спросил, за кого я желала бы вылезти замуж, я произнесла бы: " Не знаю ". А сейчас я готова крикнуть: " За Петера, лишь за Петера, я обожаю его всем сердцем, всей душой, безмерно и все же не хочу, чтоб он был очень настойчив, нет, я позволю ему лишь тронуть моей щеки ".
Я сидела сейчас на чердаке и задумывалась о нем. И после короткого беседы мы оба начали рыдать, и я опять ощутила его губки, нескончаемо нежное касание его щеки.
" О Петер, думай обо мне, приди ко мне, мой приятный, приятный Петер! "
Анна.
Суббота, 22 января 1944 г.
Милая Китти!
Объясни мне, просьба, почему большаячасть людей так опасается раскрыть собственный врождённый мир? Почему я вожу себя в сообществе совершенно не так, как нужно? Наверно, тут имеется предпосылки, знаю, но все же почему-то, что даже с самыми недалёкими людьми никогда не бываешь искренней до конца.
У меня такое эмоция, как какбудто после такого сна я чрезвычайно повзрослела, стала когда-то более " человеком ". Ты, наверняка, удивишься, ежели я тебе открою, что даже о ван Даанах я сейчас сужу иначе. Я гляжу на наши дискуссии и стычки без бывшего предубеждения.
Отчего я так переменилась?
Видишь ли, я немало задумывалась о том, что дела меж нами могли бы сформироваться совершенно подругому, ежели бы моя мать была подлинной безупречной " мамочкой ". Спору нет, фру ван Даан никоимобразом не назовешь человеком вежливым. Но мне видится, что разрешено было бы избежать пятидесятипроцентов данных нескончаемых прений, ежели бы мать была наиболее легким человеком и не обостряла дела. У фру ван Даан имеется свои позитивные свойства, с ней разрешено договориться. Несмотря на целый собственный эгоизм, незначительность и сварливость, она просто идет на уступки, ежели ее не нервировать и не подзуживать. Правда, ее хватает быстро, но при неком терпении разрешено с ней мочь. Надо лишь по-дружески, неприкрыто обсуждать вопросы о нашем воспитании, о баловстве, о еде и так дальше. Тогда мы не стали бы выкапывать друг у друга лишь нехорошие черты!
Знаю, знаю, что ты скажешь, Китти!
" Неужто это твои идеи, Анна? И это пишешь ты, ты, о которой „верхние“ разговаривали столько отвратительного? Ты, которая выяснила столько несправедливости ". Да, это пишу я! Хочу хозяйка до только докопаться, не желаю существовать по старенькой поговорке: " Как деды пели... " Нет, я буду учить ван Даанов и выясню, что истина, а что преувеличение. А ежели я также разочаруюсь в них, тогда и запою ту же песенку, что и мои предки. Но ежели " верхние " окажутся лучше, чем о них молвят, я стараюсь повредить неправильное понятие, которое сформировалось у моих родителей, а ежели не удастся, останусь при собственном мировоззрении и собственном суждении. Буду воспользоваться хотькаким поводом, чтоб произносить с фру ван Даан на различные темы, и не постесняюсь объективно выговаривать родное мировоззрение. Не зря же меня зовут " фрейлейн Всезнайка ".
Конечно, я не намереваюсь идти против собственного семейства, но сплетням я более не верую! До сих пор я была крепко уверена, что во всем повинны ван Дааны, но, наверняка, дробь вины лежит и на нас.
По сути дела мы, обязано быть, постоянно правы. Но от людей умных – а мы себя причисляем к ним – все-же нужно ожидать, что они сумеют ужиться с самыми различными людьми. Надеюсь, что я проведу в жизнь то, в чем я сейчас убеждена.
Анна.
Пятница, 18 февраля 1944 г.
Милая Китти!
Когда я подымаюсь вверх, я обязательно стараюсь увидеть " его ". Моя жизнь стала еще проще, в ней опять возник значение, имеется чему ликовать.
Хорошо, что " объект " моих дружественных эмоций постоянно сидит дома и мне нечего страшиться соперниц( несчитая Марго). Не думай, что я неравнодушна, совсем нет. Но у меня такое эмоция, что меж мной и Петером растёт кое-что чрезвычайно неплохое, и наша дружба, наше доверие встанут еще сильнее. Как лишь возникает вероятность, я бегу к нему. ныне совершенно не то, что ранее, когда он не знал, о чем со мной произносить. Он все произносит и произносит, даже когда я совершенно намереваюсь ретироваться.
Маме не чрезвычайно нравится, что я так нередко хожу вверх. Она произносит: " Не надоедай Петеру, рукипрочь его в покое ". Неужели она не соображает, что это совершенно особые, искренние треволнения? Каждый раз, как я прихожу оттуда, обязательно спросит, где я была. Терпеть этого не могу. Отвратительная повадка.
Анна.
Вторник, 7 марта 1944 г.
Милая Китти!
Когда я вспоминаю свою жизнь до 1942 года, мне все видится ненастоящим. Ту жизнь водила совершенно иная Анна, не та, которая тут так поумнела. Да, чудесная была жизнь! Масса почитателей, 20 подружек и знакомых, практически все учителя обожают, предки балуют напропалую, насколько угодно лакомств, средств – что же еще?
Ты узнаешь, как это я ухитрялась всех завоевать? Когда Петер произносит, что во мне имеется " притягательность ", это не совершенно правильно. Учителям нравилась моя находчивость, мои остроумные замечания, радостная ухмылка и опасный взор на вещи – все это казалось им дорогим, смешным и занятным. Я была ужасной " флиртушкой ", кокетничала и веселилась. Но при этом у меня были и отличные свойства – прилежание, прямота, доброжелательность. Всем без различия я позволяла расстреливать у себя, никогда не воображала и каждые сласти раздавала вправо и влево. Может быть, я стала бы презрительной потому, что мною все так балдели? Может быть, даже лучше, что меня, так заявить, в апогее праздника внезапно кинули в самую будничную жизнь, но прошло более года, доэтого чем я привыкла, что никто более мною не восхищается.
Как меня именовали в школе? Главной заводилой во всех проделках и проказах – постоянно я была первая, никогда не ныла, не капризничала. Неудивительно, что любому было славно провожать меня в школу и показывать мне тыщу символов интереса.
Та Анна видится мне чрезвычайно знатной, но поверхностной девочкой, с которой сейчас у меня нет ничто всеобщего. Петер чрезвычайно верно увидел: " Когда я тебя встречал ранее, ты пожизненно была окружена двумя-тремя мальчиками и цельным выводком девочек, постоянно ты смеялась, шалила, постоянно была в центре ".
Что же осталось от данной девочки? Конечно, я еще не разучилась смеяться, еще умею любому ответствовать, умею так же отлично – а может быть, еще лучше – разбираться в людях, умею флиртовать... ежели захочется. Конечно, мне бы хотелось еще хоть один пир, хоть некотороеколичество дней или недельку протянуть так забавно, так легкомысленно, как доэтого, но я знаю, что к концу данной недели мне все так надоело бы, что я была бы благодарна главному встречному, который побеседовал бы со мной серьезно. Не необходимы мне фанаты – необходимы товарищи, не хочу, чтоб балдели моей симпатичной ухмылкой, – хочу, чтоб меня оценивали за внутреннюю суть, за нрав. Знаю непревзойденно, что тогда круг знакомых будет еще уже. Но это не гроза, только бы со мной остались некотороеколичество товарищей, реальных, искренних товарищей!
Однако я в то время не постоянно была спокойно благополучна. Часто я ощущала себя одинокой, но так как была занята с утра до вечера, то мыслить об этом было прежде и я веселилась вовсю. Сознательно или неосознанно, но я пыталась шуткой наполнить пустоту. ныне я оглядываюсь на свою прошлую жизнь и берусь за работу. Целый кусочек жизни безвозвратно ушел. Беспечные, беззаботные школьные дни никогда не возвратиться.
Да я и не тоскую по той жизни, я выросла из нее. Я уже не умею так неосторожно развлекаться, постоянно в глубине души я остаюсь суровой.
Свою жизнь до истока 1944 года я вижу, какбудто через увеличительное стекло. Дома – солнечная жизнь, позже – в 1942 году – переезд сюда, резкая смена, ссоры, нарекания. Я не могла сходу изучить эту смену, она меня сшибла с ног, и я держалась и противилась лишь наглостью.
Первая половина 1943 года: нескончаемые слезы, одиночество, постепенное сознание собственных ошибок и недочетов, и в самом деле чрезвычайно огромных, желая они кажутся еще более.
Я пыталась все разъяснить, пыталась перетянуть Пима на свою сторону – это не вышло. И мне довелось одной улаживать тяжелую задачку: так преобразоваться, чтоб не чуять нескончаемых наставлений, какие доводили меня практически до уныния.
Вторая половина года сложилась лучше: я выросла, со мной стали уже почаще знаться как со зрелой. Я более задумывалась, истока строчить рассказы и пришла к заключению, что никто не владеет права кидаться мною, как мячиком. Я желала формировать собственный нрав хозяйка, по собственной воле. И еще одно: я поняла, что отец не во всем может быть моим поверенным. Никому не стану полагаться более, чем самой себе.
После Нового года – 2-ая крупная смена – мой сон... После него я поняла свою тоску по другу: не по девочке-подруге, а по другу-мальчику. Я открыла счастье внутри себя, нашла, что мое легкомыслие и веселость – лишь защитный броня. Постепенно я стала спокойнее и ощутила безграничную тягу к добру, к красе.
И вечером, лежа в кровати, когда я заканчиваю мольбу словами: " Благодарю тебя за все неплохое, милое и красивое ", – во мне все ликует. Я вспоминаю все " неплохое ": наше избавление, мое излечение, позже все " милое ": Петера и то робкое, ласковое, до что мы оба еще опасаемся дотронуться, то, что еще придет, – влюбленность, влечение, счастье. А позже вспоминаю все " красивое ", оно – во всем мире, в природе, в художестве, в красе, – во всем, что отлично и гордо
Тогда я размышляю не о несчастье, а о том чудесном, что есть кроме него. Вот в чем главное отличие меж мной и матерью. Когда человек в тоске, она ему рекомендует: " Думайте о том, насколько на свете горя, и будьте признательны, что вам это не приходится болеть ".
А я рекомендую иное: " Иди в поле, на волю, на солнце, иди на волю, старайся отыскать счастье в себе, в господе. Думай о том чудесном, что делается в твоей душе и кругом тебя, и будь счастлив ".
По моему понятию, мамин комитет неправилен. А ежели у тебя самого горе, что же тогда делать? Тогда ты исчез. А я считаю, что постоянно остается красивое: натура, солнце, воля, то, что у тебя в душе. За это нужно обращаться, тогда ты отыщешь себя, отыщешь господа, тогда ты все выдержишь.
А тот, кто сам счастлив, может отдать счастье и иным. Тот, в ком имеется мужество и стойкость, тот никогда не сдается и в горе!
Анна.
Суббота, 1 апреля 1944 г.
Милая Китти!
И все же мне чрезвычайно тяжело. Ты осознаешь, о чем я? Я скучаю о поцелуе, о том поцелуе, которого так продолжительно приходится ожидать. Неужели он глядит на меня лишь как на приятеля? Неужели я для него не стану чем-то огромным? Ты знаешь, да я и хозяйка знаю, что я мощная, что практически все трудности я могу идти одна, и что я не привыкла их с кем-нибудь разделять. За свою мама я никогда не цеплялась. А сейчас мне так охото решать ему голову на плечо и элементарно затихнуть!
Никогда, никогда я не забуду, как во сне я ощутила щеку Петера и какое это было необычное, красивое эмоция! Неужели он этого не желает? Может быть, лишь робость препятствует ему сознаться в любви? Но отчего же ему так охото, чтоб я постоянно была возле него? Ах, отчего он ничто не скажет? Нет, более не буду, стараюсь быть спокойной. Надо сохраниться мощной, нужно терпеливо ожидать – и все сбудется. Но... но вот что наиболее нехорошее: значит так, какбудто я за ним шмыгаю, поэтому что постоянно я хожу за ним вверх, а не он прибывает ко мне. Но таккак это зависит лишь от расположения наших комнат, он обязан это взятьвтолк! Ох, почтивсе, чрезвычайно немало ему еще нужно взятьвтолк!
Анна.
Четверг, 6 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Ты спросила меня, чем я более только увлекаюсь, чем увлекаюсь, и я отвечаю тебе. Не пугайся, у меня данных интересов тьма-тьмущая!
На главном месте стоит беллетристика, но это, в сущности, невозможно именовать элементарно увлечением.
Во-вторых, я увлекаюсь родословными царских домов. Из газет, книжек и журналов я собрала материал о французских, германских, испанских, британских, австрийских, российских, норвежских и нидерландских царствующих домах и немало уже систематизировала, поэтому что я издавна действую выписки из всех биографических и исторических книжек, какие читаю. Я даже переписываю цельные отрывки из летописи. Значит, деяния – мое третье интерес; папа мне брал немало исторических книжек. Не дождусь дня, когда я хозяйка снова смогу копаться в общественной библиотеке.
В-четвертых, я увлекаюсь греческой и римской мифологией, и у меня по этому предмету также имеется немало книг. Потом я увлекаюсь собиранием портретов звезд и фамильных фото. Я почитаю книжки, чтение и увлекаюсь всем, что касается писателей, стихотворцев и живописцев, а втомжедухе историей искусств. Может быть, позднее начну интересоваться и музыкой. С определенной антипатией я отношусь к алгебре, геометрии и математике. Все другие школьные предметы я обожаю, но историю более только!
Анна.
Воскресенье сутра, возле одиннадцати, 16 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Запомни совсем недавний день – его невозможно забыть, поэтому что он самый-самый принципиальный день в моей жизни. Да и для каждой женщины тот день, когда ее впервыйраз поцеловали, – самый-самый принципиальный день! Вот и у меня также. Тот раз, когда Брам поцеловал меня в правую щеку, не считается, и когда м-р Уокер поцеловал мне руку – также не в счет.
Слушай же, как меня впервыйраз поцеловали.
Вчера вечером, часов в 8, я сидела с Петером на его кушетке, и он обнял меня за плечи.
" Давай немного подвинемся, – произнесла я, – а то я все время стукаюсь башкой о ящик ".
Он отодвинулся практически в самый-самый угол. Я просунула руку под его рукою и обхватила его, а он еще сильнее обнял меня за плечи. Мы нередко с ним сидели вблизи, но никогда ранее мы не были так вблизи, как в этот пир. Он так прочно привлек меня к себе, что мое сердечко забилось у него на груди. Но позже стало еще лучше. Он все более притягивал меня к себе, покуда моя башка не склонилась к нему на плечо, а его башка приникла к моей. А когда я минут чрез 5 снова села прямо, он скоро брал мою голову обеими руками и опять привлек меня к себе. Мне было так отлично, так удивительно, я не могла заявить ни слова, лишь наслаждалась данной минуткой. Он мало неудобно погладил меня по щеке, по плечу, играл моими локонами, и мы не шевелились, прижав головы друг к другу. Не могу обрисовать тебе, Китти, эмоция, которое меня переполняло! Я была благополучна, и он, мне видится, также. В половине девятого мы встали, и Петер стал натягивать гимнастические туфли, чтоб не топать при обходе дома. Я стояла вблизи. Как это внезапно приключилось, хозяйка не знаю, но доэтого чем выйти книзу, он поцеловал мои волосы где-то меж левой щекой и ухом. Я убежала книзу без оглядки и... воображаю о нынешнем вечере.
Анна.
Среда, 19 апреля 1944 г.
Милый дружок!
Что может быть лучше на свете, чем глядеть из раскрытого окна на природу, выслушивать, как поют птицы, ощущать солнце на щеках и, обняв трогательного мальчика, неговорянислова торчать, прочно прижавшись друг к другу? Не верую, что это нехорошо, от данной тишины на душе делается ясно. Ах, ежели б лишь никто ее не нарушал – даже Муши!
Анна.
Пятница, 28 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Никогда не забуду собственный сон про Петера Васаеля. Стоит мне о нем поразмыслить, как я снова испытываю его щеку у моей, снова чувствую это чудесное чувство. С Петером( здешним) я также чувствовала это чувство, но не с таковой силой... до вчерашнего дня, когда мы сидели на диванчике вблизи, как постоянно, прочно обнявшись. И внезапно та, бывшая Анна пропала и возникла иная Анна. Та, иная Анна, в которой нет ни легкомыслия, ни веселости – она лишь желает любить, желает быть нежной.
Я сидела, прижавшись к нему, и ощущала, как переполняется сердечко. Слезы подступили к очам, покатились по лицу прямо на его куртку. Заметил ли он? Ни одним ходом он себя не выдал. Чувствует ли он то, что испытываю я? Он не произнес практически ни слова. Знает ли он, что вблизи с ним – две Анны? Сколько вопросов, а ответа нет!
В половине десятого я встала, подошла к окну, где мы постоянно прощаемся. Я вся еще дрожала, я была той, иной Анной. Он подошел ко мне, я обхватила его шею руками и поцеловала в левую щеку. Но когда я желала поцеловать его и в правую, мои губки встретились с его губами. В смятении мы прижались губами еще раз, еще и еще, без конца!
Как Петер нуждается в ласке! Впервые он открыл, что такое женщина, впервыйраз сообразил, что у данных " бесенят " также имеется сердечко, что они совершенно остальные, когда остаешься с ними одиннаодин. Впервые в жизни он дал свою дружбу, только себя – таккак у него никогда в жизни не было друга, не было подруги. ныне мы отыскали друг друга. Я также не знала его, у меня также не было любимого, а сейчас имеется.
Но меня частенько мучит вопрос: " Хорошо ли это, верно ли, что я так поддаюсь, что во мне столько же пылкости, как в Петере? Можно ли мне, девушке, так дарить себе волю? "
И на это имеется лишь один протест:
" Я так тосковала, так продолжительно тосковала, я была так одинока – и вот я нашла утешение и удовлетворенность! " Утром мы такие, как постоянно, и днем также, но вечером уже ничем не сдержать нашей тяги друг к другу, невозможно не мыслить о блаженстве, о счастье всякой встречи. И тут мы принадлежим лишь самим себе. И любой пир после прощального поцелуя мне охото выйти, выйти побыстрее, чтоб не глядеть ему в глаза, нестись, нестись, остаться одной в темноте.
Но стоит мне опуститься на четырнадцать ступенек – и куда я угождаю! В ясно освещенную комнату, где говорят, смеются, начинают меня расспрашивать, – и мне нужно ответствовать так, чтоб никто ничто не увидел. Сердце у меня очень переполнено, чтоб сходу стряхнуть все, что я испытала вчера вечером. Та теплая, кроткая Анна изредка пробуждается во мне, но тем сложнее сходу изгнать ее за дверь. Петер углубленно зацепил меня, так углубленно, как никогда, никогда, разве лишь во сне! Петер завладел меня полностью, он вывернул все во мне наизнанку. Не невозможно, что после таковых переживаний любому человеку нужно утихнуть, придти в себя, вернуть внутреннее равновесие. О Петер, что ты со мной делаешь? Чего ты желаешь от меня? Что станет далее? Ах, сейчас я разумею Элли, сейчас, когда я все это чувствую хозяйка, я разумею ее сомнения. Если бы я была ветше и он захотел на мне жениться – что ответила бы я ему? Анна, будь правдивой! Замуж за него ты бы не вульгарна, но и отрешиться от него так тяжело! Характер у Петера еще не установился, в нем очень недостаточно энергии, очень недостаточно мужества, силы. Он еще малыш, сердечно он никак не ветше меня, и более только на свете он желает спокойствия, желает счастья.
Неужели мне только четырнадцать лет? Неужели я элементарно глупая девчонка, старшеклассница? Неужели я и воистину так неопытна во всем? Но у меня более эксперимента, чем у остальных, я пережила то, что в моем возрасте изредка кто переживет. Боюсь себя, опасаюсь, что очень быстро поддамся влечения, а как я тогда буду новости себя с иными мальчиками? Ах, как мне тяжело, как дерутся во мне интеллект и сердечко, как нужно отдать им волю – любому в собственный час! Но уверена ли я, что сумею верно избрать этот час?
Анна.
Вторник, 2 мая 1944 г.
Милая Китти!
В субботу вечером я спросила Петера, не поведать ли отцу о нас, и Петер, чуть-чуть помявшись, произнес, что это верно. Я обрадовалась – еще одно подтверждение его внутренней чистоты. Спустившись книзу, я сходу вульгарна с папой за водой и уже на лестнице произнесла ему:
" Папа, ты, естественно, осознаешь, что, когда мы с Петером совместно, мы не сидим на расстоянии метра друг от друга. По-твоему, это нехорошо? "
Отец ответил не сходу, а позже произнес:
" Нет, Анна, ничто отвратительного в этом нет, но все-же тут, когда живешь в таковой недалекости, нужно быть осторожнее ".
Он еще кое-что заявлял в таком же духе, и мы отправь вверх. А в воскресенье сутра он позвал меня к себе и произнес:
" Анна, я еще раз все обдумал( тут я испугалась). Собственно разговаривая, тут, в пристанище, это не совершенно отлично. Я-то считал, что вы с Петером элементарно друзья. Петер в тебя влюблен? "
" Ни капельки! " – произнесла я.
" Видишь ли Анна, ты знаешь, что я вас непревзойденно разумею, но ты обязана быть сдержаннее, не очень побуждать его. Не ходи вверх так нередко. Мужчина в данных отношениях постоянно активнее, дама обязана его удерживать. Там, на воле, дело иное. Там ты встречаешься с иными мальчиками и девочками, можешь бездействовать, учиться спортом, вообщем чем угодно. Но ежели вы тут очень немало времени будете жить совместно, а позже тебе это закончит влюбиться, все станет еще труднее. Вы же и так все время зрите друг друга, практически непрерывно. Будь осторожнее, Анна, не воспринимай ваши дела серьезно ".
" Да я и не принимаю, папа. И позже Петер – чрезвычайно благородный, неплохой паренек ".
" Да, но нрав у него неуравновешенный, на него просто воздействовать и в неплохую, и в отвратительную сторону. Надеюсь, из-за него самого, что он остается неплохим, поэтому что в главном он благородный человек ".
Мы еще побеседовали и условились, что отец поговорит и с Петером. В воскресенье, после обеда, когда мы сидели наверху, Петер спросил:
" А ты разговаривала с папой, Анна? "
" Да, – произнесла я, – я тебе все поведаю. Ничего отвратительного он не наблюдает, но считает, что тут, где мы живем в таковой тесноте, меж нами просто может случится размолвка ".
" Но мы же условились – не ссориться, и я крепко решил, что так и станет ".
" Я также, Петер, но отец задумывался, что у нас все иначе, что мы элементарно друзья. А по-твоему, этого уже не может быть? "
" По-моему, может. А по-твоему? "
" И по-моему, также. Я произнесла папе, что доверю тебе. И я по-настоящему доверяю тебе, Петер, вполне доверяю, как отцу, и я считаю, что ты благороден доверия, истина? "
" Надеюсь ".( Тут он покраснел и смутился.)
" Я в тебя верую, верую, что у тебя неплохой нрав, что ты в жизни многого добьешься ".
Мы разговаривали еще о многом ином, позже я произнесла:
" Когда мы отсюда выйдем, тебе, наверняка, и дела до меня не станет, истина? "
Он целый запылал: " Нет, деза, Анна! Ты не смеешь так обо мне мыслить! "
Тут меня позвали...
В пн Петер поведал мне, что отец и с ним заявлял.
" Твой отец считает, что из товарищеских отношений может подрасти влюбленность, но я ему произнес, что он может на нас положиться ".
ныне папа желает, чтоб я меньше ходила по вечерам вверх, но я на это не согласна. И не лишь поэтому, что я обожаю случаться у Петера, – я разъяснила папе, что доверяю Петеру. Да, я ему доверяю и хочу обосновать это. А как же обосновать, ежели я из сомнения буду сидеть внизу?
Нет, схожу к нему вверх!
Между тем драма с Дусселем закончилась. В субботу, за ужином, он сказал прекрасную, кропотливо обдуманную стиль по-голландски. Наверное, Дуссель целый день готовил этот " урок ". Его день рождения мы отпраздновали в воскресенье, чрезвычайно бесшумно. От нас он получил бутылку причина урожая 1919 года, от ван Даанов( сейчас они уже могли изготовить ему презент!) он получил банку пикулей и пакетик бритвенных лезвий, от Кралера – золотистый джем, от Мип – книжку и от Элли – горшок цветов. Он всем нам выдал по вареному яйцу.
Анна.
Четверг, 25 мая 1944 г.
Милая Китти!
Каждый день чего-нибудь случается! Сегодня сутра заключили нашего замечательного зеленщика – он скрывал у себя в доме 2-ух евреев. Для нас это тяжкий удар, и не лишь поэтому, что эти евреи стоят на краю смерти: нам ужасно за этого скудного человека.
Весь мир сошел с ума. Порядочных людей посылают в концлагеря, в тюрьмы, в одиночки, а над старыми и юными, над обеспеченными и скудными измываются подонки. Одни попадаются на том, что брали на черном базаре, остальные – на том, что укрывали евреев или подпольщиков. Никто не знает, что его ожидает завтра. И для нас арест зеленщика – томная утрата. Наши женщины не имеютвсешансы, да и не обязаны сами тянуть картошку, и нам остается лишь одно – имеется вменьшеймере. Как нам это удается – я тебе напишу, во каждом случае – наслаждение слабенькое. Мама произносит, что по утрам нималейшего завтрака не станет, за обедом – хлеб и кашка, вечером – жареная бульба, времяотвремени – раза два в недельку салат или мало овощей и более ничто. Значит, будетнеобходимо поголодать, но все не так ужасно, как ежели бы нас нашли.
Анна.
Милая Китти!
Прошел мой день рождения. Мне исполнилось пятнадцать лет. Получила достаточно немало даров: 5 томов летописи художества Шпрингера, гарнитур белья, два пояса, носовой платок, две бутылки кефира, банку джема, пряник, учебник ботаники – от матери с отцом, браслет от Марго, еще одну книгу от ван Даанов, коробку биомальца от Дусселя, каждые сласти и тетрадки от Мип и Элли и – наиболее наилучшее – книжку " Мария-Тереза " и три ломтика реального сыра от Кралера. Петер подарил мне расчудесный букетик роз, бедный паренек так пытался чего-нибудь для меня отхватить, но ничто не отыскал.
Высадка союзников идет непревзойденно, неглядя на дрянную погоду, ужасные штормы и ливни в раскрытом море.
Черчилль, Смэтс, Эйзенхауэр и Арнольд вчера побывали французские деревни, какие заняты и освобождены британцами. Черчилль прибыл на торпедном катере, который обстреляли с берега. У этого человека, как у почтивсех парней, совершенно нет ощущения ужаса! Даже завидно!
Отсюда, из нашего укрытия, никоимобразом невозможно проанализировать, какое расположение в Нидерландах, никоимобразом не раскусить. Безусловно, люди рады, что " инертная " Англия вконцеконцов взялась за дело. Надо бы хорошо встряхнуть всякого, кто свысока глядит на британцев, ругает английское руководство " старыми барами ", именует Англию трусливой и совместно с тем терпетьнеможет германцев. Может быть, ежели данных людей потрясти, их запутанные мозги опять встанут на пространство!
Анна.
Пятница, 21 июля 1944 г.
Милая Китти!
Опять пробудилась вера, снова вконцеконцов все отлично! Да еще как отлично! Невероятное весть! На Гитлера совершено покушение, и не каким-либо " еврейским коммунистом " или " английским капиталистом ", нет, это сделал генерал благородных германских кровей, граф, да к тому же и юный! " Небесное провидение " спасло фюреру жизнь, и, к огорчению, он отделался царапинами и пустячными ожогами. Убито некотороеколичество офицеров и генералов из его свиты, остальные ранены. Виновник расстрелян. Вот подтверждение, что почтивсе генералы и офицеры сыты борьбой по гортань и с удовольствием выслали бы Гитлера в тартарары. Они желают создать после погибели Гитлера военную диктатуру, позже закончить мир с союзниками, опять вооружиться и чрез 20 лет снова приступить войну. А может быть, провидение намеренно немного задержало уничтожение Гитлера, поэтому что для союзников еще удобнее и выгоднее, ежели " чистокровные " германцы передерутся меж собой и убьют друг дружку, тогда русским и британцам остается меньше работы и они тем быстрее сумеют приступить возрождать свои городка. Но покуда что до этого не дошло, и я не хочу предвосхищать великолепное грядущее. Но ты, наверняка, поняла, что все, о чем я рассказываю, – трезвые факты, они обеими ногами стоят на настоящей грунте. В облике исключения я тут ничто не приплетаю про " возвышенные идеалы ".
Кроме такого, Гитлер был так любезен, что сказал собственному любимому и преданному народу о том, что с нынешнего дня все боевые подчинены гестапо и что любой боец, узнавший, что его командир воспринимал роль в " подлом и невысоком покушении ", может без последующих околичностей прихлопнуть его.
Вот это станет деяния! У Ганса Дампфа заболели лапти от беготни, его командир на него наорал. Ганс хватает винтовку, орет: " Ты желал уничтожить фюрера, вот тебе за это! " Залп – и высокомерный командир, осмелившийся орать на скудного солдатика, перешел в нескончаемую жизнь( или в нескончаемую погибель – как это говориться?). Дойдет до такого, что бога офицеры со ужасу наделают в брюки и будут страшиться даже пикнуть перед бойцами.
Ты поняла или я снова наболтала бог известие что? Ничего не поделаешь, я очень благополучна, чтоб строчить стройно, при одной идеи, что в октябре я опять сяду за парту! О-ля-ля, да я хозяйка лишь что писала: " Не хочу предвосхищать грядущее! " Не сердись, не зря же меня именуют " комок противоречий "!
Анна.
Вторник, 1 августа 1944 г.
Милая Китти!
" Клубок противоречий "! Это крайняя выдумка крайнего письма, и с нее затеваю сейчас. " Клубок противоречий " – ты можешь разъяснить мне, что это означает? Что означает " возражение "? Как почтивсе остальные слова, и это словечко владеет двойной значение: возражение кому-нибудь и возражение внутреннее?
Первый значение традиционно значит: " не опознавать представления остальных людей, полагать, что ты лучше всех все знаешь, постоянно бросать за собой крайнее словечко ", – в общем, все те противные свойства, какие приписывают мне. А 2-ое никому не понятно, это – собственная секрет.
Однажды я тебе говорила, что у меня, в сущности, не одна воротила, а две. В одной таится моя необузданная веселость, ироническое известие ко всему, жизнерадостность и основное мое качество – ко всему касаться просто. Под этим я разумею вот что: не давать смысла флирту, поцелую, объятию, двусмысленной шутке. И эта воротила во мне постоянно вполнойготовности, она вытесняет иную, наиболее красивую, чистую и глубокую. Но ту, неплохую сторону Анны никто не знает, поэтому так недостаточно людей меня терпит.
Да, естественно, я радостный клоун на один пир, а позже цельный месяц никому не необходима. Совсем как для суровых людей амурный кинофильм: элементарно развлечение, отдых на часок, то, что сходу забываешь, ни неплохое, ни нехорошее. Мне мало досадно говорить тебе это, но отчего не заявить, раз это истина? Моя легкомысленная, поверхностная воротила постоянно побеждает ту, глубокую, одолевает ее. Ты не представляешь себе, как нередко я пробовала отложить, парализовать, утаить эту Анну, которая в конце концов сочиняет лишь половину такого, что зовется Анной, но ничто не значит, и я знаю отчего.
Я опасаюсь, что все, кто меня знает таковой, какой-никакой я постоянно посещаю, внезапно обнаружат, что у меня имеется и иная сторона, еще лучше, еще добросердечнее. Я опасаюсь, что нужно мной встанут насмехаться, назовут меня смешной и сентиментальной, не воспримут меня серьезно. Я привыкла, что ко мне относятся пустяково, но к этому привыкла лишь " простая " Анна, она может это перенести, а иная, " суровая ", очень для этого слаба. И ежели я когда-либо противволи вытаскиваю " неплохую " Анну на сцену, она съеживается, как растение " не-тронь-меня ", и как лишь ей нужно заговорить, она издаёт вместо себя Анну номер один и теряется, доэтого чем я успеваю опомниться.
И значит, что та, " приятная " Анна никогда не возникает на людях, но когда я одна, она главенствует. Я буквально знаю, какой-никакой мне охото быть, какая я имеется... в душе, но, к огорчению, я таковая лишь для себя самой. И, может быть – нет, даже наверное, – это фактор, отчего я считаю, что я по натуре глубочайшая и скрытная, а остальные – что я общительная и поверхностная. Внутри мне постоянно показывает путь та, " чистая " и " отменная " Анна, а снаружи я элементарно радостная козочка-попрыгунья.
И, как я уже разговаривала, я все испытываю не так, как произношу иным, благодарячему обо мне и создалось мировоззрение, что я шмыгаю за мальчишками, флиртую, везде сую собственный нос, зачитываюсь романами. И " радостная " Анна над этим смеется, грубит, равнодушно пожимает плечами, делает вид, что ее это совсем не касается. Но – увы! Та, иная, " тихая " Анна задумывается совершенно подругому. И так как я с тобой полностью правдива, то сознаюсь: мне чрезвычайно жалко, что я прилагаю неимоверные стремления, чтоб поменять себя, начинать иной, но любой раз мне приходится биться с тем, что посильнее меня.
И все во мне плачет: " Видишь, вот что вышло: у тебя отвратительная имя, кругом – насмешливые или огорченные лица, людям ты несимпатична – а все вследствии такого, что ты не слушаешь рекомендаций собственного лучшего " я ". Ах, я бы и подчинялась, но ничто не значит: стоит мне начинать суровой и тихой, как все задумываются, что это притворство, и мне приходится освобождаться шуткой. Я уж не произношу о собственной семье, они сходу начинают заподозрить, что я заболела, предоставляют таблетки от ведущий боли, от нервов, щупают пульс и лоб – уж нет ли у меня погода, узнают, действовал ли желудок, а позже порицают меня за нехорошее расположение. И я не выдерживаю, я затеваю по истинному капризничать, позже мне делается обидно, и вконцеконцов я выворачиваю сердечко наизнанку, нехорошим наружу, а неплохим внутрь, и затеваю находить средства – начинать таковой, как мне хотелось бы, какой-никакой я могла бы начинать, ежели бы... да, ежели бы не было на свете остальных людей...
Анна.
На этом Дневник Анны обрывается.
4 августа " зеленая милиция " напала на " пристанище ", заключила всех, кто там прятался, совместно с Кралером и Коопхойсом, и увезла в германские и голландские концлагеря.
Гестапо разгромило " пристанище ". Среди старых книжек, журналов и газет, брошенных как попало, Мип и Элли отыскали Дневник Анны. Кроме нескольких страничек Дневник был напечатан вполне.
Из всех скрывавшихся возвратился лишь отец Анны. Кралер и Коопхойе вынесли оченьмного лишений в голландских лагерях и возвратились к собственным семьям.
Анна погибла в марте 1945 года в концлагере Берген-Бельзен, за два месяца до избавления Голландии.
По материалам журнала " МЫ ".
Дневник Анны Франк
Дневник Анны Франк
12 июня 1942 г.
Надеюсь, что я все смогу поручить тебе, как никому до сих пор не верила, надеюсь, что ты будешь для меня большой помощью.
Воскресенье, 14 июня 1942 г.
В пятницу я пробудилась уже в 6 часов. И полностью ясно – был мой день рождения. Но мне, естественно, невозможно было выздоравливать в такую рань, довелось удерживать любопытство до без четверти 7. Но более я не вытерпела, вульгарна в столовую, там меня повстречал Маврик, наш котенок, и стал ко мне ласкаться.
В 7 я побежала к отцу с матерью, позже мы все отправь в гостиную и там стали распутывать и рассматривать подарки. Тебя, мой Дневник, я увидела сходу, это был самый-самый наилучший презент. Еще мне подарили букет роз, кактус и срезанные пионы. Это были первые цветочки, позже принесли еще немало.
Папа и мать накупили мне кучу даров, а товарищи элементарно задарили меня. Я получила книжку " Камера обскура ", настольную забаву, немало сластей, головоломку, брошку, " Голландские басни и легенды " Йозефа Козна и еще дивную книгу – " Дэзи катит в горы ", и средства. Я на них покупала " Мифы Древней Греции и Рима " – волшебные!
Потом за мной зашла Лиз, и мы отправь в школу. Я угостила учителей и целый собственный класс конфетами, позже начались уроки.
Пока все! Как я рада, что ты у меня имеется!
Суббота, 20 июня 1942 г.
Несколько дней я не писала, хотелось основательно обдумать – длячего вообщем нужен Дневник? У меня странное эмоция – я буду новости Дневник! И не лишь поэтому, что я никогда не занималась " писательством ". Мне видится, что позже и мне, и вообщем всем не любопытно станет декламировать излияния тринадцатилетней школьницы. Но не в этом дело. Мне элементарно охото строчить, а основное, охото выложить все, что у меня на душе.
" Бумага все стерпит ". Так я нередко задумывалась в печальные дни, когда сидела, положив голову на руки, и не знала, куда помещаться. То мне хотелось сидеть дома, то куда-нибудь пойти, и я так и не двигалась с места и все задумывалась. Да, бумага все стерпит! Я никому не намереваюсь демонстрировать эту тетрадь в толстом переплете с высокопарным заглавием " Дневник ", а ежели уж покажу, так истинному другу или подлинной подруге, иным это неинтересно. Вот я и произнесла основное, отчего я хочу новости Дневник: поэтому что у меня нет подлинной подруги!
Надо разъяснить, подругому никто не усвоит, отчего тринадцатилетняя девочка ощущает себя таковой одинокой. Конечно, это не совершенно так. У меня дивные, добрые предки, шестнадцатилетняя сестра и, наверное, не меньше 30 знакомых или так именуемых товарищей. У меня сила почитателей, они глаз с меня не сводят, а на уроках даже ловят в зеркальце мою улыбку.
У меня немало родственников, дивные дяди и тети, дома у нас комфортно, в сущности, у меня имеется все – несчитая подруги! Со всеми моими знакомыми разрешено лишь баловаться и дурачиться, болтать о каждых пустяках. Откровенно побеседовать мне не с кем, и я вся, как плотно застегнутая. Может быть, мне самой нужно быть доверчивее, но тут ничто не поделаешь, жалко, что так значит.
Вот длячего мне нужен Дневник. Но для такого чтоб у меня перед очами была реальная подружка, о которой я так издавна воображаю, я не буду вписывать в Дневник одни лишь нагие факты, как совершают все, я хочу, чтоб эта тетрадка хозяйка стала мне подругой – и эту подругу будут манить Китти!
Никто ничто не усвоит, ежели внезапно, ни с такого ни с этого, приступить переписку с Китти, благодарячему поведаю поначалу свою биографию, желая мне это и не чрезвычайно любопытно.
Когда мои предки поженились, отцу было 36 лет, а маме – 25. Моя сестра Марго родилась в 1926 году во Франкфурте-на-Майне, а 12 июня 1929 года возникла я. Мы евреи, и благодарячему нам довелось в 1933 году сваливать в Голландию, где мой отец стал одним из начальников акционерного сообщества " Травис ". Эта организация связана с компанией " Колен и Ко ", которая вмещается в том же здании.
У нас в жизни было немало тревог – как и у всех: наши близкие остались в Германии, и гитлеровцы их преследовали. После погромов 1938 года оба маминых брата бегали в Америку, а бабушка приехала к нам. Ей тогда было 70 три года. После сорокового года жизнь вульгарна тяжелая. Сначала битва, позже капитуляция, позже германская оккупация. И тут начались наши мучения. Вводились новейшие законы, одни строже иного, вособенности нехорошо доводилось евреям. Евреи обязаны были перемещать желтую звезду, сдать велики, евреям запрещалось колесить в трамвае, не разговаривая уж об карах. Покупки разрешено было делать лишь от 3-х до 5 и крометого в особых еврейских лавках. После восьми вечера невозможно было вылезать на улицу и даже сидеть в саду или на балконе. Нельзя было бродить в кино, в театр – никаких развлечений! Запрещалось учиться плаванием, играться в окей или в теннис, – однимсловом, спорт также был под запретом. Евреям невозможно было бродить в краски к христианам, еврейских деток перевели в еврейские школы. Ограничений становилось все более и более.
Вся наша жизнь проходит в ужасе. Йоппи постоянно произносит: " Боюсь за чего-нибудь хвататься – а внезапно это запрещается? "
В январе этого года погибла бабуся. Никто не знает, как я ее обожала и как мне ее не хватает.
С 1934 года меня дали в детский сад при школе Монтессорн, а позже я осталась в данной школе. В крайний год моей классной воспитательницей была наша начальница госпожа К. В конце года мы с ней трогательно прощались и обе рыдали навзрыд. С 1941 года мы с Марго поступили в еврейскую гимназию: она – в 4-ый, а я – в первый класс.
Пока что нам, четверым, живется хорошо. Вот я и подошла к нынешнему дню и числу.
Среда, 8 июля 1942 г.
Милая Китти!
Между воскресным сутра и нынешним днем как какбудто прошли цельные годы. Столько только приключилось, как какбудто земля перевернулась! Но, Китти, как наблюдаешь, я еще существую, а это, по словам папы, – наиболее основное.
Да, я существую, лишь не узнавай, как и где. Наверное, ты меня сейчас совершенно не осознаешь. Придется поначалу поведать тебе все, что вышло в воскресенье.
В три часа – Гарри лишь что ушел и желал быстро возвратиться – внезапно раздался звонок. Я ничто не слыхала, комфортно лежала в качалке на веранде и читала. Вдруг в дверях показалась испуганная Марго. " Анна, папе прислали повестку из гестапо, – шепнула она. – Мама уже побежала к ван Даану ".( Ван Даан – неплохой известный отца и его сослуживец.)
Я ужасно перепугалась. Повестка... все знают, что это означает: лагерь... Передо мной мелькнули тюремные камеры – неужели мы позволим отобрать отца! " Нельзя его запускать! " – радикально произнесла Марго. Мы сидели с ней в гостиной и ожидали маму. Мама вульгарна к ван Даанам, нужно решить – ретироваться ли нам завтра в пристанище. Ван Дааны также уйдут с нами – нас станет семеро. Мы сидели неговорянислова, произносить ни о чем не могли. Мысль об папе, который ничто не подозревает, пошел проведать собственных подопечных в еврейской богадельне, ожидание, погода, ужас – мы совершенно онемели.
Вдруг звонок. " Это Гарри! " – произнесла я. " Не открывай! " – удержала меня Марго, но ужас оказался бесполезным: мы услыхали гласа матери и государя Даана, они говорили с Гарри. Потом он ушел, а они вошли в дом и заперли за собой двери. При каждом звонке Марго или я прокрадывались книзу и глядели – не отец ли это. Решили никого иного не впускать.
Нас отправили из комнаты. Ван Даан желал побеседовать с матерью одиннаодин. Когда мы сидели в нашей комнате, Марго мне произнесла, что повестка пришла не отцу, а ей. Я еще более испугалась и стала несладко рыдать. Марго только шестнадцать лет. Неужели они желают отправлять таковых девочек без родителей? Но, к счастью, она от нас не уйдет. Так произнесла мать, и, наверное, отец также подготавливал меня к этому, когда заявлял об пристанище.
А какое пристанище? Где мы спрячемся? В городке, в селе, в каком-нибудь доме, в хижине – когда, как, где? Нельзя было задавать эти вопросы, но они у меня все время крутились в голове.
Мы с Марго стали складывать наиболее нужное в наши школьные сумки. Первым занятием я брала эту тетрадку, позже что попало: бигуди, носовые платки, учебники, гребенку, старые письма. Я задумывалась о том, как мы станем прятаться, и совала в сумку любую чепуху. Но мне не жаль: воспоминания подороже платьев.
В 5 часов вконцеконцов возвратился отец. Он позвонил государю Коопхойсу и попросил вечером зайти. Господин ван Даан пошел за Мип. Мип работает в конторе у отца с 1933 года, она стала нашим преданным ином и ее новый муж Хенк также. Она пришла, уложила ботинки, платьица, пальто, мало белья и чулок в багаж и обещала вечером снова зайти. Наконец у нас стало бесшумно. Есть никто не мог. Все еще было горячо и вообщем когда-то удивительно и непривычно.
Верхнюю комнату у нас снимает некоторый государь Гоудсмит, он разведен с супругой, ему 30. Видно, в это воскресенье ему нечего было делать, он сидел у нас до 10, и никоимобразом невозможно было его жить.
В одиннадцать пришли Мип и Хенк ван Сантен. В чемодане Мип и в глубочайших кармашках ее супруга опять стали пропадать чулки, ботинки, книжки и платье. В половине двенадцатого они ушли, тяжко нагруженные. Я устала до полусмерти, и, желая я знала, что дремлю заключительную ночь в собственной постели, я тут же заснула. В половине шестого утра меня пробудила мать. К счастью, было не так горячо, как в воскресенье. Весь день накрапывал теплый дождь. Мы все четыре столько на себя одели теплого, какбудто собирались спать в холодильнике. Но нам нужно было брать с собой как разрешено более одежды. В нашем расположении никто не решился бы идти по улице с томным чемоданом. На мне было две рубахи, две пары чулок, три пары трико и платьице, а сверху – юбка, пиджак, летнее пальто, позже мои лучшие туфли, ботики, платок, шапка и еще каждые платьица и шарфы. Я уже дома чуток не задохнулась, но всем было не до этого.
Марго набила сумку учебниками, села на велик и поехала за Мип в неизвестную мне даль. Я еще не знала, в каком загадочном месте мы станем скрываться... В 7 часов 30 минут мы захлопнули за собой двери. Единственное вещество, с которым я простилась, был Маврик, мой возлюбленный котенок, его обязаны были приютить соседи. Об этом мы оставили записочку государю Гоудсмиту. На кухонном столе покоился фунт мяса для кота, в столовой не убрали со стола, кровати мы не заправили. Все производило воспоминание, какбудто мы бегали сломя голову. Но нам было равнодушно, что скажут люди. Мы желали лишь выйти и успешно добраться до места. Завтра напишу еще!
Анна.
Пятница, 21 августа 1942 г.
Милая Китти!
Наше пристанище стало реальным тайником. Господину Кралеру пришла блестящая мысль – прикрыть плотно ввод к нам сюда, на заднюю половину дома, поэтому что вданныймомент немало обысков – отыскивают велики. Выполнил этот чин государь Воссен. Он сделал подвижную книжную полку, которая раскрывается в одну сторону, как дверь. Конечно, его довелось " посвятить ", и сейчас он готов посодействовать нам во всем. ныне, когда спускаешься книзу, необходимо поначалу нагнуться, а позже скакнуть, так как ступень снята. Через три дня мы все набили ужасные шишки на лбу, поэтому что забывали нагнуться и стукались башкой о низкую дверь. ныне там приколочен валик, набитый стружкой. Не знаю, поможет ли!
Читаю я недостаточно. Пока что я перезабыла почтивсе, чему нас изучали в школе. Жизнь тут одинаковая. Мы с государем ван Дааном нередко ссоримся. Конечно, Марго ему видится куда милее. Мама обращается со мной, как с маленькой, а я этого не выношу. Петер также не стал приятнее. Он кислый, целый день валяется на постели, времяотвремени кое-что мастерит, а позже снова дремлет. Такой тюфяк!
Анна.
Пятница, 9 октября 1942 г.
Милая Китти!
Сегодня у меня чрезвычайно грустные и томные новости. Многих евреев – наших товарищей и знакомых – заключили. Гестапо обходится с ними страшно. Их грузят в теплушки и посылают в иудейский лагерь Вестерборк. Это – ужасное пространство. На тыщи человек не хватает ни умывалок, ни уборных. Говорят, что в домах все дремлют вповалку: мужчины, дамы, детки. Убежать нереально. Заключенных из лагеря сходу выяснят по бритым головам, а почтивсех и по типично еврейской наружности.
Если уж тут, в Голландии, так ужасно, то какой-никакой кошмар ожидает их там, куда их отправляют! Английское радио передает, что их ожидают газовые камеры, и, может быть, это еще самый-самый стремительный метод уничтожения. Мип ведает страшные случаи, она хозяйка в ужасном волнении. Она ожидала машинку гестапо, которая собирает всех подряд. Старуха дрожала от ужаса. Зенитки гремели, лучи прожекторов шарили в темноте, эхо от грома британских самолетов перекатывалось посреди домов. Но Мип не решалась брать старуху к себе. Немцы за это наказывают чрезвычайно сердито.
Элли также стала тихой и печальной. Ее друга выслали в Германию на принудительные работы. Она опасается, чтоб его не уничтожило при бомбежке. Английские летчики скидывают тонны бомб. Я считаю, что дурные шуточки вроде: " Ну, вся тонна на него не упадет! " или " Одной бомбы также хватит! " – чрезвычайно бестактны и неразумны. И не лишь Дирк попал в беду, далековато нет. Каждый день увозят молодежь на принудительные работы. Некоторым удается убежать по дороге или исчезнуть заблаговременно, но таковых чрезвычайно недостаточно.
Моя грустная повесть еще не кончена. Знаешь ли ты, что такое заложники? Тут немцы выдумали самую утонченную пытку. Это ужаснее только. Хватают без разбора ни в чем не повинных людей и держат в тюрьме. Если где-либо обнаруживают " саботаж " и виновника не обретают, то имеется предлог шлепнуть нескольких заложников. И позже в газетах возникают предупреждения. Что за люд эти немцы! И я также как-то принадлежала к ним. Но Гитлер издавна объявил нас лишенными гражданства. Да, большей злобы меж таковыми германцами и евреями нигде на свете нет!
Среда, 13 января 1943 г.
Милая Китти!
Сегодня мы снова ужасно расстроены, невозможно тихо сидеть и действовать. Происходит кое-что страшное. Днем и ночкой несчастных людей увозят и не разрешают ничто хватать с собой – лишь рюкзак и мало средств. Но и это у них также позже отнимают!
Семьи разлучают, отцов и матерей отрывают от деток. Бывает, что детки прибывают домой из школы, а родителей нет, или супруга уйдет за покупками и ворачивается к опечатанной двери – какоказалось, всю семью увели!
И посреди христиан вырастает беспокойство: молодежь, их сыновей, отправляют в Германию. Везде несчастье!
Каждую ночь сотки самолетов летят чрез Голландию бомбить германские городка, любой час в России и в Африке погибают сотки людей. Весь земной шар сошел с ума, всюду погибель и поражение.
Конечно, союзники вданныймомент в лучшем расположении, чем немцы, но конца все одинаково не следовательно.
Нам живется хорошо, лучше, чем миллионам остальных людей. Мы сидим тихо, в сохранности, мы в состоянии основывать планы на послевоенное время, мы даже можем ликовать новеньким платьям и книжкам, а нужно было бы мыслить, как отложить любой цент и не истратить его зря, поэтому что будетнеобходимо помогать иным и выручать всех, кого разрешено избавить.
Многие ребятишки носятся в одних тонких платьях, в древесных башмаках на босу ногу, без пальто, без перчаток, без шапок. В желудках у них пусто, они жуют репу, из прохладных комнат выбегают на мокрые улицы, под дождик, ветр, позже прибывают в сырую, нетопленую школу. Да, в Голландии дошло до такого, что детки на улице выпрашивают у прохожих кусочек пища! Я бы могла напротяжениинесколькихчасов говорить, насколько горя принесла битва, но мне от этого делается еще печальнее. Нам ничто не остается, как тихо и мужественно ожидать, покуда придет конец несчастьям. И все ожидают – евреи, христиане, все народы, целый мир... А почтивсе ожидают погибели!
Анна.
Суббота, 30 января 1943 г.
Милая Китти!
Я вне себя от бешенства, но обязана сдерживаться! Хочется топать ногами, кричать, трясти маму за плечи – не знаю, что бы я ей сделала за эти злобные слова, насмешливые взоры, нарекания, которыми она меня осыпает, как стрелами из туго натянутого кривизна. Мне охото крикнуть маме, Марго, Дусселю, даже папе: оставьте меня, дайте мне вздохнуть тихо! Неужели так и спать любой пир в слезах, на влажной подушке, с опухшими очами и тяжелой башкой? Не трогайте меня, я хочу выйти от всех, выйти от жизни – это было бы наиболее наилучшее! Но ничто не значит. Они не знают, в каком я отчаянии. Они сами не понимают, какие царапины они мне наносят.
А их сострадание, их иронию я совершенно не могу выдерживать! Хочется завыть во целый глас!
Стоит мне раскрыть рот – им уже видится, что я наговорила лишнего, стоит замолчать – им забавно, любой мой протест – грубость, в всякой разумной идеи – подвох, ежели я устала – означает, я лентяйка, ежели съела излишний кусочек – эгоистка, я дурочка, я трусиха, я хитрая – однимсловом, только не перечесть. Целый день лишь и слышу, какое я невыносимое вещество, и желая я действую вид, что мне забавно и вообщем наплевать, то на самом деле мне это далековато не равнодушно.
Я попросила бы бога господа изготовить меня таковой, чтоб никого не нервировать. Но из этого ничто не выйдет. Видно, таковой я родилась, желая я испытываю, что я совсем не таковая нехорошая. Они и не подозревают, как я стараюсь все делать отлично. Я смеюсь совместно с ними, чтоб не демонстрировать, как углубленно я страдаю. Сколько раз я заявляла маме, когда она пристрастно на меня нападала: " Мне равнодушно, скажи, что желаешь, лишь рукипрочь меня в покое, все одинаково я неисправима! "
Тогда мне молвят, что я дерзкая, и дня два со мной не говорят, а позже внезапно все забывается и прощается. А я так не могу – один день быть с человеком ужасно нежной и симпатичной, а на иной день его ненавидеть! Лучше избрать " золотую середину ", желая ничто " золотого " я в ней не вижу! Лучше удерживать свои идеи при себе и ко всем касаться втомжедухе пренебрежительно, как они относятся ко мне!
Если бы лишь получилось!
Анна.
Понедельник, 19 июля 1943 г.
Милая Китти!
В воскресенье шибко бомбили Амстердам-Норд. Разрушения, наверное, страшные. Целые улицы превращены в груды щебня, и пригодится много дней, чтоб пристроить всех, у кого разбомбило дома. Уже записанно 200 убитых и оченьмного раненых. Больницы переполнены. Дети бродят по улицам, отыскивают под обломками отцов и матерей. Меня и вданныймомент кидает в холод, как лишь вспомню глухой гул и шум, какие и нам угрожали смертью.
Анна.
Четверг, 11 ноября 1943 г.
ОДА МОЕЙ АВТОРУЧКЕ
( " Светлой памяти ")
Авторучка постоянно была моим сотоварищем. Я чрезвычайно ею дорожила, поэтому что у нее золотое перышко, а я, по истине заявить, пишу отлично лишь таковыми перьями. Моя рукоятка прожила длинную и увлекательную жизнь, о которой я и намереваюсь вданныймомент поведать.
Мне было 9 лет, когда моя рукоятка( кропотливо упакованная в вату) прибыла к нам в ящичке с надписью " Без цены ". Этот красивый презент прислала моя приятная бабушка – тогда она еще жила в Ахене. Я болела гриппом, лежала в кровати, а на улице завывал февральский ветр. Чудесная рукоятка в красном кожаном футляре тут же была показана моим подругам и знакомым. Я, Анна Франк, стала гордой владелицей авторучки!
Когда мне исполнилось 10 лет, я получила позволение хватать ручку в школу, и преподавательница позволила мне воспользоваться ею на уроках.
К огорчению, на последующий год мне довелось бросать родное драгоценность дома, поэтому что классная наставница нашего шестого класса разрешала строчить лишь школьными ручками.
Когда мне было двенадцать лет и я перешла в еврейскую гимназию, мне подарили новейший футляр с отделением для карандаша и с роскошной застежкой на молнии.
Когда мне исполнилось тринадцать, рукоятка отправилась со мной в пристанище и тут была мне преданной помощницей в переписке с тобой и в упражнениях. ныне мне уже четырнадцать, и моя рукоятка была со мной целый крайний год моей жизни...
В пятницу вечером я вышла из собственной комнаты в общую и желала присесть за стол поработать. Но меня свирепо прогнали, так как папа и Марго занимались латынью. Ручка так и осталась на столе... Анне же довелось наслаждаться самым краешком стола, и она, тяжко охая, принялась " тереть фасоль ", то имеется чистить заплесневелые карие фасолины.
Без четверти 6 я подмела пол и кинула сор совместно с кожурой от фасоли прямо в печку. Сразу взмахнуло мощное огонь, и я чрезвычайно обрадовалась, поэтому что пламя уже потухал, а тут внезапно опять запылал. Между тем " латинисты " кончили свои дела, и сейчас я могла присесть за стол и позаниматься. Но ручки моей нигде не было. Я обыскала все вокруг, мне помогала Марго, позже к нам присоединилась мать, позже находили папа с Дусселем, но моя правильная подруга пропала бесследно.
" Возможно, она угодила в печку совместно с фасолью ", – предположила Марго.
" Быть не может! " – ответила я. Но мою трогательную ручку так и не получилось найти, и мы уже к вечеру решили, что она сгорела, тем наиболее что пластмасса так отлично горит. И правильно, наша печальная гипотеза подтвердилась – на последующее утро папа отыскал в зале наконечник. От золотого пера и отпечатка не осталось. " Очевидно, оно расплавилось и смешалось с золой ", – решил папа. Но у меня имеется одно утешение, хоть и чрезвычайно слабенькое: рукоятка моя была послушна кремации, что я – когда-либо в будущем – желаю и себе!
Суббота, 27 ноября, 1943 г.
Милая Китти!
Вчера вечером, когда я уже засыпала, я внезапно явственно увидела Лиз.
Она стояла передо мной – оборванная, изнуренная, щеки ввалились. Ее огромные глаза были обращены ко мне с укором, какбудто она желала заявить: " Анна, длячего ты меня кинула? Помоги же мне! Выведи меня из этого ада! "
А я ничем не могу ей посодействовать, я обязана сложа руки глядеть, как люди мучаются и погибают, и могу лишь просить господа, чтоб он уберег ее и дал нам опять свидеться. Почему мне представилась конкретно Лиз, а не кто-либо иной полностью ясно. Я судила о ней ошибочно, по-детски, я не понимала ее страхов. Она чрезвычайно обожала свою подругу и опасалась, что хочу их поссорить. Ей было чрезвычайно тяжко. Я-то знаю, мне это эмоция отлично знакомо!
Иногда я мимоходом задумывалась о ней, но тут же из эгоизма уходила в свои веселья и горести. Вела я себя страшно, и сейчас она стоит передо мной, бледная, печальная, и глядит на меня умоляющими очами... Если бы я могла хоть чем-нибудь ей посодействовать!
Господи, да как же это – у меня имеется все, что угодно, а ее ожидает таковая ужасная участь! Она ни чуток не меньше меня веровала в господа и постоянно всем желала блага. Почему же мне суждено существовать, а она, быть может, быстро умрет? В чем же разница меж нами? Почему мы разлучены с ней?
Честно разговаривая, я не упоминала о ней вот уже немало месяцев – да, практически цельный год. Не то чтоб совершенно не упоминала, а элементарно никогда не задумывалась о ней, никогда не представляла ее себе таковой, какой-никакой она появилась мне вданныймомент в собственной ужасной беде.
Ах, Лиз, надеюсь, что ты постоянно будешь с нами, ежели лишь переживешь войну! Я бы сделала для тебя все на свете, все, что упустила...
Но когда я смогу ей посодействовать, она уже не станет нуждаться в моей поддержке. Вспоминает ли она меня хоть времяотвремени? И с каким ощущением?
Господи, помоги ей, сделай так, чтоб она не ощущала себя всеми покинутой. Пусть она знает, что я размышляю о ней с состраданием и любовью. Может быть, это даст ей силы выдержать. Нет, не необходимо более о ней мыслить. Все время вижу ее перед собой. Ее большие глаза так и стоят передо мной.
Запала ли религия углубленно в сердечко Лиз или все это навязано ей старшими? Не знаю, никогда ее об этом не спрашивала. Лиз, приятная Лиз, ежели бы разрешено было возвратить тебя, ежели бы я могла разделять с тобой все, что у меня имеется! Поздно, сейчас я ничем не могу посодействовать, сейчас невозможно поправить то, что упущено. Но я никогда ее не забуду, пожизненно буду за нее молиться!
Анна.
Пятница, 7 января, 1944 г.
Милая Китти!
Какая я глупая! Ни разу мне не пришло в голову поведать тебе о себе и о всех моих поклонниках.
Когда я была совершенно малая, чуток ли не в детском саду, мне чрезвычайно нравился Карл Самсон. Отца у него не было, он жил с мамой у тетки. Сын тетки, его двоюродный брат Бобби, разумный, стройный, темноволосый паренек, нравился всем еще более, чем небольшой смешной толстячок Карл. Но я не направляла интереса на наружность и немало лет дружила с Карлом. Мы с ним продолжительно были самыми реальными хорошими друзьями, но я ни в кого не влюблялась.
Потом на моем пути встал Петер, и первая детская влюбленность полностью захватила меня. Я ему также нравилась, и мы с ним были неразлучны единое лето. Я вижу нас вдвоем – мы бродим по улицам, держась за руки, он – в полотняном костюмчике, я – в летнем платье.
После каникул он поступил в настоящее, а я вульгарна в старший приготовительный класс. То он заходил за мной в школу, то я – за ним. Петер был чрезвычайно прекрасен – высочайший, стройный, согласный, со безмятежным, суровым и разумным лицом. У него были черный волосы, румяные, загорелые щеки, волшебные коричневые глаза и узкий нос. Особенно я обожала, когда он хохотал. У него становился таковой веселый, ребячливый вид.
На летние каникулы мы уехали. Когда мы возвратились, Петер переехал на иную квартиру и сейчас жил вблизи с одним мальчиком, он был еще ветше Петера, но так с ним подружился, что водой не разольешь! Наверное, этот паренек ему произнес, что я совершенно мелюзга, и Петер закончил со мной дружить. Я так его обожала, что поначалу ни за что не могла с этим примириться, но позже поняла, что, ежели стану за ним носиться, меня будут дразнить " мальчишницей ".
Шли годы. Петер дружил лишь с девочками собственного возраста, а со мной даже не здоровался, но я никоимобразом не могла забыть его.
Когда я перешла в еврейскую гимназию, в меня влюбилось немало мальчиков из моего класса. Мне было чрезвычайно славно, я ощущала себя польщенной, но в общем это меня не трогало.
Потом в меня безрассудно влюбился Гарри. Но, как я уже произнесла, более я никого не обожала.
Как произносит поговорка: " Время исцеляет все царапины ".
Так было и со мной. Но я воображала, что забыла Петера и что мне он совсем безразличен. Но в моем подсознании крепко жила память о нем, и единожды довелось себе сознаться: меня так терзала горячность к его знакомым девчонкам, что я намеренно пыталась о нем не мыслить.
А сейчас сутра мне стало яcно, что ничто не поменялось, напротив: чем ветше и взрослее я становилась, тем более росла моя влюбленность. ныне я разумею, что Петер тогда считал меня ребенком, и все же мне было тяжело и несладко, что он так скоро меня запамятовал. Я вижу его перед собой так четко, что разумею: никто иной так не станет наполнять мои идеи.
Сон совершенно сбил меня с толку. Когда папа желал поцеловать меня сутра, я чуток не вскрикнула: " Ах, отчего ты не Петер! " Все время размышляю о нем, целый день твержу про себя: " О Петер, приятный мой Петер! "
Кто же мне поможет? Хочется существовать далее и умолять господа, чтоб он дал мне свидеться с Петером, когда я буду на воле. Он по моим очам выяснит, что я испытываю, и скажет: " Ах, Анна, ежели бы я знал, я издавна бы пришел к тебе! "
Однажды, когда мы с отцом разговаривали о сексуальных вопросах, он произнес, какбудто я еще не могу взятьвтолк, что такое " желание ". Но я знала, что разумею, а уж теперь-то мне все ясно наверное!
Нет для меня ничто подороже тебя, мой Петель!
Я посмотрелась в зеркало – у меня стало совершенно иное лицо. Глаза глубочайшие, ясные, щеки порозовели, как никогда, и рот видится нежнее. У меня блаженный вид, и все же в очах у меня некая печаль, от которой меркнет ухмылка на губах. Не могу я быть счастливой, поэтому что знаю – Петер вданныймомент обо мне не задумывается. Но я опять испытываю на себе взор его трогательных глаз и его прохладную, нежную щеку у моей щеки...
О Петель, Петель, как мне изгладить твой образ? Разве разрешено доставить себе кого-нибудь на твоем месте? Какая ничтожная фальшивка! Я так обожаю тебя, что влюбленность не уменьшается в моем сердечко, она желает вырваться на волю, раскрыться во всей собственной силе!
Неделю обратно, нет, даже вчера, ежели бы меня кто-либо спросил, за кого я желала бы вылезти замуж, я произнесла бы: " Не знаю ". А сейчас я готова крикнуть: " За Петера, лишь за Петера, я обожаю его всем сердцем, всей душой, безмерно и все же не хочу, чтоб он был очень настойчив, нет, я позволю ему лишь тронуть моей щеки ".
Я сидела сейчас на чердаке и задумывалась о нем. И после короткого беседы мы оба начали рыдать, и я опять ощутила его губки, нескончаемо нежное касание его щеки.
" О Петер, думай обо мне, приди ко мне, мой приятный, приятный Петер! "
Анна.
Суббота, 22 января 1944 г.
Милая Китти!
Объясни мне, просьба, почему большаячасть людей так опасается раскрыть собственный врождённый мир? Почему я вожу себя в сообществе совершенно не так, как нужно? Наверно, тут имеется предпосылки, знаю, но все же почему-то, что даже с самыми недалёкими людьми никогда не бываешь искренней до конца.
У меня такое эмоция, как какбудто после такого сна я чрезвычайно повзрослела, стала когда-то более " человеком ". Ты, наверняка, удивишься, ежели я тебе открою, что даже о ван Даанах я сейчас сужу иначе. Я гляжу на наши дискуссии и стычки без бывшего предубеждения.
Отчего я так переменилась?
Видишь ли, я немало задумывалась о том, что дела меж нами могли бы сформироваться совершенно подругому, ежели бы моя мать была подлинной безупречной " мамочкой ". Спору нет, фру ван Даан никоимобразом не назовешь человеком вежливым. Но мне видится, что разрешено было бы избежать пятидесятипроцентов данных нескончаемых прений, ежели бы мать была наиболее легким человеком и не обостряла дела. У фру ван Даан имеется свои позитивные свойства, с ней разрешено договориться. Несмотря на целый собственный эгоизм, незначительность и сварливость, она просто идет на уступки, ежели ее не нервировать и не подзуживать. Правда, ее хватает быстро, но при неком терпении разрешено с ней мочь. Надо лишь по-дружески, неприкрыто обсуждать вопросы о нашем воспитании, о баловстве, о еде и так дальше. Тогда мы не стали бы выкапывать друг у друга лишь нехорошие черты!
Знаю, знаю, что ты скажешь, Китти!
" Неужто это твои идеи, Анна? И это пишешь ты, ты, о которой „верхние“ разговаривали столько отвратительного? Ты, которая выяснила столько несправедливости ". Да, это пишу я! Хочу хозяйка до только докопаться, не желаю существовать по старенькой поговорке: " Как деды пели... " Нет, я буду учить ван Даанов и выясню, что истина, а что преувеличение. А ежели я также разочаруюсь в них, тогда и запою ту же песенку, что и мои предки. Но ежели " верхние " окажутся лучше, чем о них молвят, я стараюсь повредить неправильное понятие, которое сформировалось у моих родителей, а ежели не удастся, останусь при собственном мировоззрении и собственном суждении. Буду воспользоваться хотькаким поводом, чтоб произносить с фру ван Даан на различные темы, и не постесняюсь объективно выговаривать родное мировоззрение. Не зря же меня зовут " фрейлейн Всезнайка ".
Конечно, я не намереваюсь идти против собственного семейства, но сплетням я более не верую! До сих пор я была крепко уверена, что во всем повинны ван Дааны, но, наверняка, дробь вины лежит и на нас.
По сути дела мы, обязано быть, постоянно правы. Но от людей умных – а мы себя причисляем к ним – все-же нужно ожидать, что они сумеют ужиться с самыми различными людьми. Надеюсь, что я проведу в жизнь то, в чем я сейчас убеждена.
Анна.
Пятница, 18 февраля 1944 г.
Милая Китти!
Когда я подымаюсь вверх, я обязательно стараюсь увидеть " его ". Моя жизнь стала еще проще, в ней опять возник значение, имеется чему ликовать.
Хорошо, что " объект " моих дружественных эмоций постоянно сидит дома и мне нечего страшиться соперниц( несчитая Марго). Не думай, что я неравнодушна, совсем нет. Но у меня такое эмоция, что меж мной и Петером растёт кое-что чрезвычайно неплохое, и наша дружба, наше доверие встанут еще сильнее. Как лишь возникает вероятность, я бегу к нему. ныне совершенно не то, что ранее, когда он не знал, о чем со мной произносить. Он все произносит и произносит, даже когда я совершенно намереваюсь ретироваться.
Маме не чрезвычайно нравится, что я так нередко хожу вверх. Она произносит: " Не надоедай Петеру, рукипрочь его в покое ". Неужели она не соображает, что это совершенно особые, искренние треволнения? Каждый раз, как я прихожу оттуда, обязательно спросит, где я была. Терпеть этого не могу. Отвратительная повадка.
Анна.
Вторник, 7 марта 1944 г.
Милая Китти!
Когда я вспоминаю свою жизнь до 1942 года, мне все видится ненастоящим. Ту жизнь водила совершенно иная Анна, не та, которая тут так поумнела. Да, чудесная была жизнь! Масса почитателей, 20 подружек и знакомых, практически все учителя обожают, предки балуют напропалую, насколько угодно лакомств, средств – что же еще?
Ты узнаешь, как это я ухитрялась всех завоевать? Когда Петер произносит, что во мне имеется " притягательность ", это не совершенно правильно. Учителям нравилась моя находчивость, мои остроумные замечания, радостная ухмылка и опасный взор на вещи – все это казалось им дорогим, смешным и занятным. Я была ужасной " флиртушкой ", кокетничала и веселилась. Но при этом у меня были и отличные свойства – прилежание, прямота, доброжелательность. Всем без различия я позволяла расстреливать у себя, никогда не воображала и каждые сласти раздавала вправо и влево. Может быть, я стала бы презрительной потому, что мною все так балдели? Может быть, даже лучше, что меня, так заявить, в апогее праздника внезапно кинули в самую будничную жизнь, но прошло более года, доэтого чем я привыкла, что никто более мною не восхищается.
Как меня именовали в школе? Главной заводилой во всех проделках и проказах – постоянно я была первая, никогда не ныла, не капризничала. Неудивительно, что любому было славно провожать меня в школу и показывать мне тыщу символов интереса.
Та Анна видится мне чрезвычайно знатной, но поверхностной девочкой, с которой сейчас у меня нет ничто всеобщего. Петер чрезвычайно верно увидел: " Когда я тебя встречал ранее, ты пожизненно была окружена двумя-тремя мальчиками и цельным выводком девочек, постоянно ты смеялась, шалила, постоянно была в центре ".
Что же осталось от данной девочки? Конечно, я еще не разучилась смеяться, еще умею любому ответствовать, умею так же отлично – а может быть, еще лучше – разбираться в людях, умею флиртовать... ежели захочется. Конечно, мне бы хотелось еще хоть один пир, хоть некотороеколичество дней или недельку протянуть так забавно, так легкомысленно, как доэтого, но я знаю, что к концу данной недели мне все так надоело бы, что я была бы благодарна главному встречному, который побеседовал бы со мной серьезно. Не необходимы мне фанаты – необходимы товарищи, не хочу, чтоб балдели моей симпатичной ухмылкой, – хочу, чтоб меня оценивали за внутреннюю суть, за нрав. Знаю непревзойденно, что тогда круг знакомых будет еще уже. Но это не гроза, только бы со мной остались некотороеколичество товарищей, реальных, искренних товарищей!
Однако я в то время не постоянно была спокойно благополучна. Часто я ощущала себя одинокой, но так как была занята с утра до вечера, то мыслить об этом было прежде и я веселилась вовсю. Сознательно или неосознанно, но я пыталась шуткой наполнить пустоту. ныне я оглядываюсь на свою прошлую жизнь и берусь за работу. Целый кусочек жизни безвозвратно ушел. Беспечные, беззаботные школьные дни никогда не возвратиться.
Да я и не тоскую по той жизни, я выросла из нее. Я уже не умею так неосторожно развлекаться, постоянно в глубине души я остаюсь суровой.
Свою жизнь до истока 1944 года я вижу, какбудто через увеличительное стекло. Дома – солнечная жизнь, позже – в 1942 году – переезд сюда, резкая смена, ссоры, нарекания. Я не могла сходу изучить эту смену, она меня сшибла с ног, и я держалась и противилась лишь наглостью.
Первая половина 1943 года: нескончаемые слезы, одиночество, постепенное сознание собственных ошибок и недочетов, и в самом деле чрезвычайно огромных, желая они кажутся еще более.
Я пыталась все разъяснить, пыталась перетянуть Пима на свою сторону – это не вышло. И мне довелось одной улаживать тяжелую задачку: так преобразоваться, чтоб не чуять нескончаемых наставлений, какие доводили меня практически до уныния.
Вторая половина года сложилась лучше: я выросла, со мной стали уже почаще знаться как со зрелой. Я более задумывалась, истока строчить рассказы и пришла к заключению, что никто не владеет права кидаться мною, как мячиком. Я желала формировать собственный нрав хозяйка, по собственной воле. И еще одно: я поняла, что отец не во всем может быть моим поверенным. Никому не стану полагаться более, чем самой себе.
После Нового года – 2-ая крупная смена – мой сон... После него я поняла свою тоску по другу: не по девочке-подруге, а по другу-мальчику. Я открыла счастье внутри себя, нашла, что мое легкомыслие и веселость – лишь защитный броня. Постепенно я стала спокойнее и ощутила безграничную тягу к добру, к красе.
И вечером, лежа в кровати, когда я заканчиваю мольбу словами: " Благодарю тебя за все неплохое, милое и красивое ", – во мне все ликует. Я вспоминаю все " неплохое ": наше избавление, мое излечение, позже все " милое ": Петера и то робкое, ласковое, до что мы оба еще опасаемся дотронуться, то, что еще придет, – влюбленность, влечение, счастье. А позже вспоминаю все " красивое ", оно – во всем мире, в природе, в художестве, в красе, – во всем, что отлично и гордо
Тогда я размышляю не о несчастье, а о том чудесном, что есть кроме него. Вот в чем главное отличие меж мной и матерью. Когда человек в тоске, она ему рекомендует: " Думайте о том, насколько на свете горя, и будьте признательны, что вам это не приходится болеть ".
А я рекомендую иное: " Иди в поле, на волю, на солнце, иди на волю, старайся отыскать счастье в себе, в господе. Думай о том чудесном, что делается в твоей душе и кругом тебя, и будь счастлив ".
По моему понятию, мамин комитет неправилен. А ежели у тебя самого горе, что же тогда делать? Тогда ты исчез. А я считаю, что постоянно остается красивое: натура, солнце, воля, то, что у тебя в душе. За это нужно обращаться, тогда ты отыщешь себя, отыщешь господа, тогда ты все выдержишь.
А тот, кто сам счастлив, может отдать счастье и иным. Тот, в ком имеется мужество и стойкость, тот никогда не сдается и в горе!
Анна.
Суббота, 1 апреля 1944 г.
Милая Китти!
И все же мне чрезвычайно тяжело. Ты осознаешь, о чем я? Я скучаю о поцелуе, о том поцелуе, которого так продолжительно приходится ожидать. Неужели он глядит на меня лишь как на приятеля? Неужели я для него не стану чем-то огромным? Ты знаешь, да я и хозяйка знаю, что я мощная, что практически все трудности я могу идти одна, и что я не привыкла их с кем-нибудь разделять. За свою мама я никогда не цеплялась. А сейчас мне так охото решать ему голову на плечо и элементарно затихнуть!
Никогда, никогда я не забуду, как во сне я ощутила щеку Петера и какое это было необычное, красивое эмоция! Неужели он этого не желает? Может быть, лишь робость препятствует ему сознаться в любви? Но отчего же ему так охото, чтоб я постоянно была возле него? Ах, отчего он ничто не скажет? Нет, более не буду, стараюсь быть спокойной. Надо сохраниться мощной, нужно терпеливо ожидать – и все сбудется. Но... но вот что наиболее нехорошее: значит так, какбудто я за ним шмыгаю, поэтому что постоянно я хожу за ним вверх, а не он прибывает ко мне. Но таккак это зависит лишь от расположения наших комнат, он обязан это взятьвтолк! Ох, почтивсе, чрезвычайно немало ему еще нужно взятьвтолк!
Анна.
Четверг, 6 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Ты спросила меня, чем я более только увлекаюсь, чем увлекаюсь, и я отвечаю тебе. Не пугайся, у меня данных интересов тьма-тьмущая!
На главном месте стоит беллетристика, но это, в сущности, невозможно именовать элементарно увлечением.
Во-вторых, я увлекаюсь родословными царских домов. Из газет, книжек и журналов я собрала материал о французских, германских, испанских, британских, австрийских, российских, норвежских и нидерландских царствующих домах и немало уже систематизировала, поэтому что я издавна действую выписки из всех биографических и исторических книжек, какие читаю. Я даже переписываю цельные отрывки из летописи. Значит, деяния – мое третье интерес; папа мне брал немало исторических книжек. Не дождусь дня, когда я хозяйка снова смогу копаться в общественной библиотеке.
В-четвертых, я увлекаюсь греческой и римской мифологией, и у меня по этому предмету также имеется немало книг. Потом я увлекаюсь собиранием портретов звезд и фамильных фото. Я почитаю книжки, чтение и увлекаюсь всем, что касается писателей, стихотворцев и живописцев, а втомжедухе историей искусств. Может быть, позднее начну интересоваться и музыкой. С определенной антипатией я отношусь к алгебре, геометрии и математике. Все другие школьные предметы я обожаю, но историю более только!
Анна.
Воскресенье сутра, возле одиннадцати, 16 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Запомни совсем недавний день – его невозможно забыть, поэтому что он самый-самый принципиальный день в моей жизни. Да и для каждой женщины тот день, когда ее впервыйраз поцеловали, – самый-самый принципиальный день! Вот и у меня также. Тот раз, когда Брам поцеловал меня в правую щеку, не считается, и когда м-р Уокер поцеловал мне руку – также не в счет.
Слушай же, как меня впервыйраз поцеловали.
Вчера вечером, часов в 8, я сидела с Петером на его кушетке, и он обнял меня за плечи.
" Давай немного подвинемся, – произнесла я, – а то я все время стукаюсь башкой о ящик ".
Он отодвинулся практически в самый-самый угол. Я просунула руку под его рукою и обхватила его, а он еще сильнее обнял меня за плечи. Мы нередко с ним сидели вблизи, но никогда ранее мы не были так вблизи, как в этот пир. Он так прочно привлек меня к себе, что мое сердечко забилось у него на груди. Но позже стало еще лучше. Он все более притягивал меня к себе, покуда моя башка не склонилась к нему на плечо, а его башка приникла к моей. А когда я минут чрез 5 снова села прямо, он скоро брал мою голову обеими руками и опять привлек меня к себе. Мне было так отлично, так удивительно, я не могла заявить ни слова, лишь наслаждалась данной минуткой. Он мало неудобно погладил меня по щеке, по плечу, играл моими локонами, и мы не шевелились, прижав головы друг к другу. Не могу обрисовать тебе, Китти, эмоция, которое меня переполняло! Я была благополучна, и он, мне видится, также. В половине девятого мы встали, и Петер стал натягивать гимнастические туфли, чтоб не топать при обходе дома. Я стояла вблизи. Как это внезапно приключилось, хозяйка не знаю, но доэтого чем выйти книзу, он поцеловал мои волосы где-то меж левой щекой и ухом. Я убежала книзу без оглядки и... воображаю о нынешнем вечере.
Анна.
Среда, 19 апреля 1944 г.
Милый дружок!
Что может быть лучше на свете, чем глядеть из раскрытого окна на природу, выслушивать, как поют птицы, ощущать солнце на щеках и, обняв трогательного мальчика, неговорянислова торчать, прочно прижавшись друг к другу? Не верую, что это нехорошо, от данной тишины на душе делается ясно. Ах, ежели б лишь никто ее не нарушал – даже Муши!
Анна.
Пятница, 28 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Никогда не забуду собственный сон про Петера Васаеля. Стоит мне о нем поразмыслить, как я снова испытываю его щеку у моей, снова чувствую это чудесное чувство. С Петером( здешним) я также чувствовала это чувство, но не с таковой силой... до вчерашнего дня, когда мы сидели на диванчике вблизи, как постоянно, прочно обнявшись. И внезапно та, бывшая Анна пропала и возникла иная Анна. Та, иная Анна, в которой нет ни легкомыслия, ни веселости – она лишь желает любить, желает быть нежной.
Я сидела, прижавшись к нему, и ощущала, как переполняется сердечко. Слезы подступили к очам, покатились по лицу прямо на его куртку. Заметил ли он? Ни одним ходом он себя не выдал. Чувствует ли он то, что испытываю я? Он не произнес практически ни слова. Знает ли он, что вблизи с ним – две Анны? Сколько вопросов, а ответа нет!
В половине десятого я встала, подошла к окну, где мы постоянно прощаемся. Я вся еще дрожала, я была той, иной Анной. Он подошел ко мне, я обхватила его шею руками и поцеловала в левую щеку. Но когда я желала поцеловать его и в правую, мои губки встретились с его губами. В смятении мы прижались губами еще раз, еще и еще, без конца!
Как Петер нуждается в ласке! Впервые он открыл, что такое женщина, впервыйраз сообразил, что у данных " бесенят " также имеется сердечко, что они совершенно остальные, когда остаешься с ними одиннаодин. Впервые в жизни он дал свою дружбу, только себя – таккак у него никогда в жизни не было друга, не было подруги. ныне мы отыскали друг друга. Я также не знала его, у меня также не было любимого, а сейчас имеется.
Но меня частенько мучит вопрос: " Хорошо ли это, верно ли, что я так поддаюсь, что во мне столько же пылкости, как в Петере? Можно ли мне, девушке, так дарить себе волю? "
И на это имеется лишь один протест:
" Я так тосковала, так продолжительно тосковала, я была так одинока – и вот я нашла утешение и удовлетворенность! " Утром мы такие, как постоянно, и днем также, но вечером уже ничем не сдержать нашей тяги друг к другу, невозможно не мыслить о блаженстве, о счастье всякой встречи. И тут мы принадлежим лишь самим себе. И любой пир после прощального поцелуя мне охото выйти, выйти побыстрее, чтоб не глядеть ему в глаза, нестись, нестись, остаться одной в темноте.
Но стоит мне опуститься на четырнадцать ступенек – и куда я угождаю! В ясно освещенную комнату, где говорят, смеются, начинают меня расспрашивать, – и мне нужно ответствовать так, чтоб никто ничто не увидел. Сердце у меня очень переполнено, чтоб сходу стряхнуть все, что я испытала вчера вечером. Та теплая, кроткая Анна изредка пробуждается во мне, но тем сложнее сходу изгнать ее за дверь. Петер углубленно зацепил меня, так углубленно, как никогда, никогда, разве лишь во сне! Петер завладел меня полностью, он вывернул все во мне наизнанку. Не невозможно, что после таковых переживаний любому человеку нужно утихнуть, придти в себя, вернуть внутреннее равновесие. О Петер, что ты со мной делаешь? Чего ты желаешь от меня? Что станет далее? Ах, сейчас я разумею Элли, сейчас, когда я все это чувствую хозяйка, я разумею ее сомнения. Если бы я была ветше и он захотел на мне жениться – что ответила бы я ему? Анна, будь правдивой! Замуж за него ты бы не вульгарна, но и отрешиться от него так тяжело! Характер у Петера еще не установился, в нем очень недостаточно энергии, очень недостаточно мужества, силы. Он еще малыш, сердечно он никак не ветше меня, и более только на свете он желает спокойствия, желает счастья.
Неужели мне только четырнадцать лет? Неужели я элементарно глупая девчонка, старшеклассница? Неужели я и воистину так неопытна во всем? Но у меня более эксперимента, чем у остальных, я пережила то, что в моем возрасте изредка кто переживет. Боюсь себя, опасаюсь, что очень быстро поддамся влечения, а как я тогда буду новости себя с иными мальчиками? Ах, как мне тяжело, как дерутся во мне интеллект и сердечко, как нужно отдать им волю – любому в собственный час! Но уверена ли я, что сумею верно избрать этот час?
Анна.
Вторник, 2 мая 1944 г.
Милая Китти!
В субботу вечером я спросила Петера, не поведать ли отцу о нас, и Петер, чуть-чуть помявшись, произнес, что это верно. Я обрадовалась – еще одно подтверждение его внутренней чистоты. Спустившись книзу, я сходу вульгарна с папой за водой и уже на лестнице произнесла ему:
" Папа, ты, естественно, осознаешь, что, когда мы с Петером совместно, мы не сидим на расстоянии метра друг от друга. По-твоему, это нехорошо? "
Отец ответил не сходу, а позже произнес:
" Нет, Анна, ничто отвратительного в этом нет, но все-же тут, когда живешь в таковой недалекости, нужно быть осторожнее ".
Он еще кое-что заявлял в таком же духе, и мы отправь вверх. А в воскресенье сутра он позвал меня к себе и произнес:
" Анна, я еще раз все обдумал( тут я испугалась). Собственно разговаривая, тут, в пристанище, это не совершенно отлично. Я-то считал, что вы с Петером элементарно друзья. Петер в тебя влюблен? "
" Ни капельки! " – произнесла я.
" Видишь ли Анна, ты знаешь, что я вас непревзойденно разумею, но ты обязана быть сдержаннее, не очень побуждать его. Не ходи вверх так нередко. Мужчина в данных отношениях постоянно активнее, дама обязана его удерживать. Там, на воле, дело иное. Там ты встречаешься с иными мальчиками и девочками, можешь бездействовать, учиться спортом, вообщем чем угодно. Но ежели вы тут очень немало времени будете жить совместно, а позже тебе это закончит влюбиться, все станет еще труднее. Вы же и так все время зрите друг друга, практически непрерывно. Будь осторожнее, Анна, не воспринимай ваши дела серьезно ".
" Да я и не принимаю, папа. И позже Петер – чрезвычайно благородный, неплохой паренек ".
" Да, но нрав у него неуравновешенный, на него просто воздействовать и в неплохую, и в отвратительную сторону. Надеюсь, из-за него самого, что он остается неплохим, поэтому что в главном он благородный человек ".
Мы еще побеседовали и условились, что отец поговорит и с Петером. В воскресенье, после обеда, когда мы сидели наверху, Петер спросил:
" А ты разговаривала с папой, Анна? "
" Да, – произнесла я, – я тебе все поведаю. Ничего отвратительного он не наблюдает, но считает, что тут, где мы живем в таковой тесноте, меж нами просто может случится размолвка ".
" Но мы же условились – не ссориться, и я крепко решил, что так и станет ".
" Я также, Петер, но отец задумывался, что у нас все иначе, что мы элементарно друзья. А по-твоему, этого уже не может быть? "
" По-моему, может. А по-твоему? "
" И по-моему, также. Я произнесла папе, что доверю тебе. И я по-настоящему доверяю тебе, Петер, вполне доверяю, как отцу, и я считаю, что ты благороден доверия, истина? "
" Надеюсь ".( Тут он покраснел и смутился.)
" Я в тебя верую, верую, что у тебя неплохой нрав, что ты в жизни многого добьешься ".
Мы разговаривали еще о многом ином, позже я произнесла:
" Когда мы отсюда выйдем, тебе, наверняка, и дела до меня не станет, истина? "
Он целый запылал: " Нет, деза, Анна! Ты не смеешь так обо мне мыслить! "
Тут меня позвали...
В пн Петер поведал мне, что отец и с ним заявлял.
" Твой отец считает, что из товарищеских отношений может подрасти влюбленность, но я ему произнес, что он может на нас положиться ".
ныне папа желает, чтоб я меньше ходила по вечерам вверх, но я на это не согласна. И не лишь поэтому, что я обожаю случаться у Петера, – я разъяснила папе, что доверяю Петеру. Да, я ему доверяю и хочу обосновать это. А как же обосновать, ежели я из сомнения буду сидеть внизу?
Нет, схожу к нему вверх!
Между тем драма с Дусселем закончилась. В субботу, за ужином, он сказал прекрасную, кропотливо обдуманную стиль по-голландски. Наверное, Дуссель целый день готовил этот " урок ". Его день рождения мы отпраздновали в воскресенье, чрезвычайно бесшумно. От нас он получил бутылку причина урожая 1919 года, от ван Даанов( сейчас они уже могли изготовить ему презент!) он получил банку пикулей и пакетик бритвенных лезвий, от Кралера – золотистый джем, от Мип – книжку и от Элли – горшок цветов. Он всем нам выдал по вареному яйцу.
Анна.
Четверг, 25 мая 1944 г.
Милая Китти!
Каждый день чего-нибудь случается! Сегодня сутра заключили нашего замечательного зеленщика – он скрывал у себя в доме 2-ух евреев. Для нас это тяжкий удар, и не лишь поэтому, что эти евреи стоят на краю смерти: нам ужасно за этого скудного человека.
Весь мир сошел с ума. Порядочных людей посылают в концлагеря, в тюрьмы, в одиночки, а над старыми и юными, над обеспеченными и скудными измываются подонки. Одни попадаются на том, что брали на черном базаре, остальные – на том, что укрывали евреев или подпольщиков. Никто не знает, что его ожидает завтра. И для нас арест зеленщика – томная утрата. Наши женщины не имеютвсешансы, да и не обязаны сами тянуть картошку, и нам остается лишь одно – имеется вменьшеймере. Как нам это удается – я тебе напишу, во каждом случае – наслаждение слабенькое. Мама произносит, что по утрам нималейшего завтрака не станет, за обедом – хлеб и кашка, вечером – жареная бульба, времяотвремени – раза два в недельку салат или мало овощей и более ничто. Значит, будетнеобходимо поголодать, но все не так ужасно, как ежели бы нас нашли.
Анна.
Милая Китти!
Прошел мой день рождения. Мне исполнилось пятнадцать лет. Получила достаточно немало даров: 5 томов летописи художества Шпрингера, гарнитур белья, два пояса, носовой платок, две бутылки кефира, банку джема, пряник, учебник ботаники – от матери с отцом, браслет от Марго, еще одну книгу от ван Даанов, коробку биомальца от Дусселя, каждые сласти и тетрадки от Мип и Элли и – наиболее наилучшее – книжку " Мария-Тереза " и три ломтика реального сыра от Кралера. Петер подарил мне расчудесный букетик роз, бедный паренек так пытался чего-нибудь для меня отхватить, но ничто не отыскал.
Высадка союзников идет непревзойденно, неглядя на дрянную погоду, ужасные штормы и ливни в раскрытом море.
Черчилль, Смэтс, Эйзенхауэр и Арнольд вчера побывали французские деревни, какие заняты и освобождены британцами. Черчилль прибыл на торпедном катере, который обстреляли с берега. У этого человека, как у почтивсех парней, совершенно нет ощущения ужаса! Даже завидно!
Отсюда, из нашего укрытия, никоимобразом невозможно проанализировать, какое расположение в Нидерландах, никоимобразом не раскусить. Безусловно, люди рады, что " инертная " Англия вконцеконцов взялась за дело. Надо бы хорошо встряхнуть всякого, кто свысока глядит на британцев, ругает английское руководство " старыми барами ", именует Англию трусливой и совместно с тем терпетьнеможет германцев. Может быть, ежели данных людей потрясти, их запутанные мозги опять встанут на пространство!
Анна.
Пятница, 21 июля 1944 г.
Милая Китти!
Опять пробудилась вера, снова вконцеконцов все отлично! Да еще как отлично! Невероятное весть! На Гитлера совершено покушение, и не каким-либо " еврейским коммунистом " или " английским капиталистом ", нет, это сделал генерал благородных германских кровей, граф, да к тому же и юный! " Небесное провидение " спасло фюреру жизнь, и, к огорчению, он отделался царапинами и пустячными ожогами. Убито некотороеколичество офицеров и генералов из его свиты, остальные ранены. Виновник расстрелян. Вот подтверждение, что почтивсе генералы и офицеры сыты борьбой по гортань и с удовольствием выслали бы Гитлера в тартарары. Они желают создать после погибели Гитлера военную диктатуру, позже закончить мир с союзниками, опять вооружиться и чрез 20 лет снова приступить войну. А может быть, провидение намеренно немного задержало уничтожение Гитлера, поэтому что для союзников еще удобнее и выгоднее, ежели " чистокровные " германцы передерутся меж собой и убьют друг дружку, тогда русским и британцам остается меньше работы и они тем быстрее сумеют приступить возрождать свои городка. Но покуда что до этого не дошло, и я не хочу предвосхищать великолепное грядущее. Но ты, наверняка, поняла, что все, о чем я рассказываю, – трезвые факты, они обеими ногами стоят на настоящей грунте. В облике исключения я тут ничто не приплетаю про " возвышенные идеалы ".
Кроме такого, Гитлер был так любезен, что сказал собственному любимому и преданному народу о том, что с нынешнего дня все боевые подчинены гестапо и что любой боец, узнавший, что его командир воспринимал роль в " подлом и невысоком покушении ", может без последующих околичностей прихлопнуть его.
Вот это станет деяния! У Ганса Дампфа заболели лапти от беготни, его командир на него наорал. Ганс хватает винтовку, орет: " Ты желал уничтожить фюрера, вот тебе за это! " Залп – и высокомерный командир, осмелившийся орать на скудного солдатика, перешел в нескончаемую жизнь( или в нескончаемую погибель – как это говориться?). Дойдет до такого, что бога офицеры со ужасу наделают в брюки и будут страшиться даже пикнуть перед бойцами.
Ты поняла или я снова наболтала бог известие что? Ничего не поделаешь, я очень благополучна, чтоб строчить стройно, при одной идеи, что в октябре я опять сяду за парту! О-ля-ля, да я хозяйка лишь что писала: " Не хочу предвосхищать грядущее! " Не сердись, не зря же меня именуют " комок противоречий "!
Анна.
Вторник, 1 августа 1944 г.
Милая Китти!
" Клубок противоречий "! Это крайняя выдумка крайнего письма, и с нее затеваю сейчас. " Клубок противоречий " – ты можешь разъяснить мне, что это означает? Что означает " возражение "? Как почтивсе остальные слова, и это словечко владеет двойной значение: возражение кому-нибудь и возражение внутреннее?
Первый значение традиционно значит: " не опознавать представления остальных людей, полагать, что ты лучше всех все знаешь, постоянно бросать за собой крайнее словечко ", – в общем, все те противные свойства, какие приписывают мне. А 2-ое никому не понятно, это – собственная секрет.
Однажды я тебе говорила, что у меня, в сущности, не одна воротила, а две. В одной таится моя необузданная веселость, ироническое известие ко всему, жизнерадостность и основное мое качество – ко всему касаться просто. Под этим я разумею вот что: не давать смысла флирту, поцелую, объятию, двусмысленной шутке. И эта воротила во мне постоянно вполнойготовности, она вытесняет иную, наиболее красивую, чистую и глубокую. Но ту, неплохую сторону Анны никто не знает, поэтому так недостаточно людей меня терпит.
Да, естественно, я радостный клоун на один пир, а позже цельный месяц никому не необходима. Совсем как для суровых людей амурный кинофильм: элементарно развлечение, отдых на часок, то, что сходу забываешь, ни неплохое, ни нехорошее. Мне мало досадно говорить тебе это, но отчего не заявить, раз это истина? Моя легкомысленная, поверхностная воротила постоянно побеждает ту, глубокую, одолевает ее. Ты не представляешь себе, как нередко я пробовала отложить, парализовать, утаить эту Анну, которая в конце концов сочиняет лишь половину такого, что зовется Анной, но ничто не значит, и я знаю отчего.
Я опасаюсь, что все, кто меня знает таковой, какой-никакой я постоянно посещаю, внезапно обнаружат, что у меня имеется и иная сторона, еще лучше, еще добросердечнее. Я опасаюсь, что нужно мной встанут насмехаться, назовут меня смешной и сентиментальной, не воспримут меня серьезно. Я привыкла, что ко мне относятся пустяково, но к этому привыкла лишь " простая " Анна, она может это перенести, а иная, " суровая ", очень для этого слаба. И ежели я когда-либо противволи вытаскиваю " неплохую " Анну на сцену, она съеживается, как растение " не-тронь-меня ", и как лишь ей нужно заговорить, она издаёт вместо себя Анну номер один и теряется, доэтого чем я успеваю опомниться.
И значит, что та, " приятная " Анна никогда не возникает на людях, но когда я одна, она главенствует. Я буквально знаю, какой-никакой мне охото быть, какая я имеется... в душе, но, к огорчению, я таковая лишь для себя самой. И, может быть – нет, даже наверное, – это фактор, отчего я считаю, что я по натуре глубочайшая и скрытная, а остальные – что я общительная и поверхностная. Внутри мне постоянно показывает путь та, " чистая " и " отменная " Анна, а снаружи я элементарно радостная козочка-попрыгунья.
И, как я уже разговаривала, я все испытываю не так, как произношу иным, благодарячему обо мне и создалось мировоззрение, что я шмыгаю за мальчишками, флиртую, везде сую собственный нос, зачитываюсь романами. И " радостная " Анна над этим смеется, грубит, равнодушно пожимает плечами, делает вид, что ее это совсем не касается. Но – увы! Та, иная, " тихая " Анна задумывается совершенно подругому. И так как я с тобой полностью правдива, то сознаюсь: мне чрезвычайно жалко, что я прилагаю неимоверные стремления, чтоб поменять себя, начинать иной, но любой раз мне приходится биться с тем, что посильнее меня.
И все во мне плачет: " Видишь, вот что вышло: у тебя отвратительная имя, кругом – насмешливые или огорченные лица, людям ты несимпатична – а все вследствии такого, что ты не слушаешь рекомендаций собственного лучшего " я ". Ах, я бы и подчинялась, но ничто не значит: стоит мне начинать суровой и тихой, как все задумываются, что это притворство, и мне приходится освобождаться шуткой. Я уж не произношу о собственной семье, они сходу начинают заподозрить, что я заболела, предоставляют таблетки от ведущий боли, от нервов, щупают пульс и лоб – уж нет ли у меня погода, узнают, действовал ли желудок, а позже порицают меня за нехорошее расположение. И я не выдерживаю, я затеваю по истинному капризничать, позже мне делается обидно, и вконцеконцов я выворачиваю сердечко наизнанку, нехорошим наружу, а неплохим внутрь, и затеваю находить средства – начинать таковой, как мне хотелось бы, какой-никакой я могла бы начинать, ежели бы... да, ежели бы не было на свете остальных людей...
Анна.
На этом Дневник Анны обрывается.
4 августа " зеленая милиция " напала на " пристанище ", заключила всех, кто там прятался, совместно с Кралером и Коопхойсом, и увезла в германские и голландские концлагеря.
Гестапо разгромило " пристанище ". Среди старых книжек, журналов и газет, брошенных как попало, Мип и Элли отыскали Дневник Анны. Кроме нескольких страничек Дневник был напечатан вполне.
Из всех скрывавшихся возвратился лишь отец Анны. Кралер и Коопхойе вынесли оченьмного лишений в голландских лагерях и возвратились к собственным семьям.
Анна погибла в марте 1945 года в концлагере Берген-Бельзен, за два месяца до избавления Голландии.
По материалам журнала " МЫ ".
Дневник Анны Франк
Дневник Анны Франк
12 июня 1942 г.
Надеюсь, что я все смогу поручить тебе, как никому до сих пор не верила, надеюсь, что ты будешь для меня большой помощью.
Воскресенье, 14 июня 1942 г.
В пятницу я пробудилась уже в 6 часов. И полностью ясно – был мой день рождения. Но мне, естественно, невозможно было выздоравливать в такую рань, довелось удерживать любопытство до без четверти 7. Но более я не вытерпела, вульгарна в столовую, там меня повстречал Маврик, наш котенок, и стал ко мне ласкаться.
В 7 я побежала к отцу с матерью, позже мы все отправь в гостиную и там стали распутывать и рассматривать подарки. Тебя, мой Дневник, я увидела сходу, это был самый-самый наилучший презент. Еще мне подарили букет роз, кактус и срезанные пионы. Это были первые цветочки, позже принесли еще немало.
Папа и мать накупили мне кучу даров, а товарищи элементарно задарили меня. Я получила книжку " Камера обскура ", настольную забаву, немало сластей, головоломку, брошку, " Голландские басни и легенды " Йозефа Козна и еще дивную книгу – " Дэзи катит в горы ", и средства. Я на них покупала " Мифы Древней Греции и Рима " – волшебные!
Потом за мной зашла Лиз, и мы отправь в школу. Я угостила учителей и целый собственный класс конфетами, позже начались уроки.
Пока все! Как я рада, что ты у меня имеется!
Суббота, 20 июня 1942 г.
Несколько дней я не писала, хотелось основательно обдумать – длячего вообщем нужен Дневник? У меня странное эмоция – я буду новости Дневник! И не лишь поэтому, что я никогда не занималась " писательством ". Мне видится, что позже и мне, и вообщем всем не любопытно станет декламировать излияния тринадцатилетней школьницы. Но не в этом дело. Мне элементарно охото строчить, а основное, охото выложить все, что у меня на душе.
" Бумага все стерпит ". Так я нередко задумывалась в печальные дни, когда сидела, положив голову на руки, и не знала, куда помещаться. То мне хотелось сидеть дома, то куда-нибудь пойти, и я так и не двигалась с места и все задумывалась. Да, бумага все стерпит! Я никому не намереваюсь демонстрировать эту тетрадь в толстом переплете с высокопарным заглавием " Дневник ", а ежели уж покажу, так истинному другу или подлинной подруге, иным это неинтересно. Вот я и произнесла основное, отчего я хочу новости Дневник: поэтому что у меня нет подлинной подруги!
Надо разъяснить, подругому никто не усвоит, отчего тринадцатилетняя девочка ощущает себя таковой одинокой. Конечно, это не совершенно так. У меня дивные, добрые предки, шестнадцатилетняя сестра и, наверное, не меньше 30 знакомых или так именуемых товарищей. У меня сила почитателей, они глаз с меня не сводят, а на уроках даже ловят в зеркальце мою улыбку.
У меня немало родственников, дивные дяди и тети, дома у нас комфортно, в сущности, у меня имеется все – несчитая подруги! Со всеми моими знакомыми разрешено лишь баловаться и дурачиться, болтать о каждых пустяках. Откровенно побеседовать мне не с кем, и я вся, как плотно застегнутая. Может быть, мне самой нужно быть доверчивее, но тут ничто не поделаешь, жалко, что так значит.
Вот длячего мне нужен Дневник. Но для такого чтоб у меня перед очами была реальная подружка, о которой я так издавна воображаю, я не буду вписывать в Дневник одни лишь нагие факты, как совершают все, я хочу, чтоб эта тетрадка хозяйка стала мне подругой – и эту подругу будут манить Китти!
Никто ничто не усвоит, ежели внезапно, ни с такого ни с этого, приступить переписку с Китти, благодарячему поведаю поначалу свою биографию, желая мне это и не чрезвычайно любопытно.
Когда мои предки поженились, отцу было 36 лет, а маме – 25. Моя сестра Марго родилась в 1926 году во Франкфурте-на-Майне, а 12 июня 1929 года возникла я. Мы евреи, и благодарячему нам довелось в 1933 году сваливать в Голландию, где мой отец стал одним из начальников акционерного сообщества " Травис ". Эта организация связана с компанией " Колен и Ко ", которая вмещается в том же здании.
У нас в жизни было немало тревог – как и у всех: наши близкие остались в Германии, и гитлеровцы их преследовали. После погромов 1938 года оба маминых брата бегали в Америку, а бабушка приехала к нам. Ей тогда было 70 три года. После сорокового года жизнь вульгарна тяжелая. Сначала битва, позже капитуляция, позже германская оккупация. И тут начались наши мучения. Вводились новейшие законы, одни строже иного, вособенности нехорошо доводилось евреям. Евреи обязаны были перемещать желтую звезду, сдать велики, евреям запрещалось колесить в трамвае, не разговаривая уж об карах. Покупки разрешено было делать лишь от 3-х до 5 и крометого в особых еврейских лавках. После восьми вечера невозможно было вылезать на улицу и даже сидеть в саду или на балконе. Нельзя было бродить в кино, в театр – никаких развлечений! Запрещалось учиться плаванием, играться в окей или в теннис, – однимсловом, спорт также был под запретом. Евреям невозможно было бродить в краски к христианам, еврейских деток перевели в еврейские школы. Ограничений становилось все более и более.
Вся наша жизнь проходит в ужасе. Йоппи постоянно произносит: " Боюсь за чего-нибудь хвататься – а внезапно это запрещается? "
В январе этого года погибла бабуся. Никто не знает, как я ее обожала и как мне ее не хватает.
С 1934 года меня дали в детский сад при школе Монтессорн, а позже я осталась в данной школе. В крайний год моей классной воспитательницей была наша начальница госпожа К. В конце года мы с ней трогательно прощались и обе рыдали навзрыд. С 1941 года мы с Марго поступили в еврейскую гимназию: она – в 4-ый, а я – в первый класс.
Пока что нам, четверым, живется хорошо. Вот я и подошла к нынешнему дню и числу.
Среда, 8 июля 1942 г.
Милая Китти!
Между воскресным сутра и нынешним днем как какбудто прошли цельные годы. Столько только приключилось, как какбудто земля перевернулась! Но, Китти, как наблюдаешь, я еще существую, а это, по словам папы, – наиболее основное.
Да, я существую, лишь не узнавай, как и где. Наверное, ты меня сейчас совершенно не осознаешь. Придется поначалу поведать тебе все, что вышло в воскресенье.
В три часа – Гарри лишь что ушел и желал быстро возвратиться – внезапно раздался звонок. Я ничто не слыхала, комфортно лежала в качалке на веранде и читала. Вдруг в дверях показалась испуганная Марго. " Анна, папе прислали повестку из гестапо, – шепнула она. – Мама уже побежала к ван Даану ".( Ван Даан – неплохой известный отца и его сослуживец.)
Я ужасно перепугалась. Повестка... все знают, что это означает: лагерь... Передо мной мелькнули тюремные камеры – неужели мы позволим отобрать отца! " Нельзя его запускать! " – радикально произнесла Марго. Мы сидели с ней в гостиной и ожидали маму. Мама вульгарна к ван Даанам, нужно решить – ретироваться ли нам завтра в пристанище. Ван Дааны также уйдут с нами – нас станет семеро. Мы сидели неговорянислова, произносить ни о чем не могли. Мысль об папе, который ничто не подозревает, пошел проведать собственных подопечных в еврейской богадельне, ожидание, погода, ужас – мы совершенно онемели.
Вдруг звонок. " Это Гарри! " – произнесла я. " Не открывай! " – удержала меня Марго, но ужас оказался бесполезным: мы услыхали гласа матери и государя Даана, они говорили с Гарри. Потом он ушел, а они вошли в дом и заперли за собой двери. При каждом звонке Марго или я прокрадывались книзу и глядели – не отец ли это. Решили никого иного не впускать.
Нас отправили из комнаты. Ван Даан желал побеседовать с матерью одиннаодин. Когда мы сидели в нашей комнате, Марго мне произнесла, что повестка пришла не отцу, а ей. Я еще более испугалась и стала несладко рыдать. Марго только шестнадцать лет. Неужели они желают отправлять таковых девочек без родителей? Но, к счастью, она от нас не уйдет. Так произнесла мать, и, наверное, отец также подготавливал меня к этому, когда заявлял об пристанище.
А какое пристанище? Где мы спрячемся? В городке, в селе, в каком-нибудь доме, в хижине – когда, как, где? Нельзя было задавать эти вопросы, но они у меня все время крутились в голове.
Мы с Марго стали складывать наиболее нужное в наши школьные сумки. Первым занятием я брала эту тетрадку, позже что попало: бигуди, носовые платки, учебники, гребенку, старые письма. Я задумывалась о том, как мы станем прятаться, и совала в сумку любую чепуху. Но мне не жаль: воспоминания подороже платьев.
В 5 часов вконцеконцов возвратился отец. Он позвонил государю Коопхойсу и попросил вечером зайти. Господин ван Даан пошел за Мип. Мип работает в конторе у отца с 1933 года, она стала нашим преданным ином и ее новый муж Хенк также. Она пришла, уложила ботинки, платьица, пальто, мало белья и чулок в багаж и обещала вечером снова зайти. Наконец у нас стало бесшумно. Есть никто не мог. Все еще было горячо и вообщем когда-то удивительно и непривычно.
Верхнюю комнату у нас снимает некоторый государь Гоудсмит, он разведен с супругой, ему 30. Видно, в это воскресенье ему нечего было делать, он сидел у нас до 10, и никоимобразом невозможно было его жить.
В одиннадцать пришли Мип и Хенк ван Сантен. В чемодане Мип и в глубочайших кармашках ее супруга опять стали пропадать чулки, ботинки, книжки и платье. В половине двенадцатого они ушли, тяжко нагруженные. Я устала до полусмерти, и, желая я знала, что дремлю заключительную ночь в собственной постели, я тут же заснула. В половине шестого утра меня пробудила мать. К счастью, было не так горячо, как в воскресенье. Весь день накрапывал теплый дождь. Мы все четыре столько на себя одели теплого, какбудто собирались спать в холодильнике. Но нам нужно было брать с собой как разрешено более одежды. В нашем расположении никто не решился бы идти по улице с томным чемоданом. На мне было две рубахи, две пары чулок, три пары трико и платьице, а сверху – юбка, пиджак, летнее пальто, позже мои лучшие туфли, ботики, платок, шапка и еще каждые платьица и шарфы. Я уже дома чуток не задохнулась, но всем было не до этого.
Марго набила сумку учебниками, села на велик и поехала за Мип в неизвестную мне даль. Я еще не знала, в каком загадочном месте мы станем скрываться... В 7 часов 30 минут мы захлопнули за собой двери. Единственное вещество, с которым я простилась, был Маврик, мой возлюбленный котенок, его обязаны были приютить соседи. Об этом мы оставили записочку государю Гоудсмиту. На кухонном столе покоился фунт мяса для кота, в столовой не убрали со стола, кровати мы не заправили. Все производило воспоминание, какбудто мы бегали сломя голову. Но нам было равнодушно, что скажут люди. Мы желали лишь выйти и успешно добраться до места. Завтра напишу еще!
Анна.
Пятница, 21 августа 1942 г.
Милая Китти!
Наше пристанище стало реальным тайником. Господину Кралеру пришла блестящая мысль – прикрыть плотно ввод к нам сюда, на заднюю половину дома, поэтому что вданныймомент немало обысков – отыскивают велики. Выполнил этот чин государь Воссен. Он сделал подвижную книжную полку, которая раскрывается в одну сторону, как дверь. Конечно, его довелось " посвятить ", и сейчас он готов посодействовать нам во всем. ныне, когда спускаешься книзу, необходимо поначалу нагнуться, а позже скакнуть, так как ступень снята. Через три дня мы все набили ужасные шишки на лбу, поэтому что забывали нагнуться и стукались башкой о низкую дверь. ныне там приколочен валик, набитый стружкой. Не знаю, поможет ли!
Читаю я недостаточно. Пока что я перезабыла почтивсе, чему нас изучали в школе. Жизнь тут одинаковая. Мы с государем ван Дааном нередко ссоримся. Конечно, Марго ему видится куда милее. Мама обращается со мной, как с маленькой, а я этого не выношу. Петер также не стал приятнее. Он кислый, целый день валяется на постели, времяотвремени кое-что мастерит, а позже снова дремлет. Такой тюфяк!
Анна.
Пятница, 9 октября 1942 г.
Милая Китти!
Сегодня у меня чрезвычайно грустные и томные новости. Многих евреев – наших товарищей и знакомых – заключили. Гестапо обходится с ними страшно. Их грузят в теплушки и посылают в иудейский лагерь Вестерборк. Это – ужасное пространство. На тыщи человек не хватает ни умывалок, ни уборных. Говорят, что в домах все дремлют вповалку: мужчины, дамы, детки. Убежать нереально. Заключенных из лагеря сходу выяснят по бритым головам, а почтивсех и по типично еврейской наружности.
Если уж тут, в Голландии, так ужасно, то какой-никакой кошмар ожидает их там, куда их отправляют! Английское радио передает, что их ожидают газовые камеры, и, может быть, это еще самый-самый стремительный метод уничтожения. Мип ведает страшные случаи, она хозяйка в ужасном волнении. Она ожидала машинку гестапо, которая собирает всех подряд. Старуха дрожала от ужаса. Зенитки гремели, лучи прожекторов шарили в темноте, эхо от грома британских самолетов перекатывалось посреди домов. Но Мип не решалась брать старуху к себе. Немцы за это наказывают чрезвычайно сердито.
Элли также стала тихой и печальной. Ее друга выслали в Германию на принудительные работы. Она опасается, чтоб его не уничтожило при бомбежке. Английские летчики скидывают тонны бомб. Я считаю, что дурные шуточки вроде: " Ну, вся тонна на него не упадет! " или " Одной бомбы также хватит! " – чрезвычайно бестактны и неразумны. И не лишь Дирк попал в беду, далековато нет. Каждый день увозят молодежь на принудительные работы. Некоторым удается убежать по дороге или исчезнуть заблаговременно, но таковых чрезвычайно недостаточно.
Моя грустная повесть еще не кончена. Знаешь ли ты, что такое заложники? Тут немцы выдумали самую утонченную пытку. Это ужаснее только. Хватают без разбора ни в чем не повинных людей и держат в тюрьме. Если где-либо обнаруживают " саботаж " и виновника не обретают, то имеется предлог шлепнуть нескольких заложников. И позже в газетах возникают предупреждения. Что за люд эти немцы! И я также как-то принадлежала к ним. Но Гитлер издавна объявил нас лишенными гражданства. Да, большей злобы меж таковыми германцами и евреями нигде на свете нет!
Среда, 13 января 1943 г.
Милая Китти!
Сегодня мы снова ужасно расстроены, невозможно тихо сидеть и действовать. Происходит кое-что страшное. Днем и ночкой несчастных людей увозят и не разрешают ничто хватать с собой – лишь рюкзак и мало средств. Но и это у них также позже отнимают!
Семьи разлучают, отцов и матерей отрывают от деток. Бывает, что детки прибывают домой из школы, а родителей нет, или супруга уйдет за покупками и ворачивается к опечатанной двери – какоказалось, всю семью увели!
И посреди христиан вырастает беспокойство: молодежь, их сыновей, отправляют в Германию. Везде несчастье!
Каждую ночь сотки самолетов летят чрез Голландию бомбить германские городка, любой час в России и в Африке погибают сотки людей. Весь земной шар сошел с ума, всюду погибель и поражение.
Конечно, союзники вданныймомент в лучшем расположении, чем немцы, но конца все одинаково не следовательно.
Нам живется хорошо, лучше, чем миллионам остальных людей. Мы сидим тихо, в сохранности, мы в состоянии основывать планы на послевоенное время, мы даже можем ликовать новеньким платьям и книжкам, а нужно было бы мыслить, как отложить любой цент и не истратить его зря, поэтому что будетнеобходимо помогать иным и выручать всех, кого разрешено избавить.
Многие ребятишки носятся в одних тонких платьях, в древесных башмаках на босу ногу, без пальто, без перчаток, без шапок. В желудках у них пусто, они жуют репу, из прохладных комнат выбегают на мокрые улицы, под дождик, ветр, позже прибывают в сырую, нетопленую школу. Да, в Голландии дошло до такого, что детки на улице выпрашивают у прохожих кусочек пища! Я бы могла напротяжениинесколькихчасов говорить, насколько горя принесла битва, но мне от этого делается еще печальнее. Нам ничто не остается, как тихо и мужественно ожидать, покуда придет конец несчастьям. И все ожидают – евреи, христиане, все народы, целый мир... А почтивсе ожидают погибели!
Анна.
Суббота, 30 января 1943 г.
Милая Китти!
Я вне себя от бешенства, но обязана сдерживаться! Хочется топать ногами, кричать, трясти маму за плечи – не знаю, что бы я ей сделала за эти злобные слова, насмешливые взоры, нарекания, которыми она меня осыпает, как стрелами из туго натянутого кривизна. Мне охото крикнуть маме, Марго, Дусселю, даже папе: оставьте меня, дайте мне вздохнуть тихо! Неужели так и спать любой пир в слезах, на влажной подушке, с опухшими очами и тяжелой башкой? Не трогайте меня, я хочу выйти от всех, выйти от жизни – это было бы наиболее наилучшее! Но ничто не значит. Они не знают, в каком я отчаянии. Они сами не понимают, какие царапины они мне наносят.
А их сострадание, их иронию я совершенно не могу выдерживать! Хочется завыть во целый глас!
Стоит мне раскрыть рот – им уже видится, что я наговорила лишнего, стоит замолчать – им забавно, любой мой протест – грубость, в всякой разумной идеи – подвох, ежели я устала – означает, я лентяйка, ежели съела излишний кусочек – эгоистка, я дурочка, я трусиха, я хитрая – однимсловом, только не перечесть. Целый день лишь и слышу, какое я невыносимое вещество, и желая я действую вид, что мне забавно и вообщем наплевать, то на самом деле мне это далековато не равнодушно.
Я попросила бы бога господа изготовить меня таковой, чтоб никого не нервировать. Но из этого ничто не выйдет. Видно, таковой я родилась, желая я испытываю, что я совсем не таковая нехорошая. Они и не подозревают, как я стараюсь все делать отлично. Я смеюсь совместно с ними, чтоб не демонстрировать, как углубленно я страдаю. Сколько раз я заявляла маме, когда она пристрастно на меня нападала: " Мне равнодушно, скажи, что желаешь, лишь рукипрочь меня в покое, все одинаково я неисправима! "
Тогда мне молвят, что я дерзкая, и дня два со мной не говорят, а позже внезапно все забывается и прощается. А я так не могу – один день быть с человеком ужасно нежной и симпатичной, а на иной день его ненавидеть! Лучше избрать " золотую середину ", желая ничто " золотого " я в ней не вижу! Лучше удерживать свои идеи при себе и ко всем касаться втомжедухе пренебрежительно, как они относятся ко мне!
Если бы лишь получилось!
Анна.
Понедельник, 19 июля 1943 г.
Милая Китти!
В воскресенье шибко бомбили Амстердам-Норд. Разрушения, наверное, страшные. Целые улицы превращены в груды щебня, и пригодится много дней, чтоб пристроить всех, у кого разбомбило дома. Уже записанно 200 убитых и оченьмного раненых. Больницы переполнены. Дети бродят по улицам, отыскивают под обломками отцов и матерей. Меня и вданныймомент кидает в холод, как лишь вспомню глухой гул и шум, какие и нам угрожали смертью.
Анна.
Четверг, 11 ноября 1943 г.
ОДА МОЕЙ АВТОРУЧКЕ
( " Светлой памяти ")
Авторучка постоянно была моим сотоварищем. Я чрезвычайно ею дорожила, поэтому что у нее золотое перышко, а я, по истине заявить, пишу отлично лишь таковыми перьями. Моя рукоятка прожила длинную и увлекательную жизнь, о которой я и намереваюсь вданныймомент поведать.
Мне было 9 лет, когда моя рукоятка( кропотливо упакованная в вату) прибыла к нам в ящичке с надписью " Без цены ". Этот красивый презент прислала моя приятная бабушка – тогда она еще жила в Ахене. Я болела гриппом, лежала в кровати, а на улице завывал февральский ветр. Чудесная рукоятка в красном кожаном футляре тут же была показана моим подругам и знакомым. Я, Анна Франк, стала гордой владелицей авторучки!
Когда мне исполнилось 10 лет, я получила позволение хватать ручку в школу, и преподавательница позволила мне воспользоваться ею на уроках.
К огорчению, на последующий год мне довелось бросать родное драгоценность дома, поэтому что классная наставница нашего шестого класса разрешала строчить лишь школьными ручками.
Когда мне было двенадцать лет и я перешла в еврейскую гимназию, мне подарили новейший футляр с отделением для карандаша и с роскошной застежкой на молнии.
Когда мне исполнилось тринадцать, рукоятка отправилась со мной в пристанище и тут была мне преданной помощницей в переписке с тобой и в упражнениях. ныне мне уже четырнадцать, и моя рукоятка была со мной целый крайний год моей жизни...
В пятницу вечером я вышла из собственной комнаты в общую и желала присесть за стол поработать. Но меня свирепо прогнали, так как папа и Марго занимались латынью. Ручка так и осталась на столе... Анне же довелось наслаждаться самым краешком стола, и она, тяжко охая, принялась " тереть фасоль ", то имеется чистить заплесневелые карие фасолины.
Без четверти 6 я подмела пол и кинула сор совместно с кожурой от фасоли прямо в печку. Сразу взмахнуло мощное огонь, и я чрезвычайно обрадовалась, поэтому что пламя уже потухал, а тут внезапно опять запылал. Между тем " латинисты " кончили свои дела, и сейчас я могла присесть за стол и позаниматься. Но ручки моей нигде не было. Я обыскала все вокруг, мне помогала Марго, позже к нам присоединилась мать, позже находили папа с Дусселем, но моя правильная подруга пропала бесследно.
" Возможно, она угодила в печку совместно с фасолью ", – предположила Марго.
" Быть не может! " – ответила я. Но мою трогательную ручку так и не получилось найти, и мы уже к вечеру решили, что она сгорела, тем наиболее что пластмасса так отлично горит. И правильно, наша печальная гипотеза подтвердилась – на последующее утро папа отыскал в зале наконечник. От золотого пера и отпечатка не осталось. " Очевидно, оно расплавилось и смешалось с золой ", – решил папа. Но у меня имеется одно утешение, хоть и чрезвычайно слабенькое: рукоятка моя была послушна кремации, что я – когда-либо в будущем – желаю и себе!
Суббота, 27 ноября, 1943 г.
Милая Китти!
Вчера вечером, когда я уже засыпала, я внезапно явственно увидела Лиз.
Она стояла передо мной – оборванная, изнуренная, щеки ввалились. Ее огромные глаза были обращены ко мне с укором, какбудто она желала заявить: " Анна, длячего ты меня кинула? Помоги же мне! Выведи меня из этого ада! "
А я ничем не могу ей посодействовать, я обязана сложа руки глядеть, как люди мучаются и погибают, и могу лишь просить господа, чтоб он уберег ее и дал нам опять свидеться. Почему мне представилась конкретно Лиз, а не кто-либо иной полностью ясно. Я судила о ней ошибочно, по-детски, я не понимала ее страхов. Она чрезвычайно обожала свою подругу и опасалась, что хочу их поссорить. Ей было чрезвычайно тяжко. Я-то знаю, мне это эмоция отлично знакомо!
Иногда я мимоходом задумывалась о ней, но тут же из эгоизма уходила в свои веселья и горести. Вела я себя страшно, и сейчас она стоит передо мной, бледная, печальная, и глядит на меня умоляющими очами... Если бы я могла хоть чем-нибудь ей посодействовать!
Господи, да как же это – у меня имеется все, что угодно, а ее ожидает таковая ужасная участь! Она ни чуток не меньше меня веровала в господа и постоянно всем желала блага. Почему же мне суждено существовать, а она, быть может, быстро умрет? В чем же разница меж нами? Почему мы разлучены с ней?
Честно разговаривая, я не упоминала о ней вот уже немало месяцев – да, практически цельный год. Не то чтоб совершенно не упоминала, а элементарно никогда не задумывалась о ней, никогда не представляла ее себе таковой, какой-никакой она появилась мне вданныймомент в собственной ужасной беде.
Ах, Лиз, надеюсь, что ты постоянно будешь с нами, ежели лишь переживешь войну! Я бы сделала для тебя все на свете, все, что упустила...
Но когда я смогу ей посодействовать, она уже не станет нуждаться в моей поддержке. Вспоминает ли она меня хоть времяотвремени? И с каким ощущением?
Господи, помоги ей, сделай так, чтоб она не ощущала себя всеми покинутой. Пусть она знает, что я размышляю о ней с состраданием и любовью. Может быть, это даст ей силы выдержать. Нет, не необходимо более о ней мыслить. Все время вижу ее перед собой. Ее большие глаза так и стоят передо мной.
Запала ли религия углубленно в сердечко Лиз или все это навязано ей старшими? Не знаю, никогда ее об этом не спрашивала. Лиз, приятная Лиз, ежели бы разрешено было возвратить тебя, ежели бы я могла разделять с тобой все, что у меня имеется! Поздно, сейчас я ничем не могу посодействовать, сейчас невозможно поправить то, что упущено. Но я никогда ее не забуду, пожизненно буду за нее молиться!
Анна.
Пятница, 7 января, 1944 г.
Милая Китти!
Какая я глупая! Ни разу мне не пришло в голову поведать тебе о себе и о всех моих поклонниках.
Когда я была совершенно малая, чуток ли не в детском саду, мне чрезвычайно нравился Карл Самсон. Отца у него не было, он жил с мамой у тетки. Сын тетки, его двоюродный брат Бобби, разумный, стройный, темноволосый паренек, нравился всем еще более, чем небольшой смешной толстячок Карл. Но я не направляла интереса на наружность и немало лет дружила с Карлом. Мы с ним продолжительно были самыми реальными хорошими друзьями, но я ни в кого не влюблялась.
Потом на моем пути встал Петер, и первая детская влюбленность полностью захватила меня. Я ему также нравилась, и мы с ним были неразлучны единое лето. Я вижу нас вдвоем – мы бродим по улицам, держась за руки, он – в полотняном костюмчике, я – в летнем платье.
После каникул он поступил в настоящее, а я вульгарна в старший приготовительный класс. То он заходил за мной в школу, то я – за ним. Петер был чрезвычайно прекрасен – высочайший, стройный, согласный, со безмятежным, суровым и разумным лицом. У него были черный волосы, румяные, загорелые щеки, волшебные коричневые глаза и узкий нос. Особенно я обожала, когда он хохотал. У него становился таковой веселый, ребячливый вид.
На летние каникулы мы уехали. Когда мы возвратились, Петер переехал на иную квартиру и сейчас жил вблизи с одним мальчиком, он был еще ветше Петера, но так с ним подружился, что водой не разольешь! Наверное, этот паренек ему произнес, что я совершенно мелюзга, и Петер закончил со мной дружить. Я так его обожала, что поначалу ни за что не могла с этим примириться, но позже поняла, что, ежели стану за ним носиться, меня будут дразнить " мальчишницей ".
Шли годы. Петер дружил лишь с девочками собственного возраста, а со мной даже не здоровался, но я никоимобразом не могла забыть его.
Когда я перешла в еврейскую гимназию, в меня влюбилось немало мальчиков из моего класса. Мне было чрезвычайно славно, я ощущала себя польщенной, но в общем это меня не трогало.
Потом в меня безрассудно влюбился Гарри. Но, как я уже произнесла, более я никого не обожала.
Как произносит поговорка: " Время исцеляет все царапины ".
Так было и со мной. Но я воображала, что забыла Петера и что мне он совсем безразличен. Но в моем подсознании крепко жила память о нем, и единожды довелось себе сознаться: меня так терзала горячность к его знакомым девчонкам, что я намеренно пыталась о нем не мыслить.
А сейчас сутра мне стало яcно, что ничто не поменялось, напротив: чем ветше и взрослее я становилась, тем более росла моя влюбленность. ныне я разумею, что Петер тогда считал меня ребенком, и все же мне было тяжело и несладко, что он так скоро меня запамятовал. Я вижу его перед собой так четко, что разумею: никто иной так не станет наполнять мои идеи.
Сон совершенно сбил меня с толку. Когда папа желал поцеловать меня сутра, я чуток не вскрикнула: " Ах, отчего ты не Петер! " Все время размышляю о нем, целый день твержу про себя: " О Петер, приятный мой Петер! "
Кто же мне поможет? Хочется существовать далее и умолять господа, чтоб он дал мне свидеться с Петером, когда я буду на воле. Он по моим очам выяснит, что я испытываю, и скажет: " Ах, Анна, ежели бы я знал, я издавна бы пришел к тебе! "
Однажды, когда мы с отцом разговаривали о сексуальных вопросах, он произнес, какбудто я еще не могу взятьвтолк, что такое " желание ". Но я знала, что разумею, а уж теперь-то мне все ясно наверное!
Нет для меня ничто подороже тебя, мой Петель!
Я посмотрелась в зеркало – у меня стало совершенно иное лицо. Глаза глубочайшие, ясные, щеки порозовели, как никогда, и рот видится нежнее. У меня блаженный вид, и все же в очах у меня некая печаль, от которой меркнет ухмылка на губах. Не могу я быть счастливой, поэтому что знаю – Петер вданныймомент обо мне не задумывается. Но я опять испытываю на себе взор его трогательных глаз и его прохладную, нежную щеку у моей щеки...
О Петель, Петель, как мне изгладить твой образ? Разве разрешено доставить себе кого-нибудь на твоем месте? Какая ничтожная фальшивка! Я так обожаю тебя, что влюбленность не уменьшается в моем сердечко, она желает вырваться на волю, раскрыться во всей собственной силе!
Неделю обратно, нет, даже вчера, ежели бы меня кто-либо спросил, за кого я желала бы вылезти замуж, я произнесла бы: " Не знаю ". А сейчас я готова крикнуть: " За Петера, лишь за Петера, я обожаю его всем сердцем, всей душой, безмерно и все же не хочу, чтоб он был очень настойчив, нет, я позволю ему лишь тронуть моей щеки ".
Я сидела сейчас на чердаке и задумывалась о нем. И после короткого беседы мы оба начали рыдать, и я опять ощутила его губки, нескончаемо нежное касание его щеки.
" О Петер, думай обо мне, приди ко мне, мой приятный, приятный Петер! "
Анна.
Суббота, 22 января 1944 г.
Милая Китти!
Объясни мне, просьба, почему большаячасть людей так опасается раскрыть собственный врождённый мир? Почему я вожу себя в сообществе совершенно не так, как нужно? Наверно, тут имеется предпосылки, знаю, но все же почему-то, что даже с самыми недалёкими людьми никогда не бываешь искренней до конца.
У меня такое эмоция, как какбудто после такого сна я чрезвычайно повзрослела, стала когда-то более " человеком ". Ты, наверняка, удивишься, ежели я тебе открою, что даже о ван Даанах я сейчас сужу иначе. Я гляжу на наши дискуссии и стычки без бывшего предубеждения.
Отчего я так переменилась?
Видишь ли, я немало задумывалась о том, что дела меж нами могли бы сформироваться совершенно подругому, ежели бы моя мать была подлинной безупречной " мамочкой ". Спору нет, фру ван Даан никоимобразом не назовешь человеком вежливым. Но мне видится, что разрешено было бы избежать пятидесятипроцентов данных нескончаемых прений, ежели бы мать была наиболее легким человеком и не обостряла дела. У фру ван Даан имеется свои позитивные свойства, с ней разрешено договориться. Несмотря на целый собственный эгоизм, незначительность и сварливость, она просто идет на уступки, ежели ее не нервировать и не подзуживать. Правда, ее хватает быстро, но при неком терпении разрешено с ней мочь. Надо лишь по-дружески, неприкрыто обсуждать вопросы о нашем воспитании, о баловстве, о еде и так дальше. Тогда мы не стали бы выкапывать друг у друга лишь нехорошие черты!
Знаю, знаю, что ты скажешь, Китти!
" Неужто это твои идеи, Анна? И это пишешь ты, ты, о которой „верхние“ разговаривали столько отвратительного? Ты, которая выяснила столько несправедливости ". Да, это пишу я! Хочу хозяйка до только докопаться, не желаю существовать по старенькой поговорке: " Как деды пели... " Нет, я буду учить ван Даанов и выясню, что истина, а что преувеличение. А ежели я также разочаруюсь в них, тогда и запою ту же песенку, что и мои предки. Но ежели " верхние " окажутся лучше, чем о них молвят, я стараюсь повредить неправильное понятие, которое сформировалось у моих родителей, а ежели не удастся, останусь при собственном мировоззрении и собственном суждении. Буду воспользоваться хотькаким поводом, чтоб произносить с фру ван Даан на различные темы, и не постесняюсь объективно выговаривать родное мировоззрение. Не зря же меня зовут " фрейлейн Всезнайка ".
Конечно, я не намереваюсь идти против собственного семейства, но сплетням я более не верую! До сих пор я была крепко уверена, что во всем повинны ван Дааны, но, наверняка, дробь вины лежит и на нас.
По сути дела мы, обязано быть, постоянно правы. Но от людей умных – а мы себя причисляем к ним – все-же нужно ожидать, что они сумеют ужиться с самыми различными людьми. Надеюсь, что я проведу в жизнь то, в чем я сейчас убеждена.
Анна.
Пятница, 18 февраля 1944 г.
Милая Китти!
Когда я подымаюсь вверх, я обязательно стараюсь увидеть " его ". Моя жизнь стала еще проще, в ней опять возник значение, имеется чему ликовать.
Хорошо, что " объект " моих дружественных эмоций постоянно сидит дома и мне нечего страшиться соперниц( несчитая Марго). Не думай, что я неравнодушна, совсем нет. Но у меня такое эмоция, что меж мной и Петером растёт кое-что чрезвычайно неплохое, и наша дружба, наше доверие встанут еще сильнее. Как лишь возникает вероятность, я бегу к нему. ныне совершенно не то, что ранее, когда он не знал, о чем со мной произносить. Он все произносит и произносит, даже когда я совершенно намереваюсь ретироваться.
Маме не чрезвычайно нравится, что я так нередко хожу вверх. Она произносит: " Не надоедай Петеру, рукипрочь его в покое ". Неужели она не соображает, что это совершенно особые, искренние треволнения? Каждый раз, как я прихожу оттуда, обязательно спросит, где я была. Терпеть этого не могу. Отвратительная повадка.
Анна.
Вторник, 7 марта 1944 г.
Милая Китти!
Когда я вспоминаю свою жизнь до 1942 года, мне все видится ненастоящим. Ту жизнь водила совершенно иная Анна, не та, которая тут так поумнела. Да, чудесная была жизнь! Масса почитателей, 20 подружек и знакомых, практически все учителя обожают, предки балуют напропалую, насколько угодно лакомств, средств – что же еще?
Ты узнаешь, как это я ухитрялась всех завоевать? Когда Петер произносит, что во мне имеется " притягательность ", это не совершенно правильно. Учителям нравилась моя находчивость, мои остроумные замечания, радостная ухмылка и опасный взор на вещи – все это казалось им дорогим, смешным и занятным. Я была ужасной " флиртушкой ", кокетничала и веселилась. Но при этом у меня были и отличные свойства – прилежание, прямота, доброжелательность. Всем без различия я позволяла расстреливать у себя, никогда не воображала и каждые сласти раздавала вправо и влево. Может быть, я стала бы презрительной потому, что мною все так балдели? Может быть, даже лучше, что меня, так заявить, в апогее праздника внезапно кинули в самую будничную жизнь, но прошло более года, доэтого чем я привыкла, что никто более мною не восхищается.
Как меня именовали в школе? Главной заводилой во всех проделках и проказах – постоянно я была первая, никогда не ныла, не капризничала. Неудивительно, что любому было славно провожать меня в школу и показывать мне тыщу символов интереса.
Та Анна видится мне чрезвычайно знатной, но поверхностной девочкой, с которой сейчас у меня нет ничто всеобщего. Петер чрезвычайно верно увидел: " Когда я тебя встречал ранее, ты пожизненно была окружена двумя-тремя мальчиками и цельным выводком девочек, постоянно ты смеялась, шалила, постоянно была в центре ".
Что же осталось от данной девочки? Конечно, я еще не разучилась смеяться, еще умею любому ответствовать, умею так же отлично – а может быть, еще лучше – разбираться в людях, умею флиртовать... ежели захочется. Конечно, мне бы хотелось еще хоть один пир, хоть некотороеколичество дней или недельку протянуть так забавно, так легкомысленно, как доэтого, но я знаю, что к концу данной недели мне все так надоело бы, что я была бы благодарна главному встречному, который побеседовал бы со мной серьезно. Не необходимы мне фанаты – необходимы товарищи, не хочу, чтоб балдели моей симпатичной ухмылкой, – хочу, чтоб меня оценивали за внутреннюю суть, за нрав. Знаю непревзойденно, что тогда круг знакомых будет еще уже. Но это не гроза, только бы со мной остались некотороеколичество товарищей, реальных, искренних товарищей!
Однако я в то время не постоянно была спокойно благополучна. Часто я ощущала себя одинокой, но так как была занята с утра до вечера, то мыслить об этом было прежде и я веселилась вовсю. Сознательно или неосознанно, но я пыталась шуткой наполнить пустоту. ныне я оглядываюсь на свою прошлую жизнь и берусь за работу. Целый кусочек жизни безвозвратно ушел. Беспечные, беззаботные школьные дни никогда не возвратиться.
Да я и не тоскую по той жизни, я выросла из нее. Я уже не умею так неосторожно развлекаться, постоянно в глубине души я остаюсь суровой.
Свою жизнь до истока 1944 года я вижу, какбудто через увеличительное стекло. Дома – солнечная жизнь, позже – в 1942 году – переезд сюда, резкая смена, ссоры, нарекания. Я не могла сходу изучить эту смену, она меня сшибла с ног, и я держалась и противилась лишь наглостью.
Первая половина 1943 года: нескончаемые слезы, одиночество, постепенное сознание собственных ошибок и недочетов, и в самом деле чрезвычайно огромных, желая они кажутся еще более.
Я пыталась все разъяснить, пыталась перетянуть Пима на свою сторону – это не вышло. И мне довелось одной улаживать тяжелую задачку: так преобразоваться, чтоб не чуять нескончаемых наставлений, какие доводили меня практически до уныния.
Вторая половина года сложилась лучше: я выросла, со мной стали уже почаще знаться как со зрелой. Я более задумывалась, истока строчить рассказы и пришла к заключению, что никто не владеет права кидаться мною, как мячиком. Я желала формировать собственный нрав хозяйка, по собственной воле. И еще одно: я поняла, что отец не во всем может быть моим поверенным. Никому не стану полагаться более, чем самой себе.
После Нового года – 2-ая крупная смена – мой сон... После него я поняла свою тоску по другу: не по девочке-подруге, а по другу-мальчику. Я открыла счастье внутри себя, нашла, что мое легкомыслие и веселость – лишь защитный броня. Постепенно я стала спокойнее и ощутила безграничную тягу к добру, к красе.
И вечером, лежа в кровати, когда я заканчиваю мольбу словами: " Благодарю тебя за все неплохое, милое и красивое ", – во мне все ликует. Я вспоминаю все " неплохое ": наше избавление, мое излечение, позже все " милое ": Петера и то робкое, ласковое, до что мы оба еще опасаемся дотронуться, то, что еще придет, – влюбленность, влечение, счастье. А позже вспоминаю все " красивое ", оно – во всем мире, в природе, в художестве, в красе, – во всем, что отлично и гордо
Тогда я размышляю не о несчастье, а о том чудесном, что есть кроме него. Вот в чем главное отличие меж мной и матерью. Когда человек в тоске, она ему рекомендует: " Думайте о том, насколько на свете горя, и будьте признательны, что вам это не приходится болеть ".
А я рекомендую иное: " Иди в поле, на волю, на солнце, иди на волю, старайся отыскать счастье в себе, в господе. Думай о том чудесном, что делается в твоей душе и кругом тебя, и будь счастлив ".
По моему понятию, мамин комитет неправилен. А ежели у тебя самого горе, что же тогда делать? Тогда ты исчез. А я считаю, что постоянно остается красивое: натура, солнце, воля, то, что у тебя в душе. За это нужно обращаться, тогда ты отыщешь себя, отыщешь господа, тогда ты все выдержишь.
А тот, кто сам счастлив, может отдать счастье и иным. Тот, в ком имеется мужество и стойкость, тот никогда не сдается и в горе!
Анна.
Суббота, 1 апреля 1944 г.
Милая Китти!
И все же мне чрезвычайно тяжело. Ты осознаешь, о чем я? Я скучаю о поцелуе, о том поцелуе, которого так продолжительно приходится ожидать. Неужели он глядит на меня лишь как на приятеля? Неужели я для него не стану чем-то огромным? Ты знаешь, да я и хозяйка знаю, что я мощная, что практически все трудности я могу идти одна, и что я не привыкла их с кем-нибудь разделять. За свою мама я никогда не цеплялась. А сейчас мне так охото решать ему голову на плечо и элементарно затихнуть!
Никогда, никогда я не забуду, как во сне я ощутила щеку Петера и какое это было необычное, красивое эмоция! Неужели он этого не желает? Может быть, лишь робость препятствует ему сознаться в любви? Но отчего же ему так охото, чтоб я постоянно была возле него? Ах, отчего он ничто не скажет? Нет, более не буду, стараюсь быть спокойной. Надо сохраниться мощной, нужно терпеливо ожидать – и все сбудется. Но... но вот что наиболее нехорошее: значит так, какбудто я за ним шмыгаю, поэтому что постоянно я хожу за ним вверх, а не он прибывает ко мне. Но таккак это зависит лишь от расположения наших комнат, он обязан это взятьвтолк! Ох, почтивсе, чрезвычайно немало ему еще нужно взятьвтолк!
Анна.
Четверг, 6 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Ты спросила меня, чем я более только увлекаюсь, чем увлекаюсь, и я отвечаю тебе. Не пугайся, у меня данных интересов тьма-тьмущая!
На главном месте стоит беллетристика, но это, в сущности, невозможно именовать элементарно увлечением.
Во-вторых, я увлекаюсь родословными царских домов. Из газет, книжек и журналов я собрала материал о французских, германских, испанских, британских, австрийских, российских, норвежских и нидерландских царствующих домах и немало уже систематизировала, поэтому что я издавна действую выписки из всех биографических и исторических книжек, какие читаю. Я даже переписываю цельные отрывки из летописи. Значит, деяния – мое третье интерес; папа мне брал немало исторических книжек. Не дождусь дня, когда я хозяйка снова смогу копаться в общественной библиотеке.
В-четвертых, я увлекаюсь греческой и римской мифологией, и у меня по этому предмету также имеется немало книг. Потом я увлекаюсь собиранием портретов звезд и фамильных фото. Я почитаю книжки, чтение и увлекаюсь всем, что касается писателей, стихотворцев и живописцев, а втомжедухе историей искусств. Может быть, позднее начну интересоваться и музыкой. С определенной антипатией я отношусь к алгебре, геометрии и математике. Все другие школьные предметы я обожаю, но историю более только!
Анна.
Воскресенье сутра, возле одиннадцати, 16 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Запомни совсем недавний день – его невозможно забыть, поэтому что он самый-самый принципиальный день в моей жизни. Да и для каждой женщины тот день, когда ее впервыйраз поцеловали, – самый-самый принципиальный день! Вот и у меня также. Тот раз, когда Брам поцеловал меня в правую щеку, не считается, и когда м-р Уокер поцеловал мне руку – также не в счет.
Слушай же, как меня впервыйраз поцеловали.
Вчера вечером, часов в 8, я сидела с Петером на его кушетке, и он обнял меня за плечи.
" Давай немного подвинемся, – произнесла я, – а то я все время стукаюсь башкой о ящик ".
Он отодвинулся практически в самый-самый угол. Я просунула руку под его рукою и обхватила его, а он еще сильнее обнял меня за плечи. Мы нередко с ним сидели вблизи, но никогда ранее мы не были так вблизи, как в этот пир. Он так прочно привлек меня к себе, что мое сердечко забилось у него на груди. Но позже стало еще лучше. Он все более притягивал меня к себе, покуда моя башка не склонилась к нему на плечо, а его башка приникла к моей. А когда я минут чрез 5 снова села прямо, он скоро брал мою голову обеими руками и опять привлек меня к себе. Мне было так отлично, так удивительно, я не могла заявить ни слова, лишь наслаждалась данной минуткой. Он мало неудобно погладил меня по щеке, по плечу, играл моими локонами, и мы не шевелились, прижав головы друг к другу. Не могу обрисовать тебе, Китти, эмоция, которое меня переполняло! Я была благополучна, и он, мне видится, также. В половине девятого мы встали, и Петер стал натягивать гимнастические туфли, чтоб не топать при обходе дома. Я стояла вблизи. Как это внезапно приключилось, хозяйка не знаю, но доэтого чем выйти книзу, он поцеловал мои волосы где-то меж левой щекой и ухом. Я убежала книзу без оглядки и... воображаю о нынешнем вечере.
Анна.
Среда, 19 апреля 1944 г.
Милый дружок!
Что может быть лучше на свете, чем глядеть из раскрытого окна на природу, выслушивать, как поют птицы, ощущать солнце на щеках и, обняв трогательного мальчика, неговорянислова торчать, прочно прижавшись друг к другу? Не верую, что это нехорошо, от данной тишины на душе делается ясно. Ах, ежели б лишь никто ее не нарушал – даже Муши!
Анна.
Пятница, 28 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Никогда не забуду собственный сон про Петера Васаеля. Стоит мне о нем поразмыслить, как я снова испытываю его щеку у моей, снова чувствую это чудесное чувство. С Петером( здешним) я также чувствовала это чувство, но не с таковой силой... до вчерашнего дня, когда мы сидели на диванчике вблизи, как постоянно, прочно обнявшись. И внезапно та, бывшая Анна пропала и возникла иная Анна. Та, иная Анна, в которой нет ни легкомыслия, ни веселости – она лишь желает любить, желает быть нежной.
Я сидела, прижавшись к нему, и ощущала, как переполняется сердечко. Слезы подступили к очам, покатились по лицу прямо на его куртку. Заметил ли он? Ни одним ходом он себя не выдал. Чувствует ли он то, что испытываю я? Он не произнес практически ни слова. Знает ли он, что вблизи с ним – две Анны? Сколько вопросов, а ответа нет!
В половине десятого я встала, подошла к окну, где мы постоянно прощаемся. Я вся еще дрожала, я была той, иной Анной. Он подошел ко мне, я обхватила его шею руками и поцеловала в левую щеку. Но когда я желала поцеловать его и в правую, мои губки встретились с его губами. В смятении мы прижались губами еще раз, еще и еще, без конца!
Как Петер нуждается в ласке! Впервые он открыл, что такое женщина, впервыйраз сообразил, что у данных " бесенят " также имеется сердечко, что они совершенно остальные, когда остаешься с ними одиннаодин. Впервые в жизни он дал свою дружбу, только себя – таккак у него никогда в жизни не было друга, не было подруги. ныне мы отыскали друг друга. Я также не знала его, у меня также не было любимого, а сейчас имеется.
Но меня частенько мучит вопрос: " Хорошо ли это, верно ли, что я так поддаюсь, что во мне столько же пылкости, как в Петере? Можно ли мне, девушке, так дарить себе волю? "
И на это имеется лишь один протест:
" Я так тосковала, так продолжительно тосковала, я была так одинока – и вот я нашла утешение и удовлетворенность! " Утром мы такие, как постоянно, и днем также, но вечером уже ничем не сдержать нашей тяги друг к другу, невозможно не мыслить о блаженстве, о счастье всякой встречи. И тут мы принадлежим лишь самим себе. И любой пир после прощального поцелуя мне охото выйти, выйти побыстрее, чтоб не глядеть ему в глаза, нестись, нестись, остаться одной в темноте.
Но стоит мне опуститься на четырнадцать ступенек – и куда я угождаю! В ясно освещенную комнату, где говорят, смеются, начинают меня расспрашивать, – и мне нужно ответствовать так, чтоб никто ничто не увидел. Сердце у меня очень переполнено, чтоб сходу стряхнуть все, что я испытала вчера вечером. Та теплая, кроткая Анна изредка пробуждается во мне, но тем сложнее сходу изгнать ее за дверь. Петер углубленно зацепил меня, так углубленно, как никогда, никогда, разве лишь во сне! Петер завладел меня полностью, он вывернул все во мне наизнанку. Не невозможно, что после таковых переживаний любому человеку нужно утихнуть, придти в себя, вернуть внутреннее равновесие. О Петер, что ты со мной делаешь? Чего ты желаешь от меня? Что станет далее? Ах, сейчас я разумею Элли, сейчас, когда я все это чувствую хозяйка, я разумею ее сомнения. Если бы я была ветше и он захотел на мне жениться – что ответила бы я ему? Анна, будь правдивой! Замуж за него ты бы не вульгарна, но и отрешиться от него так тяжело! Характер у Петера еще не установился, в нем очень недостаточно энергии, очень недостаточно мужества, силы. Он еще малыш, сердечно он никак не ветше меня, и более только на свете он желает спокойствия, желает счастья.
Неужели мне только четырнадцать лет? Неужели я элементарно глупая девчонка, старшеклассница? Неужели я и воистину так неопытна во всем? Но у меня более эксперимента, чем у остальных, я пережила то, что в моем возрасте изредка кто переживет. Боюсь себя, опасаюсь, что очень быстро поддамся влечения, а как я тогда буду новости себя с иными мальчиками? Ах, как мне тяжело, как дерутся во мне интеллект и сердечко, как нужно отдать им волю – любому в собственный час! Но уверена ли я, что сумею верно избрать этот час?
Анна.
Вторник, 2 мая 1944 г.
Милая Китти!
В субботу вечером я спросила Петера, не поведать ли отцу о нас, и Петер, чуть-чуть помявшись, произнес, что это верно. Я обрадовалась – еще одно подтверждение его внутренней чистоты. Спустившись книзу, я сходу вульгарна с папой за водой и уже на лестнице произнесла ему:
" Папа, ты, естественно, осознаешь, что, когда мы с Петером совместно, мы не сидим на расстоянии метра друг от друга. По-твоему, это нехорошо? "
Отец ответил не сходу, а позже произнес:
" Нет, Анна, ничто отвратительного в этом нет, но все-же тут, когда живешь в таковой недалекости, нужно быть осторожнее ".
Он еще кое-что заявлял в таком же духе, и мы отправь вверх. А в воскресенье сутра он позвал меня к себе и произнес:
" Анна, я еще раз все обдумал( тут я испугалась). Собственно разговаривая, тут, в пристанище, это не совершенно отлично. Я-то считал, что вы с Петером элементарно друзья. Петер в тебя влюблен? "
" Ни капельки! " – произнесла я.
" Видишь ли Анна, ты знаешь, что я вас непревзойденно разумею, но ты обязана быть сдержаннее, не очень побуждать его. Не ходи вверх так нередко. Мужчина в данных отношениях постоянно активнее, дама обязана его удерживать. Там, на воле, дело иное. Там ты встречаешься с иными мальчиками и девочками, можешь бездействовать, учиться спортом, вообщем чем угодно. Но ежели вы тут очень немало времени будете жить совместно, а позже тебе это закончит влюбиться, все станет еще труднее. Вы же и так все время зрите друг друга, практически непрерывно. Будь осторожнее, Анна, не воспринимай ваши дела серьезно ".
" Да я и не принимаю, папа. И позже Петер – чрезвычайно благородный, неплохой паренек ".
" Да, но нрав у него неуравновешенный, на него просто воздействовать и в неплохую, и в отвратительную сторону. Надеюсь, из-за него самого, что он остается неплохим, поэтому что в главном он благородный человек ".
Мы еще побеседовали и условились, что отец поговорит и с Петером. В воскресенье, после обеда, когда мы сидели наверху, Петер спросил:
" А ты разговаривала с папой, Анна? "
" Да, – произнесла я, – я тебе все поведаю. Ничего отвратительного он не наблюдает, но считает, что тут, где мы живем в таковой тесноте, меж нами просто может случится размолвка ".
" Но мы же условились – не ссориться, и я крепко решил, что так и станет ".
" Я также, Петер, но отец задумывался, что у нас все иначе, что мы элементарно друзья. А по-твоему, этого уже не может быть? "
" По-моему, может. А по-твоему? "
" И по-моему, также. Я произнесла папе, что доверю тебе. И я по-настоящему доверяю тебе, Петер, вполне доверяю, как отцу, и я считаю, что ты благороден доверия, истина? "
" Надеюсь ".( Тут он покраснел и смутился.)
" Я в тебя верую, верую, что у тебя неплохой нрав, что ты в жизни многого добьешься ".
Мы разговаривали еще о многом ином, позже я произнесла:
" Когда мы отсюда выйдем, тебе, наверняка, и дела до меня не станет, истина? "
Он целый запылал: " Нет, деза, Анна! Ты не смеешь так обо мне мыслить! "
Тут меня позвали...
В пн Петер поведал мне, что отец и с ним заявлял.
" Твой отец считает, что из товарищеских отношений может подрасти влюбленность, но я ему произнес, что он может на нас положиться ".
ныне папа желает, чтоб я меньше ходила по вечерам вверх, но я на это не согласна. И не лишь поэтому, что я обожаю случаться у Петера, – я разъяснила папе, что доверяю Петеру. Да, я ему доверяю и хочу обосновать это. А как же обосновать, ежели я из сомнения буду сидеть внизу?
Нет, схожу к нему вверх!
Между тем драма с Дусселем закончилась. В субботу, за ужином, он сказал прекрасную, кропотливо обдуманную стиль по-голландски. Наверное, Дуссель целый день готовил этот " урок ". Его день рождения мы отпраздновали в воскресенье, чрезвычайно бесшумно. От нас он получил бутылку причина урожая 1919 года, от ван Даанов( сейчас они уже могли изготовить ему презент!) он получил банку пикулей и пакетик бритвенных лезвий, от Кралера – золотистый джем, от Мип – книжку и от Элли – горшок цветов. Он всем нам выдал по вареному яйцу.
Анна.
Четверг, 25 мая 1944 г.
Милая Китти!
Каждый день чего-нибудь случается! Сегодня сутра заключили нашего замечательного зеленщика – он скрывал у себя в доме 2-ух евреев. Для нас это тяжкий удар, и не лишь поэтому, что эти евреи стоят на краю смерти: нам ужасно за этого скудного человека.
Весь мир сошел с ума. Порядочных людей посылают в концлагеря, в тюрьмы, в одиночки, а над старыми и юными, над обеспеченными и скудными измываются подонки. Одни попадаются на том, что брали на черном базаре, остальные – на том, что укрывали евреев или подпольщиков. Никто не знает, что его ожидает завтра. И для нас арест зеленщика – томная утрата. Наши женщины не имеютвсешансы, да и не обязаны сами тянуть картошку, и нам остается лишь одно – имеется вменьшеймере. Как нам это удается – я тебе напишу, во каждом случае – наслаждение слабенькое. Мама произносит, что по утрам нималейшего завтрака не станет, за обедом – хлеб и кашка, вечером – жареная бульба, времяотвремени – раза два в недельку салат или мало овощей и более ничто. Значит, будетнеобходимо поголодать, но все не так ужасно, как ежели бы нас нашли.
Анна.
Милая Китти!
Прошел мой день рождения. Мне исполнилось пятнадцать лет. Получила достаточно немало даров: 5 томов летописи художества Шпрингера, гарнитур белья, два пояса, носовой платок, две бутылки кефира, банку джема, пряник, учебник ботаники – от матери с отцом, браслет от Марго, еще одну книгу от ван Даанов, коробку биомальца от Дусселя, каждые сласти и тетрадки от Мип и Элли и – наиболее наилучшее – книжку " Мария-Тереза " и три ломтика реального сыра от Кралера. Петер подарил мне расчудесный букетик роз, бедный паренек так пытался чего-нибудь для меня отхватить, но ничто не отыскал.
Высадка союзников идет непревзойденно, неглядя на дрянную погоду, ужасные штормы и ливни в раскрытом море.
Черчилль, Смэтс, Эйзенхауэр и Арнольд вчера побывали французские деревни, какие заняты и освобождены британцами. Черчилль прибыл на торпедном катере, который обстреляли с берега. У этого человека, как у почтивсех парней, совершенно нет ощущения ужаса! Даже завидно!
Отсюда, из нашего укрытия, никоимобразом невозможно проанализировать, какое расположение в Нидерландах, никоимобразом не раскусить. Безусловно, люди рады, что " инертная " Англия вконцеконцов взялась за дело. Надо бы хорошо встряхнуть всякого, кто свысока глядит на британцев, ругает английское руководство " старыми барами ", именует Англию трусливой и совместно с тем терпетьнеможет германцев. Может быть, ежели данных людей потрясти, их запутанные мозги опять встанут на пространство!
Анна.
Пятница, 21 июля 1944 г.
Милая Китти!
Опять пробудилась вера, снова вконцеконцов все отлично! Да еще как отлично! Невероятное весть! На Гитлера совершено покушение, и не каким-либо " еврейским коммунистом " или " английским капиталистом ", нет, это сделал генерал благородных германских кровей, граф, да к тому же и юный! " Небесное провидение " спасло фюреру жизнь, и, к огорчению, он отделался царапинами и пустячными ожогами. Убито некотороеколичество офицеров и генералов из его свиты, остальные ранены. Виновник расстрелян. Вот подтверждение, что почтивсе генералы и офицеры сыты борьбой по гортань и с удовольствием выслали бы Гитлера в тартарары. Они желают создать после погибели Гитлера военную диктатуру, позже закончить мир с союзниками, опять вооружиться и чрез 20 лет снова приступить войну. А может быть, провидение намеренно немного задержало уничтожение Гитлера, поэтому что для союзников еще удобнее и выгоднее, ежели " чистокровные " германцы передерутся меж собой и убьют друг дружку, тогда русским и британцам остается меньше работы и они тем быстрее сумеют приступить возрождать свои городка. Но покуда что до этого не дошло, и я не хочу предвосхищать великолепное грядущее. Но ты, наверняка, поняла, что все, о чем я рассказываю, – трезвые факты, они обеими ногами стоят на настоящей грунте. В облике исключения я тут ничто не приплетаю про " возвышенные идеалы ".
Кроме такого, Гитлер был так любезен, что сказал собственному любимому и преданному народу о том, что с нынешнего дня все боевые подчинены гестапо и что любой боец, узнавший, что его командир воспринимал роль в " подлом и невысоком покушении ", может без последующих околичностей прихлопнуть его.
Вот это станет деяния! У Ганса Дампфа заболели лапти от беготни, его командир на него наорал. Ганс хватает винтовку, орет: " Ты желал уничтожить фюрера, вот тебе за это! " Залп – и высокомерный командир, осмелившийся орать на скудного солдатика, перешел в нескончаемую жизнь( или в нескончаемую погибель – как это говориться?). Дойдет до такого, что бога офицеры со ужасу наделают в брюки и будут страшиться даже пикнуть перед бойцами.
Ты поняла или я снова наболтала бог известие что? Ничего не поделаешь, я очень благополучна, чтоб строчить стройно, при одной идеи, что в октябре я опять сяду за парту! О-ля-ля, да я хозяйка лишь что писала: " Не хочу предвосхищать грядущее! " Не сердись, не зря же меня именуют " комок противоречий "!
Анна.
Вторник, 1 августа 1944 г.
Милая Китти!
" Клубок противоречий "! Это крайняя выдумка крайнего письма, и с нее затеваю сейчас. " Клубок противоречий " – ты можешь разъяснить мне, что это означает? Что означает " возражение "? Как почтивсе остальные слова, и это словечко владеет двойной значение: возражение кому-нибудь и возражение внутреннее?
Первый значение традиционно значит: " не опознавать представления остальных людей, полагать, что ты лучше всех все знаешь, постоянно бросать за собой крайнее словечко ", – в общем, все те противные свойства, какие приписывают мне. А 2-ое никому не понятно, это – собственная секрет.
Однажды я тебе говорила, что у меня, в сущности, не одна воротила, а две. В одной таится моя необузданная веселость, ироническое известие ко всему, жизнерадостность и основное мое качество – ко всему касаться просто. Под этим я разумею вот что: не давать смысла флирту, поцелую, объятию, двусмысленной шутке. И эта воротила во мне постоянно вполнойготовности, она вытесняет иную, наиболее красивую, чистую и глубокую. Но ту, неплохую сторону Анны никто не знает, поэтому так недостаточно людей меня терпит.
Да, естественно, я радостный клоун на один пир, а позже цельный месяц никому не необходима. Совсем как для суровых людей амурный кинофильм: элементарно развлечение, отдых на часок, то, что сходу забываешь, ни неплохое, ни нехорошее. Мне мало досадно говорить тебе это, но отчего не заявить, раз это истина? Моя легкомысленная, поверхностная воротила постоянно побеждает ту, глубокую, одолевает ее. Ты не представляешь себе, как нередко я пробовала отложить, парализовать, утаить эту Анну, которая в конце концов сочиняет лишь половину такого, что зовется Анной, но ничто не значит, и я знаю отчего.
Я опасаюсь, что все, кто меня знает таковой, какой-никакой я постоянно посещаю, внезапно обнаружат, что у меня имеется и иная сторона, еще лучше, еще добросердечнее. Я опасаюсь, что нужно мной встанут насмехаться, назовут меня смешной и сентиментальной, не воспримут меня серьезно. Я привыкла, что ко мне относятся пустяково, но к этому привыкла лишь " простая " Анна, она может это перенести, а иная, " суровая ", очень для этого слаба. И ежели я когда-либо противволи вытаскиваю " неплохую " Анну на сцену, она съеживается, как растение " не-тронь-меня ", и как лишь ей нужно заговорить, она издаёт вместо себя Анну номер один и теряется, доэтого чем я успеваю опомниться.
И значит, что та, " приятная " Анна никогда не возникает на людях, но когда я одна, она главенствует. Я буквально знаю, какой-никакой мне охото быть, какая я имеется... в душе, но, к огорчению, я таковая лишь для себя самой. И, может быть – нет, даже наверное, – это фактор, отчего я считаю, что я по натуре глубочайшая и скрытная, а остальные – что я общительная и поверхностная. Внутри мне постоянно показывает путь та, " чистая " и " отменная " Анна, а снаружи я элементарно радостная козочка-попрыгунья.
И, как я уже разговаривала, я все испытываю не так, как произношу иным, благодарячему обо мне и создалось мировоззрение, что я шмыгаю за мальчишками, флиртую, везде сую собственный нос, зачитываюсь романами. И " радостная " Анна над этим смеется, грубит, равнодушно пожимает плечами, делает вид, что ее это совсем не касается. Но – увы! Та, иная, " тихая " Анна задумывается совершенно подругому. И так как я с тобой полностью правдива, то сознаюсь: мне чрезвычайно жалко, что я прилагаю неимоверные стремления, чтоб поменять себя, начинать иной, но любой раз мне приходится биться с тем, что посильнее меня.
И все во мне плачет: " Видишь, вот что вышло: у тебя отвратительная имя, кругом – насмешливые или огорченные лица, людям ты несимпатична – а все вследствии такого, что ты не слушаешь рекомендаций собственного лучшего " я ". Ах, я бы и подчинялась, но ничто не значит: стоит мне начинать суровой и тихой, как все задумываются, что это притворство, и мне приходится освобождаться шуткой. Я уж не произношу о собственной семье, они сходу начинают заподозрить, что я заболела, предоставляют таблетки от ведущий боли, от нервов, щупают пульс и лоб – уж нет ли у меня погода, узнают, действовал ли желудок, а позже порицают меня за нехорошее расположение. И я не выдерживаю, я затеваю по истинному капризничать, позже мне делается обидно, и вконцеконцов я выворачиваю сердечко наизнанку, нехорошим наружу, а неплохим внутрь, и затеваю находить средства – начинать таковой, как мне хотелось бы, какой-никакой я могла бы начинать, ежели бы... да, ежели бы не было на свете остальных людей...
Анна.
На этом Дневник Анны обрывается.
4 августа " зеленая милиция " напала на " пристанище ", заключила всех, кто там прятался, совместно с Кралером и Коопхойсом, и увезла в германские и голландские концлагеря.
Гестапо разгромило " пристанище ". Среди старых книжек, журналов и газет, брошенных как попало, Мип и Элли отыскали Дневник Анны. Кроме нескольких страничек Дневник был напечатан вполне.
Из всех скрывавшихся возвратился лишь отец Анны. Кралер и Коопхойе вынесли оченьмного лишений в голландских лагерях и возвратились к собственным семьям.
Анна погибла в марте 1945 года в концлагере Берген-Бельзен, за два месяца до избавления Голландии.
По материалам журнала " МЫ ".
Дневник Анны Франк
Дневник Анны Франк
12 июня 1942 г.
Надеюсь, что я все смогу поручить тебе, как никому до сих пор не верила, надеюсь, что ты будешь для меня большой помощью.
Воскресенье, 14 июня 1942 г.
В пятницу я пробудилась уже в 6 часов. И полностью ясно – был мой день рождения. Но мне, естественно, невозможно было выздоравливать в такую рань, довелось удерживать любопытство до без четверти 7. Но более я не вытерпела, вульгарна в столовую, там меня повстречал Маврик, наш котенок, и стал ко мне ласкаться.
В 7 я побежала к отцу с матерью, позже мы все отправь в гостиную и там стали распутывать и рассматривать подарки. Тебя, мой Дневник, я увидела сходу, это был самый-самый наилучший презент. Еще мне подарили букет роз, кактус и срезанные пионы. Это были первые цветочки, позже принесли еще немало.
Папа и мать накупили мне кучу даров, а товарищи элементарно задарили меня. Я получила книжку " Камера обскура ", настольную забаву, немало сластей, головоломку, брошку, " Голландские басни и легенды " Йозефа Козна и еще дивную книгу – " Дэзи катит в горы ", и средства. Я на них покупала " Мифы Древней Греции и Рима " – волшебные!
Потом за мной зашла Лиз, и мы отправь в школу. Я угостила учителей и целый собственный класс конфетами, позже начались уроки.
Пока все! Как я рада, что ты у меня имеется!
Суббота, 20 июня 1942 г.
Несколько дней я не писала, хотелось основательно обдумать – длячего вообщем нужен Дневник? У меня странное эмоция – я буду новости Дневник! И не лишь поэтому, что я никогда не занималась " писательством ". Мне видится, что позже и мне, и вообщем всем не любопытно станет декламировать излияния тринадцатилетней школьницы. Но не в этом дело. Мне элементарно охото строчить, а основное, охото выложить все, что у меня на душе.
" Бумага все стерпит ". Так я нередко задумывалась в печальные дни, когда сидела, положив голову на руки, и не знала, куда помещаться. То мне хотелось сидеть дома, то куда-нибудь пойти, и я так и не двигалась с места и все задумывалась. Да, бумага все стерпит! Я никому не намереваюсь демонстрировать эту тетрадь в толстом переплете с высокопарным заглавием " Дневник ", а ежели уж покажу, так истинному другу или подлинной подруге, иным это неинтересно. Вот я и произнесла основное, отчего я хочу новости Дневник: поэтому что у меня нет подлинной подруги!
Надо разъяснить, подругому никто не усвоит, отчего тринадцатилетняя девочка ощущает себя таковой одинокой. Конечно, это не совершенно так. У меня дивные, добрые предки, шестнадцатилетняя сестра и, наверное, не меньше 30 знакомых или так именуемых товарищей. У меня сила почитателей, они глаз с меня не сводят, а на уроках даже ловят в зеркальце мою улыбку.
У меня немало родственников, дивные дяди и тети, дома у нас комфортно, в сущности, у меня имеется все – несчитая подруги! Со всеми моими знакомыми разрешено лишь баловаться и дурачиться, болтать о каждых пустяках. Откровенно побеседовать мне не с кем, и я вся, как плотно застегнутая. Может быть, мне самой нужно быть доверчивее, но тут ничто не поделаешь, жалко, что так значит.
Вот длячего мне нужен Дневник. Но для такого чтоб у меня перед очами была реальная подружка, о которой я так издавна воображаю, я не буду вписывать в Дневник одни лишь нагие факты, как совершают все, я хочу, чтоб эта тетрадка хозяйка стала мне подругой – и эту подругу будут манить Китти!
Никто ничто не усвоит, ежели внезапно, ни с такого ни с этого, приступить переписку с Китти, благодарячему поведаю поначалу свою биографию, желая мне это и не чрезвычайно любопытно.
Когда мои предки поженились, отцу было 36 лет, а маме – 25. Моя сестра Марго родилась в 1926 году во Франкфурте-на-Майне, а 12 июня 1929 года возникла я. Мы евреи, и благодарячему нам довелось в 1933 году сваливать в Голландию, где мой отец стал одним из начальников акционерного сообщества " Травис ". Эта организация связана с компанией " Колен и Ко ", которая вмещается в том же здании.
У нас в жизни было немало тревог – как и у всех: наши близкие остались в Германии, и гитлеровцы их преследовали. После погромов 1938 года оба маминых брата бегали в Америку, а бабушка приехала к нам. Ей тогда было 70 три года. После сорокового года жизнь вульгарна тяжелая. Сначала битва, позже капитуляция, позже германская оккупация. И тут начались наши мучения. Вводились новейшие законы, одни строже иного, вособенности нехорошо доводилось евреям. Евреи обязаны были перемещать желтую звезду, сдать велики, евреям запрещалось колесить в трамвае, не разговаривая уж об карах. Покупки разрешено было делать лишь от 3-х до 5 и крометого в особых еврейских лавках. После восьми вечера невозможно было вылезать на улицу и даже сидеть в саду или на балконе. Нельзя было бродить в кино, в театр – никаких развлечений! Запрещалось учиться плаванием, играться в окей или в теннис, – однимсловом, спорт также был под запретом. Евреям невозможно было бродить в краски к христианам, еврейских деток перевели в еврейские школы. Ограничений становилось все более и более.
Вся наша жизнь проходит в ужасе. Йоппи постоянно произносит: " Боюсь за чего-нибудь хвататься – а внезапно это запрещается? "
В январе этого года погибла бабуся. Никто не знает, как я ее обожала и как мне ее не хватает.
С 1934 года меня дали в детский сад при школе Монтессорн, а позже я осталась в данной школе. В крайний год моей классной воспитательницей была наша начальница госпожа К. В конце года мы с ней трогательно прощались и обе рыдали навзрыд. С 1941 года мы с Марго поступили в еврейскую гимназию: она – в 4-ый, а я – в первый класс.
Пока что нам, четверым, живется хорошо. Вот я и подошла к нынешнему дню и числу.
Среда, 8 июля 1942 г.
Милая Китти!
Между воскресным сутра и нынешним днем как какбудто прошли цельные годы. Столько только приключилось, как какбудто земля перевернулась! Но, Китти, как наблюдаешь, я еще существую, а это, по словам папы, – наиболее основное.
Да, я существую, лишь не узнавай, как и где. Наверное, ты меня сейчас совершенно не осознаешь. Придется поначалу поведать тебе все, что вышло в воскресенье.
В три часа – Гарри лишь что ушел и желал быстро возвратиться – внезапно раздался звонок. Я ничто не слыхала, комфортно лежала в качалке на веранде и читала. Вдруг в дверях показалась испуганная Марго. " Анна, папе прислали повестку из гестапо, – шепнула она. – Мама уже побежала к ван Даану ".( Ван Даан – неплохой известный отца и его сослуживец.)
Я ужасно перепугалась. Повестка... все знают, что это означает: лагерь... Передо мной мелькнули тюремные камеры – неужели мы позволим отобрать отца! " Нельзя его запускать! " – радикально произнесла Марго. Мы сидели с ней в гостиной и ожидали маму. Мама вульгарна к ван Даанам, нужно решить – ретироваться ли нам завтра в пристанище. Ван Дааны также уйдут с нами – нас станет семеро. Мы сидели неговорянислова, произносить ни о чем не могли. Мысль об папе, который ничто не подозревает, пошел проведать собственных подопечных в еврейской богадельне, ожидание, погода, ужас – мы совершенно онемели.
Вдруг звонок. " Это Гарри! " – произнесла я. " Не открывай! " – удержала меня Марго, но ужас оказался бесполезным: мы услыхали гласа матери и государя Даана, они говорили с Гарри. Потом он ушел, а они вошли в дом и заперли за собой двери. При каждом звонке Марго или я прокрадывались книзу и глядели – не отец ли это. Решили никого иного не впускать.
Нас отправили из комнаты. Ван Даан желал побеседовать с матерью одиннаодин. Когда мы сидели в нашей комнате, Марго мне произнесла, что повестка пришла не отцу, а ей. Я еще более испугалась и стала несладко рыдать. Марго только шестнадцать лет. Неужели они желают отправлять таковых девочек без родителей? Но, к счастью, она от нас не уйдет. Так произнесла мать, и, наверное, отец также подготавливал меня к этому, когда заявлял об пристанище.
А какое пристанище? Где мы спрячемся? В городке, в селе, в каком-нибудь доме, в хижине – когда, как, где? Нельзя было задавать эти вопросы, но они у меня все время крутились в голове.
Мы с Марго стали складывать наиболее нужное в наши школьные сумки. Первым занятием я брала эту тетрадку, позже что попало: бигуди, носовые платки, учебники, гребенку, старые письма. Я задумывалась о том, как мы станем прятаться, и совала в сумку любую чепуху. Но мне не жаль: воспоминания подороже платьев.
В 5 часов вконцеконцов возвратился отец. Он позвонил государю Коопхойсу и попросил вечером зайти. Господин ван Даан пошел за Мип. Мип работает в конторе у отца с 1933 года, она стала нашим преданным ином и ее новый муж Хенк также. Она пришла, уложила ботинки, платьица, пальто, мало белья и чулок в багаж и обещала вечером снова зайти. Наконец у нас стало бесшумно. Есть никто не мог. Все еще было горячо и вообщем когда-то удивительно и непривычно.
Верхнюю комнату у нас снимает некоторый государь Гоудсмит, он разведен с супругой, ему 30. Видно, в это воскресенье ему нечего было делать, он сидел у нас до 10, и никоимобразом невозможно было его жить.
В одиннадцать пришли Мип и Хенк ван Сантен. В чемодане Мип и в глубочайших кармашках ее супруга опять стали пропадать чулки, ботинки, книжки и платье. В половине двенадцатого они ушли, тяжко нагруженные. Я устала до полусмерти, и, желая я знала, что дремлю заключительную ночь в собственной постели, я тут же заснула. В половине шестого утра меня пробудила мать. К счастью, было не так горячо, как в воскресенье. Весь день накрапывал теплый дождь. Мы все четыре столько на себя одели теплого, какбудто собирались спать в холодильнике. Но нам нужно было брать с собой как разрешено более одежды. В нашем расположении никто не решился бы идти по улице с томным чемоданом. На мне было две рубахи, две пары чулок, три пары трико и платьице, а сверху – юбка, пиджак, летнее пальто, позже мои лучшие туфли, ботики, платок, шапка и еще каждые платьица и шарфы. Я уже дома чуток не задохнулась, но всем было не до этого.
Марго набила сумку учебниками, села на велик и поехала за Мип в неизвестную мне даль. Я еще не знала, в каком загадочном месте мы станем скрываться... В 7 часов 30 минут мы захлопнули за собой двери. Единственное вещество, с которым я простилась, был Маврик, мой возлюбленный котенок, его обязаны были приютить соседи. Об этом мы оставили записочку государю Гоудсмиту. На кухонном столе покоился фунт мяса для кота, в столовой не убрали со стола, кровати мы не заправили. Все производило воспоминание, какбудто мы бегали сломя голову. Но нам было равнодушно, что скажут люди. Мы желали лишь выйти и успешно добраться до места. Завтра напишу еще!
Анна.
Пятница, 21 августа 1942 г.
Милая Китти!
Наше пристанище стало реальным тайником. Господину Кралеру пришла блестящая мысль – прикрыть плотно ввод к нам сюда, на заднюю половину дома, поэтому что вданныймомент немало обысков – отыскивают велики. Выполнил этот чин государь Воссен. Он сделал подвижную книжную полку, которая раскрывается в одну сторону, как дверь. Конечно, его довелось " посвятить ", и сейчас он готов посодействовать нам во всем. ныне, когда спускаешься книзу, необходимо поначалу нагнуться, а позже скакнуть, так как ступень снята. Через три дня мы все набили ужасные шишки на лбу, поэтому что забывали нагнуться и стукались башкой о низкую дверь. ныне там приколочен валик, набитый стружкой. Не знаю, поможет ли!
Читаю я недостаточно. Пока что я перезабыла почтивсе, чему нас изучали в школе. Жизнь тут одинаковая. Мы с государем ван Дааном нередко ссоримся. Конечно, Марго ему видится куда милее. Мама обращается со мной, как с маленькой, а я этого не выношу. Петер также не стал приятнее. Он кислый, целый день валяется на постели, времяотвремени кое-что мастерит, а позже снова дремлет. Такой тюфяк!
Анна.
Пятница, 9 октября 1942 г.
Милая Китти!
Сегодня у меня чрезвычайно грустные и томные новости. Многих евреев – наших товарищей и знакомых – заключили. Гестапо обходится с ними страшно. Их грузят в теплушки и посылают в иудейский лагерь Вестерборк. Это – ужасное пространство. На тыщи человек не хватает ни умывалок, ни уборных. Говорят, что в домах все дремлют вповалку: мужчины, дамы, детки. Убежать нереально. Заключенных из лагеря сходу выяснят по бритым головам, а почтивсех и по типично еврейской наружности.
Если уж тут, в Голландии, так ужасно, то какой-никакой кошмар ожидает их там, куда их отправляют! Английское радио передает, что их ожидают газовые камеры, и, может быть, это еще самый-самый стремительный метод уничтожения. Мип ведает страшные случаи, она хозяйка в ужасном волнении. Она ожидала машинку гестапо, которая собирает всех подряд. Старуха дрожала от ужаса. Зенитки гремели, лучи прожекторов шарили в темноте, эхо от грома британских самолетов перекатывалось посреди домов. Но Мип не решалась брать старуху к себе. Немцы за это наказывают чрезвычайно сердито.
Элли также стала тихой и печальной. Ее друга выслали в Германию на принудительные работы. Она опасается, чтоб его не уничтожило при бомбежке. Английские летчики скидывают тонны бомб. Я считаю, что дурные шуточки вроде: " Ну, вся тонна на него не упадет! " или " Одной бомбы также хватит! " – чрезвычайно бестактны и неразумны. И не лишь Дирк попал в беду, далековато нет. Каждый день увозят молодежь на принудительные работы. Некоторым удается убежать по дороге или исчезнуть заблаговременно, но таковых чрезвычайно недостаточно.
Моя грустная повесть еще не кончена. Знаешь ли ты, что такое заложники? Тут немцы выдумали самую утонченную пытку. Это ужаснее только. Хватают без разбора ни в чем не повинных людей и держат в тюрьме. Если где-либо обнаруживают " саботаж " и виновника не обретают, то имеется предлог шлепнуть нескольких заложников. И позже в газетах возникают предупреждения. Что за люд эти немцы! И я также как-то принадлежала к ним. Но Гитлер издавна объявил нас лишенными гражданства. Да, большей злобы меж таковыми германцами и евреями нигде на свете нет!
Среда, 13 января 1943 г.
Милая Китти!
Сегодня мы снова ужасно расстроены, невозможно тихо сидеть и действовать. Происходит кое-что страшное. Днем и ночкой несчастных людей увозят и не разрешают ничто хватать с собой – лишь рюкзак и мало средств. Но и это у них также позже отнимают!
Семьи разлучают, отцов и матерей отрывают от деток. Бывает, что детки прибывают домой из школы, а родителей нет, или супруга уйдет за покупками и ворачивается к опечатанной двери – какоказалось, всю семью увели!
И посреди христиан вырастает беспокойство: молодежь, их сыновей, отправляют в Германию. Везде несчастье!
Каждую ночь сотки самолетов летят чрез Голландию бомбить германские городка, любой час в России и в Африке погибают сотки людей. Весь земной шар сошел с ума, всюду погибель и поражение.
Конечно, союзники вданныймомент в лучшем расположении, чем немцы, но конца все одинаково не следовательно.
Нам живется хорошо, лучше, чем миллионам остальных людей. Мы сидим тихо, в сохранности, мы в состоянии основывать планы на послевоенное время, мы даже можем ликовать новеньким платьям и книжкам, а нужно было бы мыслить, как отложить любой цент и не истратить его зря, поэтому что будетнеобходимо помогать иным и выручать всех, кого разрешено избавить.
Многие ребятишки носятся в одних тонких платьях, в древесных башмаках на босу ногу, без пальто, без перчаток, без шапок. В желудках у них пусто, они жуют репу, из прохладных комнат выбегают на мокрые улицы, под дождик, ветр, позже прибывают в сырую, нетопленую школу. Да, в Голландии дошло до такого, что детки на улице выпрашивают у прохожих кусочек пища! Я бы могла напротяжениинесколькихчасов говорить, насколько горя принесла битва, но мне от этого делается еще печальнее. Нам ничто не остается, как тихо и мужественно ожидать, покуда придет конец несчастьям. И все ожидают – евреи, христиане, все народы, целый мир... А почтивсе ожидают погибели!
Анна.
Суббота, 30 января 1943 г.
Милая Китти!
Я вне себя от бешенства, но обязана сдерживаться! Хочется топать ногами, кричать, трясти маму за плечи – не знаю, что бы я ей сделала за эти злобные слова, насмешливые взоры, нарекания, которыми она меня осыпает, как стрелами из туго натянутого кривизна. Мне охото крикнуть маме, Марго, Дусселю, даже папе: оставьте меня, дайте мне вздохнуть тихо! Неужели так и спать любой пир в слезах, на влажной подушке, с опухшими очами и тяжелой башкой? Не трогайте меня, я хочу выйти от всех, выйти от жизни – это было бы наиболее наилучшее! Но ничто не значит. Они не знают, в каком я отчаянии. Они сами не понимают, какие царапины они мне наносят.
А их сострадание, их иронию я совершенно не могу выдерживать! Хочется завыть во целый глас!
Стоит мне раскрыть рот – им уже видится, что я наговорила лишнего, стоит замолчать – им забавно, любой мой протест – грубость, в всякой разумной идеи – подвох, ежели я устала – означает, я лентяйка, ежели съела излишний кусочек – эгоистка, я дурочка, я трусиха, я хитрая – однимсловом, только не перечесть. Целый день лишь и слышу, какое я невыносимое вещество, и желая я действую вид, что мне забавно и вообщем наплевать, то на самом деле мне это далековато не равнодушно.
Я попросила бы бога господа изготовить меня таковой, чтоб никого не нервировать. Но из этого ничто не выйдет. Видно, таковой я родилась, желая я испытываю, что я совсем не таковая нехорошая. Они и не подозревают, как я стараюсь все делать отлично. Я смеюсь совместно с ними, чтоб не демонстрировать, как углубленно я страдаю. Сколько раз я заявляла маме, когда она пристрастно на меня нападала: " Мне равнодушно, скажи, что желаешь, лишь рукипрочь меня в покое, все одинаково я неисправима! "
Тогда мне молвят, что я дерзкая, и дня два со мной не говорят, а позже внезапно все забывается и прощается. А я так не могу – один день быть с человеком ужасно нежной и симпатичной, а на иной день его ненавидеть! Лучше избрать " золотую середину ", желая ничто " золотого " я в ней не вижу! Лучше удерживать свои идеи при себе и ко всем касаться втомжедухе пренебрежительно, как они относятся ко мне!
Если бы лишь получилось!
Анна.
Понедельник, 19 июля 1943 г.
Милая Китти!
В воскресенье шибко бомбили Амстердам-Норд. Разрушения, наверное, страшные. Целые улицы превращены в груды щебня, и пригодится много дней, чтоб пристроить всех, у кого разбомбило дома. Уже записанно 200 убитых и оченьмного раненых. Больницы переполнены. Дети бродят по улицам, отыскивают под обломками отцов и матерей. Меня и вданныймомент кидает в холод, как лишь вспомню глухой гул и шум, какие и нам угрожали смертью.
Анна.
Четверг, 11 ноября 1943 г.
ОДА МОЕЙ АВТОРУЧКЕ
( " Светлой памяти ")
Авторучка постоянно была моим сотоварищем. Я чрезвычайно ею дорожила, поэтому что у нее золотое перышко, а я, по истине заявить, пишу отлично лишь таковыми перьями. Моя рукоятка прожила длинную и увлекательную жизнь, о которой я и намереваюсь вданныймомент поведать.
Мне было 9 лет, когда моя рукоятка( кропотливо упакованная в вату) прибыла к нам в ящичке с надписью " Без цены ". Этот красивый презент прислала моя приятная бабушка – тогда она еще жила в Ахене. Я болела гриппом, лежала в кровати, а на улице завывал февральский ветр. Чудесная рукоятка в красном кожаном футляре тут же была показана моим подругам и знакомым. Я, Анна Франк, стала гордой владелицей авторучки!
Когда мне исполнилось 10 лет, я получила позволение хватать ручку в школу, и преподавательница позволила мне воспользоваться ею на уроках.
К огорчению, на последующий год мне довелось бросать родное драгоценность дома, поэтому что классная наставница нашего шестого класса разрешала строчить лишь школьными ручками.
Когда мне было двенадцать лет и я перешла в еврейскую гимназию, мне подарили новейший футляр с отделением для карандаша и с роскошной застежкой на молнии.
Когда мне исполнилось тринадцать, рукоятка отправилась со мной в пристанище и тут была мне преданной помощницей в переписке с тобой и в упражнениях. ныне мне уже четырнадцать, и моя рукоятка была со мной целый крайний год моей жизни...
В пятницу вечером я вышла из собственной комнаты в общую и желала присесть за стол поработать. Но меня свирепо прогнали, так как папа и Марго занимались латынью. Ручка так и осталась на столе... Анне же довелось наслаждаться самым краешком стола, и она, тяжко охая, принялась " тереть фасоль ", то имеется чистить заплесневелые карие фасолины.
Без четверти 6 я подмела пол и кинула сор совместно с кожурой от фасоли прямо в печку. Сразу взмахнуло мощное огонь, и я чрезвычайно обрадовалась, поэтому что пламя уже потухал, а тут внезапно опять запылал. Между тем " латинисты " кончили свои дела, и сейчас я могла присесть за стол и позаниматься. Но ручки моей нигде не было. Я обыскала все вокруг, мне помогала Марго, позже к нам присоединилась мать, позже находили папа с Дусселем, но моя правильная подруга пропала бесследно.
" Возможно, она угодила в печку совместно с фасолью ", – предположила Марго.
" Быть не может! " – ответила я. Но мою трогательную ручку так и не получилось найти, и мы уже к вечеру решили, что она сгорела, тем наиболее что пластмасса так отлично горит. И правильно, наша печальная гипотеза подтвердилась – на последующее утро папа отыскал в зале наконечник. От золотого пера и отпечатка не осталось. " Очевидно, оно расплавилось и смешалось с золой ", – решил папа. Но у меня имеется одно утешение, хоть и чрезвычайно слабенькое: рукоятка моя была послушна кремации, что я – когда-либо в будущем – желаю и себе!
Суббота, 27 ноября, 1943 г.
Милая Китти!
Вчера вечером, когда я уже засыпала, я внезапно явственно увидела Лиз.
Она стояла передо мной – оборванная, изнуренная, щеки ввалились. Ее огромные глаза были обращены ко мне с укором, какбудто она желала заявить: " Анна, длячего ты меня кинула? Помоги же мне! Выведи меня из этого ада! "
А я ничем не могу ей посодействовать, я обязана сложа руки глядеть, как люди мучаются и погибают, и могу лишь просить господа, чтоб он уберег ее и дал нам опять свидеться. Почему мне представилась конкретно Лиз, а не кто-либо иной полностью ясно. Я судила о ней ошибочно, по-детски, я не понимала ее страхов. Она чрезвычайно обожала свою подругу и опасалась, что хочу их поссорить. Ей было чрезвычайно тяжко. Я-то знаю, мне это эмоция отлично знакомо!
Иногда я мимоходом задумывалась о ней, но тут же из эгоизма уходила в свои веселья и горести. Вела я себя страшно, и сейчас она стоит передо мной, бледная, печальная, и глядит на меня умоляющими очами... Если бы я могла хоть чем-нибудь ей посодействовать!
Господи, да как же это – у меня имеется все, что угодно, а ее ожидает таковая ужасная участь! Она ни чуток не меньше меня веровала в господа и постоянно всем желала блага. Почему же мне суждено существовать, а она, быть может, быстро умрет? В чем же разница меж нами? Почему мы разлучены с ней?
Честно разговаривая, я не упоминала о ней вот уже немало месяцев – да, практически цельный год. Не то чтоб совершенно не упоминала, а элементарно никогда не задумывалась о ней, никогда не представляла ее себе таковой, какой-никакой она появилась мне вданныймомент в собственной ужасной беде.
Ах, Лиз, надеюсь, что ты постоянно будешь с нами, ежели лишь переживешь войну! Я бы сделала для тебя все на свете, все, что упустила...
Но когда я смогу ей посодействовать, она уже не станет нуждаться в моей поддержке. Вспоминает ли она меня хоть времяотвремени? И с каким ощущением?
Господи, помоги ей, сделай так, чтоб она не ощущала себя всеми покинутой. Пусть она знает, что я размышляю о ней с состраданием и любовью. Может быть, это даст ей силы выдержать. Нет, не необходимо более о ней мыслить. Все время вижу ее перед собой. Ее большие глаза так и стоят передо мной.
Запала ли религия углубленно в сердечко Лиз или все это навязано ей старшими? Не знаю, никогда ее об этом не спрашивала. Лиз, приятная Лиз, ежели бы разрешено было возвратить тебя, ежели бы я могла разделять с тобой все, что у меня имеется! Поздно, сейчас я ничем не могу посодействовать, сейчас невозможно поправить то, что упущено. Но я никогда ее не забуду, пожизненно буду за нее молиться!
Анна.
Пятница, 7 января, 1944 г.
Милая Китти!
Какая я глупая! Ни разу мне не пришло в голову поведать тебе о себе и о всех моих поклонниках.
Когда я была совершенно малая, чуток ли не в детском саду, мне чрезвычайно нравился Карл Самсон. Отца у него не было, он жил с мамой у тетки. Сын тетки, его двоюродный брат Бобби, разумный, стройный, темноволосый паренек, нравился всем еще более, чем небольшой смешной толстячок Карл. Но я не направляла интереса на наружность и немало лет дружила с Карлом. Мы с ним продолжительно были самыми реальными хорошими друзьями, но я ни в кого не влюблялась.
Потом на моем пути встал Петер, и первая детская влюбленность полностью захватила меня. Я ему также нравилась, и мы с ним были неразлучны единое лето. Я вижу нас вдвоем – мы бродим по улицам, держась за руки, он – в полотняном костюмчике, я – в летнем платье.
После каникул он поступил в настоящее, а я вульгарна в старший приготовительный класс. То он заходил за мной в школу, то я – за ним. Петер был чрезвычайно прекрасен – высочайший, стройный, согласный, со безмятежным, суровым и разумным лицом. У него были черный волосы, румяные, загорелые щеки, волшебные коричневые глаза и узкий нос. Особенно я обожала, когда он хохотал. У него становился таковой веселый, ребячливый вид.
На летние каникулы мы уехали. Когда мы возвратились, Петер переехал на иную квартиру и сейчас жил вблизи с одним мальчиком, он был еще ветше Петера, но так с ним подружился, что водой не разольешь! Наверное, этот паренек ему произнес, что я совершенно мелюзга, и Петер закончил со мной дружить. Я так его обожала, что поначалу ни за что не могла с этим примириться, но позже поняла, что, ежели стану за ним носиться, меня будут дразнить " мальчишницей ".
Шли годы. Петер дружил лишь с девочками собственного возраста, а со мной даже не здоровался, но я никоимобразом не могла забыть его.
Когда я перешла в еврейскую гимназию, в меня влюбилось немало мальчиков из моего класса. Мне было чрезвычайно славно, я ощущала себя польщенной, но в общем это меня не трогало.
Потом в меня безрассудно влюбился Гарри. Но, как я уже произнесла, более я никого не обожала.
Как произносит поговорка: " Время исцеляет все царапины ".
Так было и со мной. Но я воображала, что забыла Петера и что мне он совсем безразличен. Но в моем подсознании крепко жила память о нем, и единожды довелось себе сознаться: меня так терзала горячность к его знакомым девчонкам, что я намеренно пыталась о нем не мыслить.
А сейчас сутра мне стало яcно, что ничто не поменялось, напротив: чем ветше и взрослее я становилась, тем более росла моя влюбленность. ныне я разумею, что Петер тогда считал меня ребенком, и все же мне было тяжело и несладко, что он так скоро меня запамятовал. Я вижу его перед собой так четко, что разумею: никто иной так не станет наполнять мои идеи.
Сон совершенно сбил меня с толку. Когда папа желал поцеловать меня сутра, я чуток не вскрикнула: " Ах, отчего ты не Петер! " Все время размышляю о нем, целый день твержу про себя: " О Петер, приятный мой Петер! "
Кто же мне поможет? Хочется существовать далее и умолять господа, чтоб он дал мне свидеться с Петером, когда я буду на воле. Он по моим очам выяснит, что я испытываю, и скажет: " Ах, Анна, ежели бы я знал, я издавна бы пришел к тебе! "
Однажды, когда мы с отцом разговаривали о сексуальных вопросах, он произнес, какбудто я еще не могу взятьвтолк, что такое " желание ". Но я знала, что разумею, а уж теперь-то мне все ясно наверное!
Нет для меня ничто подороже тебя, мой Петель!
Я посмотрелась в зеркало – у меня стало совершенно иное лицо. Глаза глубочайшие, ясные, щеки порозовели, как никогда, и рот видится нежнее. У меня блаженный вид, и все же в очах у меня некая печаль, от которой меркнет ухмылка на губах. Не могу я быть счастливой, поэтому что знаю – Петер вданныймомент обо мне не задумывается. Но я опять испытываю на себе взор его трогательных глаз и его прохладную, нежную щеку у моей щеки...
О Петель, Петель, как мне изгладить твой образ? Разве разрешено доставить себе кого-нибудь на твоем месте? Какая ничтожная фальшивка! Я так обожаю тебя, что влюбленность не уменьшается в моем сердечко, она желает вырваться на волю, раскрыться во всей собственной силе!
Неделю обратно, нет, даже вчера, ежели бы меня кто-либо спросил, за кого я желала бы вылезти замуж, я произнесла бы: " Не знаю ". А сейчас я готова крикнуть: " За Петера, лишь за Петера, я обожаю его всем сердцем, всей душой, безмерно и все же не хочу, чтоб он был очень настойчив, нет, я позволю ему лишь тронуть моей щеки ".
Я сидела сейчас на чердаке и задумывалась о нем. И после короткого беседы мы оба начали рыдать, и я опять ощутила его губки, нескончаемо нежное касание его щеки.
" О Петер, думай обо мне, приди ко мне, мой приятный, приятный Петер! "
Анна.
Суббота, 22 января 1944 г.
Милая Китти!
Объясни мне, просьба, почему большаячасть людей так опасается раскрыть собственный врождённый мир? Почему я вожу себя в сообществе совершенно не так, как нужно? Наверно, тут имеется предпосылки, знаю, но все же почему-то, что даже с самыми недалёкими людьми никогда не бываешь искренней до конца.
У меня такое эмоция, как какбудто после такого сна я чрезвычайно повзрослела, стала когда-то более " человеком ". Ты, наверняка, удивишься, ежели я тебе открою, что даже о ван Даанах я сейчас сужу иначе. Я гляжу на наши дискуссии и стычки без бывшего предубеждения.
Отчего я так переменилась?
Видишь ли, я немало задумывалась о том, что дела меж нами могли бы сформироваться совершенно подругому, ежели бы моя мать была подлинной безупречной " мамочкой ". Спору нет, фру ван Даан никоимобразом не назовешь человеком вежливым. Но мне видится, что разрешено было бы избежать пятидесятипроцентов данных нескончаемых прений, ежели бы мать была наиболее легким человеком и не обостряла дела. У фру ван Даан имеется свои позитивные свойства, с ней разрешено договориться. Несмотря на целый собственный эгоизм, незначительность и сварливость, она просто идет на уступки, ежели ее не нервировать и не подзуживать. Правда, ее хватает быстро, но при неком терпении разрешено с ней мочь. Надо лишь по-дружески, неприкрыто обсуждать вопросы о нашем воспитании, о баловстве, о еде и так дальше. Тогда мы не стали бы выкапывать друг у друга лишь нехорошие черты!
Знаю, знаю, что ты скажешь, Китти!
" Неужто это твои идеи, Анна? И это пишешь ты, ты, о которой „верхние“ разговаривали столько отвратительного? Ты, которая выяснила столько несправедливости ". Да, это пишу я! Хочу хозяйка до только докопаться, не желаю существовать по старенькой поговорке: " Как деды пели... " Нет, я буду учить ван Даанов и выясню, что истина, а что преувеличение. А ежели я также разочаруюсь в них, тогда и запою ту же песенку, что и мои предки. Но ежели " верхние " окажутся лучше, чем о них молвят, я стараюсь повредить неправильное понятие, которое сформировалось у моих родителей, а ежели не удастся, останусь при собственном мировоззрении и собственном суждении. Буду воспользоваться хотькаким поводом, чтоб произносить с фру ван Даан на различные темы, и не постесняюсь объективно выговаривать родное мировоззрение. Не зря же меня зовут " фрейлейн Всезнайка ".
Конечно, я не намереваюсь идти против собственного семейства, но сплетням я более не верую! До сих пор я была крепко уверена, что во всем повинны ван Дааны, но, наверняка, дробь вины лежит и на нас.
По сути дела мы, обязано быть, постоянно правы. Но от людей умных – а мы себя причисляем к ним – все-же нужно ожидать, что они сумеют ужиться с самыми различными людьми. Надеюсь, что я проведу в жизнь то, в чем я сейчас убеждена.
Анна.
Пятница, 18 февраля 1944 г.
Милая Китти!
Когда я подымаюсь вверх, я обязательно стараюсь увидеть " его ". Моя жизнь стала еще проще, в ней опять возник значение, имеется чему ликовать.
Хорошо, что " объект " моих дружественных эмоций постоянно сидит дома и мне нечего страшиться соперниц( несчитая Марго). Не думай, что я неравнодушна, совсем нет. Но у меня такое эмоция, что меж мной и Петером растёт кое-что чрезвычайно неплохое, и наша дружба, наше доверие встанут еще сильнее. Как лишь возникает вероятность, я бегу к нему. ныне совершенно не то, что ранее, когда он не знал, о чем со мной произносить. Он все произносит и произносит, даже когда я совершенно намереваюсь ретироваться.
Маме не чрезвычайно нравится, что я так нередко хожу вверх. Она произносит: " Не надоедай Петеру, рукипрочь его в покое ". Неужели она не соображает, что это совершенно особые, искренние треволнения? Каждый раз, как я прихожу оттуда, обязательно спросит, где я была. Терпеть этого не могу. Отвратительная повадка.
Анна.
Вторник, 7 марта 1944 г.
Милая Китти!
Когда я вспоминаю свою жизнь до 1942 года, мне все видится ненастоящим. Ту жизнь водила совершенно иная Анна, не та, которая тут так поумнела. Да, чудесная была жизнь! Масса почитателей, 20 подружек и знакомых, практически все учителя обожают, предки балуют напропалую, насколько угодно лакомств, средств – что же еще?
Ты узнаешь, как это я ухитрялась всех завоевать? Когда Петер произносит, что во мне имеется " притягательность ", это не совершенно правильно. Учителям нравилась моя находчивость, мои остроумные замечания, радостная ухмылка и опасный взор на вещи – все это казалось им дорогим, смешным и занятным. Я была ужасной " флиртушкой ", кокетничала и веселилась. Но при этом у меня были и отличные свойства – прилежание, прямота, доброжелательность. Всем без различия я позволяла расстреливать у себя, никогда не воображала и каждые сласти раздавала вправо и влево. Может быть, я стала бы презрительной потому, что мною все так балдели? Может быть, даже лучше, что меня, так заявить, в апогее праздника внезапно кинули в самую будничную жизнь, но прошло более года, доэтого чем я привыкла, что никто более мною не восхищается.
Как меня именовали в школе? Главной заводилой во всех проделках и проказах – постоянно я была первая, никогда не ныла, не капризничала. Неудивительно, что любому было славно провожать меня в школу и показывать мне тыщу символов интереса.
Та Анна видится мне чрезвычайно знатной, но поверхностной девочкой, с которой сейчас у меня нет ничто всеобщего. Петер чрезвычайно верно увидел: " Когда я тебя встречал ранее, ты пожизненно была окружена двумя-тремя мальчиками и цельным выводком девочек, постоянно ты смеялась, шалила, постоянно была в центре ".
Что же осталось от данной девочки? Конечно, я еще не разучилась смеяться, еще умею любому ответствовать, умею так же отлично – а может быть, еще лучше – разбираться в людях, умею флиртовать... ежели захочется. Конечно, мне бы хотелось еще хоть один пир, хоть некотороеколичество дней или недельку протянуть так забавно, так легкомысленно, как доэтого, но я знаю, что к концу данной недели мне все так надоело бы, что я была бы благодарна главному встречному, который побеседовал бы со мной серьезно. Не необходимы мне фанаты – необходимы товарищи, не хочу, чтоб балдели моей симпатичной ухмылкой, – хочу, чтоб меня оценивали за внутреннюю суть, за нрав. Знаю непревзойденно, что тогда круг знакомых будет еще уже. Но это не гроза, только бы со мной остались некотороеколичество товарищей, реальных, искренних товарищей!
Однако я в то время не постоянно была спокойно благополучна. Часто я ощущала себя одинокой, но так как была занята с утра до вечера, то мыслить об этом было прежде и я веселилась вовсю. Сознательно или неосознанно, но я пыталась шуткой наполнить пустоту. ныне я оглядываюсь на свою прошлую жизнь и берусь за работу. Целый кусочек жизни безвозвратно ушел. Беспечные, беззаботные школьные дни никогда не возвратиться.
Да я и не тоскую по той жизни, я выросла из нее. Я уже не умею так неосторожно развлекаться, постоянно в глубине души я остаюсь суровой.
Свою жизнь до истока 1944 года я вижу, какбудто через увеличительное стекло. Дома – солнечная жизнь, позже – в 1942 году – переезд сюда, резкая смена, ссоры, нарекания. Я не могла сходу изучить эту смену, она меня сшибла с ног, и я держалась и противилась лишь наглостью.
Первая половина 1943 года: нескончаемые слезы, одиночество, постепенное сознание собственных ошибок и недочетов, и в самом деле чрезвычайно огромных, желая они кажутся еще более.
Я пыталась все разъяснить, пыталась перетянуть Пима на свою сторону – это не вышло. И мне довелось одной улаживать тяжелую задачку: так преобразоваться, чтоб не чуять нескончаемых наставлений, какие доводили меня практически до уныния.
Вторая половина года сложилась лучше: я выросла, со мной стали уже почаще знаться как со зрелой. Я более задумывалась, истока строчить рассказы и пришла к заключению, что никто не владеет права кидаться мною, как мячиком. Я желала формировать собственный нрав хозяйка, по собственной воле. И еще одно: я поняла, что отец не во всем может быть моим поверенным. Никому не стану полагаться более, чем самой себе.
После Нового года – 2-ая крупная смена – мой сон... После него я поняла свою тоску по другу: не по девочке-подруге, а по другу-мальчику. Я открыла счастье внутри себя, нашла, что мое легкомыслие и веселость – лишь защитный броня. Постепенно я стала спокойнее и ощутила безграничную тягу к добру, к красе.
И вечером, лежа в кровати, когда я заканчиваю мольбу словами: " Благодарю тебя за все неплохое, милое и красивое ", – во мне все ликует. Я вспоминаю все " неплохое ": наше избавление, мое излечение, позже все " милое ": Петера и то робкое, ласковое, до что мы оба еще опасаемся дотронуться, то, что еще придет, – влюбленность, влечение, счастье. А позже вспоминаю все " красивое ", оно – во всем мире, в природе, в художестве, в красе, – во всем, что отлично и гордо
Тогда я размышляю не о несчастье, а о том чудесном, что есть кроме него. Вот в чем главное отличие меж мной и матерью. Когда человек в тоске, она ему рекомендует: " Думайте о том, насколько на свете горя, и будьте признательны, что вам это не приходится болеть ".
А я рекомендую иное: " Иди в поле, на волю, на солнце, иди на волю, старайся отыскать счастье в себе, в господе. Думай о том чудесном, что делается в твоей душе и кругом тебя, и будь счастлив ".
По моему понятию, мамин комитет неправилен. А ежели у тебя самого горе, что же тогда делать? Тогда ты исчез. А я считаю, что постоянно остается красивое: натура, солнце, воля, то, что у тебя в душе. За это нужно обращаться, тогда ты отыщешь себя, отыщешь господа, тогда ты все выдержишь.
А тот, кто сам счастлив, может отдать счастье и иным. Тот, в ком имеется мужество и стойкость, тот никогда не сдается и в горе!
Анна.
Суббота, 1 апреля 1944 г.
Милая Китти!
И все же мне чрезвычайно тяжело. Ты осознаешь, о чем я? Я скучаю о поцелуе, о том поцелуе, которого так продолжительно приходится ожидать. Неужели он глядит на меня лишь как на приятеля? Неужели я для него не стану чем-то огромным? Ты знаешь, да я и хозяйка знаю, что я мощная, что практически все трудности я могу идти одна, и что я не привыкла их с кем-нибудь разделять. За свою мама я никогда не цеплялась. А сейчас мне так охото решать ему голову на плечо и элементарно затихнуть!
Никогда, никогда я не забуду, как во сне я ощутила щеку Петера и какое это было необычное, красивое эмоция! Неужели он этого не желает? Может быть, лишь робость препятствует ему сознаться в любви? Но отчего же ему так охото, чтоб я постоянно была возле него? Ах, отчего он ничто не скажет? Нет, более не буду, стараюсь быть спокойной. Надо сохраниться мощной, нужно терпеливо ожидать – и все сбудется. Но... но вот что наиболее нехорошее: значит так, какбудто я за ним шмыгаю, поэтому что постоянно я хожу за ним вверх, а не он прибывает ко мне. Но таккак это зависит лишь от расположения наших комнат, он обязан это взятьвтолк! Ох, почтивсе, чрезвычайно немало ему еще нужно взятьвтолк!
Анна.
Четверг, 6 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Ты спросила меня, чем я более только увлекаюсь, чем увлекаюсь, и я отвечаю тебе. Не пугайся, у меня данных интересов тьма-тьмущая!
На главном месте стоит беллетристика, но это, в сущности, невозможно именовать элементарно увлечением.
Во-вторых, я увлекаюсь родословными царских домов. Из газет, книжек и журналов я собрала материал о французских, германских, испанских, британских, австрийских, российских, норвежских и нидерландских царствующих домах и немало уже систематизировала, поэтому что я издавна действую выписки из всех биографических и исторических книжек, какие читаю. Я даже переписываю цельные отрывки из летописи. Значит, деяния – мое третье интерес; папа мне брал немало исторических книжек. Не дождусь дня, когда я хозяйка снова смогу копаться в общественной библиотеке.
В-четвертых, я увлекаюсь греческой и римской мифологией, и у меня по этому предмету также имеется немало книг. Потом я увлекаюсь собиранием портретов звезд и фамильных фото. Я почитаю книжки, чтение и увлекаюсь всем, что касается писателей, стихотворцев и живописцев, а втомжедухе историей искусств. Может быть, позднее начну интересоваться и музыкой. С определенной антипатией я отношусь к алгебре, геометрии и математике. Все другие школьные предметы я обожаю, но историю более только!
Анна.
Воскресенье сутра, возле одиннадцати, 16 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Запомни совсем недавний день – его невозможно забыть, поэтому что он самый-самый принципиальный день в моей жизни. Да и для каждой женщины тот день, когда ее впервыйраз поцеловали, – самый-самый принципиальный день! Вот и у меня также. Тот раз, когда Брам поцеловал меня в правую щеку, не считается, и когда м-р Уокер поцеловал мне руку – также не в счет.
Слушай же, как меня впервыйраз поцеловали.
Вчера вечером, часов в 8, я сидела с Петером на его кушетке, и он обнял меня за плечи.
" Давай немного подвинемся, – произнесла я, – а то я все время стукаюсь башкой о ящик ".
Он отодвинулся практически в самый-самый угол. Я просунула руку под его рукою и обхватила его, а он еще сильнее обнял меня за плечи. Мы нередко с ним сидели вблизи, но никогда ранее мы не были так вблизи, как в этот пир. Он так прочно привлек меня к себе, что мое сердечко забилось у него на груди. Но позже стало еще лучше. Он все более притягивал меня к себе, покуда моя башка не склонилась к нему на плечо, а его башка приникла к моей. А когда я минут чрез 5 снова села прямо, он скоро брал мою голову обеими руками и опять привлек меня к себе. Мне было так отлично, так удивительно, я не могла заявить ни слова, лишь наслаждалась данной минуткой. Он мало неудобно погладил меня по щеке, по плечу, играл моими локонами, и мы не шевелились, прижав головы друг к другу. Не могу обрисовать тебе, Китти, эмоция, которое меня переполняло! Я была благополучна, и он, мне видится, также. В половине девятого мы встали, и Петер стал натягивать гимнастические туфли, чтоб не топать при обходе дома. Я стояла вблизи. Как это внезапно приключилось, хозяйка не знаю, но доэтого чем выйти книзу, он поцеловал мои волосы где-то меж левой щекой и ухом. Я убежала книзу без оглядки и... воображаю о нынешнем вечере.
Анна.
Среда, 19 апреля 1944 г.
Милый дружок!
Что может быть лучше на свете, чем глядеть из раскрытого окна на природу, выслушивать, как поют птицы, ощущать солнце на щеках и, обняв трогательного мальчика, неговорянислова торчать, прочно прижавшись друг к другу? Не верую, что это нехорошо, от данной тишины на душе делается ясно. Ах, ежели б лишь никто ее не нарушал – даже Муши!
Анна.
Пятница, 28 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Никогда не забуду собственный сон про Петера Васаеля. Стоит мне о нем поразмыслить, как я снова испытываю его щеку у моей, снова чувствую это чудесное чувство. С Петером( здешним) я также чувствовала это чувство, но не с таковой силой... до вчерашнего дня, когда мы сидели на диванчике вблизи, как постоянно, прочно обнявшись. И внезапно та, бывшая Анна пропала и возникла иная Анна. Та, иная Анна, в которой нет ни легкомыслия, ни веселости – она лишь желает любить, желает быть нежной.
Я сидела, прижавшись к нему, и ощущала, как переполняется сердечко. Слезы подступили к очам, покатились по лицу прямо на его куртку. Заметил ли он? Ни одним ходом он себя не выдал. Чувствует ли он то, что испытываю я? Он не произнес практически ни слова. Знает ли он, что вблизи с ним – две Анны? Сколько вопросов, а ответа нет!
В половине десятого я встала, подошла к окну, где мы постоянно прощаемся. Я вся еще дрожала, я была той, иной Анной. Он подошел ко мне, я обхватила его шею руками и поцеловала в левую щеку. Но когда я желала поцеловать его и в правую, мои губки встретились с его губами. В смятении мы прижались губами еще раз, еще и еще, без конца!
Как Петер нуждается в ласке! Впервые он открыл, что такое женщина, впервыйраз сообразил, что у данных " бесенят " также имеется сердечко, что они совершенно остальные, когда остаешься с ними одиннаодин. Впервые в жизни он дал свою дружбу, только себя – таккак у него никогда в жизни не было друга, не было подруги. ныне мы отыскали друг друга. Я также не знала его, у меня также не было любимого, а сейчас имеется.
Но меня частенько мучит вопрос: " Хорошо ли это, верно ли, что я так поддаюсь, что во мне столько же пылкости, как в Петере? Можно ли мне, девушке, так дарить себе волю? "
И на это имеется лишь один протест:
" Я так тосковала, так продолжительно тосковала, я была так одинока – и вот я нашла утешение и удовлетворенность! " Утром мы такие, как постоянно, и днем также, но вечером уже ничем не сдержать нашей тяги друг к другу, невозможно не мыслить о блаженстве, о счастье всякой встречи. И тут мы принадлежим лишь самим себе. И любой пир после прощального поцелуя мне охото выйти, выйти побыстрее, чтоб не глядеть ему в глаза, нестись, нестись, остаться одной в темноте.
Но стоит мне опуститься на четырнадцать ступенек – и куда я угождаю! В ясно освещенную комнату, где говорят, смеются, начинают меня расспрашивать, – и мне нужно ответствовать так, чтоб никто ничто не увидел. Сердце у меня очень переполнено, чтоб сходу стряхнуть все, что я испытала вчера вечером. Та теплая, кроткая Анна изредка пробуждается во мне, но тем сложнее сходу изгнать ее за дверь. Петер углубленно зацепил меня, так углубленно, как никогда, никогда, разве лишь во сне! Петер завладел меня полностью, он вывернул все во мне наизнанку. Не невозможно, что после таковых переживаний любому человеку нужно утихнуть, придти в себя, вернуть внутреннее равновесие. О Петер, что ты со мной делаешь? Чего ты желаешь от меня? Что станет далее? Ах, сейчас я разумею Элли, сейчас, когда я все это чувствую хозяйка, я разумею ее сомнения. Если бы я была ветше и он захотел на мне жениться – что ответила бы я ему? Анна, будь правдивой! Замуж за него ты бы не вульгарна, но и отрешиться от него так тяжело! Характер у Петера еще не установился, в нем очень недостаточно энергии, очень недостаточно мужества, силы. Он еще малыш, сердечно он никак не ветше меня, и более только на свете он желает спокойствия, желает счастья.
Неужели мне только четырнадцать лет? Неужели я элементарно глупая девчонка, старшеклассница? Неужели я и воистину так неопытна во всем? Но у меня более эксперимента, чем у остальных, я пережила то, что в моем возрасте изредка кто переживет. Боюсь себя, опасаюсь, что очень быстро поддамся влечения, а как я тогда буду новости себя с иными мальчиками? Ах, как мне тяжело, как дерутся во мне интеллект и сердечко, как нужно отдать им волю – любому в собственный час! Но уверена ли я, что сумею верно избрать этот час?
Анна.
Вторник, 2 мая 1944 г.
Милая Китти!
В субботу вечером я спросила Петера, не поведать ли отцу о нас, и Петер, чуть-чуть помявшись, произнес, что это верно. Я обрадовалась – еще одно подтверждение его внутренней чистоты. Спустившись книзу, я сходу вульгарна с папой за водой и уже на лестнице произнесла ему:
" Папа, ты, естественно, осознаешь, что, когда мы с Петером совместно, мы не сидим на расстоянии метра друг от друга. По-твоему, это нехорошо? "
Отец ответил не сходу, а позже произнес:
" Нет, Анна, ничто отвратительного в этом нет, но все-же тут, когда живешь в таковой недалекости, нужно быть осторожнее ".
Он еще кое-что заявлял в таком же духе, и мы отправь вверх. А в воскресенье сутра он позвал меня к себе и произнес:
" Анна, я еще раз все обдумал( тут я испугалась). Собственно разговаривая, тут, в пристанище, это не совершенно отлично. Я-то считал, что вы с Петером элементарно друзья. Петер в тебя влюблен? "
" Ни капельки! " – произнесла я.
" Видишь ли Анна, ты знаешь, что я вас непревзойденно разумею, но ты обязана быть сдержаннее, не очень побуждать его. Не ходи вверх так нередко. Мужчина в данных отношениях постоянно активнее, дама обязана его удерживать. Там, на воле, дело иное. Там ты встречаешься с иными мальчиками и девочками, можешь бездействовать, учиться спортом, вообщем чем угодно. Но ежели вы тут очень немало времени будете жить совместно, а позже тебе это закончит влюбиться, все станет еще труднее. Вы же и так все время зрите друг друга, практически непрерывно. Будь осторожнее, Анна, не воспринимай ваши дела серьезно ".
" Да я и не принимаю, папа. И позже Петер – чрезвычайно благородный, неплохой паренек ".
" Да, но нрав у него неуравновешенный, на него просто воздействовать и в неплохую, и в отвратительную сторону. Надеюсь, из-за него самого, что он остается неплохим, поэтому что в главном он благородный человек ".
Мы еще побеседовали и условились, что отец поговорит и с Петером. В воскресенье, после обеда, когда мы сидели наверху, Петер спросил:
" А ты разговаривала с папой, Анна? "
" Да, – произнесла я, – я тебе все поведаю. Ничего отвратительного он не наблюдает, но считает, что тут, где мы живем в таковой тесноте, меж нами просто может случится размолвка ".
" Но мы же условились – не ссориться, и я крепко решил, что так и станет ".
" Я также, Петер, но отец задумывался, что у нас все иначе, что мы элементарно друзья. А по-твоему, этого уже не может быть? "
" По-моему, может. А по-твоему? "
" И по-моему, также. Я произнесла папе, что доверю тебе. И я по-настоящему доверяю тебе, Петер, вполне доверяю, как отцу, и я считаю, что ты благороден доверия, истина? "
" Надеюсь ".( Тут он покраснел и смутился.)
" Я в тебя верую, верую, что у тебя неплохой нрав, что ты в жизни многого добьешься ".
Мы разговаривали еще о многом ином, позже я произнесла:
" Когда мы отсюда выйдем, тебе, наверняка, и дела до меня не станет, истина? "
Он целый запылал: " Нет, деза, Анна! Ты не смеешь так обо мне мыслить! "
Тут меня позвали...
В пн Петер поведал мне, что отец и с ним заявлял.
" Твой отец считает, что из товарищеских отношений может подрасти влюбленность, но я ему произнес, что он может на нас положиться ".
ныне папа желает, чтоб я меньше ходила по вечерам вверх, но я на это не согласна. И не лишь поэтому, что я обожаю случаться у Петера, – я разъяснила папе, что доверяю Петеру. Да, я ему доверяю и хочу обосновать это. А как же обосновать, ежели я из сомнения буду сидеть внизу?
Нет, схожу к нему вверх!
Между тем драма с Дусселем закончилась. В субботу, за ужином, он сказал прекрасную, кропотливо обдуманную стиль по-голландски. Наверное, Дуссель целый день готовил этот " урок ". Его день рождения мы отпраздновали в воскресенье, чрезвычайно бесшумно. От нас он получил бутылку причина урожая 1919 года, от ван Даанов( сейчас они уже могли изготовить ему презент!) он получил банку пикулей и пакетик бритвенных лезвий, от Кралера – золотистый джем, от Мип – книжку и от Элли – горшок цветов. Он всем нам выдал по вареному яйцу.
Анна.
Четверг, 25 мая 1944 г.
Милая Китти!
Каждый день чего-нибудь случается! Сегодня сутра заключили нашего замечательного зеленщика – он скрывал у себя в доме 2-ух евреев. Для нас это тяжкий удар, и не лишь поэтому, что эти евреи стоят на краю смерти: нам ужасно за этого скудного человека.
Весь мир сошел с ума. Порядочных людей посылают в концлагеря, в тюрьмы, в одиночки, а над старыми и юными, над обеспеченными и скудными измываются подонки. Одни попадаются на том, что брали на черном базаре, остальные – на том, что укрывали евреев или подпольщиков. Никто не знает, что его ожидает завтра. И для нас арест зеленщика – томная утрата. Наши женщины не имеютвсешансы, да и не обязаны сами тянуть картошку, и нам остается лишь одно – имеется вменьшеймере. Как нам это удается – я тебе напишу, во каждом случае – наслаждение слабенькое. Мама произносит, что по утрам нималейшего завтрака не станет, за обедом – хлеб и кашка, вечером – жареная бульба, времяотвремени – раза два в недельку салат или мало овощей и более ничто. Значит, будетнеобходимо поголодать, но все не так ужасно, как ежели бы нас нашли.
Анна.
Милая Китти!
Прошел мой день рождения. Мне исполнилось пятнадцать лет. Получила достаточно немало даров: 5 томов летописи художества Шпрингера, гарнитур белья, два пояса, носовой платок, две бутылки кефира, банку джема, пряник, учебник ботаники – от матери с отцом, браслет от Марго, еще одну книгу от ван Даанов, коробку биомальца от Дусселя, каждые сласти и тетрадки от Мип и Элли и – наиболее наилучшее – книжку " Мария-Тереза " и три ломтика реального сыра от Кралера. Петер подарил мне расчудесный букетик роз, бедный паренек так пытался чего-нибудь для меня отхватить, но ничто не отыскал.
Высадка союзников идет непревзойденно, неглядя на дрянную погоду, ужасные штормы и ливни в раскрытом море.
Черчилль, Смэтс, Эйзенхауэр и Арнольд вчера побывали французские деревни, какие заняты и освобождены британцами. Черчилль прибыл на торпедном катере, который обстреляли с берега. У этого человека, как у почтивсех парней, совершенно нет ощущения ужаса! Даже завидно!
Отсюда, из нашего укрытия, никоимобразом невозможно проанализировать, какое расположение в Нидерландах, никоимобразом не раскусить. Безусловно, люди рады, что " инертная " Англия вконцеконцов взялась за дело. Надо бы хорошо встряхнуть всякого, кто свысока глядит на британцев, ругает английское руководство " старыми барами ", именует Англию трусливой и совместно с тем терпетьнеможет германцев. Может быть, ежели данных людей потрясти, их запутанные мозги опять встанут на пространство!
Анна.
Пятница, 21 июля 1944 г.
Милая Китти!
Опять пробудилась вера, снова вконцеконцов все отлично! Да еще как отлично! Невероятное весть! На Гитлера совершено покушение, и не каким-либо " еврейским коммунистом " или " английским капиталистом ", нет, это сделал генерал благородных германских кровей, граф, да к тому же и юный! " Небесное провидение " спасло фюреру жизнь, и, к огорчению, он отделался царапинами и пустячными ожогами. Убито некотороеколичество офицеров и генералов из его свиты, остальные ранены. Виновник расстрелян. Вот подтверждение, что почтивсе генералы и офицеры сыты борьбой по гортань и с удовольствием выслали бы Гитлера в тартарары. Они желают создать после погибели Гитлера военную диктатуру, позже закончить мир с союзниками, опять вооружиться и чрез 20 лет снова приступить войну. А может быть, провидение намеренно немного задержало уничтожение Гитлера, поэтому что для союзников еще удобнее и выгоднее, ежели " чистокровные " германцы передерутся меж собой и убьют друг дружку, тогда русским и британцам остается меньше работы и они тем быстрее сумеют приступить возрождать свои городка. Но покуда что до этого не дошло, и я не хочу предвосхищать великолепное грядущее. Но ты, наверняка, поняла, что все, о чем я рассказываю, – трезвые факты, они обеими ногами стоят на настоящей грунте. В облике исключения я тут ничто не приплетаю про " возвышенные идеалы ".
Кроме такого, Гитлер был так любезен, что сказал собственному любимому и преданному народу о том, что с нынешнего дня все боевые подчинены гестапо и что любой боец, узнавший, что его командир воспринимал роль в " подлом и невысоком покушении ", может без последующих околичностей прихлопнуть его.
Вот это станет деяния! У Ганса Дампфа заболели лапти от беготни, его командир на него наорал. Ганс хватает винтовку, орет: " Ты желал уничтожить фюрера, вот тебе за это! " Залп – и высокомерный командир, осмелившийся орать на скудного солдатика, перешел в нескончаемую жизнь( или в нескончаемую погибель – как это говориться?). Дойдет до такого, что бога офицеры со ужасу наделают в брюки и будут страшиться даже пикнуть перед бойцами.
Ты поняла или я снова наболтала бог известие что? Ничего не поделаешь, я очень благополучна, чтоб строчить стройно, при одной идеи, что в октябре я опять сяду за парту! О-ля-ля, да я хозяйка лишь что писала: " Не хочу предвосхищать грядущее! " Не сердись, не зря же меня именуют " комок противоречий "!
Анна.
Вторник, 1 августа 1944 г.
Милая Китти!
" Клубок противоречий "! Это крайняя выдумка крайнего письма, и с нее затеваю сейчас. " Клубок противоречий " – ты можешь разъяснить мне, что это означает? Что означает " возражение "? Как почтивсе остальные слова, и это словечко владеет двойной значение: возражение кому-нибудь и возражение внутреннее?
Первый значение традиционно значит: " не опознавать представления остальных людей, полагать, что ты лучше всех все знаешь, постоянно бросать за собой крайнее словечко ", – в общем, все те противные свойства, какие приписывают мне. А 2-ое никому не понятно, это – собственная секрет.
Однажды я тебе говорила, что у меня, в сущности, не одна воротила, а две. В одной таится моя необузданная веселость, ироническое известие ко всему, жизнерадостность и основное мое качество – ко всему касаться просто. Под этим я разумею вот что: не давать смысла флирту, поцелую, объятию, двусмысленной шутке. И эта воротила во мне постоянно вполнойготовности, она вытесняет иную, наиболее красивую, чистую и глубокую. Но ту, неплохую сторону Анны никто не знает, поэтому так недостаточно людей меня терпит.
Да, естественно, я радостный клоун на один пир, а позже цельный месяц никому не необходима. Совсем как для суровых людей амурный кинофильм: элементарно развлечение, отдых на часок, то, что сходу забываешь, ни неплохое, ни нехорошее. Мне мало досадно говорить тебе это, но отчего не заявить, раз это истина? Моя легкомысленная, поверхностная воротила постоянно побеждает ту, глубокую, одолевает ее. Ты не представляешь себе, как нередко я пробовала отложить, парализовать, утаить эту Анну, которая в конце концов сочиняет лишь половину такого, что зовется Анной, но ничто не значит, и я знаю отчего.
Я опасаюсь, что все, кто меня знает таковой, какой-никакой я постоянно посещаю, внезапно обнаружат, что у меня имеется и иная сторона, еще лучше, еще добросердечнее. Я опасаюсь, что нужно мной встанут насмехаться, назовут меня смешной и сентиментальной, не воспримут меня серьезно. Я привыкла, что ко мне относятся пустяково, но к этому привыкла лишь " простая " Анна, она может это перенести, а иная, " суровая ", очень для этого слаба. И ежели я когда-либо противволи вытаскиваю " неплохую " Анну на сцену, она съеживается, как растение " не-тронь-меня ", и как лишь ей нужно заговорить, она издаёт вместо себя Анну номер один и теряется, доэтого чем я успеваю опомниться.
И значит, что та, " приятная " Анна никогда не возникает на людях, но когда я одна, она главенствует. Я буквально знаю, какой-никакой мне охото быть, какая я имеется... в душе, но, к огорчению, я таковая лишь для себя самой. И, может быть – нет, даже наверное, – это фактор, отчего я считаю, что я по натуре глубочайшая и скрытная, а остальные – что я общительная и поверхностная. Внутри мне постоянно показывает путь та, " чистая " и " отменная " Анна, а снаружи я элементарно радостная козочка-попрыгунья.
И, как я уже разговаривала, я все испытываю не так, как произношу иным, благодарячему обо мне и создалось мировоззрение, что я шмыгаю за мальчишками, флиртую, везде сую собственный нос, зачитываюсь романами. И " радостная " Анна над этим смеется, грубит, равнодушно пожимает плечами, делает вид, что ее это совсем не касается. Но – увы! Та, иная, " тихая " Анна задумывается совершенно подругому. И так как я с тобой полностью правдива, то сознаюсь: мне чрезвычайно жалко, что я прилагаю неимоверные стремления, чтоб поменять себя, начинать иной, но любой раз мне приходится биться с тем, что посильнее меня.
И все во мне плачет: " Видишь, вот что вышло: у тебя отвратительная имя, кругом – насмешливые или огорченные лица, людям ты несимпатична – а все вследствии такого, что ты не слушаешь рекомендаций собственного лучшего " я ". Ах, я бы и подчинялась, но ничто не значит: стоит мне начинать суровой и тихой, как все задумываются, что это притворство, и мне приходится освобождаться шуткой. Я уж не произношу о собственной семье, они сходу начинают заподозрить, что я заболела, предоставляют таблетки от ведущий боли, от нервов, щупают пульс и лоб – уж нет ли у меня погода, узнают, действовал ли желудок, а позже порицают меня за нехорошее расположение. И я не выдерживаю, я затеваю по истинному капризничать, позже мне делается обидно, и вконцеконцов я выворачиваю сердечко наизнанку, нехорошим наружу, а неплохим внутрь, и затеваю находить средства – начинать таковой, как мне хотелось бы, какой-никакой я могла бы начинать, ежели бы... да, ежели бы не было на свете остальных людей...
Анна.
На этом Дневник Анны обрывается.
4 августа " зеленая милиция " напала на " пристанище ", заключила всех, кто там прятался, совместно с Кралером и Коопхойсом, и увезла в германские и голландские концлагеря.
Гестапо разгромило " пристанище ". Среди старых книжек, журналов и газет, брошенных как попало, Мип и Элли отыскали Дневник Анны. Кроме нескольких страничек Дневник был напечатан вполне.
Из всех скрывавшихся возвратился лишь отец Анны. Кралер и Коопхойе вынесли оченьмного лишений в голландских лагерях и возвратились к собственным семьям.
Анна погибла в марте 1945 года в концлагере Берген-Бельзен, за два месяца до избавления Голландии.
По материалам журнала " МЫ ".
Дневник Анны Франк
Дневник Анны Франк
12 июня 1942 г.
Надеюсь, что я все смогу поручить тебе, как никому до сих пор не верила, надеюсь, что ты будешь для меня большой помощью.
Воскресенье, 14 июня 1942 г.
В пятницу я пробудилась уже в 6 часов. И полностью ясно – был мой день рождения. Но мне, естественно, невозможно было выздоравливать в такую рань, довелось удерживать любопытство до без четверти 7. Но более я не вытерпела, вульгарна в столовую, там меня повстречал Маврик, наш котенок, и стал ко мне ласкаться.
В 7 я побежала к отцу с матерью, позже мы все отправь в гостиную и там стали распутывать и рассматривать подарки. Тебя, мой Дневник, я увидела сходу, это был самый-самый наилучший презент. Еще мне подарили букет роз, кактус и срезанные пионы. Это были первые цветочки, позже принесли еще немало.
Папа и мать накупили мне кучу даров, а товарищи элементарно задарили меня. Я получила книжку " Камера обскура ", настольную забаву, немало сластей, головоломку, брошку, " Голландские басни и легенды " Йозефа Козна и еще дивную книгу – " Дэзи катит в горы ", и средства. Я на них покупала " Мифы Древней Греции и Рима " – волшебные!
Потом за мной зашла Лиз, и мы отправь в школу. Я угостила учителей и целый собственный класс конфетами, позже начались уроки.
Пока все! Как я рада, что ты у меня имеется!
Суббота, 20 июня 1942 г.
Несколько дней я не писала, хотелось основательно обдумать – длячего вообщем нужен Дневник? У меня странное эмоция – я буду новости Дневник! И не лишь поэтому, что я никогда не занималась " писательством ". Мне видится, что позже и мне, и вообщем всем не любопытно станет декламировать излияния тринадцатилетней школьницы. Но не в этом дело. Мне элементарно охото строчить, а основное, охото выложить все, что у меня на душе.
" Бумага все стерпит ". Так я нередко задумывалась в печальные дни, когда сидела, положив голову на руки, и не знала, куда помещаться. То мне хотелось сидеть дома, то куда-нибудь пойти, и я так и не двигалась с места и все задумывалась. Да, бумага все стерпит! Я никому не намереваюсь демонстрировать эту тетрадь в толстом переплете с высокопарным заглавием " Дневник ", а ежели уж покажу, так истинному другу или подлинной подруге, иным это неинтересно. Вот я и произнесла основное, отчего я хочу новости Дневник: поэтому что у меня нет подлинной подруги!
Надо разъяснить, подругому никто не усвоит, отчего тринадцатилетняя девочка ощущает себя таковой одинокой. Конечно, это не совершенно так. У меня дивные, добрые предки, шестнадцатилетняя сестра и, наверное, не меньше 30 знакомых или так именуемых товарищей. У меня сила почитателей, они глаз с меня не сводят, а на уроках даже ловят в зеркальце мою улыбку.
У меня немало родственников, дивные дяди и тети, дома у нас комфортно, в сущности, у меня имеется все – несчитая подруги! Со всеми моими знакомыми разрешено лишь баловаться и дурачиться, болтать о каждых пустяках. Откровенно побеседовать мне не с кем, и я вся, как плотно застегнутая. Может быть, мне самой нужно быть доверчивее, но тут ничто не поделаешь, жалко, что так значит.
Вот длячего мне нужен Дневник. Но для такого чтоб у меня перед очами была реальная подружка, о которой я так издавна воображаю, я не буду вписывать в Дневник одни лишь нагие факты, как совершают все, я хочу, чтоб эта тетрадка хозяйка стала мне подругой – и эту подругу будут манить Китти!
Никто ничто не усвоит, ежели внезапно, ни с такого ни с этого, приступить переписку с Китти, благодарячему поведаю поначалу свою биографию, желая мне это и не чрезвычайно любопытно.
Когда мои предки поженились, отцу было 36 лет, а маме – 25. Моя сестра Марго родилась в 1926 году во Франкфурте-на-Майне, а 12 июня 1929 года возникла я. Мы евреи, и благодарячему нам довелось в 1933 году сваливать в Голландию, где мой отец стал одним из начальников акционерного сообщества " Травис ". Эта организация связана с компанией " Колен и Ко ", которая вмещается в том же здании.
У нас в жизни было немало тревог – как и у всех: наши близкие остались в Германии, и гитлеровцы их преследовали. После погромов 1938 года оба маминых брата бегали в Америку, а бабушка приехала к нам. Ей тогда было 70 три года. После сорокового года жизнь вульгарна тяжелая. Сначала битва, позже капитуляция, позже германская оккупация. И тут начались наши мучения. Вводились новейшие законы, одни строже иного, вособенности нехорошо доводилось евреям. Евреи обязаны были перемещать желтую звезду, сдать велики, евреям запрещалось колесить в трамвае, не разговаривая уж об карах. Покупки разрешено было делать лишь от 3-х до 5 и крометого в особых еврейских лавках. После восьми вечера невозможно было вылезать на улицу и даже сидеть в саду или на балконе. Нельзя было бродить в кино, в театр – никаких развлечений! Запрещалось учиться плаванием, играться в окей или в теннис, – однимсловом, спорт также был под запретом. Евреям невозможно было бродить в краски к христианам, еврейских деток перевели в еврейские школы. Ограничений становилось все более и более.
Вся наша жизнь проходит в ужасе. Йоппи постоянно произносит: " Боюсь за чего-нибудь хвататься – а внезапно это запрещается? "
В январе этого года погибла бабуся. Никто не знает, как я ее обожала и как мне ее не хватает.
С 1934 года меня дали в детский сад при школе Монтессорн, а позже я осталась в данной школе. В крайний год моей классной воспитательницей была наша начальница госпожа К. В конце года мы с ней трогательно прощались и обе рыдали навзрыд. С 1941 года мы с Марго поступили в еврейскую гимназию: она – в 4-ый, а я – в первый класс.
Пока что нам, четверым, живется хорошо. Вот я и подошла к нынешнему дню и числу.
Среда, 8 июля 1942 г.
Милая Китти!
Между воскресным сутра и нынешним днем как какбудто прошли цельные годы. Столько только приключилось, как какбудто земля перевернулась! Но, Китти, как наблюдаешь, я еще существую, а это, по словам папы, – наиболее основное.
Да, я существую, лишь не узнавай, как и где. Наверное, ты меня сейчас совершенно не осознаешь. Придется поначалу поведать тебе все, что вышло в воскресенье.
В три часа – Гарри лишь что ушел и желал быстро возвратиться – внезапно раздался звонок. Я ничто не слыхала, комфортно лежала в качалке на веранде и читала. Вдруг в дверях показалась испуганная Марго. " Анна, папе прислали повестку из гестапо, – шепнула она. – Мама уже побежала к ван Даану ".( Ван Даан – неплохой известный отца и его сослуживец.)
Я ужасно перепугалась. Повестка... все знают, что это означает: лагерь... Передо мной мелькнули тюремные камеры – неужели мы позволим отобрать отца! " Нельзя его запускать! " – радикально произнесла Марго. Мы сидели с ней в гостиной и ожидали маму. Мама вульгарна к ван Даанам, нужно решить – ретироваться ли нам завтра в пристанище. Ван Дааны также уйдут с нами – нас станет семеро. Мы сидели неговорянислова, произносить ни о чем не могли. Мысль об папе, который ничто не подозревает, пошел проведать собственных подопечных в еврейской богадельне, ожидание, погода, ужас – мы совершенно онемели.
Вдруг звонок. " Это Гарри! " – произнесла я. " Не открывай! " – удержала меня Марго, но ужас оказался бесполезным: мы услыхали гласа матери и государя Даана, они говорили с Гарри. Потом он ушел, а они вошли в дом и заперли за собой двери. При каждом звонке Марго или я прокрадывались книзу и глядели – не отец ли это. Решили никого иного не впускать.
Нас отправили из комнаты. Ван Даан желал побеседовать с матерью одиннаодин. Когда мы сидели в нашей комнате, Марго мне произнесла, что повестка пришла не отцу, а ей. Я еще более испугалась и стала несладко рыдать. Марго только шестнадцать лет. Неужели они желают отправлять таковых девочек без родителей? Но, к счастью, она от нас не уйдет. Так произнесла мать, и, наверное, отец также подготавливал меня к этому, когда заявлял об пристанище.
А какое пристанище? Где мы спрячемся? В городке, в селе, в каком-нибудь доме, в хижине – когда, как, где? Нельзя было задавать эти вопросы, но они у меня все время крутились в голове.
Мы с Марго стали складывать наиболее нужное в наши школьные сумки. Первым занятием я брала эту тетрадку, позже что попало: бигуди, носовые платки, учебники, гребенку, старые письма. Я задумывалась о том, как мы станем прятаться, и совала в сумку любую чепуху. Но мне не жаль: воспоминания подороже платьев.
В 5 часов вконцеконцов возвратился отец. Он позвонил государю Коопхойсу и попросил вечером зайти. Господин ван Даан пошел за Мип. Мип работает в конторе у отца с 1933 года, она стала нашим преданным ином и ее новый муж Хенк также. Она пришла, уложила ботинки, платьица, пальто, мало белья и чулок в багаж и обещала вечером снова зайти. Наконец у нас стало бесшумно. Есть никто не мог. Все еще было горячо и вообщем когда-то удивительно и непривычно.
Верхнюю комнату у нас снимает некоторый государь Гоудсмит, он разведен с супругой, ему 30. Видно, в это воскресенье ему нечего было делать, он сидел у нас до 10, и никоимобразом невозможно было его жить.
В одиннадцать пришли Мип и Хенк ван Сантен. В чемодане Мип и в глубочайших кармашках ее супруга опять стали пропадать чулки, ботинки, книжки и платье. В половине двенадцатого они ушли, тяжко нагруженные. Я устала до полусмерти, и, желая я знала, что дремлю заключительную ночь в собственной постели, я тут же заснула. В половине шестого утра меня пробудила мать. К счастью, было не так горячо, как в воскресенье. Весь день накрапывал теплый дождь. Мы все четыре столько на себя одели теплого, какбудто собирались спать в холодильнике. Но нам нужно было брать с собой как разрешено более одежды. В нашем расположении никто не решился бы идти по улице с томным чемоданом. На мне было две рубахи, две пары чулок, три пары трико и платьице, а сверху – юбка, пиджак, летнее пальто, позже мои лучшие туфли, ботики, платок, шапка и еще каждые платьица и шарфы. Я уже дома чуток не задохнулась, но всем было не до этого.
Марго набила сумку учебниками, села на велик и поехала за Мип в неизвестную мне даль. Я еще не знала, в каком загадочном месте мы станем скрываться... В 7 часов 30 минут мы захлопнули за собой двери. Единственное вещество, с которым я простилась, был Маврик, мой возлюбленный котенок, его обязаны были приютить соседи. Об этом мы оставили записочку государю Гоудсмиту. На кухонном столе покоился фунт мяса для кота, в столовой не убрали со стола, кровати мы не заправили. Все производило воспоминание, какбудто мы бегали сломя голову. Но нам было равнодушно, что скажут люди. Мы желали лишь выйти и успешно добраться до места. Завтра напишу еще!
Анна.
Пятница, 21 августа 1942 г.
Милая Китти!
Наше пристанище стало реальным тайником. Господину Кралеру пришла блестящая мысль – прикрыть плотно ввод к нам сюда, на заднюю половину дома, поэтому что вданныймомент немало обысков – отыскивают велики. Выполнил этот чин государь Воссен. Он сделал подвижную книжную полку, которая раскрывается в одну сторону, как дверь. Конечно, его довелось " посвятить ", и сейчас он готов посодействовать нам во всем. ныне, когда спускаешься книзу, необходимо поначалу нагнуться, а позже скакнуть, так как ступень снята. Через три дня мы все набили ужасные шишки на лбу, поэтому что забывали нагнуться и стукались башкой о низкую дверь. ныне там приколочен валик, набитый стружкой. Не знаю, поможет ли!
Читаю я недостаточно. Пока что я перезабыла почтивсе, чему нас изучали в школе. Жизнь тут одинаковая. Мы с государем ван Дааном нередко ссоримся. Конечно, Марго ему видится куда милее. Мама обращается со мной, как с маленькой, а я этого не выношу. Петер также не стал приятнее. Он кислый, целый день валяется на постели, времяотвремени кое-что мастерит, а позже снова дремлет. Такой тюфяк!
Анна.
Пятница, 9 октября 1942 г.
Милая Китти!
Сегодня у меня чрезвычайно грустные и томные новости. Многих евреев – наших товарищей и знакомых – заключили. Гестапо обходится с ними страшно. Их грузят в теплушки и посылают в иудейский лагерь Вестерборк. Это – ужасное пространство. На тыщи человек не хватает ни умывалок, ни уборных. Говорят, что в домах все дремлют вповалку: мужчины, дамы, детки. Убежать нереально. Заключенных из лагеря сходу выяснят по бритым головам, а почтивсех и по типично еврейской наружности.
Если уж тут, в Голландии, так ужасно, то какой-никакой кошмар ожидает их там, куда их отправляют! Английское радио передает, что их ожидают газовые камеры, и, может быть, это еще самый-самый стремительный метод уничтожения. Мип ведает страшные случаи, она хозяйка в ужасном волнении. Она ожидала машинку гестапо, которая собирает всех подряд. Старуха дрожала от ужаса. Зенитки гремели, лучи прожекторов шарили в темноте, эхо от грома британских самолетов перекатывалось посреди домов. Но Мип не решалась брать старуху к себе. Немцы за это наказывают чрезвычайно сердито.
Элли также стала тихой и печальной. Ее друга выслали в Германию на принудительные работы. Она опасается, чтоб его не уничтожило при бомбежке. Английские летчики скидывают тонны бомб. Я считаю, что дурные шуточки вроде: " Ну, вся тонна на него не упадет! " или " Одной бомбы также хватит! " – чрезвычайно бестактны и неразумны. И не лишь Дирк попал в беду, далековато нет. Каждый день увозят молодежь на принудительные работы. Некоторым удается убежать по дороге или исчезнуть заблаговременно, но таковых чрезвычайно недостаточно.
Моя грустная повесть еще не кончена. Знаешь ли ты, что такое заложники? Тут немцы выдумали самую утонченную пытку. Это ужаснее только. Хватают без разбора ни в чем не повинных людей и держат в тюрьме. Если где-либо обнаруживают " саботаж " и виновника не обретают, то имеется предлог шлепнуть нескольких заложников. И позже в газетах возникают предупреждения. Что за люд эти немцы! И я также как-то принадлежала к ним. Но Гитлер издавна объявил нас лишенными гражданства. Да, большей злобы меж таковыми германцами и евреями нигде на свете нет!
Среда, 13 января 1943 г.
Милая Китти!
Сегодня мы снова ужасно расстроены, невозможно тихо сидеть и действовать. Происходит кое-что страшное. Днем и ночкой несчастных людей увозят и не разрешают ничто хватать с собой – лишь рюкзак и мало средств. Но и это у них также позже отнимают!
Семьи разлучают, отцов и матерей отрывают от деток. Бывает, что детки прибывают домой из школы, а родителей нет, или супруга уйдет за покупками и ворачивается к опечатанной двери – какоказалось, всю семью увели!
И посреди христиан вырастает беспокойство: молодежь, их сыновей, отправляют в Германию. Везде несчастье!
Каждую ночь сотки самолетов летят чрез Голландию бомбить германские городка, любой час в России и в Африке погибают сотки людей. Весь земной шар сошел с ума, всюду погибель и поражение.
Конечно, союзники вданныймомент в лучшем расположении, чем немцы, но конца все одинаково не следовательно.
Нам живется хорошо, лучше, чем миллионам остальных людей. Мы сидим тихо, в сохранности, мы в состоянии основывать планы на послевоенное время, мы даже можем ликовать новеньким платьям и книжкам, а нужно было бы мыслить, как отложить любой цент и не истратить его зря, поэтому что будетнеобходимо помогать иным и выручать всех, кого разрешено избавить.
Многие ребятишки носятся в одних тонких платьях, в древесных башмаках на босу ногу, без пальто, без перчаток, без шапок. В желудках у них пусто, они жуют репу, из прохладных комнат выбегают на мокрые улицы, под дождик, ветр, позже прибывают в сырую, нетопленую школу. Да, в Голландии дошло до такого, что детки на улице выпрашивают у прохожих кусочек пища! Я бы могла напротяжениинесколькихчасов говорить, насколько горя принесла битва, но мне от этого делается еще печальнее. Нам ничто не остается, как тихо и мужественно ожидать, покуда придет конец несчастьям. И все ожидают – евреи, христиане, все народы, целый мир... А почтивсе ожидают погибели!
Анна.
Суббота, 30 января 1943 г.
Милая Китти!
Я вне себя от бешенства, но обязана сдерживаться! Хочется топать ногами, кричать, трясти маму за плечи – не знаю, что бы я ей сделала за эти злобные слова, насмешливые взоры, нарекания, которыми она меня осыпает, как стрелами из туго натянутого кривизна. Мне охото крикнуть маме, Марго, Дусселю, даже папе: оставьте меня, дайте мне вздохнуть тихо! Неужели так и спать любой пир в слезах, на влажной подушке, с опухшими очами и тяжелой башкой? Не трогайте меня, я хочу выйти от всех, выйти от жизни – это было бы наиболее наилучшее! Но ничто не значит. Они не знают, в каком я отчаянии. Они сами не понимают, какие царапины они мне наносят.
А их сострадание, их иронию я совершенно не могу выдерживать! Хочется завыть во целый глас!
Стоит мне раскрыть рот – им уже видится, что я наговорила лишнего, стоит замолчать – им забавно, любой мой протест – грубость, в всякой разумной идеи – подвох, ежели я устала – означает, я лентяйка, ежели съела излишний кусочек – эгоистка, я дурочка, я трусиха, я хитрая – однимсловом, только не перечесть. Целый день лишь и слышу, какое я невыносимое вещество, и желая я действую вид, что мне забавно и вообщем наплевать, то на самом деле мне это далековато не равнодушно.
Я попросила бы бога господа изготовить меня таковой, чтоб никого не нервировать. Но из этого ничто не выйдет. Видно, таковой я родилась, желая я испытываю, что я совсем не таковая нехорошая. Они и не подозревают, как я стараюсь все делать отлично. Я смеюсь совместно с ними, чтоб не демонстрировать, как углубленно я страдаю. Сколько раз я заявляла маме, когда она пристрастно на меня нападала: " Мне равнодушно, скажи, что желаешь, лишь рукипрочь меня в покое, все одинаково я неисправима! "
Тогда мне молвят, что я дерзкая, и дня два со мной не говорят, а позже внезапно все забывается и прощается. А я так не могу – один день быть с человеком ужасно нежной и симпатичной, а на иной день его ненавидеть! Лучше избрать " золотую середину ", желая ничто " золотого " я в ней не вижу! Лучше удерживать свои идеи при себе и ко всем касаться втомжедухе пренебрежительно, как они относятся ко мне!
Если бы лишь получилось!
Анна.
Понедельник, 19 июля 1943 г.
Милая Китти!
В воскресенье шибко бомбили Амстердам-Норд. Разрушения, наверное, страшные. Целые улицы превращены в груды щебня, и пригодится много дней, чтоб пристроить всех, у кого разбомбило дома. Уже записанно 200 убитых и оченьмного раненых. Больницы переполнены. Дети бродят по улицам, отыскивают под обломками отцов и матерей. Меня и вданныймомент кидает в холод, как лишь вспомню глухой гул и шум, какие и нам угрожали смертью.
Анна.
Четверг, 11 ноября 1943 г.
ОДА МОЕЙ АВТОРУЧКЕ
( " Светлой памяти ")
Авторучка постоянно была моим сотоварищем. Я чрезвычайно ею дорожила, поэтому что у нее золотое перышко, а я, по истине заявить, пишу отлично лишь таковыми перьями. Моя рукоятка прожила длинную и увлекательную жизнь, о которой я и намереваюсь вданныймомент поведать.
Мне было 9 лет, когда моя рукоятка( кропотливо упакованная в вату) прибыла к нам в ящичке с надписью " Без цены ". Этот красивый презент прислала моя приятная бабушка – тогда она еще жила в Ахене. Я болела гриппом, лежала в кровати, а на улице завывал февральский ветр. Чудесная рукоятка в красном кожаном футляре тут же была показана моим подругам и знакомым. Я, Анна Франк, стала гордой владелицей авторучки!
Когда мне исполнилось 10 лет, я получила позволение хватать ручку в школу, и преподавательница позволила мне воспользоваться ею на уроках.
К огорчению, на последующий год мне довелось бросать родное драгоценность дома, поэтому что классная наставница нашего шестого класса разрешала строчить лишь школьными ручками.
Когда мне было двенадцать лет и я перешла в еврейскую гимназию, мне подарили новейший футляр с отделением для карандаша и с роскошной застежкой на молнии.
Когда мне исполнилось тринадцать, рукоятка отправилась со мной в пристанище и тут была мне преданной помощницей в переписке с тобой и в упражнениях. ныне мне уже четырнадцать, и моя рукоятка была со мной целый крайний год моей жизни...
В пятницу вечером я вышла из собственной комнаты в общую и желала присесть за стол поработать. Но меня свирепо прогнали, так как папа и Марго занимались латынью. Ручка так и осталась на столе... Анне же довелось наслаждаться самым краешком стола, и она, тяжко охая, принялась " тереть фасоль ", то имеется чистить заплесневелые карие фасолины.
Без четверти 6 я подмела пол и кинула сор совместно с кожурой от фасоли прямо в печку. Сразу взмахнуло мощное огонь, и я чрезвычайно обрадовалась, поэтому что пламя уже потухал, а тут внезапно опять запылал. Между тем " латинисты " кончили свои дела, и сейчас я могла присесть за стол и позаниматься. Но ручки моей нигде не было. Я обыскала все вокруг, мне помогала Марго, позже к нам присоединилась мать, позже находили папа с Дусселем, но моя правильная подруга пропала бесследно.
" Возможно, она угодила в печку совместно с фасолью ", – предположила Марго.
" Быть не может! " – ответила я. Но мою трогательную ручку так и не получилось найти, и мы уже к вечеру решили, что она сгорела, тем наиболее что пластмасса так отлично горит. И правильно, наша печальная гипотеза подтвердилась – на последующее утро папа отыскал в зале наконечник. От золотого пера и отпечатка не осталось. " Очевидно, оно расплавилось и смешалось с золой ", – решил папа. Но у меня имеется одно утешение, хоть и чрезвычайно слабенькое: рукоятка моя была послушна кремации, что я – когда-либо в будущем – желаю и себе!
Суббота, 27 ноября, 1943 г.
Милая Китти!
Вчера вечером, когда я уже засыпала, я внезапно явственно увидела Лиз.
Она стояла передо мной – оборванная, изнуренная, щеки ввалились. Ее огромные глаза были обращены ко мне с укором, какбудто она желала заявить: " Анна, длячего ты меня кинула? Помоги же мне! Выведи меня из этого ада! "
А я ничем не могу ей посодействовать, я обязана сложа руки глядеть, как люди мучаются и погибают, и могу лишь просить господа, чтоб он уберег ее и дал нам опять свидеться. Почему мне представилась конкретно Лиз, а не кто-либо иной полностью ясно. Я судила о ней ошибочно, по-детски, я не понимала ее страхов. Она чрезвычайно обожала свою подругу и опасалась, что хочу их поссорить. Ей было чрезвычайно тяжко. Я-то знаю, мне это эмоция отлично знакомо!
Иногда я мимоходом задумывалась о ней, но тут же из эгоизма уходила в свои веселья и горести. Вела я себя страшно, и сейчас она стоит передо мной, бледная, печальная, и глядит на меня умоляющими очами... Если бы я могла хоть чем-нибудь ей посодействовать!
Господи, да как же это – у меня имеется все, что угодно, а ее ожидает таковая ужасная участь! Она ни чуток не меньше меня веровала в господа и постоянно всем желала блага. Почему же мне суждено существовать, а она, быть может, быстро умрет? В чем же разница меж нами? Почему мы разлучены с ней?
Честно разговаривая, я не упоминала о ней вот уже немало месяцев – да, практически цельный год. Не то чтоб совершенно не упоминала, а элементарно никогда не задумывалась о ней, никогда не представляла ее себе таковой, какой-никакой она появилась мне вданныймомент в собственной ужасной беде.
Ах, Лиз, надеюсь, что ты постоянно будешь с нами, ежели лишь переживешь войну! Я бы сделала для тебя все на свете, все, что упустила...
Но когда я смогу ей посодействовать, она уже не станет нуждаться в моей поддержке. Вспоминает ли она меня хоть времяотвремени? И с каким ощущением?
Господи, помоги ей, сделай так, чтоб она не ощущала себя всеми покинутой. Пусть она знает, что я размышляю о ней с состраданием и любовью. Может быть, это даст ей силы выдержать. Нет, не необходимо более о ней мыслить. Все время вижу ее перед собой. Ее большие глаза так и стоят передо мной.
Запала ли религия углубленно в сердечко Лиз или все это навязано ей старшими? Не знаю, никогда ее об этом не спрашивала. Лиз, приятная Лиз, ежели бы разрешено было возвратить тебя, ежели бы я могла разделять с тобой все, что у меня имеется! Поздно, сейчас я ничем не могу посодействовать, сейчас невозможно поправить то, что упущено. Но я никогда ее не забуду, пожизненно буду за нее молиться!
Анна.
Пятница, 7 января, 1944 г.
Милая Китти!
Какая я глупая! Ни разу мне не пришло в голову поведать тебе о себе и о всех моих поклонниках.
Когда я была совершенно малая, чуток ли не в детском саду, мне чрезвычайно нравился Карл Самсон. Отца у него не было, он жил с мамой у тетки. Сын тетки, его двоюродный брат Бобби, разумный, стройный, темноволосый паренек, нравился всем еще более, чем небольшой смешной толстячок Карл. Но я не направляла интереса на наружность и немало лет дружила с Карлом. Мы с ним продолжительно были самыми реальными хорошими друзьями, но я ни в кого не влюблялась.
Потом на моем пути встал Петер, и первая детская влюбленность полностью захватила меня. Я ему также нравилась, и мы с ним были неразлучны единое лето. Я вижу нас вдвоем – мы бродим по улицам, держась за руки, он – в полотняном костюмчике, я – в летнем платье.
После каникул он поступил в настоящее, а я вульгарна в старший приготовительный класс. То он заходил за мной в школу, то я – за ним. Петер был чрезвычайно прекрасен – высочайший, стройный, согласный, со безмятежным, суровым и разумным лицом. У него были черный волосы, румяные, загорелые щеки, волшебные коричневые глаза и узкий нос. Особенно я обожала, когда он хохотал. У него становился таковой веселый, ребячливый вид.
На летние каникулы мы уехали. Когда мы возвратились, Петер переехал на иную квартиру и сейчас жил вблизи с одним мальчиком, он был еще ветше Петера, но так с ним подружился, что водой не разольешь! Наверное, этот паренек ему произнес, что я совершенно мелюзга, и Петер закончил со мной дружить. Я так его обожала, что поначалу ни за что не могла с этим примириться, но позже поняла, что, ежели стану за ним носиться, меня будут дразнить " мальчишницей ".
Шли годы. Петер дружил лишь с девочками собственного возраста, а со мной даже не здоровался, но я никоимобразом не могла забыть его.
Когда я перешла в еврейскую гимназию, в меня влюбилось немало мальчиков из моего класса. Мне было чрезвычайно славно, я ощущала себя польщенной, но в общем это меня не трогало.
Потом в меня безрассудно влюбился Гарри. Но, как я уже произнесла, более я никого не обожала.
Как произносит поговорка: " Время исцеляет все царапины ".
Так было и со мной. Но я воображала, что забыла Петера и что мне он совсем безразличен. Но в моем подсознании крепко жила память о нем, и единожды довелось себе сознаться: меня так терзала горячность к его знакомым девчонкам, что я намеренно пыталась о нем не мыслить.
А сейчас сутра мне стало яcно, что ничто не поменялось, напротив: чем ветше и взрослее я становилась, тем более росла моя влюбленность. ныне я разумею, что Петер тогда считал меня ребенком, и все же мне было тяжело и несладко, что он так скоро меня запамятовал. Я вижу его перед собой так четко, что разумею: никто иной так не станет наполнять мои идеи.
Сон совершенно сбил меня с толку. Когда папа желал поцеловать меня сутра, я чуток не вскрикнула: " Ах, отчего ты не Петер! " Все время размышляю о нем, целый день твержу про себя: " О Петер, приятный мой Петер! "
Кто же мне поможет? Хочется существовать далее и умолять господа, чтоб он дал мне свидеться с Петером, когда я буду на воле. Он по моим очам выяснит, что я испытываю, и скажет: " Ах, Анна, ежели бы я знал, я издавна бы пришел к тебе! "
Однажды, когда мы с отцом разговаривали о сексуальных вопросах, он произнес, какбудто я еще не могу взятьвтолк, что такое " желание ". Но я знала, что разумею, а уж теперь-то мне все ясно наверное!
Нет для меня ничто подороже тебя, мой Петель!
Я посмотрелась в зеркало – у меня стало совершенно иное лицо. Глаза глубочайшие, ясные, щеки порозовели, как никогда, и рот видится нежнее. У меня блаженный вид, и все же в очах у меня некая печаль, от которой меркнет ухмылка на губах. Не могу я быть счастливой, поэтому что знаю – Петер вданныймомент обо мне не задумывается. Но я опять испытываю на себе взор его трогательных глаз и его прохладную, нежную щеку у моей щеки...
О Петель, Петель, как мне изгладить твой образ? Разве разрешено доставить себе кого-нибудь на твоем месте? Какая ничтожная фальшивка! Я так обожаю тебя, что влюбленность не уменьшается в моем сердечко, она желает вырваться на волю, раскрыться во всей собственной силе!
Неделю обратно, нет, даже вчера, ежели бы меня кто-либо спросил, за кого я желала бы вылезти замуж, я произнесла бы: " Не знаю ". А сейчас я готова крикнуть: " За Петера, лишь за Петера, я обожаю его всем сердцем, всей душой, безмерно и все же не хочу, чтоб он был очень настойчив, нет, я позволю ему лишь тронуть моей щеки ".
Я сидела сейчас на чердаке и задумывалась о нем. И после короткого беседы мы оба начали рыдать, и я опять ощутила его губки, нескончаемо нежное касание его щеки.
" О Петер, думай обо мне, приди ко мне, мой приятный, приятный Петер! "
Анна.
Суббота, 22 января 1944 г.
Милая Китти!
Объясни мне, просьба, почему большаячасть людей так опасается раскрыть собственный врождённый мир? Почему я вожу себя в сообществе совершенно не так, как нужно? Наверно, тут имеется предпосылки, знаю, но все же почему-то, что даже с самыми недалёкими людьми никогда не бываешь искренней до конца.
У меня такое эмоция, как какбудто после такого сна я чрезвычайно повзрослела, стала когда-то более " человеком ". Ты, наверняка, удивишься, ежели я тебе открою, что даже о ван Даанах я сейчас сужу иначе. Я гляжу на наши дискуссии и стычки без бывшего предубеждения.
Отчего я так переменилась?
Видишь ли, я немало задумывалась о том, что дела меж нами могли бы сформироваться совершенно подругому, ежели бы моя мать была подлинной безупречной " мамочкой ". Спору нет, фру ван Даан никоимобразом не назовешь человеком вежливым. Но мне видится, что разрешено было бы избежать пятидесятипроцентов данных нескончаемых прений, ежели бы мать была наиболее легким человеком и не обостряла дела. У фру ван Даан имеется свои позитивные свойства, с ней разрешено договориться. Несмотря на целый собственный эгоизм, незначительность и сварливость, она просто идет на уступки, ежели ее не нервировать и не подзуживать. Правда, ее хватает быстро, но при неком терпении разрешено с ней мочь. Надо лишь по-дружески, неприкрыто обсуждать вопросы о нашем воспитании, о баловстве, о еде и так дальше. Тогда мы не стали бы выкапывать друг у друга лишь нехорошие черты!
Знаю, знаю, что ты скажешь, Китти!
" Неужто это твои идеи, Анна? И это пишешь ты, ты, о которой „верхние“ разговаривали столько отвратительного? Ты, которая выяснила столько несправедливости ". Да, это пишу я! Хочу хозяйка до только докопаться, не желаю существовать по старенькой поговорке: " Как деды пели... " Нет, я буду учить ван Даанов и выясню, что истина, а что преувеличение. А ежели я также разочаруюсь в них, тогда и запою ту же песенку, что и мои предки. Но ежели " верхние " окажутся лучше, чем о них молвят, я стараюсь повредить неправильное понятие, которое сформировалось у моих родителей, а ежели не удастся, останусь при собственном мировоззрении и собственном суждении. Буду воспользоваться хотькаким поводом, чтоб произносить с фру ван Даан на различные темы, и не постесняюсь объективно выговаривать родное мировоззрение. Не зря же меня зовут " фрейлейн Всезнайка ".
Конечно, я не намереваюсь идти против собственного семейства, но сплетням я более не верую! До сих пор я была крепко уверена, что во всем повинны ван Дааны, но, наверняка, дробь вины лежит и на нас.
По сути дела мы, обязано быть, постоянно правы. Но от людей умных – а мы себя причисляем к ним – все-же нужно ожидать, что они сумеют ужиться с самыми различными людьми. Надеюсь, что я проведу в жизнь то, в чем я сейчас убеждена.
Анна.
Пятница, 18 февраля 1944 г.
Милая Китти!
Когда я подымаюсь вверх, я обязательно стараюсь увидеть " его ". Моя жизнь стала еще проще, в ней опять возник значение, имеется чему ликовать.
Хорошо, что " объект " моих дружественных эмоций постоянно сидит дома и мне нечего страшиться соперниц( несчитая Марго). Не думай, что я неравнодушна, совсем нет. Но у меня такое эмоция, что меж мной и Петером растёт кое-что чрезвычайно неплохое, и наша дружба, наше доверие встанут еще сильнее. Как лишь возникает вероятность, я бегу к нему. ныне совершенно не то, что ранее, когда он не знал, о чем со мной произносить. Он все произносит и произносит, даже когда я совершенно намереваюсь ретироваться.
Маме не чрезвычайно нравится, что я так нередко хожу вверх. Она произносит: " Не надоедай Петеру, рукипрочь его в покое ". Неужели она не соображает, что это совершенно особые, искренние треволнения? Каждый раз, как я прихожу оттуда, обязательно спросит, где я была. Терпеть этого не могу. Отвратительная повадка.
Анна.
Вторник, 7 марта 1944 г.
Милая Китти!
Когда я вспоминаю свою жизнь до 1942 года, мне все видится ненастоящим. Ту жизнь водила совершенно иная Анна, не та, которая тут так поумнела. Да, чудесная была жизнь! Масса почитателей, 20 подружек и знакомых, практически все учителя обожают, предки балуют напропалую, насколько угодно лакомств, средств – что же еще?
Ты узнаешь, как это я ухитрялась всех завоевать? Когда Петер произносит, что во мне имеется " притягательность ", это не совершенно правильно. Учителям нравилась моя находчивость, мои остроумные замечания, радостная ухмылка и опасный взор на вещи – все это казалось им дорогим, смешным и занятным. Я была ужасной " флиртушкой ", кокетничала и веселилась. Но при этом у меня были и отличные свойства – прилежание, прямота, доброжелательность. Всем без различия я позволяла расстреливать у себя, никогда не воображала и каждые сласти раздавала вправо и влево. Может быть, я стала бы презрительной потому, что мною все так балдели? Может быть, даже лучше, что меня, так заявить, в апогее праздника внезапно кинули в самую будничную жизнь, но прошло более года, доэтого чем я привыкла, что никто более мною не восхищается.
Как меня именовали в школе? Главной заводилой во всех проделках и проказах – постоянно я была первая, никогда не ныла, не капризничала. Неудивительно, что любому было славно провожать меня в школу и показывать мне тыщу символов интереса.
Та Анна видится мне чрезвычайно знатной, но поверхностной девочкой, с которой сейчас у меня нет ничто всеобщего. Петер чрезвычайно верно увидел: " Когда я тебя встречал ранее, ты пожизненно была окружена двумя-тремя мальчиками и цельным выводком девочек, постоянно ты смеялась, шалила, постоянно была в центре ".
Что же осталось от данной девочки? Конечно, я еще не разучилась смеяться, еще умею любому ответствовать, умею так же отлично – а может быть, еще лучше – разбираться в людях, умею флиртовать... ежели захочется. Конечно, мне бы хотелось еще хоть один пир, хоть некотороеколичество дней или недельку протянуть так забавно, так легкомысленно, как доэтого, но я знаю, что к концу данной недели мне все так надоело бы, что я была бы благодарна главному встречному, который побеседовал бы со мной серьезно. Не необходимы мне фанаты – необходимы товарищи, не хочу, чтоб балдели моей симпатичной ухмылкой, – хочу, чтоб меня оценивали за внутреннюю суть, за нрав. Знаю непревзойденно, что тогда круг знакомых будет еще уже. Но это не гроза, только бы со мной остались некотороеколичество товарищей, реальных, искренних товарищей!
Однако я в то время не постоянно была спокойно благополучна. Часто я ощущала себя одинокой, но так как была занята с утра до вечера, то мыслить об этом было прежде и я веселилась вовсю. Сознательно или неосознанно, но я пыталась шуткой наполнить пустоту. ныне я оглядываюсь на свою прошлую жизнь и берусь за работу. Целый кусочек жизни безвозвратно ушел. Беспечные, беззаботные школьные дни никогда не возвратиться.
Да я и не тоскую по той жизни, я выросла из нее. Я уже не умею так неосторожно развлекаться, постоянно в глубине души я остаюсь суровой.
Свою жизнь до истока 1944 года я вижу, какбудто через увеличительное стекло. Дома – солнечная жизнь, позже – в 1942 году – переезд сюда, резкая смена, ссоры, нарекания. Я не могла сходу изучить эту смену, она меня сшибла с ног, и я держалась и противилась лишь наглостью.
Первая половина 1943 года: нескончаемые слезы, одиночество, постепенное сознание собственных ошибок и недочетов, и в самом деле чрезвычайно огромных, желая они кажутся еще более.
Я пыталась все разъяснить, пыталась перетянуть Пима на свою сторону – это не вышло. И мне довелось одной улаживать тяжелую задачку: так преобразоваться, чтоб не чуять нескончаемых наставлений, какие доводили меня практически до уныния.
Вторая половина года сложилась лучше: я выросла, со мной стали уже почаще знаться как со зрелой. Я более задумывалась, истока строчить рассказы и пришла к заключению, что никто не владеет права кидаться мною, как мячиком. Я желала формировать собственный нрав хозяйка, по собственной воле. И еще одно: я поняла, что отец не во всем может быть моим поверенным. Никому не стану полагаться более, чем самой себе.
После Нового года – 2-ая крупная смена – мой сон... После него я поняла свою тоску по другу: не по девочке-подруге, а по другу-мальчику. Я открыла счастье внутри себя, нашла, что мое легкомыслие и веселость – лишь защитный броня. Постепенно я стала спокойнее и ощутила безграничную тягу к добру, к красе.
И вечером, лежа в кровати, когда я заканчиваю мольбу словами: " Благодарю тебя за все неплохое, милое и красивое ", – во мне все ликует. Я вспоминаю все " неплохое ": наше избавление, мое излечение, позже все " милое ": Петера и то робкое, ласковое, до что мы оба еще опасаемся дотронуться, то, что еще придет, – влюбленность, влечение, счастье. А позже вспоминаю все " красивое ", оно – во всем мире, в природе, в художестве, в красе, – во всем, что отлично и гордо
Тогда я размышляю не о несчастье, а о том чудесном, что есть кроме него. Вот в чем главное отличие меж мной и матерью. Когда человек в тоске, она ему рекомендует: " Думайте о том, насколько на свете горя, и будьте признательны, что вам это не приходится болеть ".
А я рекомендую иное: " Иди в поле, на волю, на солнце, иди на волю, старайся отыскать счастье в себе, в господе. Думай о том чудесном, что делается в твоей душе и кругом тебя, и будь счастлив ".
По моему понятию, мамин комитет неправилен. А ежели у тебя самого горе, что же тогда делать? Тогда ты исчез. А я считаю, что постоянно остается красивое: натура, солнце, воля, то, что у тебя в душе. За это нужно обращаться, тогда ты отыщешь себя, отыщешь господа, тогда ты все выдержишь.
А тот, кто сам счастлив, может отдать счастье и иным. Тот, в ком имеется мужество и стойкость, тот никогда не сдается и в горе!
Анна.
Суббота, 1 апреля 1944 г.
Милая Китти!
И все же мне чрезвычайно тяжело. Ты осознаешь, о чем я? Я скучаю о поцелуе, о том поцелуе, которого так продолжительно приходится ожидать. Неужели он глядит на меня лишь как на приятеля? Неужели я для него не стану чем-то огромным? Ты знаешь, да я и хозяйка знаю, что я мощная, что практически все трудности я могу идти одна, и что я не привыкла их с кем-нибудь разделять. За свою мама я никогда не цеплялась. А сейчас мне так охото решать ему голову на плечо и элементарно затихнуть!
Никогда, никогда я не забуду, как во сне я ощутила щеку Петера и какое это было необычное, красивое эмоция! Неужели он этого не желает? Может быть, лишь робость препятствует ему сознаться в любви? Но отчего же ему так охото, чтоб я постоянно была возле него? Ах, отчего он ничто не скажет? Нет, более не буду, стараюсь быть спокойной. Надо сохраниться мощной, нужно терпеливо ожидать – и все сбудется. Но... но вот что наиболее нехорошее: значит так, какбудто я за ним шмыгаю, поэтому что постоянно я хожу за ним вверх, а не он прибывает ко мне. Но таккак это зависит лишь от расположения наших комнат, он обязан это взятьвтолк! Ох, почтивсе, чрезвычайно немало ему еще нужно взятьвтолк!
Анна.
Четверг, 6 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Ты спросила меня, чем я более только увлекаюсь, чем увлекаюсь, и я отвечаю тебе. Не пугайся, у меня данных интересов тьма-тьмущая!
На главном месте стоит беллетристика, но это, в сущности, невозможно именовать элементарно увлечением.
Во-вторых, я увлекаюсь родословными царских домов. Из газет, книжек и журналов я собрала материал о французских, германских, испанских, британских, австрийских, российских, норвежских и нидерландских царствующих домах и немало уже систематизировала, поэтому что я издавна действую выписки из всех биографических и исторических книжек, какие читаю. Я даже переписываю цельные отрывки из летописи. Значит, деяния – мое третье интерес; папа мне брал немало исторических книжек. Не дождусь дня, когда я хозяйка снова смогу копаться в общественной библиотеке.
В-четвертых, я увлекаюсь греческой и римской мифологией, и у меня по этому предмету также имеется немало книг. Потом я увлекаюсь собиранием портретов звезд и фамильных фото. Я почитаю книжки, чтение и увлекаюсь всем, что касается писателей, стихотворцев и живописцев, а втомжедухе историей искусств. Может быть, позднее начну интересоваться и музыкой. С определенной антипатией я отношусь к алгебре, геометрии и математике. Все другие школьные предметы я обожаю, но историю более только!
Анна.
Воскресенье сутра, возле одиннадцати, 16 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Запомни совсем недавний день – его невозможно забыть, поэтому что он самый-самый принципиальный день в моей жизни. Да и для каждой женщины тот день, когда ее впервыйраз поцеловали, – самый-самый принципиальный день! Вот и у меня также. Тот раз, когда Брам поцеловал меня в правую щеку, не считается, и когда м-р Уокер поцеловал мне руку – также не в счет.
Слушай же, как меня впервыйраз поцеловали.
Вчера вечером, часов в 8, я сидела с Петером на его кушетке, и он обнял меня за плечи.
" Давай немного подвинемся, – произнесла я, – а то я все время стукаюсь башкой о ящик ".
Он отодвинулся практически в самый-самый угол. Я просунула руку под его рукою и обхватила его, а он еще сильнее обнял меня за плечи. Мы нередко с ним сидели вблизи, но никогда ранее мы не были так вблизи, как в этот пир. Он так прочно привлек меня к себе, что мое сердечко забилось у него на груди. Но позже стало еще лучше. Он все более притягивал меня к себе, покуда моя башка не склонилась к нему на плечо, а его башка приникла к моей. А когда я минут чрез 5 снова села прямо, он скоро брал мою голову обеими руками и опять привлек меня к себе. Мне было так отлично, так удивительно, я не могла заявить ни слова, лишь наслаждалась данной минуткой. Он мало неудобно погладил меня по щеке, по плечу, играл моими локонами, и мы не шевелились, прижав головы друг к другу. Не могу обрисовать тебе, Китти, эмоция, которое меня переполняло! Я была благополучна, и он, мне видится, также. В половине девятого мы встали, и Петер стал натягивать гимнастические туфли, чтоб не топать при обходе дома. Я стояла вблизи. Как это внезапно приключилось, хозяйка не знаю, но доэтого чем выйти книзу, он поцеловал мои волосы где-то меж левой щекой и ухом. Я убежала книзу без оглядки и... воображаю о нынешнем вечере.
Анна.
Среда, 19 апреля 1944 г.
Милый дружок!
Что может быть лучше на свете, чем глядеть из раскрытого окна на природу, выслушивать, как поют птицы, ощущать солнце на щеках и, обняв трогательного мальчика, неговорянислова торчать, прочно прижавшись друг к другу? Не верую, что это нехорошо, от данной тишины на душе делается ясно. Ах, ежели б лишь никто ее не нарушал – даже Муши!
Анна.
Пятница, 28 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Никогда не забуду собственный сон про Петера Васаеля. Стоит мне о нем поразмыслить, как я снова испытываю его щеку у моей, снова чувствую это чудесное чувство. С Петером( здешним) я также чувствовала это чувство, но не с таковой силой... до вчерашнего дня, когда мы сидели на диванчике вблизи, как постоянно, прочно обнявшись. И внезапно та, бывшая Анна пропала и возникла иная Анна. Та, иная Анна, в которой нет ни легкомыслия, ни веселости – она лишь желает любить, желает быть нежной.
Я сидела, прижавшись к нему, и ощущала, как переполняется сердечко. Слезы подступили к очам, покатились по лицу прямо на его куртку. Заметил ли он? Ни одним ходом он себя не выдал. Чувствует ли он то, что испытываю я? Он не произнес практически ни слова. Знает ли он, что вблизи с ним – две Анны? Сколько вопросов, а ответа нет!
В половине десятого я встала, подошла к окну, где мы постоянно прощаемся. Я вся еще дрожала, я была той, иной Анной. Он подошел ко мне, я обхватила его шею руками и поцеловала в левую щеку. Но когда я желала поцеловать его и в правую, мои губки встретились с его губами. В смятении мы прижались губами еще раз, еще и еще, без конца!
Как Петер нуждается в ласке! Впервые он открыл, что такое женщина, впервыйраз сообразил, что у данных " бесенят " также имеется сердечко, что они совершенно остальные, когда остаешься с ними одиннаодин. Впервые в жизни он дал свою дружбу, только себя – таккак у него никогда в жизни не было друга, не было подруги. ныне мы отыскали друг друга. Я также не знала его, у меня также не было любимого, а сейчас имеется.
Но меня частенько мучит вопрос: " Хорошо ли это, верно ли, что я так поддаюсь, что во мне столько же пылкости, как в Петере? Можно ли мне, девушке, так дарить себе волю? "
И на это имеется лишь один протест:
" Я так тосковала, так продолжительно тосковала, я была так одинока – и вот я нашла утешение и удовлетворенность! " Утром мы такие, как постоянно, и днем также, но вечером уже ничем не сдержать нашей тяги друг к другу, невозможно не мыслить о блаженстве, о счастье всякой встречи. И тут мы принадлежим лишь самим себе. И любой пир после прощального поцелуя мне охото выйти, выйти побыстрее, чтоб не глядеть ему в глаза, нестись, нестись, остаться одной в темноте.
Но стоит мне опуститься на четырнадцать ступенек – и куда я угождаю! В ясно освещенную комнату, где говорят, смеются, начинают меня расспрашивать, – и мне нужно ответствовать так, чтоб никто ничто не увидел. Сердце у меня очень переполнено, чтоб сходу стряхнуть все, что я испытала вчера вечером. Та теплая, кроткая Анна изредка пробуждается во мне, но тем сложнее сходу изгнать ее за дверь. Петер углубленно зацепил меня, так углубленно, как никогда, никогда, разве лишь во сне! Петер завладел меня полностью, он вывернул все во мне наизнанку. Не невозможно, что после таковых переживаний любому человеку нужно утихнуть, придти в себя, вернуть внутреннее равновесие. О Петер, что ты со мной делаешь? Чего ты желаешь от меня? Что станет далее? Ах, сейчас я разумею Элли, сейчас, когда я все это чувствую хозяйка, я разумею ее сомнения. Если бы я была ветше и он захотел на мне жениться – что ответила бы я ему? Анна, будь правдивой! Замуж за него ты бы не вульгарна, но и отрешиться от него так тяжело! Характер у Петера еще не установился, в нем очень недостаточно энергии, очень недостаточно мужества, силы. Он еще малыш, сердечно он никак не ветше меня, и более только на свете он желает спокойствия, желает счастья.
Неужели мне только четырнадцать лет? Неужели я элементарно глупая девчонка, старшеклассница? Неужели я и воистину так неопытна во всем? Но у меня более эксперимента, чем у остальных, я пережила то, что в моем возрасте изредка кто переживет. Боюсь себя, опасаюсь, что очень быстро поддамся влечения, а как я тогда буду новости себя с иными мальчиками? Ах, как мне тяжело, как дерутся во мне интеллект и сердечко, как нужно отдать им волю – любому в собственный час! Но уверена ли я, что сумею верно избрать этот час?
Анна.
Вторник, 2 мая 1944 г.
Милая Китти!
В субботу вечером я спросила Петера, не поведать ли отцу о нас, и Петер, чуть-чуть помявшись, произнес, что это верно. Я обрадовалась – еще одно подтверждение его внутренней чистоты. Спустившись книзу, я сходу вульгарна с папой за водой и уже на лестнице произнесла ему:
" Папа, ты, естественно, осознаешь, что, когда мы с Петером совместно, мы не сидим на расстоянии метра друг от друга. По-твоему, это нехорошо? "
Отец ответил не сходу, а позже произнес:
" Нет, Анна, ничто отвратительного в этом нет, но все-же тут, когда живешь в таковой недалекости, нужно быть осторожнее ".
Он еще кое-что заявлял в таком же духе, и мы отправь вверх. А в воскресенье сутра он позвал меня к себе и произнес:
" Анна, я еще раз все обдумал( тут я испугалась). Собственно разговаривая, тут, в пристанище, это не совершенно отлично. Я-то считал, что вы с Петером элементарно друзья. Петер в тебя влюблен? "
" Ни капельки! " – произнесла я.
" Видишь ли Анна, ты знаешь, что я вас непревзойденно разумею, но ты обязана быть сдержаннее, не очень побуждать его. Не ходи вверх так нередко. Мужчина в данных отношениях постоянно активнее, дама обязана его удерживать. Там, на воле, дело иное. Там ты встречаешься с иными мальчиками и девочками, можешь бездействовать, учиться спортом, вообщем чем угодно. Но ежели вы тут очень немало времени будете жить совместно, а позже тебе это закончит влюбиться, все станет еще труднее. Вы же и так все время зрите друг друга, практически непрерывно. Будь осторожнее, Анна, не воспринимай ваши дела серьезно ".
" Да я и не принимаю, папа. И позже Петер – чрезвычайно благородный, неплохой паренек ".
" Да, но нрав у него неуравновешенный, на него просто воздействовать и в неплохую, и в отвратительную сторону. Надеюсь, из-за него самого, что он остается неплохим, поэтому что в главном он благородный человек ".
Мы еще побеседовали и условились, что отец поговорит и с Петером. В воскресенье, после обеда, когда мы сидели наверху, Петер спросил:
" А ты разговаривала с папой, Анна? "
" Да, – произнесла я, – я тебе все поведаю. Ничего отвратительного он не наблюдает, но считает, что тут, где мы живем в таковой тесноте, меж нами просто может случится размолвка ".
" Но мы же условились – не ссориться, и я крепко решил, что так и станет ".
" Я также, Петер, но отец задумывался, что у нас все иначе, что мы элементарно друзья. А по-твоему, этого уже не может быть? "
" По-моему, может. А по-твоему? "
" И по-моему, также. Я произнесла папе, что доверю тебе. И я по-настоящему доверяю тебе, Петер, вполне доверяю, как отцу, и я считаю, что ты благороден доверия, истина? "
" Надеюсь ".( Тут он покраснел и смутился.)
" Я в тебя верую, верую, что у тебя неплохой нрав, что ты в жизни многого добьешься ".
Мы разговаривали еще о многом ином, позже я произнесла:
" Когда мы отсюда выйдем, тебе, наверняка, и дела до меня не станет, истина? "
Он целый запылал: " Нет, деза, Анна! Ты не смеешь так обо мне мыслить! "
Тут меня позвали...
В пн Петер поведал мне, что отец и с ним заявлял.
" Твой отец считает, что из товарищеских отношений может подрасти влюбленность, но я ему произнес, что он может на нас положиться ".
ныне папа желает, чтоб я меньше ходила по вечерам вверх, но я на это не согласна. И не лишь поэтому, что я обожаю случаться у Петера, – я разъяснила папе, что доверяю Петеру. Да, я ему доверяю и хочу обосновать это. А как же обосновать, ежели я из сомнения буду сидеть внизу?
Нет, схожу к нему вверх!
Между тем драма с Дусселем закончилась. В субботу, за ужином, он сказал прекрасную, кропотливо обдуманную стиль по-голландски. Наверное, Дуссель целый день готовил этот " урок ". Его день рождения мы отпраздновали в воскресенье, чрезвычайно бесшумно. От нас он получил бутылку причина урожая 1919 года, от ван Даанов( сейчас они уже могли изготовить ему презент!) он получил банку пикулей и пакетик бритвенных лезвий, от Кралера – золотистый джем, от Мип – книжку и от Элли – горшок цветов. Он всем нам выдал по вареному яйцу.
Анна.
Четверг, 25 мая 1944 г.
Милая Китти!
Каждый день чего-нибудь случается! Сегодня сутра заключили нашего замечательного зеленщика – он скрывал у себя в доме 2-ух евреев. Для нас это тяжкий удар, и не лишь поэтому, что эти евреи стоят на краю смерти: нам ужасно за этого скудного человека.
Весь мир сошел с ума. Порядочных людей посылают в концлагеря, в тюрьмы, в одиночки, а над старыми и юными, над обеспеченными и скудными измываются подонки. Одни попадаются на том, что брали на черном базаре, остальные – на том, что укрывали евреев или подпольщиков. Никто не знает, что его ожидает завтра. И для нас арест зеленщика – томная утрата. Наши женщины не имеютвсешансы, да и не обязаны сами тянуть картошку, и нам остается лишь одно – имеется вменьшеймере. Как нам это удается – я тебе напишу, во каждом случае – наслаждение слабенькое. Мама произносит, что по утрам нималейшего завтрака не станет, за обедом – хлеб и кашка, вечером – жареная бульба, времяотвремени – раза два в недельку салат или мало овощей и более ничто. Значит, будетнеобходимо поголодать, но все не так ужасно, как ежели бы нас нашли.
Анна.
Милая Китти!
Прошел мой день рождения. Мне исполнилось пятнадцать лет. Получила достаточно немало даров: 5 томов летописи художества Шпрингера, гарнитур белья, два пояса, носовой платок, две бутылки кефира, банку джема, пряник, учебник ботаники – от матери с отцом, браслет от Марго, еще одну книгу от ван Даанов, коробку биомальца от Дусселя, каждые сласти и тетрадки от Мип и Элли и – наиболее наилучшее – книжку " Мария-Тереза " и три ломтика реального сыра от Кралера. Петер подарил мне расчудесный букетик роз, бедный паренек так пытался чего-нибудь для меня отхватить, но ничто не отыскал.
Высадка союзников идет непревзойденно, неглядя на дрянную погоду, ужасные штормы и ливни в раскрытом море.
Черчилль, Смэтс, Эйзенхауэр и Арнольд вчера побывали французские деревни, какие заняты и освобождены британцами. Черчилль прибыл на торпедном катере, который обстреляли с берега. У этого человека, как у почтивсех парней, совершенно нет ощущения ужаса! Даже завидно!
Отсюда, из нашего укрытия, никоимобразом невозможно проанализировать, какое расположение в Нидерландах, никоимобразом не раскусить. Безусловно, люди рады, что " инертная " Англия вконцеконцов взялась за дело. Надо бы хорошо встряхнуть всякого, кто свысока глядит на британцев, ругает английское руководство " старыми барами ", именует Англию трусливой и совместно с тем терпетьнеможет германцев. Может быть, ежели данных людей потрясти, их запутанные мозги опять встанут на пространство!
Анна.
Пятница, 21 июля 1944 г.
Милая Китти!
Опять пробудилась вера, снова вконцеконцов все отлично! Да еще как отлично! Невероятное весть! На Гитлера совершено покушение, и не каким-либо " еврейским коммунистом " или " английским капиталистом ", нет, это сделал генерал благородных германских кровей, граф, да к тому же и юный! " Небесное провидение " спасло фюреру жизнь, и, к огорчению, он отделался царапинами и пустячными ожогами. Убито некотороеколичество офицеров и генералов из его свиты, остальные ранены. Виновник расстрелян. Вот подтверждение, что почтивсе генералы и офицеры сыты борьбой по гортань и с удовольствием выслали бы Гитлера в тартарары. Они желают создать после погибели Гитлера военную диктатуру, позже закончить мир с союзниками, опять вооружиться и чрез 20 лет снова приступить войну. А может быть, провидение намеренно немного задержало уничтожение Гитлера, поэтому что для союзников еще удобнее и выгоднее, ежели " чистокровные " германцы передерутся меж собой и убьют друг дружку, тогда русским и британцам остается меньше работы и они тем быстрее сумеют приступить возрождать свои городка. Но покуда что до этого не дошло, и я не хочу предвосхищать великолепное грядущее. Но ты, наверняка, поняла, что все, о чем я рассказываю, – трезвые факты, они обеими ногами стоят на настоящей грунте. В облике исключения я тут ничто не приплетаю про " возвышенные идеалы ".
Кроме такого, Гитлер был так любезен, что сказал собственному любимому и преданному народу о том, что с нынешнего дня все боевые подчинены гестапо и что любой боец, узнавший, что его командир воспринимал роль в " подлом и невысоком покушении ", может без последующих околичностей прихлопнуть его.
Вот это станет деяния! У Ганса Дампфа заболели лапти от беготни, его командир на него наорал. Ганс хватает винтовку, орет: " Ты желал уничтожить фюрера, вот тебе за это! " Залп – и высокомерный командир, осмелившийся орать на скудного солдатика, перешел в нескончаемую жизнь( или в нескончаемую погибель – как это говориться?). Дойдет до такого, что бога офицеры со ужасу наделают в брюки и будут страшиться даже пикнуть перед бойцами.
Ты поняла или я снова наболтала бог известие что? Ничего не поделаешь, я очень благополучна, чтоб строчить стройно, при одной идеи, что в октябре я опять сяду за парту! О-ля-ля, да я хозяйка лишь что писала: " Не хочу предвосхищать грядущее! " Не сердись, не зря же меня именуют " комок противоречий "!
Анна.
Вторник, 1 августа 1944 г.
Милая Китти!
" Клубок противоречий "! Это крайняя выдумка крайнего письма, и с нее затеваю сейчас. " Клубок противоречий " – ты можешь разъяснить мне, что это означает? Что означает " возражение "? Как почтивсе остальные слова, и это словечко владеет двойной значение: возражение кому-нибудь и возражение внутреннее?
Первый значение традиционно значит: " не опознавать представления остальных людей, полагать, что ты лучше всех все знаешь, постоянно бросать за собой крайнее словечко ", – в общем, все те противные свойства, какие приписывают мне. А 2-ое никому не понятно, это – собственная секрет.
Однажды я тебе говорила, что у меня, в сущности, не одна воротила, а две. В одной таится моя необузданная веселость, ироническое известие ко всему, жизнерадостность и основное мое качество – ко всему касаться просто. Под этим я разумею вот что: не давать смысла флирту, поцелую, объятию, двусмысленной шутке. И эта воротила во мне постоянно вполнойготовности, она вытесняет иную, наиболее красивую, чистую и глубокую. Но ту, неплохую сторону Анны никто не знает, поэтому так недостаточно людей меня терпит.
Да, естественно, я радостный клоун на один пир, а позже цельный месяц никому не необходима. Совсем как для суровых людей амурный кинофильм: элементарно развлечение, отдых на часок, то, что сходу забываешь, ни неплохое, ни нехорошее. Мне мало досадно говорить тебе это, но отчего не заявить, раз это истина? Моя легкомысленная, поверхностная воротила постоянно побеждает ту, глубокую, одолевает ее. Ты не представляешь себе, как нередко я пробовала отложить, парализовать, утаить эту Анну, которая в конце концов сочиняет лишь половину такого, что зовется Анной, но ничто не значит, и я знаю отчего.
Я опасаюсь, что все, кто меня знает таковой, какой-никакой я постоянно посещаю, внезапно обнаружат, что у меня имеется и иная сторона, еще лучше, еще добросердечнее. Я опасаюсь, что нужно мной встанут насмехаться, назовут меня смешной и сентиментальной, не воспримут меня серьезно. Я привыкла, что ко мне относятся пустяково, но к этому привыкла лишь " простая " Анна, она может это перенести, а иная, " суровая ", очень для этого слаба. И ежели я когда-либо противволи вытаскиваю " неплохую " Анну на сцену, она съеживается, как растение " не-тронь-меня ", и как лишь ей нужно заговорить, она издаёт вместо себя Анну номер один и теряется, доэтого чем я успеваю опомниться.
И значит, что та, " приятная " Анна никогда не возникает на людях, но когда я одна, она главенствует. Я буквально знаю, какой-никакой мне охото быть, какая я имеется... в душе, но, к огорчению, я таковая лишь для себя самой. И, может быть – нет, даже наверное, – это фактор, отчего я считаю, что я по натуре глубочайшая и скрытная, а остальные – что я общительная и поверхностная. Внутри мне постоянно показывает путь та, " чистая " и " отменная " Анна, а снаружи я элементарно радостная козочка-попрыгунья.
И, как я уже разговаривала, я все испытываю не так, как произношу иным, благодарячему обо мне и создалось мировоззрение, что я шмыгаю за мальчишками, флиртую, везде сую собственный нос, зачитываюсь романами. И " радостная " Анна над этим смеется, грубит, равнодушно пожимает плечами, делает вид, что ее это совсем не касается. Но – увы! Та, иная, " тихая " Анна задумывается совершенно подругому. И так как я с тобой полностью правдива, то сознаюсь: мне чрезвычайно жалко, что я прилагаю неимоверные стремления, чтоб поменять себя, начинать иной, но любой раз мне приходится биться с тем, что посильнее меня.
И все во мне плачет: " Видишь, вот что вышло: у тебя отвратительная имя, кругом – насмешливые или огорченные лица, людям ты несимпатична – а все вследствии такого, что ты не слушаешь рекомендаций собственного лучшего " я ". Ах, я бы и подчинялась, но ничто не значит: стоит мне начинать суровой и тихой, как все задумываются, что это притворство, и мне приходится освобождаться шуткой. Я уж не произношу о собственной семье, они сходу начинают заподозрить, что я заболела, предоставляют таблетки от ведущий боли, от нервов, щупают пульс и лоб – уж нет ли у меня погода, узнают, действовал ли желудок, а позже порицают меня за нехорошее расположение. И я не выдерживаю, я затеваю по истинному капризничать, позже мне делается обидно, и вконцеконцов я выворачиваю сердечко наизнанку, нехорошим наружу, а неплохим внутрь, и затеваю находить средства – начинать таковой, как мне хотелось бы, какой-никакой я могла бы начинать, ежели бы... да, ежели бы не было на свете остальных людей...
Анна.
На этом Дневник Анны обрывается.
4 августа " зеленая милиция " напала на " пристанище ", заключила всех, кто там прятался, совместно с Кралером и Коопхойсом, и увезла в германские и голландские концлагеря.
Гестапо разгромило " пристанище ". Среди старых книжек, журналов и газет, брошенных как попало, Мип и Элли отыскали Дневник Анны. Кроме нескольких страничек Дневник был напечатан вполне.
Из всех скрывавшихся возвратился лишь отец Анны. Кралер и Коопхойе вынесли оченьмного лишений в голландских лагерях и возвратились к собственным семьям.
Анна погибла в марте 1945 года в концлагере Берген-Бельзен, за два месяца до избавления Голландии.
По материалам журнала " МЫ ".
Дневник Анны Франк
Дневник Анны Франк
12 июня 1942 г.
Надеюсь, что я все смогу поручить тебе, как никому до сих пор не верила, надеюсь, что ты будешь для меня большой помощью.
Воскресенье, 14 июня 1942 г.
В пятницу я пробудилась уже в 6 часов. И полностью ясно – был мой день рождения. Но мне, естественно, невозможно было выздоравливать в такую рань, довелось удерживать любопытство до без четверти 7. Но более я не вытерпела, вульгарна в столовую, там меня повстречал Маврик, наш котенок, и стал ко мне ласкаться.
В 7 я побежала к отцу с матерью, позже мы все отправь в гостиную и там стали распутывать и рассматривать подарки. Тебя, мой Дневник, я увидела сходу, это был самый-самый наилучший презент. Еще мне подарили букет роз, кактус и срезанные пионы. Это были первые цветочки, позже принесли еще немало.
Папа и мать накупили мне кучу даров, а товарищи элементарно задарили меня. Я получила книжку " Камера обскура ", настольную забаву, немало сластей, головоломку, брошку, " Голландские басни и легенды " Йозефа Козна и еще дивную книгу – " Дэзи катит в горы ", и средства. Я на них покупала " Мифы Древней Греции и Рима " – волшебные!
Потом за мной зашла Лиз, и мы отправь в школу. Я угостила учителей и целый собственный класс конфетами, позже начались уроки.
Пока все! Как я рада, что ты у меня имеется!
Суббота, 20 июня 1942 г.
Несколько дней я не писала, хотелось основательно обдумать – длячего вообщем нужен Дневник? У меня странное эмоция – я буду новости Дневник! И не лишь поэтому, что я никогда не занималась " писательством ". Мне видится, что позже и мне, и вообщем всем не любопытно станет декламировать излияния тринадцатилетней школьницы. Но не в этом дело. Мне элементарно охото строчить, а основное, охото выложить все, что у меня на душе.
" Бумага все стерпит ". Так я нередко задумывалась в печальные дни, когда сидела, положив голову на руки, и не знала, куда помещаться. То мне хотелось сидеть дома, то куда-нибудь пойти, и я так и не двигалась с места и все задумывалась. Да, бумага все стерпит! Я никому не намереваюсь демонстрировать эту тетрадь в толстом переплете с высокопарным заглавием " Дневник ", а ежели уж покажу, так истинному другу или подлинной подруге, иным это неинтересно. Вот я и произнесла основное, отчего я хочу новости Дневник: поэтому что у меня нет подлинной подруги!
Надо разъяснить, подругому никто не усвоит, отчего тринадцатилетняя девочка ощущает себя таковой одинокой. Конечно, это не совершенно так. У меня дивные, добрые предки, шестнадцатилетняя сестра и, наверное, не меньше 30 знакомых или так именуемых товарищей. У меня сила почитателей, они глаз с меня не сводят, а на уроках даже ловят в зеркальце мою улыбку.
У меня немало родственников, дивные дяди и тети, дома у нас комфортно, в сущности, у меня имеется все – несчитая подруги! Со всеми моими знакомыми разрешено лишь баловаться и дурачиться, болтать о каждых пустяках. Откровенно побеседовать мне не с кем, и я вся, как плотно застегнутая. Может быть, мне самой нужно быть доверчивее, но тут ничто не поделаешь, жалко, что так значит.
Вот длячего мне нужен Дневник. Но для такого чтоб у меня перед очами была реальная подружка, о которой я так издавна воображаю, я не буду вписывать в Дневник одни лишь нагие факты, как совершают все, я хочу, чтоб эта тетрадка хозяйка стала мне подругой – и эту подругу будут манить Китти!
Никто ничто не усвоит, ежели внезапно, ни с такого ни с этого, приступить переписку с Китти, благодарячему поведаю поначалу свою биографию, желая мне это и не чрезвычайно любопытно.
Когда мои предки поженились, отцу было 36 лет, а маме – 25. Моя сестра Марго родилась в 1926 году во Франкфурте-на-Майне, а 12 июня 1929 года возникла я. Мы евреи, и благодарячему нам довелось в 1933 году сваливать в Голландию, где мой отец стал одним из начальников акционерного сообщества " Травис ". Эта организация связана с компанией " Колен и Ко ", которая вмещается в том же здании.
У нас в жизни было немало тревог – как и у всех: наши близкие остались в Германии, и гитлеровцы их преследовали. После погромов 1938 года оба маминых брата бегали в Америку, а бабушка приехала к нам. Ей тогда было 70 три года. После сорокового года жизнь вульгарна тяжелая. Сначала битва, позже капитуляция, позже германская оккупация. И тут начались наши мучения. Вводились новейшие законы, одни строже иного, вособенности нехорошо доводилось евреям. Евреи обязаны были перемещать желтую звезду, сдать велики, евреям запрещалось колесить в трамвае, не разговаривая уж об карах. Покупки разрешено было делать лишь от 3-х до 5 и крометого в особых еврейских лавках. После восьми вечера невозможно было вылезать на улицу и даже сидеть в саду или на балконе. Нельзя было бродить в кино, в театр – никаких развлечений! Запрещалось учиться плаванием, играться в окей или в теннис, – однимсловом, спорт также был под запретом. Евреям невозможно было бродить в краски к христианам, еврейских деток перевели в еврейские школы. Ограничений становилось все более и более.
Вся наша жизнь проходит в ужасе. Йоппи постоянно произносит: " Боюсь за чего-нибудь хвататься – а внезапно это запрещается? "
В январе этого года погибла бабуся. Никто не знает, как я ее обожала и как мне ее не хватает.
С 1934 года меня дали в детский сад при школе Монтессорн, а позже я осталась в данной школе. В крайний год моей классной воспитательницей была наша начальница госпожа К. В конце года мы с ней трогательно прощались и обе рыдали навзрыд. С 1941 года мы с Марго поступили в еврейскую гимназию: она – в 4-ый, а я – в первый класс.
Пока что нам, четверым, живется хорошо. Вот я и подошла к нынешнему дню и числу.
Среда, 8 июля 1942 г.
Милая Китти!
Между воскресным сутра и нынешним днем как какбудто прошли цельные годы. Столько только приключилось, как какбудто земля перевернулась! Но, Китти, как наблюдаешь, я еще существую, а это, по словам папы, – наиболее основное.
Да, я существую, лишь не узнавай, как и где. Наверное, ты меня сейчас совершенно не осознаешь. Придется поначалу поведать тебе все, что вышло в воскресенье.
В три часа – Гарри лишь что ушел и желал быстро возвратиться – внезапно раздался звонок. Я ничто не слыхала, комфортно лежала в качалке на веранде и читала. Вдруг в дверях показалась испуганная Марго. " Анна, папе прислали повестку из гестапо, – шепнула она. – Мама уже побежала к ван Даану ".( Ван Даан – неплохой известный отца и его сослуживец.)
Я ужасно перепугалась. Повестка... все знают, что это означает: лагерь... Передо мной мелькнули тюремные камеры – неужели мы позволим отобрать отца! " Нельзя его запускать! " – радикально произнесла Марго. Мы сидели с ней в гостиной и ожидали маму. Мама вульгарна к ван Даанам, нужно решить – ретироваться ли нам завтра в пристанище. Ван Дааны также уйдут с нами – нас станет семеро. Мы сидели неговорянислова, произносить ни о чем не могли. Мысль об папе, который ничто не подозревает, пошел проведать собственных подопечных в еврейской богадельне, ожидание, погода, ужас – мы совершенно онемели.
Вдруг звонок. " Это Гарри! " – произнесла я. " Не открывай! " – удержала меня Марго, но ужас оказался бесполезным: мы услыхали гласа матери и государя Даана, они говорили с Гарри. Потом он ушел, а они вошли в дом и заперли за собой двери. При каждом звонке Марго или я прокрадывались книзу и глядели – не отец ли это. Решили никого иного не впускать.
Нас отправили из комнаты. Ван Даан желал побеседовать с матерью одиннаодин. Когда мы сидели в нашей комнате, Марго мне произнесла, что повестка пришла не отцу, а ей. Я еще более испугалась и стала несладко рыдать. Марго только шестнадцать лет. Неужели они желают отправлять таковых девочек без родителей? Но, к счастью, она от нас не уйдет. Так произнесла мать, и, наверное, отец также подготавливал меня к этому, когда заявлял об пристанище.
А какое пристанище? Где мы спрячемся? В городке, в селе, в каком-нибудь доме, в хижине – когда, как, где? Нельзя было задавать эти вопросы, но они у меня все время крутились в голове.
Мы с Марго стали складывать наиболее нужное в наши школьные сумки. Первым занятием я брала эту тетрадку, позже что попало: бигуди, носовые платки, учебники, гребенку, старые письма. Я задумывалась о том, как мы станем прятаться, и совала в сумку любую чепуху. Но мне не жаль: воспоминания подороже платьев.
В 5 часов вконцеконцов возвратился отец. Он позвонил государю Коопхойсу и попросил вечером зайти. Господин ван Даан пошел за Мип. Мип работает в конторе у отца с 1933 года, она стала нашим преданным ином и ее новый муж Хенк также. Она пришла, уложила ботинки, платьица, пальто, мало белья и чулок в багаж и обещала вечером снова зайти. Наконец у нас стало бесшумно. Есть никто не мог. Все еще было горячо и вообщем когда-то удивительно и непривычно.
Верхнюю комнату у нас снимает некоторый государь Гоудсмит, он разведен с супругой, ему 30. Видно, в это воскресенье ему нечего было делать, он сидел у нас до 10, и никоимобразом невозможно было его жить.
В одиннадцать пришли Мип и Хенк ван Сантен. В чемодане Мип и в глубочайших кармашках ее супруга опять стали пропадать чулки, ботинки, книжки и платье. В половине двенадцатого они ушли, тяжко нагруженные. Я устала до полусмерти, и, желая я знала, что дремлю заключительную ночь в собственной постели, я тут же заснула. В половине шестого утра меня пробудила мать. К счастью, было не так горячо, как в воскресенье. Весь день накрапывал теплый дождь. Мы все четыре столько на себя одели теплого, какбудто собирались спать в холодильнике. Но нам нужно было брать с собой как разрешено более одежды. В нашем расположении никто не решился бы идти по улице с томным чемоданом. На мне было две рубахи, две пары чулок, три пары трико и платьице, а сверху – юбка, пиджак, летнее пальто, позже мои лучшие туфли, ботики, платок, шапка и еще каждые платьица и шарфы. Я уже дома чуток не задохнулась, но всем было не до этого.
Марго набила сумку учебниками, села на велик и поехала за Мип в неизвестную мне даль. Я еще не знала, в каком загадочном месте мы станем скрываться... В 7 часов 30 минут мы захлопнули за собой двери. Единственное вещество, с которым я простилась, был Маврик, мой возлюбленный котенок, его обязаны были приютить соседи. Об этом мы оставили записочку государю Гоудсмиту. На кухонном столе покоился фунт мяса для кота, в столовой не убрали со стола, кровати мы не заправили. Все производило воспоминание, какбудто мы бегали сломя голову. Но нам было равнодушно, что скажут люди. Мы желали лишь выйти и успешно добраться до места. Завтра напишу еще!
Анна.
Пятница, 21 августа 1942 г.
Милая Китти!
Наше пристанище стало реальным тайником. Господину Кралеру пришла блестящая мысль – прикрыть плотно ввод к нам сюда, на заднюю половину дома, поэтому что вданныймомент немало обысков – отыскивают велики. Выполнил этот чин государь Воссен. Он сделал подвижную книжную полку, которая раскрывается в одну сторону, как дверь. Конечно, его довелось " посвятить ", и сейчас он готов посодействовать нам во всем. ныне, когда спускаешься книзу, необходимо поначалу нагнуться, а позже скакнуть, так как ступень снята. Через три дня мы все набили ужасные шишки на лбу, поэтому что забывали нагнуться и стукались башкой о низкую дверь. ныне там приколочен валик, набитый стружкой. Не знаю, поможет ли!
Читаю я недостаточно. Пока что я перезабыла почтивсе, чему нас изучали в школе. Жизнь тут одинаковая. Мы с государем ван Дааном нередко ссоримся. Конечно, Марго ему видится куда милее. Мама обращается со мной, как с маленькой, а я этого не выношу. Петер также не стал приятнее. Он кислый, целый день валяется на постели, времяотвремени кое-что мастерит, а позже снова дремлет. Такой тюфяк!
Анна.
Пятница, 9 октября 1942 г.
Милая Китти!
Сегодня у меня чрезвычайно грустные и томные новости. Многих евреев – наших товарищей и знакомых – заключили. Гестапо обходится с ними страшно. Их грузят в теплушки и посылают в иудейский лагерь Вестерборк. Это – ужасное пространство. На тыщи человек не хватает ни умывалок, ни уборных. Говорят, что в домах все дремлют вповалку: мужчины, дамы, детки. Убежать нереально. Заключенных из лагеря сходу выяснят по бритым головам, а почтивсех и по типично еврейской наружности.
Если уж тут, в Голландии, так ужасно, то какой-никакой кошмар ожидает их там, куда их отправляют! Английское радио передает, что их ожидают газовые камеры, и, может быть, это еще самый-самый стремительный метод уничтожения. Мип ведает страшные случаи, она хозяйка в ужасном волнении. Она ожидала машинку гестапо, которая собирает всех подряд. Старуха дрожала от ужаса. Зенитки гремели, лучи прожекторов шарили в темноте, эхо от грома британских самолетов перекатывалось посреди домов. Но Мип не решалась брать старуху к себе. Немцы за это наказывают чрезвычайно сердито.
Элли также стала тихой и печальной. Ее друга выслали в Германию на принудительные работы. Она опасается, чтоб его не уничтожило при бомбежке. Английские летчики скидывают тонны бомб. Я считаю, что дурные шуточки вроде: " Ну, вся тонна на него не упадет! " или " Одной бомбы также хватит! " – чрезвычайно бестактны и неразумны. И не лишь Дирк попал в беду, далековато нет. Каждый день увозят молодежь на принудительные работы. Некоторым удается убежать по дороге или исчезнуть заблаговременно, но таковых чрезвычайно недостаточно.
Моя грустная повесть еще не кончена. Знаешь ли ты, что такое заложники? Тут немцы выдумали самую утонченную пытку. Это ужаснее только. Хватают без разбора ни в чем не повинных людей и держат в тюрьме. Если где-либо обнаруживают " саботаж " и виновника не обретают, то имеется предлог шлепнуть нескольких заложников. И позже в газетах возникают предупреждения. Что за люд эти немцы! И я также как-то принадлежала к ним. Но Гитлер издавна объявил нас лишенными гражданства. Да, большей злобы меж таковыми германцами и евреями нигде на свете нет!
Среда, 13 января 1943 г.
Милая Китти!
Сегодня мы снова ужасно расстроены, невозможно тихо сидеть и действовать. Происходит кое-что страшное. Днем и ночкой несчастных людей увозят и не разрешают ничто хватать с собой – лишь рюкзак и мало средств. Но и это у них также позже отнимают!
Семьи разлучают, отцов и матерей отрывают от деток. Бывает, что детки прибывают домой из школы, а родителей нет, или супруга уйдет за покупками и ворачивается к опечатанной двери – какоказалось, всю семью увели!
И посреди христиан вырастает беспокойство: молодежь, их сыновей, отправляют в Германию. Везде несчастье!
Каждую ночь сотки самолетов летят чрез Голландию бомбить германские городка, любой час в России и в Африке погибают сотки людей. Весь земной шар сошел с ума, всюду погибель и поражение.
Конечно, союзники вданныймомент в лучшем расположении, чем немцы, но конца все одинаково не следовательно.
Нам живется хорошо, лучше, чем миллионам остальных людей. Мы сидим тихо, в сохранности, мы в состоянии основывать планы на послевоенное время, мы даже можем ликовать новеньким платьям и книжкам, а нужно было бы мыслить, как отложить любой цент и не истратить его зря, поэтому что будетнеобходимо помогать иным и выручать всех, кого разрешено избавить.
Многие ребятишки носятся в одних тонких платьях, в древесных башмаках на босу ногу, без пальто, без перчаток, без шапок. В желудках у них пусто, они жуют репу, из прохладных комнат выбегают на мокрые улицы, под дождик, ветр, позже прибывают в сырую, нетопленую школу. Да, в Голландии дошло до такого, что детки на улице выпрашивают у прохожих кусочек пища! Я бы могла напротяжениинесколькихчасов говорить, насколько горя принесла битва, но мне от этого делается еще печальнее. Нам ничто не остается, как тихо и мужественно ожидать, покуда придет конец несчастьям. И все ожидают – евреи, христиане, все народы, целый мир... А почтивсе ожидают погибели!
Анна.
Суббота, 30 января 1943 г.
Милая Китти!
Я вне себя от бешенства, но обязана сдерживаться! Хочется топать ногами, кричать, трясти маму за плечи – не знаю, что бы я ей сделала за эти злобные слова, насмешливые взоры, нарекания, которыми она меня осыпает, как стрелами из туго натянутого кривизна. Мне охото крикнуть маме, Марго, Дусселю, даже папе: оставьте меня, дайте мне вздохнуть тихо! Неужели так и спать любой пир в слезах, на влажной подушке, с опухшими очами и тяжелой башкой? Не трогайте меня, я хочу выйти от всех, выйти от жизни – это было бы наиболее наилучшее! Но ничто не значит. Они не знают, в каком я отчаянии. Они сами не понимают, какие царапины они мне наносят.
А их сострадание, их иронию я совершенно не могу выдерживать! Хочется завыть во целый глас!
Стоит мне раскрыть рот – им уже видится, что я наговорила лишнего, стоит замолчать – им забавно, любой мой протест – грубость, в всякой разумной идеи – подвох, ежели я устала – означает, я лентяйка, ежели съела излишний кусочек – эгоистка, я дурочка, я трусиха, я хитрая – однимсловом, только не перечесть. Целый день лишь и слышу, какое я невыносимое вещество, и желая я действую вид, что мне забавно и вообщем наплевать, то на самом деле мне это далековато не равнодушно.
Я попросила бы бога господа изготовить меня таковой, чтоб никого не нервировать. Но из этого ничто не выйдет. Видно, таковой я родилась, желая я испытываю, что я совсем не таковая нехорошая. Они и не подозревают, как я стараюсь все делать отлично. Я смеюсь совместно с ними, чтоб не демонстрировать, как углубленно я страдаю. Сколько раз я заявляла маме, когда она пристрастно на меня нападала: " Мне равнодушно, скажи, что желаешь, лишь рукипрочь меня в покое, все одинаково я неисправима! "
Тогда мне молвят, что я дерзкая, и дня два со мной не говорят, а позже внезапно все забывается и прощается. А я так не могу – один день быть с человеком ужасно нежной и симпатичной, а на иной день его ненавидеть! Лучше избрать " золотую середину ", желая ничто " золотого " я в ней не вижу! Лучше удерживать свои идеи при себе и ко всем касаться втомжедухе пренебрежительно, как они относятся ко мне!
Если бы лишь получилось!
Анна.
Понедельник, 19 июля 1943 г.
Милая Китти!
В воскресенье шибко бомбили Амстердам-Норд. Разрушения, наверное, страшные. Целые улицы превращены в груды щебня, и пригодится много дней, чтоб пристроить всех, у кого разбомбило дома. Уже записанно 200 убитых и оченьмного раненых. Больницы переполнены. Дети бродят по улицам, отыскивают под обломками отцов и матерей. Меня и вданныймомент кидает в холод, как лишь вспомню глухой гул и шум, какие и нам угрожали смертью.
Анна.
Четверг, 11 ноября 1943 г.
ОДА МОЕЙ АВТОРУЧКЕ
( " Светлой памяти ")
Авторучка постоянно была моим сотоварищем. Я чрезвычайно ею дорожила, поэтому что у нее золотое перышко, а я, по истине заявить, пишу отлично лишь таковыми перьями. Моя рукоятка прожила длинную и увлекательную жизнь, о которой я и намереваюсь вданныймомент поведать.
Мне было 9 лет, когда моя рукоятка( кропотливо упакованная в вату) прибыла к нам в ящичке с надписью " Без цены ". Этот красивый презент прислала моя приятная бабушка – тогда она еще жила в Ахене. Я болела гриппом, лежала в кровати, а на улице завывал февральский ветр. Чудесная рукоятка в красном кожаном футляре тут же была показана моим подругам и знакомым. Я, Анна Франк, стала гордой владелицей авторучки!
Когда мне исполнилось 10 лет, я получила позволение хватать ручку в школу, и преподавательница позволила мне воспользоваться ею на уроках.
К огорчению, на последующий год мне довелось бросать родное драгоценность дома, поэтому что классная наставница нашего шестого класса разрешала строчить лишь школьными ручками.
Когда мне было двенадцать лет и я перешла в еврейскую гимназию, мне подарили новейший футляр с отделением для карандаша и с роскошной застежкой на молнии.
Когда мне исполнилось тринадцать, рукоятка отправилась со мной в пристанище и тут была мне преданной помощницей в переписке с тобой и в упражнениях. ныне мне уже четырнадцать, и моя рукоятка была со мной целый крайний год моей жизни...
В пятницу вечером я вышла из собственной комнаты в общую и желала присесть за стол поработать. Но меня свирепо прогнали, так как папа и Марго занимались латынью. Ручка так и осталась на столе... Анне же довелось наслаждаться самым краешком стола, и она, тяжко охая, принялась " тереть фасоль ", то имеется чистить заплесневелые карие фасолины.
Без четверти 6 я подмела пол и кинула сор совместно с кожурой от фасоли прямо в печку. Сразу взмахнуло мощное огонь, и я чрезвычайно обрадовалась, поэтому что пламя уже потухал, а тут внезапно опять запылал. Между тем " латинисты " кончили свои дела, и сейчас я могла присесть за стол и позаниматься. Но ручки моей нигде не было. Я обыскала все вокруг, мне помогала Марго, позже к нам присоединилась мать, позже находили папа с Дусселем, но моя правильная подруга пропала бесследно.
" Возможно, она угодила в печку совместно с фасолью ", – предположила Марго.
" Быть не может! " – ответила я. Но мою трогательную ручку так и не получилось найти, и мы уже к вечеру решили, что она сгорела, тем наиболее что пластмасса так отлично горит. И правильно, наша печальная гипотеза подтвердилась – на последующее утро папа отыскал в зале наконечник. От золотого пера и отпечатка не осталось. " Очевидно, оно расплавилось и смешалось с золой ", – решил папа. Но у меня имеется одно утешение, хоть и чрезвычайно слабенькое: рукоятка моя была послушна кремации, что я – когда-либо в будущем – желаю и себе!
Суббота, 27 ноября, 1943 г.
Милая Китти!
Вчера вечером, когда я уже засыпала, я внезапно явственно увидела Лиз.
Она стояла передо мной – оборванная, изнуренная, щеки ввалились. Ее огромные глаза были обращены ко мне с укором, какбудто она желала заявить: " Анна, длячего ты меня кинула? Помоги же мне! Выведи меня из этого ада! "
А я ничем не могу ей посодействовать, я обязана сложа руки глядеть, как люди мучаются и погибают, и могу лишь просить господа, чтоб он уберег ее и дал нам опять свидеться. Почему мне представилась конкретно Лиз, а не кто-либо иной полностью ясно. Я судила о ней ошибочно, по-детски, я не понимала ее страхов. Она чрезвычайно обожала свою подругу и опасалась, что хочу их поссорить. Ей было чрезвычайно тяжко. Я-то знаю, мне это эмоция отлично знакомо!
Иногда я мимоходом задумывалась о ней, но тут же из эгоизма уходила в свои веселья и горести. Вела я себя страшно, и сейчас она стоит передо мной, бледная, печальная, и глядит на меня умоляющими очами... Если бы я могла хоть чем-нибудь ей посодействовать!
Господи, да как же это – у меня имеется все, что угодно, а ее ожидает таковая ужасная участь! Она ни чуток не меньше меня веровала в господа и постоянно всем желала блага. Почему же мне суждено существовать, а она, быть может, быстро умрет? В чем же разница меж нами? Почему мы разлучены с ней?
Честно разговаривая, я не упоминала о ней вот уже немало месяцев – да, практически цельный год. Не то чтоб совершенно не упоминала, а элементарно никогда не задумывалась о ней, никогда не представляла ее себе таковой, какой-никакой она появилась мне вданныймомент в собственной ужасной беде.
Ах, Лиз, надеюсь, что ты постоянно будешь с нами, ежели лишь переживешь войну! Я бы сделала для тебя все на свете, все, что упустила...
Но когда я смогу ей посодействовать, она уже не станет нуждаться в моей поддержке. Вспоминает ли она меня хоть времяотвремени? И с каким ощущением?
Господи, помоги ей, сделай так, чтоб она не ощущала себя всеми покинутой. Пусть она знает, что я размышляю о ней с состраданием и любовью. Может быть, это даст ей силы выдержать. Нет, не необходимо более о ней мыслить. Все время вижу ее перед собой. Ее большие глаза так и стоят передо мной.
Запала ли религия углубленно в сердечко Лиз или все это навязано ей старшими? Не знаю, никогда ее об этом не спрашивала. Лиз, приятная Лиз, ежели бы разрешено было возвратить тебя, ежели бы я могла разделять с тобой все, что у меня имеется! Поздно, сейчас я ничем не могу посодействовать, сейчас невозможно поправить то, что упущено. Но я никогда ее не забуду, пожизненно буду за нее молиться!
Анна.
Пятница, 7 января, 1944 г.
Милая Китти!
Какая я глупая! Ни разу мне не пришло в голову поведать тебе о себе и о всех моих поклонниках.
Когда я была совершенно малая, чуток ли не в детском саду, мне чрезвычайно нравился Карл Самсон. Отца у него не было, он жил с мамой у тетки. Сын тетки, его двоюродный брат Бобби, разумный, стройный, темноволосый паренек, нравился всем еще более, чем небольшой смешной толстячок Карл. Но я не направляла интереса на наружность и немало лет дружила с Карлом. Мы с ним продолжительно были самыми реальными хорошими друзьями, но я ни в кого не влюблялась.
Потом на моем пути встал Петер, и первая детская влюбленность полностью захватила меня. Я ему также нравилась, и мы с ним были неразлучны единое лето. Я вижу нас вдвоем – мы бродим по улицам, держась за руки, он – в полотняном костюмчике, я – в летнем платье.
После каникул он поступил в настоящее, а я вульгарна в старший приготовительный класс. То он заходил за мной в школу, то я – за ним. Петер был чрезвычайно прекрасен – высочайший, стройный, согласный, со безмятежным, суровым и разумным лицом. У него были черный волосы, румяные, загорелые щеки, волшебные коричневые глаза и узкий нос. Особенно я обожала, когда он хохотал. У него становился таковой веселый, ребячливый вид.
На летние каникулы мы уехали. Когда мы возвратились, Петер переехал на иную квартиру и сейчас жил вблизи с одним мальчиком, он был еще ветше Петера, но так с ним подружился, что водой не разольешь! Наверное, этот паренек ему произнес, что я совершенно мелюзга, и Петер закончил со мной дружить. Я так его обожала, что поначалу ни за что не могла с этим примириться, но позже поняла, что, ежели стану за ним носиться, меня будут дразнить " мальчишницей ".
Шли годы. Петер дружил лишь с девочками собственного возраста, а со мной даже не здоровался, но я никоимобразом не могла забыть его.
Когда я перешла в еврейскую гимназию, в меня влюбилось немало мальчиков из моего класса. Мне было чрезвычайно славно, я ощущала себя польщенной, но в общем это меня не трогало.
Потом в меня безрассудно влюбился Гарри. Но, как я уже произнесла, более я никого не обожала.
Как произносит поговорка: " Время исцеляет все царапины ".
Так было и со мной. Но я воображала, что забыла Петера и что мне он совсем безразличен. Но в моем подсознании крепко жила память о нем, и единожды довелось себе сознаться: меня так терзала горячность к его знакомым девчонкам, что я намеренно пыталась о нем не мыслить.
А сейчас сутра мне стало яcно, что ничто не поменялось, напротив: чем ветше и взрослее я становилась, тем более росла моя влюбленность. ныне я разумею, что Петер тогда считал меня ребенком, и все же мне было тяжело и несладко, что он так скоро меня запамятовал. Я вижу его перед собой так четко, что разумею: никто иной так не станет наполнять мои идеи.
Сон совершенно сбил меня с толку. Когда папа желал поцеловать меня сутра, я чуток не вскрикнула: " Ах, отчего ты не Петер! " Все время размышляю о нем, целый день твержу про себя: " О Петер, приятный мой Петер! "
Кто же мне поможет? Хочется существовать далее и умолять господа, чтоб он дал мне свидеться с Петером, когда я буду на воле. Он по моим очам выяснит, что я испытываю, и скажет: " Ах, Анна, ежели бы я знал, я издавна бы пришел к тебе! "
Однажды, когда мы с отцом разговаривали о сексуальных вопросах, он произнес, какбудто я еще не могу взятьвтолк, что такое " желание ". Но я знала, что разумею, а уж теперь-то мне все ясно наверное!
Нет для меня ничто подороже тебя, мой Петель!
Я посмотрелась в зеркало – у меня стало совершенно иное лицо. Глаза глубочайшие, ясные, щеки порозовели, как никогда, и рот видится нежнее. У меня блаженный вид, и все же в очах у меня некая печаль, от которой меркнет ухмылка на губах. Не могу я быть счастливой, поэтому что знаю – Петер вданныймомент обо мне не задумывается. Но я опять испытываю на себе взор его трогательных глаз и его прохладную, нежную щеку у моей щеки...
О Петель, Петель, как мне изгладить твой образ? Разве разрешено доставить себе кого-нибудь на твоем месте? Какая ничтожная фальшивка! Я так обожаю тебя, что влюбленность не уменьшается в моем сердечко, она желает вырваться на волю, раскрыться во всей собственной силе!
Неделю обратно, нет, даже вчера, ежели бы меня кто-либо спросил, за кого я желала бы вылезти замуж, я произнесла бы: " Не знаю ". А сейчас я готова крикнуть: " За Петера, лишь за Петера, я обожаю его всем сердцем, всей душой, безмерно и все же не хочу, чтоб он был очень настойчив, нет, я позволю ему лишь тронуть моей щеки ".
Я сидела сейчас на чердаке и задумывалась о нем. И после короткого беседы мы оба начали рыдать, и я опять ощутила его губки, нескончаемо нежное касание его щеки.
" О Петер, думай обо мне, приди ко мне, мой приятный, приятный Петер! "
Анна.
Суббота, 22 января 1944 г.
Милая Китти!
Объясни мне, просьба, почему большаячасть людей так опасается раскрыть собственный врождённый мир? Почему я вожу себя в сообществе совершенно не так, как нужно? Наверно, тут имеется предпосылки, знаю, но все же почему-то, что даже с самыми недалёкими людьми никогда не бываешь искренней до конца.
У меня такое эмоция, как какбудто после такого сна я чрезвычайно повзрослела, стала когда-то более " человеком ". Ты, наверняка, удивишься, ежели я тебе открою, что даже о ван Даанах я сейчас сужу иначе. Я гляжу на наши дискуссии и стычки без бывшего предубеждения.
Отчего я так переменилась?
Видишь ли, я немало задумывалась о том, что дела меж нами могли бы сформироваться совершенно подругому, ежели бы моя мать была подлинной безупречной " мамочкой ". Спору нет, фру ван Даан никоимобразом не назовешь человеком вежливым. Но мне видится, что разрешено было бы избежать пятидесятипроцентов данных нескончаемых прений, ежели бы мать была наиболее легким человеком и не обостряла дела. У фру ван Даан имеется свои позитивные свойства, с ней разрешено договориться. Несмотря на целый собственный эгоизм, незначительность и сварливость, она просто идет на уступки, ежели ее не нервировать и не подзуживать. Правда, ее хватает быстро, но при неком терпении разрешено с ней мочь. Надо лишь по-дружески, неприкрыто обсуждать вопросы о нашем воспитании, о баловстве, о еде и так дальше. Тогда мы не стали бы выкапывать друг у друга лишь нехорошие черты!
Знаю, знаю, что ты скажешь, Китти!
" Неужто это твои идеи, Анна? И это пишешь ты, ты, о которой „верхние“ разговаривали столько отвратительного? Ты, которая выяснила столько несправедливости ". Да, это пишу я! Хочу хозяйка до только докопаться, не желаю существовать по старенькой поговорке: " Как деды пели... " Нет, я буду учить ван Даанов и выясню, что истина, а что преувеличение. А ежели я также разочаруюсь в них, тогда и запою ту же песенку, что и мои предки. Но ежели " верхние " окажутся лучше, чем о них молвят, я стараюсь повредить неправильное понятие, которое сформировалось у моих родителей, а ежели не удастся, останусь при собственном мировоззрении и собственном суждении. Буду воспользоваться хотькаким поводом, чтоб произносить с фру ван Даан на различные темы, и не постесняюсь объективно выговаривать родное мировоззрение. Не зря же меня зовут " фрейлейн Всезнайка ".
Конечно, я не намереваюсь идти против собственного семейства, но сплетням я более не верую! До сих пор я была крепко уверена, что во всем повинны ван Дааны, но, наверняка, дробь вины лежит и на нас.
По сути дела мы, обязано быть, постоянно правы. Но от людей умных – а мы себя причисляем к ним – все-же нужно ожидать, что они сумеют ужиться с самыми различными людьми. Надеюсь, что я проведу в жизнь то, в чем я сейчас убеждена.
Анна.
Пятница, 18 февраля 1944 г.
Милая Китти!
Когда я подымаюсь вверх, я обязательно стараюсь увидеть " его ". Моя жизнь стала еще проще, в ней опять возник значение, имеется чему ликовать.
Хорошо, что " объект " моих дружественных эмоций постоянно сидит дома и мне нечего страшиться соперниц( несчитая Марго). Не думай, что я неравнодушна, совсем нет. Но у меня такое эмоция, что меж мной и Петером растёт кое-что чрезвычайно неплохое, и наша дружба, наше доверие встанут еще сильнее. Как лишь возникает вероятность, я бегу к нему. ныне совершенно не то, что ранее, когда он не знал, о чем со мной произносить. Он все произносит и произносит, даже когда я совершенно намереваюсь ретироваться.
Маме не чрезвычайно нравится, что я так нередко хожу вверх. Она произносит: " Не надоедай Петеру, рукипрочь его в покое ". Неужели она не соображает, что это совершенно особые, искренние треволнения? Каждый раз, как я прихожу оттуда, обязательно спросит, где я была. Терпеть этого не могу. Отвратительная повадка.
Анна.
Вторник, 7 марта 1944 г.
Милая Китти!
Когда я вспоминаю свою жизнь до 1942 года, мне все видится ненастоящим. Ту жизнь водила совершенно иная Анна, не та, которая тут так поумнела. Да, чудесная была жизнь! Масса почитателей, 20 подружек и знакомых, практически все учителя обожают, предки балуют напропалую, насколько угодно лакомств, средств – что же еще?
Ты узнаешь, как это я ухитрялась всех завоевать? Когда Петер произносит, что во мне имеется " притягательность ", это не совершенно правильно. Учителям нравилась моя находчивость, мои остроумные замечания, радостная ухмылка и опасный взор на вещи – все это казалось им дорогим, смешным и занятным. Я была ужасной " флиртушкой ", кокетничала и веселилась. Но при этом у меня были и отличные свойства – прилежание, прямота, доброжелательность. Всем без различия я позволяла расстреливать у себя, никогда не воображала и каждые сласти раздавала вправо и влево. Может быть, я стала бы презрительной потому, что мною все так балдели? Может быть, даже лучше, что меня, так заявить, в апогее праздника внезапно кинули в самую будничную жизнь, но прошло более года, доэтого чем я привыкла, что никто более мною не восхищается.
Как меня именовали в школе? Главной заводилой во всех проделках и проказах – постоянно я была первая, никогда не ныла, не капризничала. Неудивительно, что любому было славно провожать меня в школу и показывать мне тыщу символов интереса.
Та Анна видится мне чрезвычайно знатной, но поверхностной девочкой, с которой сейчас у меня нет ничто всеобщего. Петер чрезвычайно верно увидел: " Когда я тебя встречал ранее, ты пожизненно была окружена двумя-тремя мальчиками и цельным выводком девочек, постоянно ты смеялась, шалила, постоянно была в центре ".
Что же осталось от данной девочки? Конечно, я еще не разучилась смеяться, еще умею любому ответствовать, умею так же отлично – а может быть, еще лучше – разбираться в людях, умею флиртовать... ежели захочется. Конечно, мне бы хотелось еще хоть один пир, хоть некотороеколичество дней или недельку протянуть так забавно, так легкомысленно, как доэтого, но я знаю, что к концу данной недели мне все так надоело бы, что я была бы благодарна главному встречному, который побеседовал бы со мной серьезно. Не необходимы мне фанаты – необходимы товарищи, не хочу, чтоб балдели моей симпатичной ухмылкой, – хочу, чтоб меня оценивали за внутреннюю суть, за нрав. Знаю непревзойденно, что тогда круг знакомых будет еще уже. Но это не гроза, только бы со мной остались некотороеколичество товарищей, реальных, искренних товарищей!
Однако я в то время не постоянно была спокойно благополучна. Часто я ощущала себя одинокой, но так как была занята с утра до вечера, то мыслить об этом было прежде и я веселилась вовсю. Сознательно или неосознанно, но я пыталась шуткой наполнить пустоту. ныне я оглядываюсь на свою прошлую жизнь и берусь за работу. Целый кусочек жизни безвозвратно ушел. Беспечные, беззаботные школьные дни никогда не возвратиться.
Да я и не тоскую по той жизни, я выросла из нее. Я уже не умею так неосторожно развлекаться, постоянно в глубине души я остаюсь суровой.
Свою жизнь до истока 1944 года я вижу, какбудто через увеличительное стекло. Дома – солнечная жизнь, позже – в 1942 году – переезд сюда, резкая смена, ссоры, нарекания. Я не могла сходу изучить эту смену, она меня сшибла с ног, и я держалась и противилась лишь наглостью.
Первая половина 1943 года: нескончаемые слезы, одиночество, постепенное сознание собственных ошибок и недочетов, и в самом деле чрезвычайно огромных, желая они кажутся еще более.
Я пыталась все разъяснить, пыталась перетянуть Пима на свою сторону – это не вышло. И мне довелось одной улаживать тяжелую задачку: так преобразоваться, чтоб не чуять нескончаемых наставлений, какие доводили меня практически до уныния.
Вторая половина года сложилась лучше: я выросла, со мной стали уже почаще знаться как со зрелой. Я более задумывалась, истока строчить рассказы и пришла к заключению, что никто не владеет права кидаться мною, как мячиком. Я желала формировать собственный нрав хозяйка, по собственной воле. И еще одно: я поняла, что отец не во всем может быть моим поверенным. Никому не стану полагаться более, чем самой себе.
После Нового года – 2-ая крупная смена – мой сон... После него я поняла свою тоску по другу: не по девочке-подруге, а по другу-мальчику. Я открыла счастье внутри себя, нашла, что мое легкомыслие и веселость – лишь защитный броня. Постепенно я стала спокойнее и ощутила безграничную тягу к добру, к красе.
И вечером, лежа в кровати, когда я заканчиваю мольбу словами: " Благодарю тебя за все неплохое, милое и красивое ", – во мне все ликует. Я вспоминаю все " неплохое ": наше избавление, мое излечение, позже все " милое ": Петера и то робкое, ласковое, до что мы оба еще опасаемся дотронуться, то, что еще придет, – влюбленность, влечение, счастье. А позже вспоминаю все " красивое ", оно – во всем мире, в природе, в художестве, в красе, – во всем, что отлично и гордо
Тогда я размышляю не о несчастье, а о том чудесном, что есть кроме него. Вот в чем главное отличие меж мной и матерью. Когда человек в тоске, она ему рекомендует: " Думайте о том, насколько на свете горя, и будьте признательны, что вам это не приходится болеть ".
А я рекомендую иное: " Иди в поле, на волю, на солнце, иди на волю, старайся отыскать счастье в себе, в господе. Думай о том чудесном, что делается в твоей душе и кругом тебя, и будь счастлив ".
По моему понятию, мамин комитет неправилен. А ежели у тебя самого горе, что же тогда делать? Тогда ты исчез. А я считаю, что постоянно остается красивое: натура, солнце, воля, то, что у тебя в душе. За это нужно обращаться, тогда ты отыщешь себя, отыщешь господа, тогда ты все выдержишь.
А тот, кто сам счастлив, может отдать счастье и иным. Тот, в ком имеется мужество и стойкость, тот никогда не сдается и в горе!
Анна.
Суббота, 1 апреля 1944 г.
Милая Китти!
И все же мне чрезвычайно тяжело. Ты осознаешь, о чем я? Я скучаю о поцелуе, о том поцелуе, которого так продолжительно приходится ожидать. Неужели он глядит на меня лишь как на приятеля? Неужели я для него не стану чем-то огромным? Ты знаешь, да я и хозяйка знаю, что я мощная, что практически все трудности я могу идти одна, и что я не привыкла их с кем-нибудь разделять. За свою мама я никогда не цеплялась. А сейчас мне так охото решать ему голову на плечо и элементарно затихнуть!
Никогда, никогда я не забуду, как во сне я ощутила щеку Петера и какое это было необычное, красивое эмоция! Неужели он этого не желает? Может быть, лишь робость препятствует ему сознаться в любви? Но отчего же ему так охото, чтоб я постоянно была возле него? Ах, отчего он ничто не скажет? Нет, более не буду, стараюсь быть спокойной. Надо сохраниться мощной, нужно терпеливо ожидать – и все сбудется. Но... но вот что наиболее нехорошее: значит так, какбудто я за ним шмыгаю, поэтому что постоянно я хожу за ним вверх, а не он прибывает ко мне. Но таккак это зависит лишь от расположения наших комнат, он обязан это взятьвтолк! Ох, почтивсе, чрезвычайно немало ему еще нужно взятьвтолк!
Анна.
Четверг, 6 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Ты спросила меня, чем я более только увлекаюсь, чем увлекаюсь, и я отвечаю тебе. Не пугайся, у меня данных интересов тьма-тьмущая!
На главном месте стоит беллетристика, но это, в сущности, невозможно именовать элементарно увлечением.
Во-вторых, я увлекаюсь родословными царских домов. Из газет, книжек и журналов я собрала материал о французских, германских, испанских, британских, австрийских, российских, норвежских и нидерландских царствующих домах и немало уже систематизировала, поэтому что я издавна действую выписки из всех биографических и исторических книжек, какие читаю. Я даже переписываю цельные отрывки из летописи. Значит, деяния – мое третье интерес; папа мне брал немало исторических книжек. Не дождусь дня, когда я хозяйка снова смогу копаться в общественной библиотеке.
В-четвертых, я увлекаюсь греческой и римской мифологией, и у меня по этому предмету также имеется немало книг. Потом я увлекаюсь собиранием портретов звезд и фамильных фото. Я почитаю книжки, чтение и увлекаюсь всем, что касается писателей, стихотворцев и живописцев, а втомжедухе историей искусств. Может быть, позднее начну интересоваться и музыкой. С определенной антипатией я отношусь к алгебре, геометрии и математике. Все другие школьные предметы я обожаю, но историю более только!
Анна.
Воскресенье сутра, возле одиннадцати, 16 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Запомни совсем недавний день – его невозможно забыть, поэтому что он самый-самый принципиальный день в моей жизни. Да и для каждой женщины тот день, когда ее впервыйраз поцеловали, – самый-самый принципиальный день! Вот и у меня также. Тот раз, когда Брам поцеловал меня в правую щеку, не считается, и когда м-р Уокер поцеловал мне руку – также не в счет.
Слушай же, как меня впервыйраз поцеловали.
Вчера вечером, часов в 8, я сидела с Петером на его кушетке, и он обнял меня за плечи.
" Давай немного подвинемся, – произнесла я, – а то я все время стукаюсь башкой о ящик ".
Он отодвинулся практически в самый-самый угол. Я просунула руку под его рукою и обхватила его, а он еще сильнее обнял меня за плечи. Мы нередко с ним сидели вблизи, но никогда ранее мы не были так вблизи, как в этот пир. Он так прочно привлек меня к себе, что мое сердечко забилось у него на груди. Но позже стало еще лучше. Он все более притягивал меня к себе, покуда моя башка не склонилась к нему на плечо, а его башка приникла к моей. А когда я минут чрез 5 снова села прямо, он скоро брал мою голову обеими руками и опять привлек меня к себе. Мне было так отлично, так удивительно, я не могла заявить ни слова, лишь наслаждалась данной минуткой. Он мало неудобно погладил меня по щеке, по плечу, играл моими локонами, и мы не шевелились, прижав головы друг к другу. Не могу обрисовать тебе, Китти, эмоция, которое меня переполняло! Я была благополучна, и он, мне видится, также. В половине девятого мы встали, и Петер стал натягивать гимнастические туфли, чтоб не топать при обходе дома. Я стояла вблизи. Как это внезапно приключилось, хозяйка не знаю, но доэтого чем выйти книзу, он поцеловал мои волосы где-то меж левой щекой и ухом. Я убежала книзу без оглядки и... воображаю о нынешнем вечере.
Анна.
Среда, 19 апреля 1944 г.
Милый дружок!
Что может быть лучше на свете, чем глядеть из раскрытого окна на природу, выслушивать, как поют птицы, ощущать солнце на щеках и, обняв трогательного мальчика, неговорянислова торчать, прочно прижавшись друг к другу? Не верую, что это нехорошо, от данной тишины на душе делается ясно. Ах, ежели б лишь никто ее не нарушал – даже Муши!
Анна.
Пятница, 28 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Никогда не забуду собственный сон про Петера Васаеля. Стоит мне о нем поразмыслить, как я снова испытываю его щеку у моей, снова чувствую это чудесное чувство. С Петером( здешним) я также чувствовала это чувство, но не с таковой силой... до вчерашнего дня, когда мы сидели на диванчике вблизи, как постоянно, прочно обнявшись. И внезапно та, бывшая Анна пропала и возникла иная Анна. Та, иная Анна, в которой нет ни легкомыслия, ни веселости – она лишь желает любить, желает быть нежной.
Я сидела, прижавшись к нему, и ощущала, как переполняется сердечко. Слезы подступили к очам, покатились по лицу прямо на его куртку. Заметил ли он? Ни одним ходом он себя не выдал. Чувствует ли он то, что испытываю я? Он не произнес практически ни слова. Знает ли он, что вблизи с ним – две Анны? Сколько вопросов, а ответа нет!
В половине десятого я встала, подошла к окну, где мы постоянно прощаемся. Я вся еще дрожала, я была той, иной Анной. Он подошел ко мне, я обхватила его шею руками и поцеловала в левую щеку. Но когда я желала поцеловать его и в правую, мои губки встретились с его губами. В смятении мы прижались губами еще раз, еще и еще, без конца!
Как Петер нуждается в ласке! Впервые он открыл, что такое женщина, впервыйраз сообразил, что у данных " бесенят " также имеется сердечко, что они совершенно остальные, когда остаешься с ними одиннаодин. Впервые в жизни он дал свою дружбу, только себя – таккак у него никогда в жизни не было друга, не было подруги. ныне мы отыскали друг друга. Я также не знала его, у меня также не было любимого, а сейчас имеется.
Но меня частенько мучит вопрос: " Хорошо ли это, верно ли, что я так поддаюсь, что во мне столько же пылкости, как в Петере? Можно ли мне, девушке, так дарить себе волю? "
И на это имеется лишь один протест:
" Я так тосковала, так продолжительно тосковала, я была так одинока – и вот я нашла утешение и удовлетворенность! " Утром мы такие, как постоянно, и днем также, но вечером уже ничем не сдержать нашей тяги друг к другу, невозможно не мыслить о блаженстве, о счастье всякой встречи. И тут мы принадлежим лишь самим себе. И любой пир после прощального поцелуя мне охото выйти, выйти побыстрее, чтоб не глядеть ему в глаза, нестись, нестись, остаться одной в темноте.
Но стоит мне опуститься на четырнадцать ступенек – и куда я угождаю! В ясно освещенную комнату, где говорят, смеются, начинают меня расспрашивать, – и мне нужно ответствовать так, чтоб никто ничто не увидел. Сердце у меня очень переполнено, чтоб сходу стряхнуть все, что я испытала вчера вечером. Та теплая, кроткая Анна изредка пробуждается во мне, но тем сложнее сходу изгнать ее за дверь. Петер углубленно зацепил меня, так углубленно, как никогда, никогда, разве лишь во сне! Петер завладел меня полностью, он вывернул все во мне наизнанку. Не невозможно, что после таковых переживаний любому человеку нужно утихнуть, придти в себя, вернуть внутреннее равновесие. О Петер, что ты со мной делаешь? Чего ты желаешь от меня? Что станет далее? Ах, сейчас я разумею Элли, сейчас, когда я все это чувствую хозяйка, я разумею ее сомнения. Если бы я была ветше и он захотел на мне жениться – что ответила бы я ему? Анна, будь правдивой! Замуж за него ты бы не вульгарна, но и отрешиться от него так тяжело! Характер у Петера еще не установился, в нем очень недостаточно энергии, очень недостаточно мужества, силы. Он еще малыш, сердечно он никак не ветше меня, и более только на свете он желает спокойствия, желает счастья.
Неужели мне только четырнадцать лет? Неужели я элементарно глупая девчонка, старшеклассница? Неужели я и воистину так неопытна во всем? Но у меня более эксперимента, чем у остальных, я пережила то, что в моем возрасте изредка кто переживет. Боюсь себя, опасаюсь, что очень быстро поддамся влечения, а как я тогда буду новости себя с иными мальчиками? Ах, как мне тяжело, как дерутся во мне интеллект и сердечко, как нужно отдать им волю – любому в собственный час! Но уверена ли я, что сумею верно избрать этот час?
Анна.
Вторник, 2 мая 1944 г.
Милая Китти!
В субботу вечером я спросила Петера, не поведать ли отцу о нас, и Петер, чуть-чуть помявшись, произнес, что это верно. Я обрадовалась – еще одно подтверждение его внутренней чистоты. Спустившись книзу, я сходу вульгарна с папой за водой и уже на лестнице произнесла ему:
" Папа, ты, естественно, осознаешь, что, когда мы с Петером совместно, мы не сидим на расстоянии метра друг от друга. По-твоему, это нехорошо? "
Отец ответил не сходу, а позже произнес:
" Нет, Анна, ничто отвратительного в этом нет, но все-же тут, когда живешь в таковой недалекости, нужно быть осторожнее ".
Он еще кое-что заявлял в таком же духе, и мы отправь вверх. А в воскресенье сутра он позвал меня к себе и произнес:
" Анна, я еще раз все обдумал( тут я испугалась). Собственно разговаривая, тут, в пристанище, это не совершенно отлично. Я-то считал, что вы с Петером элементарно друзья. Петер в тебя влюблен? "
" Ни капельки! " – произнесла я.
" Видишь ли Анна, ты знаешь, что я вас непревзойденно разумею, но ты обязана быть сдержаннее, не очень побуждать его. Не ходи вверх так нередко. Мужчина в данных отношениях постоянно активнее, дама обязана его удерживать. Там, на воле, дело иное. Там ты встречаешься с иными мальчиками и девочками, можешь бездействовать, учиться спортом, вообщем чем угодно. Но ежели вы тут очень немало времени будете жить совместно, а позже тебе это закончит влюбиться, все станет еще труднее. Вы же и так все время зрите друг друга, практически непрерывно. Будь осторожнее, Анна, не воспринимай ваши дела серьезно ".
" Да я и не принимаю, папа. И позже Петер – чрезвычайно благородный, неплохой паренек ".
" Да, но нрав у него неуравновешенный, на него просто воздействовать и в неплохую, и в отвратительную сторону. Надеюсь, из-за него самого, что он остается неплохим, поэтому что в главном он благородный человек ".
Мы еще побеседовали и условились, что отец поговорит и с Петером. В воскресенье, после обеда, когда мы сидели наверху, Петер спросил:
" А ты разговаривала с папой, Анна? "
" Да, – произнесла я, – я тебе все поведаю. Ничего отвратительного он не наблюдает, но считает, что тут, где мы живем в таковой тесноте, меж нами просто может случится размолвка ".
" Но мы же условились – не ссориться, и я крепко решил, что так и станет ".
" Я также, Петер, но отец задумывался, что у нас все иначе, что мы элементарно друзья. А по-твоему, этого уже не может быть? "
" По-моему, может. А по-твоему? "
" И по-моему, также. Я произнесла папе, что доверю тебе. И я по-настоящему доверяю тебе, Петер, вполне доверяю, как отцу, и я считаю, что ты благороден доверия, истина? "
" Надеюсь ".( Тут он покраснел и смутился.)
" Я в тебя верую, верую, что у тебя неплохой нрав, что ты в жизни многого добьешься ".
Мы разговаривали еще о многом ином, позже я произнесла:
" Когда мы отсюда выйдем, тебе, наверняка, и дела до меня не станет, истина? "
Он целый запылал: " Нет, деза, Анна! Ты не смеешь так обо мне мыслить! "
Тут меня позвали...
В пн Петер поведал мне, что отец и с ним заявлял.
" Твой отец считает, что из товарищеских отношений может подрасти влюбленность, но я ему произнес, что он может на нас положиться ".
ныне папа желает, чтоб я меньше ходила по вечерам вверх, но я на это не согласна. И не лишь поэтому, что я обожаю случаться у Петера, – я разъяснила папе, что доверяю Петеру. Да, я ему доверяю и хочу обосновать это. А как же обосновать, ежели я из сомнения буду сидеть внизу?
Нет, схожу к нему вверх!
Между тем драма с Дусселем закончилась. В субботу, за ужином, он сказал прекрасную, кропотливо обдуманную стиль по-голландски. Наверное, Дуссель целый день готовил этот " урок ". Его день рождения мы отпраздновали в воскресенье, чрезвычайно бесшумно. От нас он получил бутылку причина урожая 1919 года, от ван Даанов( сейчас они уже могли изготовить ему презент!) он получил банку пикулей и пакетик бритвенных лезвий, от Кралера – золотистый джем, от Мип – книжку и от Элли – горшок цветов. Он всем нам выдал по вареному яйцу.
Анна.
Четверг, 25 мая 1944 г.
Милая Китти!
Каждый день чего-нибудь случается! Сегодня сутра заключили нашего замечательного зеленщика – он скрывал у себя в доме 2-ух евреев. Для нас это тяжкий удар, и не лишь поэтому, что эти евреи стоят на краю смерти: нам ужасно за этого скудного человека.
Весь мир сошел с ума. Порядочных людей посылают в концлагеря, в тюрьмы, в одиночки, а над старыми и юными, над обеспеченными и скудными измываются подонки. Одни попадаются на том, что брали на черном базаре, остальные – на том, что укрывали евреев или подпольщиков. Никто не знает, что его ожидает завтра. И для нас арест зеленщика – томная утрата. Наши женщины не имеютвсешансы, да и не обязаны сами тянуть картошку, и нам остается лишь одно – имеется вменьшеймере. Как нам это удается – я тебе напишу, во каждом случае – наслаждение слабенькое. Мама произносит, что по утрам нималейшего завтрака не станет, за обедом – хлеб и кашка, вечером – жареная бульба, времяотвремени – раза два в недельку салат или мало овощей и более ничто. Значит, будетнеобходимо поголодать, но все не так ужасно, как ежели бы нас нашли.
Анна.
Милая Китти!
Прошел мой день рождения. Мне исполнилось пятнадцать лет. Получила достаточно немало даров: 5 томов летописи художества Шпрингера, гарнитур белья, два пояса, носовой платок, две бутылки кефира, банку джема, пряник, учебник ботаники – от матери с отцом, браслет от Марго, еще одну книгу от ван Даанов, коробку биомальца от Дусселя, каждые сласти и тетрадки от Мип и Элли и – наиболее наилучшее – книжку " Мария-Тереза " и три ломтика реального сыра от Кралера. Петер подарил мне расчудесный букетик роз, бедный паренек так пытался чего-нибудь для меня отхватить, но ничто не отыскал.
Высадка союзников идет непревзойденно, неглядя на дрянную погоду, ужасные штормы и ливни в раскрытом море.
Черчилль, Смэтс, Эйзенхауэр и Арнольд вчера побывали французские деревни, какие заняты и освобождены британцами. Черчилль прибыл на торпедном катере, который обстреляли с берега. У этого человека, как у почтивсех парней, совершенно нет ощущения ужаса! Даже завидно!
Отсюда, из нашего укрытия, никоимобразом невозможно проанализировать, какое расположение в Нидерландах, никоимобразом не раскусить. Безусловно, люди рады, что " инертная " Англия вконцеконцов взялась за дело. Надо бы хорошо встряхнуть всякого, кто свысока глядит на британцев, ругает английское руководство " старыми барами ", именует Англию трусливой и совместно с тем терпетьнеможет германцев. Может быть, ежели данных людей потрясти, их запутанные мозги опять встанут на пространство!
Анна.
Пятница, 21 июля 1944 г.
Милая Китти!
Опять пробудилась вера, снова вконцеконцов все отлично! Да еще как отлично! Невероятное весть! На Гитлера совершено покушение, и не каким-либо " еврейским коммунистом " или " английским капиталистом ", нет, это сделал генерал благородных германских кровей, граф, да к тому же и юный! " Небесное провидение " спасло фюреру жизнь, и, к огорчению, он отделался царапинами и пустячными ожогами. Убито некотороеколичество офицеров и генералов из его свиты, остальные ранены. Виновник расстрелян. Вот подтверждение, что почтивсе генералы и офицеры сыты борьбой по гортань и с удовольствием выслали бы Гитлера в тартарары. Они желают создать после погибели Гитлера военную диктатуру, позже закончить мир с союзниками, опять вооружиться и чрез 20 лет снова приступить войну. А может быть, провидение намеренно немного задержало уничтожение Гитлера, поэтому что для союзников еще удобнее и выгоднее, ежели " чистокровные " германцы передерутся меж собой и убьют друг дружку, тогда русским и британцам остается меньше работы и они тем быстрее сумеют приступить возрождать свои городка. Но покуда что до этого не дошло, и я не хочу предвосхищать великолепное грядущее. Но ты, наверняка, поняла, что все, о чем я рассказываю, – трезвые факты, они обеими ногами стоят на настоящей грунте. В облике исключения я тут ничто не приплетаю про " возвышенные идеалы ".
Кроме такого, Гитлер был так любезен, что сказал собственному любимому и преданному народу о том, что с нынешнего дня все боевые подчинены гестапо и что любой боец, узнавший, что его командир воспринимал роль в " подлом и невысоком покушении ", может без последующих околичностей прихлопнуть его.
Вот это станет деяния! У Ганса Дампфа заболели лапти от беготни, его командир на него наорал. Ганс хватает винтовку, орет: " Ты желал уничтожить фюрера, вот тебе за это! " Залп – и высокомерный командир, осмелившийся орать на скудного солдатика, перешел в нескончаемую жизнь( или в нескончаемую погибель – как это говориться?). Дойдет до такого, что бога офицеры со ужасу наделают в брюки и будут страшиться даже пикнуть перед бойцами.
Ты поняла или я снова наболтала бог известие что? Ничего не поделаешь, я очень благополучна, чтоб строчить стройно, при одной идеи, что в октябре я опять сяду за парту! О-ля-ля, да я хозяйка лишь что писала: " Не хочу предвосхищать грядущее! " Не сердись, не зря же меня именуют " комок противоречий "!
Анна.
Вторник, 1 августа 1944 г.
Милая Китти!
" Клубок противоречий "! Это крайняя выдумка крайнего письма, и с нее затеваю сейчас. " Клубок противоречий " – ты можешь разъяснить мне, что это означает? Что означает " возражение "? Как почтивсе остальные слова, и это словечко владеет двойной значение: возражение кому-нибудь и возражение внутреннее?
Первый значение традиционно значит: " не опознавать представления остальных людей, полагать, что ты лучше всех все знаешь, постоянно бросать за собой крайнее словечко ", – в общем, все те противные свойства, какие приписывают мне. А 2-ое никому не понятно, это – собственная секрет.
Однажды я тебе говорила, что у меня, в сущности, не одна воротила, а две. В одной таится моя необузданная веселость, ироническое известие ко всему, жизнерадостность и основное мое качество – ко всему касаться просто. Под этим я разумею вот что: не давать смысла флирту, поцелую, объятию, двусмысленной шутке. И эта воротила во мне постоянно вполнойготовности, она вытесняет иную, наиболее красивую, чистую и глубокую. Но ту, неплохую сторону Анны никто не знает, поэтому так недостаточно людей меня терпит.
Да, естественно, я радостный клоун на один пир, а позже цельный месяц никому не необходима. Совсем как для суровых людей амурный кинофильм: элементарно развлечение, отдых на часок, то, что сходу забываешь, ни неплохое, ни нехорошее. Мне мало досадно говорить тебе это, но отчего не заявить, раз это истина? Моя легкомысленная, поверхностная воротила постоянно побеждает ту, глубокую, одолевает ее. Ты не представляешь себе, как нередко я пробовала отложить, парализовать, утаить эту Анну, которая в конце концов сочиняет лишь половину такого, что зовется Анной, но ничто не значит, и я знаю отчего.
Я опасаюсь, что все, кто меня знает таковой, какой-никакой я постоянно посещаю, внезапно обнаружат, что у меня имеется и иная сторона, еще лучше, еще добросердечнее. Я опасаюсь, что нужно мной встанут насмехаться, назовут меня смешной и сентиментальной, не воспримут меня серьезно. Я привыкла, что ко мне относятся пустяково, но к этому привыкла лишь " простая " Анна, она может это перенести, а иная, " суровая ", очень для этого слаба. И ежели я когда-либо противволи вытаскиваю " неплохую " Анну на сцену, она съеживается, как растение " не-тронь-меня ", и как лишь ей нужно заговорить, она издаёт вместо себя Анну номер один и теряется, доэтого чем я успеваю опомниться.
И значит, что та, " приятная " Анна никогда не возникает на людях, но когда я одна, она главенствует. Я буквально знаю, какой-никакой мне охото быть, какая я имеется... в душе, но, к огорчению, я таковая лишь для себя самой. И, может быть – нет, даже наверное, – это фактор, отчего я считаю, что я по натуре глубочайшая и скрытная, а остальные – что я общительная и поверхностная. Внутри мне постоянно показывает путь та, " чистая " и " отменная " Анна, а снаружи я элементарно радостная козочка-попрыгунья.
И, как я уже разговаривала, я все испытываю не так, как произношу иным, благодарячему обо мне и создалось мировоззрение, что я шмыгаю за мальчишками, флиртую, везде сую собственный нос, зачитываюсь романами. И " радостная " Анна над этим смеется, грубит, равнодушно пожимает плечами, делает вид, что ее это совсем не касается. Но – увы! Та, иная, " тихая " Анна задумывается совершенно подругому. И так как я с тобой полностью правдива, то сознаюсь: мне чрезвычайно жалко, что я прилагаю неимоверные стремления, чтоб поменять себя, начинать иной, но любой раз мне приходится биться с тем, что посильнее меня.
И все во мне плачет: " Видишь, вот что вышло: у тебя отвратительная имя, кругом – насмешливые или огорченные лица, людям ты несимпатична – а все вследствии такого, что ты не слушаешь рекомендаций собственного лучшего " я ". Ах, я бы и подчинялась, но ничто не значит: стоит мне начинать суровой и тихой, как все задумываются, что это притворство, и мне приходится освобождаться шуткой. Я уж не произношу о собственной семье, они сходу начинают заподозрить, что я заболела, предоставляют таблетки от ведущий боли, от нервов, щупают пульс и лоб – уж нет ли у меня погода, узнают, действовал ли желудок, а позже порицают меня за нехорошее расположение. И я не выдерживаю, я затеваю по истинному капризничать, позже мне делается обидно, и вконцеконцов я выворачиваю сердечко наизнанку, нехорошим наружу, а неплохим внутрь, и затеваю находить средства – начинать таковой, как мне хотелось бы, какой-никакой я могла бы начинать, ежели бы... да, ежели бы не было на свете остальных людей...
Анна.
На этом Дневник Анны обрывается.
4 августа " зеленая милиция " напала на " пристанище ", заключила всех, кто там прятался, совместно с Кралером и Коопхойсом, и увезла в германские и голландские концлагеря.
Гестапо разгромило " пристанище ". Среди старых книжек, журналов и газет, брошенных как попало, Мип и Элли отыскали Дневник Анны. Кроме нескольких страничек Дневник был напечатан вполне.
Из всех скрывавшихся возвратился лишь отец Анны. Кралер и Коопхойе вынесли оченьмного лишений в голландских лагерях и возвратились к собственным семьям.
Анна погибла в марте 1945 года в концлагере Берген-Бельзен, за два месяца до избавления Голландии.
По материалам журнала " МЫ ".
Дневник Анны Франк
Дневник Анны Франк
12 июня 1942 г.
Надеюсь, что я все смогу поручить тебе, как никому до сих пор не верила, надеюсь, что ты будешь для меня большой помощью.
Воскресенье, 14 июня 1942 г.
В пятницу я пробудилась уже в 6 часов. И полностью ясно – был мой день рождения. Но мне, естественно, невозможно было выздоравливать в такую рань, довелось удерживать любопытство до без четверти 7. Но более я не вытерпела, вульгарна в столовую, там меня повстречал Маврик, наш котенок, и стал ко мне ласкаться.
В 7 я побежала к отцу с матерью, позже мы все отправь в гостиную и там стали распутывать и рассматривать подарки. Тебя, мой Дневник, я увидела сходу, это был самый-самый наилучший презент. Еще мне подарили букет роз, кактус и срезанные пионы. Это были первые цветочки, позже принесли еще немало.
Папа и мать накупили мне кучу даров, а товарищи элементарно задарили меня. Я получила книжку " Камера обскура ", настольную забаву, немало сластей, головоломку, брошку, " Голландские басни и легенды " Йозефа Козна и еще дивную книгу – " Дэзи катит в горы ", и средства. Я на них покупала " Мифы Древней Греции и Рима " – волшебные!
Потом за мной зашла Лиз, и мы отправь в школу. Я угостила учителей и целый собственный класс конфетами, позже начались уроки.
Пока все! Как я рада, что ты у меня имеется!
Суббота, 20 июня 1942 г.
Несколько дней я не писала, хотелось основательно обдумать – длячего вообщем нужен Дневник? У меня странное эмоция – я буду новости Дневник! И не лишь поэтому, что я никогда не занималась " писательством ". Мне видится, что позже и мне, и вообщем всем не любопытно станет декламировать излияния тринадцатилетней школьницы. Но не в этом дело. Мне элементарно охото строчить, а основное, охото выложить все, что у меня на душе.
" Бумага все стерпит ". Так я нередко задумывалась в печальные дни, когда сидела, положив голову на руки, и не знала, куда помещаться. То мне хотелось сидеть дома, то куда-нибудь пойти, и я так и не двигалась с места и все задумывалась. Да, бумага все стерпит! Я никому не намереваюсь демонстрировать эту тетрадь в толстом переплете с высокопарным заглавием " Дневник ", а ежели уж покажу, так истинному другу или подлинной подруге, иным это неинтересно. Вот я и произнесла основное, отчего я хочу новости Дневник: поэтому что у меня нет подлинной подруги!
Надо разъяснить, подругому никто не усвоит, отчего тринадцатилетняя девочка ощущает себя таковой одинокой. Конечно, это не совершенно так. У меня дивные, добрые предки, шестнадцатилетняя сестра и, наверное, не меньше 30 знакомых или так именуемых товарищей. У меня сила почитателей, они глаз с меня не сводят, а на уроках даже ловят в зеркальце мою улыбку.
У меня немало родственников, дивные дяди и тети, дома у нас комфортно, в сущности, у меня имеется все – несчитая подруги! Со всеми моими знакомыми разрешено лишь баловаться и дурачиться, болтать о каждых пустяках. Откровенно побеседовать мне не с кем, и я вся, как плотно застегнутая. Может быть, мне самой нужно быть доверчивее, но тут ничто не поделаешь, жалко, что так значит.
Вот длячего мне нужен Дневник. Но для такого чтоб у меня перед очами была реальная подружка, о которой я так издавна воображаю, я не буду вписывать в Дневник одни лишь нагие факты, как совершают все, я хочу, чтоб эта тетрадка хозяйка стала мне подругой – и эту подругу будут манить Китти!
Никто ничто не усвоит, ежели внезапно, ни с такого ни с этого, приступить переписку с Китти, благодарячему поведаю поначалу свою биографию, желая мне это и не чрезвычайно любопытно.
Когда мои предки поженились, отцу было 36 лет, а маме – 25. Моя сестра Марго родилась в 1926 году во Франкфурте-на-Майне, а 12 июня 1929 года возникла я. Мы евреи, и благодарячему нам довелось в 1933 году сваливать в Голландию, где мой отец стал одним из начальников акционерного сообщества " Травис ". Эта организация связана с компанией " Колен и Ко ", которая вмещается в том же здании.
У нас в жизни было немало тревог – как и у всех: наши близкие остались в Германии, и гитлеровцы их преследовали. После погромов 1938 года оба маминых брата бегали в Америку, а бабушка приехала к нам. Ей тогда было 70 три года. После сорокового года жизнь вульгарна тяжелая. Сначала битва, позже капитуляция, позже германская оккупация. И тут начались наши мучения. Вводились новейшие законы, одни строже иного, вособенности нехорошо доводилось евреям. Евреи обязаны были перемещать желтую звезду, сдать велики, евреям запрещалось колесить в трамвае, не разговаривая уж об карах. Покупки разрешено было делать лишь от 3-х до 5 и крометого в особых еврейских лавках. После восьми вечера невозможно было вылезать на улицу и даже сидеть в саду или на балконе. Нельзя было бродить в кино, в театр – никаких развлечений! Запрещалось учиться плаванием, играться в окей или в теннис, – однимсловом, спорт также был под запретом. Евреям невозможно было бродить в краски к христианам, еврейских деток перевели в еврейские школы. Ограничений становилось все более и более.
Вся наша жизнь проходит в ужасе. Йоппи постоянно произносит: " Боюсь за чего-нибудь хвататься – а внезапно это запрещается? "
В январе этого года погибла бабуся. Никто не знает, как я ее обожала и как мне ее не хватает.
С 1934 года меня дали в детский сад при школе Монтессорн, а позже я осталась в данной школе. В крайний год моей классной воспитательницей была наша начальница госпожа К. В конце года мы с ней трогательно прощались и обе рыдали навзрыд. С 1941 года мы с Марго поступили в еврейскую гимназию: она – в 4-ый, а я – в первый класс.
Пока что нам, четверым, живется хорошо. Вот я и подошла к нынешнему дню и числу.
Среда, 8 июля 1942 г.
Милая Китти!
Между воскресным сутра и нынешним днем как какбудто прошли цельные годы. Столько только приключилось, как какбудто земля перевернулась! Но, Китти, как наблюдаешь, я еще существую, а это, по словам папы, – наиболее основное.
Да, я существую, лишь не узнавай, как и где. Наверное, ты меня сейчас совершенно не осознаешь. Придется поначалу поведать тебе все, что вышло в воскресенье.
В три часа – Гарри лишь что ушел и желал быстро возвратиться – внезапно раздался звонок. Я ничто не слыхала, комфортно лежала в качалке на веранде и читала. Вдруг в дверях показалась испуганная Марго. " Анна, папе прислали повестку из гестапо, – шепнула она. – Мама уже побежала к ван Даану ".( Ван Даан – неплохой известный отца и его сослуживец.)
Я ужасно перепугалась. Повестка... все знают, что это означает: лагерь... Передо мной мелькнули тюремные камеры – неужели мы позволим отобрать отца! " Нельзя его запускать! " – радикально произнесла Марго. Мы сидели с ней в гостиной и ожидали маму. Мама вульгарна к ван Даанам, нужно решить – ретироваться ли нам завтра в пристанище. Ван Дааны также уйдут с нами – нас станет семеро. Мы сидели неговорянислова, произносить ни о чем не могли. Мысль об папе, который ничто не подозревает, пошел проведать собственных подопечных в еврейской богадельне, ожидание, погода, ужас – мы совершенно онемели.
Вдруг звонок. " Это Гарри! " – произнесла я. " Не открывай! " – удержала меня Марго, но ужас оказался бесполезным: мы услыхали гласа матери и государя Даана, они говорили с Гарри. Потом он ушел, а они вошли в дом и заперли за собой двери. При каждом звонке Марго или я прокрадывались книзу и глядели – не отец ли это. Решили никого иного не впускать.
Нас отправили из комнаты. Ван Даан желал побеседовать с матерью одиннаодин. Когда мы сидели в нашей комнате, Марго мне произнесла, что повестка пришла не отцу, а ей. Я еще более испугалась и стала несладко рыдать. Марго только шестнадцать лет. Неужели они желают отправлять таковых девочек без родителей? Но, к счастью, она от нас не уйдет. Так произнесла мать, и, наверное, отец также подготавливал меня к этому, когда заявлял об пристанище.
А какое пристанище? Где мы спрячемся? В городке, в селе, в каком-нибудь доме, в хижине – когда, как, где? Нельзя было задавать эти вопросы, но они у меня все время крутились в голове.
Мы с Марго стали складывать наиболее нужное в наши школьные сумки. Первым занятием я брала эту тетрадку, позже что попало: бигуди, носовые платки, учебники, гребенку, старые письма. Я задумывалась о том, как мы станем прятаться, и совала в сумку любую чепуху. Но мне не жаль: воспоминания подороже платьев.
В 5 часов вконцеконцов возвратился отец. Он позвонил государю Коопхойсу и попросил вечером зайти. Господин ван Даан пошел за Мип. Мип работает в конторе у отца с 1933 года, она стала нашим преданным ином и ее новый муж Хенк также. Она пришла, уложила ботинки, платьица, пальто, мало белья и чулок в багаж и обещала вечером снова зайти. Наконец у нас стало бесшумно. Есть никто не мог. Все еще было горячо и вообщем когда-то удивительно и непривычно.
Верхнюю комнату у нас снимает некоторый государь Гоудсмит, он разведен с супругой, ему 30. Видно, в это воскресенье ему нечего было делать, он сидел у нас до 10, и никоимобразом невозможно было его жить.
В одиннадцать пришли Мип и Хенк ван Сантен. В чемодане Мип и в глубочайших кармашках ее супруга опять стали пропадать чулки, ботинки, книжки и платье. В половине двенадцатого они ушли, тяжко нагруженные. Я устала до полусмерти, и, желая я знала, что дремлю заключительную ночь в собственной постели, я тут же заснула. В половине шестого утра меня пробудила мать. К счастью, было не так горячо, как в воскресенье. Весь день накрапывал теплый дождь. Мы все четыре столько на себя одели теплого, какбудто собирались спать в холодильнике. Но нам нужно было брать с собой как разрешено более одежды. В нашем расположении никто не решился бы идти по улице с томным чемоданом. На мне было две рубахи, две пары чулок, три пары трико и платьице, а сверху – юбка, пиджак, летнее пальто, позже мои лучшие туфли, ботики, платок, шапка и еще каждые платьица и шарфы. Я уже дома чуток не задохнулась, но всем было не до этого.
Марго набила сумку учебниками, села на велик и поехала за Мип в неизвестную мне даль. Я еще не знала, в каком загадочном месте мы станем скрываться... В 7 часов 30 минут мы захлопнули за собой двери. Единственное вещество, с которым я простилась, был Маврик, мой возлюбленный котенок, его обязаны были приютить соседи. Об этом мы оставили записочку государю Гоудсмиту. На кухонном столе покоился фунт мяса для кота, в столовой не убрали со стола, кровати мы не заправили. Все производило воспоминание, какбудто мы бегали сломя голову. Но нам было равнодушно, что скажут люди. Мы желали лишь выйти и успешно добраться до места. Завтра напишу еще!
Анна.
Пятница, 21 августа 1942 г.
Милая Китти!
Наше пристанище стало реальным тайником. Господину Кралеру пришла блестящая мысль – прикрыть плотно ввод к нам сюда, на заднюю половину дома, поэтому что вданныймомент немало обысков – отыскивают велики. Выполнил этот чин государь Воссен. Он сделал подвижную книжную полку, которая раскрывается в одну сторону, как дверь. Конечно, его довелось " посвятить ", и сейчас он готов посодействовать нам во всем. ныне, когда спускаешься книзу, необходимо поначалу нагнуться, а позже скакнуть, так как ступень снята. Через три дня мы все набили ужасные шишки на лбу, поэтому что забывали нагнуться и стукались башкой о низкую дверь. ныне там приколочен валик, набитый стружкой. Не знаю, поможет ли!
Читаю я недостаточно. Пока что я перезабыла почтивсе, чему нас изучали в школе. Жизнь тут одинаковая. Мы с государем ван Дааном нередко ссоримся. Конечно, Марго ему видится куда милее. Мама обращается со мной, как с маленькой, а я этого не выношу. Петер также не стал приятнее. Он кислый, целый день валяется на постели, времяотвремени кое-что мастерит, а позже снова дремлет. Такой тюфяк!
Анна.
Пятница, 9 октября 1942 г.
Милая Китти!
Сегодня у меня чрезвычайно грустные и томные новости. Многих евреев – наших товарищей и знакомых – заключили. Гестапо обходится с ними страшно. Их грузят в теплушки и посылают в иудейский лагерь Вестерборк. Это – ужасное пространство. На тыщи человек не хватает ни умывалок, ни уборных. Говорят, что в домах все дремлют вповалку: мужчины, дамы, детки. Убежать нереально. Заключенных из лагеря сходу выяснят по бритым головам, а почтивсех и по типично еврейской наружности.
Если уж тут, в Голландии, так ужасно, то какой-никакой кошмар ожидает их там, куда их отправляют! Английское радио передает, что их ожидают газовые камеры, и, может быть, это еще самый-самый стремительный метод уничтожения. Мип ведает страшные случаи, она хозяйка в ужасном волнении. Она ожидала машинку гестапо, которая собирает всех подряд. Старуха дрожала от ужаса. Зенитки гремели, лучи прожекторов шарили в темноте, эхо от грома британских самолетов перекатывалось посреди домов. Но Мип не решалась брать старуху к себе. Немцы за это наказывают чрезвычайно сердито.
Элли также стала тихой и печальной. Ее друга выслали в Германию на принудительные работы. Она опасается, чтоб его не уничтожило при бомбежке. Английские летчики скидывают тонны бомб. Я считаю, что дурные шуточки вроде: " Ну, вся тонна на него не упадет! " или " Одной бомбы также хватит! " – чрезвычайно бестактны и неразумны. И не лишь Дирк попал в беду, далековато нет. Каждый день увозят молодежь на принудительные работы. Некоторым удается убежать по дороге или исчезнуть заблаговременно, но таковых чрезвычайно недостаточно.
Моя грустная повесть еще не кончена. Знаешь ли ты, что такое заложники? Тут немцы выдумали самую утонченную пытку. Это ужаснее только. Хватают без разбора ни в чем не повинных людей и держат в тюрьме. Если где-либо обнаруживают " саботаж " и виновника не обретают, то имеется предлог шлепнуть нескольких заложников. И позже в газетах возникают предупреждения. Что за люд эти немцы! И я также как-то принадлежала к ним. Но Гитлер издавна объявил нас лишенными гражданства. Да, большей злобы меж таковыми германцами и евреями нигде на свете нет!
Среда, 13 января 1943 г.
Милая Китти!
Сегодня мы снова ужасно расстроены, невозможно тихо сидеть и действовать. Происходит кое-что страшное. Днем и ночкой несчастных людей увозят и не разрешают ничто хватать с собой – лишь рюкзак и мало средств. Но и это у них также позже отнимают!
Семьи разлучают, отцов и матерей отрывают от деток. Бывает, что детки прибывают домой из школы, а родителей нет, или супруга уйдет за покупками и ворачивается к опечатанной двери – какоказалось, всю семью увели!
И посреди христиан вырастает беспокойство: молодежь, их сыновей, отправляют в Германию. Везде несчастье!
Каждую ночь сотки самолетов летят чрез Голландию бомбить германские городка, любой час в России и в Африке погибают сотки людей. Весь земной шар сошел с ума, всюду погибель и поражение.
Конечно, союзники вданныймомент в лучшем расположении, чем немцы, но конца все одинаково не следовательно.
Нам живется хорошо, лучше, чем миллионам остальных людей. Мы сидим тихо, в сохранности, мы в состоянии основывать планы на послевоенное время, мы даже можем ликовать новеньким платьям и книжкам, а нужно было бы мыслить, как отложить любой цент и не истратить его зря, поэтому что будетнеобходимо помогать иным и выручать всех, кого разрешено избавить.
Многие ребятишки носятся в одних тонких платьях, в древесных башмаках на босу ногу, без пальто, без перчаток, без шапок. В желудках у них пусто, они жуют репу, из прохладных комнат выбегают на мокрые улицы, под дождик, ветр, позже прибывают в сырую, нетопленую школу. Да, в Голландии дошло до такого, что детки на улице выпрашивают у прохожих кусочек пища! Я бы могла напротяжениинесколькихчасов говорить, насколько горя принесла битва, но мне от этого делается еще печальнее. Нам ничто не остается, как тихо и мужественно ожидать, покуда придет конец несчастьям. И все ожидают – евреи, христиане, все народы, целый мир... А почтивсе ожидают погибели!
Анна.
Суббота, 30 января 1943 г.
Милая Китти!
Я вне себя от бешенства, но обязана сдерживаться! Хочется топать ногами, кричать, трясти маму за плечи – не знаю, что бы я ей сделала за эти злобные слова, насмешливые взоры, нарекания, которыми она меня осыпает, как стрелами из туго натянутого кривизна. Мне охото крикнуть маме, Марго, Дусселю, даже папе: оставьте меня, дайте мне вздохнуть тихо! Неужели так и спать любой пир в слезах, на влажной подушке, с опухшими очами и тяжелой башкой? Не трогайте меня, я хочу выйти от всех, выйти от жизни – это было бы наиболее наилучшее! Но ничто не значит. Они не знают, в каком я отчаянии. Они сами не понимают, какие царапины они мне наносят.
А их сострадание, их иронию я совершенно не могу выдерживать! Хочется завыть во целый глас!
Стоит мне раскрыть рот – им уже видится, что я наговорила лишнего, стоит замолчать – им забавно, любой мой протест – грубость, в всякой разумной идеи – подвох, ежели я устала – означает, я лентяйка, ежели съела излишний кусочек – эгоистка, я дурочка, я трусиха, я хитрая – однимсловом, только не перечесть. Целый день лишь и слышу, какое я невыносимое вещество, и желая я действую вид, что мне забавно и вообщем наплевать, то на самом деле мне это далековато не равнодушно.
Я попросила бы бога господа изготовить меня таковой, чтоб никого не нервировать. Но из этого ничто не выйдет. Видно, таковой я родилась, желая я испытываю, что я совсем не таковая нехорошая. Они и не подозревают, как я стараюсь все делать отлично. Я смеюсь совместно с ними, чтоб не демонстрировать, как углубленно я страдаю. Сколько раз я заявляла маме, когда она пристрастно на меня нападала: " Мне равнодушно, скажи, что желаешь, лишь рукипрочь меня в покое, все одинаково я неисправима! "
Тогда мне молвят, что я дерзкая, и дня два со мной не говорят, а позже внезапно все забывается и прощается. А я так не могу – один день быть с человеком ужасно нежной и симпатичной, а на иной день его ненавидеть! Лучше избрать " золотую середину ", желая ничто " золотого " я в ней не вижу! Лучше удерживать свои идеи при себе и ко всем касаться втомжедухе пренебрежительно, как они относятся ко мне!
Если бы лишь получилось!
Анна.
Понедельник, 19 июля 1943 г.
Милая Китти!
В воскресенье шибко бомбили Амстердам-Норд. Разрушения, наверное, страшные. Целые улицы превращены в груды щебня, и пригодится много дней, чтоб пристроить всех, у кого разбомбило дома. Уже записанно 200 убитых и оченьмного раненых. Больницы переполнены. Дети бродят по улицам, отыскивают под обломками отцов и матерей. Меня и вданныймомент кидает в холод, как лишь вспомню глухой гул и шум, какие и нам угрожали смертью.
Анна.
Четверг, 11 ноября 1943 г.
ОДА МОЕЙ АВТОРУЧКЕ
( " Светлой памяти ")
Авторучка постоянно была моим сотоварищем. Я чрезвычайно ею дорожила, поэтому что у нее золотое перышко, а я, по истине заявить, пишу отлично лишь таковыми перьями. Моя рукоятка прожила длинную и увлекательную жизнь, о которой я и намереваюсь вданныймомент поведать.
Мне было 9 лет, когда моя рукоятка( кропотливо упакованная в вату) прибыла к нам в ящичке с надписью " Без цены ". Этот красивый презент прислала моя приятная бабушка – тогда она еще жила в Ахене. Я болела гриппом, лежала в кровати, а на улице завывал февральский ветр. Чудесная рукоятка в красном кожаном футляре тут же была показана моим подругам и знакомым. Я, Анна Франк, стала гордой владелицей авторучки!
Когда мне исполнилось 10 лет, я получила позволение хватать ручку в школу, и преподавательница позволила мне воспользоваться ею на уроках.
К огорчению, на последующий год мне довелось бросать родное драгоценность дома, поэтому что классная наставница нашего шестого класса разрешала строчить лишь школьными ручками.
Когда мне было двенадцать лет и я перешла в еврейскую гимназию, мне подарили новейший футляр с отделением для карандаша и с роскошной застежкой на молнии.
Когда мне исполнилось тринадцать, рукоятка отправилась со мной в пристанище и тут была мне преданной помощницей в переписке с тобой и в упражнениях. ныне мне уже четырнадцать, и моя рукоятка была со мной целый крайний год моей жизни...
В пятницу вечером я вышла из собственной комнаты в общую и желала присесть за стол поработать. Но меня свирепо прогнали, так как папа и Марго занимались латынью. Ручка так и осталась на столе... Анне же довелось наслаждаться самым краешком стола, и она, тяжко охая, принялась " тереть фасоль ", то имеется чистить заплесневелые карие фасолины.
Без четверти 6 я подмела пол и кинула сор совместно с кожурой от фасоли прямо в печку. Сразу взмахнуло мощное огонь, и я чрезвычайно обрадовалась, поэтому что пламя уже потухал, а тут внезапно опять запылал. Между тем " латинисты " кончили свои дела, и сейчас я могла присесть за стол и позаниматься. Но ручки моей нигде не было. Я обыскала все вокруг, мне помогала Марго, позже к нам присоединилась мать, позже находили папа с Дусселем, но моя правильная подруга пропала бесследно.
" Возможно, она угодила в печку совместно с фасолью ", – предположила Марго.
" Быть не может! " – ответила я. Но мою трогательную ручку так и не получилось найти, и мы уже к вечеру решили, что она сгорела, тем наиболее что пластмасса так отлично горит. И правильно, наша печальная гипотеза подтвердилась – на последующее утро папа отыскал в зале наконечник. От золотого пера и отпечатка не осталось. " Очевидно, оно расплавилось и смешалось с золой ", – решил папа. Но у меня имеется одно утешение, хоть и чрезвычайно слабенькое: рукоятка моя была послушна кремации, что я – когда-либо в будущем – желаю и себе!
Суббота, 27 ноября, 1943 г.
Милая Китти!
Вчера вечером, когда я уже засыпала, я внезапно явственно увидела Лиз.
Она стояла передо мной – оборванная, изнуренная, щеки ввалились. Ее огромные глаза были обращены ко мне с укором, какбудто она желала заявить: " Анна, длячего ты меня кинула? Помоги же мне! Выведи меня из этого ада! "
А я ничем не могу ей посодействовать, я обязана сложа руки глядеть, как люди мучаются и погибают, и могу лишь просить господа, чтоб он уберег ее и дал нам опять свидеться. Почему мне представилась конкретно Лиз, а не кто-либо иной полностью ясно. Я судила о ней ошибочно, по-детски, я не понимала ее страхов. Она чрезвычайно обожала свою подругу и опасалась, что хочу их поссорить. Ей было чрезвычайно тяжко. Я-то знаю, мне это эмоция отлично знакомо!
Иногда я мимоходом задумывалась о ней, но тут же из эгоизма уходила в свои веселья и горести. Вела я себя страшно, и сейчас она стоит передо мной, бледная, печальная, и глядит на меня умоляющими очами... Если бы я могла хоть чем-нибудь ей посодействовать!
Господи, да как же это – у меня имеется все, что угодно, а ее ожидает таковая ужасная участь! Она ни чуток не меньше меня веровала в господа и постоянно всем желала блага. Почему же мне суждено существовать, а она, быть может, быстро умрет? В чем же разница меж нами? Почему мы разлучены с ней?
Честно разговаривая, я не упоминала о ней вот уже немало месяцев – да, практически цельный год. Не то чтоб совершенно не упоминала, а элементарно никогда не задумывалась о ней, никогда не представляла ее себе таковой, какой-никакой она появилась мне вданныймомент в собственной ужасной беде.
Ах, Лиз, надеюсь, что ты постоянно будешь с нами, ежели лишь переживешь войну! Я бы сделала для тебя все на свете, все, что упустила...
Но когда я смогу ей посодействовать, она уже не станет нуждаться в моей поддержке. Вспоминает ли она меня хоть времяотвремени? И с каким ощущением?
Господи, помоги ей, сделай так, чтоб она не ощущала себя всеми покинутой. Пусть она знает, что я размышляю о ней с состраданием и любовью. Может быть, это даст ей силы выдержать. Нет, не необходимо более о ней мыслить. Все время вижу ее перед собой. Ее большие глаза так и стоят передо мной.
Запала ли религия углубленно в сердечко Лиз или все это навязано ей старшими? Не знаю, никогда ее об этом не спрашивала. Лиз, приятная Лиз, ежели бы разрешено было возвратить тебя, ежели бы я могла разделять с тобой все, что у меня имеется! Поздно, сейчас я ничем не могу посодействовать, сейчас невозможно поправить то, что упущено. Но я никогда ее не забуду, пожизненно буду за нее молиться!
Анна.
Пятница, 7 января, 1944 г.
Милая Китти!
Какая я глупая! Ни разу мне не пришло в голову поведать тебе о себе и о всех моих поклонниках.
Когда я была совершенно малая, чуток ли не в детском саду, мне чрезвычайно нравился Карл Самсон. Отца у него не было, он жил с мамой у тетки. Сын тетки, его двоюродный брат Бобби, разумный, стройный, темноволосый паренек, нравился всем еще более, чем небольшой смешной толстячок Карл. Но я не направляла интереса на наружность и немало лет дружила с Карлом. Мы с ним продолжительно были самыми реальными хорошими друзьями, но я ни в кого не влюблялась.
Потом на моем пути встал Петер, и первая детская влюбленность полностью захватила меня. Я ему также нравилась, и мы с ним были неразлучны единое лето. Я вижу нас вдвоем – мы бродим по улицам, держась за руки, он – в полотняном костюмчике, я – в летнем платье.
После каникул он поступил в настоящее, а я вульгарна в старший приготовительный класс. То он заходил за мной в школу, то я – за ним. Петер был чрезвычайно прекрасен – высочайший, стройный, согласный, со безмятежным, суровым и разумным лицом. У него были черный волосы, румяные, загорелые щеки, волшебные коричневые глаза и узкий нос. Особенно я обожала, когда он хохотал. У него становился таковой веселый, ребячливый вид.
На летние каникулы мы уехали. Когда мы возвратились, Петер переехал на иную квартиру и сейчас жил вблизи с одним мальчиком, он был еще ветше Петера, но так с ним подружился, что водой не разольешь! Наверное, этот паренек ему произнес, что я совершенно мелюзга, и Петер закончил со мной дружить. Я так его обожала, что поначалу ни за что не могла с этим примириться, но позже поняла, что, ежели стану за ним носиться, меня будут дразнить " мальчишницей ".
Шли годы. Петер дружил лишь с девочками собственного возраста, а со мной даже не здоровался, но я никоимобразом не могла забыть его.
Когда я перешла в еврейскую гимназию, в меня влюбилось немало мальчиков из моего класса. Мне было чрезвычайно славно, я ощущала себя польщенной, но в общем это меня не трогало.
Потом в меня безрассудно влюбился Гарри. Но, как я уже произнесла, более я никого не обожала.
Как произносит поговорка: " Время исцеляет все царапины ".
Так было и со мной. Но я воображала, что забыла Петера и что мне он совсем безразличен. Но в моем подсознании крепко жила память о нем, и единожды довелось себе сознаться: меня так терзала горячность к его знакомым девчонкам, что я намеренно пыталась о нем не мыслить.
А сейчас сутра мне стало яcно, что ничто не поменялось, напротив: чем ветше и взрослее я становилась, тем более росла моя влюбленность. ныне я разумею, что Петер тогда считал меня ребенком, и все же мне было тяжело и несладко, что он так скоро меня запамятовал. Я вижу его перед собой так четко, что разумею: никто иной так не станет наполнять мои идеи.
Сон совершенно сбил меня с толку. Когда папа желал поцеловать меня сутра, я чуток не вскрикнула: " Ах, отчего ты не Петер! " Все время размышляю о нем, целый день твержу про себя: " О Петер, приятный мой Петер! "
Кто же мне поможет? Хочется существовать далее и умолять господа, чтоб он дал мне свидеться с Петером, когда я буду на воле. Он по моим очам выяснит, что я испытываю, и скажет: " Ах, Анна, ежели бы я знал, я издавна бы пришел к тебе! "
Однажды, когда мы с отцом разговаривали о сексуальных вопросах, он произнес, какбудто я еще не могу взятьвтолк, что такое " желание ". Но я знала, что разумею, а уж теперь-то мне все ясно наверное!
Нет для меня ничто подороже тебя, мой Петель!
Я посмотрелась в зеркало – у меня стало совершенно иное лицо. Глаза глубочайшие, ясные, щеки порозовели, как никогда, и рот видится нежнее. У меня блаженный вид, и все же в очах у меня некая печаль, от которой меркнет ухмылка на губах. Не могу я быть счастливой, поэтому что знаю – Петер вданныймомент обо мне не задумывается. Но я опять испытываю на себе взор его трогательных глаз и его прохладную, нежную щеку у моей щеки...
О Петель, Петель, как мне изгладить твой образ? Разве разрешено доставить себе кого-нибудь на твоем месте? Какая ничтожная фальшивка! Я так обожаю тебя, что влюбленность не уменьшается в моем сердечко, она желает вырваться на волю, раскрыться во всей собственной силе!
Неделю обратно, нет, даже вчера, ежели бы меня кто-либо спросил, за кого я желала бы вылезти замуж, я произнесла бы: " Не знаю ". А сейчас я готова крикнуть: " За Петера, лишь за Петера, я обожаю его всем сердцем, всей душой, безмерно и все же не хочу, чтоб он был очень настойчив, нет, я позволю ему лишь тронуть моей щеки ".
Я сидела сейчас на чердаке и задумывалась о нем. И после короткого беседы мы оба начали рыдать, и я опять ощутила его губки, нескончаемо нежное касание его щеки.
" О Петер, думай обо мне, приди ко мне, мой приятный, приятный Петер! "
Анна.
Суббота, 22 января 1944 г.
Милая Китти!
Объясни мне, просьба, почему большаячасть людей так опасается раскрыть собственный врождённый мир? Почему я вожу себя в сообществе совершенно не так, как нужно? Наверно, тут имеется предпосылки, знаю, но все же почему-то, что даже с самыми недалёкими людьми никогда не бываешь искренней до конца.
У меня такое эмоция, как какбудто после такого сна я чрезвычайно повзрослела, стала когда-то более " человеком ". Ты, наверняка, удивишься, ежели я тебе открою, что даже о ван Даанах я сейчас сужу иначе. Я гляжу на наши дискуссии и стычки без бывшего предубеждения.
Отчего я так переменилась?
Видишь ли, я немало задумывалась о том, что дела меж нами могли бы сформироваться совершенно подругому, ежели бы моя мать была подлинной безупречной " мамочкой ". Спору нет, фру ван Даан никоимобразом не назовешь человеком вежливым. Но мне видится, что разрешено было бы избежать пятидесятипроцентов данных нескончаемых прений, ежели бы мать была наиболее легким человеком и не обостряла дела. У фру ван Даан имеется свои позитивные свойства, с ней разрешено договориться. Несмотря на целый собственный эгоизм, незначительность и сварливость, она просто идет на уступки, ежели ее не нервировать и не подзуживать. Правда, ее хватает быстро, но при неком терпении разрешено с ней мочь. Надо лишь по-дружески, неприкрыто обсуждать вопросы о нашем воспитании, о баловстве, о еде и так дальше. Тогда мы не стали бы выкапывать друг у друга лишь нехорошие черты!
Знаю, знаю, что ты скажешь, Китти!
" Неужто это твои идеи, Анна? И это пишешь ты, ты, о которой „верхние“ разговаривали столько отвратительного? Ты, которая выяснила столько несправедливости ". Да, это пишу я! Хочу хозяйка до только докопаться, не желаю существовать по старенькой поговорке: " Как деды пели... " Нет, я буду учить ван Даанов и выясню, что истина, а что преувеличение. А ежели я также разочаруюсь в них, тогда и запою ту же песенку, что и мои предки. Но ежели " верхние " окажутся лучше, чем о них молвят, я стараюсь повредить неправильное понятие, которое сформировалось у моих родителей, а ежели не удастся, останусь при собственном мировоззрении и собственном суждении. Буду воспользоваться хотькаким поводом, чтоб произносить с фру ван Даан на различные темы, и не постесняюсь объективно выговаривать родное мировоззрение. Не зря же меня зовут " фрейлейн Всезнайка ".
Конечно, я не намереваюсь идти против собственного семейства, но сплетням я более не верую! До сих пор я была крепко уверена, что во всем повинны ван Дааны, но, наверняка, дробь вины лежит и на нас.
По сути дела мы, обязано быть, постоянно правы. Но от людей умных – а мы себя причисляем к ним – все-же нужно ожидать, что они сумеют ужиться с самыми различными людьми. Надеюсь, что я проведу в жизнь то, в чем я сейчас убеждена.
Анна.
Пятница, 18 февраля 1944 г.
Милая Китти!
Когда я подымаюсь вверх, я обязательно стараюсь увидеть " его ". Моя жизнь стала еще проще, в ней опять возник значение, имеется чему ликовать.
Хорошо, что " объект " моих дружественных эмоций постоянно сидит дома и мне нечего страшиться соперниц( несчитая Марго). Не думай, что я неравнодушна, совсем нет. Но у меня такое эмоция, что меж мной и Петером растёт кое-что чрезвычайно неплохое, и наша дружба, наше доверие встанут еще сильнее. Как лишь возникает вероятность, я бегу к нему. ныне совершенно не то, что ранее, когда он не знал, о чем со мной произносить. Он все произносит и произносит, даже когда я совершенно намереваюсь ретироваться.
Маме не чрезвычайно нравится, что я так нередко хожу вверх. Она произносит: " Не надоедай Петеру, рукипрочь его в покое ". Неужели она не соображает, что это совершенно особые, искренние треволнения? Каждый раз, как я прихожу оттуда, обязательно спросит, где я была. Терпеть этого не могу. Отвратительная повадка.
Анна.
Вторник, 7 марта 1944 г.
Милая Китти!
Когда я вспоминаю свою жизнь до 1942 года, мне все видится ненастоящим. Ту жизнь водила совершенно иная Анна, не та, которая тут так поумнела. Да, чудесная была жизнь! Масса почитателей, 20 подружек и знакомых, практически все учителя обожают, предки балуют напропалую, насколько угодно лакомств, средств – что же еще?
Ты узнаешь, как это я ухитрялась всех завоевать? Когда Петер произносит, что во мне имеется " притягательность ", это не совершенно правильно. Учителям нравилась моя находчивость, мои остроумные замечания, радостная ухмылка и опасный взор на вещи – все это казалось им дорогим, смешным и занятным. Я была ужасной " флиртушкой ", кокетничала и веселилась. Но при этом у меня были и отличные свойства – прилежание, прямота, доброжелательность. Всем без различия я позволяла расстреливать у себя, никогда не воображала и каждые сласти раздавала вправо и влево. Может быть, я стала бы презрительной потому, что мною все так балдели? Может быть, даже лучше, что меня, так заявить, в апогее праздника внезапно кинули в самую будничную жизнь, но прошло более года, доэтого чем я привыкла, что никто более мною не восхищается.
Как меня именовали в школе? Главной заводилой во всех проделках и проказах – постоянно я была первая, никогда не ныла, не капризничала. Неудивительно, что любому было славно провожать меня в школу и показывать мне тыщу символов интереса.
Та Анна видится мне чрезвычайно знатной, но поверхностной девочкой, с которой сейчас у меня нет ничто всеобщего. Петер чрезвычайно верно увидел: " Когда я тебя встречал ранее, ты пожизненно была окружена двумя-тремя мальчиками и цельным выводком девочек, постоянно ты смеялась, шалила, постоянно была в центре ".
Что же осталось от данной девочки? Конечно, я еще не разучилась смеяться, еще умею любому ответствовать, умею так же отлично – а может быть, еще лучше – разбираться в людях, умею флиртовать... ежели захочется. Конечно, мне бы хотелось еще хоть один пир, хоть некотороеколичество дней или недельку протянуть так забавно, так легкомысленно, как доэтого, но я знаю, что к концу данной недели мне все так надоело бы, что я была бы благодарна главному встречному, который побеседовал бы со мной серьезно. Не необходимы мне фанаты – необходимы товарищи, не хочу, чтоб балдели моей симпатичной ухмылкой, – хочу, чтоб меня оценивали за внутреннюю суть, за нрав. Знаю непревзойденно, что тогда круг знакомых будет еще уже. Но это не гроза, только бы со мной остались некотороеколичество товарищей, реальных, искренних товарищей!
Однако я в то время не постоянно была спокойно благополучна. Часто я ощущала себя одинокой, но так как была занята с утра до вечера, то мыслить об этом было прежде и я веселилась вовсю. Сознательно или неосознанно, но я пыталась шуткой наполнить пустоту. ныне я оглядываюсь на свою прошлую жизнь и берусь за работу. Целый кусочек жизни безвозвратно ушел. Беспечные, беззаботные школьные дни никогда не возвратиться.
Да я и не тоскую по той жизни, я выросла из нее. Я уже не умею так неосторожно развлекаться, постоянно в глубине души я остаюсь суровой.
Свою жизнь до истока 1944 года я вижу, какбудто через увеличительное стекло. Дома – солнечная жизнь, позже – в 1942 году – переезд сюда, резкая смена, ссоры, нарекания. Я не могла сходу изучить эту смену, она меня сшибла с ног, и я держалась и противилась лишь наглостью.
Первая половина 1943 года: нескончаемые слезы, одиночество, постепенное сознание собственных ошибок и недочетов, и в самом деле чрезвычайно огромных, желая они кажутся еще более.
Я пыталась все разъяснить, пыталась перетянуть Пима на свою сторону – это не вышло. И мне довелось одной улаживать тяжелую задачку: так преобразоваться, чтоб не чуять нескончаемых наставлений, какие доводили меня практически до уныния.
Вторая половина года сложилась лучше: я выросла, со мной стали уже почаще знаться как со зрелой. Я более задумывалась, истока строчить рассказы и пришла к заключению, что никто не владеет права кидаться мною, как мячиком. Я желала формировать собственный нрав хозяйка, по собственной воле. И еще одно: я поняла, что отец не во всем может быть моим поверенным. Никому не стану полагаться более, чем самой себе.
После Нового года – 2-ая крупная смена – мой сон... После него я поняла свою тоску по другу: не по девочке-подруге, а по другу-мальчику. Я открыла счастье внутри себя, нашла, что мое легкомыслие и веселость – лишь защитный броня. Постепенно я стала спокойнее и ощутила безграничную тягу к добру, к красе.
И вечером, лежа в кровати, когда я заканчиваю мольбу словами: " Благодарю тебя за все неплохое, милое и красивое ", – во мне все ликует. Я вспоминаю все " неплохое ": наше избавление, мое излечение, позже все " милое ": Петера и то робкое, ласковое, до что мы оба еще опасаемся дотронуться, то, что еще придет, – влюбленность, влечение, счастье. А позже вспоминаю все " красивое ", оно – во всем мире, в природе, в художестве, в красе, – во всем, что отлично и гордо
Тогда я размышляю не о несчастье, а о том чудесном, что есть кроме него. Вот в чем главное отличие меж мной и матерью. Когда человек в тоске, она ему рекомендует: " Думайте о том, насколько на свете горя, и будьте признательны, что вам это не приходится болеть ".
А я рекомендую иное: " Иди в поле, на волю, на солнце, иди на волю, старайся отыскать счастье в себе, в господе. Думай о том чудесном, что делается в твоей душе и кругом тебя, и будь счастлив ".
По моему понятию, мамин комитет неправилен. А ежели у тебя самого горе, что же тогда делать? Тогда ты исчез. А я считаю, что постоянно остается красивое: натура, солнце, воля, то, что у тебя в душе. За это нужно обращаться, тогда ты отыщешь себя, отыщешь господа, тогда ты все выдержишь.
А тот, кто сам счастлив, может отдать счастье и иным. Тот, в ком имеется мужество и стойкость, тот никогда не сдается и в горе!
Анна.
Суббота, 1 апреля 1944 г.
Милая Китти!
И все же мне чрезвычайно тяжело. Ты осознаешь, о чем я? Я скучаю о поцелуе, о том поцелуе, которого так продолжительно приходится ожидать. Неужели он глядит на меня лишь как на приятеля? Неужели я для него не стану чем-то огромным? Ты знаешь, да я и хозяйка знаю, что я мощная, что практически все трудности я могу идти одна, и что я не привыкла их с кем-нибудь разделять. За свою мама я никогда не цеплялась. А сейчас мне так охото решать ему голову на плечо и элементарно затихнуть!
Никогда, никогда я не забуду, как во сне я ощутила щеку Петера и какое это было необычное, красивое эмоция! Неужели он этого не желает? Может быть, лишь робость препятствует ему сознаться в любви? Но отчего же ему так охото, чтоб я постоянно была возле него? Ах, отчего он ничто не скажет? Нет, более не буду, стараюсь быть спокойной. Надо сохраниться мощной, нужно терпеливо ожидать – и все сбудется. Но... но вот что наиболее нехорошее: значит так, какбудто я за ним шмыгаю, поэтому что постоянно я хожу за ним вверх, а не он прибывает ко мне. Но таккак это зависит лишь от расположения наших комнат, он обязан это взятьвтолк! Ох, почтивсе, чрезвычайно немало ему еще нужно взятьвтолк!
Анна.
Четверг, 6 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Ты спросила меня, чем я более только увлекаюсь, чем увлекаюсь, и я отвечаю тебе. Не пугайся, у меня данных интересов тьма-тьмущая!
На главном месте стоит беллетристика, но это, в сущности, невозможно именовать элементарно увлечением.
Во-вторых, я увлекаюсь родословными царских домов. Из газет, книжек и журналов я собрала материал о французских, германских, испанских, британских, австрийских, российских, норвежских и нидерландских царствующих домах и немало уже систематизировала, поэтому что я издавна действую выписки из всех биографических и исторических книжек, какие читаю. Я даже переписываю цельные отрывки из летописи. Значит, деяния – мое третье интерес; папа мне брал немало исторических книжек. Не дождусь дня, когда я хозяйка снова смогу копаться в общественной библиотеке.
В-четвертых, я увлекаюсь греческой и римской мифологией, и у меня по этому предмету также имеется немало книг. Потом я увлекаюсь собиранием портретов звезд и фамильных фото. Я почитаю книжки, чтение и увлекаюсь всем, что касается писателей, стихотворцев и живописцев, а втомжедухе историей искусств. Может быть, позднее начну интересоваться и музыкой. С определенной антипатией я отношусь к алгебре, геометрии и математике. Все другие школьные предметы я обожаю, но историю более только!
Анна.
Воскресенье сутра, возле одиннадцати, 16 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Запомни совсем недавний день – его невозможно забыть, поэтому что он самый-самый принципиальный день в моей жизни. Да и для каждой женщины тот день, когда ее впервыйраз поцеловали, – самый-самый принципиальный день! Вот и у меня также. Тот раз, когда Брам поцеловал меня в правую щеку, не считается, и когда м-р Уокер поцеловал мне руку – также не в счет.
Слушай же, как меня впервыйраз поцеловали.
Вчера вечером, часов в 8, я сидела с Петером на его кушетке, и он обнял меня за плечи.
" Давай немного подвинемся, – произнесла я, – а то я все время стукаюсь башкой о ящик ".
Он отодвинулся практически в самый-самый угол. Я просунула руку под его рукою и обхватила его, а он еще сильнее обнял меня за плечи. Мы нередко с ним сидели вблизи, но никогда ранее мы не были так вблизи, как в этот пир. Он так прочно привлек меня к себе, что мое сердечко забилось у него на груди. Но позже стало еще лучше. Он все более притягивал меня к себе, покуда моя башка не склонилась к нему на плечо, а его башка приникла к моей. А когда я минут чрез 5 снова села прямо, он скоро брал мою голову обеими руками и опять привлек меня к себе. Мне было так отлично, так удивительно, я не могла заявить ни слова, лишь наслаждалась данной минуткой. Он мало неудобно погладил меня по щеке, по плечу, играл моими локонами, и мы не шевелились, прижав головы друг к другу. Не могу обрисовать тебе, Китти, эмоция, которое меня переполняло! Я была благополучна, и он, мне видится, также. В половине девятого мы встали, и Петер стал натягивать гимнастические туфли, чтоб не топать при обходе дома. Я стояла вблизи. Как это внезапно приключилось, хозяйка не знаю, но доэтого чем выйти книзу, он поцеловал мои волосы где-то меж левой щекой и ухом. Я убежала книзу без оглядки и... воображаю о нынешнем вечере.
Анна.
Среда, 19 апреля 1944 г.
Милый дружок!
Что может быть лучше на свете, чем глядеть из раскрытого окна на природу, выслушивать, как поют птицы, ощущать солнце на щеках и, обняв трогательного мальчика, неговорянислова торчать, прочно прижавшись друг к другу? Не верую, что это нехорошо, от данной тишины на душе делается ясно. Ах, ежели б лишь никто ее не нарушал – даже Муши!
Анна.
Пятница, 28 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Никогда не забуду собственный сон про Петера Васаеля. Стоит мне о нем поразмыслить, как я снова испытываю его щеку у моей, снова чувствую это чудесное чувство. С Петером( здешним) я также чувствовала это чувство, но не с таковой силой... до вчерашнего дня, когда мы сидели на диванчике вблизи, как постоянно, прочно обнявшись. И внезапно та, бывшая Анна пропала и возникла иная Анна. Та, иная Анна, в которой нет ни легкомыслия, ни веселости – она лишь желает любить, желает быть нежной.
Я сидела, прижавшись к нему, и ощущала, как переполняется сердечко. Слезы подступили к очам, покатились по лицу прямо на его куртку. Заметил ли он? Ни одним ходом он себя не выдал. Чувствует ли он то, что испытываю я? Он не произнес практически ни слова. Знает ли он, что вблизи с ним – две Анны? Сколько вопросов, а ответа нет!
В половине десятого я встала, подошла к окну, где мы постоянно прощаемся. Я вся еще дрожала, я была той, иной Анной. Он подошел ко мне, я обхватила его шею руками и поцеловала в левую щеку. Но когда я желала поцеловать его и в правую, мои губки встретились с его губами. В смятении мы прижались губами еще раз, еще и еще, без конца!
Как Петер нуждается в ласке! Впервые он открыл, что такое женщина, впервыйраз сообразил, что у данных " бесенят " также имеется сердечко, что они совершенно остальные, когда остаешься с ними одиннаодин. Впервые в жизни он дал свою дружбу, только себя – таккак у него никогда в жизни не было друга, не было подруги. ныне мы отыскали друг друга. Я также не знала его, у меня также не было любимого, а сейчас имеется.
Но меня частенько мучит вопрос: " Хорошо ли это, верно ли, что я так поддаюсь, что во мне столько же пылкости, как в Петере? Можно ли мне, девушке, так дарить себе волю? "
И на это имеется лишь один протест:
" Я так тосковала, так продолжительно тосковала, я была так одинока – и вот я нашла утешение и удовлетворенность! " Утром мы такие, как постоянно, и днем также, но вечером уже ничем не сдержать нашей тяги друг к другу, невозможно не мыслить о блаженстве, о счастье всякой встречи. И тут мы принадлежим лишь самим себе. И любой пир после прощального поцелуя мне охото выйти, выйти побыстрее, чтоб не глядеть ему в глаза, нестись, нестись, остаться одной в темноте.
Но стоит мне опуститься на четырнадцать ступенек – и куда я угождаю! В ясно освещенную комнату, где говорят, смеются, начинают меня расспрашивать, – и мне нужно ответствовать так, чтоб никто ничто не увидел. Сердце у меня очень переполнено, чтоб сходу стряхнуть все, что я испытала вчера вечером. Та теплая, кроткая Анна изредка пробуждается во мне, но тем сложнее сходу изгнать ее за дверь. Петер углубленно зацепил меня, так углубленно, как никогда, никогда, разве лишь во сне! Петер завладел меня полностью, он вывернул все во мне наизнанку. Не невозможно, что после таковых переживаний любому человеку нужно утихнуть, придти в себя, вернуть внутреннее равновесие. О Петер, что ты со мной делаешь? Чего ты желаешь от меня? Что станет далее? Ах, сейчас я разумею Элли, сейчас, когда я все это чувствую хозяйка, я разумею ее сомнения. Если бы я была ветше и он захотел на мне жениться – что ответила бы я ему? Анна, будь правдивой! Замуж за него ты бы не вульгарна, но и отрешиться от него так тяжело! Характер у Петера еще не установился, в нем очень недостаточно энергии, очень недостаточно мужества, силы. Он еще малыш, сердечно он никак не ветше меня, и более только на свете он желает спокойствия, желает счастья.
Неужели мне только четырнадцать лет? Неужели я элементарно глупая девчонка, старшеклассница? Неужели я и воистину так неопытна во всем? Но у меня более эксперимента, чем у остальных, я пережила то, что в моем возрасте изредка кто переживет. Боюсь себя, опасаюсь, что очень быстро поддамся влечения, а как я тогда буду новости себя с иными мальчиками? Ах, как мне тяжело, как дерутся во мне интеллект и сердечко, как нужно отдать им волю – любому в собственный час! Но уверена ли я, что сумею верно избрать этот час?
Анна.
Вторник, 2 мая 1944 г.
Милая Китти!
В субботу вечером я спросила Петера, не поведать ли отцу о нас, и Петер, чуть-чуть помявшись, произнес, что это верно. Я обрадовалась – еще одно подтверждение его внутренней чистоты. Спустившись книзу, я сходу вульгарна с папой за водой и уже на лестнице произнесла ему:
" Папа, ты, естественно, осознаешь, что, когда мы с Петером совместно, мы не сидим на расстоянии метра друг от друга. По-твоему, это нехорошо? "
Отец ответил не сходу, а позже произнес:
" Нет, Анна, ничто отвратительного в этом нет, но все-же тут, когда живешь в таковой недалекости, нужно быть осторожнее ".
Он еще кое-что заявлял в таком же духе, и мы отправь вверх. А в воскресенье сутра он позвал меня к себе и произнес:
" Анна, я еще раз все обдумал( тут я испугалась). Собственно разговаривая, тут, в пристанище, это не совершенно отлично. Я-то считал, что вы с Петером элементарно друзья. Петер в тебя влюблен? "
" Ни капельки! " – произнесла я.
" Видишь ли Анна, ты знаешь, что я вас непревзойденно разумею, но ты обязана быть сдержаннее, не очень побуждать его. Не ходи вверх так нередко. Мужчина в данных отношениях постоянно активнее, дама обязана его удерживать. Там, на воле, дело иное. Там ты встречаешься с иными мальчиками и девочками, можешь бездействовать, учиться спортом, вообщем чем угодно. Но ежели вы тут очень немало времени будете жить совместно, а позже тебе это закончит влюбиться, все станет еще труднее. Вы же и так все время зрите друг друга, практически непрерывно. Будь осторожнее, Анна, не воспринимай ваши дела серьезно ".
" Да я и не принимаю, папа. И позже Петер – чрезвычайно благородный, неплохой паренек ".
" Да, но нрав у него неуравновешенный, на него просто воздействовать и в неплохую, и в отвратительную сторону. Надеюсь, из-за него самого, что он остается неплохим, поэтому что в главном он благородный человек ".
Мы еще побеседовали и условились, что отец поговорит и с Петером. В воскресенье, после обеда, когда мы сидели наверху, Петер спросил:
" А ты разговаривала с папой, Анна? "
" Да, – произнесла я, – я тебе все поведаю. Ничего отвратительного он не наблюдает, но считает, что тут, где мы живем в таковой тесноте, меж нами просто может случится размолвка ".
" Но мы же условились – не ссориться, и я крепко решил, что так и станет ".
" Я также, Петер, но отец задумывался, что у нас все иначе, что мы элементарно друзья. А по-твоему, этого уже не может быть? "
" По-моему, может. А по-твоему? "
" И по-моему, также. Я произнесла папе, что доверю тебе. И я по-настоящему доверяю тебе, Петер, вполне доверяю, как отцу, и я считаю, что ты благороден доверия, истина? "
" Надеюсь ".( Тут он покраснел и смутился.)
" Я в тебя верую, верую, что у тебя неплохой нрав, что ты в жизни многого добьешься ".
Мы разговаривали еще о многом ином, позже я произнесла:
" Когда мы отсюда выйдем, тебе, наверняка, и дела до меня не станет, истина? "
Он целый запылал: " Нет, деза, Анна! Ты не смеешь так обо мне мыслить! "
Тут меня позвали...
В пн Петер поведал мне, что отец и с ним заявлял.
" Твой отец считает, что из товарищеских отношений может подрасти влюбленность, но я ему произнес, что он может на нас положиться ".
ныне папа желает, чтоб я меньше ходила по вечерам вверх, но я на это не согласна. И не лишь поэтому, что я обожаю случаться у Петера, – я разъяснила папе, что доверяю Петеру. Да, я ему доверяю и хочу обосновать это. А как же обосновать, ежели я из сомнения буду сидеть внизу?
Нет, схожу к нему вверх!
Между тем драма с Дусселем закончилась. В субботу, за ужином, он сказал прекрасную, кропотливо обдуманную стиль по-голландски. Наверное, Дуссель целый день готовил этот " урок ". Его день рождения мы отпраздновали в воскресенье, чрезвычайно бесшумно. От нас он получил бутылку причина урожая 1919 года, от ван Даанов( сейчас они уже могли изготовить ему презент!) он получил банку пикулей и пакетик бритвенных лезвий, от Кралера – золотистый джем, от Мип – книжку и от Элли – горшок цветов. Он всем нам выдал по вареному яйцу.
Анна.
Четверг, 25 мая 1944 г.
Милая Китти!
Каждый день чего-нибудь случается! Сегодня сутра заключили нашего замечательного зеленщика – он скрывал у себя в доме 2-ух евреев. Для нас это тяжкий удар, и не лишь поэтому, что эти евреи стоят на краю смерти: нам ужасно за этого скудного человека.
Весь мир сошел с ума. Порядочных людей посылают в концлагеря, в тюрьмы, в одиночки, а над старыми и юными, над обеспеченными и скудными измываются подонки. Одни попадаются на том, что брали на черном базаре, остальные – на том, что укрывали евреев или подпольщиков. Никто не знает, что его ожидает завтра. И для нас арест зеленщика – томная утрата. Наши женщины не имеютвсешансы, да и не обязаны сами тянуть картошку, и нам остается лишь одно – имеется вменьшеймере. Как нам это удается – я тебе напишу, во каждом случае – наслаждение слабенькое. Мама произносит, что по утрам нималейшего завтрака не станет, за обедом – хлеб и кашка, вечером – жареная бульба, времяотвремени – раза два в недельку салат или мало овощей и более ничто. Значит, будетнеобходимо поголодать, но все не так ужасно, как ежели бы нас нашли.
Анна.
Милая Китти!
Прошел мой день рождения. Мне исполнилось пятнадцать лет. Получила достаточно немало даров: 5 томов летописи художества Шпрингера, гарнитур белья, два пояса, носовой платок, две бутылки кефира, банку джема, пряник, учебник ботаники – от матери с отцом, браслет от Марго, еще одну книгу от ван Даанов, коробку биомальца от Дусселя, каждые сласти и тетрадки от Мип и Элли и – наиболее наилучшее – книжку " Мария-Тереза " и три ломтика реального сыра от Кралера. Петер подарил мне расчудесный букетик роз, бедный паренек так пытался чего-нибудь для меня отхватить, но ничто не отыскал.
Высадка союзников идет непревзойденно, неглядя на дрянную погоду, ужасные штормы и ливни в раскрытом море.
Черчилль, Смэтс, Эйзенхауэр и Арнольд вчера побывали французские деревни, какие заняты и освобождены британцами. Черчилль прибыл на торпедном катере, который обстреляли с берега. У этого человека, как у почтивсех парней, совершенно нет ощущения ужаса! Даже завидно!
Отсюда, из нашего укрытия, никоимобразом невозможно проанализировать, какое расположение в Нидерландах, никоимобразом не раскусить. Безусловно, люди рады, что " инертная " Англия вконцеконцов взялась за дело. Надо бы хорошо встряхнуть всякого, кто свысока глядит на британцев, ругает английское руководство " старыми барами ", именует Англию трусливой и совместно с тем терпетьнеможет германцев. Может быть, ежели данных людей потрясти, их запутанные мозги опять встанут на пространство!
Анна.
Пятница, 21 июля 1944 г.
Милая Китти!
Опять пробудилась вера, снова вконцеконцов все отлично! Да еще как отлично! Невероятное весть! На Гитлера совершено покушение, и не каким-либо " еврейским коммунистом " или " английским капиталистом ", нет, это сделал генерал благородных германских кровей, граф, да к тому же и юный! " Небесное провидение " спасло фюреру жизнь, и, к огорчению, он отделался царапинами и пустячными ожогами. Убито некотороеколичество офицеров и генералов из его свиты, остальные ранены. Виновник расстрелян. Вот подтверждение, что почтивсе генералы и офицеры сыты борьбой по гортань и с удовольствием выслали бы Гитлера в тартарары. Они желают создать после погибели Гитлера военную диктатуру, позже закончить мир с союзниками, опять вооружиться и чрез 20 лет снова приступить войну. А может быть, провидение намеренно немного задержало уничтожение Гитлера, поэтому что для союзников еще удобнее и выгоднее, ежели " чистокровные " германцы передерутся меж собой и убьют друг дружку, тогда русским и британцам остается меньше работы и они тем быстрее сумеют приступить возрождать свои городка. Но покуда что до этого не дошло, и я не хочу предвосхищать великолепное грядущее. Но ты, наверняка, поняла, что все, о чем я рассказываю, – трезвые факты, они обеими ногами стоят на настоящей грунте. В облике исключения я тут ничто не приплетаю про " возвышенные идеалы ".
Кроме такого, Гитлер был так любезен, что сказал собственному любимому и преданному народу о том, что с нынешнего дня все боевые подчинены гестапо и что любой боец, узнавший, что его командир воспринимал роль в " подлом и невысоком покушении ", может без последующих околичностей прихлопнуть его.
Вот это станет деяния! У Ганса Дампфа заболели лапти от беготни, его командир на него наорал. Ганс хватает винтовку, орет: " Ты желал уничтожить фюрера, вот тебе за это! " Залп – и высокомерный командир, осмелившийся орать на скудного солдатика, перешел в нескончаемую жизнь( или в нескончаемую погибель – как это говориться?). Дойдет до такого, что бога офицеры со ужасу наделают в брюки и будут страшиться даже пикнуть перед бойцами.
Ты поняла или я снова наболтала бог известие что? Ничего не поделаешь, я очень благополучна, чтоб строчить стройно, при одной идеи, что в октябре я опять сяду за парту! О-ля-ля, да я хозяйка лишь что писала: " Не хочу предвосхищать грядущее! " Не сердись, не зря же меня именуют " комок противоречий "!
Анна.
Вторник, 1 августа 1944 г.
Милая Китти!
" Клубок противоречий "! Это крайняя выдумка крайнего письма, и с нее затеваю сейчас. " Клубок противоречий " – ты можешь разъяснить мне, что это означает? Что означает " возражение "? Как почтивсе остальные слова, и это словечко владеет двойной значение: возражение кому-нибудь и возражение внутреннее?
Первый значение традиционно значит: " не опознавать представления остальных людей, полагать, что ты лучше всех все знаешь, постоянно бросать за собой крайнее словечко ", – в общем, все те противные свойства, какие приписывают мне. А 2-ое никому не понятно, это – собственная секрет.
Однажды я тебе говорила, что у меня, в сущности, не одна воротила, а две. В одной таится моя необузданная веселость, ироническое известие ко всему, жизнерадостность и основное мое качество – ко всему касаться просто. Под этим я разумею вот что: не давать смысла флирту, поцелую, объятию, двусмысленной шутке. И эта воротила во мне постоянно вполнойготовности, она вытесняет иную, наиболее красивую, чистую и глубокую. Но ту, неплохую сторону Анны никто не знает, поэтому так недостаточно людей меня терпит.
Да, естественно, я радостный клоун на один пир, а позже цельный месяц никому не необходима. Совсем как для суровых людей амурный кинофильм: элементарно развлечение, отдых на часок, то, что сходу забываешь, ни неплохое, ни нехорошее. Мне мало досадно говорить тебе это, но отчего не заявить, раз это истина? Моя легкомысленная, поверхностная воротила постоянно побеждает ту, глубокую, одолевает ее. Ты не представляешь себе, как нередко я пробовала отложить, парализовать, утаить эту Анну, которая в конце концов сочиняет лишь половину такого, что зовется Анной, но ничто не значит, и я знаю отчего.
Я опасаюсь, что все, кто меня знает таковой, какой-никакой я постоянно посещаю, внезапно обнаружат, что у меня имеется и иная сторона, еще лучше, еще добросердечнее. Я опасаюсь, что нужно мной встанут насмехаться, назовут меня смешной и сентиментальной, не воспримут меня серьезно. Я привыкла, что ко мне относятся пустяково, но к этому привыкла лишь " простая " Анна, она может это перенести, а иная, " суровая ", очень для этого слаба. И ежели я когда-либо противволи вытаскиваю " неплохую " Анну на сцену, она съеживается, как растение " не-тронь-меня ", и как лишь ей нужно заговорить, она издаёт вместо себя Анну номер один и теряется, доэтого чем я успеваю опомниться.
И значит, что та, " приятная " Анна никогда не возникает на людях, но когда я одна, она главенствует. Я буквально знаю, какой-никакой мне охото быть, какая я имеется... в душе, но, к огорчению, я таковая лишь для себя самой. И, может быть – нет, даже наверное, – это фактор, отчего я считаю, что я по натуре глубочайшая и скрытная, а остальные – что я общительная и поверхностная. Внутри мне постоянно показывает путь та, " чистая " и " отменная " Анна, а снаружи я элементарно радостная козочка-попрыгунья.
И, как я уже разговаривала, я все испытываю не так, как произношу иным, благодарячему обо мне и создалось мировоззрение, что я шмыгаю за мальчишками, флиртую, везде сую собственный нос, зачитываюсь романами. И " радостная " Анна над этим смеется, грубит, равнодушно пожимает плечами, делает вид, что ее это совсем не касается. Но – увы! Та, иная, " тихая " Анна задумывается совершенно подругому. И так как я с тобой полностью правдива, то сознаюсь: мне чрезвычайно жалко, что я прилагаю неимоверные стремления, чтоб поменять себя, начинать иной, но любой раз мне приходится биться с тем, что посильнее меня.
И все во мне плачет: " Видишь, вот что вышло: у тебя отвратительная имя, кругом – насмешливые или огорченные лица, людям ты несимпатична – а все вследствии такого, что ты не слушаешь рекомендаций собственного лучшего " я ". Ах, я бы и подчинялась, но ничто не значит: стоит мне начинать суровой и тихой, как все задумываются, что это притворство, и мне приходится освобождаться шуткой. Я уж не произношу о собственной семье, они сходу начинают заподозрить, что я заболела, предоставляют таблетки от ведущий боли, от нервов, щупают пульс и лоб – уж нет ли у меня погода, узнают, действовал ли желудок, а позже порицают меня за нехорошее расположение. И я не выдерживаю, я затеваю по истинному капризничать, позже мне делается обидно, и вконцеконцов я выворачиваю сердечко наизнанку, нехорошим наружу, а неплохим внутрь, и затеваю находить средства – начинать таковой, как мне хотелось бы, какой-никакой я могла бы начинать, ежели бы... да, ежели бы не было на свете остальных людей...
Анна.
На этом Дневник Анны обрывается.
4 августа " зеленая милиция " напала на " пристанище ", заключила всех, кто там прятался, совместно с Кралером и Коопхойсом, и увезла в германские и голландские концлагеря.
Гестапо разгромило " пристанище ". Среди старых книжек, журналов и газет, брошенных как попало, Мип и Элли отыскали Дневник Анны. Кроме нескольких страничек Дневник был напечатан вполне.
Из всех скрывавшихся возвратился лишь отец Анны. Кралер и Коопхойе вынесли оченьмного лишений в голландских лагерях и возвратились к собственным семьям.
Анна погибла в марте 1945 года в концлагере Берген-Бельзен, за два месяца до избавления Голландии.
По материалам журнала " МЫ ".
Дневник Анны Франк
Дневник Анны Франк
12 июня 1942 г.
Надеюсь, что я все смогу поручить тебе, как никому до сих пор не верила, надеюсь, что ты будешь для меня большой помощью.
Воскресенье, 14 июня 1942 г.
В пятницу я пробудилась уже в 6 часов. И полностью ясно – был мой день рождения. Но мне, естественно, невозможно было выздоравливать в такую рань, довелось удерживать любопытство до без четверти 7. Но более я не вытерпела, вульгарна в столовую, там меня повстречал Маврик, наш котенок, и стал ко мне ласкаться.
В 7 я побежала к отцу с матерью, позже мы все отправь в гостиную и там стали распутывать и рассматривать подарки. Тебя, мой Дневник, я увидела сходу, это был самый-самый наилучший презент. Еще мне подарили букет роз, кактус и срезанные пионы. Это были первые цветочки, позже принесли еще немало.
Папа и мать накупили мне кучу даров, а товарищи элементарно задарили меня. Я получила книжку " Камера обскура ", настольную забаву, немало сластей, головоломку, брошку, " Голландские басни и легенды " Йозефа Козна и еще дивную книгу – " Дэзи катит в горы ", и средства. Я на них покупала " Мифы Древней Греции и Рима " – волшебные!
Потом за мной зашла Лиз, и мы отправь в школу. Я угостила учителей и целый собственный класс конфетами, позже начались уроки.
Пока все! Как я рада, что ты у меня имеется!
Суббота, 20 июня 1942 г.
Несколько дней я не писала, хотелось основательно обдумать – длячего вообщем нужен Дневник? У меня странное эмоция – я буду новости Дневник! И не лишь поэтому, что я никогда не занималась " писательством ". Мне видится, что позже и мне, и вообщем всем не любопытно станет декламировать излияния тринадцатилетней школьницы. Но не в этом дело. Мне элементарно охото строчить, а основное, охото выложить все, что у меня на душе.
" Бумага все стерпит ". Так я нередко задумывалась в печальные дни, когда сидела, положив голову на руки, и не знала, куда помещаться. То мне хотелось сидеть дома, то куда-нибудь пойти, и я так и не двигалась с места и все задумывалась. Да, бумага все стерпит! Я никому не намереваюсь демонстрировать эту тетрадь в толстом переплете с высокопарным заглавием " Дневник ", а ежели уж покажу, так истинному другу или подлинной подруге, иным это неинтересно. Вот я и произнесла основное, отчего я хочу новости Дневник: поэтому что у меня нет подлинной подруги!
Надо разъяснить, подругому никто не усвоит, отчего тринадцатилетняя девочка ощущает себя таковой одинокой. Конечно, это не совершенно так. У меня дивные, добрые предки, шестнадцатилетняя сестра и, наверное, не меньше 30 знакомых или так именуемых товарищей. У меня сила почитателей, они глаз с меня не сводят, а на уроках даже ловят в зеркальце мою улыбку.
У меня немало родственников, дивные дяди и тети, дома у нас комфортно, в сущности, у меня имеется все – несчитая подруги! Со всеми моими знакомыми разрешено лишь баловаться и дурачиться, болтать о каждых пустяках. Откровенно побеседовать мне не с кем, и я вся, как плотно застегнутая. Может быть, мне самой нужно быть доверчивее, но тут ничто не поделаешь, жалко, что так значит.
Вот длячего мне нужен Дневник. Но для такого чтоб у меня перед очами была реальная подружка, о которой я так издавна воображаю, я не буду вписывать в Дневник одни лишь нагие факты, как совершают все, я хочу, чтоб эта тетрадка хозяйка стала мне подругой – и эту подругу будут манить Китти!
Никто ничто не усвоит, ежели внезапно, ни с такого ни с этого, приступить переписку с Китти, благодарячему поведаю поначалу свою биографию, желая мне это и не чрезвычайно любопытно.
Когда мои предки поженились, отцу было 36 лет, а маме – 25. Моя сестра Марго родилась в 1926 году во Франкфурте-на-Майне, а 12 июня 1929 года возникла я. Мы евреи, и благодарячему нам довелось в 1933 году сваливать в Голландию, где мой отец стал одним из начальников акционерного сообщества " Травис ". Эта организация связана с компанией " Колен и Ко ", которая вмещается в том же здании.
У нас в жизни было немало тревог – как и у всех: наши близкие остались в Германии, и гитлеровцы их преследовали. После погромов 1938 года оба маминых брата бегали в Америку, а бабушка приехала к нам. Ей тогда было 70 три года. После сорокового года жизнь вульгарна тяжелая. Сначала битва, позже капитуляция, позже германская оккупация. И тут начались наши мучения. Вводились новейшие законы, одни строже иного, вособенности нехорошо доводилось евреям. Евреи обязаны были перемещать желтую звезду, сдать велики, евреям запрещалось колесить в трамвае, не разговаривая уж об карах. Покупки разрешено было делать лишь от 3-х до 5 и крометого в особых еврейских лавках. После восьми вечера невозможно было вылезать на улицу и даже сидеть в саду или на балконе. Нельзя было бродить в кино, в театр – никаких развлечений! Запрещалось учиться плаванием, играться в окей или в теннис, – однимсловом, спорт также был под запретом. Евреям невозможно было бродить в краски к христианам, еврейских деток перевели в еврейские школы. Ограничений становилось все более и более.
Вся наша жизнь проходит в ужасе. Йоппи постоянно произносит: " Боюсь за чего-нибудь хвататься – а внезапно это запрещается? "
В январе этого года погибла бабуся. Никто не знает, как я ее обожала и как мне ее не хватает.
С 1934 года меня дали в детский сад при школе Монтессорн, а позже я осталась в данной школе. В крайний год моей классной воспитательницей была наша начальница госпожа К. В конце года мы с ней трогательно прощались и обе рыдали навзрыд. С 1941 года мы с Марго поступили в еврейскую гимназию: она – в 4-ый, а я – в первый класс.
Пока что нам, четверым, живется хорошо. Вот я и подошла к нынешнему дню и числу.
Среда, 8 июля 1942 г.
Милая Китти!
Между воскресным сутра и нынешним днем как какбудто прошли цельные годы. Столько только приключилось, как какбудто земля перевернулась! Но, Китти, как наблюдаешь, я еще существую, а это, по словам папы, – наиболее основное.
Да, я существую, лишь не узнавай, как и где. Наверное, ты меня сейчас совершенно не осознаешь. Придется поначалу поведать тебе все, что вышло в воскресенье.
В три часа – Гарри лишь что ушел и желал быстро возвратиться – внезапно раздался звонок. Я ничто не слыхала, комфортно лежала в качалке на веранде и читала. Вдруг в дверях показалась испуганная Марго. " Анна, папе прислали повестку из гестапо, – шепнула она. – Мама уже побежала к ван Даану ".( Ван Даан – неплохой известный отца и его сослуживец.)
Я ужасно перепугалась. Повестка... все знают, что это означает: лагерь... Передо мной мелькнули тюремные камеры – неужели мы позволим отобрать отца! " Нельзя его запускать! " – радикально произнесла Марго. Мы сидели с ней в гостиной и ожидали маму. Мама вульгарна к ван Даанам, нужно решить – ретироваться ли нам завтра в пристанище. Ван Дааны также уйдут с нами – нас станет семеро. Мы сидели неговорянислова, произносить ни о чем не могли. Мысль об папе, который ничто не подозревает, пошел проведать собственных подопечных в еврейской богадельне, ожидание, погода, ужас – мы совершенно онемели.
Вдруг звонок. " Это Гарри! " – произнесла я. " Не открывай! " – удержала меня Марго, но ужас оказался бесполезным: мы услыхали гласа матери и государя Даана, они говорили с Гарри. Потом он ушел, а они вошли в дом и заперли за собой двери. При каждом звонке Марго или я прокрадывались книзу и глядели – не отец ли это. Решили никого иного не впускать.
Нас отправили из комнаты. Ван Даан желал побеседовать с матерью одиннаодин. Когда мы сидели в нашей комнате, Марго мне произнесла, что повестка пришла не отцу, а ей. Я еще более испугалась и стала несладко рыдать. Марго только шестнадцать лет. Неужели они желают отправлять таковых девочек без родителей? Но, к счастью, она от нас не уйдет. Так произнесла мать, и, наверное, отец также подготавливал меня к этому, когда заявлял об пристанище.
А какое пристанище? Где мы спрячемся? В городке, в селе, в каком-нибудь доме, в хижине – когда, как, где? Нельзя было задавать эти вопросы, но они у меня все время крутились в голове.
Мы с Марго стали складывать наиболее нужное в наши школьные сумки. Первым занятием я брала эту тетрадку, позже что попало: бигуди, носовые платки, учебники, гребенку, старые письма. Я задумывалась о том, как мы станем прятаться, и совала в сумку любую чепуху. Но мне не жаль: воспоминания подороже платьев.
В 5 часов вконцеконцов возвратился отец. Он позвонил государю Коопхойсу и попросил вечером зайти. Господин ван Даан пошел за Мип. Мип работает в конторе у отца с 1933 года, она стала нашим преданным ином и ее новый муж Хенк также. Она пришла, уложила ботинки, платьица, пальто, мало белья и чулок в багаж и обещала вечером снова зайти. Наконец у нас стало бесшумно. Есть никто не мог. Все еще было горячо и вообщем когда-то удивительно и непривычно.
Верхнюю комнату у нас снимает некоторый государь Гоудсмит, он разведен с супругой, ему 30. Видно, в это воскресенье ему нечего было делать, он сидел у нас до 10, и никоимобразом невозможно было его жить.
В одиннадцать пришли Мип и Хенк ван Сантен. В чемодане Мип и в глубочайших кармашках ее супруга опять стали пропадать чулки, ботинки, книжки и платье. В половине двенадцатого они ушли, тяжко нагруженные. Я устала до полусмерти, и, желая я знала, что дремлю заключительную ночь в собственной постели, я тут же заснула. В половине шестого утра меня пробудила мать. К счастью, было не так горячо, как в воскресенье. Весь день накрапывал теплый дождь. Мы все четыре столько на себя одели теплого, какбудто собирались спать в холодильнике. Но нам нужно было брать с собой как разрешено более одежды. В нашем расположении никто не решился бы идти по улице с томным чемоданом. На мне было две рубахи, две пары чулок, три пары трико и платьице, а сверху – юбка, пиджак, летнее пальто, позже мои лучшие туфли, ботики, платок, шапка и еще каждые платьица и шарфы. Я уже дома чуток не задохнулась, но всем было не до этого.
Марго набила сумку учебниками, села на велик и поехала за Мип в неизвестную мне даль. Я еще не знала, в каком загадочном месте мы станем скрываться... В 7 часов 30 минут мы захлопнули за собой двери. Единственное вещество, с которым я простилась, был Маврик, мой возлюбленный котенок, его обязаны были приютить соседи. Об этом мы оставили записочку государю Гоудсмиту. На кухонном столе покоился фунт мяса для кота, в столовой не убрали со стола, кровати мы не заправили. Все производило воспоминание, какбудто мы бегали сломя голову. Но нам было равнодушно, что скажут люди. Мы желали лишь выйти и успешно добраться до места. Завтра напишу еще!
Анна.
Пятница, 21 августа 1942 г.
Милая Китти!
Наше пристанище стало реальным тайником. Господину Кралеру пришла блестящая мысль – прикрыть плотно ввод к нам сюда, на заднюю половину дома, поэтому что вданныймомент немало обысков – отыскивают велики. Выполнил этот чин государь Воссен. Он сделал подвижную книжную полку, которая раскрывается в одну сторону, как дверь. Конечно, его довелось " посвятить ", и сейчас он готов посодействовать нам во всем. ныне, когда спускаешься книзу, необходимо поначалу нагнуться, а позже скакнуть, так как ступень снята. Через три дня мы все набили ужасные шишки на лбу, поэтому что забывали нагнуться и стукались башкой о низкую дверь. ныне там приколочен валик, набитый стружкой. Не знаю, поможет ли!
Читаю я недостаточно. Пока что я перезабыла почтивсе, чему нас изучали в школе. Жизнь тут одинаковая. Мы с государем ван Дааном нередко ссоримся. Конечно, Марго ему видится куда милее. Мама обращается со мной, как с маленькой, а я этого не выношу. Петер также не стал приятнее. Он кислый, целый день валяется на постели, времяотвремени кое-что мастерит, а позже снова дремлет. Такой тюфяк!
Анна.
Пятница, 9 октября 1942 г.
Милая Китти!
Сегодня у меня чрезвычайно грустные и томные новости. Многих евреев – наших товарищей и знакомых – заключили. Гестапо обходится с ними страшно. Их грузят в теплушки и посылают в иудейский лагерь Вестерборк. Это – ужасное пространство. На тыщи человек не хватает ни умывалок, ни уборных. Говорят, что в домах все дремлют вповалку: мужчины, дамы, детки. Убежать нереально. Заключенных из лагеря сходу выяснят по бритым головам, а почтивсех и по типично еврейской наружности.
Если уж тут, в Голландии, так ужасно, то какой-никакой кошмар ожидает их там, куда их отправляют! Английское радио передает, что их ожидают газовые камеры, и, может быть, это еще самый-самый стремительный метод уничтожения. Мип ведает страшные случаи, она хозяйка в ужасном волнении. Она ожидала машинку гестапо, которая собирает всех подряд. Старуха дрожала от ужаса. Зенитки гремели, лучи прожекторов шарили в темноте, эхо от грома британских самолетов перекатывалось посреди домов. Но Мип не решалась брать старуху к себе. Немцы за это наказывают чрезвычайно сердито.
Элли также стала тихой и печальной. Ее друга выслали в Германию на принудительные работы. Она опасается, чтоб его не уничтожило при бомбежке. Английские летчики скидывают тонны бомб. Я считаю, что дурные шуточки вроде: " Ну, вся тонна на него не упадет! " или " Одной бомбы также хватит! " – чрезвычайно бестактны и неразумны. И не лишь Дирк попал в беду, далековато нет. Каждый день увозят молодежь на принудительные работы. Некоторым удается убежать по дороге или исчезнуть заблаговременно, но таковых чрезвычайно недостаточно.
Моя грустная повесть еще не кончена. Знаешь ли ты, что такое заложники? Тут немцы выдумали самую утонченную пытку. Это ужаснее только. Хватают без разбора ни в чем не повинных людей и держат в тюрьме. Если где-либо обнаруживают " саботаж " и виновника не обретают, то имеется предлог шлепнуть нескольких заложников. И позже в газетах возникают предупреждения. Что за люд эти немцы! И я также как-то принадлежала к ним. Но Гитлер издавна объявил нас лишенными гражданства. Да, большей злобы меж таковыми германцами и евреями нигде на свете нет!
Среда, 13 января 1943 г.
Милая Китти!
Сегодня мы снова ужасно расстроены, невозможно тихо сидеть и действовать. Происходит кое-что страшное. Днем и ночкой несчастных людей увозят и не разрешают ничто хватать с собой – лишь рюкзак и мало средств. Но и это у них также позже отнимают!
Семьи разлучают, отцов и матерей отрывают от деток. Бывает, что детки прибывают домой из школы, а родителей нет, или супруга уйдет за покупками и ворачивается к опечатанной двери – какоказалось, всю семью увели!
И посреди христиан вырастает беспокойство: молодежь, их сыновей, отправляют в Германию. Везде несчастье!
Каждую ночь сотки самолетов летят чрез Голландию бомбить германские городка, любой час в России и в Африке погибают сотки людей. Весь земной шар сошел с ума, всюду погибель и поражение.
Конечно, союзники вданныймомент в лучшем расположении, чем немцы, но конца все одинаково не следовательно.
Нам живется хорошо, лучше, чем миллионам остальных людей. Мы сидим тихо, в сохранности, мы в состоянии основывать планы на послевоенное время, мы даже можем ликовать новеньким платьям и книжкам, а нужно было бы мыслить, как отложить любой цент и не истратить его зря, поэтому что будетнеобходимо помогать иным и выручать всех, кого разрешено избавить.
Многие ребятишки носятся в одних тонких платьях, в древесных башмаках на босу ногу, без пальто, без перчаток, без шапок. В желудках у них пусто, они жуют репу, из прохладных комнат выбегают на мокрые улицы, под дождик, ветр, позже прибывают в сырую, нетопленую школу. Да, в Голландии дошло до такого, что детки на улице выпрашивают у прохожих кусочек пища! Я бы могла напротяжениинесколькихчасов говорить, насколько горя принесла битва, но мне от этого делается еще печальнее. Нам ничто не остается, как тихо и мужественно ожидать, покуда придет конец несчастьям. И все ожидают – евреи, христиане, все народы, целый мир... А почтивсе ожидают погибели!
Анна.
Суббота, 30 января 1943 г.
Милая Китти!
Я вне себя от бешенства, но обязана сдерживаться! Хочется топать ногами, кричать, трясти маму за плечи – не знаю, что бы я ей сделала за эти злобные слова, насмешливые взоры, нарекания, которыми она меня осыпает, как стрелами из туго натянутого кривизна. Мне охото крикнуть маме, Марго, Дусселю, даже папе: оставьте меня, дайте мне вздохнуть тихо! Неужели так и спать любой пир в слезах, на влажной подушке, с опухшими очами и тяжелой башкой? Не трогайте меня, я хочу выйти от всех, выйти от жизни – это было бы наиболее наилучшее! Но ничто не значит. Они не знают, в каком я отчаянии. Они сами не понимают, какие царапины они мне наносят.
А их сострадание, их иронию я совершенно не могу выдерживать! Хочется завыть во целый глас!
Стоит мне раскрыть рот – им уже видится, что я наговорила лишнего, стоит замолчать – им забавно, любой мой протест – грубость, в всякой разумной идеи – подвох, ежели я устала – означает, я лентяйка, ежели съела излишний кусочек – эгоистка, я дурочка, я трусиха, я хитрая – однимсловом, только не перечесть. Целый день лишь и слышу, какое я невыносимое вещество, и желая я действую вид, что мне забавно и вообщем наплевать, то на самом деле мне это далековато не равнодушно.
Я попросила бы бога господа изготовить меня таковой, чтоб никого не нервировать. Но из этого ничто не выйдет. Видно, таковой я родилась, желая я испытываю, что я совсем не таковая нехорошая. Они и не подозревают, как я стараюсь все делать отлично. Я смеюсь совместно с ними, чтоб не демонстрировать, как углубленно я страдаю. Сколько раз я заявляла маме, когда она пристрастно на меня нападала: " Мне равнодушно, скажи, что желаешь, лишь рукипрочь меня в покое, все одинаково я неисправима! "
Тогда мне молвят, что я дерзкая, и дня два со мной не говорят, а позже внезапно все забывается и прощается. А я так не могу – один день быть с человеком ужасно нежной и симпатичной, а на иной день его ненавидеть! Лучше избрать " золотую середину ", желая ничто " золотого " я в ней не вижу! Лучше удерживать свои идеи при себе и ко всем касаться втомжедухе пренебрежительно, как они относятся ко мне!
Если бы лишь получилось!
Анна.
Понедельник, 19 июля 1943 г.
Милая Китти!
В воскресенье шибко бомбили Амстердам-Норд. Разрушения, наверное, страшные. Целые улицы превращены в груды щебня, и пригодится много дней, чтоб пристроить всех, у кого разбомбило дома. Уже записанно 200 убитых и оченьмного раненых. Больницы переполнены. Дети бродят по улицам, отыскивают под обломками отцов и матерей. Меня и вданныймомент кидает в холод, как лишь вспомню глухой гул и шум, какие и нам угрожали смертью.
Анна.
Четверг, 11 ноября 1943 г.
ОДА МОЕЙ АВТОРУЧКЕ
( " Светлой памяти ")
Авторучка постоянно была моим сотоварищем. Я чрезвычайно ею дорожила, поэтому что у нее золотое перышко, а я, по истине заявить, пишу отлично лишь таковыми перьями. Моя рукоятка прожила длинную и увлекательную жизнь, о которой я и намереваюсь вданныймомент поведать.
Мне было 9 лет, когда моя рукоятка( кропотливо упакованная в вату) прибыла к нам в ящичке с надписью " Без цены ". Этот красивый презент прислала моя приятная бабушка – тогда она еще жила в Ахене. Я болела гриппом, лежала в кровати, а на улице завывал февральский ветр. Чудесная рукоятка в красном кожаном футляре тут же была показана моим подругам и знакомым. Я, Анна Франк, стала гордой владелицей авторучки!
Когда мне исполнилось 10 лет, я получила позволение хватать ручку в школу, и преподавательница позволила мне воспользоваться ею на уроках.
К огорчению, на последующий год мне довелось бросать родное драгоценность дома, поэтому что классная наставница нашего шестого класса разрешала строчить лишь школьными ручками.
Когда мне было двенадцать лет и я перешла в еврейскую гимназию, мне подарили новейший футляр с отделением для карандаша и с роскошной застежкой на молнии.
Когда мне исполнилось тринадцать, рукоятка отправилась со мной в пристанище и тут была мне преданной помощницей в переписке с тобой и в упражнениях. ныне мне уже четырнадцать, и моя рукоятка была со мной целый крайний год моей жизни...
В пятницу вечером я вышла из собственной комнаты в общую и желала присесть за стол поработать. Но меня свирепо прогнали, так как папа и Марго занимались латынью. Ручка так и осталась на столе... Анне же довелось наслаждаться самым краешком стола, и она, тяжко охая, принялась " тереть фасоль ", то имеется чистить заплесневелые карие фасолины.
Без четверти 6 я подмела пол и кинула сор совместно с кожурой от фасоли прямо в печку. Сразу взмахнуло мощное огонь, и я чрезвычайно обрадовалась, поэтому что пламя уже потухал, а тут внезапно опять запылал. Между тем " латинисты " кончили свои дела, и сейчас я могла присесть за стол и позаниматься. Но ручки моей нигде не было. Я обыскала все вокруг, мне помогала Марго, позже к нам присоединилась мать, позже находили папа с Дусселем, но моя правильная подруга пропала бесследно.
" Возможно, она угодила в печку совместно с фасолью ", – предположила Марго.
" Быть не может! " – ответила я. Но мою трогательную ручку так и не получилось найти, и мы уже к вечеру решили, что она сгорела, тем наиболее что пластмасса так отлично горит. И правильно, наша печальная гипотеза подтвердилась – на последующее утро папа отыскал в зале наконечник. От золотого пера и отпечатка не осталось. " Очевидно, оно расплавилось и смешалось с золой ", – решил папа. Но у меня имеется одно утешение, хоть и чрезвычайно слабенькое: рукоятка моя была послушна кремации, что я – когда-либо в будущем – желаю и себе!
Суббота, 27 ноября, 1943 г.
Милая Китти!
Вчера вечером, когда я уже засыпала, я внезапно явственно увидела Лиз.
Она стояла передо мной – оборванная, изнуренная, щеки ввалились. Ее огромные глаза были обращены ко мне с укором, какбудто она желала заявить: " Анна, длячего ты меня кинула? Помоги же мне! Выведи меня из этого ада! "
А я ничем не могу ей посодействовать, я обязана сложа руки глядеть, как люди мучаются и погибают, и могу лишь просить господа, чтоб он уберег ее и дал нам опять свидеться. Почему мне представилась конкретно Лиз, а не кто-либо иной полностью ясно. Я судила о ней ошибочно, по-детски, я не понимала ее страхов. Она чрезвычайно обожала свою подругу и опасалась, что хочу их поссорить. Ей было чрезвычайно тяжко. Я-то знаю, мне это эмоция отлично знакомо!
Иногда я мимоходом задумывалась о ней, но тут же из эгоизма уходила в свои веселья и горести. Вела я себя страшно, и сейчас она стоит передо мной, бледная, печальная, и глядит на меня умоляющими очами... Если бы я могла хоть чем-нибудь ей посодействовать!
Господи, да как же это – у меня имеется все, что угодно, а ее ожидает таковая ужасная участь! Она ни чуток не меньше меня веровала в господа и постоянно всем желала блага. Почему же мне суждено существовать, а она, быть может, быстро умрет? В чем же разница меж нами? Почему мы разлучены с ней?
Честно разговаривая, я не упоминала о ней вот уже немало месяцев – да, практически цельный год. Не то чтоб совершенно не упоминала, а элементарно никогда не задумывалась о ней, никогда не представляла ее себе таковой, какой-никакой она появилась мне вданныймомент в собственной ужасной беде.
Ах, Лиз, надеюсь, что ты постоянно будешь с нами, ежели лишь переживешь войну! Я бы сделала для тебя все на свете, все, что упустила...
Но когда я смогу ей посодействовать, она уже не станет нуждаться в моей поддержке. Вспоминает ли она меня хоть времяотвремени? И с каким ощущением?
Господи, помоги ей, сделай так, чтоб она не ощущала себя всеми покинутой. Пусть она знает, что я размышляю о ней с состраданием и любовью. Может быть, это даст ей силы выдержать. Нет, не необходимо более о ней мыслить. Все время вижу ее перед собой. Ее большие глаза так и стоят передо мной.
Запала ли религия углубленно в сердечко Лиз или все это навязано ей старшими? Не знаю, никогда ее об этом не спрашивала. Лиз, приятная Лиз, ежели бы разрешено было возвратить тебя, ежели бы я могла разделять с тобой все, что у меня имеется! Поздно, сейчас я ничем не могу посодействовать, сейчас невозможно поправить то, что упущено. Но я никогда ее не забуду, пожизненно буду за нее молиться!
Анна.
Пятница, 7 января, 1944 г.
Милая Китти!
Какая я глупая! Ни разу мне не пришло в голову поведать тебе о себе и о всех моих поклонниках.
Когда я была совершенно малая, чуток ли не в детском саду, мне чрезвычайно нравился Карл Самсон. Отца у него не было, он жил с мамой у тетки. Сын тетки, его двоюродный брат Бобби, разумный, стройный, темноволосый паренек, нравился всем еще более, чем небольшой смешной толстячок Карл. Но я не направляла интереса на наружность и немало лет дружила с Карлом. Мы с ним продолжительно были самыми реальными хорошими друзьями, но я ни в кого не влюблялась.
Потом на моем пути встал Петер, и первая детская влюбленность полностью захватила меня. Я ему также нравилась, и мы с ним были неразлучны единое лето. Я вижу нас вдвоем – мы бродим по улицам, держась за руки, он – в полотняном костюмчике, я – в летнем платье.
После каникул он поступил в настоящее, а я вульгарна в старший приготовительный класс. То он заходил за мной в школу, то я – за ним. Петер был чрезвычайно прекрасен – высочайший, стройный, согласный, со безмятежным, суровым и разумным лицом. У него были черный волосы, румяные, загорелые щеки, волшебные коричневые глаза и узкий нос. Особенно я обожала, когда он хохотал. У него становился таковой веселый, ребячливый вид.
На летние каникулы мы уехали. Когда мы возвратились, Петер переехал на иную квартиру и сейчас жил вблизи с одним мальчиком, он был еще ветше Петера, но так с ним подружился, что водой не разольешь! Наверное, этот паренек ему произнес, что я совершенно мелюзга, и Петер закончил со мной дружить. Я так его обожала, что поначалу ни за что не могла с этим примириться, но позже поняла, что, ежели стану за ним носиться, меня будут дразнить " мальчишницей ".
Шли годы. Петер дружил лишь с девочками собственного возраста, а со мной даже не здоровался, но я никоимобразом не могла забыть его.
Когда я перешла в еврейскую гимназию, в меня влюбилось немало мальчиков из моего класса. Мне было чрезвычайно славно, я ощущала себя польщенной, но в общем это меня не трогало.
Потом в меня безрассудно влюбился Гарри. Но, как я уже произнесла, более я никого не обожала.
Как произносит поговорка: " Время исцеляет все царапины ".
Так было и со мной. Но я воображала, что забыла Петера и что мне он совсем безразличен. Но в моем подсознании крепко жила память о нем, и единожды довелось себе сознаться: меня так терзала горячность к его знакомым девчонкам, что я намеренно пыталась о нем не мыслить.
А сейчас сутра мне стало яcно, что ничто не поменялось, напротив: чем ветше и взрослее я становилась, тем более росла моя влюбленность. ныне я разумею, что Петер тогда считал меня ребенком, и все же мне было тяжело и несладко, что он так скоро меня запамятовал. Я вижу его перед собой так четко, что разумею: никто иной так не станет наполнять мои идеи.
Сон совершенно сбил меня с толку. Когда папа желал поцеловать меня сутра, я чуток не вскрикнула: " Ах, отчего ты не Петер! " Все время размышляю о нем, целый день твержу про себя: " О Петер, приятный мой Петер! "
Кто же мне поможет? Хочется существовать далее и умолять господа, чтоб он дал мне свидеться с Петером, когда я буду на воле. Он по моим очам выяснит, что я испытываю, и скажет: " Ах, Анна, ежели бы я знал, я издавна бы пришел к тебе! "
Однажды, когда мы с отцом разговаривали о сексуальных вопросах, он произнес, какбудто я еще не могу взятьвтолк, что такое " желание ". Но я знала, что разумею, а уж теперь-то мне все ясно наверное!
Нет для меня ничто подороже тебя, мой Петель!
Я посмотрелась в зеркало – у меня стало совершенно иное лицо. Глаза глубочайшие, ясные, щеки порозовели, как никогда, и рот видится нежнее. У меня блаженный вид, и все же в очах у меня некая печаль, от которой меркнет ухмылка на губах. Не могу я быть счастливой, поэтому что знаю – Петер вданныймомент обо мне не задумывается. Но я опять испытываю на себе взор его трогательных глаз и его прохладную, нежную щеку у моей щеки...
О Петель, Петель, как мне изгладить твой образ? Разве разрешено доставить себе кого-нибудь на твоем месте? Какая ничтожная фальшивка! Я так обожаю тебя, что влюбленность не уменьшается в моем сердечко, она желает вырваться на волю, раскрыться во всей собственной силе!
Неделю обратно, нет, даже вчера, ежели бы меня кто-либо спросил, за кого я желала бы вылезти замуж, я произнесла бы: " Не знаю ". А сейчас я готова крикнуть: " За Петера, лишь за Петера, я обожаю его всем сердцем, всей душой, безмерно и все же не хочу, чтоб он был очень настойчив, нет, я позволю ему лишь тронуть моей щеки ".
Я сидела сейчас на чердаке и задумывалась о нем. И после короткого беседы мы оба начали рыдать, и я опять ощутила его губки, нескончаемо нежное касание его щеки.
" О Петер, думай обо мне, приди ко мне, мой приятный, приятный Петер! "
Анна.
Суббота, 22 января 1944 г.
Милая Китти!
Объясни мне, просьба, почему большаячасть людей так опасается раскрыть собственный врождённый мир? Почему я вожу себя в сообществе совершенно не так, как нужно? Наверно, тут имеется предпосылки, знаю, но все же почему-то, что даже с самыми недалёкими людьми никогда не бываешь искренней до конца.
У меня такое эмоция, как какбудто после такого сна я чрезвычайно повзрослела, стала когда-то более " человеком ". Ты, наверняка, удивишься, ежели я тебе открою, что даже о ван Даанах я сейчас сужу иначе. Я гляжу на наши дискуссии и стычки без бывшего предубеждения.
Отчего я так переменилась?
Видишь ли, я немало задумывалась о том, что дела меж нами могли бы сформироваться совершенно подругому, ежели бы моя мать была подлинной безупречной " мамочкой ". Спору нет, фру ван Даан никоимобразом не назовешь человеком вежливым. Но мне видится, что разрешено было бы избежать пятидесятипроцентов данных нескончаемых прений, ежели бы мать была наиболее легким человеком и не обостряла дела. У фру ван Даан имеется свои позитивные свойства, с ней разрешено договориться. Несмотря на целый собственный эгоизм, незначительность и сварливость, она просто идет на уступки, ежели ее не нервировать и не подзуживать. Правда, ее хватает быстро, но при неком терпении разрешено с ней мочь. Надо лишь по-дружески, неприкрыто обсуждать вопросы о нашем воспитании, о баловстве, о еде и так дальше. Тогда мы не стали бы выкапывать друг у друга лишь нехорошие черты!
Знаю, знаю, что ты скажешь, Китти!
" Неужто это твои идеи, Анна? И это пишешь ты, ты, о которой „верхние“ разговаривали столько отвратительного? Ты, которая выяснила столько несправедливости ". Да, это пишу я! Хочу хозяйка до только докопаться, не желаю существовать по старенькой поговорке: " Как деды пели... " Нет, я буду учить ван Даанов и выясню, что истина, а что преувеличение. А ежели я также разочаруюсь в них, тогда и запою ту же песенку, что и мои предки. Но ежели " верхние " окажутся лучше, чем о них молвят, я стараюсь повредить неправильное понятие, которое сформировалось у моих родителей, а ежели не удастся, останусь при собственном мировоззрении и собственном суждении. Буду воспользоваться хотькаким поводом, чтоб произносить с фру ван Даан на различные темы, и не постесняюсь объективно выговаривать родное мировоззрение. Не зря же меня зовут " фрейлейн Всезнайка ".
Конечно, я не намереваюсь идти против собственного семейства, но сплетням я более не верую! До сих пор я была крепко уверена, что во всем повинны ван Дааны, но, наверняка, дробь вины лежит и на нас.
По сути дела мы, обязано быть, постоянно правы. Но от людей умных – а мы себя причисляем к ним – все-же нужно ожидать, что они сумеют ужиться с самыми различными людьми. Надеюсь, что я проведу в жизнь то, в чем я сейчас убеждена.
Анна.
Пятница, 18 февраля 1944 г.
Милая Китти!
Когда я подымаюсь вверх, я обязательно стараюсь увидеть " его ". Моя жизнь стала еще проще, в ней опять возник значение, имеется чему ликовать.
Хорошо, что " объект " моих дружественных эмоций постоянно сидит дома и мне нечего страшиться соперниц( несчитая Марго). Не думай, что я неравнодушна, совсем нет. Но у меня такое эмоция, что меж мной и Петером растёт кое-что чрезвычайно неплохое, и наша дружба, наше доверие встанут еще сильнее. Как лишь возникает вероятность, я бегу к нему. ныне совершенно не то, что ранее, когда он не знал, о чем со мной произносить. Он все произносит и произносит, даже когда я совершенно намереваюсь ретироваться.
Маме не чрезвычайно нравится, что я так нередко хожу вверх. Она произносит: " Не надоедай Петеру, рукипрочь его в покое ". Неужели она не соображает, что это совершенно особые, искренние треволнения? Каждый раз, как я прихожу оттуда, обязательно спросит, где я была. Терпеть этого не могу. Отвратительная повадка.
Анна.
Вторник, 7 марта 1944 г.
Милая Китти!
Когда я вспоминаю свою жизнь до 1942 года, мне все видится ненастоящим. Ту жизнь водила совершенно иная Анна, не та, которая тут так поумнела. Да, чудесная была жизнь! Масса почитателей, 20 подружек и знакомых, практически все учителя обожают, предки балуют напропалую, насколько угодно лакомств, средств – что же еще?
Ты узнаешь, как это я ухитрялась всех завоевать? Когда Петер произносит, что во мне имеется " притягательность ", это не совершенно правильно. Учителям нравилась моя находчивость, мои остроумные замечания, радостная ухмылка и опасный взор на вещи – все это казалось им дорогим, смешным и занятным. Я была ужасной " флиртушкой ", кокетничала и веселилась. Но при этом у меня были и отличные свойства – прилежание, прямота, доброжелательность. Всем без различия я позволяла расстреливать у себя, никогда не воображала и каждые сласти раздавала вправо и влево. Может быть, я стала бы презрительной потому, что мною все так балдели? Может быть, даже лучше, что меня, так заявить, в апогее праздника внезапно кинули в самую будничную жизнь, но прошло более года, доэтого чем я привыкла, что никто более мною не восхищается.
Как меня именовали в школе? Главной заводилой во всех проделках и проказах – постоянно я была первая, никогда не ныла, не капризничала. Неудивительно, что любому было славно провожать меня в школу и показывать мне тыщу символов интереса.
Та Анна видится мне чрезвычайно знатной, но поверхностной девочкой, с которой сейчас у меня нет ничто всеобщего. Петер чрезвычайно верно увидел: " Когда я тебя встречал ранее, ты пожизненно была окружена двумя-тремя мальчиками и цельным выводком девочек, постоянно ты смеялась, шалила, постоянно была в центре ".
Что же осталось от данной девочки? Конечно, я еще не разучилась смеяться, еще умею любому ответствовать, умею так же отлично – а может быть, еще лучше – разбираться в людях, умею флиртовать... ежели захочется. Конечно, мне бы хотелось еще хоть один пир, хоть некотороеколичество дней или недельку протянуть так забавно, так легкомысленно, как доэтого, но я знаю, что к концу данной недели мне все так надоело бы, что я была бы благодарна главному встречному, который побеседовал бы со мной серьезно. Не необходимы мне фанаты – необходимы товарищи, не хочу, чтоб балдели моей симпатичной ухмылкой, – хочу, чтоб меня оценивали за внутреннюю суть, за нрав. Знаю непревзойденно, что тогда круг знакомых будет еще уже. Но это не гроза, только бы со мной остались некотороеколичество товарищей, реальных, искренних товарищей!
Однако я в то время не постоянно была спокойно благополучна. Часто я ощущала себя одинокой, но так как была занята с утра до вечера, то мыслить об этом было прежде и я веселилась вовсю. Сознательно или неосознанно, но я пыталась шуткой наполнить пустоту. ныне я оглядываюсь на свою прошлую жизнь и берусь за работу. Целый кусочек жизни безвозвратно ушел. Беспечные, беззаботные школьные дни никогда не возвратиться.
Да я и не тоскую по той жизни, я выросла из нее. Я уже не умею так неосторожно развлекаться, постоянно в глубине души я остаюсь суровой.
Свою жизнь до истока 1944 года я вижу, какбудто через увеличительное стекло. Дома – солнечная жизнь, позже – в 1942 году – переезд сюда, резкая смена, ссоры, нарекания. Я не могла сходу изучить эту смену, она меня сшибла с ног, и я держалась и противилась лишь наглостью.
Первая половина 1943 года: нескончаемые слезы, одиночество, постепенное сознание собственных ошибок и недочетов, и в самом деле чрезвычайно огромных, желая они кажутся еще более.
Я пыталась все разъяснить, пыталась перетянуть Пима на свою сторону – это не вышло. И мне довелось одной улаживать тяжелую задачку: так преобразоваться, чтоб не чуять нескончаемых наставлений, какие доводили меня практически до уныния.
Вторая половина года сложилась лучше: я выросла, со мной стали уже почаще знаться как со зрелой. Я более задумывалась, истока строчить рассказы и пришла к заключению, что никто не владеет права кидаться мною, как мячиком. Я желала формировать собственный нрав хозяйка, по собственной воле. И еще одно: я поняла, что отец не во всем может быть моим поверенным. Никому не стану полагаться более, чем самой себе.
После Нового года – 2-ая крупная смена – мой сон... После него я поняла свою тоску по другу: не по девочке-подруге, а по другу-мальчику. Я открыла счастье внутри себя, нашла, что мое легкомыслие и веселость – лишь защитный броня. Постепенно я стала спокойнее и ощутила безграничную тягу к добру, к красе.
И вечером, лежа в кровати, когда я заканчиваю мольбу словами: " Благодарю тебя за все неплохое, милое и красивое ", – во мне все ликует. Я вспоминаю все " неплохое ": наше избавление, мое излечение, позже все " милое ": Петера и то робкое, ласковое, до что мы оба еще опасаемся дотронуться, то, что еще придет, – влюбленность, влечение, счастье. А позже вспоминаю все " красивое ", оно – во всем мире, в природе, в художестве, в красе, – во всем, что отлично и гордо
Тогда я размышляю не о несчастье, а о том чудесном, что есть кроме него. Вот в чем главное отличие меж мной и матерью. Когда человек в тоске, она ему рекомендует: " Думайте о том, насколько на свете горя, и будьте признательны, что вам это не приходится болеть ".
А я рекомендую иное: " Иди в поле, на волю, на солнце, иди на волю, старайся отыскать счастье в себе, в господе. Думай о том чудесном, что делается в твоей душе и кругом тебя, и будь счастлив ".
По моему понятию, мамин комитет неправилен. А ежели у тебя самого горе, что же тогда делать? Тогда ты исчез. А я считаю, что постоянно остается красивое: натура, солнце, воля, то, что у тебя в душе. За это нужно обращаться, тогда ты отыщешь себя, отыщешь господа, тогда ты все выдержишь.
А тот, кто сам счастлив, может отдать счастье и иным. Тот, в ком имеется мужество и стойкость, тот никогда не сдается и в горе!
Анна.
Суббота, 1 апреля 1944 г.
Милая Китти!
И все же мне чрезвычайно тяжело. Ты осознаешь, о чем я? Я скучаю о поцелуе, о том поцелуе, которого так продолжительно приходится ожидать. Неужели он глядит на меня лишь как на приятеля? Неужели я для него не стану чем-то огромным? Ты знаешь, да я и хозяйка знаю, что я мощная, что практически все трудности я могу идти одна, и что я не привыкла их с кем-нибудь разделять. За свою мама я никогда не цеплялась. А сейчас мне так охото решать ему голову на плечо и элементарно затихнуть!
Никогда, никогда я не забуду, как во сне я ощутила щеку Петера и какое это было необычное, красивое эмоция! Неужели он этого не желает? Может быть, лишь робость препятствует ему сознаться в любви? Но отчего же ему так охото, чтоб я постоянно была возле него? Ах, отчего он ничто не скажет? Нет, более не буду, стараюсь быть спокойной. Надо сохраниться мощной, нужно терпеливо ожидать – и все сбудется. Но... но вот что наиболее нехорошее: значит так, какбудто я за ним шмыгаю, поэтому что постоянно я хожу за ним вверх, а не он прибывает ко мне. Но таккак это зависит лишь от расположения наших комнат, он обязан это взятьвтолк! Ох, почтивсе, чрезвычайно немало ему еще нужно взятьвтолк!
Анна.
Четверг, 6 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Ты спросила меня, чем я более только увлекаюсь, чем увлекаюсь, и я отвечаю тебе. Не пугайся, у меня данных интересов тьма-тьмущая!
На главном месте стоит беллетристика, но это, в сущности, невозможно именовать элементарно увлечением.
Во-вторых, я увлекаюсь родословными царских домов. Из газет, книжек и журналов я собрала материал о французских, германских, испанских, британских, австрийских, российских, норвежских и нидерландских царствующих домах и немало уже систематизировала, поэтому что я издавна действую выписки из всех биографических и исторических книжек, какие читаю. Я даже переписываю цельные отрывки из летописи. Значит, деяния – мое третье интерес; папа мне брал немало исторических книжек. Не дождусь дня, когда я хозяйка снова смогу копаться в общественной библиотеке.
В-четвертых, я увлекаюсь греческой и римской мифологией, и у меня по этому предмету также имеется немало книг. Потом я увлекаюсь собиранием портретов звезд и фамильных фото. Я почитаю книжки, чтение и увлекаюсь всем, что касается писателей, стихотворцев и живописцев, а втомжедухе историей искусств. Может быть, позднее начну интересоваться и музыкой. С определенной антипатией я отношусь к алгебре, геометрии и математике. Все другие школьные предметы я обожаю, но историю более только!
Анна.
Воскресенье сутра, возле одиннадцати, 16 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Запомни совсем недавний день – его невозможно забыть, поэтому что он самый-самый принципиальный день в моей жизни. Да и для каждой женщины тот день, когда ее впервыйраз поцеловали, – самый-самый принципиальный день! Вот и у меня также. Тот раз, когда Брам поцеловал меня в правую щеку, не считается, и когда м-р Уокер поцеловал мне руку – также не в счет.
Слушай же, как меня впервыйраз поцеловали.
Вчера вечером, часов в 8, я сидела с Петером на его кушетке, и он обнял меня за плечи.
" Давай немного подвинемся, – произнесла я, – а то я все время стукаюсь башкой о ящик ".
Он отодвинулся практически в самый-самый угол. Я просунула руку под его рукою и обхватила его, а он еще сильнее обнял меня за плечи. Мы нередко с ним сидели вблизи, но никогда ранее мы не были так вблизи, как в этот пир. Он так прочно привлек меня к себе, что мое сердечко забилось у него на груди. Но позже стало еще лучше. Он все более притягивал меня к себе, покуда моя башка не склонилась к нему на плечо, а его башка приникла к моей. А когда я минут чрез 5 снова села прямо, он скоро брал мою голову обеими руками и опять привлек меня к себе. Мне было так отлично, так удивительно, я не могла заявить ни слова, лишь наслаждалась данной минуткой. Он мало неудобно погладил меня по щеке, по плечу, играл моими локонами, и мы не шевелились, прижав головы друг к другу. Не могу обрисовать тебе, Китти, эмоция, которое меня переполняло! Я была благополучна, и он, мне видится, также. В половине девятого мы встали, и Петер стал натягивать гимнастические туфли, чтоб не топать при обходе дома. Я стояла вблизи. Как это внезапно приключилось, хозяйка не знаю, но доэтого чем выйти книзу, он поцеловал мои волосы где-то меж левой щекой и ухом. Я убежала книзу без оглядки и... воображаю о нынешнем вечере.
Анна.
Среда, 19 апреля 1944 г.
Милый дружок!
Что может быть лучше на свете, чем глядеть из раскрытого окна на природу, выслушивать, как поют птицы, ощущать солнце на щеках и, обняв трогательного мальчика, неговорянислова торчать, прочно прижавшись друг к другу? Не верую, что это нехорошо, от данной тишины на душе делается ясно. Ах, ежели б лишь никто ее не нарушал – даже Муши!
Анна.
Пятница, 28 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Никогда не забуду собственный сон про Петера Васаеля. Стоит мне о нем поразмыслить, как я снова испытываю его щеку у моей, снова чувствую это чудесное чувство. С Петером( здешним) я также чувствовала это чувство, но не с таковой силой... до вчерашнего дня, когда мы сидели на диванчике вблизи, как постоянно, прочно обнявшись. И внезапно та, бывшая Анна пропала и возникла иная Анна. Та, иная Анна, в которой нет ни легкомыслия, ни веселости – она лишь желает любить, желает быть нежной.
Я сидела, прижавшись к нему, и ощущала, как переполняется сердечко. Слезы подступили к очам, покатились по лицу прямо на его куртку. Заметил ли он? Ни одним ходом он себя не выдал. Чувствует ли он то, что испытываю я? Он не произнес практически ни слова. Знает ли он, что вблизи с ним – две Анны? Сколько вопросов, а ответа нет!
В половине десятого я встала, подошла к окну, где мы постоянно прощаемся. Я вся еще дрожала, я была той, иной Анной. Он подошел ко мне, я обхватила его шею руками и поцеловала в левую щеку. Но когда я желала поцеловать его и в правую, мои губки встретились с его губами. В смятении мы прижались губами еще раз, еще и еще, без конца!
Как Петер нуждается в ласке! Впервые он открыл, что такое женщина, впервыйраз сообразил, что у данных " бесенят " также имеется сердечко, что они совершенно остальные, когда остаешься с ними одиннаодин. Впервые в жизни он дал свою дружбу, только себя – таккак у него никогда в жизни не было друга, не было подруги. ныне мы отыскали друг друга. Я также не знала его, у меня также не было любимого, а сейчас имеется.
Но меня частенько мучит вопрос: " Хорошо ли это, верно ли, что я так поддаюсь, что во мне столько же пылкости, как в Петере? Можно ли мне, девушке, так дарить себе волю? "
И на это имеется лишь один протест:
" Я так тосковала, так продолжительно тосковала, я была так одинока – и вот я нашла утешение и удовлетворенность! " Утром мы такие, как постоянно, и днем также, но вечером уже ничем не сдержать нашей тяги друг к другу, невозможно не мыслить о блаженстве, о счастье всякой встречи. И тут мы принадлежим лишь самим себе. И любой пир после прощального поцелуя мне охото выйти, выйти побыстрее, чтоб не глядеть ему в глаза, нестись, нестись, остаться одной в темноте.
Но стоит мне опуститься на четырнадцать ступенек – и куда я угождаю! В ясно освещенную комнату, где говорят, смеются, начинают меня расспрашивать, – и мне нужно ответствовать так, чтоб никто ничто не увидел. Сердце у меня очень переполнено, чтоб сходу стряхнуть все, что я испытала вчера вечером. Та теплая, кроткая Анна изредка пробуждается во мне, но тем сложнее сходу изгнать ее за дверь. Петер углубленно зацепил меня, так углубленно, как никогда, никогда, разве лишь во сне! Петер завладел меня полностью, он вывернул все во мне наизнанку. Не невозможно, что после таковых переживаний любому человеку нужно утихнуть, придти в себя, вернуть внутреннее равновесие. О Петер, что ты со мной делаешь? Чего ты желаешь от меня? Что станет далее? Ах, сейчас я разумею Элли, сейчас, когда я все это чувствую хозяйка, я разумею ее сомнения. Если бы я была ветше и он захотел на мне жениться – что ответила бы я ему? Анна, будь правдивой! Замуж за него ты бы не вульгарна, но и отрешиться от него так тяжело! Характер у Петера еще не установился, в нем очень недостаточно энергии, очень недостаточно мужества, силы. Он еще малыш, сердечно он никак не ветше меня, и более только на свете он желает спокойствия, желает счастья.
Неужели мне только четырнадцать лет? Неужели я элементарно глупая девчонка, старшеклассница? Неужели я и воистину так неопытна во всем? Но у меня более эксперимента, чем у остальных, я пережила то, что в моем возрасте изредка кто переживет. Боюсь себя, опасаюсь, что очень быстро поддамся влечения, а как я тогда буду новости себя с иными мальчиками? Ах, как мне тяжело, как дерутся во мне интеллект и сердечко, как нужно отдать им волю – любому в собственный час! Но уверена ли я, что сумею верно избрать этот час?
Анна.
Вторник, 2 мая 1944 г.
Милая Китти!
В субботу вечером я спросила Петера, не поведать ли отцу о нас, и Петер, чуть-чуть помявшись, произнес, что это верно. Я обрадовалась – еще одно подтверждение его внутренней чистоты. Спустившись книзу, я сходу вульгарна с папой за водой и уже на лестнице произнесла ему:
" Папа, ты, естественно, осознаешь, что, когда мы с Петером совместно, мы не сидим на расстоянии метра друг от друга. По-твоему, это нехорошо? "
Отец ответил не сходу, а позже произнес:
" Нет, Анна, ничто отвратительного в этом нет, но все-же тут, когда живешь в таковой недалекости, нужно быть осторожнее ".
Он еще кое-что заявлял в таком же духе, и мы отправь вверх. А в воскресенье сутра он позвал меня к себе и произнес:
" Анна, я еще раз все обдумал( тут я испугалась). Собственно разговаривая, тут, в пристанище, это не совершенно отлично. Я-то считал, что вы с Петером элементарно друзья. Петер в тебя влюблен? "
" Ни капельки! " – произнесла я.
" Видишь ли Анна, ты знаешь, что я вас непревзойденно разумею, но ты обязана быть сдержаннее, не очень побуждать его. Не ходи вверх так нередко. Мужчина в данных отношениях постоянно активнее, дама обязана его удерживать. Там, на воле, дело иное. Там ты встречаешься с иными мальчиками и девочками, можешь бездействовать, учиться спортом, вообщем чем угодно. Но ежели вы тут очень немало времени будете жить совместно, а позже тебе это закончит влюбиться, все станет еще труднее. Вы же и так все время зрите друг друга, практически непрерывно. Будь осторожнее, Анна, не воспринимай ваши дела серьезно ".
" Да я и не принимаю, папа. И позже Петер – чрезвычайно благородный, неплохой паренек ".
" Да, но нрав у него неуравновешенный, на него просто воздействовать и в неплохую, и в отвратительную сторону. Надеюсь, из-за него самого, что он остается неплохим, поэтому что в главном он благородный человек ".
Мы еще побеседовали и условились, что отец поговорит и с Петером. В воскресенье, после обеда, когда мы сидели наверху, Петер спросил:
" А ты разговаривала с папой, Анна? "
" Да, – произнесла я, – я тебе все поведаю. Ничего отвратительного он не наблюдает, но считает, что тут, где мы живем в таковой тесноте, меж нами просто может случится размолвка ".
" Но мы же условились – не ссориться, и я крепко решил, что так и станет ".
" Я также, Петер, но отец задумывался, что у нас все иначе, что мы элементарно друзья. А по-твоему, этого уже не может быть? "
" По-моему, может. А по-твоему? "
" И по-моему, также. Я произнесла папе, что доверю тебе. И я по-настоящему доверяю тебе, Петер, вполне доверяю, как отцу, и я считаю, что ты благороден доверия, истина? "
" Надеюсь ".( Тут он покраснел и смутился.)
" Я в тебя верую, верую, что у тебя неплохой нрав, что ты в жизни многого добьешься ".
Мы разговаривали еще о многом ином, позже я произнесла:
" Когда мы отсюда выйдем, тебе, наверняка, и дела до меня не станет, истина? "
Он целый запылал: " Нет, деза, Анна! Ты не смеешь так обо мне мыслить! "
Тут меня позвали...
В пн Петер поведал мне, что отец и с ним заявлял.
" Твой отец считает, что из товарищеских отношений может подрасти влюбленность, но я ему произнес, что он может на нас положиться ".
ныне папа желает, чтоб я меньше ходила по вечерам вверх, но я на это не согласна. И не лишь поэтому, что я обожаю случаться у Петера, – я разъяснила папе, что доверяю Петеру. Да, я ему доверяю и хочу обосновать это. А как же обосновать, ежели я из сомнения буду сидеть внизу?
Нет, схожу к нему вверх!
Между тем драма с Дусселем закончилась. В субботу, за ужином, он сказал прекрасную, кропотливо обдуманную стиль по-голландски. Наверное, Дуссель целый день готовил этот " урок ". Его день рождения мы отпраздновали в воскресенье, чрезвычайно бесшумно. От нас он получил бутылку причина урожая 1919 года, от ван Даанов( сейчас они уже могли изготовить ему презент!) он получил банку пикулей и пакетик бритвенных лезвий, от Кралера – золотистый джем, от Мип – книжку и от Элли – горшок цветов. Он всем нам выдал по вареному яйцу.
Анна.
Четверг, 25 мая 1944 г.
Милая Китти!
Каждый день чего-нибудь случается! Сегодня сутра заключили нашего замечательного зеленщика – он скрывал у себя в доме 2-ух евреев. Для нас это тяжкий удар, и не лишь поэтому, что эти евреи стоят на краю смерти: нам ужасно за этого скудного человека.
Весь мир сошел с ума. Порядочных людей посылают в концлагеря, в тюрьмы, в одиночки, а над старыми и юными, над обеспеченными и скудными измываются подонки. Одни попадаются на том, что брали на черном базаре, остальные – на том, что укрывали евреев или подпольщиков. Никто не знает, что его ожидает завтра. И для нас арест зеленщика – томная утрата. Наши женщины не имеютвсешансы, да и не обязаны сами тянуть картошку, и нам остается лишь одно – имеется вменьшеймере. Как нам это удается – я тебе напишу, во каждом случае – наслаждение слабенькое. Мама произносит, что по утрам нималейшего завтрака не станет, за обедом – хлеб и кашка, вечером – жареная бульба, времяотвремени – раза два в недельку салат или мало овощей и более ничто. Значит, будетнеобходимо поголодать, но все не так ужасно, как ежели бы нас нашли.
Анна.
Милая Китти!
Прошел мой день рождения. Мне исполнилось пятнадцать лет. Получила достаточно немало даров: 5 томов летописи художества Шпрингера, гарнитур белья, два пояса, носовой платок, две бутылки кефира, банку джема, пряник, учебник ботаники – от матери с отцом, браслет от Марго, еще одну книгу от ван Даанов, коробку биомальца от Дусселя, каждые сласти и тетрадки от Мип и Элли и – наиболее наилучшее – книжку " Мария-Тереза " и три ломтика реального сыра от Кралера. Петер подарил мне расчудесный букетик роз, бедный паренек так пытался чего-нибудь для меня отхватить, но ничто не отыскал.
Высадка союзников идет непревзойденно, неглядя на дрянную погоду, ужасные штормы и ливни в раскрытом море.
Черчилль, Смэтс, Эйзенхауэр и Арнольд вчера побывали французские деревни, какие заняты и освобождены британцами. Черчилль прибыл на торпедном катере, который обстреляли с берега. У этого человека, как у почтивсех парней, совершенно нет ощущения ужаса! Даже завидно!
Отсюда, из нашего укрытия, никоимобразом невозможно проанализировать, какое расположение в Нидерландах, никоимобразом не раскусить. Безусловно, люди рады, что " инертная " Англия вконцеконцов взялась за дело. Надо бы хорошо встряхнуть всякого, кто свысока глядит на британцев, ругает английское руководство " старыми барами ", именует Англию трусливой и совместно с тем терпетьнеможет германцев. Может быть, ежели данных людей потрясти, их запутанные мозги опять встанут на пространство!
Анна.
Пятница, 21 июля 1944 г.
Милая Китти!
Опять пробудилась вера, снова вконцеконцов все отлично! Да еще как отлично! Невероятное весть! На Гитлера совершено покушение, и не каким-либо " еврейским коммунистом " или " английским капиталистом ", нет, это сделал генерал благородных германских кровей, граф, да к тому же и юный! " Небесное провидение " спасло фюреру жизнь, и, к огорчению, он отделался царапинами и пустячными ожогами. Убито некотороеколичество офицеров и генералов из его свиты, остальные ранены. Виновник расстрелян. Вот подтверждение, что почтивсе генералы и офицеры сыты борьбой по гортань и с удовольствием выслали бы Гитлера в тартарары. Они желают создать после погибели Гитлера военную диктатуру, позже закончить мир с союзниками, опять вооружиться и чрез 20 лет снова приступить войну. А может быть, провидение намеренно немного задержало уничтожение Гитлера, поэтому что для союзников еще удобнее и выгоднее, ежели " чистокровные " германцы передерутся меж собой и убьют друг дружку, тогда русским и британцам остается меньше работы и они тем быстрее сумеют приступить возрождать свои городка. Но покуда что до этого не дошло, и я не хочу предвосхищать великолепное грядущее. Но ты, наверняка, поняла, что все, о чем я рассказываю, – трезвые факты, они обеими ногами стоят на настоящей грунте. В облике исключения я тут ничто не приплетаю про " возвышенные идеалы ".
Кроме такого, Гитлер был так любезен, что сказал собственному любимому и преданному народу о том, что с нынешнего дня все боевые подчинены гестапо и что любой боец, узнавший, что его командир воспринимал роль в " подлом и невысоком покушении ", может без последующих околичностей прихлопнуть его.
Вот это станет деяния! У Ганса Дампфа заболели лапти от беготни, его командир на него наорал. Ганс хватает винтовку, орет: " Ты желал уничтожить фюрера, вот тебе за это! " Залп – и высокомерный командир, осмелившийся орать на скудного солдатика, перешел в нескончаемую жизнь( или в нескончаемую погибель – как это говориться?). Дойдет до такого, что бога офицеры со ужасу наделают в брюки и будут страшиться даже пикнуть перед бойцами.
Ты поняла или я снова наболтала бог известие что? Ничего не поделаешь, я очень благополучна, чтоб строчить стройно, при одной идеи, что в октябре я опять сяду за парту! О-ля-ля, да я хозяйка лишь что писала: " Не хочу предвосхищать грядущее! " Не сердись, не зря же меня именуют " комок противоречий "!
Анна.
Вторник, 1 августа 1944 г.
Милая Китти!
" Клубок противоречий "! Это крайняя выдумка крайнего письма, и с нее затеваю сейчас. " Клубок противоречий " – ты можешь разъяснить мне, что это означает? Что означает " возражение "? Как почтивсе остальные слова, и это словечко владеет двойной значение: возражение кому-нибудь и возражение внутреннее?
Первый значение традиционно значит: " не опознавать представления остальных людей, полагать, что ты лучше всех все знаешь, постоянно бросать за собой крайнее словечко ", – в общем, все те противные свойства, какие приписывают мне. А 2-ое никому не понятно, это – собственная секрет.
Однажды я тебе говорила, что у меня, в сущности, не одна воротила, а две. В одной таится моя необузданная веселость, ироническое известие ко всему, жизнерадостность и основное мое качество – ко всему касаться просто. Под этим я разумею вот что: не давать смысла флирту, поцелую, объятию, двусмысленной шутке. И эта воротила во мне постоянно вполнойготовности, она вытесняет иную, наиболее красивую, чистую и глубокую. Но ту, неплохую сторону Анны никто не знает, поэтому так недостаточно людей меня терпит.
Да, естественно, я радостный клоун на один пир, а позже цельный месяц никому не необходима. Совсем как для суровых людей амурный кинофильм: элементарно развлечение, отдых на часок, то, что сходу забываешь, ни неплохое, ни нехорошее. Мне мало досадно говорить тебе это, но отчего не заявить, раз это истина? Моя легкомысленная, поверхностная воротила постоянно побеждает ту, глубокую, одолевает ее. Ты не представляешь себе, как нередко я пробовала отложить, парализовать, утаить эту Анну, которая в конце концов сочиняет лишь половину такого, что зовется Анной, но ничто не значит, и я знаю отчего.
Я опасаюсь, что все, кто меня знает таковой, какой-никакой я постоянно посещаю, внезапно обнаружат, что у меня имеется и иная сторона, еще лучше, еще добросердечнее. Я опасаюсь, что нужно мной встанут насмехаться, назовут меня смешной и сентиментальной, не воспримут меня серьезно. Я привыкла, что ко мне относятся пустяково, но к этому привыкла лишь " простая " Анна, она может это перенести, а иная, " суровая ", очень для этого слаба. И ежели я когда-либо противволи вытаскиваю " неплохую " Анну на сцену, она съеживается, как растение " не-тронь-меня ", и как лишь ей нужно заговорить, она издаёт вместо себя Анну номер один и теряется, доэтого чем я успеваю опомниться.
И значит, что та, " приятная " Анна никогда не возникает на людях, но когда я одна, она главенствует. Я буквально знаю, какой-никакой мне охото быть, какая я имеется... в душе, но, к огорчению, я таковая лишь для себя самой. И, может быть – нет, даже наверное, – это фактор, отчего я считаю, что я по натуре глубочайшая и скрытная, а остальные – что я общительная и поверхностная. Внутри мне постоянно показывает путь та, " чистая " и " отменная " Анна, а снаружи я элементарно радостная козочка-попрыгунья.
И, как я уже разговаривала, я все испытываю не так, как произношу иным, благодарячему обо мне и создалось мировоззрение, что я шмыгаю за мальчишками, флиртую, везде сую собственный нос, зачитываюсь романами. И " радостная " Анна над этим смеется, грубит, равнодушно пожимает плечами, делает вид, что ее это совсем не касается. Но – увы! Та, иная, " тихая " Анна задумывается совершенно подругому. И так как я с тобой полностью правдива, то сознаюсь: мне чрезвычайно жалко, что я прилагаю неимоверные стремления, чтоб поменять себя, начинать иной, но любой раз мне приходится биться с тем, что посильнее меня.
И все во мне плачет: " Видишь, вот что вышло: у тебя отвратительная имя, кругом – насмешливые или огорченные лица, людям ты несимпатична – а все вследствии такого, что ты не слушаешь рекомендаций собственного лучшего " я ". Ах, я бы и подчинялась, но ничто не значит: стоит мне начинать суровой и тихой, как все задумываются, что это притворство, и мне приходится освобождаться шуткой. Я уж не произношу о собственной семье, они сходу начинают заподозрить, что я заболела, предоставляют таблетки от ведущий боли, от нервов, щупают пульс и лоб – уж нет ли у меня погода, узнают, действовал ли желудок, а позже порицают меня за нехорошее расположение. И я не выдерживаю, я затеваю по истинному капризничать, позже мне делается обидно, и вконцеконцов я выворачиваю сердечко наизнанку, нехорошим наружу, а неплохим внутрь, и затеваю находить средства – начинать таковой, как мне хотелось бы, какой-никакой я могла бы начинать, ежели бы... да, ежели бы не было на свете остальных людей...
Анна.
На этом Дневник Анны обрывается.
4 августа " зеленая милиция " напала на " пристанище ", заключила всех, кто там прятался, совместно с Кралером и Коопхойсом, и увезла в германские и голландские концлагеря.
Гестапо разгромило " пристанище ". Среди старых книжек, журналов и газет, брошенных как попало, Мип и Элли отыскали Дневник Анны. Кроме нескольких страничек Дневник был напечатан вполне.
Из всех скрывавшихся возвратился лишь отец Анны. Кралер и Коопхойе вынесли оченьмного лишений в голландских лагерях и возвратились к собственным семьям.
Анна погибла в марте 1945 года в концлагере Берген-Бельзен, за два месяца до избавления Голландии.
По материалам журнала " МЫ ".
Дневник Анны Франк
Дневник Анны Франк
12 июня 1942 г.
Надеюсь, что я все смогу поручить тебе, как никому до сих пор не верила, надеюсь, что ты будешь для меня большой помощью.
Воскресенье, 14 июня 1942 г.
В пятницу я пробудилась уже в 6 часов. И полностью ясно – был мой день рождения. Но мне, естественно, невозможно было выздоравливать в такую рань, довелось удерживать любопытство до без четверти 7. Но более я не вытерпела, вульгарна в столовую, там меня повстречал Маврик, наш котенок, и стал ко мне ласкаться.
В 7 я побежала к отцу с матерью, позже мы все отправь в гостиную и там стали распутывать и рассматривать подарки. Тебя, мой Дневник, я увидела сходу, это был самый-самый наилучший презент. Еще мне подарили букет роз, кактус и срезанные пионы. Это были первые цветочки, позже принесли еще немало.
Папа и мать накупили мне кучу даров, а товарищи элементарно задарили меня. Я получила книжку " Камера обскура ", настольную забаву, немало сластей, головоломку, брошку, " Голландские басни и легенды " Йозефа Козна и еще дивную книгу – " Дэзи катит в горы ", и средства. Я на них покупала " Мифы Древней Греции и Рима " – волшебные!
Потом за мной зашла Лиз, и мы отправь в школу. Я угостила учителей и целый собственный класс конфетами, позже начались уроки.
Пока все! Как я рада, что ты у меня имеется!
Суббота, 20 июня 1942 г.
Несколько дней я не писала, хотелось основательно обдумать – длячего вообщем нужен Дневник? У меня странное эмоция – я буду новости Дневник! И не лишь поэтому, что я никогда не занималась " писательством ". Мне видится, что позже и мне, и вообщем всем не любопытно станет декламировать излияния тринадцатилетней школьницы. Но не в этом дело. Мне элементарно охото строчить, а основное, охото выложить все, что у меня на душе.
" Бумага все стерпит ". Так я нередко задумывалась в печальные дни, когда сидела, положив голову на руки, и не знала, куда помещаться. То мне хотелось сидеть дома, то куда-нибудь пойти, и я так и не двигалась с места и все задумывалась. Да, бумага все стерпит! Я никому не намереваюсь демонстрировать эту тетрадь в толстом переплете с высокопарным заглавием " Дневник ", а ежели уж покажу, так истинному другу или подлинной подруге, иным это неинтересно. Вот я и произнесла основное, отчего я хочу новости Дневник: поэтому что у меня нет подлинной подруги!
Надо разъяснить, подругому никто не усвоит, отчего тринадцатилетняя девочка ощущает себя таковой одинокой. Конечно, это не совершенно так. У меня дивные, добрые предки, шестнадцатилетняя сестра и, наверное, не меньше 30 знакомых или так именуемых товарищей. У меня сила почитателей, они глаз с меня не сводят, а на уроках даже ловят в зеркальце мою улыбку.
У меня немало родственников, дивные дяди и тети, дома у нас комфортно, в сущности, у меня имеется все – несчитая подруги! Со всеми моими знакомыми разрешено лишь баловаться и дурачиться, болтать о каждых пустяках. Откровенно побеседовать мне не с кем, и я вся, как плотно застегнутая. Может быть, мне самой нужно быть доверчивее, но тут ничто не поделаешь, жалко, что так значит.
Вот длячего мне нужен Дневник. Но для такого чтоб у меня перед очами была реальная подружка, о которой я так издавна воображаю, я не буду вписывать в Дневник одни лишь нагие факты, как совершают все, я хочу, чтоб эта тетрадка хозяйка стала мне подругой – и эту подругу будут манить Китти!
Никто ничто не усвоит, ежели внезапно, ни с такого ни с этого, приступить переписку с Китти, благодарячему поведаю поначалу свою биографию, желая мне это и не чрезвычайно любопытно.
Когда мои предки поженились, отцу было 36 лет, а маме – 25. Моя сестра Марго родилась в 1926 году во Франкфурте-на-Майне, а 12 июня 1929 года возникла я. Мы евреи, и благодарячему нам довелось в 1933 году сваливать в Голландию, где мой отец стал одним из начальников акционерного сообщества " Травис ". Эта организация связана с компанией " Колен и Ко ", которая вмещается в том же здании.
У нас в жизни было немало тревог – как и у всех: наши близкие остались в Германии, и гитлеровцы их преследовали. После погромов 1938 года оба маминых брата бегали в Америку, а бабушка приехала к нам. Ей тогда было 70 три года. После сорокового года жизнь вульгарна тяжелая. Сначала битва, позже капитуляция, позже германская оккупация. И тут начались наши мучения. Вводились новейшие законы, одни строже иного, вособенности нехорошо доводилось евреям. Евреи обязаны были перемещать желтую звезду, сдать велики, евреям запрещалось колесить в трамвае, не разговаривая уж об карах. Покупки разрешено было делать лишь от 3-х до 5 и крометого в особых еврейских лавках. После восьми вечера невозможно было вылезать на улицу и даже сидеть в саду или на балконе. Нельзя было бродить в кино, в театр – никаких развлечений! Запрещалось учиться плаванием, играться в окей или в теннис, – однимсловом, спорт также был под запретом. Евреям невозможно было бродить в краски к христианам, еврейских деток перевели в еврейские школы. Ограничений становилось все более и более.
Вся наша жизнь проходит в ужасе. Йоппи постоянно произносит: " Боюсь за чего-нибудь хвататься – а внезапно это запрещается? "
В январе этого года погибла бабуся. Никто не знает, как я ее обожала и как мне ее не хватает.
С 1934 года меня дали в детский сад при школе Монтессорн, а позже я осталась в данной школе. В крайний год моей классной воспитательницей была наша начальница госпожа К. В конце года мы с ней трогательно прощались и обе рыдали навзрыд. С 1941 года мы с Марго поступили в еврейскую гимназию: она – в 4-ый, а я – в первый класс.
Пока что нам, четверым, живется хорошо. Вот я и подошла к нынешнему дню и числу.
Среда, 8 июля 1942 г.
Милая Китти!
Между воскресным сутра и нынешним днем как какбудто прошли цельные годы. Столько только приключилось, как какбудто земля перевернулась! Но, Китти, как наблюдаешь, я еще существую, а это, по словам папы, – наиболее основное.
Да, я существую, лишь не узнавай, как и где. Наверное, ты меня сейчас совершенно не осознаешь. Придется поначалу поведать тебе все, что вышло в воскресенье.
В три часа – Гарри лишь что ушел и желал быстро возвратиться – внезапно раздался звонок. Я ничто не слыхала, комфортно лежала в качалке на веранде и читала. Вдруг в дверях показалась испуганная Марго. " Анна, папе прислали повестку из гестапо, – шепнула она. – Мама уже побежала к ван Даану ".( Ван Даан – неплохой известный отца и его сослуживец.)
Я ужасно перепугалась. Повестка... все знают, что это означает: лагерь... Передо мной мелькнули тюремные камеры – неужели мы позволим отобрать отца! " Нельзя его запускать! " – радикально произнесла Марго. Мы сидели с ней в гостиной и ожидали маму. Мама вульгарна к ван Даанам, нужно решить – ретироваться ли нам завтра в пристанище. Ван Дааны также уйдут с нами – нас станет семеро. Мы сидели неговорянислова, произносить ни о чем не могли. Мысль об папе, который ничто не подозревает, пошел проведать собственных подопечных в еврейской богадельне, ожидание, погода, ужас – мы совершенно онемели.
Вдруг звонок. " Это Гарри! " – произнесла я. " Не открывай! " – удержала меня Марго, но ужас оказался бесполезным: мы услыхали гласа матери и государя Даана, они говорили с Гарри. Потом он ушел, а они вошли в дом и заперли за собой двери. При каждом звонке Марго или я прокрадывались книзу и глядели – не отец ли это. Решили никого иного не впускать.
Нас отправили из комнаты. Ван Даан желал побеседовать с матерью одиннаодин. Когда мы сидели в нашей комнате, Марго мне произнесла, что повестка пришла не отцу, а ей. Я еще более испугалась и стала несладко рыдать. Марго только шестнадцать лет. Неужели они желают отправлять таковых девочек без родителей? Но, к счастью, она от нас не уйдет. Так произнесла мать, и, наверное, отец также подготавливал меня к этому, когда заявлял об пристанище.
А какое пристанище? Где мы спрячемся? В городке, в селе, в каком-нибудь доме, в хижине – когда, как, где? Нельзя было задавать эти вопросы, но они у меня все время крутились в голове.
Мы с Марго стали складывать наиболее нужное в наши школьные сумки. Первым занятием я брала эту тетрадку, позже что попало: бигуди, носовые платки, учебники, гребенку, старые письма. Я задумывалась о том, как мы станем прятаться, и совала в сумку любую чепуху. Но мне не жаль: воспоминания подороже платьев.
В 5 часов вконцеконцов возвратился отец. Он позвонил государю Коопхойсу и попросил вечером зайти. Господин ван Даан пошел за Мип. Мип работает в конторе у отца с 1933 года, она стала нашим преданным ином и ее новый муж Хенк также. Она пришла, уложила ботинки, платьица, пальто, мало белья и чулок в багаж и обещала вечером снова зайти. Наконец у нас стало бесшумно. Есть никто не мог. Все еще было горячо и вообщем когда-то удивительно и непривычно.
Верхнюю комнату у нас снимает некоторый государь Гоудсмит, он разведен с супругой, ему 30. Видно, в это воскресенье ему нечего было делать, он сидел у нас до 10, и никоимобразом невозможно было его жить.
В одиннадцать пришли Мип и Хенк ван Сантен. В чемодане Мип и в глубочайших кармашках ее супруга опять стали пропадать чулки, ботинки, книжки и платье. В половине двенадцатого они ушли, тяжко нагруженные. Я устала до полусмерти, и, желая я знала, что дремлю заключительную ночь в собственной постели, я тут же заснула. В половине шестого утра меня пробудила мать. К счастью, было не так горячо, как в воскресенье. Весь день накрапывал теплый дождь. Мы все четыре столько на себя одели теплого, какбудто собирались спать в холодильнике. Но нам нужно было брать с собой как разрешено более одежды. В нашем расположении никто не решился бы идти по улице с томным чемоданом. На мне было две рубахи, две пары чулок, три пары трико и платьице, а сверху – юбка, пиджак, летнее пальто, позже мои лучшие туфли, ботики, платок, шапка и еще каждые платьица и шарфы. Я уже дома чуток не задохнулась, но всем было не до этого.
Марго набила сумку учебниками, села на велик и поехала за Мип в неизвестную мне даль. Я еще не знала, в каком загадочном месте мы станем скрываться... В 7 часов 30 минут мы захлопнули за собой двери. Единственное вещество, с которым я простилась, был Маврик, мой возлюбленный котенок, его обязаны были приютить соседи. Об этом мы оставили записочку государю Гоудсмиту. На кухонном столе покоился фунт мяса для кота, в столовой не убрали со стола, кровати мы не заправили. Все производило воспоминание, какбудто мы бегали сломя голову. Но нам было равнодушно, что скажут люди. Мы желали лишь выйти и успешно добраться до места. Завтра напишу еще!
Анна.
Пятница, 21 августа 1942 г.
Милая Китти!
Наше пристанище стало реальным тайником. Господину Кралеру пришла блестящая мысль – прикрыть плотно ввод к нам сюда, на заднюю половину дома, поэтому что вданныймомент немало обысков – отыскивают велики. Выполнил этот чин государь Воссен. Он сделал подвижную книжную полку, которая раскрывается в одну сторону, как дверь. Конечно, его довелось " посвятить ", и сейчас он готов посодействовать нам во всем. ныне, когда спускаешься книзу, необходимо поначалу нагнуться, а позже скакнуть, так как ступень снята. Через три дня мы все набили ужасные шишки на лбу, поэтому что забывали нагнуться и стукались башкой о низкую дверь. ныне там приколочен валик, набитый стружкой. Не знаю, поможет ли!
Читаю я недостаточно. Пока что я перезабыла почтивсе, чему нас изучали в школе. Жизнь тут одинаковая. Мы с государем ван Дааном нередко ссоримся. Конечно, Марго ему видится куда милее. Мама обращается со мной, как с маленькой, а я этого не выношу. Петер также не стал приятнее. Он кислый, целый день валяется на постели, времяотвремени кое-что мастерит, а позже снова дремлет. Такой тюфяк!
Анна.
Пятница, 9 октября 1942 г.
Милая Китти!
Сегодня у меня чрезвычайно грустные и томные новости. Многих евреев – наших товарищей и знакомых – заключили. Гестапо обходится с ними страшно. Их грузят в теплушки и посылают в иудейский лагерь Вестерборк. Это – ужасное пространство. На тыщи человек не хватает ни умывалок, ни уборных. Говорят, что в домах все дремлют вповалку: мужчины, дамы, детки. Убежать нереально. Заключенных из лагеря сходу выяснят по бритым головам, а почтивсех и по типично еврейской наружности.
Если уж тут, в Голландии, так ужасно, то какой-никакой кошмар ожидает их там, куда их отправляют! Английское радио передает, что их ожидают газовые камеры, и, может быть, это еще самый-самый стремительный метод уничтожения. Мип ведает страшные случаи, она хозяйка в ужасном волнении. Она ожидала машинку гестапо, которая собирает всех подряд. Старуха дрожала от ужаса. Зенитки гремели, лучи прожекторов шарили в темноте, эхо от грома британских самолетов перекатывалось посреди домов. Но Мип не решалась брать старуху к себе. Немцы за это наказывают чрезвычайно сердито.
Элли также стала тихой и печальной. Ее друга выслали в Германию на принудительные работы. Она опасается, чтоб его не уничтожило при бомбежке. Английские летчики скидывают тонны бомб. Я считаю, что дурные шуточки вроде: " Ну, вся тонна на него не упадет! " или " Одной бомбы также хватит! " – чрезвычайно бестактны и неразумны. И не лишь Дирк попал в беду, далековато нет. Каждый день увозят молодежь на принудительные работы. Некоторым удается убежать по дороге или исчезнуть заблаговременно, но таковых чрезвычайно недостаточно.
Моя грустная повесть еще не кончена. Знаешь ли ты, что такое заложники? Тут немцы выдумали самую утонченную пытку. Это ужаснее только. Хватают без разбора ни в чем не повинных людей и держат в тюрьме. Если где-либо обнаруживают " саботаж " и виновника не обретают, то имеется предлог шлепнуть нескольких заложников. И позже в газетах возникают предупреждения. Что за люд эти немцы! И я также как-то принадлежала к ним. Но Гитлер издавна объявил нас лишенными гражданства. Да, большей злобы меж таковыми германцами и евреями нигде на свете нет!
Среда, 13 января 1943 г.
Милая Китти!
Сегодня мы снова ужасно расстроены, невозможно тихо сидеть и действовать. Происходит кое-что страшное. Днем и ночкой несчастных людей увозят и не разрешают ничто хватать с собой – лишь рюкзак и мало средств. Но и это у них также позже отнимают!
Семьи разлучают, отцов и матерей отрывают от деток. Бывает, что детки прибывают домой из школы, а родителей нет, или супруга уйдет за покупками и ворачивается к опечатанной двери – какоказалось, всю семью увели!
И посреди христиан вырастает беспокойство: молодежь, их сыновей, отправляют в Германию. Везде несчастье!
Каждую ночь сотки самолетов летят чрез Голландию бомбить германские городка, любой час в России и в Африке погибают сотки людей. Весь земной шар сошел с ума, всюду погибель и поражение.
Конечно, союзники вданныймомент в лучшем расположении, чем немцы, но конца все одинаково не следовательно.
Нам живется хорошо, лучше, чем миллионам остальных людей. Мы сидим тихо, в сохранности, мы в состоянии основывать планы на послевоенное время, мы даже можем ликовать новеньким платьям и книжкам, а нужно было бы мыслить, как отложить любой цент и не истратить его зря, поэтому что будетнеобходимо помогать иным и выручать всех, кого разрешено избавить.
Многие ребятишки носятся в одних тонких платьях, в древесных башмаках на босу ногу, без пальто, без перчаток, без шапок. В желудках у них пусто, они жуют репу, из прохладных комнат выбегают на мокрые улицы, под дождик, ветр, позже прибывают в сырую, нетопленую школу. Да, в Голландии дошло до такого, что детки на улице выпрашивают у прохожих кусочек пища! Я бы могла напротяжениинесколькихчасов говорить, насколько горя принесла битва, но мне от этого делается еще печальнее. Нам ничто не остается, как тихо и мужественно ожидать, покуда придет конец несчастьям. И все ожидают – евреи, христиане, все народы, целый мир... А почтивсе ожидают погибели!
Анна.
Суббота, 30 января 1943 г.
Милая Китти!
Я вне себя от бешенства, но обязана сдерживаться! Хочется топать ногами, кричать, трясти маму за плечи – не знаю, что бы я ей сделала за эти злобные слова, насмешливые взоры, нарекания, которыми она меня осыпает, как стрелами из туго натянутого кривизна. Мне охото крикнуть маме, Марго, Дусселю, даже папе: оставьте меня, дайте мне вздохнуть тихо! Неужели так и спать любой пир в слезах, на влажной подушке, с опухшими очами и тяжелой башкой? Не трогайте меня, я хочу выйти от всех, выйти от жизни – это было бы наиболее наилучшее! Но ничто не значит. Они не знают, в каком я отчаянии. Они сами не понимают, какие царапины они мне наносят.
А их сострадание, их иронию я совершенно не могу выдерживать! Хочется завыть во целый глас!
Стоит мне раскрыть рот – им уже видится, что я наговорила лишнего, стоит замолчать – им забавно, любой мой протест – грубость, в всякой разумной идеи – подвох, ежели я устала – означает, я лентяйка, ежели съела излишний кусочек – эгоистка, я дурочка, я трусиха, я хитрая – однимсловом, только не перечесть. Целый день лишь и слышу, какое я невыносимое вещество, и желая я действую вид, что мне забавно и вообщем наплевать, то на самом деле мне это далековато не равнодушно.
Я попросила бы бога господа изготовить меня таковой, чтоб никого не нервировать. Но из этого ничто не выйдет. Видно, таковой я родилась, желая я испытываю, что я совсем не таковая нехорошая. Они и не подозревают, как я стараюсь все делать отлично. Я смеюсь совместно с ними, чтоб не демонстрировать, как углубленно я страдаю. Сколько раз я заявляла маме, когда она пристрастно на меня нападала: " Мне равнодушно, скажи, что желаешь, лишь рукипрочь меня в покое, все одинаково я неисправима! "
Тогда мне молвят, что я дерзкая, и дня два со мной не говорят, а позже внезапно все забывается и прощается. А я так не могу – один день быть с человеком ужасно нежной и симпатичной, а на иной день его ненавидеть! Лучше избрать " золотую середину ", желая ничто " золотого " я в ней не вижу! Лучше удерживать свои идеи при себе и ко всем касаться втомжедухе пренебрежительно, как они относятся ко мне!
Если бы лишь получилось!
Анна.
Понедельник, 19 июля 1943 г.
Милая Китти!
В воскресенье шибко бомбили Амстердам-Норд. Разрушения, наверное, страшные. Целые улицы превращены в груды щебня, и пригодится много дней, чтоб пристроить всех, у кого разбомбило дома. Уже записанно 200 убитых и оченьмного раненых. Больницы переполнены. Дети бродят по улицам, отыскивают под обломками отцов и матерей. Меня и вданныймомент кидает в холод, как лишь вспомню глухой гул и шум, какие и нам угрожали смертью.
Анна.
Четверг, 11 ноября 1943 г.
ОДА МОЕЙ АВТОРУЧКЕ
( " Светлой памяти ")
Авторучка постоянно была моим сотоварищем. Я чрезвычайно ею дорожила, поэтому что у нее золотое перышко, а я, по истине заявить, пишу отлично лишь таковыми перьями. Моя рукоятка прожила длинную и увлекательную жизнь, о которой я и намереваюсь вданныймомент поведать.
Мне было 9 лет, когда моя рукоятка( кропотливо упакованная в вату) прибыла к нам в ящичке с надписью " Без цены ". Этот красивый презент прислала моя приятная бабушка – тогда она еще жила в Ахене. Я болела гриппом, лежала в кровати, а на улице завывал февральский ветр. Чудесная рукоятка в красном кожаном футляре тут же была показана моим подругам и знакомым. Я, Анна Франк, стала гордой владелицей авторучки!
Когда мне исполнилось 10 лет, я получила позволение хватать ручку в школу, и преподавательница позволила мне воспользоваться ею на уроках.
К огорчению, на последующий год мне довелось бросать родное драгоценность дома, поэтому что классная наставница нашего шестого класса разрешала строчить лишь школьными ручками.
Когда мне было двенадцать лет и я перешла в еврейскую гимназию, мне подарили новейший футляр с отделением для карандаша и с роскошной застежкой на молнии.
Когда мне исполнилось тринадцать, рукоятка отправилась со мной в пристанище и тут была мне преданной помощницей в переписке с тобой и в упражнениях. ныне мне уже четырнадцать, и моя рукоятка была со мной целый крайний год моей жизни...
В пятницу вечером я вышла из собственной комнаты в общую и желала присесть за стол поработать. Но меня свирепо прогнали, так как папа и Марго занимались латынью. Ручка так и осталась на столе... Анне же довелось наслаждаться самым краешком стола, и она, тяжко охая, принялась " тереть фасоль ", то имеется чистить заплесневелые карие фасолины.
Без четверти 6 я подмела пол и кинула сор совместно с кожурой от фасоли прямо в печку. Сразу взмахнуло мощное огонь, и я чрезвычайно обрадовалась, поэтому что пламя уже потухал, а тут внезапно опять запылал. Между тем " латинисты " кончили свои дела, и сейчас я могла присесть за стол и позаниматься. Но ручки моей нигде не было. Я обыскала все вокруг, мне помогала Марго, позже к нам присоединилась мать, позже находили папа с Дусселем, но моя правильная подруга пропала бесследно.
" Возможно, она угодила в печку совместно с фасолью ", – предположила Марго.
" Быть не может! " – ответила я. Но мою трогательную ручку так и не получилось найти, и мы уже к вечеру решили, что она сгорела, тем наиболее что пластмасса так отлично горит. И правильно, наша печальная гипотеза подтвердилась – на последующее утро папа отыскал в зале наконечник. От золотого пера и отпечатка не осталось. " Очевидно, оно расплавилось и смешалось с золой ", – решил папа. Но у меня имеется одно утешение, хоть и чрезвычайно слабенькое: рукоятка моя была послушна кремации, что я – когда-либо в будущем – желаю и себе!
Суббота, 27 ноября, 1943 г.
Милая Китти!
Вчера вечером, когда я уже засыпала, я внезапно явственно увидела Лиз.
Она стояла передо мной – оборванная, изнуренная, щеки ввалились. Ее огромные глаза были обращены ко мне с укором, какбудто она желала заявить: " Анна, длячего ты меня кинула? Помоги же мне! Выведи меня из этого ада! "
А я ничем не могу ей посодействовать, я обязана сложа руки глядеть, как люди мучаются и погибают, и могу лишь просить господа, чтоб он уберег ее и дал нам опять свидеться. Почему мне представилась конкретно Лиз, а не кто-либо иной полностью ясно. Я судила о ней ошибочно, по-детски, я не понимала ее страхов. Она чрезвычайно обожала свою подругу и опасалась, что хочу их поссорить. Ей было чрезвычайно тяжко. Я-то знаю, мне это эмоция отлично знакомо!
Иногда я мимоходом задумывалась о ней, но тут же из эгоизма уходила в свои веселья и горести. Вела я себя страшно, и сейчас она стоит передо мной, бледная, печальная, и глядит на меня умоляющими очами... Если бы я могла хоть чем-нибудь ей посодействовать!
Господи, да как же это – у меня имеется все, что угодно, а ее ожидает таковая ужасная участь! Она ни чуток не меньше меня веровала в господа и постоянно всем желала блага. Почему же мне суждено существовать, а она, быть может, быстро умрет? В чем же разница меж нами? Почему мы разлучены с ней?
Честно разговаривая, я не упоминала о ней вот уже немало месяцев – да, практически цельный год. Не то чтоб совершенно не упоминала, а элементарно никогда не задумывалась о ней, никогда не представляла ее себе таковой, какой-никакой она появилась мне вданныймомент в собственной ужасной беде.
Ах, Лиз, надеюсь, что ты постоянно будешь с нами, ежели лишь переживешь войну! Я бы сделала для тебя все на свете, все, что упустила...
Но когда я смогу ей посодействовать, она уже не станет нуждаться в моей поддержке. Вспоминает ли она меня хоть времяотвремени? И с каким ощущением?
Господи, помоги ей, сделай так, чтоб она не ощущала себя всеми покинутой. Пусть она знает, что я размышляю о ней с состраданием и любовью. Может быть, это даст ей силы выдержать. Нет, не необходимо более о ней мыслить. Все время вижу ее перед собой. Ее большие глаза так и стоят передо мной.
Запала ли религия углубленно в сердечко Лиз или все это навязано ей старшими? Не знаю, никогда ее об этом не спрашивала. Лиз, приятная Лиз, ежели бы разрешено было возвратить тебя, ежели бы я могла разделять с тобой все, что у меня имеется! Поздно, сейчас я ничем не могу посодействовать, сейчас невозможно поправить то, что упущено. Но я никогда ее не забуду, пожизненно буду за нее молиться!
Анна.
Пятница, 7 января, 1944 г.
Милая Китти!
Какая я глупая! Ни разу мне не пришло в голову поведать тебе о себе и о всех моих поклонниках.
Когда я была совершенно малая, чуток ли не в детском саду, мне чрезвычайно нравился Карл Самсон. Отца у него не было, он жил с мамой у тетки. Сын тетки, его двоюродный брат Бобби, разумный, стройный, темноволосый паренек, нравился всем еще более, чем небольшой смешной толстячок Карл. Но я не направляла интереса на наружность и немало лет дружила с Карлом. Мы с ним продолжительно были самыми реальными хорошими друзьями, но я ни в кого не влюблялась.
Потом на моем пути встал Петер, и первая детская влюбленность полностью захватила меня. Я ему также нравилась, и мы с ним были неразлучны единое лето. Я вижу нас вдвоем – мы бродим по улицам, держась за руки, он – в полотняном костюмчике, я – в летнем платье.
После каникул он поступил в настоящее, а я вульгарна в старший приготовительный класс. То он заходил за мной в школу, то я – за ним. Петер был чрезвычайно прекрасен – высочайший, стройный, согласный, со безмятежным, суровым и разумным лицом. У него были черный волосы, румяные, загорелые щеки, волшебные коричневые глаза и узкий нос. Особенно я обожала, когда он хохотал. У него становился таковой веселый, ребячливый вид.
На летние каникулы мы уехали. Когда мы возвратились, Петер переехал на иную квартиру и сейчас жил вблизи с одним мальчиком, он был еще ветше Петера, но так с ним подружился, что водой не разольешь! Наверное, этот паренек ему произнес, что я совершенно мелюзга, и Петер закончил со мной дружить. Я так его обожала, что поначалу ни за что не могла с этим примириться, но позже поняла, что, ежели стану за ним носиться, меня будут дразнить " мальчишницей ".
Шли годы. Петер дружил лишь с девочками собственного возраста, а со мной даже не здоровался, но я никоимобразом не могла забыть его.
Когда я перешла в еврейскую гимназию, в меня влюбилось немало мальчиков из моего класса. Мне было чрезвычайно славно, я ощущала себя польщенной, но в общем это меня не трогало.
Потом в меня безрассудно влюбился Гарри. Но, как я уже произнесла, более я никого не обожала.
Как произносит поговорка: " Время исцеляет все царапины ".
Так было и со мной. Но я воображала, что забыла Петера и что мне он совсем безразличен. Но в моем подсознании крепко жила память о нем, и единожды довелось себе сознаться: меня так терзала горячность к его знакомым девчонкам, что я намеренно пыталась о нем не мыслить.
А сейчас сутра мне стало яcно, что ничто не поменялось, напротив: чем ветше и взрослее я становилась, тем более росла моя влюбленность. ныне я разумею, что Петер тогда считал меня ребенком, и все же мне было тяжело и несладко, что он так скоро меня запамятовал. Я вижу его перед собой так четко, что разумею: никто иной так не станет наполнять мои идеи.
Сон совершенно сбил меня с толку. Когда папа желал поцеловать меня сутра, я чуток не вскрикнула: " Ах, отчего ты не Петер! " Все время размышляю о нем, целый день твержу про себя: " О Петер, приятный мой Петер! "
Кто же мне поможет? Хочется существовать далее и умолять господа, чтоб он дал мне свидеться с Петером, когда я буду на воле. Он по моим очам выяснит, что я испытываю, и скажет: " Ах, Анна, ежели бы я знал, я издавна бы пришел к тебе! "
Однажды, когда мы с отцом разговаривали о сексуальных вопросах, он произнес, какбудто я еще не могу взятьвтолк, что такое " желание ". Но я знала, что разумею, а уж теперь-то мне все ясно наверное!
Нет для меня ничто подороже тебя, мой Петель!
Я посмотрелась в зеркало – у меня стало совершенно иное лицо. Глаза глубочайшие, ясные, щеки порозовели, как никогда, и рот видится нежнее. У меня блаженный вид, и все же в очах у меня некая печаль, от которой меркнет ухмылка на губах. Не могу я быть счастливой, поэтому что знаю – Петер вданныймомент обо мне не задумывается. Но я опять испытываю на себе взор его трогательных глаз и его прохладную, нежную щеку у моей щеки...
О Петель, Петель, как мне изгладить твой образ? Разве разрешено доставить себе кого-нибудь на твоем месте? Какая ничтожная фальшивка! Я так обожаю тебя, что влюбленность не уменьшается в моем сердечко, она желает вырваться на волю, раскрыться во всей собственной силе!
Неделю обратно, нет, даже вчера, ежели бы меня кто-либо спросил, за кого я желала бы вылезти замуж, я произнесла бы: " Не знаю ". А сейчас я готова крикнуть: " За Петера, лишь за Петера, я обожаю его всем сердцем, всей душой, безмерно и все же не хочу, чтоб он был очень настойчив, нет, я позволю ему лишь тронуть моей щеки ".
Я сидела сейчас на чердаке и задумывалась о нем. И после короткого беседы мы оба начали рыдать, и я опять ощутила его губки, нескончаемо нежное касание его щеки.
" О Петер, думай обо мне, приди ко мне, мой приятный, приятный Петер! "
Анна.
Суббота, 22 января 1944 г.
Милая Китти!
Объясни мне, просьба, почему большаячасть людей так опасается раскрыть собственный врождённый мир? Почему я вожу себя в сообществе совершенно не так, как нужно? Наверно, тут имеется предпосылки, знаю, но все же почему-то, что даже с самыми недалёкими людьми никогда не бываешь искренней до конца.
У меня такое эмоция, как какбудто после такого сна я чрезвычайно повзрослела, стала когда-то более " человеком ". Ты, наверняка, удивишься, ежели я тебе открою, что даже о ван Даанах я сейчас сужу иначе. Я гляжу на наши дискуссии и стычки без бывшего предубеждения.
Отчего я так переменилась?
Видишь ли, я немало задумывалась о том, что дела меж нами могли бы сформироваться совершенно подругому, ежели бы моя мать была подлинной безупречной " мамочкой ". Спору нет, фру ван Даан никоимобразом не назовешь человеком вежливым. Но мне видится, что разрешено было бы избежать пятидесятипроцентов данных нескончаемых прений, ежели бы мать была наиболее легким человеком и не обостряла дела. У фру ван Даан имеется свои позитивные свойства, с ней разрешено договориться. Несмотря на целый собственный эгоизм, незначительность и сварливость, она просто идет на уступки, ежели ее не нервировать и не подзуживать. Правда, ее хватает быстро, но при неком терпении разрешено с ней мочь. Надо лишь по-дружески, неприкрыто обсуждать вопросы о нашем воспитании, о баловстве, о еде и так дальше. Тогда мы не стали бы выкапывать друг у друга лишь нехорошие черты!
Знаю, знаю, что ты скажешь, Китти!
" Неужто это твои идеи, Анна? И это пишешь ты, ты, о которой „верхние“ разговаривали столько отвратительного? Ты, которая выяснила столько несправедливости ". Да, это пишу я! Хочу хозяйка до только докопаться, не желаю существовать по старенькой поговорке: " Как деды пели... " Нет, я буду учить ван Даанов и выясню, что истина, а что преувеличение. А ежели я также разочаруюсь в них, тогда и запою ту же песенку, что и мои предки. Но ежели " верхние " окажутся лучше, чем о них молвят, я стараюсь повредить неправильное понятие, которое сформировалось у моих родителей, а ежели не удастся, останусь при собственном мировоззрении и собственном суждении. Буду воспользоваться хотькаким поводом, чтоб произносить с фру ван Даан на различные темы, и не постесняюсь объективно выговаривать родное мировоззрение. Не зря же меня зовут " фрейлейн Всезнайка ".
Конечно, я не намереваюсь идти против собственного семейства, но сплетням я более не верую! До сих пор я была крепко уверена, что во всем повинны ван Дааны, но, наверняка, дробь вины лежит и на нас.
По сути дела мы, обязано быть, постоянно правы. Но от людей умных – а мы себя причисляем к ним – все-же нужно ожидать, что они сумеют ужиться с самыми различными людьми. Надеюсь, что я проведу в жизнь то, в чем я сейчас убеждена.
Анна.
Пятница, 18 февраля 1944 г.
Милая Китти!
Когда я подымаюсь вверх, я обязательно стараюсь увидеть " его ". Моя жизнь стала еще проще, в ней опять возник значение, имеется чему ликовать.
Хорошо, что " объект " моих дружественных эмоций постоянно сидит дома и мне нечего страшиться соперниц( несчитая Марго). Не думай, что я неравнодушна, совсем нет. Но у меня такое эмоция, что меж мной и Петером растёт кое-что чрезвычайно неплохое, и наша дружба, наше доверие встанут еще сильнее. Как лишь возникает вероятность, я бегу к нему. ныне совершенно не то, что ранее, когда он не знал, о чем со мной произносить. Он все произносит и произносит, даже когда я совершенно намереваюсь ретироваться.
Маме не чрезвычайно нравится, что я так нередко хожу вверх. Она произносит: " Не надоедай Петеру, рукипрочь его в покое ". Неужели она не соображает, что это совершенно особые, искренние треволнения? Каждый раз, как я прихожу оттуда, обязательно спросит, где я была. Терпеть этого не могу. Отвратительная повадка.
Анна.
Вторник, 7 марта 1944 г.
Милая Китти!
Когда я вспоминаю свою жизнь до 1942 года, мне все видится ненастоящим. Ту жизнь водила совершенно иная Анна, не та, которая тут так поумнела. Да, чудесная была жизнь! Масса почитателей, 20 подружек и знакомых, практически все учителя обожают, предки балуют напропалую, насколько угодно лакомств, средств – что же еще?
Ты узнаешь, как это я ухитрялась всех завоевать? Когда Петер произносит, что во мне имеется " притягательность ", это не совершенно правильно. Учителям нравилась моя находчивость, мои остроумные замечания, радостная ухмылка и опасный взор на вещи – все это казалось им дорогим, смешным и занятным. Я была ужасной " флиртушкой ", кокетничала и веселилась. Но при этом у меня были и отличные свойства – прилежание, прямота, доброжелательность. Всем без различия я позволяла расстреливать у себя, никогда не воображала и каждые сласти раздавала вправо и влево. Может быть, я стала бы презрительной потому, что мною все так балдели? Может быть, даже лучше, что меня, так заявить, в апогее праздника внезапно кинули в самую будничную жизнь, но прошло более года, доэтого чем я привыкла, что никто более мною не восхищается.
Как меня именовали в школе? Главной заводилой во всех проделках и проказах – постоянно я была первая, никогда не ныла, не капризничала. Неудивительно, что любому было славно провожать меня в школу и показывать мне тыщу символов интереса.
Та Анна видится мне чрезвычайно знатной, но поверхностной девочкой, с которой сейчас у меня нет ничто всеобщего. Петер чрезвычайно верно увидел: " Когда я тебя встречал ранее, ты пожизненно была окружена двумя-тремя мальчиками и цельным выводком девочек, постоянно ты смеялась, шалила, постоянно была в центре ".
Что же осталось от данной девочки? Конечно, я еще не разучилась смеяться, еще умею любому ответствовать, умею так же отлично – а может быть, еще лучше – разбираться в людях, умею флиртовать... ежели захочется. Конечно, мне бы хотелось еще хоть один пир, хоть некотороеколичество дней или недельку протянуть так забавно, так легкомысленно, как доэтого, но я знаю, что к концу данной недели мне все так надоело бы, что я была бы благодарна главному встречному, который побеседовал бы со мной серьезно. Не необходимы мне фанаты – необходимы товарищи, не хочу, чтоб балдели моей симпатичной ухмылкой, – хочу, чтоб меня оценивали за внутреннюю суть, за нрав. Знаю непревзойденно, что тогда круг знакомых будет еще уже. Но это не гроза, только бы со мной остались некотороеколичество товарищей, реальных, искренних товарищей!
Однако я в то время не постоянно была спокойно благополучна. Часто я ощущала себя одинокой, но так как была занята с утра до вечера, то мыслить об этом было прежде и я веселилась вовсю. Сознательно или неосознанно, но я пыталась шуткой наполнить пустоту. ныне я оглядываюсь на свою прошлую жизнь и берусь за работу. Целый кусочек жизни безвозвратно ушел. Беспечные, беззаботные школьные дни никогда не возвратиться.
Да я и не тоскую по той жизни, я выросла из нее. Я уже не умею так неосторожно развлекаться, постоянно в глубине души я остаюсь суровой.
Свою жизнь до истока 1944 года я вижу, какбудто через увеличительное стекло. Дома – солнечная жизнь, позже – в 1942 году – переезд сюда, резкая смена, ссоры, нарекания. Я не могла сходу изучить эту смену, она меня сшибла с ног, и я держалась и противилась лишь наглостью.
Первая половина 1943 года: нескончаемые слезы, одиночество, постепенное сознание собственных ошибок и недочетов, и в самом деле чрезвычайно огромных, желая они кажутся еще более.
Я пыталась все разъяснить, пыталась перетянуть Пима на свою сторону – это не вышло. И мне довелось одной улаживать тяжелую задачку: так преобразоваться, чтоб не чуять нескончаемых наставлений, какие доводили меня практически до уныния.
Вторая половина года сложилась лучше: я выросла, со мной стали уже почаще знаться как со зрелой. Я более задумывалась, истока строчить рассказы и пришла к заключению, что никто не владеет права кидаться мною, как мячиком. Я желала формировать собственный нрав хозяйка, по собственной воле. И еще одно: я поняла, что отец не во всем может быть моим поверенным. Никому не стану полагаться более, чем самой себе.
После Нового года – 2-ая крупная смена – мой сон... После него я поняла свою тоску по другу: не по девочке-подруге, а по другу-мальчику. Я открыла счастье внутри себя, нашла, что мое легкомыслие и веселость – лишь защитный броня. Постепенно я стала спокойнее и ощутила безграничную тягу к добру, к красе.
И вечером, лежа в кровати, когда я заканчиваю мольбу словами: " Благодарю тебя за все неплохое, милое и красивое ", – во мне все ликует. Я вспоминаю все " неплохое ": наше избавление, мое излечение, позже все " милое ": Петера и то робкое, ласковое, до что мы оба еще опасаемся дотронуться, то, что еще придет, – влюбленность, влечение, счастье. А позже вспоминаю все " красивое ", оно – во всем мире, в природе, в художестве, в красе, – во всем, что отлично и гордо
Тогда я размышляю не о несчастье, а о том чудесном, что есть кроме него. Вот в чем главное отличие меж мной и матерью. Когда человек в тоске, она ему рекомендует: " Думайте о том, насколько на свете горя, и будьте признательны, что вам это не приходится болеть ".
А я рекомендую иное: " Иди в поле, на волю, на солнце, иди на волю, старайся отыскать счастье в себе, в господе. Думай о том чудесном, что делается в твоей душе и кругом тебя, и будь счастлив ".
По моему понятию, мамин комитет неправилен. А ежели у тебя самого горе, что же тогда делать? Тогда ты исчез. А я считаю, что постоянно остается красивое: натура, солнце, воля, то, что у тебя в душе. За это нужно обращаться, тогда ты отыщешь себя, отыщешь господа, тогда ты все выдержишь.
А тот, кто сам счастлив, может отдать счастье и иным. Тот, в ком имеется мужество и стойкость, тот никогда не сдается и в горе!
Анна.
Суббота, 1 апреля 1944 г.
Милая Китти!
И все же мне чрезвычайно тяжело. Ты осознаешь, о чем я? Я скучаю о поцелуе, о том поцелуе, которого так продолжительно приходится ожидать. Неужели он глядит на меня лишь как на приятеля? Неужели я для него не стану чем-то огромным? Ты знаешь, да я и хозяйка знаю, что я мощная, что практически все трудности я могу идти одна, и что я не привыкла их с кем-нибудь разделять. За свою мама я никогда не цеплялась. А сейчас мне так охото решать ему голову на плечо и элементарно затихнуть!
Никогда, никогда я не забуду, как во сне я ощутила щеку Петера и какое это было необычное, красивое эмоция! Неужели он этого не желает? Может быть, лишь робость препятствует ему сознаться в любви? Но отчего же ему так охото, чтоб я постоянно была возле него? Ах, отчего он ничто не скажет? Нет, более не буду, стараюсь быть спокойной. Надо сохраниться мощной, нужно терпеливо ожидать – и все сбудется. Но... но вот что наиболее нехорошее: значит так, какбудто я за ним шмыгаю, поэтому что постоянно я хожу за ним вверх, а не он прибывает ко мне. Но таккак это зависит лишь от расположения наших комнат, он обязан это взятьвтолк! Ох, почтивсе, чрезвычайно немало ему еще нужно взятьвтолк!
Анна.
Четверг, 6 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Ты спросила меня, чем я более только увлекаюсь, чем увлекаюсь, и я отвечаю тебе. Не пугайся, у меня данных интересов тьма-тьмущая!
На главном месте стоит беллетристика, но это, в сущности, невозможно именовать элементарно увлечением.
Во-вторых, я увлекаюсь родословными царских домов. Из газет, книжек и журналов я собрала материал о французских, германских, испанских, британских, австрийских, российских, норвежских и нидерландских царствующих домах и немало уже систематизировала, поэтому что я издавна действую выписки из всех биографических и исторических книжек, какие читаю. Я даже переписываю цельные отрывки из летописи. Значит, деяния – мое третье интерес; папа мне брал немало исторических книжек. Не дождусь дня, когда я хозяйка снова смогу копаться в общественной библиотеке.
В-четвертых, я увлекаюсь греческой и римской мифологией, и у меня по этому предмету также имеется немало книг. Потом я увлекаюсь собиранием портретов звезд и фамильных фото. Я почитаю книжки, чтение и увлекаюсь всем, что касается писателей, стихотворцев и живописцев, а втомжедухе историей искусств. Может быть, позднее начну интересоваться и музыкой. С определенной антипатией я отношусь к алгебре, геометрии и математике. Все другие школьные предметы я обожаю, но историю более только!
Анна.
Воскресенье сутра, возле одиннадцати, 16 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Запомни совсем недавний день – его невозможно забыть, поэтому что он самый-самый принципиальный день в моей жизни. Да и для каждой женщины тот день, когда ее впервыйраз поцеловали, – самый-самый принципиальный день! Вот и у меня также. Тот раз, когда Брам поцеловал меня в правую щеку, не считается, и когда м-р Уокер поцеловал мне руку – также не в счет.
Слушай же, как меня впервыйраз поцеловали.
Вчера вечером, часов в 8, я сидела с Петером на его кушетке, и он обнял меня за плечи.
" Давай немного подвинемся, – произнесла я, – а то я все время стукаюсь башкой о ящик ".
Он отодвинулся практически в самый-самый угол. Я просунула руку под его рукою и обхватила его, а он еще сильнее обнял меня за плечи. Мы нередко с ним сидели вблизи, но никогда ранее мы не были так вблизи, как в этот пир. Он так прочно привлек меня к себе, что мое сердечко забилось у него на груди. Но позже стало еще лучше. Он все более притягивал меня к себе, покуда моя башка не склонилась к нему на плечо, а его башка приникла к моей. А когда я минут чрез 5 снова села прямо, он скоро брал мою голову обеими руками и опять привлек меня к себе. Мне было так отлично, так удивительно, я не могла заявить ни слова, лишь наслаждалась данной минуткой. Он мало неудобно погладил меня по щеке, по плечу, играл моими локонами, и мы не шевелились, прижав головы друг к другу. Не могу обрисовать тебе, Китти, эмоция, которое меня переполняло! Я была благополучна, и он, мне видится, также. В половине девятого мы встали, и Петер стал натягивать гимнастические туфли, чтоб не топать при обходе дома. Я стояла вблизи. Как это внезапно приключилось, хозяйка не знаю, но доэтого чем выйти книзу, он поцеловал мои волосы где-то меж левой щекой и ухом. Я убежала книзу без оглядки и... воображаю о нынешнем вечере.
Анна.
Среда, 19 апреля 1944 г.
Милый дружок!
Что может быть лучше на свете, чем глядеть из раскрытого окна на природу, выслушивать, как поют птицы, ощущать солнце на щеках и, обняв трогательного мальчика, неговорянислова торчать, прочно прижавшись друг к другу? Не верую, что это нехорошо, от данной тишины на душе делается ясно. Ах, ежели б лишь никто ее не нарушал – даже Муши!
Анна.
Пятница, 28 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Никогда не забуду собственный сон про Петера Васаеля. Стоит мне о нем поразмыслить, как я снова испытываю его щеку у моей, снова чувствую это чудесное чувство. С Петером( здешним) я также чувствовала это чувство, но не с таковой силой... до вчерашнего дня, когда мы сидели на диванчике вблизи, как постоянно, прочно обнявшись. И внезапно та, бывшая Анна пропала и возникла иная Анна. Та, иная Анна, в которой нет ни легкомыслия, ни веселости – она лишь желает любить, желает быть нежной.
Я сидела, прижавшись к нему, и ощущала, как переполняется сердечко. Слезы подступили к очам, покатились по лицу прямо на его куртку. Заметил ли он? Ни одним ходом он себя не выдал. Чувствует ли он то, что испытываю я? Он не произнес практически ни слова. Знает ли он, что вблизи с ним – две Анны? Сколько вопросов, а ответа нет!
В половине десятого я встала, подошла к окну, где мы постоянно прощаемся. Я вся еще дрожала, я была той, иной Анной. Он подошел ко мне, я обхватила его шею руками и поцеловала в левую щеку. Но когда я желала поцеловать его и в правую, мои губки встретились с его губами. В смятении мы прижались губами еще раз, еще и еще, без конца!
Как Петер нуждается в ласке! Впервые он открыл, что такое женщина, впервыйраз сообразил, что у данных " бесенят " также имеется сердечко, что они совершенно остальные, когда остаешься с ними одиннаодин. Впервые в жизни он дал свою дружбу, только себя – таккак у него никогда в жизни не было друга, не было подруги. ныне мы отыскали друг друга. Я также не знала его, у меня также не было любимого, а сейчас имеется.
Но меня частенько мучит вопрос: " Хорошо ли это, верно ли, что я так поддаюсь, что во мне столько же пылкости, как в Петере? Можно ли мне, девушке, так дарить себе волю? "
И на это имеется лишь один протест:
" Я так тосковала, так продолжительно тосковала, я была так одинока – и вот я нашла утешение и удовлетворенность! " Утром мы такие, как постоянно, и днем также, но вечером уже ничем не сдержать нашей тяги друг к другу, невозможно не мыслить о блаженстве, о счастье всякой встречи. И тут мы принадлежим лишь самим себе. И любой пир после прощального поцелуя мне охото выйти, выйти побыстрее, чтоб не глядеть ему в глаза, нестись, нестись, остаться одной в темноте.
Но стоит мне опуститься на четырнадцать ступенек – и куда я угождаю! В ясно освещенную комнату, где говорят, смеются, начинают меня расспрашивать, – и мне нужно ответствовать так, чтоб никто ничто не увидел. Сердце у меня очень переполнено, чтоб сходу стряхнуть все, что я испытала вчера вечером. Та теплая, кроткая Анна изредка пробуждается во мне, но тем сложнее сходу изгнать ее за дверь. Петер углубленно зацепил меня, так углубленно, как никогда, никогда, разве лишь во сне! Петер завладел меня полностью, он вывернул все во мне наизнанку. Не невозможно, что после таковых переживаний любому человеку нужно утихнуть, придти в себя, вернуть внутреннее равновесие. О Петер, что ты со мной делаешь? Чего ты желаешь от меня? Что станет далее? Ах, сейчас я разумею Элли, сейчас, когда я все это чувствую хозяйка, я разумею ее сомнения. Если бы я была ветше и он захотел на мне жениться – что ответила бы я ему? Анна, будь правдивой! Замуж за него ты бы не вульгарна, но и отрешиться от него так тяжело! Характер у Петера еще не установился, в нем очень недостаточно энергии, очень недостаточно мужества, силы. Он еще малыш, сердечно он никак не ветше меня, и более только на свете он желает спокойствия, желает счастья.
Неужели мне только четырнадцать лет? Неужели я элементарно глупая девчонка, старшеклассница? Неужели я и воистину так неопытна во всем? Но у меня более эксперимента, чем у остальных, я пережила то, что в моем возрасте изредка кто переживет. Боюсь себя, опасаюсь, что очень быстро поддамся влечения, а как я тогда буду новости себя с иными мальчиками? Ах, как мне тяжело, как дерутся во мне интеллект и сердечко, как нужно отдать им волю – любому в собственный час! Но уверена ли я, что сумею верно избрать этот час?
Анна.
Вторник, 2 мая 1944 г.
Милая Китти!
В субботу вечером я спросила Петера, не поведать ли отцу о нас, и Петер, чуть-чуть помявшись, произнес, что это верно. Я обрадовалась – еще одно подтверждение его внутренней чистоты. Спустившись книзу, я сходу вульгарна с папой за водой и уже на лестнице произнесла ему:
" Папа, ты, естественно, осознаешь, что, когда мы с Петером совместно, мы не сидим на расстоянии метра друг от друга. По-твоему, это нехорошо? "
Отец ответил не сходу, а позже произнес:
" Нет, Анна, ничто отвратительного в этом нет, но все-же тут, когда живешь в таковой недалекости, нужно быть осторожнее ".
Он еще кое-что заявлял в таком же духе, и мы отправь вверх. А в воскресенье сутра он позвал меня к себе и произнес:
" Анна, я еще раз все обдумал( тут я испугалась). Собственно разговаривая, тут, в пристанище, это не совершенно отлично. Я-то считал, что вы с Петером элементарно друзья. Петер в тебя влюблен? "
" Ни капельки! " – произнесла я.
" Видишь ли Анна, ты знаешь, что я вас непревзойденно разумею, но ты обязана быть сдержаннее, не очень побуждать его. Не ходи вверх так нередко. Мужчина в данных отношениях постоянно активнее, дама обязана его удерживать. Там, на воле, дело иное. Там ты встречаешься с иными мальчиками и девочками, можешь бездействовать, учиться спортом, вообщем чем угодно. Но ежели вы тут очень немало времени будете жить совместно, а позже тебе это закончит влюбиться, все станет еще труднее. Вы же и так все время зрите друг друга, практически непрерывно. Будь осторожнее, Анна, не воспринимай ваши дела серьезно ".
" Да я и не принимаю, папа. И позже Петер – чрезвычайно благородный, неплохой паренек ".
" Да, но нрав у него неуравновешенный, на него просто воздействовать и в неплохую, и в отвратительную сторону. Надеюсь, из-за него самого, что он остается неплохим, поэтому что в главном он благородный человек ".
Мы еще побеседовали и условились, что отец поговорит и с Петером. В воскресенье, после обеда, когда мы сидели наверху, Петер спросил:
" А ты разговаривала с папой, Анна? "
" Да, – произнесла я, – я тебе все поведаю. Ничего отвратительного он не наблюдает, но считает, что тут, где мы живем в таковой тесноте, меж нами просто может случится размолвка ".
" Но мы же условились – не ссориться, и я крепко решил, что так и станет ".
" Я также, Петер, но отец задумывался, что у нас все иначе, что мы элементарно друзья. А по-твоему, этого уже не может быть? "
" По-моему, может. А по-твоему? "
" И по-моему, также. Я произнесла папе, что доверю тебе. И я по-настоящему доверяю тебе, Петер, вполне доверяю, как отцу, и я считаю, что ты благороден доверия, истина? "
" Надеюсь ".( Тут он покраснел и смутился.)
" Я в тебя верую, верую, что у тебя неплохой нрав, что ты в жизни многого добьешься ".
Мы разговаривали еще о многом ином, позже я произнесла:
" Когда мы отсюда выйдем, тебе, наверняка, и дела до меня не станет, истина? "
Он целый запылал: " Нет, деза, Анна! Ты не смеешь так обо мне мыслить! "
Тут меня позвали...
В пн Петер поведал мне, что отец и с ним заявлял.
" Твой отец считает, что из товарищеских отношений может подрасти влюбленность, но я ему произнес, что он может на нас положиться ".
ныне папа желает, чтоб я меньше ходила по вечерам вверх, но я на это не согласна. И не лишь поэтому, что я обожаю случаться у Петера, – я разъяснила папе, что доверяю Петеру. Да, я ему доверяю и хочу обосновать это. А как же обосновать, ежели я из сомнения буду сидеть внизу?
Нет, схожу к нему вверх!
Между тем драма с Дусселем закончилась. В субботу, за ужином, он сказал прекрасную, кропотливо обдуманную стиль по-голландски. Наверное, Дуссель целый день готовил этот " урок ". Его день рождения мы отпраздновали в воскресенье, чрезвычайно бесшумно. От нас он получил бутылку причина урожая 1919 года, от ван Даанов( сейчас они уже могли изготовить ему презент!) он получил банку пикулей и пакетик бритвенных лезвий, от Кралера – золотистый джем, от Мип – книжку и от Элли – горшок цветов. Он всем нам выдал по вареному яйцу.
Анна.
Четверг, 25 мая 1944 г.
Милая Китти!
Каждый день чего-нибудь случается! Сегодня сутра заключили нашего замечательного зеленщика – он скрывал у себя в доме 2-ух евреев. Для нас это тяжкий удар, и не лишь поэтому, что эти евреи стоят на краю смерти: нам ужасно за этого скудного человека.
Весь мир сошел с ума. Порядочных людей посылают в концлагеря, в тюрьмы, в одиночки, а над старыми и юными, над обеспеченными и скудными измываются подонки. Одни попадаются на том, что брали на черном базаре, остальные – на том, что укрывали евреев или подпольщиков. Никто не знает, что его ожидает завтра. И для нас арест зеленщика – томная утрата. Наши женщины не имеютвсешансы, да и не обязаны сами тянуть картошку, и нам остается лишь одно – имеется вменьшеймере. Как нам это удается – я тебе напишу, во каждом случае – наслаждение слабенькое. Мама произносит, что по утрам нималейшего завтрака не станет, за обедом – хлеб и кашка, вечером – жареная бульба, времяотвремени – раза два в недельку салат или мало овощей и более ничто. Значит, будетнеобходимо поголодать, но все не так ужасно, как ежели бы нас нашли.
Анна.
Милая Китти!
Прошел мой день рождения. Мне исполнилось пятнадцать лет. Получила достаточно немало даров: 5 томов летописи художества Шпрингера, гарнитур белья, два пояса, носовой платок, две бутылки кефира, банку джема, пряник, учебник ботаники – от матери с отцом, браслет от Марго, еще одну книгу от ван Даанов, коробку биомальца от Дусселя, каждые сласти и тетрадки от Мип и Элли и – наиболее наилучшее – книжку " Мария-Тереза " и три ломтика реального сыра от Кралера. Петер подарил мне расчудесный букетик роз, бедный паренек так пытался чего-нибудь для меня отхватить, но ничто не отыскал.
Высадка союзников идет непревзойденно, неглядя на дрянную погоду, ужасные штормы и ливни в раскрытом море.
Черчилль, Смэтс, Эйзенхауэр и Арнольд вчера побывали французские деревни, какие заняты и освобождены британцами. Черчилль прибыл на торпедном катере, который обстреляли с берега. У этого человека, как у почтивсех парней, совершенно нет ощущения ужаса! Даже завидно!
Отсюда, из нашего укрытия, никоимобразом невозможно проанализировать, какое расположение в Нидерландах, никоимобразом не раскусить. Безусловно, люди рады, что " инертная " Англия вконцеконцов взялась за дело. Надо бы хорошо встряхнуть всякого, кто свысока глядит на британцев, ругает английское руководство " старыми барами ", именует Англию трусливой и совместно с тем терпетьнеможет германцев. Может быть, ежели данных людей потрясти, их запутанные мозги опять встанут на пространство!
Анна.
Пятница, 21 июля 1944 г.
Милая Китти!
Опять пробудилась вера, снова вконцеконцов все отлично! Да еще как отлично! Невероятное весть! На Гитлера совершено покушение, и не каким-либо " еврейским коммунистом " или " английским капиталистом ", нет, это сделал генерал благородных германских кровей, граф, да к тому же и юный! " Небесное провидение " спасло фюреру жизнь, и, к огорчению, он отделался царапинами и пустячными ожогами. Убито некотороеколичество офицеров и генералов из его свиты, остальные ранены. Виновник расстрелян. Вот подтверждение, что почтивсе генералы и офицеры сыты борьбой по гортань и с удовольствием выслали бы Гитлера в тартарары. Они желают создать после погибели Гитлера военную диктатуру, позже закончить мир с союзниками, опять вооружиться и чрез 20 лет снова приступить войну. А может быть, провидение намеренно немного задержало уничтожение Гитлера, поэтому что для союзников еще удобнее и выгоднее, ежели " чистокровные " германцы передерутся меж собой и убьют друг дружку, тогда русским и британцам остается меньше работы и они тем быстрее сумеют приступить возрождать свои городка. Но покуда что до этого не дошло, и я не хочу предвосхищать великолепное грядущее. Но ты, наверняка, поняла, что все, о чем я рассказываю, – трезвые факты, они обеими ногами стоят на настоящей грунте. В облике исключения я тут ничто не приплетаю про " возвышенные идеалы ".
Кроме такого, Гитлер был так любезен, что сказал собственному любимому и преданному народу о том, что с нынешнего дня все боевые подчинены гестапо и что любой боец, узнавший, что его командир воспринимал роль в " подлом и невысоком покушении ", может без последующих околичностей прихлопнуть его.
Вот это станет деяния! У Ганса Дампфа заболели лапти от беготни, его командир на него наорал. Ганс хватает винтовку, орет: " Ты желал уничтожить фюрера, вот тебе за это! " Залп – и высокомерный командир, осмелившийся орать на скудного солдатика, перешел в нескончаемую жизнь( или в нескончаемую погибель – как это говориться?). Дойдет до такого, что бога офицеры со ужасу наделают в брюки и будут страшиться даже пикнуть перед бойцами.
Ты поняла или я снова наболтала бог известие что? Ничего не поделаешь, я очень благополучна, чтоб строчить стройно, при одной идеи, что в октябре я опять сяду за парту! О-ля-ля, да я хозяйка лишь что писала: " Не хочу предвосхищать грядущее! " Не сердись, не зря же меня именуют " комок противоречий "!
Анна.
Вторник, 1 августа 1944 г.
Милая Китти!
" Клубок противоречий "! Это крайняя выдумка крайнего письма, и с нее затеваю сейчас. " Клубок противоречий " – ты можешь разъяснить мне, что это означает? Что означает " возражение "? Как почтивсе остальные слова, и это словечко владеет двойной значение: возражение кому-нибудь и возражение внутреннее?
Первый значение традиционно значит: " не опознавать представления остальных людей, полагать, что ты лучше всех все знаешь, постоянно бросать за собой крайнее словечко ", – в общем, все те противные свойства, какие приписывают мне. А 2-ое никому не понятно, это – собственная секрет.
Однажды я тебе говорила, что у меня, в сущности, не одна воротила, а две. В одной таится моя необузданная веселость, ироническое известие ко всему, жизнерадостность и основное мое качество – ко всему касаться просто. Под этим я разумею вот что: не давать смысла флирту, поцелую, объятию, двусмысленной шутке. И эта воротила во мне постоянно вполнойготовности, она вытесняет иную, наиболее красивую, чистую и глубокую. Но ту, неплохую сторону Анны никто не знает, поэтому так недостаточно людей меня терпит.
Да, естественно, я радостный клоун на один пир, а позже цельный месяц никому не необходима. Совсем как для суровых людей амурный кинофильм: элементарно развлечение, отдых на часок, то, что сходу забываешь, ни неплохое, ни нехорошее. Мне мало досадно говорить тебе это, но отчего не заявить, раз это истина? Моя легкомысленная, поверхностная воротила постоянно побеждает ту, глубокую, одолевает ее. Ты не представляешь себе, как нередко я пробовала отложить, парализовать, утаить эту Анну, которая в конце концов сочиняет лишь половину такого, что зовется Анной, но ничто не значит, и я знаю отчего.
Я опасаюсь, что все, кто меня знает таковой, какой-никакой я постоянно посещаю, внезапно обнаружат, что у меня имеется и иная сторона, еще лучше, еще добросердечнее. Я опасаюсь, что нужно мной встанут насмехаться, назовут меня смешной и сентиментальной, не воспримут меня серьезно. Я привыкла, что ко мне относятся пустяково, но к этому привыкла лишь " простая " Анна, она может это перенести, а иная, " суровая ", очень для этого слаба. И ежели я когда-либо противволи вытаскиваю " неплохую " Анну на сцену, она съеживается, как растение " не-тронь-меня ", и как лишь ей нужно заговорить, она издаёт вместо себя Анну номер один и теряется, доэтого чем я успеваю опомниться.
И значит, что та, " приятная " Анна никогда не возникает на людях, но когда я одна, она главенствует. Я буквально знаю, какой-никакой мне охото быть, какая я имеется... в душе, но, к огорчению, я таковая лишь для себя самой. И, может быть – нет, даже наверное, – это фактор, отчего я считаю, что я по натуре глубочайшая и скрытная, а остальные – что я общительная и поверхностная. Внутри мне постоянно показывает путь та, " чистая " и " отменная " Анна, а снаружи я элементарно радостная козочка-попрыгунья.
И, как я уже разговаривала, я все испытываю не так, как произношу иным, благодарячему обо мне и создалось мировоззрение, что я шмыгаю за мальчишками, флиртую, везде сую собственный нос, зачитываюсь романами. И " радостная " Анна над этим смеется, грубит, равнодушно пожимает плечами, делает вид, что ее это совсем не касается. Но – увы! Та, иная, " тихая " Анна задумывается совершенно подругому. И так как я с тобой полностью правдива, то сознаюсь: мне чрезвычайно жалко, что я прилагаю неимоверные стремления, чтоб поменять себя, начинать иной, но любой раз мне приходится биться с тем, что посильнее меня.
И все во мне плачет: " Видишь, вот что вышло: у тебя отвратительная имя, кругом – насмешливые или огорченные лица, людям ты несимпатична – а все вследствии такого, что ты не слушаешь рекомендаций собственного лучшего " я ". Ах, я бы и подчинялась, но ничто не значит: стоит мне начинать суровой и тихой, как все задумываются, что это притворство, и мне приходится освобождаться шуткой. Я уж не произношу о собственной семье, они сходу начинают заподозрить, что я заболела, предоставляют таблетки от ведущий боли, от нервов, щупают пульс и лоб – уж нет ли у меня погода, узнают, действовал ли желудок, а позже порицают меня за нехорошее расположение. И я не выдерживаю, я затеваю по истинному капризничать, позже мне делается обидно, и вконцеконцов я выворачиваю сердечко наизнанку, нехорошим наружу, а неплохим внутрь, и затеваю находить средства – начинать таковой, как мне хотелось бы, какой-никакой я могла бы начинать, ежели бы... да, ежели бы не было на свете остальных людей...
Анна.
На этом Дневник Анны обрывается.
4 августа " зеленая милиция " напала на " пристанище ", заключила всех, кто там прятался, совместно с Кралером и Коопхойсом, и увезла в германские и голландские концлагеря.
Гестапо разгромило " пристанище ". Среди старых книжек, журналов и газет, брошенных как попало, Мип и Элли отыскали Дневник Анны. Кроме нескольких страничек Дневник был напечатан вполне.
Из всех скрывавшихся возвратился лишь отец Анны. Кралер и Коопхойе вынесли оченьмного лишений в голландских лагерях и возвратились к собственным семьям.
Анна погибла в марте 1945 года в концлагере Берген-Бельзен, за два месяца до избавления Голландии.
По материалам журнала " МЫ ".
Дневник Анны Франк
Дневник Анны Франк
12 июня 1942 г.
Надеюсь, что я все смогу поручить тебе, как никому до сих пор не верила, надеюсь, что ты будешь для меня большой помощью.
Воскресенье, 14 июня 1942 г.
В пятницу я пробудилась уже в 6 часов. И полностью ясно – был мой день рождения. Но мне, естественно, невозможно было выздоравливать в такую рань, довелось удерживать любопытство до без четверти 7. Но более я не вытерпела, вульгарна в столовую, там меня повстречал Маврик, наш котенок, и стал ко мне ласкаться.
В 7 я побежала к отцу с матерью, позже мы все отправь в гостиную и там стали распутывать и рассматривать подарки. Тебя, мой Дневник, я увидела сходу, это был самый-самый наилучший презент. Еще мне подарили букет роз, кактус и срезанные пионы. Это были первые цветочки, позже принесли еще немало.
Папа и мать накупили мне кучу даров, а товарищи элементарно задарили меня. Я получила книжку " Камера обскура ", настольную забаву, немало сластей, головоломку, брошку, " Голландские басни и легенды " Йозефа Козна и еще дивную книгу – " Дэзи катит в горы ", и средства. Я на них покупала " Мифы Древней Греции и Рима " – волшебные!
Потом за мной зашла Лиз, и мы отправь в школу. Я угостила учителей и целый собственный класс конфетами, позже начались уроки.
Пока все! Как я рада, что ты у меня имеется!
Суббота, 20 июня 1942 г.
Несколько дней я не писала, хотелось основательно обдумать – длячего вообщем нужен Дневник? У меня странное эмоция – я буду новости Дневник! И не лишь поэтому, что я никогда не занималась " писательством ". Мне видится, что позже и мне, и вообщем всем не любопытно станет декламировать излияния тринадцатилетней школьницы. Но не в этом дело. Мне элементарно охото строчить, а основное, охото выложить все, что у меня на душе.
" Бумага все стерпит ". Так я нередко задумывалась в печальные дни, когда сидела, положив голову на руки, и не знала, куда помещаться. То мне хотелось сидеть дома, то куда-нибудь пойти, и я так и не двигалась с места и все задумывалась. Да, бумага все стерпит! Я никому не намереваюсь демонстрировать эту тетрадь в толстом переплете с высокопарным заглавием " Дневник ", а ежели уж покажу, так истинному другу или подлинной подруге, иным это неинтересно. Вот я и произнесла основное, отчего я хочу новости Дневник: поэтому что у меня нет подлинной подруги!
Надо разъяснить, подругому никто не усвоит, отчего тринадцатилетняя девочка ощущает себя таковой одинокой. Конечно, это не совершенно так. У меня дивные, добрые предки, шестнадцатилетняя сестра и, наверное, не меньше 30 знакомых или так именуемых товарищей. У меня сила почитателей, они глаз с меня не сводят, а на уроках даже ловят в зеркальце мою улыбку.
У меня немало родственников, дивные дяди и тети, дома у нас комфортно, в сущности, у меня имеется все – несчитая подруги! Со всеми моими знакомыми разрешено лишь баловаться и дурачиться, болтать о каждых пустяках. Откровенно побеседовать мне не с кем, и я вся, как плотно застегнутая. Может быть, мне самой нужно быть доверчивее, но тут ничто не поделаешь, жалко, что так значит.
Вот длячего мне нужен Дневник. Но для такого чтоб у меня перед очами была реальная подружка, о которой я так издавна воображаю, я не буду вписывать в Дневник одни лишь нагие факты, как совершают все, я хочу, чтоб эта тетрадка хозяйка стала мне подругой – и эту подругу будут манить Китти!
Никто ничто не усвоит, ежели внезапно, ни с такого ни с этого, приступить переписку с Китти, благодарячему поведаю поначалу свою биографию, желая мне это и не чрезвычайно любопытно.
Когда мои предки поженились, отцу было 36 лет, а маме – 25. Моя сестра Марго родилась в 1926 году во Франкфурте-на-Майне, а 12 июня 1929 года возникла я. Мы евреи, и благодарячему нам довелось в 1933 году сваливать в Голландию, где мой отец стал одним из начальников акционерного сообщества " Травис ". Эта организация связана с компанией " Колен и Ко ", которая вмещается в том же здании.
У нас в жизни было немало тревог – как и у всех: наши близкие остались в Германии, и гитлеровцы их преследовали. После погромов 1938 года оба маминых брата бегали в Америку, а бабушка приехала к нам. Ей тогда было 70 три года. После сорокового года жизнь вульгарна тяжелая. Сначала битва, позже капитуляция, позже германская оккупация. И тут начались наши мучения. Вводились новейшие законы, одни строже иного, вособенности нехорошо доводилось евреям. Евреи обязаны были перемещать желтую звезду, сдать велики, евреям запрещалось колесить в трамвае, не разговаривая уж об карах. Покупки разрешено было делать лишь от 3-х до 5 и крометого в особых еврейских лавках. После восьми вечера невозможно было вылезать на улицу и даже сидеть в саду или на балконе. Нельзя было бродить в кино, в театр – никаких развлечений! Запрещалось учиться плаванием, играться в окей или в теннис, – однимсловом, спорт также был под запретом. Евреям невозможно было бродить в краски к христианам, еврейских деток перевели в еврейские школы. Ограничений становилось все более и более.
Вся наша жизнь проходит в ужасе. Йоппи постоянно произносит: " Боюсь за чего-нибудь хвататься – а внезапно это запрещается? "
В январе этого года погибла бабуся. Никто не знает, как я ее обожала и как мне ее не хватает.
С 1934 года меня дали в детский сад при школе Монтессорн, а позже я осталась в данной школе. В крайний год моей классной воспитательницей была наша начальница госпожа К. В конце года мы с ней трогательно прощались и обе рыдали навзрыд. С 1941 года мы с Марго поступили в еврейскую гимназию: она – в 4-ый, а я – в первый класс.
Пока что нам, четверым, живется хорошо. Вот я и подошла к нынешнему дню и числу.
Среда, 8 июля 1942 г.
Милая Китти!
Между воскресным сутра и нынешним днем как какбудто прошли цельные годы. Столько только приключилось, как какбудто земля перевернулась! Но, Китти, как наблюдаешь, я еще существую, а это, по словам папы, – наиболее основное.
Да, я существую, лишь не узнавай, как и где. Наверное, ты меня сейчас совершенно не осознаешь. Придется поначалу поведать тебе все, что вышло в воскресенье.
В три часа – Гарри лишь что ушел и желал быстро возвратиться – внезапно раздался звонок. Я ничто не слыхала, комфортно лежала в качалке на веранде и читала. Вдруг в дверях показалась испуганная Марго. " Анна, папе прислали повестку из гестапо, – шепнула она. – Мама уже побежала к ван Даану ".( Ван Даан – неплохой известный отца и его сослуживец.)
Я ужасно перепугалась. Повестка... все знают, что это означает: лагерь... Передо мной мелькнули тюремные камеры – неужели мы позволим отобрать отца! " Нельзя его запускать! " – радикально произнесла Марго. Мы сидели с ней в гостиной и ожидали маму. Мама вульгарна к ван Даанам, нужно решить – ретироваться ли нам завтра в пристанище. Ван Дааны также уйдут с нами – нас станет семеро. Мы сидели неговорянислова, произносить ни о чем не могли. Мысль об папе, который ничто не подозревает, пошел проведать собственных подопечных в еврейской богадельне, ожидание, погода, ужас – мы совершенно онемели.
Вдруг звонок. " Это Гарри! " – произнесла я. " Не открывай! " – удержала меня Марго, но ужас оказался бесполезным: мы услыхали гласа матери и государя Даана, они говорили с Гарри. Потом он ушел, а они вошли в дом и заперли за собой двери. При каждом звонке Марго или я прокрадывались книзу и глядели – не отец ли это. Решили никого иного не впускать.
Нас отправили из комнаты. Ван Даан желал побеседовать с матерью одиннаодин. Когда мы сидели в нашей комнате, Марго мне произнесла, что повестка пришла не отцу, а ей. Я еще более испугалась и стала несладко рыдать. Марго только шестнадцать лет. Неужели они желают отправлять таковых девочек без родителей? Но, к счастью, она от нас не уйдет. Так произнесла мать, и, наверное, отец также подготавливал меня к этому, когда заявлял об пристанище.
А какое пристанище? Где мы спрячемся? В городке, в селе, в каком-нибудь доме, в хижине – когда, как, где? Нельзя было задавать эти вопросы, но они у меня все время крутились в голове.
Мы с Марго стали складывать наиболее нужное в наши школьные сумки. Первым занятием я брала эту тетрадку, позже что попало: бигуди, носовые платки, учебники, гребенку, старые письма. Я задумывалась о том, как мы станем прятаться, и совала в сумку любую чепуху. Но мне не жаль: воспоминания подороже платьев.
В 5 часов вконцеконцов возвратился отец. Он позвонил государю Коопхойсу и попросил вечером зайти. Господин ван Даан пошел за Мип. Мип работает в конторе у отца с 1933 года, она стала нашим преданным ином и ее новый муж Хенк также. Она пришла, уложила ботинки, платьица, пальто, мало белья и чулок в багаж и обещала вечером снова зайти. Наконец у нас стало бесшумно. Есть никто не мог. Все еще было горячо и вообщем когда-то удивительно и непривычно.
Верхнюю комнату у нас снимает некоторый государь Гоудсмит, он разведен с супругой, ему 30. Видно, в это воскресенье ему нечего было делать, он сидел у нас до 10, и никоимобразом невозможно было его жить.
В одиннадцать пришли Мип и Хенк ван Сантен. В чемодане Мип и в глубочайших кармашках ее супруга опять стали пропадать чулки, ботинки, книжки и платье. В половине двенадцатого они ушли, тяжко нагруженные. Я устала до полусмерти, и, желая я знала, что дремлю заключительную ночь в собственной постели, я тут же заснула. В половине шестого утра меня пробудила мать. К счастью, было не так горячо, как в воскресенье. Весь день накрапывал теплый дождь. Мы все четыре столько на себя одели теплого, какбудто собирались спать в холодильнике. Но нам нужно было брать с собой как разрешено более одежды. В нашем расположении никто не решился бы идти по улице с томным чемоданом. На мне было две рубахи, две пары чулок, три пары трико и платьице, а сверху – юбка, пиджак, летнее пальто, позже мои лучшие туфли, ботики, платок, шапка и еще каждые платьица и шарфы. Я уже дома чуток не задохнулась, но всем было не до этого.
Марго набила сумку учебниками, села на велик и поехала за Мип в неизвестную мне даль. Я еще не знала, в каком загадочном месте мы станем скрываться... В 7 часов 30 минут мы захлопнули за собой двери. Единственное вещество, с которым я простилась, был Маврик, мой возлюбленный котенок, его обязаны были приютить соседи. Об этом мы оставили записочку государю Гоудсмиту. На кухонном столе покоился фунт мяса для кота, в столовой не убрали со стола, кровати мы не заправили. Все производило воспоминание, какбудто мы бегали сломя голову. Но нам было равнодушно, что скажут люди. Мы желали лишь выйти и успешно добраться до места. Завтра напишу еще!
Анна.
Пятница, 21 августа 1942 г.
Милая Китти!
Наше пристанище стало реальным тайником. Господину Кралеру пришла блестящая мысль – прикрыть плотно ввод к нам сюда, на заднюю половину дома, поэтому что вданныймомент немало обысков – отыскивают велики. Выполнил этот чин государь Воссен. Он сделал подвижную книжную полку, которая раскрывается в одну сторону, как дверь. Конечно, его довелось " посвятить ", и сейчас он готов посодействовать нам во всем. ныне, когда спускаешься книзу, необходимо поначалу нагнуться, а позже скакнуть, так как ступень снята. Через три дня мы все набили ужасные шишки на лбу, поэтому что забывали нагнуться и стукались башкой о низкую дверь. ныне там приколочен валик, набитый стружкой. Не знаю, поможет ли!
Читаю я недостаточно. Пока что я перезабыла почтивсе, чему нас изучали в школе. Жизнь тут одинаковая. Мы с государем ван Дааном нередко ссоримся. Конечно, Марго ему видится куда милее. Мама обращается со мной, как с маленькой, а я этого не выношу. Петер также не стал приятнее. Он кислый, целый день валяется на постели, времяотвремени кое-что мастерит, а позже снова дремлет. Такой тюфяк!
Анна.
Пятница, 9 октября 1942 г.
Милая Китти!
Сегодня у меня чрезвычайно грустные и томные новости. Многих евреев – наших товарищей и знакомых – заключили. Гестапо обходится с ними страшно. Их грузят в теплушки и посылают в иудейский лагерь Вестерборк. Это – ужасное пространство. На тыщи человек не хватает ни умывалок, ни уборных. Говорят, что в домах все дремлют вповалку: мужчины, дамы, детки. Убежать нереально. Заключенных из лагеря сходу выяснят по бритым головам, а почтивсех и по типично еврейской наружности.
Если уж тут, в Голландии, так ужасно, то какой-никакой кошмар ожидает их там, куда их отправляют! Английское радио передает, что их ожидают газовые камеры, и, может быть, это еще самый-самый стремительный метод уничтожения. Мип ведает страшные случаи, она хозяйка в ужасном волнении. Она ожидала машинку гестапо, которая собирает всех подряд. Старуха дрожала от ужаса. Зенитки гремели, лучи прожекторов шарили в темноте, эхо от грома британских самолетов перекатывалось посреди домов. Но Мип не решалась брать старуху к себе. Немцы за это наказывают чрезвычайно сердито.
Элли также стала тихой и печальной. Ее друга выслали в Германию на принудительные работы. Она опасается, чтоб его не уничтожило при бомбежке. Английские летчики скидывают тонны бомб. Я считаю, что дурные шуточки вроде: " Ну, вся тонна на него не упадет! " или " Одной бомбы также хватит! " – чрезвычайно бестактны и неразумны. И не лишь Дирк попал в беду, далековато нет. Каждый день увозят молодежь на принудительные работы. Некоторым удается убежать по дороге или исчезнуть заблаговременно, но таковых чрезвычайно недостаточно.
Моя грустная повесть еще не кончена. Знаешь ли ты, что такое заложники? Тут немцы выдумали самую утонченную пытку. Это ужаснее только. Хватают без разбора ни в чем не повинных людей и держат в тюрьме. Если где-либо обнаруживают " саботаж " и виновника не обретают, то имеется предлог шлепнуть нескольких заложников. И позже в газетах возникают предупреждения. Что за люд эти немцы! И я также как-то принадлежала к ним. Но Гитлер издавна объявил нас лишенными гражданства. Да, большей злобы меж таковыми германцами и евреями нигде на свете нет!
Среда, 13 января 1943 г.
Милая Китти!
Сегодня мы снова ужасно расстроены, невозможно тихо сидеть и действовать. Происходит кое-что страшное. Днем и ночкой несчастных людей увозят и не разрешают ничто хватать с собой – лишь рюкзак и мало средств. Но и это у них также позже отнимают!
Семьи разлучают, отцов и матерей отрывают от деток. Бывает, что детки прибывают домой из школы, а родителей нет, или супруга уйдет за покупками и ворачивается к опечатанной двери – какоказалось, всю семью увели!
И посреди христиан вырастает беспокойство: молодежь, их сыновей, отправляют в Германию. Везде несчастье!
Каждую ночь сотки самолетов летят чрез Голландию бомбить германские городка, любой час в России и в Африке погибают сотки людей. Весь земной шар сошел с ума, всюду погибель и поражение.
Конечно, союзники вданныймомент в лучшем расположении, чем немцы, но конца все одинаково не следовательно.
Нам живется хорошо, лучше, чем миллионам остальных людей. Мы сидим тихо, в сохранности, мы в состоянии основывать планы на послевоенное время, мы даже можем ликовать новеньким платьям и книжкам, а нужно было бы мыслить, как отложить любой цент и не истратить его зря, поэтому что будетнеобходимо помогать иным и выручать всех, кого разрешено избавить.
Многие ребятишки носятся в одних тонких платьях, в древесных башмаках на босу ногу, без пальто, без перчаток, без шапок. В желудках у них пусто, они жуют репу, из прохладных комнат выбегают на мокрые улицы, под дождик, ветр, позже прибывают в сырую, нетопленую школу. Да, в Голландии дошло до такого, что детки на улице выпрашивают у прохожих кусочек пища! Я бы могла напротяжениинесколькихчасов говорить, насколько горя принесла битва, но мне от этого делается еще печальнее. Нам ничто не остается, как тихо и мужественно ожидать, покуда придет конец несчастьям. И все ожидают – евреи, христиане, все народы, целый мир... А почтивсе ожидают погибели!
Анна.
Суббота, 30 января 1943 г.
Милая Китти!
Я вне себя от бешенства, но обязана сдерживаться! Хочется топать ногами, кричать, трясти маму за плечи – не знаю, что бы я ей сделала за эти злобные слова, насмешливые взоры, нарекания, которыми она меня осыпает, как стрелами из туго натянутого кривизна. Мне охото крикнуть маме, Марго, Дусселю, даже папе: оставьте меня, дайте мне вздохнуть тихо! Неужели так и спать любой пир в слезах, на влажной подушке, с опухшими очами и тяжелой башкой? Не трогайте меня, я хочу выйти от всех, выйти от жизни – это было бы наиболее наилучшее! Но ничто не значит. Они не знают, в каком я отчаянии. Они сами не понимают, какие царапины они мне наносят.
А их сострадание, их иронию я совершенно не могу выдерживать! Хочется завыть во целый глас!
Стоит мне раскрыть рот – им уже видится, что я наговорила лишнего, стоит замолчать – им забавно, любой мой протест – грубость, в всякой разумной идеи – подвох, ежели я устала – означает, я лентяйка, ежели съела излишний кусочек – эгоистка, я дурочка, я трусиха, я хитрая – однимсловом, только не перечесть. Целый день лишь и слышу, какое я невыносимое вещество, и желая я действую вид, что мне забавно и вообщем наплевать, то на самом деле мне это далековато не равнодушно.
Я попросила бы бога господа изготовить меня таковой, чтоб никого не нервировать. Но из этого ничто не выйдет. Видно, таковой я родилась, желая я испытываю, что я совсем не таковая нехорошая. Они и не подозревают, как я стараюсь все делать отлично. Я смеюсь совместно с ними, чтоб не демонстрировать, как углубленно я страдаю. Сколько раз я заявляла маме, когда она пристрастно на меня нападала: " Мне равнодушно, скажи, что желаешь, лишь рукипрочь меня в покое, все одинаково я неисправима! "
Тогда мне молвят, что я дерзкая, и дня два со мной не говорят, а позже внезапно все забывается и прощается. А я так не могу – один день быть с человеком ужасно нежной и симпатичной, а на иной день его ненавидеть! Лучше избрать " золотую середину ", желая ничто " золотого " я в ней не вижу! Лучше удерживать свои идеи при себе и ко всем касаться втомжедухе пренебрежительно, как они относятся ко мне!
Если бы лишь получилось!
Анна.
Понедельник, 19 июля 1943 г.
Милая Китти!
В воскресенье шибко бомбили Амстердам-Норд. Разрушения, наверное, страшные. Целые улицы превращены в груды щебня, и пригодится много дней, чтоб пристроить всех, у кого разбомбило дома. Уже записанно 200 убитых и оченьмного раненых. Больницы переполнены. Дети бродят по улицам, отыскивают под обломками отцов и матерей. Меня и вданныймомент кидает в холод, как лишь вспомню глухой гул и шум, какие и нам угрожали смертью.
Анна.
Четверг, 11 ноября 1943 г.
ОДА МОЕЙ АВТОРУЧКЕ
( " Светлой памяти ")
Авторучка постоянно была моим сотоварищем. Я чрезвычайно ею дорожила, поэтому что у нее золотое перышко, а я, по истине заявить, пишу отлично лишь таковыми перьями. Моя рукоятка прожила длинную и увлекательную жизнь, о которой я и намереваюсь вданныймомент поведать.
Мне было 9 лет, когда моя рукоятка( кропотливо упакованная в вату) прибыла к нам в ящичке с надписью " Без цены ". Этот красивый презент прислала моя приятная бабушка – тогда она еще жила в Ахене. Я болела гриппом, лежала в кровати, а на улице завывал февральский ветр. Чудесная рукоятка в красном кожаном футляре тут же была показана моим подругам и знакомым. Я, Анна Франк, стала гордой владелицей авторучки!
Когда мне исполнилось 10 лет, я получила позволение хватать ручку в школу, и преподавательница позволила мне воспользоваться ею на уроках.
К огорчению, на последующий год мне довелось бросать родное драгоценность дома, поэтому что классная наставница нашего шестого класса разрешала строчить лишь школьными ручками.
Когда мне было двенадцать лет и я перешла в еврейскую гимназию, мне подарили новейший футляр с отделением для карандаша и с роскошной застежкой на молнии.
Когда мне исполнилось тринадцать, рукоятка отправилась со мной в пристанище и тут была мне преданной помощницей в переписке с тобой и в упражнениях. ныне мне уже четырнадцать, и моя рукоятка была со мной целый крайний год моей жизни...
В пятницу вечером я вышла из собственной комнаты в общую и желала присесть за стол поработать. Но меня свирепо прогнали, так как папа и Марго занимались латынью. Ручка так и осталась на столе... Анне же довелось наслаждаться самым краешком стола, и она, тяжко охая, принялась " тереть фасоль ", то имеется чистить заплесневелые карие фасолины.
Без четверти 6 я подмела пол и кинула сор совместно с кожурой от фасоли прямо в печку. Сразу взмахнуло мощное огонь, и я чрезвычайно обрадовалась, поэтому что пламя уже потухал, а тут внезапно опять запылал. Между тем " латинисты " кончили свои дела, и сейчас я могла присесть за стол и позаниматься. Но ручки моей нигде не было. Я обыскала все вокруг, мне помогала Марго, позже к нам присоединилась мать, позже находили папа с Дусселем, но моя правильная подруга пропала бесследно.
" Возможно, она угодила в печку совместно с фасолью ", – предположила Марго.
" Быть не может! " – ответила я. Но мою трогательную ручку так и не получилось найти, и мы уже к вечеру решили, что она сгорела, тем наиболее что пластмасса так отлично горит. И правильно, наша печальная гипотеза подтвердилась – на последующее утро папа отыскал в зале наконечник. От золотого пера и отпечатка не осталось. " Очевидно, оно расплавилось и смешалось с золой ", – решил папа. Но у меня имеется одно утешение, хоть и чрезвычайно слабенькое: рукоятка моя была послушна кремации, что я – когда-либо в будущем – желаю и себе!
Суббота, 27 ноября, 1943 г.
Милая Китти!
Вчера вечером, когда я уже засыпала, я внезапно явственно увидела Лиз.
Она стояла передо мной – оборванная, изнуренная, щеки ввалились. Ее огромные глаза были обращены ко мне с укором, какбудто она желала заявить: " Анна, длячего ты меня кинула? Помоги же мне! Выведи меня из этого ада! "
А я ничем не могу ей посодействовать, я обязана сложа руки глядеть, как люди мучаются и погибают, и могу лишь просить господа, чтоб он уберег ее и дал нам опять свидеться. Почему мне представилась конкретно Лиз, а не кто-либо иной полностью ясно. Я судила о ней ошибочно, по-детски, я не понимала ее страхов. Она чрезвычайно обожала свою подругу и опасалась, что хочу их поссорить. Ей было чрезвычайно тяжко. Я-то знаю, мне это эмоция отлично знакомо!
Иногда я мимоходом задумывалась о ней, но тут же из эгоизма уходила в свои веселья и горести. Вела я себя страшно, и сейчас она стоит передо мной, бледная, печальная, и глядит на меня умоляющими очами... Если бы я могла хоть чем-нибудь ей посодействовать!
Господи, да как же это – у меня имеется все, что угодно, а ее ожидает таковая ужасная участь! Она ни чуток не меньше меня веровала в господа и постоянно всем желала блага. Почему же мне суждено существовать, а она, быть может, быстро умрет? В чем же разница меж нами? Почему мы разлучены с ней?
Честно разговаривая, я не упоминала о ней вот уже немало месяцев – да, практически цельный год. Не то чтоб совершенно не упоминала, а элементарно никогда не задумывалась о ней, никогда не представляла ее себе таковой, какой-никакой она появилась мне вданныймомент в собственной ужасной беде.
Ах, Лиз, надеюсь, что ты постоянно будешь с нами, ежели лишь переживешь войну! Я бы сделала для тебя все на свете, все, что упустила...
Но когда я смогу ей посодействовать, она уже не станет нуждаться в моей поддержке. Вспоминает ли она меня хоть времяотвремени? И с каким ощущением?
Господи, помоги ей, сделай так, чтоб она не ощущала себя всеми покинутой. Пусть она знает, что я размышляю о ней с состраданием и любовью. Может быть, это даст ей силы выдержать. Нет, не необходимо более о ней мыслить. Все время вижу ее перед собой. Ее большие глаза так и стоят передо мной.
Запала ли религия углубленно в сердечко Лиз или все это навязано ей старшими? Не знаю, никогда ее об этом не спрашивала. Лиз, приятная Лиз, ежели бы разрешено было возвратить тебя, ежели бы я могла разделять с тобой все, что у меня имеется! Поздно, сейчас я ничем не могу посодействовать, сейчас невозможно поправить то, что упущено. Но я никогда ее не забуду, пожизненно буду за нее молиться!
Анна.
Пятница, 7 января, 1944 г.
Милая Китти!
Какая я глупая! Ни разу мне не пришло в голову поведать тебе о себе и о всех моих поклонниках.
Когда я была совершенно малая, чуток ли не в детском саду, мне чрезвычайно нравился Карл Самсон. Отца у него не было, он жил с мамой у тетки. Сын тетки, его двоюродный брат Бобби, разумный, стройный, темноволосый паренек, нравился всем еще более, чем небольшой смешной толстячок Карл. Но я не направляла интереса на наружность и немало лет дружила с Карлом. Мы с ним продолжительно были самыми реальными хорошими друзьями, но я ни в кого не влюблялась.
Потом на моем пути встал Петер, и первая детская влюбленность полностью захватила меня. Я ему также нравилась, и мы с ним были неразлучны единое лето. Я вижу нас вдвоем – мы бродим по улицам, держась за руки, он – в полотняном костюмчике, я – в летнем платье.
После каникул он поступил в настоящее, а я вульгарна в старший приготовительный класс. То он заходил за мной в школу, то я – за ним. Петер был чрезвычайно прекрасен – высочайший, стройный, согласный, со безмятежным, суровым и разумным лицом. У него были черный волосы, румяные, загорелые щеки, волшебные коричневые глаза и узкий нос. Особенно я обожала, когда он хохотал. У него становился таковой веселый, ребячливый вид.
На летние каникулы мы уехали. Когда мы возвратились, Петер переехал на иную квартиру и сейчас жил вблизи с одним мальчиком, он был еще ветше Петера, но так с ним подружился, что водой не разольешь! Наверное, этот паренек ему произнес, что я совершенно мелюзга, и Петер закончил со мной дружить. Я так его обожала, что поначалу ни за что не могла с этим примириться, но позже поняла, что, ежели стану за ним носиться, меня будут дразнить " мальчишницей ".
Шли годы. Петер дружил лишь с девочками собственного возраста, а со мной даже не здоровался, но я никоимобразом не могла забыть его.
Когда я перешла в еврейскую гимназию, в меня влюбилось немало мальчиков из моего класса. Мне было чрезвычайно славно, я ощущала себя польщенной, но в общем это меня не трогало.
Потом в меня безрассудно влюбился Гарри. Но, как я уже произнесла, более я никого не обожала.
Как произносит поговорка: " Время исцеляет все царапины ".
Так было и со мной. Но я воображала, что забыла Петера и что мне он совсем безразличен. Но в моем подсознании крепко жила память о нем, и единожды довелось себе сознаться: меня так терзала горячность к его знакомым девчонкам, что я намеренно пыталась о нем не мыслить.
А сейчас сутра мне стало яcно, что ничто не поменялось, напротив: чем ветше и взрослее я становилась, тем более росла моя влюбленность. ныне я разумею, что Петер тогда считал меня ребенком, и все же мне было тяжело и несладко, что он так скоро меня запамятовал. Я вижу его перед собой так четко, что разумею: никто иной так не станет наполнять мои идеи.
Сон совершенно сбил меня с толку. Когда папа желал поцеловать меня сутра, я чуток не вскрикнула: " Ах, отчего ты не Петер! " Все время размышляю о нем, целый день твержу про себя: " О Петер, приятный мой Петер! "
Кто же мне поможет? Хочется существовать далее и умолять господа, чтоб он дал мне свидеться с Петером, когда я буду на воле. Он по моим очам выяснит, что я испытываю, и скажет: " Ах, Анна, ежели бы я знал, я издавна бы пришел к тебе! "
Однажды, когда мы с отцом разговаривали о сексуальных вопросах, он произнес, какбудто я еще не могу взятьвтолк, что такое " желание ". Но я знала, что разумею, а уж теперь-то мне все ясно наверное!
Нет для меня ничто подороже тебя, мой Петель!
Я посмотрелась в зеркало – у меня стало совершенно иное лицо. Глаза глубочайшие, ясные, щеки порозовели, как никогда, и рот видится нежнее. У меня блаженный вид, и все же в очах у меня некая печаль, от которой меркнет ухмылка на губах. Не могу я быть счастливой, поэтому что знаю – Петер вданныймомент обо мне не задумывается. Но я опять испытываю на себе взор его трогательных глаз и его прохладную, нежную щеку у моей щеки...
О Петель, Петель, как мне изгладить твой образ? Разве разрешено доставить себе кого-нибудь на твоем месте? Какая ничтожная фальшивка! Я так обожаю тебя, что влюбленность не уменьшается в моем сердечко, она желает вырваться на волю, раскрыться во всей собственной силе!
Неделю обратно, нет, даже вчера, ежели бы меня кто-либо спросил, за кого я желала бы вылезти замуж, я произнесла бы: " Не знаю ". А сейчас я готова крикнуть: " За Петера, лишь за Петера, я обожаю его всем сердцем, всей душой, безмерно и все же не хочу, чтоб он был очень настойчив, нет, я позволю ему лишь тронуть моей щеки ".
Я сидела сейчас на чердаке и задумывалась о нем. И после короткого беседы мы оба начали рыдать, и я опять ощутила его губки, нескончаемо нежное касание его щеки.
" О Петер, думай обо мне, приди ко мне, мой приятный, приятный Петер! "
Анна.
Суббота, 22 января 1944 г.
Милая Китти!
Объясни мне, просьба, почему большаячасть людей так опасается раскрыть собственный врождённый мир? Почему я вожу себя в сообществе совершенно не так, как нужно? Наверно, тут имеется предпосылки, знаю, но все же почему-то, что даже с самыми недалёкими людьми никогда не бываешь искренней до конца.
У меня такое эмоция, как какбудто после такого сна я чрезвычайно повзрослела, стала когда-то более " человеком ". Ты, наверняка, удивишься, ежели я тебе открою, что даже о ван Даанах я сейчас сужу иначе. Я гляжу на наши дискуссии и стычки без бывшего предубеждения.
Отчего я так переменилась?
Видишь ли, я немало задумывалась о том, что дела меж нами могли бы сформироваться совершенно подругому, ежели бы моя мать была подлинной безупречной " мамочкой ". Спору нет, фру ван Даан никоимобразом не назовешь человеком вежливым. Но мне видится, что разрешено было бы избежать пятидесятипроцентов данных нескончаемых прений, ежели бы мать была наиболее легким человеком и не обостряла дела. У фру ван Даан имеется свои позитивные свойства, с ней разрешено договориться. Несмотря на целый собственный эгоизм, незначительность и сварливость, она просто идет на уступки, ежели ее не нервировать и не подзуживать. Правда, ее хватает быстро, но при неком терпении разрешено с ней мочь. Надо лишь по-дружески, неприкрыто обсуждать вопросы о нашем воспитании, о баловстве, о еде и так дальше. Тогда мы не стали бы выкапывать друг у друга лишь нехорошие черты!
Знаю, знаю, что ты скажешь, Китти!
" Неужто это твои идеи, Анна? И это пишешь ты, ты, о которой „верхние“ разговаривали столько отвратительного? Ты, которая выяснила столько несправедливости ". Да, это пишу я! Хочу хозяйка до только докопаться, не желаю существовать по старенькой поговорке: " Как деды пели... " Нет, я буду учить ван Даанов и выясню, что истина, а что преувеличение. А ежели я также разочаруюсь в них, тогда и запою ту же песенку, что и мои предки. Но ежели " верхние " окажутся лучше, чем о них молвят, я стараюсь повредить неправильное понятие, которое сформировалось у моих родителей, а ежели не удастся, останусь при собственном мировоззрении и собственном суждении. Буду воспользоваться хотькаким поводом, чтоб произносить с фру ван Даан на различные темы, и не постесняюсь объективно выговаривать родное мировоззрение. Не зря же меня зовут " фрейлейн Всезнайка ".
Конечно, я не намереваюсь идти против собственного семейства, но сплетням я более не верую! До сих пор я была крепко уверена, что во всем повинны ван Дааны, но, наверняка, дробь вины лежит и на нас.
По сути дела мы, обязано быть, постоянно правы. Но от людей умных – а мы себя причисляем к ним – все-же нужно ожидать, что они сумеют ужиться с самыми различными людьми. Надеюсь, что я проведу в жизнь то, в чем я сейчас убеждена.
Анна.
Пятница, 18 февраля 1944 г.
Милая Китти!
Когда я подымаюсь вверх, я обязательно стараюсь увидеть " его ". Моя жизнь стала еще проще, в ней опять возник значение, имеется чему ликовать.
Хорошо, что " объект " моих дружественных эмоций постоянно сидит дома и мне нечего страшиться соперниц( несчитая Марго). Не думай, что я неравнодушна, совсем нет. Но у меня такое эмоция, что меж мной и Петером растёт кое-что чрезвычайно неплохое, и наша дружба, наше доверие встанут еще сильнее. Как лишь возникает вероятность, я бегу к нему. ныне совершенно не то, что ранее, когда он не знал, о чем со мной произносить. Он все произносит и произносит, даже когда я совершенно намереваюсь ретироваться.
Маме не чрезвычайно нравится, что я так нередко хожу вверх. Она произносит: " Не надоедай Петеру, рукипрочь его в покое ". Неужели она не соображает, что это совершенно особые, искренние треволнения? Каждый раз, как я прихожу оттуда, обязательно спросит, где я была. Терпеть этого не могу. Отвратительная повадка.
Анна.
Вторник, 7 марта 1944 г.
Милая Китти!
Когда я вспоминаю свою жизнь до 1942 года, мне все видится ненастоящим. Ту жизнь водила совершенно иная Анна, не та, которая тут так поумнела. Да, чудесная была жизнь! Масса почитателей, 20 подружек и знакомых, практически все учителя обожают, предки балуют напропалую, насколько угодно лакомств, средств – что же еще?
Ты узнаешь, как это я ухитрялась всех завоевать? Когда Петер произносит, что во мне имеется " притягательность ", это не совершенно правильно. Учителям нравилась моя находчивость, мои остроумные замечания, радостная ухмылка и опасный взор на вещи – все это казалось им дорогим, смешным и занятным. Я была ужасной " флиртушкой ", кокетничала и веселилась. Но при этом у меня были и отличные свойства – прилежание, прямота, доброжелательность. Всем без различия я позволяла расстреливать у себя, никогда не воображала и каждые сласти раздавала вправо и влево. Может быть, я стала бы презрительной потому, что мною все так балдели? Может быть, даже лучше, что меня, так заявить, в апогее праздника внезапно кинули в самую будничную жизнь, но прошло более года, доэтого чем я привыкла, что никто более мною не восхищается.
Как меня именовали в школе? Главной заводилой во всех проделках и проказах – постоянно я была первая, никогда не ныла, не капризничала. Неудивительно, что любому было славно провожать меня в школу и показывать мне тыщу символов интереса.
Та Анна видится мне чрезвычайно знатной, но поверхностной девочкой, с которой сейчас у меня нет ничто всеобщего. Петер чрезвычайно верно увидел: " Когда я тебя встречал ранее, ты пожизненно была окружена двумя-тремя мальчиками и цельным выводком девочек, постоянно ты смеялась, шалила, постоянно была в центре ".
Что же осталось от данной девочки? Конечно, я еще не разучилась смеяться, еще умею любому ответствовать, умею так же отлично – а может быть, еще лучше – разбираться в людях, умею флиртовать... ежели захочется. Конечно, мне бы хотелось еще хоть один пир, хоть некотороеколичество дней или недельку протянуть так забавно, так легкомысленно, как доэтого, но я знаю, что к концу данной недели мне все так надоело бы, что я была бы благодарна главному встречному, который побеседовал бы со мной серьезно. Не необходимы мне фанаты – необходимы товарищи, не хочу, чтоб балдели моей симпатичной ухмылкой, – хочу, чтоб меня оценивали за внутреннюю суть, за нрав. Знаю непревзойденно, что тогда круг знакомых будет еще уже. Но это не гроза, только бы со мной остались некотороеколичество товарищей, реальных, искренних товарищей!
Однако я в то время не постоянно была спокойно благополучна. Часто я ощущала себя одинокой, но так как была занята с утра до вечера, то мыслить об этом было прежде и я веселилась вовсю. Сознательно или неосознанно, но я пыталась шуткой наполнить пустоту. ныне я оглядываюсь на свою прошлую жизнь и берусь за работу. Целый кусочек жизни безвозвратно ушел. Беспечные, беззаботные школьные дни никогда не возвратиться.
Да я и не тоскую по той жизни, я выросла из нее. Я уже не умею так неосторожно развлекаться, постоянно в глубине души я остаюсь суровой.
Свою жизнь до истока 1944 года я вижу, какбудто через увеличительное стекло. Дома – солнечная жизнь, позже – в 1942 году – переезд сюда, резкая смена, ссоры, нарекания. Я не могла сходу изучить эту смену, она меня сшибла с ног, и я держалась и противилась лишь наглостью.
Первая половина 1943 года: нескончаемые слезы, одиночество, постепенное сознание собственных ошибок и недочетов, и в самом деле чрезвычайно огромных, желая они кажутся еще более.
Я пыталась все разъяснить, пыталась перетянуть Пима на свою сторону – это не вышло. И мне довелось одной улаживать тяжелую задачку: так преобразоваться, чтоб не чуять нескончаемых наставлений, какие доводили меня практически до уныния.
Вторая половина года сложилась лучше: я выросла, со мной стали уже почаще знаться как со зрелой. Я более задумывалась, истока строчить рассказы и пришла к заключению, что никто не владеет права кидаться мною, как мячиком. Я желала формировать собственный нрав хозяйка, по собственной воле. И еще одно: я поняла, что отец не во всем может быть моим поверенным. Никому не стану полагаться более, чем самой себе.
После Нового года – 2-ая крупная смена – мой сон... После него я поняла свою тоску по другу: не по девочке-подруге, а по другу-мальчику. Я открыла счастье внутри себя, нашла, что мое легкомыслие и веселость – лишь защитный броня. Постепенно я стала спокойнее и ощутила безграничную тягу к добру, к красе.
И вечером, лежа в кровати, когда я заканчиваю мольбу словами: " Благодарю тебя за все неплохое, милое и красивое ", – во мне все ликует. Я вспоминаю все " неплохое ": наше избавление, мое излечение, позже все " милое ": Петера и то робкое, ласковое, до что мы оба еще опасаемся дотронуться, то, что еще придет, – влюбленность, влечение, счастье. А позже вспоминаю все " красивое ", оно – во всем мире, в природе, в художестве, в красе, – во всем, что отлично и гордо
Тогда я размышляю не о несчастье, а о том чудесном, что есть кроме него. Вот в чем главное отличие меж мной и матерью. Когда человек в тоске, она ему рекомендует: " Думайте о том, насколько на свете горя, и будьте признательны, что вам это не приходится болеть ".
А я рекомендую иное: " Иди в поле, на волю, на солнце, иди на волю, старайся отыскать счастье в себе, в господе. Думай о том чудесном, что делается в твоей душе и кругом тебя, и будь счастлив ".
По моему понятию, мамин комитет неправилен. А ежели у тебя самого горе, что же тогда делать? Тогда ты исчез. А я считаю, что постоянно остается красивое: натура, солнце, воля, то, что у тебя в душе. За это нужно обращаться, тогда ты отыщешь себя, отыщешь господа, тогда ты все выдержишь.
А тот, кто сам счастлив, может отдать счастье и иным. Тот, в ком имеется мужество и стойкость, тот никогда не сдается и в горе!
Анна.
Суббота, 1 апреля 1944 г.
Милая Китти!
И все же мне чрезвычайно тяжело. Ты осознаешь, о чем я? Я скучаю о поцелуе, о том поцелуе, которого так продолжительно приходится ожидать. Неужели он глядит на меня лишь как на приятеля? Неужели я для него не стану чем-то огромным? Ты знаешь, да я и хозяйка знаю, что я мощная, что практически все трудности я могу идти одна, и что я не привыкла их с кем-нибудь разделять. За свою мама я никогда не цеплялась. А сейчас мне так охото решать ему голову на плечо и элементарно затихнуть!
Никогда, никогда я не забуду, как во сне я ощутила щеку Петера и какое это было необычное, красивое эмоция! Неужели он этого не желает? Может быть, лишь робость препятствует ему сознаться в любви? Но отчего же ему так охото, чтоб я постоянно была возле него? Ах, отчего он ничто не скажет? Нет, более не буду, стараюсь быть спокойной. Надо сохраниться мощной, нужно терпеливо ожидать – и все сбудется. Но... но вот что наиболее нехорошее: значит так, какбудто я за ним шмыгаю, поэтому что постоянно я хожу за ним вверх, а не он прибывает ко мне. Но таккак это зависит лишь от расположения наших комнат, он обязан это взятьвтолк! Ох, почтивсе, чрезвычайно немало ему еще нужно взятьвтолк!
Анна.
Четверг, 6 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Ты спросила меня, чем я более только увлекаюсь, чем увлекаюсь, и я отвечаю тебе. Не пугайся, у меня данных интересов тьма-тьмущая!
На главном месте стоит беллетристика, но это, в сущности, невозможно именовать элементарно увлечением.
Во-вторых, я увлекаюсь родословными царских домов. Из газет, книжек и журналов я собрала материал о французских, германских, испанских, британских, австрийских, российских, норвежских и нидерландских царствующих домах и немало уже систематизировала, поэтому что я издавна действую выписки из всех биографических и исторических книжек, какие читаю. Я даже переписываю цельные отрывки из летописи. Значит, деяния – мое третье интерес; папа мне брал немало исторических книжек. Не дождусь дня, когда я хозяйка снова смогу копаться в общественной библиотеке.
В-четвертых, я увлекаюсь греческой и римской мифологией, и у меня по этому предмету также имеется немало книг. Потом я увлекаюсь собиранием портретов звезд и фамильных фото. Я почитаю книжки, чтение и увлекаюсь всем, что касается писателей, стихотворцев и живописцев, а втомжедухе историей искусств. Может быть, позднее начну интересоваться и музыкой. С определенной антипатией я отношусь к алгебре, геометрии и математике. Все другие школьные предметы я обожаю, но историю более только!
Анна.
Воскресенье сутра, возле одиннадцати, 16 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Запомни совсем недавний день – его невозможно забыть, поэтому что он самый-самый принципиальный день в моей жизни. Да и для каждой женщины тот день, когда ее впервыйраз поцеловали, – самый-самый принципиальный день! Вот и у меня также. Тот раз, когда Брам поцеловал меня в правую щеку, не считается, и когда м-р Уокер поцеловал мне руку – также не в счет.
Слушай же, как меня впервыйраз поцеловали.
Вчера вечером, часов в 8, я сидела с Петером на его кушетке, и он обнял меня за плечи.
" Давай немного подвинемся, – произнесла я, – а то я все время стукаюсь башкой о ящик ".
Он отодвинулся практически в самый-самый угол. Я просунула руку под его рукою и обхватила его, а он еще сильнее обнял меня за плечи. Мы нередко с ним сидели вблизи, но никогда ранее мы не были так вблизи, как в этот пир. Он так прочно привлек меня к себе, что мое сердечко забилось у него на груди. Но позже стало еще лучше. Он все более притягивал меня к себе, покуда моя башка не склонилась к нему на плечо, а его башка приникла к моей. А когда я минут чрез 5 снова села прямо, он скоро брал мою голову обеими руками и опять привлек меня к себе. Мне было так отлично, так удивительно, я не могла заявить ни слова, лишь наслаждалась данной минуткой. Он мало неудобно погладил меня по щеке, по плечу, играл моими локонами, и мы не шевелились, прижав головы друг к другу. Не могу обрисовать тебе, Китти, эмоция, которое меня переполняло! Я была благополучна, и он, мне видится, также. В половине девятого мы встали, и Петер стал натягивать гимнастические туфли, чтоб не топать при обходе дома. Я стояла вблизи. Как это внезапно приключилось, хозяйка не знаю, но доэтого чем выйти книзу, он поцеловал мои волосы где-то меж левой щекой и ухом. Я убежала книзу без оглядки и... воображаю о нынешнем вечере.
Анна.
Среда, 19 апреля 1944 г.
Милый дружок!
Что может быть лучше на свете, чем глядеть из раскрытого окна на природу, выслушивать, как поют птицы, ощущать солнце на щеках и, обняв трогательного мальчика, неговорянислова торчать, прочно прижавшись друг к другу? Не верую, что это нехорошо, от данной тишины на душе делается ясно. Ах, ежели б лишь никто ее не нарушал – даже Муши!
Анна.
Пятница, 28 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Никогда не забуду собственный сон про Петера Васаеля. Стоит мне о нем поразмыслить, как я снова испытываю его щеку у моей, снова чувствую это чудесное чувство. С Петером( здешним) я также чувствовала это чувство, но не с таковой силой... до вчерашнего дня, когда мы сидели на диванчике вблизи, как постоянно, прочно обнявшись. И внезапно та, бывшая Анна пропала и возникла иная Анна. Та, иная Анна, в которой нет ни легкомыслия, ни веселости – она лишь желает любить, желает быть нежной.
Я сидела, прижавшись к нему, и ощущала, как переполняется сердечко. Слезы подступили к очам, покатились по лицу прямо на его куртку. Заметил ли он? Ни одним ходом он себя не выдал. Чувствует ли он то, что испытываю я? Он не произнес практически ни слова. Знает ли он, что вблизи с ним – две Анны? Сколько вопросов, а ответа нет!
В половине десятого я встала, подошла к окну, где мы постоянно прощаемся. Я вся еще дрожала, я была той, иной Анной. Он подошел ко мне, я обхватила его шею руками и поцеловала в левую щеку. Но когда я желала поцеловать его и в правую, мои губки встретились с его губами. В смятении мы прижались губами еще раз, еще и еще, без конца!
Как Петер нуждается в ласке! Впервые он открыл, что такое женщина, впервыйраз сообразил, что у данных " бесенят " также имеется сердечко, что они совершенно остальные, когда остаешься с ними одиннаодин. Впервые в жизни он дал свою дружбу, только себя – таккак у него никогда в жизни не было друга, не было подруги. ныне мы отыскали друг друга. Я также не знала его, у меня также не было любимого, а сейчас имеется.
Но меня частенько мучит вопрос: " Хорошо ли это, верно ли, что я так поддаюсь, что во мне столько же пылкости, как в Петере? Можно ли мне, девушке, так дарить себе волю? "
И на это имеется лишь один протест:
" Я так тосковала, так продолжительно тосковала, я была так одинока – и вот я нашла утешение и удовлетворенность! " Утром мы такие, как постоянно, и днем также, но вечером уже ничем не сдержать нашей тяги друг к другу, невозможно не мыслить о блаженстве, о счастье всякой встречи. И тут мы принадлежим лишь самим себе. И любой пир после прощального поцелуя мне охото выйти, выйти побыстрее, чтоб не глядеть ему в глаза, нестись, нестись, остаться одной в темноте.
Но стоит мне опуститься на четырнадцать ступенек – и куда я угождаю! В ясно освещенную комнату, где говорят, смеются, начинают меня расспрашивать, – и мне нужно ответствовать так, чтоб никто ничто не увидел. Сердце у меня очень переполнено, чтоб сходу стряхнуть все, что я испытала вчера вечером. Та теплая, кроткая Анна изредка пробуждается во мне, но тем сложнее сходу изгнать ее за дверь. Петер углубленно зацепил меня, так углубленно, как никогда, никогда, разве лишь во сне! Петер завладел меня полностью, он вывернул все во мне наизнанку. Не невозможно, что после таковых переживаний любому человеку нужно утихнуть, придти в себя, вернуть внутреннее равновесие. О Петер, что ты со мной делаешь? Чего ты желаешь от меня? Что станет далее? Ах, сейчас я разумею Элли, сейчас, когда я все это чувствую хозяйка, я разумею ее сомнения. Если бы я была ветше и он захотел на мне жениться – что ответила бы я ему? Анна, будь правдивой! Замуж за него ты бы не вульгарна, но и отрешиться от него так тяжело! Характер у Петера еще не установился, в нем очень недостаточно энергии, очень недостаточно мужества, силы. Он еще малыш, сердечно он никак не ветше меня, и более только на свете он желает спокойствия, желает счастья.
Неужели мне только четырнадцать лет? Неужели я элементарно глупая девчонка, старшеклассница? Неужели я и воистину так неопытна во всем? Но у меня более эксперимента, чем у остальных, я пережила то, что в моем возрасте изредка кто переживет. Боюсь себя, опасаюсь, что очень быстро поддамся влечения, а как я тогда буду новости себя с иными мальчиками? Ах, как мне тяжело, как дерутся во мне интеллект и сердечко, как нужно отдать им волю – любому в собственный час! Но уверена ли я, что сумею верно избрать этот час?
Анна.
Вторник, 2 мая 1944 г.
Милая Китти!
В субботу вечером я спросила Петера, не поведать ли отцу о нас, и Петер, чуть-чуть помявшись, произнес, что это верно. Я обрадовалась – еще одно подтверждение его внутренней чистоты. Спустившись книзу, я сходу вульгарна с папой за водой и уже на лестнице произнесла ему:
" Папа, ты, естественно, осознаешь, что, когда мы с Петером совместно, мы не сидим на расстоянии метра друг от друга. По-твоему, это нехорошо? "
Отец ответил не сходу, а позже произнес:
" Нет, Анна, ничто отвратительного в этом нет, но все-же тут, когда живешь в таковой недалекости, нужно быть осторожнее ".
Он еще кое-что заявлял в таком же духе, и мы отправь вверх. А в воскресенье сутра он позвал меня к себе и произнес:
" Анна, я еще раз все обдумал( тут я испугалась). Собственно разговаривая, тут, в пристанище, это не совершенно отлично. Я-то считал, что вы с Петером элементарно друзья. Петер в тебя влюблен? "
" Ни капельки! " – произнесла я.
" Видишь ли Анна, ты знаешь, что я вас непревзойденно разумею, но ты обязана быть сдержаннее, не очень побуждать его. Не ходи вверх так нередко. Мужчина в данных отношениях постоянно активнее, дама обязана его удерживать. Там, на воле, дело иное. Там ты встречаешься с иными мальчиками и девочками, можешь бездействовать, учиться спортом, вообщем чем угодно. Но ежели вы тут очень немало времени будете жить совместно, а позже тебе это закончит влюбиться, все станет еще труднее. Вы же и так все время зрите друг друга, практически непрерывно. Будь осторожнее, Анна, не воспринимай ваши дела серьезно ".
" Да я и не принимаю, папа. И позже Петер – чрезвычайно благородный, неплохой паренек ".
" Да, но нрав у него неуравновешенный, на него просто воздействовать и в неплохую, и в отвратительную сторону. Надеюсь, из-за него самого, что он остается неплохим, поэтому что в главном он благородный человек ".
Мы еще побеседовали и условились, что отец поговорит и с Петером. В воскресенье, после обеда, когда мы сидели наверху, Петер спросил:
" А ты разговаривала с папой, Анна? "
" Да, – произнесла я, – я тебе все поведаю. Ничего отвратительного он не наблюдает, но считает, что тут, где мы живем в таковой тесноте, меж нами просто может случится размолвка ".
" Но мы же условились – не ссориться, и я крепко решил, что так и станет ".
" Я также, Петер, но отец задумывался, что у нас все иначе, что мы элементарно друзья. А по-твоему, этого уже не может быть? "
" По-моему, может. А по-твоему? "
" И по-моему, также. Я произнесла папе, что доверю тебе. И я по-настоящему доверяю тебе, Петер, вполне доверяю, как отцу, и я считаю, что ты благороден доверия, истина? "
" Надеюсь ".( Тут он покраснел и смутился.)
" Я в тебя верую, верую, что у тебя неплохой нрав, что ты в жизни многого добьешься ".
Мы разговаривали еще о многом ином, позже я произнесла:
" Когда мы отсюда выйдем, тебе, наверняка, и дела до меня не станет, истина? "
Он целый запылал: " Нет, деза, Анна! Ты не смеешь так обо мне мыслить! "
Тут меня позвали...
В пн Петер поведал мне, что отец и с ним заявлял.
" Твой отец считает, что из товарищеских отношений может подрасти влюбленность, но я ему произнес, что он может на нас положиться ".
ныне папа желает, чтоб я меньше ходила по вечерам вверх, но я на это не согласна. И не лишь поэтому, что я обожаю случаться у Петера, – я разъяснила папе, что доверяю Петеру. Да, я ему доверяю и хочу обосновать это. А как же обосновать, ежели я из сомнения буду сидеть внизу?
Нет, схожу к нему вверх!
Между тем драма с Дусселем закончилась. В субботу, за ужином, он сказал прекрасную, кропотливо обдуманную стиль по-голландски. Наверное, Дуссель целый день готовил этот " урок ". Его день рождения мы отпраздновали в воскресенье, чрезвычайно бесшумно. От нас он получил бутылку причина урожая 1919 года, от ван Даанов( сейчас они уже могли изготовить ему презент!) он получил банку пикулей и пакетик бритвенных лезвий, от Кралера – золотистый джем, от Мип – книжку и от Элли – горшок цветов. Он всем нам выдал по вареному яйцу.
Анна.
Четверг, 25 мая 1944 г.
Милая Китти!
Каждый день чего-нибудь случается! Сегодня сутра заключили нашего замечательного зеленщика – он скрывал у себя в доме 2-ух евреев. Для нас это тяжкий удар, и не лишь поэтому, что эти евреи стоят на краю смерти: нам ужасно за этого скудного человека.
Весь мир сошел с ума. Порядочных людей посылают в концлагеря, в тюрьмы, в одиночки, а над старыми и юными, над обеспеченными и скудными измываются подонки. Одни попадаются на том, что брали на черном базаре, остальные – на том, что укрывали евреев или подпольщиков. Никто не знает, что его ожидает завтра. И для нас арест зеленщика – томная утрата. Наши женщины не имеютвсешансы, да и не обязаны сами тянуть картошку, и нам остается лишь одно – имеется вменьшеймере. Как нам это удается – я тебе напишу, во каждом случае – наслаждение слабенькое. Мама произносит, что по утрам нималейшего завтрака не станет, за обедом – хлеб и кашка, вечером – жареная бульба, времяотвремени – раза два в недельку салат или мало овощей и более ничто. Значит, будетнеобходимо поголодать, но все не так ужасно, как ежели бы нас нашли.
Анна.
Милая Китти!
Прошел мой день рождения. Мне исполнилось пятнадцать лет. Получила достаточно немало даров: 5 томов летописи художества Шпрингера, гарнитур белья, два пояса, носовой платок, две бутылки кефира, банку джема, пряник, учебник ботаники – от матери с отцом, браслет от Марго, еще одну книгу от ван Даанов, коробку биомальца от Дусселя, каждые сласти и тетрадки от Мип и Элли и – наиболее наилучшее – книжку " Мария-Тереза " и три ломтика реального сыра от Кралера. Петер подарил мне расчудесный букетик роз, бедный паренек так пытался чего-нибудь для меня отхватить, но ничто не отыскал.
Высадка союзников идет непревзойденно, неглядя на дрянную погоду, ужасные штормы и ливни в раскрытом море.
Черчилль, Смэтс, Эйзенхауэр и Арнольд вчера побывали французские деревни, какие заняты и освобождены британцами. Черчилль прибыл на торпедном катере, который обстреляли с берега. У этого человека, как у почтивсех парней, совершенно нет ощущения ужаса! Даже завидно!
Отсюда, из нашего укрытия, никоимобразом невозможно проанализировать, какое расположение в Нидерландах, никоимобразом не раскусить. Безусловно, люди рады, что " инертная " Англия вконцеконцов взялась за дело. Надо бы хорошо встряхнуть всякого, кто свысока глядит на британцев, ругает английское руководство " старыми барами ", именует Англию трусливой и совместно с тем терпетьнеможет германцев. Может быть, ежели данных людей потрясти, их запутанные мозги опять встанут на пространство!
Анна.
Пятница, 21 июля 1944 г.
Милая Китти!
Опять пробудилась вера, снова вконцеконцов все отлично! Да еще как отлично! Невероятное весть! На Гитлера совершено покушение, и не каким-либо " еврейским коммунистом " или " английским капиталистом ", нет, это сделал генерал благородных германских кровей, граф, да к тому же и юный! " Небесное провидение " спасло фюреру жизнь, и, к огорчению, он отделался царапинами и пустячными ожогами. Убито некотороеколичество офицеров и генералов из его свиты, остальные ранены. Виновник расстрелян. Вот подтверждение, что почтивсе генералы и офицеры сыты борьбой по гортань и с удовольствием выслали бы Гитлера в тартарары. Они желают создать после погибели Гитлера военную диктатуру, позже закончить мир с союзниками, опять вооружиться и чрез 20 лет снова приступить войну. А может быть, провидение намеренно немного задержало уничтожение Гитлера, поэтому что для союзников еще удобнее и выгоднее, ежели " чистокровные " германцы передерутся меж собой и убьют друг дружку, тогда русским и британцам остается меньше работы и они тем быстрее сумеют приступить возрождать свои городка. Но покуда что до этого не дошло, и я не хочу предвосхищать великолепное грядущее. Но ты, наверняка, поняла, что все, о чем я рассказываю, – трезвые факты, они обеими ногами стоят на настоящей грунте. В облике исключения я тут ничто не приплетаю про " возвышенные идеалы ".
Кроме такого, Гитлер был так любезен, что сказал собственному любимому и преданному народу о том, что с нынешнего дня все боевые подчинены гестапо и что любой боец, узнавший, что его командир воспринимал роль в " подлом и невысоком покушении ", может без последующих околичностей прихлопнуть его.
Вот это станет деяния! У Ганса Дампфа заболели лапти от беготни, его командир на него наорал. Ганс хватает винтовку, орет: " Ты желал уничтожить фюрера, вот тебе за это! " Залп – и высокомерный командир, осмелившийся орать на скудного солдатика, перешел в нескончаемую жизнь( или в нескончаемую погибель – как это говориться?). Дойдет до такого, что бога офицеры со ужасу наделают в брюки и будут страшиться даже пикнуть перед бойцами.
Ты поняла или я снова наболтала бог известие что? Ничего не поделаешь, я очень благополучна, чтоб строчить стройно, при одной идеи, что в октябре я опять сяду за парту! О-ля-ля, да я хозяйка лишь что писала: " Не хочу предвосхищать грядущее! " Не сердись, не зря же меня именуют " комок противоречий "!
Анна.
Вторник, 1 августа 1944 г.
Милая Китти!
" Клубок противоречий "! Это крайняя выдумка крайнего письма, и с нее затеваю сейчас. " Клубок противоречий " – ты можешь разъяснить мне, что это означает? Что означает " возражение "? Как почтивсе остальные слова, и это словечко владеет двойной значение: возражение кому-нибудь и возражение внутреннее?
Первый значение традиционно значит: " не опознавать представления остальных людей, полагать, что ты лучше всех все знаешь, постоянно бросать за собой крайнее словечко ", – в общем, все те противные свойства, какие приписывают мне. А 2-ое никому не понятно, это – собственная секрет.
Однажды я тебе говорила, что у меня, в сущности, не одна воротила, а две. В одной таится моя необузданная веселость, ироническое известие ко всему, жизнерадостность и основное мое качество – ко всему касаться просто. Под этим я разумею вот что: не давать смысла флирту, поцелую, объятию, двусмысленной шутке. И эта воротила во мне постоянно вполнойготовности, она вытесняет иную, наиболее красивую, чистую и глубокую. Но ту, неплохую сторону Анны никто не знает, поэтому так недостаточно людей меня терпит.
Да, естественно, я радостный клоун на один пир, а позже цельный месяц никому не необходима. Совсем как для суровых людей амурный кинофильм: элементарно развлечение, отдых на часок, то, что сходу забываешь, ни неплохое, ни нехорошее. Мне мало досадно говорить тебе это, но отчего не заявить, раз это истина? Моя легкомысленная, поверхностная воротила постоянно побеждает ту, глубокую, одолевает ее. Ты не представляешь себе, как нередко я пробовала отложить, парализовать, утаить эту Анну, которая в конце концов сочиняет лишь половину такого, что зовется Анной, но ничто не значит, и я знаю отчего.
Я опасаюсь, что все, кто меня знает таковой, какой-никакой я постоянно посещаю, внезапно обнаружат, что у меня имеется и иная сторона, еще лучше, еще добросердечнее. Я опасаюсь, что нужно мной встанут насмехаться, назовут меня смешной и сентиментальной, не воспримут меня серьезно. Я привыкла, что ко мне относятся пустяково, но к этому привыкла лишь " простая " Анна, она может это перенести, а иная, " суровая ", очень для этого слаба. И ежели я когда-либо противволи вытаскиваю " неплохую " Анну на сцену, она съеживается, как растение " не-тронь-меня ", и как лишь ей нужно заговорить, она издаёт вместо себя Анну номер один и теряется, доэтого чем я успеваю опомниться.
И значит, что та, " приятная " Анна никогда не возникает на людях, но когда я одна, она главенствует. Я буквально знаю, какой-никакой мне охото быть, какая я имеется... в душе, но, к огорчению, я таковая лишь для себя самой. И, может быть – нет, даже наверное, – это фактор, отчего я считаю, что я по натуре глубочайшая и скрытная, а остальные – что я общительная и поверхностная. Внутри мне постоянно показывает путь та, " чистая " и " отменная " Анна, а снаружи я элементарно радостная козочка-попрыгунья.
И, как я уже разговаривала, я все испытываю не так, как произношу иным, благодарячему обо мне и создалось мировоззрение, что я шмыгаю за мальчишками, флиртую, везде сую собственный нос, зачитываюсь романами. И " радостная " Анна над этим смеется, грубит, равнодушно пожимает плечами, делает вид, что ее это совсем не касается. Но – увы! Та, иная, " тихая " Анна задумывается совершенно подругому. И так как я с тобой полностью правдива, то сознаюсь: мне чрезвычайно жалко, что я прилагаю неимоверные стремления, чтоб поменять себя, начинать иной, но любой раз мне приходится биться с тем, что посильнее меня.
И все во мне плачет: " Видишь, вот что вышло: у тебя отвратительная имя, кругом – насмешливые или огорченные лица, людям ты несимпатична – а все вследствии такого, что ты не слушаешь рекомендаций собственного лучшего " я ". Ах, я бы и подчинялась, но ничто не значит: стоит мне начинать суровой и тихой, как все задумываются, что это притворство, и мне приходится освобождаться шуткой. Я уж не произношу о собственной семье, они сходу начинают заподозрить, что я заболела, предоставляют таблетки от ведущий боли, от нервов, щупают пульс и лоб – уж нет ли у меня погода, узнают, действовал ли желудок, а позже порицают меня за нехорошее расположение. И я не выдерживаю, я затеваю по истинному капризничать, позже мне делается обидно, и вконцеконцов я выворачиваю сердечко наизнанку, нехорошим наружу, а неплохим внутрь, и затеваю находить средства – начинать таковой, как мне хотелось бы, какой-никакой я могла бы начинать, ежели бы... да, ежели бы не было на свете остальных людей...
Анна.
На этом Дневник Анны обрывается.
4 августа " зеленая милиция " напала на " пристанище ", заключила всех, кто там прятался, совместно с Кралером и Коопхойсом, и увезла в германские и голландские концлагеря.
Гестапо разгромило " пристанище ". Среди старых книжек, журналов и газет, брошенных как попало, Мип и Элли отыскали Дневник Анны. Кроме нескольких страничек Дневник был напечатан вполне.
Из всех скрывавшихся возвратился лишь отец Анны. Кралер и Коопхойе вынесли оченьмного лишений в голландских лагерях и возвратились к собственным семьям.
Анна погибла в марте 1945 года в концлагере Берген-Бельзен, за два месяца до избавления Голландии.
По материалам журнала " МЫ ".
Дневник Анны Франк
Дневник Анны Франк
12 июня 1942 г.
Надеюсь, что я все смогу поручить тебе, как никому до сих пор не верила, надеюсь, что ты будешь для меня большой помощью.
Воскресенье, 14 июня 1942 г.
В пятницу я пробудилась уже в 6 часов. И полностью ясно – был мой день рождения. Но мне, естественно, невозможно было выздоравливать в такую рань, довелось удерживать любопытство до без четверти 7. Но более я не вытерпела, вульгарна в столовую, там меня повстречал Маврик, наш котенок, и стал ко мне ласкаться.
В 7 я побежала к отцу с матерью, позже мы все отправь в гостиную и там стали распутывать и рассматривать подарки. Тебя, мой Дневник, я увидела сходу, это был самый-самый наилучший презент. Еще мне подарили букет роз, кактус и срезанные пионы. Это были первые цветочки, позже принесли еще немало.
Папа и мать накупили мне кучу даров, а товарищи элементарно задарили меня. Я получила книжку " Камера обскура ", настольную забаву, немало сластей, головоломку, брошку, " Голландские басни и легенды " Йозефа Козна и еще дивную книгу – " Дэзи катит в горы ", и средства. Я на них покупала " Мифы Древней Греции и Рима " – волшебные!
Потом за мной зашла Лиз, и мы отправь в школу. Я угостила учителей и целый собственный класс конфетами, позже начались уроки.
Пока все! Как я рада, что ты у меня имеется!
Суббота, 20 июня 1942 г.
Несколько дней я не писала, хотелось основательно обдумать – длячего вообщем нужен Дневник? У меня странное эмоция – я буду новости Дневник! И не лишь поэтому, что я никогда не занималась " писательством ". Мне видится, что позже и мне, и вообщем всем не любопытно станет декламировать излияния тринадцатилетней школьницы. Но не в этом дело. Мне элементарно охото строчить, а основное, охото выложить все, что у меня на душе.
" Бумага все стерпит ". Так я нередко задумывалась в печальные дни, когда сидела, положив голову на руки, и не знала, куда помещаться. То мне хотелось сидеть дома, то куда-нибудь пойти, и я так и не двигалась с места и все задумывалась. Да, бумага все стерпит! Я никому не намереваюсь демонстрировать эту тетрадь в толстом переплете с высокопарным заглавием " Дневник ", а ежели уж покажу, так истинному другу или подлинной подруге, иным это неинтересно. Вот я и произнесла основное, отчего я хочу новости Дневник: поэтому что у меня нет подлинной подруги!
Надо разъяснить, подругому никто не усвоит, отчего тринадцатилетняя девочка ощущает себя таковой одинокой. Конечно, это не совершенно так. У меня дивные, добрые предки, шестнадцатилетняя сестра и, наверное, не меньше 30 знакомых или так именуемых товарищей. У меня сила почитателей, они глаз с меня не сводят, а на уроках даже ловят в зеркальце мою улыбку.
У меня немало родственников, дивные дяди и тети, дома у нас комфортно, в сущности, у меня имеется все – несчитая подруги! Со всеми моими знакомыми разрешено лишь баловаться и дурачиться, болтать о каждых пустяках. Откровенно побеседовать мне не с кем, и я вся, как плотно застегнутая. Может быть, мне самой нужно быть доверчивее, но тут ничто не поделаешь, жалко, что так значит.
Вот длячего мне нужен ежедневник. Но для такого чтоб у меня перед очами была реальная подружка, о которой я так издавна воображаю, я не буду вписывать в ежедневник одни лишь нагие факты, как совершают все, я хочу, чтоб эта тетрадка хозяйка стала мне подругой – и эту подругу будут манить Китти!
Никто ничто не усвоит, ежели внезапно, ни с такого ни с этого, приступить переписку с Китти, благодарячему поведаю поначалу свою биографию, желая мне это и не чрезвычайно любопытно.
Когда мои предки поженились, отцу было 36 лет, а маме – 25. Моя сестра Марго родилась в 1926 году во Франкфурте-на-Майне, а 12 июня 1929 года возникла я. Мы евреи, и благодарячему нам довелось в 1933 году сваливать в Голландию, где мой отец стал одним из начальников акционерного сообщества " Травис ". Эта организация связана с компанией " Колен и Ко ", которая вмещается в том же здании.
У нас в жизни было немало тревог – как и у всех: наши близкие остались в Германии, и гитлеровцы их преследовали. После погромов 1938 года оба маминых брата бегали в Америку, а бабушка приехала к нам. Ей тогда было 70 три года. После сорокового года жизнь вульгарна тяжелая. Сначала битва, позже капитуляция, позже германская оккупация. И тут начались наши мучения. Вводились новейшие законы, одни строже иного, вособенности нехорошо доводилось евреям. Евреи обязаны были перемещать желтую звезду, сдать велики, евреям запрещалось колесить в трамвае, не разговаривая уж об карах. Покупки разрешено было делать лишь от 3-х до 5 и крометого в особых еврейских лавках. После восьми вечера невозможно было вылезать на улицу и даже сидеть в саду или на балконе. Нельзя было бродить в кино, в театр – никаких развлечений! Запрещалось учиться плаванием, играться в окей или в теннис, – однимсловом, спорт также был под запретом. Евреям невозможно было бродить в краски к христианам, еврейских деток перевели в еврейские школы. Ограничений становилось все более и более.
Вся наша жизнь проходит в ужасе. Йоппи постоянно произносит: " Боюсь за чего-нибудь хвататься – а внезапно это запрещается? "
В январе этого года погибла бабуся. Никто не знает, как я ее обожала и как мне ее не хватает.
С 1934 года меня дали в детский сад при школе Монтессорн, а позже я осталась в данной школе. В крайний год моей классной воспитательницей была наша начальница госпожа К. В конце года мы с ней трогательно прощались и обе рыдали навзрыд. С 1941 года мы с Марго поступили в еврейскую гимназию: она – в 4-ый, а я – в первый класс.
Пока что нам, четверым, живется хорошо. Вот я и подошла к нынешнему дню и числу.
Среда, 8 июля 1942 г.
Милая Китти!
Между воскресным сутра и нынешним днем как какбудто прошли цельные годы. Столько только приключилось, как какбудто земля перевернулась! Но, Китти, как наблюдаешь, я еще существую, а это, по словам папы, – наиболее основное.
Да, я существую, лишь не узнавай, как и где. Наверное, ты меня сейчас совершенно не осознаешь. Придется поначалу поведать тебе все, что вышло в воскресенье.
В три часа – Гарри лишь что ушел и желал быстро возвратиться – внезапно раздался звонок. Я ничто не слыхала, комфортно лежала в качалке на веранде и читала. Вдруг в дверях показалась испуганная Марго. " Анна, папе прислали повестку из гестапо, – шепнула она. – Мама уже побежала к ван Даану ".( Ван Даан – неплохой известный отца и его сослуживец.)
Я ужасно перепугалась. Повестка... все знают, что это означает: лагерь... Передо мной мелькнули тюремные камеры – неужели мы позволим отобрать отца! " Нельзя его запускать! " – радикально произнесла Марго. Мы сидели с ней в гостиной и ожидали маму. Мама вульгарна к ван Даанам, нужно решить – ретироваться ли нам завтра в пристанище. Ван Дааны также уйдут с нами – нас станет семеро. Мы сидели неговорянислова, произносить ни о чем не могли. Мысль об папе, который ничто не подозревает, пошел проведать собственных подопечных в еврейской богадельне, ожидание, погода, ужас – мы совершенно онемели.
Вдруг звонок. " Это Гарри! " – произнесла я. " Не открывай! " – удержала меня Марго, но ужас оказался бесполезным: мы услыхали гласа матери и государя Даана, они говорили с Гарри. Потом он ушел, а они вошли в дом и заперли за собой двери. При каждом звонке Марго или я прокрадывались книзу и глядели – не отец ли это. Решили никого иного не впускать.
Нас отправили из комнаты. Ван Даан желал побеседовать с матерью одиннаодин. Когда мы сидели в нашей комнате, Марго мне произнесла, что повестка пришла не отцу, а ей. Я еще более испугалась и стала несладко рыдать. Марго только шестнадцать лет. Неужели они желают отправлять таковых девочек без родителей? Но, к счастью, она от нас не уйдет. Так произнесла мать, и, наверное, отец также подготавливал меня к этому, когда заявлял об пристанище.
А какое пристанище? Где мы спрячемся? В городке, в селе, в каком-нибудь доме, в хижине – когда, как, где? Нельзя было задавать эти вопросы, но они у меня все время крутились в голове.
Мы с Марго стали складывать наиболее нужное в наши школьные сумки. Первым занятием я брала эту тетрадку, позже что попало: бигуди, носовые платки, учебники, гребенку, старые письма. Я задумывалась о том, как мы станем прятаться, и совала в сумку любую чепуху. Но мне не жаль: воспоминания подороже платьев.
В 5 часов вконцеконцов возвратился отец. Он позвонил государю Коопхойсу и попросил вечером зайти. Господин ван Даан пошел за Мип. Мип работает в конторе у отца с 1933 года, она стала нашим преданным ином и ее новый муж Хенк также. Она пришла, уложила ботинки, платьица, пальто, мало белья и чулок в багаж и обещала вечером снова зайти. Наконец у нас стало бесшумно. Есть никто не мог. Все еще было горячо и вообщем когда-то удивительно и непривычно.
Верхнюю комнату у нас снимает некоторый государь Гоудсмит, он разведен с супругой, ему 30. Видно, в это воскресенье ему нечего было делать, он сидел у нас до 10, и никоимобразом невозможно было его жить.
В одиннадцать пришли Мип и Хенк ван Сантен. В чемодане Мип и в глубочайших кармашках ее супруга опять стали пропадать чулки, ботинки, книжки и платье. В половине двенадцатого они ушли, тяжко нагруженные. Я устала до полусмерти, и, желая я знала, что дремлю заключительную ночь в собственной постели, я тут же заснула. В половине шестого утра меня пробудила мать. К счастью, было не так горячо, как в воскресенье. Весь день накрапывал теплый дождь. Мы все четыре столько на себя одели теплого, какбудто собирались спать в холодильнике. Но нам нужно было брать с собой как разрешено более одежды. В нашем расположении никто не решился бы идти по улице с томным чемоданом. На мне было две рубахи, две пары чулок, три пары трико и платьице, а сверху – юбка, пиджак, летнее пальто, позже мои лучшие туфли, ботики, платок, шапка и еще каждые платьица и шарфы. Я уже дома чуток не задохнулась, но всем было не до этого.
Марго набила сумку учебниками, села на велик и поехала за Мип в неизвестную мне даль. Я еще не знала, в каком загадочном месте мы станем скрываться... В 7 часов 30 минут мы захлопнули за собой двери. Единственное вещество, с которым я простилась, был Маврик, мой возлюбленный котенок, его обязаны были приютить соседи. Об этом мы оставили записочку государю Гоудсмиту. На кухонном столе покоился фунт мяса для кота, в столовой не убрали со стола, кровати мы не заправили. Все производило воспоминание, какбудто мы бегали сломя голову. Но нам было равнодушно, что скажут люди. Мы желали лишь выйти и успешно добраться до места. Завтра напишу еще!
Анна.
Пятница, 21 августа 1942 г.
Милая Китти!
Наше пристанище стало реальным тайником. Господину Кралеру пришла блестящая мысль – прикрыть плотно ввод к нам сюда, на заднюю половину дома, поэтому что вданныймомент немало обысков – отыскивают велики. Выполнил этот чин государь Воссен. Он сделал подвижную книжную полку, которая раскрывается в одну сторону, как дверь. Конечно, его довелось " посвятить ", и сейчас он готов посодействовать нам во всем. ныне, когда спускаешься книзу, необходимо поначалу нагнуться, а позже скакнуть, так как ступень снята. Через три дня мы все набили ужасные шишки на лбу, поэтому что забывали нагнуться и стукались башкой о низкую дверь. ныне там приколочен валик, набитый стружкой. Не знаю, поможет ли!
Читаю я недостаточно. Пока что я перезабыла почтивсе, чему нас изучали в школе. Жизнь тут одинаковая. Мы с государем ван Дааном нередко ссоримся. Конечно, Марго ему видится куда милее. Мама обращается со мной, как с маленькой, а я этого не выношу. Петер также не стал приятнее. Он кислый, целый день валяется на постели, времяотвремени кое-что мастерит, а позже снова дремлет. Такой тюфяк!
Анна.
Пятница, 9 октября 1942 г.
Милая Китти!
Сегодня у меня чрезвычайно грустные и томные новости. Многих евреев – наших товарищей и знакомых – заключили. Гестапо обходится с ними страшно. Их грузят в теплушки и посылают в иудейский лагерь Вестерборк. Это – ужасное пространство. На тыщи человек не хватает ни умывалок, ни уборных. Говорят, что в домах все дремлют вповалку: мужчины, дамы, детки. Убежать нереально. Заключенных из лагеря сходу выяснят по бритым головам, а почтивсех и по типично еврейской наружности.
Если уж тут, в Голландии, так ужасно, то какой-никакой кошмар ожидает их там, куда их отправляют! Английское радио передает, что их ожидают газовые камеры, и, может быть, это еще самый-самый стремительный метод уничтожения. Мип ведает страшные случаи, она хозяйка в ужасном волнении. Она ожидала машинку гестапо, которая собирает всех подряд. Старуха дрожала от ужаса. Зенитки гремели, лучи прожекторов шарили в темноте, эхо от грома британских самолетов перекатывалось посреди домов. Но Мип не решалась брать старуху к себе. Немцы за это наказывают чрезвычайно сердито.
Элли также стала тихой и печальной. Ее друга выслали в Германию на принудительные работы. Она опасается, чтоб его не уничтожило при бомбежке. Английские летчики скидывают тонны бомб. Я считаю, что дурные шуточки вроде: " Ну, вся тонна на него не упадет! " или " Одной бомбы также хватит! " – чрезвычайно бестактны и неразумны. И не лишь Дирк попал в беду, далековато нет. Каждый день увозят молодежь на принудительные работы. Некоторым удается убежать по дороге или исчезнуть заблаговременно, но таковых чрезвычайно недостаточно.
Моя грустная повесть еще не кончена. Знаешь ли ты, что такое заложники? Тут немцы выдумали самую утонченную пытку. Это ужаснее только. Хватают без разбора ни в чем не повинных людей и держат в тюрьме. Если где-либо обнаруживают " саботаж " и виновника не обретают, то имеется предлог шлепнуть нескольких заложников. И позже в газетах возникают предупреждения. Что за люд эти немцы! И я также как-то принадлежала к ним. Но Гитлер издавна объявил нас лишенными гражданства. Да, большей злобы меж таковыми германцами и евреями нигде на свете нет!
Среда, 13 января 1943 г.
Милая Китти!
Сегодня мы снова ужасно расстроены, невозможно тихо сидеть и действовать. Происходит кое-что страшное. Днем и ночкой несчастных людей увозят и не разрешают ничто хватать с собой – лишь рюкзак и мало средств. Но и это у них также позже отнимают!
Семьи разлучают, отцов и матерей отрывают от деток. Бывает, что детки прибывают домой из школы, а родителей нет, или супруга уйдет за покупками и ворачивается к опечатанной двери – какоказалось, всю семью увели!
И посреди христиан вырастает беспокойство: молодежь, их сыновей, отправляют в Германию. Везде несчастье!
Каждую ночь сотки самолетов летят чрез Голландию бомбить германские городка, любой час в России и в Африке погибают сотки людей. Весь земной шар сошел с ума, всюду погибель и поражение.
Конечно, союзники вданныймомент в лучшем расположении, чем немцы, но конца все одинаково не следовательно.
Нам живется хорошо, лучше, чем миллионам остальных людей. Мы сидим тихо, в сохранности, мы в состоянии основывать планы на послевоенное время, мы даже можем ликовать новеньким платьям и книжкам, а нужно было бы мыслить, как отложить любой цент и не истратить его зря, поэтому что будетнеобходимо помогать иным и выручать всех, кого разрешено избавить.
Многие ребятишки носятся в одних тонких платьях, в древесных башмаках на босу ногу, без пальто, без перчаток, без шапок. В желудках у них пусто, они жуют репу, из прохладных комнат выбегают на мокрые улицы, под дождик, ветр, позже прибывают в сырую, нетопленую школу. Да, в Голландии дошло до такого, что детки на улице выпрашивают у прохожих кусочек пища! Я бы могла напротяжениинесколькихчасов говорить, насколько горя принесла битва, но мне от этого делается еще печальнее. Нам ничто не остается, как тихо и мужественно ожидать, покуда придет конец несчастьям. И все ожидают – евреи, христиане, все народы, целый мир... А почтивсе ожидают погибели!
Анна.
Суббота, 30 января 1943 г.
Милая Китти!
Я вне себя от бешенства, но обязана сдерживаться! Хочется топать ногами, кричать, трясти маму за плечи – не знаю, что бы я ей сделала за эти злобные слова, насмешливые взоры, нарекания, которыми она меня осыпает, как стрелами из туго натянутого кривизна. Мне охото крикнуть маме, Марго, Дусселю, даже папе: оставьте меня, дайте мне вздохнуть тихо! Неужели так и спать любой пир в слезах, на влажной подушке, с опухшими очами и тяжелой башкой? Не трогайте меня, я хочу выйти от всех, выйти от жизни – это было бы наиболее наилучшее! Но ничто не значит. Они не знают, в каком я отчаянии. Они сами не понимают, какие царапины они мне наносят.
А их сострадание, их иронию я совершенно не могу выдерживать! Хочется завыть во целый глас!
Стоит мне раскрыть рот – им уже видится, что я наговорила лишнего, стоит замолчать – им забавно, любой мой протест – грубость, в всякой разумной идеи – подвох, ежели я устала – означает, я лентяйка, ежели съела излишний кусочек – эгоистка, я дурочка, я трусиха, я хитрая – однимсловом, только не перечесть. Целый день лишь и слышу, какое я невыносимое вещество, и желая я действую вид, что мне забавно и вообщем наплевать, то на самом деле мне это далековато не равнодушно.
Я попросила бы бога господа изготовить меня таковой, чтоб никого не нервировать. Но из этого ничто не выйдет. Видно, таковой я родилась, желая я испытываю, что я совсем не таковая нехорошая. Они и не подозревают, как я стараюсь все делать отлично. Я смеюсь совместно с ними, чтоб не демонстрировать, как углубленно я страдаю. Сколько раз я заявляла маме, когда она пристрастно на меня нападала: " Мне равнодушно, скажи, что желаешь, лишь рукипрочь меня в покое, все одинаково я неисправима! "
Тогда мне молвят, что я дерзкая, и дня два со мной не говорят, а позже внезапно все забывается и прощается. А я так не могу – один день быть с человеком ужасно нежной и симпатичной, а на иной день его ненавидеть! Лучше избрать " золотую середину ", желая ничто " золотого " я в ней не вижу! Лучше удерживать свои идеи при себе и ко всем касаться втомжедухе пренебрежительно, как они относятся ко мне!
Если бы лишь получилось!
Анна.
Понедельник, 19 июля 1943 г.
Милая Китти!
В воскресенье шибко бомбили Амстердам-Норд. Разрушения, наверное, страшные. Целые улицы превращены в груды щебня, и пригодится много дней, чтоб пристроить всех, у кого разбомбило дома. Уже записанно 200 убитых и оченьмного раненых. Больницы переполнены. Дети бродят по улицам, отыскивают под обломками отцов и матерей. Меня и вданныймомент кидает в холод, как лишь вспомню глухой гул и шум, какие и нам угрожали смертью.
Анна.
Четверг, 11 ноября 1943 г.
ОДА МОЕЙ АВТОРУЧКЕ
( " Светлой памяти ")
Авторучка постоянно была моим сотоварищем. Я чрезвычайно ею дорожила, поэтому что у нее золотое перышко, а я, по истине заявить, пишу отлично лишь таковыми перьями. Моя рукоятка прожила длинную и увлекательную жизнь, о которой я и намереваюсь вданныймомент поведать.
Мне было 9 лет, когда моя рукоятка( кропотливо упакованная в вату) прибыла к нам в ящичке с надписью " Без цены ". Этот красивый презент прислала моя приятная бабушка – тогда она еще жила в Ахене. Я болела гриппом, лежала в кровати, а на улице завывал февральский ветр. Чудесная рукоятка в красном кожаном футляре тут же была показана моим подругам и знакомым. Я, Анна Франк, стала гордой владелицей авторучки!
Когда мне исполнилось 10 лет, я получила позволение хватать ручку в школу, и преподавательница позволила мне воспользоваться ею на уроках.
К огорчению, на последующий год мне довелось бросать родное драгоценность дома, поэтому что классная наставница нашего шестого класса разрешала строчить лишь школьными ручками.
Когда мне было двенадцать лет и я перешла в еврейскую гимназию, мне подарили новейший футляр с отделением для карандаша и с роскошной застежкой на молнии.
Когда мне исполнилось тринадцать, рукоятка отправилась со мной в пристанище и тут была мне преданной помощницей в переписке с тобой и в упражнениях. ныне мне уже четырнадцать, и моя рукоятка была со мной целый крайний год моей жизни...
В пятницу вечером я вышла из собственной комнаты в общую и желала присесть за стол поработать. Но меня свирепо прогнали, так как папа и Марго занимались латынью. Ручка так и осталась на столе... Анне же довелось наслаждаться самым краешком стола, и она, тяжко охая, принялась " тереть фасоль ", то имеется чистить заплесневелые карие фасолины.
Без четверти 6 я подмела пол и кинула сор совместно с кожурой от фасоли прямо в печку. Сразу взмахнуло мощное огонь, и я чрезвычайно обрадовалась, поэтому что пламя уже потухал, а тут внезапно опять запылал. Между тем " латинисты " кончили свои дела, и сейчас я могла присесть за стол и позаниматься. Но ручки моей нигде не было. Я обыскала все вокруг, мне помогала Марго, позже к нам присоединилась мать, позже находили папа с Дусселем, но моя правильная подруга пропала бесследно.
" Возможно, она угодила в печку совместно с фасолью ", – предположила Марго.
" Быть не может! " – ответила я. Но мою трогательную ручку так и не получилось найти, и мы уже к вечеру решили, что она сгорела, тем наиболее что пластмасса так отлично горит. И правильно, наша печальная гипотеза подтвердилась – на последующее утро папа отыскал в зале наконечник. От золотого пера и отпечатка не осталось. " Очевидно, оно расплавилось и смешалось с золой ", – решил папа. Но у меня имеется одно утешение, хоть и чрезвычайно слабенькое: рукоятка моя была послушна кремации, что я – когда-либо в будущем – желаю и себе!
Суббота, 27 ноября, 1943 г.
Милая Китти!
Вчера вечером, когда я уже засыпала, я внезапно явственно увидела Лиз.
Она стояла передо мной – оборванная, изнуренная, щеки ввалились. Ее огромные глаза были обращены ко мне с укором, какбудто она желала заявить: " Анна, длячего ты меня кинула? Помоги же мне! Выведи меня из этого ада! "
А я ничем не могу ей посодействовать, я обязана сложа руки глядеть, как люди мучаются и погибают, и могу лишь просить господа, чтоб он уберег ее и дал нам опять свидеться. Почему мне представилась конкретно Лиз, а не кто-либо иной полностью ясно. Я судила о ней ошибочно, по-детски, я не понимала ее страхов. Она чрезвычайно обожала свою подругу и опасалась, что хочу их поссорить. Ей было чрезвычайно тяжко. Я-то знаю, мне это эмоция отлично знакомо!
Иногда я мимоходом задумывалась о ней, но тут же из эгоизма уходила в свои веселья и горести. Вела я себя страшно, и сейчас она стоит передо мной, бледная, печальная, и глядит на меня умоляющими очами... Если бы я могла хоть чем-нибудь ей посодействовать!
Господи, да как же это – у меня имеется все, что угодно, а ее ожидает таковая ужасная участь! Она ни чуток не меньше меня веровала в господа и постоянно всем желала блага. Почему же мне суждено существовать, а она, быть может, быстро умрет? В чем же разница меж нами? Почему мы разлучены с ней?
Честно разговаривая, я не упоминала о ней вот уже немало месяцев – да, практически цельный год. Не то чтоб совершенно не упоминала, а элементарно никогда не задумывалась о ней, никогда не представляла ее себе таковой, какой-никакой она появилась мне вданныймомент в собственной ужасной беде.
Ах, Лиз, надеюсь, что ты постоянно будешь с нами, ежели лишь переживешь войну! Я бы сделала для тебя все на свете, все, что упустила...
Но когда я смогу ей посодействовать, она уже не станет нуждаться в моей поддержке. Вспоминает ли она меня хоть времяотвремени? И с каким ощущением?
Господи, помоги ей, сделай так, чтоб она не ощущала себя всеми покинутой. Пусть она знает, что я размышляю о ней с состраданием и любовью. Может быть, это даст ей силы выдержать. Нет, не необходимо более о ней мыслить. Все время вижу ее перед собой. Ее большие глаза так и стоят передо мной.
Запала ли религия углубленно в сердечко Лиз или все это навязано ей старшими? Не знаю, никогда ее об этом не спрашивала. Лиз, приятная Лиз, ежели бы разрешено было возвратить тебя, ежели бы я могла разделять с тобой все, что у меня имеется! Поздно, сейчас я ничем не могу посодействовать, сейчас невозможно поправить то, что упущено. Но я никогда ее не забуду, пожизненно буду за нее молиться!
Анна.
Пятница, 7 января, 1944 г.
Милая Китти!
Какая я глупая! Ни разу мне не пришло в голову поведать тебе о себе и о всех моих поклонниках.
Когда я была совершенно малая, чуток ли не в детском саду, мне чрезвычайно нравился Карл Самсон. Отца у него не было, он жил с мамой у тетки. Сын тетки, его двоюродный брат Бобби, разумный, стройный, темноволосый паренек, нравился всем еще более, чем небольшой смешной толстячок Карл. Но я не направляла интереса на наружность и немало лет дружила с Карлом. Мы с ним продолжительно были самыми реальными хорошими друзьями, но я ни в кого не влюблялась.
Потом на моем пути встал Петер, и первая детская влюбленность полностью захватила меня. Я ему также нравилась, и мы с ним были неразлучны единое лето. Я вижу нас вдвоем – мы бродим по улицам, держась за руки, он – в полотняном костюмчике, я – в летнем платье.
После каникул он поступил в настоящее, а я вульгарна в старший приготовительный класс. То он заходил за мной в школу, то я – за ним. Петер был чрезвычайно прекрасен – высочайший, стройный, согласный, со безмятежным, суровым и разумным лицом. У него были черный волосы, румяные, загорелые щеки, волшебные коричневые глаза и узкий нос. Особенно я обожала, когда он хохотал. У него становился таковой веселый, ребячливый вид.
На летние каникулы мы уехали. Когда мы возвратились, Петер переехал на иную квартиру и сейчас жил вблизи с одним мальчиком, он был еще ветше Петера, но так с ним подружился, что водой не разольешь! Наверное, этот паренек ему произнес, что я совершенно мелюзга, и Петер закончил со мной дружить. Я так его обожала, что поначалу ни за что не могла с этим примириться, но позже поняла, что, ежели стану за ним носиться, меня будут дразнить " мальчишницей ".
Шли годы. Петер дружил лишь с девочками собственного возраста, а со мной даже не здоровался, но я никоимобразом не могла забыть его.
Когда я перешла в еврейскую гимназию, в меня влюбилось немало мальчиков из моего класса. Мне было чрезвычайно славно, я ощущала себя польщенной, но в общем это меня не трогало.
Потом в меня безрассудно влюбился Гарри. Но, как я уже произнесла, более я никого не обожала.
Как произносит поговорка: " Время исцеляет все царапины ".
Так было и со мной. Но я воображала, что забыла Петера и что мне он совсем безразличен. Но в моем подсознании крепко жила память о нем, и единожды довелось себе сознаться: меня так терзала горячность к его знакомым девчонкам, что я намеренно пыталась о нем не мыслить.
А сейчас сутра мне стало яcно, что ничто не поменялось, напротив: чем ветше и взрослее я становилась, тем более росла моя влюбленность. ныне я разумею, что Петер тогда считал меня ребенком, и все же мне было тяжело и несладко, что он так скоро меня запамятовал. Я вижу его перед собой так четко, что разумею: никто иной так не станет наполнять мои идеи.
Сон совершенно сбил меня с толку. Когда папа желал поцеловать меня сутра, я чуток не вскрикнула: " Ах, отчего ты не Петер! " Все время размышляю о нем, целый день твержу про себя: " О Петер, приятный мой Петер! "
Кто же мне поможет? Хочется существовать далее и умолять господа, чтоб он дал мне свидеться с Петером, когда я буду на воле. Он по моим очам выяснит, что я испытываю, и скажет: " Ах, Анна, ежели бы я знал, я издавна бы пришел к тебе! "
Однажды, когда мы с отцом разговаривали о сексуальных вопросах, он произнес, какбудто я еще не могу взятьвтолк, что такое " желание ". Но я знала, что разумею, а уж теперь-то мне все ясно наверное!
Нет для меня ничто подороже тебя, мой Петель!
Я посмотрелась в зеркало – у меня стало совершенно иное лицо. Глаза глубочайшие, ясные, щеки порозовели, как никогда, и рот видится нежнее. У меня блаженный вид, и все же в очах у меня некая печаль, от которой меркнет ухмылка на губах. Не могу я быть счастливой, поэтому что знаю – Петер вданныймомент обо мне не задумывается. Но я опять испытываю на себе взор его трогательных глаз и его прохладную, нежную щеку у моей щеки...
О Петель, Петель, как мне изгладить твой образ? Разве разрешено доставить себе кого-нибудь на твоем месте? Какая ничтожная фальшивка! Я так обожаю тебя, что влюбленность не уменьшается в моем сердечко, она желает вырваться на волю, раскрыться во всей собственной силе!
Неделю обратно, нет, даже вчера, ежели бы меня кто-либо спросил, за кого я желала бы вылезти замуж, я произнесла бы: " Не знаю ". А сейчас я готова крикнуть: " За Петера, лишь за Петера, я обожаю его всем сердцем, всей душой, безмерно и все же не хочу, чтоб он был очень настойчив, нет, я позволю ему лишь тронуть моей щеки ".
Я сидела сейчас на чердаке и задумывалась о нем. И после короткого беседы мы оба начали рыдать, и я опять ощутила его губки, нескончаемо нежное касание его щеки.
" О Петер, думай обо мне, приди ко мне, мой приятный, приятный Петер! "
Анна.
Суббота, 22 января 1944 г.
Милая Китти!
Объясни мне, просьба, почему большаячасть людей так опасается раскрыть собственный врождённый мир? Почему я вожу себя в сообществе совершенно не так, как нужно? Наверно, тут имеется предпосылки, знаю, но все же почему-то, что даже с самыми недалёкими людьми никогда не бываешь искренней до конца.
У меня такое эмоция, как какбудто после такого сна я чрезвычайно повзрослела, стала когда-то более " человеком ". Ты, наверняка, удивишься, ежели я тебе открою, что даже о ван Даанах я сейчас сужу иначе. Я гляжу на наши дискуссии и стычки без бывшего предубеждения.
Отчего я так переменилась?
Видишь ли, я немало задумывалась о том, что дела меж нами могли бы сформироваться совершенно подругому, ежели бы моя мать была подлинной безупречной " мамочкой ". Спору нет, фру ван Даан никоимобразом не назовешь человеком вежливым. Но мне видится, что разрешено было бы избежать пятидесятипроцентов данных нескончаемых прений, ежели бы мать была наиболее легким человеком и не обостряла дела. У фру ван Даан имеется свои позитивные свойства, с ней разрешено договориться. Несмотря на целый собственный эгоизм, незначительность и сварливость, она просто идет на уступки, ежели ее не нервировать и не подзуживать. Правда, ее хватает быстро, но при неком терпении разрешено с ней мочь. Надо лишь по-дружески, неприкрыто обсуждать вопросы о нашем воспитании, о баловстве, о еде и так дальше. Тогда мы не стали бы выкапывать друг у друга лишь нехорошие черты!
Знаю, знаю, что ты скажешь, Китти!
" Неужто это твои идеи, Анна? И это пишешь ты, ты, о которой „верхние“ разговаривали столько отвратительного? Ты, которая выяснила столько несправедливости ". Да, это пишу я! Хочу хозяйка до только докопаться, не желаю существовать по старенькой поговорке: " Как деды пели... " Нет, я буду учить ван Даанов и выясню, что истина, а что преувеличение. А ежели я также разочаруюсь в них, тогда и запою ту же песенку, что и мои предки. Но ежели " верхние " окажутся лучше, чем о них молвят, я стараюсь повредить неправильное понятие, которое сформировалось у моих родителей, а ежели не удастся, останусь при собственном мировоззрении и собственном суждении. Буду воспользоваться хотькаким поводом, чтоб произносить с фру ван Даан на различные темы, и не постесняюсь объективно выговаривать родное мировоззрение. Не зря же меня зовут " фрейлейн Всезнайка ".
Конечно, я не намереваюсь идти против собственного семейства, но сплетням я более не верую! До сих пор я была крепко уверена, что во всем повинны ван Дааны, но, наверняка, дробь вины лежит и на нас.
По сути дела мы, обязано быть, постоянно правы. Но от людей умных – а мы себя причисляем к ним – все-же нужно ожидать, что они сумеют ужиться с самыми различными людьми. Надеюсь, что я проведу в жизнь то, в чем я сейчас убеждена.
Анна.
Пятница, 18 февраля 1944 г.
Милая Китти!
Когда я подымаюсь вверх, я обязательно стараюсь увидеть " его ". Моя жизнь стала еще проще, в ней опять возник значение, имеется чему ликовать.
Хорошо, что " объект " моих дружественных эмоций постоянно сидит дома и мне нечего страшиться соперниц( несчитая Марго). Не думай, что я неравнодушна, совсем нет. Но у меня такое эмоция, что меж мной и Петером растёт кое-что чрезвычайно неплохое, и наша дружба, наше доверие встанут еще сильнее. Как лишь возникает вероятность, я бегу к нему. ныне совершенно не то, что ранее, когда он не знал, о чем со мной произносить. Он все произносит и произносит, даже когда я совершенно намереваюсь ретироваться.
Маме не чрезвычайно нравится, что я так нередко хожу вверх. Она произносит: " Не надоедай Петеру, рукипрочь его в покое ". Неужели она не соображает, что это совершенно особые, искренние треволнения? Каждый раз, как я прихожу оттуда, обязательно спросит, где я была. Терпеть этого не могу. Отвратительная повадка.
Анна.
Вторник, 7 марта 1944 г.
Милая Китти!
Когда я вспоминаю свою жизнь до 1942 года, мне все видится ненастоящим. Ту жизнь водила совершенно иная Анна, не та, которая тут так поумнела. Да, чудесная была жизнь! Масса почитателей, 20 подружек и знакомых, практически все учителя обожают, предки балуют напропалую, насколько угодно лакомств, средств – что же еще?
Ты узнаешь, как это я ухитрялась всех завоевать? Когда Петер произносит, что во мне имеется " притягательность ", это не совершенно правильно. Учителям нравилась моя находчивость, мои остроумные замечания, радостная ухмылка и опасный взор на вещи – все это казалось им дорогим, смешным и занятным. Я была ужасной " флиртушкой ", кокетничала и веселилась. Но при этом у меня были и отличные свойства – прилежание, прямота, доброжелательность. Всем без различия я позволяла расстреливать у себя, никогда не воображала и каждые сласти раздавала вправо и влево. Может быть, я стала бы презрительной потому, что мною все так балдели? Может быть, даже лучше, что меня, так заявить, в апогее праздника внезапно кинули в самую будничную жизнь, но прошло более года, доэтого чем я привыкла, что никто более мною не восхищается.
Как меня именовали в школе? Главной заводилой во всех проделках и проказах – постоянно я была первая, никогда не ныла, не капризничала. Неудивительно, что любому было славно провожать меня в школу и показывать мне тыщу символов интереса.
Та Анна видится мне чрезвычайно знатной, но поверхностной девочкой, с которой сейчас у меня нет ничто всеобщего. Петер чрезвычайно верно увидел: " Когда я тебя встречал ранее, ты пожизненно была окружена двумя-тремя мальчиками и цельным выводком девочек, постоянно ты смеялась, шалила, постоянно была в центре ".
Что же осталось от данной девочки? Конечно, я еще не разучилась смеяться, еще умею любому ответствовать, умею так же отлично – а может быть, еще лучше – разбираться в людях, умею флиртовать... ежели захочется. Конечно, мне бы хотелось еще хоть один пир, хоть некотороеколичество дней или недельку протянуть так забавно, так легкомысленно, как доэтого, но я знаю, что к концу данной недели мне все так надоело бы, что я была бы благодарна главному встречному, который побеседовал бы со мной серьезно. Не необходимы мне фанаты – необходимы товарищи, не хочу, чтоб балдели моей симпатичной ухмылкой, – хочу, чтоб меня оценивали за внутреннюю суть, за нрав. Знаю непревзойденно, что тогда круг знакомых будет еще уже. Но это не гроза, только бы со мной остались некотороеколичество товарищей, реальных, искренних товарищей!
Однако я в то время не постоянно была спокойно благополучна. Часто я ощущала себя одинокой, но так как была занята с утра до вечера, то мыслить об этом было прежде и я веселилась вовсю. Сознательно или неосознанно, но я пыталась шуткой наполнить пустоту. ныне я оглядываюсь на свою прошлую жизнь и берусь за работу. Целый кусочек жизни безвозвратно ушел. Беспечные, беззаботные школьные дни никогда не возвратиться.
Да я и не тоскую по той жизни, я выросла из нее. Я уже не умею так неосторожно развлекаться, постоянно в глубине души я остаюсь суровой.
Свою жизнь до истока 1944 года я вижу, какбудто через увеличительное стекло. Дома – солнечная жизнь, позже – в 1942 году – переезд сюда, резкая смена, ссоры, нарекания. Я не могла сходу изучить эту смену, она меня сшибла с ног, и я держалась и противилась лишь наглостью.
Первая половина 1943 года: нескончаемые слезы, одиночество, постепенное сознание собственных ошибок и недочетов, и в самом деле чрезвычайно огромных, желая они кажутся еще более.
Я пыталась все разъяснить, пыталась перетянуть Пима на свою сторону – это не вышло. И мне довелось одной улаживать тяжелую задачку: так преобразоваться, чтоб не чуять нескончаемых наставлений, какие доводили меня практически до уныния.
Вторая половина года сложилась лучше: я выросла, со мной стали уже почаще знаться как со зрелой. Я более задумывалась, истока строчить рассказы и пришла к заключению, что никто не владеет права кидаться мною, как мячиком. Я желала формировать собственный нрав хозяйка, по собственной воле. И еще одно: я поняла, что отец не во всем может быть моим поверенным. Никому не стану полагаться более, чем самой себе.
После Нового года – 2-ая крупная смена – мой сон... После него я поняла свою тоску по другу: не по девочке-подруге, а по другу-мальчику. Я открыла счастье внутри себя, нашла, что мое легкомыслие и веселость – лишь защитный броня. Постепенно я стала спокойнее и ощутила безграничную тягу к добру, к красе.
И вечером, лежа в кровати, когда я заканчиваю мольбу словами: " Благодарю тебя за все неплохое, милое и красивое ", – во мне все ликует. Я вспоминаю все " неплохое ": наше избавление, мое излечение, позже все " милое ": Петера и то робкое, ласковое, до что мы оба еще опасаемся дотронуться, то, что еще придет, – влюбленность, влечение, счастье. А позже вспоминаю все " красивое ", оно – во всем мире, в природе, в художестве, в красе, – во всем, что отлично и гордо
Тогда я размышляю не о несчастье, а о том чудесном, что есть кроме него. Вот в чем главное отличие меж мной и матерью. Когда человек в тоске, она ему рекомендует: " Думайте о том, насколько на свете горя, и будьте признательны, что вам это не приходится болеть ".
А я рекомендую иное: " Иди в поле, на волю, на солнце, иди на волю, старайся отыскать счастье в себе, в господе. Думай о том чудесном, что делается в твоей душе и кругом тебя, и будь счастлив ".
По моему понятию, мамин комитет неправилен. А ежели у тебя самого горе, что же тогда делать? Тогда ты исчез. А я считаю, что постоянно остается красивое: натура, солнце, воля, то, что у тебя в душе. За это нужно обращаться, тогда ты отыщешь себя, отыщешь господа, тогда ты все выдержишь.
А тот, кто сам счастлив, может отдать счастье и иным. Тот, в ком имеется мужество и стойкость, тот никогда не сдается и в горе!
Анна.
Суббота, 1 апреля 1944 г.
Милая Китти!
И все же мне чрезвычайно тяжело. Ты осознаешь, о чем я? Я скучаю о поцелуе, о том поцелуе, которого так продолжительно приходится ожидать. Неужели он глядит на меня лишь как на приятеля? Неужели я для него не стану чем-то огромным? Ты знаешь, да я и хозяйка знаю, что я мощная, что практически все трудности я могу идти одна, и что я не привыкла их с кем-нибудь разделять. За свою мама я никогда не цеплялась. А сейчас мне так охото решать ему голову на плечо и элементарно затихнуть!
Никогда, никогда я не забуду, как во сне я ощутила щеку Петера и какое это было необычное, красивое эмоция! Неужели он этого не желает? Может быть, лишь робость препятствует ему сознаться в любви? Но отчего же ему так охото, чтоб я постоянно была возле него? Ах, отчего он ничто не скажет? Нет, более не буду, стараюсь быть спокойной. Надо сохраниться мощной, нужно терпеливо ожидать – и все сбудется. Но... но вот что наиболее нехорошее: значит так, какбудто я за ним шмыгаю, поэтому что постоянно я хожу за ним вверх, а не он прибывает ко мне. Но таккак это зависит лишь от расположения наших комнат, он обязан это взятьвтолк! Ох, почтивсе, чрезвычайно немало ему еще нужно взятьвтолк!
Анна.
Четверг, 6 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Ты спросила меня, чем я более только увлекаюсь, чем увлекаюсь, и я отвечаю тебе. Не пугайся, у меня данных интересов тьма-тьмущая!
На главном месте стоит беллетристика, но это, в сущности, невозможно именовать элементарно увлечением.
Во-вторых, я увлекаюсь родословными царских домов. Из газет, книжек и журналов я собрала материал о французских, германских, испанских, британских, австрийских, российских, норвежских и нидерландских царствующих домах и немало уже систематизировала, поэтому что я издавна действую выписки из всех биографических и исторических книжек, какие читаю. Я даже переписываю цельные отрывки из летописи. Значит, деяния – мое третье интерес; папа мне брал немало исторических книжек. Не дождусь дня, когда я хозяйка снова смогу копаться в общественной библиотеке.
В-четвертых, я увлекаюсь греческой и римской мифологией, и у меня по этому предмету также имеется немало книг. Потом я увлекаюсь собиранием портретов звезд и фамильных фото. Я почитаю книжки, чтение и увлекаюсь всем, что касается писателей, стихотворцев и живописцев, а втомжедухе историей искусств. Может быть, позднее начну интересоваться и музыкой. С определенной антипатией я отношусь к алгебре, геометрии и математике. Все другие школьные предметы я обожаю, но историю более только!
Анна.
Воскресенье сутра, возле одиннадцати, 16 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Запомни совсем недавний день – его невозможно забыть, поэтому что он самый-самый принципиальный день в моей жизни. Да и для каждой женщины тот день, когда ее впервыйраз поцеловали, – самый-самый принципиальный день! Вот и у меня также. Тот раз, когда Брам поцеловал меня в правую щеку, не считается, и когда м-р Уокер поцеловал мне руку – также не в счет.
Слушай же, как меня впервыйраз поцеловали.
Вчера вечером, часов в 8, я сидела с Петером на его кушетке, и он обнял меня за плечи.
" Давай немного подвинемся, – произнесла я, – а то я все время стукаюсь башкой о ящик ".
Он отодвинулся практически в самый-самый угол. Я просунула руку под его рукою и обхватила его, а он еще сильнее обнял меня за плечи. Мы нередко с ним сидели вблизи, но никогда ранее мы не были так вблизи, как в этот пир. Он так прочно привлек меня к себе, что мое сердечко забилось у него на груди. Но позже стало еще лучше. Он все более притягивал меня к себе, покуда моя башка не склонилась к нему на плечо, а его башка приникла к моей. А когда я минут чрез 5 снова села прямо, он скоро брал мою голову обеими руками и опять привлек меня к себе. Мне было так отлично, так удивительно, я не могла заявить ни слова, лишь наслаждалась данной минуткой. Он мало неудобно погладил меня по щеке, по плечу, играл моими локонами, и мы не шевелились, прижав головы друг к другу. Не могу обрисовать тебе, Китти, эмоция, которое меня переполняло! Я была благополучна, и он, мне видится, также. В половине девятого мы встали, и Петер стал натягивать гимнастические туфли, чтоб не топать при обходе дома. Я стояла вблизи. Как это внезапно приключилось, хозяйка не знаю, но доэтого чем выйти книзу, он поцеловал мои волосы где-то меж левой щекой и ухом. Я убежала книзу без оглядки и... воображаю о нынешнем вечере.
Анна.
Среда, 19 апреля 1944 г.
Милый дружок!
Что может быть лучше на свете, чем глядеть из раскрытого окна на природу, выслушивать, как поют птицы, ощущать солнце на щеках и, обняв трогательного мальчика, неговорянислова торчать, прочно прижавшись друг к другу? Не верую, что это нехорошо, от данной тишины на душе делается ясно. Ах, ежели б лишь никто ее не нарушал – даже Муши!
Анна.
Пятница, 28 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Никогда не забуду собственный сон про Петера Васаеля. Стоит мне о нем поразмыслить, как я снова испытываю его щеку у моей, снова чувствую это чудесное чувство. С Петером( здешним) я также чувствовала это чувство, но не с таковой силой... до вчерашнего дня, когда мы сидели на диванчике вблизи, как постоянно, прочно обнявшись. И внезапно та, бывшая Анна пропала и возникла иная Анна. Та, иная Анна, в которой нет ни легкомыслия, ни веселости – она лишь желает любить, желает быть нежной.
Я сидела, прижавшись к нему, и ощущала, как переполняется сердечко. Слезы подступили к очам, покатились по лицу прямо на его куртку. Заметил ли он? Ни одним ходом он себя не выдал. Чувствует ли он то, что испытываю я? Он не произнес практически ни слова. Знает ли он, что вблизи с ним – две Анны? Сколько вопросов, а ответа нет!
В половине десятого я встала, подошла к окну, где мы постоянно прощаемся. Я вся еще дрожала, я была той, иной Анной. Он подошел ко мне, я обхватила его шею руками и поцеловала в левую щеку. Но когда я желала поцеловать его и в правую, мои губки встретились с его губами. В смятении мы прижались губами еще раз, еще и еще, без конца!
Как Петер нуждается в ласке! Впервые он открыл, что такое женщина, впервыйраз сообразил, что у данных " бесенят " также имеется сердечко, что они совершенно остальные, когда остаешься с ними одиннаодин. Впервые в жизни он дал свою дружбу, только себя – таккак у него никогда в жизни не было друга, не было подруги. ныне мы отыскали друг друга. Я также не знала его, у меня также не было любимого, а сейчас имеется.
Но меня частенько мучит вопрос: " Хорошо ли это, верно ли, что я так поддаюсь, что во мне столько же пылкости, как в Петере? Можно ли мне, девушке, так дарить себе волю? "
И на это имеется лишь один протест:
" Я так тосковала, так продолжительно тосковала, я была так одинока – и вот я нашла утешение и удовлетворенность! " Утром мы такие, как постоянно, и днем также, но вечером уже ничем не сдержать нашей тяги друг к другу, невозможно не мыслить о блаженстве, о счастье всякой встречи. И тут мы принадлежим лишь самим себе. И любой пир после прощального поцелуя мне охото выйти, выйти побыстрее, чтоб не глядеть ему в глаза, нестись, нестись, остаться одной в темноте.
Но стоит мне опуститься на четырнадцать ступенек – и куда я угождаю! В ясно освещенную комнату, где говорят, смеются, начинают меня расспрашивать, – и мне нужно ответствовать так, чтоб никто ничто не увидел. Сердце у меня очень переполнено, чтоб сходу стряхнуть все, что я испытала вчера вечером. Та теплая, кроткая Анна изредка пробуждается во мне, но тем сложнее сходу изгнать ее за дверь. Петер углубленно зацепил меня, так углубленно, как никогда, никогда, разве лишь во сне! Петер завладел меня полностью, он вывернул все во мне наизнанку. Не невозможно, что после таковых переживаний любому человеку нужно утихнуть, придти в себя, вернуть внутреннее равновесие. О Петер, что ты со мной делаешь? Чего ты желаешь от меня? Что станет далее? Ах, сейчас я разумею Элли, сейчас, когда я все это чувствую хозяйка, я разумею ее сомнения. Если бы я была ветше и он захотел на мне жениться – что ответила бы я ему? Анна, будь правдивой! Замуж за него ты бы не вульгарна, но и отрешиться от него так тяжело! Характер у Петера еще не установился, в нем очень недостаточно энергии, очень недостаточно мужества, силы. Он еще малыш, сердечно он никак не ветше меня, и более только на свете он желает спокойствия, желает счастья.
Неужели мне только четырнадцать лет? Неужели я элементарно глупая девчонка, старшеклассница? Неужели я и воистину так неопытна во всем? Но у меня более эксперимента, чем у остальных, я пережила то, что в моем возрасте изредка кто переживет. Боюсь себя, опасаюсь, что очень быстро поддамся влечения, а как я тогда буду новости себя с иными мальчиками? Ах, как мне тяжело, как дерутся во мне интеллект и сердечко, как нужно отдать им волю – любому в собственный час! Но уверена ли я, что сумею верно избрать этот час?
Анна.
Вторник, 2 мая 1944 г.
Милая Китти!
В субботу вечером я спросила Петера, не поведать ли отцу о нас, и Петер, чуть-чуть помявшись, произнес, что это верно. Я обрадовалась – еще одно подтверждение его внутренней чистоты. Спустившись книзу, я сходу вульгарна с папой за водой и уже на лестнице произнесла ему:
" Папа, ты, естественно, осознаешь, что, когда мы с Петером совместно, мы не сидим на расстоянии метра друг от друга. По-твоему, это нехорошо? "
Отец ответил не сходу, а позже произнес:
" Нет, Анна, ничто отвратительного в этом нет, но все-же тут, когда живешь в таковой недалекости, нужно быть осторожнее ".
Он еще кое-что заявлял в таком же духе, и мы отправь вверх. А в воскресенье сутра он позвал меня к себе и произнес:
" Анна, я еще раз все обдумал( тут я испугалась). Собственно разговаривая, тут, в пристанище, это не совершенно отлично. Я-то считал, что вы с Петером элементарно друзья. Петер в тебя влюблен? "
" Ни капельки! " – произнесла я.
" Видишь ли Анна, ты знаешь, что я вас непревзойденно разумею, но ты обязана быть сдержаннее, не очень побуждать его. Не ходи вверх так нередко. Мужчина в данных отношениях постоянно активнее, дама обязана его удерживать. Там, на воле, дело иное. Там ты встречаешься с иными мальчиками и девочками, можешь бездействовать, учиться спортом, вообщем чем угодно. Но ежели вы тут очень немало времени будете жить совместно, а позже тебе это закончит влюбиться, все станет еще труднее. Вы же и так все время зрите друг друга, практически непрерывно. Будь осторожнее, Анна, не воспринимай ваши дела серьезно ".
" Да я и не принимаю, папа. И позже Петер – чрезвычайно благородный, неплохой паренек ".
" Да, но нрав у него неуравновешенный, на него просто воздействовать и в неплохую, и в отвратительную сторону. Надеюсь, из-за него самого, что он остается неплохим, поэтому что в главном он благородный человек ".
Мы еще побеседовали и условились, что отец поговорит и с Петером. В воскресенье, после обеда, когда мы сидели наверху, Петер спросил:
" А ты разговаривала с папой, Анна? "
" Да, – произнесла я, – я тебе все поведаю. Ничего отвратительного он не наблюдает, но считает, что тут, где мы живем в таковой тесноте, меж нами просто может случится размолвка ".
" Но мы же условились – не ссориться, и я крепко решил, что так и станет ".
" Я также, Петер, но отец задумывался, что у нас все иначе, что мы элементарно друзья. А по-твоему, этого уже не может быть? "
" По-моему, может. А по-твоему? "
" И по-моему, также. Я произнесла папе, что доверю тебе. И я по-настоящему доверяю тебе, Петер, вполне доверяю, как отцу, и я считаю, что ты благороден доверия, истина? "
" Надеюсь ".( Тут он покраснел и смутился.)
" Я в тебя верую, верую, что у тебя неплохой нрав, что ты в жизни многого добьешься ".
Мы разговаривали еще о многом ином, позже я произнесла:
" Когда мы отсюда выйдем, тебе, наверняка, и дела до меня не станет, истина? "
Он целый запылал: " Нет, деза, Анна! Ты не смеешь так обо мне мыслить! "
Тут меня позвали...
В пн Петер поведал мне, что отец и с ним заявлял.
" Твой отец считает, что из товарищеских отношений может подрасти влюбленность, но я ему произнес, что он может на нас положиться ".
ныне папа желает, чтоб я меньше ходила по вечерам вверх, но я на это не согласна. И не лишь поэтому, что я обожаю случаться у Петера, – я разъяснила папе, что доверяю Петеру. Да, я ему доверяю и хочу обосновать это. А как же обосновать, ежели я из сомнения буду сидеть внизу?
Нет, схожу к нему вверх!
Между тем драма с Дусселем закончилась. В субботу, за ужином, он сказал прекрасную, кропотливо обдуманную стиль по-голландски. Наверное, Дуссель целый день готовил этот " урок ". Его день рождения мы отпраздновали в воскресенье, чрезвычайно бесшумно. От нас он получил бутылку причина урожая 1919 года, от ван Даанов( сейчас они уже могли изготовить ему презент!) он получил банку пикулей и пакетик бритвенных лезвий, от Кралера – золотистый джем, от Мип – книжку и от Элли – горшок цветов. Он всем нам выдал по вареному яйцу.
Анна.
Четверг, 25 мая 1944 г.
Милая Китти!
Каждый день чего-нибудь случается! Сегодня сутра заключили нашего замечательного зеленщика – он скрывал у себя в доме 2-ух евреев. Для нас это тяжкий удар, и не лишь поэтому, что эти евреи стоят на краю смерти: нам ужасно за этого скудного человека.
Весь мир сошел с ума. Порядочных людей посылают в концлагеря, в тюрьмы, в одиночки, а над старыми и юными, над обеспеченными и скудными измываются подонки. Одни попадаются на том, что брали на черном базаре, остальные – на том, что укрывали евреев или подпольщиков. Никто не знает, что его ожидает завтра. И для нас арест зеленщика – томная утрата. Наши женщины не имеютвсешансы, да и не обязаны сами тянуть картошку, и нам остается лишь одно – имеется вменьшеймере. Как нам это удается – я тебе напишу, во каждом случае – наслаждение слабенькое. Мама произносит, что по утрам нималейшего завтрака не станет, за обедом – хлеб и кашка, вечером – жареная бульба, времяотвремени – раза два в недельку салат или мало овощей и более ничто. Значит, будетнеобходимо поголодать, но все не так ужасно, как ежели бы нас нашли.
Анна.
Милая Китти!
Прошел мой день рождения. Мне исполнилось пятнадцать лет. Получила достаточно немало даров: 5 томов летописи художества Шпрингера, гарнитур белья, два пояса, носовой платок, две бутылки кефира, банку джема, пряник, учебник ботаники – от матери с отцом, браслет от Марго, еще одну книгу от ван Даанов, коробку биомальца от Дусселя, каждые сласти и тетрадки от Мип и Элли и – наиболее наилучшее – книжку " Мария-Тереза " и три ломтика реального сыра от Кралера. Петер подарил мне расчудесный букетик роз, бедный паренек так пытался чего-нибудь для меня отхватить, но ничто не отыскал.
Высадка союзников идет непревзойденно, неглядя на дрянную погоду, ужасные штормы и ливни в раскрытом море.
Черчилль, Смэтс, Эйзенхауэр и Арнольд вчера побывали французские деревни, какие заняты и освобождены британцами. Черчилль прибыл на торпедном катере, который обстреляли с берега. У этого человека, как у почтивсех парней, совершенно нет ощущения ужаса! Даже завидно!
Отсюда, из нашего укрытия, никоимобразом невозможно проанализировать, какое расположение в Нидерландах, никоимобразом не раскусить. Безусловно, люди рады, что " инертная " Англия вконцеконцов взялась за дело. Надо бы хорошо встряхнуть всякого, кто свысока глядит на британцев, ругает английское руководство " старыми барами ", именует Англию трусливой и совместно с тем терпетьнеможет германцев. Может быть, ежели данных людей потрясти, их запутанные мозги опять встанут на пространство!
Анна.
Пятница, 21 июля 1944 г.
Милая Китти!
Опять пробудилась вера, снова вконцеконцов все отлично! Да еще как отлично! Невероятное весть! На Гитлера совершено покушение, и не каким-либо " еврейским коммунистом " или " английским капиталистом ", нет, это сделал генерал благородных германских кровей, граф, да к тому же и юный! " Небесное провидение " спасло фюреру жизнь, и, к огорчению, он отделался царапинами и пустячными ожогами. Убито некотороеколичество офицеров и генералов из его свиты, остальные ранены. Виновник расстрелян. Вот подтверждение, что почтивсе генералы и офицеры сыты борьбой по гортань и с удовольствием выслали бы Гитлера в тартарары. Они желают создать после погибели Гитлера военную диктатуру, позже закончить мир с союзниками, опять вооружиться и чрез 20 лет снова приступить войну. А может быть, провидение намеренно немного задержало уничтожение Гитлера, поэтому что для союзников еще удобнее и выгоднее, ежели " чистокровные " германцы передерутся меж собой и убьют друг дружку, тогда русским и британцам остается меньше работы и они тем быстрее сумеют приступить возрождать свои городка. Но покуда что до этого не дошло, и я не хочу предвосхищать великолепное грядущее. Но ты, наверняка, поняла, что все, о чем я рассказываю, – трезвые факты, они обеими ногами стоят на настоящей грунте. В облике исключения я тут ничто не приплетаю про " возвышенные идеалы ".
Кроме такого, Гитлер был так любезен, что сказал собственному любимому и преданному народу о том, что с нынешнего дня все боевые подчинены гестапо и что любой боец, узнавший, что его командир воспринимал роль в " подлом и невысоком покушении ", может без последующих околичностей прихлопнуть его.
Вот это станет деяния! У Ганса Дампфа заболели лапти от беготни, его командир на него наорал. Ганс хватает винтовку, орет: " Ты желал уничтожить фюрера, вот тебе за это! " Залп – и высокомерный командир, осмелившийся орать на скудного солдатика, перешел в нескончаемую жизнь( или в нескончаемую погибель – как это говориться?). Дойдет до такого, что бога офицеры со ужасу наделают в брюки и будут страшиться даже пикнуть перед бойцами.
Ты поняла или я снова наболтала бог известие что? Ничего не поделаешь, я очень благополучна, чтоб строчить стройно, при одной идеи, что в октябре я опять сяду за парту! О-ля-ля, да я хозяйка лишь что писала: " Не хочу предвосхищать грядущее! " Не сердись, не зря же меня именуют " комок противоречий "!
Анна.
Вторник, 1 августа 1944 г.
Милая Китти!
" Клубок противоречий "! Это крайняя выдумка крайнего письма, и с нее затеваю сейчас. " Клубок противоречий " – ты можешь разъяснить мне, что это означает? Что означает " возражение "? Как почтивсе остальные слова, и это словечко владеет двойной значение: возражение кому-нибудь и возражение внутреннее?
Первый значение традиционно значит: " не опознавать представления остальных людей, полагать, что ты лучше всех все знаешь, постоянно бросать за собой крайнее словечко ", – в общем, все те противные свойства, какие приписывают мне. А 2-ое никому не понятно, это – собственная секрет.
Однажды я тебе говорила, что у меня, в сущности, не одна воротила, а две. В одной таится моя необузданная веселость, ироническое известие ко всему, жизнерадостность и основное мое качество – ко всему касаться просто. Под этим я разумею вот что: не давать смысла флирту, поцелую, объятию, двусмысленной шутке. И эта воротила во мне постоянно вполнойготовности, она вытесняет иную, наиболее красивую, чистую и глубокую. Но ту, неплохую сторону Анны никто не знает, поэтому так недостаточно людей меня терпит.
Да, естественно, я радостный клоун на один пир, а позже цельный месяц никому не необходима. Совсем как для суровых людей амурный кинофильм: элементарно развлечение, отдых на часок, то, что сходу забываешь, ни неплохое, ни нехорошее. Мне мало досадно говорить тебе это, но отчего не заявить, раз это истина? Моя легкомысленная, поверхностная воротила постоянно побеждает ту, глубокую, одолевает ее. Ты не представляешь себе, как нередко я пробовала отложить, парализовать, утаить эту Анну, которая в конце концов сочиняет лишь половину такого, что зовется Анной, но ничто не значит, и я знаю отчего.
Я опасаюсь, что все, кто меня знает таковой, какой-никакой я постоянно посещаю, внезапно обнаружат, что у меня имеется и иная сторона, еще лучше, еще добросердечнее. Я опасаюсь, что нужно мной встанут насмехаться, назовут меня смешной и сентиментальной, не воспримут меня серьезно. Я привыкла, что ко мне относятся пустяково, но к этому привыкла лишь " простая " Анна, она может это перенести, а иная, " суровая ", очень для этого слаба. И ежели я когда-либо противволи вытаскиваю " неплохую " Анну на сцену, она съеживается, как растение " не-тронь-меня ", и как лишь ей нужно заговорить, она издаёт вместо себя Анну номер один и теряется, доэтого чем я успеваю опомниться.
И значит, что та, " приятная " Анна никогда не возникает на людях, но когда я одна, она главенствует. Я буквально знаю, какой-никакой мне охото быть, какая я имеется... в душе, но, к огорчению, я таковая лишь для себя самой. И, может быть – нет, даже наверное, – это фактор, отчего я считаю, что я по натуре глубочайшая и скрытная, а остальные – что я общительная и поверхностная. Внутри мне постоянно показывает путь та, " чистая " и " отменная " Анна, а снаружи я элементарно радостная козочка-попрыгунья.
И, как я уже разговаривала, я все испытываю не так, как произношу иным, благодарячему обо мне и создалось мировоззрение, что я шмыгаю за мальчишками, флиртую, везде сую собственный нос, зачитываюсь романами. И " радостная " Анна над этим смеется, грубит, равнодушно пожимает плечами, делает вид, что ее это совсем не касается. Но – увы! Та, иная, " тихая " Анна задумывается совершенно подругому. И так как я с тобой полностью правдива, то сознаюсь: мне чрезвычайно жалко, что я прилагаю неимоверные стремления, чтоб поменять себя, начинать иной, но любой раз мне приходится биться с тем, что посильнее меня.
И все во мне плачет: " Видишь, вот что вышло: у тебя отвратительная имя, кругом – насмешливые или огорченные лица, людям ты несимпатична – а все вследствии такого, что ты не слушаешь рекомендаций собственного лучшего " я ". Ах, я бы и подчинялась, но ничто не значит: стоит мне начинать суровой и тихой, как все задумываются, что это притворство, и мне приходится освобождаться шуткой. Я уж не произношу о собственной семье, они сходу начинают заподозрить, что я заболела, предоставляют таблетки от ведущий боли, от нервов, щупают пульс и лоб – уж нет ли у меня погода, узнают, действовал ли желудок, а позже порицают меня за нехорошее расположение. И я не выдерживаю, я затеваю по истинному капризничать, позже мне делается обидно, и вконцеконцов я выворачиваю сердечко наизнанку, нехорошим наружу, а неплохим внутрь, и затеваю находить средства – начинать таковой, как мне хотелось бы, какой-никакой я могла бы начинать, ежели бы... да, ежели бы не было на свете остальных людей...
Анна.
На этом ежедневник Анны обрывается.
4 августа " зеленая милиция " напала на " пристанище ", заключила всех, кто там прятался, совместно с Кралером и Коопхойсом, и увезла в германские и голландские концлагеря.
Гестапо разгромило " пристанище ". Среди старых книжек, журналов и газет, брошенных как попало, Мип и Элли отыскали ежедневник Анны. Кроме нескольких страничек ежедневник был напечатан вполне.
Из всех скрывавшихся возвратился лишь отец Анны. Кралер и Коопхойе вынесли оченьмного лишений в голландских лагерях и возвратились к собственным семьям.
Анна погибла в марте 1945 года в концлагере Берген-Бельзен, за два месяца до избавления Голландии.
По материалам журнала " МЫ ".
Дневник Анны Франк
Дневник Анны Франк
12 июня 1942 г.
Надеюсь, что я все смогу поручить тебе, как никому до сих пор не верила, надеюсь, что ты будешь для меня большой помощью.
Воскресенье, 14 июня 1942 г.
В пятницу я пробудилась уже в 6 часов. И полностью ясно – был мой день рождения. Но мне, естественно, невозможно было выздоравливать в такую рань, довелось удерживать любопытство до без четверти 7. Но более я не вытерпела, вульгарна в столовую, там меня повстречал Маврик, наш котенок, и стал ко мне ласкаться.
В 7 я побежала к отцу с матерью, позже мы все отправь в гостиную и там стали распутывать и рассматривать подарки. Тебя, мой ежедневник, я увидела сходу, это был самый-самый наилучший презент. Еще мне подарили букет роз, кактус и срезанные пионы. Это были первые цветочки, позже принесли еще немало.
Папа и мать накупили мне кучу даров, а товарищи элементарно задарили меня. Я получила книжку " Камера обскура ", настольную забаву, немало сластей, головоломку, брошку, " Голландские басни и легенды " Йозефа Козна и еще дивную книгу – " Дэзи катит в горы ", и средства. Я на них покупала " Мифы Древней Греции и Рима " – волшебные!
Потом за мной зашла Лиз, и мы отправь в школу. Я угостила учителей и целый собственный класс конфетами, позже начались уроки.
Пока все! Как я рада, что ты у меня имеется!
Суббота, 20 июня 1942 г.
Несколько дней я не писала, хотелось основательно обдумать – длячего вообщем нужен ежедневник? У меня странное эмоция – я буду новости ежедневник! И не лишь поэтому, что я никогда не занималась " писательством ". Мне видится, что позже и мне, и вообщем всем не любопытно станет декламировать излияния тринадцатилетней школьницы. Но не в этом дело. Мне элементарно охото строчить, а основное, охото выложить все, что у меня на душе.
" Бумага все стерпит ". Так я нередко задумывалась в печальные дни, когда сидела, положив голову на руки, и не знала, куда помещаться. То мне хотелось сидеть дома, то куда-нибудь пойти, и я так и не двигалась с места и все задумывалась. Да, бумага все стерпит! Я никому не намереваюсь демонстрировать эту тетрадь в толстом переплете с высокопарным заглавием " Дневник ", а ежели уж покажу, так истинному другу или подлинной подруге, иным это неинтересно. Вот я и произнесла основное, отчего я хочу новости ежедневник: поэтому что у меня нет подлинной подруги!
Надо разъяснить, подругому никто не усвоит, отчего тринадцатилетняя девочка ощущает себя таковой одинокой. Конечно, это не совершенно так. У меня дивные, добрые предки, шестнадцатилетняя сестра и, наверное, не меньше 30 знакомых или так именуемых товарищей. У меня сила почитателей, они глаз с меня не сводят, а на уроках даже ловят в зеркальце мою улыбку.
У меня немало родственников, дивные дяди и тети, дома у нас комфортно, в сущности, у меня имеется все – несчитая подруги! Со всеми моими знакомыми разрешено лишь баловаться и дурачиться, болтать о каждых пустяках. Откровенно побеседовать мне не с кем, и я вся, как плотно застегнутая. Может быть, мне самой нужно быть доверчивее, но тут ничто не поделаешь, жалко, что так значит.
Вот длячего мне нужен ежедневник. Но для такого чтоб у меня перед очами была реальная подружка, о которой я так издавна воображаю, я не буду вписывать в ежедневник одни лишь нагие факты, как совершают все, я хочу, чтоб эта тетрадка хозяйка стала мне подругой – и эту подругу будут манить Китти!
Никто ничто не усвоит, ежели внезапно, ни с такого ни с этого, приступить переписку с Китти, благодарячему поведаю поначалу свою биографию, желая мне это и не чрезвычайно любопытно.
Когда мои предки поженились, отцу было 36 лет, а маме – 25. Моя сестра Марго родилась в 1926 году во Франкфурте-на-Майне, а 12 июня 1929 года возникла я. Мы евреи, и благодарячему нам довелось в 1933 году сваливать в Голландию, где мой отец стал одним из начальников акционерного сообщества " Травис ". Эта организация связана с компанией " Колен и Ко ", которая вмещается в том же здании.
У нас в жизни было немало тревог – как и у всех: наши близкие остались в Германии, и гитлеровцы их преследовали. После погромов 1938 года оба маминых брата бегали в Америку, а бабушка приехала к нам. Ей тогда было 70 три года. После сорокового года жизнь вульгарна тяжелая. Сначала битва, позже капитуляция, позже германская оккупация. И тут начались наши мучения. Вводились новейшие законы, одни строже иного, вособенности нехорошо доводилось евреям. Евреи обязаны были перемещать желтую звезду, сдать велики, евреям запрещалось колесить в трамвае, не разговаривая уж об карах. Покупки разрешено было делать лишь от 3-х до 5 и крометого в особых еврейских лавках. После восьми вечера невозможно было вылезать на улицу и даже сидеть в саду или на балконе. Нельзя было бродить в кино, в театр – никаких развлечений! Запрещалось учиться плаванием, играться в окей или в теннис, – однимсловом, спорт также был под запретом. Евреям невозможно было бродить в краски к христианам, еврейских деток перевели в еврейские школы. Ограничений становилось все более и более.
Вся наша жизнь проходит в ужасе. Йоппи постоянно произносит: " Боюсь за чего-нибудь хвататься – а внезапно это запрещается? "
В январе этого года погибла бабуся. Никто не знает, как я ее обожала и как мне ее не хватает.
С 1934 года меня дали в детский сад при школе Монтессорн, а позже я осталась в данной школе. В крайний год моей классной воспитательницей была наша начальница госпожа К. В конце года мы с ней трогательно прощались и обе рыдали навзрыд. С 1941 года мы с Марго поступили в еврейскую гимназию: она – в 4-ый, а я – в первый класс.
Пока что нам, четверым, живется хорошо. Вот я и подошла к нынешнему дню и числу.
Среда, 8 июля 1942 г.
Милая Китти!
Между воскресным сутра и нынешним днем как какбудто прошли цельные годы. Столько только приключилось, как какбудто земля перевернулась! Но, Китти, как наблюдаешь, я еще существую, а это, по словам папы, – наиболее основное.
Да, я существую, лишь не узнавай, как и где. Наверное, ты меня сейчас совершенно не осознаешь. Придется поначалу поведать тебе все, что вышло в воскресенье.
В три часа – Гарри лишь что ушел и желал быстро возвратиться – внезапно раздался звонок. Я ничто не слыхала, комфортно лежала в качалке на веранде и читала. Вдруг в дверях показалась испуганная Марго. " Анна, папе прислали повестку из гестапо, – шепнула она. – Мама уже побежала к ван Даану ".( Ван Даан – неплохой известный отца и его сослуживец.)
Я ужасно перепугалась. Повестка... все знают, что это означает: лагерь... Передо мной мелькнули тюремные камеры – неужели мы позволим отобрать отца! " Нельзя его запускать! " – радикально произнесла Марго. Мы сидели с ней в гостиной и ожидали маму. Мама вульгарна к ван Даанам, нужно решить – ретироваться ли нам завтра в пристанище. Ван Дааны также уйдут с нами – нас станет семеро. Мы сидели неговорянислова, произносить ни о чем не могли. Мысль об папе, который ничто не подозревает, пошел проведать собственных подопечных в еврейской богадельне, ожидание, погода, ужас – мы совершенно онемели.
Вдруг звонок. " Это Гарри! " – произнесла я. " Не открывай! " – удержала меня Марго, но ужас оказался бесполезным: мы услыхали гласа матери и государя Даана, они говорили с Гарри. Потом он ушел, а они вошли в дом и заперли за собой двери. При каждом звонке Марго или я прокрадывались книзу и глядели – не отец ли это. Решили никого иного не впускать.
Нас отправили из комнаты. Ван Даан желал побеседовать с матерью одиннаодин. Когда мы сидели в нашей комнате, Марго мне произнесла, что повестка пришла не отцу, а ей. Я еще более испугалась и стала несладко рыдать. Марго только шестнадцать лет. Неужели они желают отправлять таковых девочек без родителей? Но, к счастью, она от нас не уйдет. Так произнесла мать, и, наверное, отец также подготавливал меня к этому, когда заявлял об пристанище.
А какое пристанище? Где мы спрячемся? В городке, в селе, в каком-нибудь доме, в хижине – когда, как, где? Нельзя было задавать эти вопросы, но они у меня все время крутились в голове.
Мы с Марго стали складывать наиболее нужное в наши школьные сумки. Первым занятием я брала эту тетрадку, позже что попало: бигуди, носовые платки, учебники, гребенку, старые письма. Я задумывалась о том, как мы станем прятаться, и совала в сумку любую чепуху. Но мне не жаль: воспоминания подороже платьев.
В 5 часов вконцеконцов возвратился отец. Он позвонил государю Коопхойсу и попросил вечером зайти. Господин ван Даан пошел за Мип. Мип работает в конторе у отца с 1933 года, она стала нашим преданным ином и ее новый муж Хенк также. Она пришла, уложила ботинки, платьица, пальто, мало белья и чулок в багаж и обещала вечером снова зайти. Наконец у нас стало бесшумно. Есть никто не мог. Все еще было горячо и вообщем когда-то удивительно и непривычно.
Верхнюю комнату у нас снимает некоторый государь Гоудсмит, он разведен с супругой, ему 30. Видно, в это воскресенье ему нечего было делать, он сидел у нас до 10, и никоимобразом невозможно было его жить.
В одиннадцать пришли Мип и Хенк ван Сантен. В чемодане Мип и в глубочайших кармашках ее супруга опять стали пропадать чулки, ботинки, книжки и платье. В половине двенадцатого они ушли, тяжко нагруженные. Я устала до полусмерти, и, желая я знала, что дремлю заключительную ночь в собственной постели, я тут же заснула. В половине шестого утра меня пробудила мать. К счастью, было не так горячо, как в воскресенье. Весь день накрапывал теплый дождь. Мы все четыре столько на себя одели теплого, какбудто собирались спать в холодильнике. Но нам нужно было брать с собой как разрешено более одежды. В нашем расположении никто не решился бы идти по улице с томным чемоданом. На мне было две рубахи, две пары чулок, три пары трико и платьице, а сверху – юбка, пиджак, летнее пальто, позже мои лучшие туфли, ботики, платок, шапка и еще каждые платьица и шарфы. Я уже дома чуток не задохнулась, но всем было не до этого.
Марго набила сумку учебниками, села на велик и поехала за Мип в неизвестную мне даль. Я еще не знала, в каком загадочном месте мы станем скрываться... В 7 часов 30 минут мы захлопнули за собой двери. Единственное вещество, с которым я простилась, был Маврик, мой возлюбленный котенок, его обязаны были приютить соседи. Об этом мы оставили записочку государю Гоудсмиту. На кухонном столе покоился фунт мяса для кота, в столовой не убрали со стола, кровати мы не заправили. Все производило воспоминание, какбудто мы бегали сломя голову. Но нам было равнодушно, что скажут люди. Мы желали лишь выйти и успешно добраться до места. Завтра напишу еще!
Анна.
Пятница, 21 августа 1942 г.
Милая Китти!
Наше пристанище стало реальным тайником. Господину Кралеру пришла блестящая мысль – прикрыть плотно ввод к нам сюда, на заднюю половину дома, поэтому что вданныймомент немало обысков – отыскивают велики. Выполнил этот чин государь Воссен. Он сделал подвижную книжную полку, которая раскрывается в одну сторону, как дверь. Конечно, его довелось " посвятить ", и сейчас он готов посодействовать нам во всем. ныне, когда спускаешься книзу, необходимо поначалу нагнуться, а позже скакнуть, так как ступень снята. Через три дня мы все набили ужасные шишки на лбу, поэтому что забывали нагнуться и стукались башкой о низкую дверь. ныне там приколочен валик, набитый стружкой. Не знаю, поможет ли!
Читаю я недостаточно. Пока что я перезабыла почтивсе, чему нас изучали в школе. Жизнь тут одинаковая. Мы с государем ван Дааном нередко ссоримся. Конечно, Марго ему видится куда милее. Мама обращается со мной, как с маленькой, а я этого не выношу. Петер также не стал приятнее. Он кислый, целый день валяется на постели, времяотвремени кое-что мастерит, а позже снова дремлет. Такой тюфяк!
Анна.
Пятница, 9 октября 1942 г.
Милая Китти!
Сегодня у меня чрезвычайно грустные и томные новости. Многих евреев – наших товарищей и знакомых – заключили. Гестапо обходится с ними страшно. Их грузят в теплушки и посылают в иудейский лагерь Вестерборк. Это – ужасное пространство. На тыщи человек не хватает ни умывалок, ни уборных. Говорят, что в домах все дремлют вповалку: мужчины, дамы, детки. Убежать нереально. Заключенных из лагеря сходу выяснят по бритым головам, а почтивсех и по типично еврейской наружности.
Если уж тут, в Голландии, так ужасно, то какой-никакой кошмар ожидает их там, куда их отправляют! Английское радио передает, что их ожидают газовые камеры, и, может быть, это еще самый-самый стремительный метод уничтожения. Мип ведает страшные случаи, она хозяйка в ужасном волнении. Она ожидала машинку гестапо, которая собирает всех подряд. Старуха дрожала от ужаса. Зенитки гремели, лучи прожекторов шарили в темноте, эхо от грома британских самолетов перекатывалось посреди домов. Но Мип не решалась брать старуху к себе. Немцы за это наказывают чрезвычайно сердито.
Элли также стала тихой и печальной. Ее друга выслали в Германию на принудительные работы. Она опасается, чтоб его не уничтожило при бомбежке. Английские летчики скидывают тонны бомб. Я считаю, что дурные шуточки вроде: " Ну, вся тонна на него не упадет! " или " Одной бомбы также хватит! " – чрезвычайно бестактны и неразумны. И не лишь Дирк попал в беду, далековато нет. Каждый день увозят молодежь на принудительные работы. Некоторым удается убежать по дороге или исчезнуть заблаговременно, но таковых чрезвычайно недостаточно.
Моя грустная повесть еще не кончена. Знаешь ли ты, что такое заложники? Тут немцы выдумали самую утонченную пытку. Это ужаснее только. Хватают без разбора ни в чем не повинных людей и держат в тюрьме. Если где-либо обнаруживают " саботаж " и виновника не обретают, то имеется предлог шлепнуть нескольких заложников. И позже в газетах возникают предупреждения. Что за люд эти немцы! И я также как-то принадлежала к ним. Но Гитлер издавна объявил нас лишенными гражданства. Да, большей злобы меж таковыми германцами и евреями нигде на свете нет!
Среда, 13 января 1943 г.
Милая Китти!
Сегодня мы снова ужасно расстроены, невозможно тихо сидеть и действовать. Происходит кое-что страшное. Днем и ночкой несчастных людей увозят и не разрешают ничто хватать с собой – лишь рюкзак и мало средств. Но и это у них также позже отнимают!
Семьи разлучают, отцов и матерей отрывают от деток. Бывает, что детки прибывают домой из школы, а родителей нет, или супруга уйдет за покупками и ворачивается к опечатанной двери – какоказалось, всю семью увели!
И посреди христиан вырастает беспокойство: молодежь, их сыновей, отправляют в Германию. Везде несчастье!
Каждую ночь сотки самолетов летят чрез Голландию бомбить германские городка, любой час в России и в Африке погибают сотки людей. Весь земной шар сошел с ума, всюду погибель и поражение.
Конечно, союзники вданныймомент в лучшем расположении, чем немцы, но конца все одинаково не следовательно.
Нам живется хорошо, лучше, чем миллионам остальных людей. Мы сидим тихо, в сохранности, мы в состоянии основывать планы на послевоенное время, мы даже можем ликовать новеньким платьям и книжкам, а нужно было бы мыслить, как отложить любой цент и не истратить его зря, поэтому что будетнеобходимо помогать иным и выручать всех, кого разрешено избавить.
Многие ребятишки носятся в одних тонких платьях, в древесных башмаках на босу ногу, без пальто, без перчаток, без шапок. В желудках у них пусто, они жуют репу, из прохладных комнат выбегают на мокрые улицы, под дождик, ветр, позже прибывают в сырую, нетопленую школу. Да, в Голландии дошло до такого, что детки на улице выпрашивают у прохожих кусочек пища! Я бы могла напротяжениинесколькихчасов говорить, насколько горя принесла битва, но мне от этого делается еще печальнее. Нам ничто не остается, как тихо и мужественно ожидать, покуда придет конец несчастьям. И все ожидают – евреи, христиане, все народы, целый мир... А почтивсе ожидают погибели!
Анна.
Суббота, 30 января 1943 г.
Милая Китти!
Я вне себя от бешенства, но обязана сдерживаться! Хочется топать ногами, кричать, трясти маму за плечи – не знаю, что бы я ей сделала за эти злобные слова, насмешливые взоры, нарекания, которыми она меня осыпает, как стрелами из туго натянутого кривизна. Мне охото крикнуть маме, Марго, Дусселю, даже папе: оставьте меня, дайте мне вздохнуть тихо! Неужели так и спать любой пир в слезах, на влажной подушке, с опухшими очами и тяжелой башкой? Не трогайте меня, я хочу выйти от всех, выйти от жизни – это было бы наиболее наилучшее! Но ничто не значит. Они не знают, в каком я отчаянии. Они сами не понимают, какие царапины они мне наносят.
А их сострадание, их иронию я совершенно не могу выдерживать! Хочется завыть во целый глас!
Стоит мне раскрыть рот – им уже видится, что я наговорила лишнего, стоит замолчать – им забавно, любой мой протест – грубость, в всякой разумной идеи – подвох, ежели я устала – означает, я лентяйка, ежели съела излишний кусочек – эгоистка, я дурочка, я трусиха, я хитрая – однимсловом, только не перечесть. Целый день лишь и слышу, какое я невыносимое вещество, и желая я действую вид, что мне забавно и вообщем наплевать, то на самом деле мне это далековато не равнодушно.
Я попросила бы бога господа изготовить меня таковой, чтоб никого не нервировать. Но из этого ничто не выйдет. Видно, таковой я родилась, желая я испытываю, что я совсем не таковая нехорошая. Они и не подозревают, как я стараюсь все делать отлично. Я смеюсь совместно с ними, чтоб не демонстрировать, как углубленно я страдаю. Сколько раз я заявляла маме, когда она пристрастно на меня нападала: " Мне равнодушно, скажи, что желаешь, лишь рукипрочь меня в покое, все одинаково я неисправима! "
Тогда мне молвят, что я дерзкая, и дня два со мной не говорят, а позже внезапно все забывается и прощается. А я так не могу – один день быть с человеком ужасно нежной и симпатичной, а на иной день его ненавидеть! Лучше избрать " золотую середину ", желая ничто " золотого " я в ней не вижу! Лучше удерживать свои идеи при себе и ко всем касаться втомжедухе пренебрежительно, как они относятся ко мне!
Если бы лишь получилось!
Анна.
Понедельник, 19 июля 1943 г.
Милая Китти!
В воскресенье шибко бомбили Амстердам-Норд. Разрушения, наверное, страшные. Целые улицы превращены в груды щебня, и пригодится много дней, чтоб пристроить всех, у кого разбомбило дома. Уже записанно 200 убитых и оченьмного раненых. Больницы переполнены. Дети бродят по улицам, отыскивают под обломками отцов и матерей. Меня и вданныймомент кидает в холод, как лишь вспомню глухой гул и шум, какие и нам угрожали смертью.
Анна.
Четверг, 11 ноября 1943 г.
ОДА МОЕЙ АВТОРУЧКЕ
( " Светлой памяти ")
Авторучка постоянно была моим сотоварищем. Я чрезвычайно ею дорожила, поэтому что у нее золотое перышко, а я, по истине заявить, пишу отлично лишь таковыми перьями. Моя рукоятка прожила длинную и увлекательную жизнь, о которой я и намереваюсь вданныймомент поведать.
Мне было 9 лет, когда моя рукоятка( кропотливо упакованная в вату) прибыла к нам в ящичке с надписью " Без цены ". Этот красивый презент прислала моя приятная бабушка – тогда она еще жила в Ахене. Я болела гриппом, лежала в кровати, а на улице завывал февральский ветр. Чудесная рукоятка в красном кожаном футляре тут же была показана моим подругам и знакомым. Я, Анна Франк, стала гордой владелицей авторучки!
Когда мне исполнилось 10 лет, я получила позволение хватать ручку в школу, и преподавательница позволила мне воспользоваться ею на уроках.
К огорчению, на последующий год мне довелось бросать родное драгоценность дома, поэтому что классная наставница нашего шестого класса разрешала строчить лишь школьными ручками.
Когда мне было двенадцать лет и я перешла в еврейскую гимназию, мне подарили новейший футляр с отделением для карандаша и с роскошной застежкой на молнии.
Когда мне исполнилось тринадцать, рукоятка отправилась со мной в пристанище и тут была мне преданной помощницей в переписке с тобой и в упражнениях. ныне мне уже четырнадцать, и моя рукоятка была со мной целый крайний год моей жизни...
В пятницу вечером я вышла из собственной комнаты в общую и желала присесть за стол поработать. Но меня свирепо прогнали, так как папа и Марго занимались латынью. Ручка так и осталась на столе... Анне же довелось наслаждаться самым краешком стола, и она, тяжко охая, принялась " тереть фасоль ", то имеется чистить заплесневелые карие фасолины.
Без четверти 6 я подмела пол и кинула сор совместно с кожурой от фасоли прямо в печку. Сразу взмахнуло мощное огонь, и я чрезвычайно обрадовалась, поэтому что пламя уже потухал, а тут внезапно опять запылал. Между тем " латинисты " кончили свои дела, и сейчас я могла присесть за стол и позаниматься. Но ручки моей нигде не было. Я обыскала все вокруг, мне помогала Марго, позже к нам присоединилась мать, позже находили папа с Дусселем, но моя правильная подруга пропала бесследно.
" Возможно, она угодила в печку совместно с фасолью ", – предположила Марго.
" Быть не может! " – ответила я. Но мою трогательную ручку так и не получилось найти, и мы уже к вечеру решили, что она сгорела, тем наиболее что пластмасса так отлично горит. И правильно, наша печальная гипотеза подтвердилась – на последующее утро папа отыскал в зале наконечник. От золотого пера и отпечатка не осталось. " Очевидно, оно расплавилось и смешалось с золой ", – решил папа. Но у меня имеется одно утешение, хоть и чрезвычайно слабенькое: рукоятка моя была послушна кремации, что я – когда-либо в будущем – желаю и себе!
Суббота, 27 ноября, 1943 г.
Милая Китти!
Вчера вечером, когда я уже засыпала, я внезапно явственно увидела Лиз.
Она стояла передо мной – оборванная, изнуренная, щеки ввалились. Ее огромные глаза были обращены ко мне с укором, какбудто она желала заявить: " Анна, длячего ты меня кинула? Помоги же мне! Выведи меня из этого ада! "
А я ничем не могу ей посодействовать, я обязана сложа руки глядеть, как люди мучаются и погибают, и могу лишь просить господа, чтоб он уберег ее и дал нам опять свидеться. Почему мне представилась конкретно Лиз, а не кто-либо иной полностью ясно. Я судила о ней ошибочно, по-детски, я не понимала ее страхов. Она чрезвычайно обожала свою подругу и опасалась, что хочу их поссорить. Ей было чрезвычайно тяжко. Я-то знаю, мне это эмоция отлично знакомо!
Иногда я мимоходом задумывалась о ней, но тут же из эгоизма уходила в свои веселья и горести. Вела я себя страшно, и сейчас она стоит передо мной, бледная, печальная, и глядит на меня умоляющими очами... Если бы я могла хоть чем-нибудь ей посодействовать!
Господи, да как же это – у меня имеется все, что угодно, а ее ожидает таковая ужасная участь! Она ни чуток не меньше меня веровала в господа и постоянно всем желала блага. Почему же мне суждено существовать, а она, быть может, быстро умрет? В чем же разница меж нами? Почему мы разлучены с ней?
Честно разговаривая, я не упоминала о ней вот уже немало месяцев – да, практически цельный год. Не то чтоб совершенно не упоминала, а элементарно никогда не задумывалась о ней, никогда не представляла ее себе таковой, какой-никакой она появилась мне вданныймомент в собственной ужасной беде.
Ах, Лиз, надеюсь, что ты постоянно будешь с нами, ежели лишь переживешь войну! Я бы сделала для тебя все на свете, все, что упустила...
Но когда я смогу ей посодействовать, она уже не станет нуждаться в моей поддержке. Вспоминает ли она меня хоть времяотвремени? И с каким ощущением?
Господи, помоги ей, сделай так, чтоб она не ощущала себя всеми покинутой. Пусть она знает, что я размышляю о ней с состраданием и любовью. Может быть, это даст ей силы выдержать. Нет, не необходимо более о ней мыслить. Все время вижу ее перед собой. Ее большие глаза так и стоят передо мной.
Запала ли религия углубленно в сердечко Лиз или все это навязано ей старшими? Не знаю, никогда ее об этом не спрашивала. Лиз, приятная Лиз, ежели бы разрешено было возвратить тебя, ежели бы я могла разделять с тобой все, что у меня имеется! Поздно, сейчас я ничем не могу посодействовать, сейчас невозможно поправить то, что упущено. Но я никогда ее не забуду, пожизненно буду за нее молиться!
Анна.
Пятница, 7 января, 1944 г.
Милая Китти!
Какая я глупая! Ни разу мне не пришло в голову поведать тебе о себе и о всех моих поклонниках.
Когда я была совершенно малая, чуток ли не в детском саду, мне чрезвычайно нравился Карл Самсон. Отца у него не было, он жил с мамой у тетки. Сын тетки, его двоюродный брат Бобби, разумный, стройный, темноволосый паренек, нравился всем еще более, чем небольшой смешной толстячок Карл. Но я не направляла интереса на наружность и немало лет дружила с Карлом. Мы с ним продолжительно были самыми реальными хорошими друзьями, но я ни в кого не влюблялась.
Потом на моем пути встал Петер, и первая детская влюбленность полностью захватила меня. Я ему также нравилась, и мы с ним были неразлучны единое лето. Я вижу нас вдвоем – мы бродим по улицам, держась за руки, он – в полотняном костюмчике, я – в летнем платье.
После каникул он поступил в настоящее, а я вульгарна в старший приготовительный класс. То он заходил за мной в школу, то я – за ним. Петер был чрезвычайно прекрасен – высочайший, стройный, согласный, со безмятежным, суровым и разумным лицом. У него были черный волосы, румяные, загорелые щеки, волшебные коричневые глаза и узкий нос. Особенно я обожала, когда он хохотал. У него становился таковой веселый, ребячливый вид.
На летние каникулы мы уехали. Когда мы возвратились, Петер переехал на иную квартиру и сейчас жил вблизи с одним мальчиком, он был еще ветше Петера, но так с ним подружился, что водой не разольешь! Наверное, этот паренек ему произнес, что я совершенно мелюзга, и Петер закончил со мной дружить. Я так его обожала, что поначалу ни за что не могла с этим примириться, но позже поняла, что, ежели стану за ним носиться, меня будут дразнить " мальчишницей ".
Шли годы. Петер дружил лишь с девочками собственного возраста, а со мной даже не здоровался, но я никоимобразом не могла забыть его.
Когда я перешла в еврейскую гимназию, в меня влюбилось немало мальчиков из моего класса. Мне было чрезвычайно славно, я ощущала себя польщенной, но в общем это меня не трогало.
Потом в меня безрассудно влюбился Гарри. Но, как я уже произнесла, более я никого не обожала.
Как произносит поговорка: " Время исцеляет все царапины ".
Так было и со мной. Но я воображала, что забыла Петера и что мне он совсем безразличен. Но в моем подсознании крепко жила память о нем, и единожды довелось себе сознаться: меня так терзала горячность к его знакомым девчонкам, что я намеренно пыталась о нем не мыслить.
А сейчас сутра мне стало яcно, что ничто не поменялось, напротив: чем ветше и взрослее я становилась, тем более росла моя влюбленность. ныне я разумею, что Петер тогда считал меня ребенком, и все же мне было тяжело и несладко, что он так скоро меня запамятовал. Я вижу его перед собой так четко, что разумею: никто иной так не станет наполнять мои идеи.
Сон совершенно сбил меня с толку. Когда папа желал поцеловать меня сутра, я чуток не вскрикнула: " Ах, отчего ты не Петер! " Все время размышляю о нем, целый день твержу про себя: " О Петер, приятный мой Петер! "
Кто же мне поможет? Хочется существовать далее и умолять господа, чтоб он дал мне свидеться с Петером, когда я буду на воле. Он по моим очам выяснит, что я испытываю, и скажет: " Ах, Анна, ежели бы я знал, я издавна бы пришел к тебе! "
Однажды, когда мы с отцом разговаривали о сексуальных вопросах, он произнес, какбудто я еще не могу взятьвтолк, что такое " желание ". Но я знала, что разумею, а уж теперь-то мне все ясно наверное!
Нет для меня ничто подороже тебя, мой Петель!
Я посмотрелась в зеркало – у меня стало совершенно иное лицо. Глаза глубочайшие, ясные, щеки порозовели, как никогда, и рот видится нежнее. У меня блаженный вид, и все же в очах у меня некая печаль, от которой меркнет ухмылка на губах. Не могу я быть счастливой, поэтому что знаю – Петер вданныймомент обо мне не задумывается. Но я опять испытываю на себе взор его трогательных глаз и его прохладную, нежную щеку у моей щеки...
О Петель, Петель, как мне изгладить твой образ? Разве разрешено доставить себе кого-нибудь на твоем месте? Какая ничтожная фальшивка! Я так обожаю тебя, что влюбленность не уменьшается в моем сердечко, она желает вырваться на волю, раскрыться во всей собственной силе!
Неделю обратно, нет, даже вчера, ежели бы меня кто-либо спросил, за кого я желала бы вылезти замуж, я произнесла бы: " Не знаю ". А сейчас я готова крикнуть: " За Петера, лишь за Петера, я обожаю его всем сердцем, всей душой, безмерно и все же не хочу, чтоб он был очень настойчив, нет, я позволю ему лишь тронуть моей щеки ".
Я сидела сейчас на чердаке и задумывалась о нем. И после короткого беседы мы оба начали рыдать, и я опять ощутила его губки, нескончаемо нежное касание его щеки.
" О Петер, думай обо мне, приди ко мне, мой приятный, приятный Петер! "
Анна.
Суббота, 22 января 1944 г.
Милая Китти!
Объясни мне, просьба, почему большаячасть людей так опасается раскрыть собственный врождённый мир? Почему я вожу себя в сообществе совершенно не так, как нужно? Наверно, тут имеется предпосылки, знаю, но все же почему-то, что даже с самыми недалёкими людьми никогда не бываешь искренней до конца.
У меня такое эмоция, как какбудто после такого сна я чрезвычайно повзрослела, стала когда-то более " человеком ". Ты, наверняка, удивишься, ежели я тебе открою, что даже о ван Даанах я сейчас сужу иначе. Я гляжу на наши дискуссии и стычки без бывшего предубеждения.
Отчего я так переменилась?
Видишь ли, я немало задумывалась о том, что дела меж нами могли бы сформироваться совершенно подругому, ежели бы моя мать была подлинной безупречной " мамочкой ". Спору нет, фру ван Даан никоимобразом не назовешь человеком вежливым. Но мне видится, что разрешено было бы избежать пятидесятипроцентов данных нескончаемых прений, ежели бы мать была наиболее легким человеком и не обостряла дела. У фру ван Даан имеется свои позитивные свойства, с ней разрешено договориться. Несмотря на целый собственный эгоизм, незначительность и сварливость, она просто идет на уступки, ежели ее не нервировать и не подзуживать. Правда, ее хватает быстро, но при неком терпении разрешено с ней мочь. Надо лишь по-дружески, неприкрыто обсуждать вопросы о нашем воспитании, о баловстве, о еде и так дальше. Тогда мы не стали бы выкапывать друг у друга лишь нехорошие черты!
Знаю, знаю, что ты скажешь, Китти!
" Неужто это твои идеи, Анна? И это пишешь ты, ты, о которой „верхние“ разговаривали столько отвратительного? Ты, которая выяснила столько несправедливости ". Да, это пишу я! Хочу хозяйка до только докопаться, не желаю существовать по старенькой поговорке: " Как деды пели... " Нет, я буду учить ван Даанов и выясню, что истина, а что преувеличение. А ежели я также разочаруюсь в них, тогда и запою ту же песенку, что и мои предки. Но ежели " верхние " окажутся лучше, чем о них молвят, я стараюсь повредить неправильное понятие, которое сформировалось у моих родителей, а ежели не удастся, останусь при собственном мировоззрении и собственном суждении. Буду воспользоваться хотькаким поводом, чтоб произносить с фру ван Даан на различные темы, и не постесняюсь объективно выговаривать родное мировоззрение. Не зря же меня зовут " фрейлейн Всезнайка ".
Конечно, я не намереваюсь идти против собственного семейства, но сплетням я более не верую! До сих пор я была крепко уверена, что во всем повинны ван Дааны, но, наверняка, дробь вины лежит и на нас.
По сути дела мы, обязано быть, постоянно правы. Но от людей умных – а мы себя причисляем к ним – все-же нужно ожидать, что они сумеют ужиться с самыми различными людьми. Надеюсь, что я проведу в жизнь то, в чем я сейчас убеждена.
Анна.
Пятница, 18 февраля 1944 г.
Милая Китти!
Когда я подымаюсь вверх, я обязательно стараюсь увидеть " его ". Моя жизнь стала еще проще, в ней опять возник значение, имеется чему ликовать.
Хорошо, что " объект " моих дружественных эмоций постоянно сидит дома и мне нечего страшиться соперниц( несчитая Марго). Не думай, что я неравнодушна, совсем нет. Но у меня такое эмоция, что меж мной и Петером растёт кое-что чрезвычайно неплохое, и наша дружба, наше доверие встанут еще сильнее. Как лишь возникает вероятность, я бегу к нему. ныне совершенно не то, что ранее, когда он не знал, о чем со мной произносить. Он все произносит и произносит, даже когда я совершенно намереваюсь ретироваться.
Маме не чрезвычайно нравится, что я так нередко хожу вверх. Она произносит: " Не надоедай Петеру, рукипрочь его в покое ". Неужели она не соображает, что это совершенно особые, искренние треволнения? Каждый раз, как я прихожу оттуда, обязательно спросит, где я была. Терпеть этого не могу. Отвратительная повадка.
Анна.
Вторник, 7 марта 1944 г.
Милая Китти!
Когда я вспоминаю свою жизнь до 1942 года, мне все видится ненастоящим. Ту жизнь водила совершенно иная Анна, не та, которая тут так поумнела. Да, чудесная была жизнь! Масса почитателей, 20 подружек и знакомых, практически все учителя обожают, предки балуют напропалую, насколько угодно лакомств, средств – что же еще?
Ты узнаешь, как это я ухитрялась всех завоевать? Когда Петер произносит, что во мне имеется " притягательность ", это не совершенно правильно. Учителям нравилась моя находчивость, мои остроумные замечания, радостная ухмылка и опасный взор на вещи – все это казалось им дорогим, смешным и занятным. Я была ужасной " флиртушкой ", кокетничала и веселилась. Но при этом у меня были и отличные свойства – прилежание, прямота, доброжелательность. Всем без различия я позволяла расстреливать у себя, никогда не воображала и каждые сласти раздавала вправо и влево. Может быть, я стала бы презрительной потому, что мною все так балдели? Может быть, даже лучше, что меня, так заявить, в апогее праздника внезапно кинули в самую будничную жизнь, но прошло более года, доэтого чем я привыкла, что никто более мною не восхищается.
Как меня именовали в школе? Главной заводилой во всех проделках и проказах – постоянно я была первая, никогда не ныла, не капризничала. Неудивительно, что любому было славно провожать меня в школу и показывать мне тыщу символов интереса.
Та Анна видится мне чрезвычайно знатной, но поверхностной девочкой, с которой сейчас у меня нет ничто всеобщего. Петер чрезвычайно верно увидел: " Когда я тебя встречал ранее, ты пожизненно была окружена двумя-тремя мальчиками и цельным выводком девочек, постоянно ты смеялась, шалила, постоянно была в центре ".
Что же осталось от данной девочки? Конечно, я еще не разучилась смеяться, еще умею любому ответствовать, умею так же отлично – а может быть, еще лучше – разбираться в людях, умею флиртовать... ежели захочется. Конечно, мне бы хотелось еще хоть один пир, хоть некотороеколичество дней или недельку протянуть так забавно, так легкомысленно, как доэтого, но я знаю, что к концу данной недели мне все так надоело бы, что я была бы благодарна главному встречному, который побеседовал бы со мной серьезно. Не необходимы мне фанаты – необходимы товарищи, не хочу, чтоб балдели моей симпатичной ухмылкой, – хочу, чтоб меня оценивали за внутреннюю суть, за нрав. Знаю непревзойденно, что тогда круг знакомых будет еще уже. Но это не гроза, только бы со мной остались некотороеколичество товарищей, реальных, искренних товарищей!
Однако я в то время не постоянно была спокойно благополучна. Часто я ощущала себя одинокой, но так как была занята с утра до вечера, то мыслить об этом было прежде и я веселилась вовсю. Сознательно или неосознанно, но я пыталась шуткой наполнить пустоту. ныне я оглядываюсь на свою прошлую жизнь и берусь за работу. Целый кусочек жизни безвозвратно ушел. Беспечные, беззаботные школьные дни никогда не возвратиться.
Да я и не тоскую по той жизни, я выросла из нее. Я уже не умею так неосторожно развлекаться, постоянно в глубине души я остаюсь суровой.
Свою жизнь до истока 1944 года я вижу, какбудто через увеличительное стекло. Дома – солнечная жизнь, позже – в 1942 году – переезд сюда, резкая смена, ссоры, нарекания. Я не могла сходу изучить эту смену, она меня сшибла с ног, и я держалась и противилась лишь наглостью.
Первая половина 1943 года: нескончаемые слезы, одиночество, постепенное сознание собственных ошибок и недочетов, и в самом деле чрезвычайно огромных, желая они кажутся еще более.
Я пыталась все разъяснить, пыталась перетянуть Пима на свою сторону – это не вышло. И мне довелось одной улаживать тяжелую задачку: так преобразоваться, чтоб не чуять нескончаемых наставлений, какие доводили меня практически до уныния.
Вторая половина года сложилась лучше: я выросла, со мной стали уже почаще знаться как со зрелой. Я более задумывалась, истока строчить рассказы и пришла к заключению, что никто не владеет права кидаться мною, как мячиком. Я желала формировать собственный нрав хозяйка, по собственной воле. И еще одно: я поняла, что отец не во всем может быть моим поверенным. Никому не стану полагаться более, чем самой себе.
После Нового года – 2-ая крупная смена – мой сон... После него я поняла свою тоску по другу: не по девочке-подруге, а по другу-мальчику. Я открыла счастье внутри себя, нашла, что мое легкомыслие и веселость – лишь защитный броня. Постепенно я стала спокойнее и ощутила безграничную тягу к добру, к красе.
И вечером, лежа в кровати, когда я заканчиваю мольбу словами: " Благодарю тебя за все неплохое, милое и красивое ", – во мне все ликует. Я вспоминаю все " неплохое ": наше избавление, мое излечение, позже все " милое ": Петера и то робкое, ласковое, до что мы оба еще опасаемся дотронуться, то, что еще придет, – влюбленность, влечение, счастье. А позже вспоминаю все " красивое ", оно – во всем мире, в природе, в художестве, в красе, – во всем, что отлично и гордо
Тогда я размышляю не о несчастье, а о том чудесном, что есть кроме него. Вот в чем главное отличие меж мной и матерью. Когда человек в тоске, она ему рекомендует: " Думайте о том, насколько на свете горя, и будьте признательны, что вам это не приходится болеть ".
А я рекомендую иное: " Иди в поле, на волю, на солнце, иди на волю, старайся отыскать счастье в себе, в господе. Думай о том чудесном, что делается в твоей душе и кругом тебя, и будь счастлив ".
По моему понятию, мамин комитет неправилен. А ежели у тебя самого горе, что же тогда делать? Тогда ты исчез. А я считаю, что постоянно остается красивое: натура, солнце, воля, то, что у тебя в душе. За это нужно обращаться, тогда ты отыщешь себя, отыщешь господа, тогда ты все выдержишь.
А тот, кто сам счастлив, может отдать счастье и иным. Тот, в ком имеется мужество и стойкость, тот никогда не сдается и в горе!
Анна.
Суббота, 1 апреля 1944 г.
Милая Китти!
И все же мне чрезвычайно тяжело. Ты осознаешь, о чем я? Я скучаю о поцелуе, о том поцелуе, которого так продолжительно приходится ожидать. Неужели он глядит на меня лишь как на приятеля? Неужели я для него не стану чем-то огромным? Ты знаешь, да я и хозяйка знаю, что я мощная, что практически все трудности я могу идти одна, и что я не привыкла их с кем-нибудь разделять. За свою мама я никогда не цеплялась. А сейчас мне так охото решать ему голову на плечо и элементарно затихнуть!
Никогда, никогда я не забуду, как во сне я ощутила щеку Петера и какое это было необычное, красивое эмоция! Неужели он этого не желает? Может быть, лишь робость препятствует ему сознаться в любви? Но отчего же ему так охото, чтоб я постоянно была возле него? Ах, отчего он ничто не скажет? Нет, более не буду, стараюсь быть спокойной. Надо сохраниться мощной, нужно терпеливо ожидать – и все сбудется. Но... но вот что наиболее нехорошее: значит так, какбудто я за ним шмыгаю, поэтому что постоянно я хожу за ним вверх, а не он прибывает ко мне. Но таккак это зависит лишь от расположения наших комнат, он обязан это взятьвтолк! Ох, почтивсе, чрезвычайно немало ему еще нужно взятьвтолк!
Анна.
Четверг, 6 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Ты спросила меня, чем я более только увлекаюсь, чем увлекаюсь, и я отвечаю тебе. Не пугайся, у меня данных интересов тьма-тьмущая!
На главном месте стоит беллетристика, но это, в сущности, невозможно именовать элементарно увлечением.
Во-вторых, я увлекаюсь родословными царских домов. Из газет, книжек и журналов я собрала материал о французских, германских, испанских, британских, австрийских, российских, норвежских и нидерландских царствующих домах и немало уже систематизировала, поэтому что я издавна действую выписки из всех биографических и исторических книжек, какие читаю. Я даже переписываю цельные отрывки из летописи. Значит, деяния – мое третье интерес; папа мне брал немало исторических книжек. Не дождусь дня, когда я хозяйка снова смогу копаться в общественной библиотеке.
В-четвертых, я увлекаюсь греческой и римской мифологией, и у меня по этому предмету также имеется немало книг. Потом я увлекаюсь собиранием портретов звезд и фамильных фото. Я почитаю книжки, чтение и увлекаюсь всем, что касается писателей, стихотворцев и живописцев, а втомжедухе историей искусств. Может быть, позднее начну интересоваться и музыкой. С определенной антипатией я отношусь к алгебре, геометрии и математике. Все другие школьные предметы я обожаю, но историю более только!
Анна.
Воскресенье сутра, возле одиннадцати, 16 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Запомни совсем недавний день – его невозможно забыть, поэтому что он самый-самый принципиальный день в моей жизни. Да и для каждой женщины тот день, когда ее впервыйраз поцеловали, – самый-самый принципиальный день! Вот и у меня также. Тот раз, когда Брам поцеловал меня в правую щеку, не считается, и когда м-р Уокер поцеловал мне руку – также не в счет.
Слушай же, как меня впервыйраз поцеловали.
Вчера вечером, часов в 8, я сидела с Петером на его кушетке, и он обнял меня за плечи.
" Давай немного подвинемся, – произнесла я, – а то я все время стукаюсь башкой о ящик ".
Он отодвинулся практически в самый-самый угол. Я просунула руку под его рукою и обхватила его, а он еще сильнее обнял меня за плечи. Мы нередко с ним сидели вблизи, но никогда ранее мы не были так вблизи, как в этот пир. Он так прочно привлек меня к себе, что мое сердечко забилось у него на груди. Но позже стало еще лучше. Он все более притягивал меня к себе, покуда моя башка не склонилась к нему на плечо, а его башка приникла к моей. А когда я минут чрез 5 снова села прямо, он скоро брал мою голову обеими руками и опять привлек меня к себе. Мне было так отлично, так удивительно, я не могла заявить ни слова, лишь наслаждалась данной минуткой. Он мало неудобно погладил меня по щеке, по плечу, играл моими локонами, и мы не шевелились, прижав головы друг к другу. Не могу обрисовать тебе, Китти, эмоция, которое меня переполняло! Я была благополучна, и он, мне видится, также. В половине девятого мы встали, и Петер стал натягивать гимнастические туфли, чтоб не топать при обходе дома. Я стояла вблизи. Как это внезапно приключилось, хозяйка не знаю, но доэтого чем выйти книзу, он поцеловал мои волосы где-то меж левой щекой и ухом. Я убежала книзу без оглядки и... воображаю о нынешнем вечере.
Анна.
Среда, 19 апреля 1944 г.
Милый дружок!
Что может быть лучше на свете, чем глядеть из раскрытого окна на природу, выслушивать, как поют птицы, ощущать солнце на щеках и, обняв трогательного мальчика, неговорянислова торчать, прочно прижавшись друг к другу? Не верую, что это нехорошо, от данной тишины на душе делается ясно. Ах, ежели б лишь никто ее не нарушал – даже Муши!
Анна.
Пятница, 28 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Никогда не забуду собственный сон про Петера Васаеля. Стоит мне о нем поразмыслить, как я снова испытываю его щеку у моей, снова чувствую это чудесное чувство. С Петером( здешним) я также чувствовала это чувство, но не с таковой силой... до вчерашнего дня, когда мы сидели на диванчике вблизи, как постоянно, прочно обнявшись. И внезапно та, бывшая Анна пропала и возникла иная Анна. Та, иная Анна, в которой нет ни легкомыслия, ни веселости – она лишь желает любить, желает быть нежной.
Я сидела, прижавшись к нему, и ощущала, как переполняется сердечко. Слезы подступили к очам, покатились по лицу прямо на его куртку. Заметил ли он? Ни одним ходом он себя не выдал. Чувствует ли он то, что испытываю я? Он не произнес практически ни слова. Знает ли он, что вблизи с ним – две Анны? Сколько вопросов, а ответа нет!
В половине десятого я встала, подошла к окну, где мы постоянно прощаемся. Я вся еще дрожала, я была той, иной Анной. Он подошел ко мне, я обхватила его шею руками и поцеловала в левую щеку. Но когда я желала поцеловать его и в правую, мои губки встретились с его губами. В смятении мы прижались губами еще раз, еще и еще, без конца!
Как Петер нуждается в ласке! Впервые он открыл, что такое женщина, впервыйраз сообразил, что у данных " бесенят " также имеется сердечко, что они совершенно остальные, когда остаешься с ними одиннаодин. Впервые в жизни он дал свою дружбу, только себя – таккак у него никогда в жизни не было друга, не было подруги. ныне мы отыскали друг друга. Я также не знала его, у меня также не было любимого, а сейчас имеется.
Но меня частенько мучит вопрос: " Хорошо ли это, верно ли, что я так поддаюсь, что во мне столько же пылкости, как в Петере? Можно ли мне, девушке, так дарить себе волю? "
И на это имеется лишь один протест:
" Я так тосковала, так продолжительно тосковала, я была так одинока – и вот я нашла утешение и удовлетворенность! " Утром мы такие, как постоянно, и днем также, но вечером уже ничем не сдержать нашей тяги друг к другу, невозможно не мыслить о блаженстве, о счастье всякой встречи. И тут мы принадлежим лишь самим себе. И любой пир после прощального поцелуя мне охото выйти, выйти побыстрее, чтоб не глядеть ему в глаза, нестись, нестись, остаться одной в темноте.
Но стоит мне опуститься на четырнадцать ступенек – и куда я угождаю! В ясно освещенную комнату, где говорят, смеются, начинают меня расспрашивать, – и мне нужно ответствовать так, чтоб никто ничто не увидел. Сердце у меня очень переполнено, чтоб сходу стряхнуть все, что я испытала вчера вечером. Та теплая, кроткая Анна изредка пробуждается во мне, но тем сложнее сходу изгнать ее за дверь. Петер углубленно зацепил меня, так углубленно, как никогда, никогда, разве лишь во сне! Петер завладел меня полностью, он вывернул все во мне наизнанку. Не невозможно, что после таковых переживаний любому человеку нужно утихнуть, придти в себя, вернуть внутреннее равновесие. О Петер, что ты со мной делаешь? Чего ты желаешь от меня? Что станет далее? Ах, сейчас я разумею Элли, сейчас, когда я все это чувствую хозяйка, я разумею ее сомнения. Если бы я была ветше и он захотел на мне жениться – что ответила бы я ему? Анна, будь правдивой! Замуж за него ты бы не вульгарна, но и отрешиться от него так тяжело! Характер у Петера еще не установился, в нем очень недостаточно энергии, очень недостаточно мужества, силы. Он еще малыш, сердечно он никак не ветше меня, и более только на свете он желает спокойствия, желает счастья.
Неужели мне только четырнадцать лет? Неужели я элементарно глупая девчонка, старшеклассница? Неужели я и воистину так неопытна во всем? Но у меня более эксперимента, чем у остальных, я пережила то, что в моем возрасте изредка кто переживет. Боюсь себя, опасаюсь, что очень быстро поддамся влечения, а как я тогда буду новости себя с иными мальчиками? Ах, как мне тяжело, как дерутся во мне интеллект и сердечко, как нужно отдать им волю – любому в собственный час! Но уверена ли я, что сумею верно избрать этот час?
Анна.
Вторник, 2 мая 1944 г.
Милая Китти!
В субботу вечером я спросила Петера, не поведать ли отцу о нас, и Петер, чуть-чуть помявшись, произнес, что это верно. Я обрадовалась – еще одно подтверждение его внутренней чистоты. Спустившись книзу, я сходу вульгарна с папой за водой и уже на лестнице произнесла ему:
" Папа, ты, естественно, осознаешь, что, когда мы с Петером совместно, мы не сидим на расстоянии метра друг от друга. По-твоему, это нехорошо? "
Отец ответил не сходу, а позже произнес:
" Нет, Анна, ничто отвратительного в этом нет, но все-же тут, когда живешь в таковой недалекости, нужно быть осторожнее ".
Он еще кое-что заявлял в таком же духе, и мы отправь вверх. А в воскресенье сутра он позвал меня к себе и произнес:
" Анна, я еще раз все обдумал( тут я испугалась). Собственно разговаривая, тут, в пристанище, это не совершенно отлично. Я-то считал, что вы с Петером элементарно друзья. Петер в тебя влюблен? "
" Ни капельки! " – произнесла я.
" Видишь ли Анна, ты знаешь, что я вас непревзойденно разумею, но ты обязана быть сдержаннее, не очень побуждать его. Не ходи вверх так нередко. Мужчина в данных отношениях постоянно активнее, дама обязана его удерживать. Там, на воле, дело иное. Там ты встречаешься с иными мальчиками и девочками, можешь бездействовать, учиться спортом, вообщем чем угодно. Но ежели вы тут очень немало времени будете жить совместно, а позже тебе это закончит влюбиться, все станет еще труднее. Вы же и так все время зрите друг друга, практически непрерывно. Будь осторожнее, Анна, не воспринимай ваши дела серьезно ".
" Да я и не принимаю, папа. И позже Петер – чрезвычайно благородный, неплохой паренек ".
" Да, но нрав у него неуравновешенный, на него просто воздействовать и в неплохую, и в отвратительную сторону. Надеюсь, из-за него самого, что он остается неплохим, поэтому что в главном он благородный человек ".
Мы еще побеседовали и условились, что отец поговорит и с Петером. В воскресенье, после обеда, когда мы сидели наверху, Петер спросил:
" А ты разговаривала с папой, Анна? "
" Да, – произнесла я, – я тебе все поведаю. Ничего отвратительного он не наблюдает, но считает, что тут, где мы живем в таковой тесноте, меж нами просто может случится размолвка ".
" Но мы же условились – не ссориться, и я крепко решил, что так и станет ".
" Я также, Петер, но отец задумывался, что у нас все иначе, что мы элементарно друзья. А по-твоему, этого уже не может быть? "
" По-моему, может. А по-твоему? "
" И по-моему, также. Я произнесла папе, что доверю тебе. И я по-настоящему доверяю тебе, Петер, вполне доверяю, как отцу, и я считаю, что ты благороден доверия, истина? "
" Надеюсь ".( Тут он покраснел и смутился.)
" Я в тебя верую, верую, что у тебя неплохой нрав, что ты в жизни многого добьешься ".
Мы разговаривали еще о многом ином, позже я произнесла:
" Когда мы отсюда выйдем, тебе, наверняка, и дела до меня не станет, истина? "
Он целый запылал: " Нет, деза, Анна! Ты не смеешь так обо мне мыслить! "
Тут меня позвали...
В пн Петер поведал мне, что отец и с ним заявлял.
" Твой отец считает, что из товарищеских отношений может подрасти влюбленность, но я ему произнес, что он может на нас положиться ".
ныне папа желает, чтоб я меньше ходила по вечерам вверх, но я на это не согласна. И не лишь поэтому, что я обожаю случаться у Петера, – я разъяснила папе, что доверяю Петеру. Да, я ему доверяю и хочу обосновать это. А как же обосновать, ежели я из сомнения буду сидеть внизу?
Нет, схожу к нему вверх!
Между тем драма с Дусселем закончилась. В субботу, за ужином, он сказал прекрасную, кропотливо обдуманную стиль по-голландски. Наверное, Дуссель целый день готовил этот " урок ". Его день рождения мы отпраздновали в воскресенье, чрезвычайно бесшумно. От нас он получил бутылку причина урожая 1919 года, от ван Даанов( сейчас они уже могли изготовить ему презент!) он получил банку пикулей и пакетик бритвенных лезвий, от Кралера – золотистый джем, от Мип – книжку и от Элли – горшок цветов. Он всем нам выдал по вареному яйцу.
Анна.
Четверг, 25 мая 1944 г.
Милая Китти!
Каждый день чего-нибудь случается! Сегодня сутра заключили нашего замечательного зеленщика – он скрывал у себя в доме 2-ух евреев. Для нас это тяжкий удар, и не лишь поэтому, что эти евреи стоят на краю смерти: нам ужасно за этого скудного человека.
Весь мир сошел с ума. Порядочных людей посылают в концлагеря, в тюрьмы, в одиночки, а над старыми и юными, над обеспеченными и скудными измываются подонки. Одни попадаются на том, что брали на черном базаре, остальные – на том, что укрывали евреев или подпольщиков. Никто не знает, что его ожидает завтра. И для нас арест зеленщика – томная утрата. Наши женщины не имеютвсешансы, да и не обязаны сами тянуть картошку, и нам остается лишь одно – имеется вменьшеймере. Как нам это удается – я тебе напишу, во каждом случае – наслаждение слабенькое. Мама произносит, что по утрам нималейшего завтрака не станет, за обедом – хлеб и кашка, вечером – жареная бульба, времяотвремени – раза два в недельку салат или мало овощей и более ничто. Значит, будетнеобходимо поголодать, но все не так ужасно, как ежели бы нас нашли.
Анна.
Милая Китти!
Прошел мой день рождения. Мне исполнилось пятнадцать лет. Получила достаточно немало даров: 5 томов летописи художества Шпрингера, гарнитур белья, два пояса, носовой платок, две бутылки кефира, банку джема, пряник, учебник ботаники – от матери с отцом, браслет от Марго, еще одну книгу от ван Даанов, коробку биомальца от Дусселя, каждые сласти и тетрадки от Мип и Элли и – наиболее наилучшее – книжку " Мария-Тереза " и три ломтика реального сыра от Кралера. Петер подарил мне расчудесный букетик роз, бедный паренек так пытался чего-нибудь для меня отхватить, но ничто не отыскал.
Высадка союзников идет непревзойденно, неглядя на дрянную погоду, ужасные штормы и ливни в раскрытом море.
Черчилль, Смэтс, Эйзенхауэр и Арнольд вчера побывали французские деревни, какие заняты и освобождены британцами. Черчилль прибыл на торпедном катере, который обстреляли с берега. У этого человека, как у почтивсех парней, совершенно нет ощущения ужаса! Даже завидно!
Отсюда, из нашего укрытия, никоимобразом невозможно проанализировать, какое расположение в Нидерландах, никоимобразом не раскусить. Безусловно, люди рады, что " инертная " Англия вконцеконцов взялась за дело. Надо бы хорошо встряхнуть всякого, кто свысока глядит на британцев, ругает английское руководство " старыми барами ", именует Англию трусливой и совместно с тем терпетьнеможет германцев. Может быть, ежели данных людей потрясти, их запутанные мозги опять встанут на пространство!
Анна.
Пятница, 21 июля 1944 г.
Милая Китти!
Опять пробудилась вера, снова вконцеконцов все отлично! Да еще как отлично! Невероятное весть! На Гитлера совершено покушение, и не каким-либо " еврейским коммунистом " или " английским капиталистом ", нет, это сделал генерал благородных германских кровей, граф, да к тому же и юный! " Небесное провидение " спасло фюреру жизнь, и, к огорчению, он отделался царапинами и пустячными ожогами. Убито некотороеколичество офицеров и генералов из его свиты, остальные ранены. Виновник расстрелян. Вот подтверждение, что почтивсе генералы и офицеры сыты борьбой по гортань и с удовольствием выслали бы Гитлера в тартарары. Они желают создать после погибели Гитлера военную диктатуру, позже закончить мир с союзниками, опять вооружиться и чрез 20 лет снова приступить войну. А может быть, провидение намеренно немного задержало уничтожение Гитлера, поэтому что для союзников еще удобнее и выгоднее, ежели " чистокровные " германцы передерутся меж собой и убьют друг дружку, тогда русским и британцам остается меньше работы и они тем быстрее сумеют приступить возрождать свои городка. Но покуда что до этого не дошло, и я не хочу предвосхищать великолепное грядущее. Но ты, наверняка, поняла, что все, о чем я рассказываю, – трезвые факты, они обеими ногами стоят на настоящей грунте. В облике исключения я тут ничто не приплетаю про " возвышенные идеалы ".
Кроме такого, Гитлер был так любезен, что сказал собственному любимому и преданному народу о том, что с нынешнего дня все боевые подчинены гестапо и что любой боец, узнавший, что его командир воспринимал роль в " подлом и невысоком покушении ", может без последующих околичностей прихлопнуть его.
Вот это станет деяния! У Ганса Дампфа заболели лапти от беготни, его командир на него наорал. Ганс хватает винтовку, орет: " Ты желал уничтожить фюрера, вот тебе за это! " Залп – и высокомерный командир, осмелившийся орать на скудного солдатика, перешел в нескончаемую жизнь( или в нескончаемую погибель – как это говориться?). Дойдет до такого, что бога офицеры со ужасу наделают в брюки и будут страшиться даже пикнуть перед бойцами.
Ты поняла или я снова наболтала бог известие что? Ничего не поделаешь, я очень благополучна, чтоб строчить стройно, при одной идеи, что в октябре я опять сяду за парту! О-ля-ля, да я хозяйка лишь что писала: " Не хочу предвосхищать грядущее! " Не сердись, не зря же меня именуют " комок противоречий "!
Анна.
Вторник, 1 августа 1944 г.
Милая Китти!
" Клубок противоречий "! Это крайняя выдумка крайнего письма, и с нее затеваю сейчас. " Клубок противоречий " – ты можешь разъяснить мне, что это означает? Что означает " возражение "? Как почтивсе остальные слова, и это словечко владеет двойной значение: возражение кому-нибудь и возражение внутреннее?
Первый значение традиционно значит: " не опознавать представления остальных людей, полагать, что ты лучше всех все знаешь, постоянно бросать за собой крайнее словечко ", – в общем, все те противные свойства, какие приписывают мне. А 2-ое никому не понятно, это – собственная секрет.
Однажды я тебе говорила, что у меня, в сущности, не одна воротила, а две. В одной таится моя необузданная веселость, ироническое известие ко всему, жизнерадостность и основное мое качество – ко всему касаться просто. Под этим я разумею вот что: не давать смысла флирту, поцелую, объятию, двусмысленной шутке. И эта воротила во мне постоянно вполнойготовности, она вытесняет иную, наиболее красивую, чистую и глубокую. Но ту, неплохую сторону Анны никто не знает, поэтому так недостаточно людей меня терпит.
Да, естественно, я радостный клоун на один пир, а позже цельный месяц никому не необходима. Совсем как для суровых людей амурный кинофильм: элементарно развлечение, отдых на часок, то, что сходу забываешь, ни неплохое, ни нехорошее. Мне мало досадно говорить тебе это, но отчего не заявить, раз это истина? Моя легкомысленная, поверхностная воротила постоянно побеждает ту, глубокую, одолевает ее. Ты не представляешь себе, как нередко я пробовала отложить, парализовать, утаить эту Анну, которая в конце концов сочиняет лишь половину такого, что зовется Анной, но ничто не значит, и я знаю отчего.
Я опасаюсь, что все, кто меня знает таковой, какой-никакой я постоянно посещаю, внезапно обнаружат, что у меня имеется и иная сторона, еще лучше, еще добросердечнее. Я опасаюсь, что нужно мной встанут насмехаться, назовут меня смешной и сентиментальной, не воспримут меня серьезно. Я привыкла, что ко мне относятся пустяково, но к этому привыкла лишь " простая " Анна, она может это перенести, а иная, " суровая ", очень для этого слаба. И ежели я когда-либо противволи вытаскиваю " неплохую " Анну на сцену, она съеживается, как растение " не-тронь-меня ", и как лишь ей нужно заговорить, она издаёт вместо себя Анну номер один и теряется, доэтого чем я успеваю опомниться.
И значит, что та, " приятная " Анна никогда не возникает на людях, но когда я одна, она главенствует. Я буквально знаю, какой-никакой мне охото быть, какая я имеется... в душе, но, к огорчению, я таковая лишь для себя самой. И, может быть – нет, даже наверное, – это фактор, отчего я считаю, что я по натуре глубочайшая и скрытная, а остальные – что я общительная и поверхностная. Внутри мне постоянно показывает путь та, " чистая " и " отменная " Анна, а снаружи я элементарно радостная козочка-попрыгунья.
И, как я уже разговаривала, я все испытываю не так, как произношу иным, благодарячему обо мне и создалось мировоззрение, что я шмыгаю за мальчишками, флиртую, везде сую собственный нос, зачитываюсь романами. И " радостная " Анна над этим смеется, грубит, равнодушно пожимает плечами, делает вид, что ее это совсем не касается. Но – увы! Та, иная, " тихая " Анна задумывается совершенно подругому. И так как я с тобой полностью правдива, то сознаюсь: мне чрезвычайно жалко, что я прилагаю неимоверные стремления, чтоб поменять себя, начинать иной, но любой раз мне приходится биться с тем, что посильнее меня.
И все во мне плачет: " Видишь, вот что вышло: у тебя отвратительная имя, кругом – насмешливые или огорченные лица, людям ты несимпатична – а все вследствии такого, что ты не слушаешь рекомендаций собственного лучшего " я ". Ах, я бы и подчинялась, но ничто не значит: стоит мне начинать суровой и тихой, как все задумываются, что это притворство, и мне приходится освобождаться шуткой. Я уж не произношу о собственной семье, они сходу начинают заподозрить, что я заболела, предоставляют таблетки от ведущий боли, от нервов, щупают пульс и лоб – уж нет ли у меня погода, узнают, действовал ли желудок, а позже порицают меня за нехорошее расположение. И я не выдерживаю, я затеваю по истинному капризничать, позже мне делается обидно, и вконцеконцов я выворачиваю сердечко наизнанку, нехорошим наружу, а неплохим внутрь, и затеваю находить средства – начинать таковой, как мне хотелось бы, какой-никакой я могла бы начинать, ежели бы... да, ежели бы не было на свете остальных людей...
Анна.
На этом ежедневник Анны обрывается.
4 августа " зеленая милиция " напала на " пристанище ", заключила всех, кто там прятался, совместно с Кралером и Коопхойсом, и увезла в германские и голландские концлагеря.
Гестапо разгромило " пристанище ". Среди старых книжек, журналов и газет, брошенных как попало, Мип и Элли отыскали ежедневник Анны. Кроме нескольких страничек ежедневник был напечатан вполне.
Из всех скрывавшихся возвратился лишь отец Анны. Кралер и Коопхойе вынесли оченьмного лишений в голландских лагерях и возвратились к собственным семьям.
Анна погибла в марте 1945 года в концлагере Берген-Бельзен, за два месяца до избавления Голландии.
По материалам журнала " МЫ ".
Дневник Анны Франк
Дневник Анны Франк
12 июня 1942 г.
Надеюсь, что я все смогу поручить тебе, как никому до сих пор не верила, надеюсь, что ты будешь для меня большой помощью.
Воскресенье, 14 июня 1942 г.
В пятницу я пробудилась уже в 6 часов. И полностью ясно – был мой день рождения. Но мне, естественно, невозможно было выздоравливать в такую рань, довелось удерживать любопытство до без четверти 7. Но более я не вытерпела, вульгарна в столовую, там меня повстречал Маврик, наш котенок, и стал ко мне ласкаться.
В 7 я побежала к отцу с матерью, позже мы все отправь в гостиную и там стали распутывать и рассматривать подарки. Тебя, мой ежедневник, я увидела сходу, это был самый-самый наилучший презент. Еще мне подарили букет роз, кактус и срезанные пионы. Это были первые цветочки, позже принесли еще немало.
Папа и мать накупили мне кучу даров, а товарищи элементарно задарили меня. Я получила книжку " Камера обскура ", настольную забаву, немало сластей, головоломку, брошку, " Голландские басни и легенды " Йозефа Козна и еще дивную книгу – " Дэзи катит в горы ", и средства. Я на них покупала " Мифы Древней Греции и Рима " – волшебные!
Потом за мной зашла Лиз, и мы отправь в школу. Я угостила учителей и целый собственный класс конфетами, позже начались уроки.
Пока все! Как я рада, что ты у меня имеется!
Суббота, 20 июня 1942 г.
Несколько дней я не писала, хотелось основательно обдумать – длячего вообщем нужен ежедневник? У меня странное эмоция – я буду новости ежедневник! И не лишь поэтому, что я никогда не занималась " писательством ". Мне видится, что позже и мне, и вообщем всем не любопытно станет декламировать излияния тринадцатилетней школьницы. Но не в этом дело. Мне элементарно охото строчить, а основное, охото выложить все, что у меня на душе.
" Бумага все стерпит ". Так я нередко задумывалась в печальные дни, когда сидела, положив голову на руки, и не знала, куда помещаться. То мне хотелось сидеть дома, то куда-нибудь пойти, и я так и не двигалась с места и все задумывалась. Да, бумага все стерпит! Я никому не намереваюсь демонстрировать эту тетрадь в толстом переплете с высокопарным заглавием " Дневник ", а ежели уж покажу, так истинному другу или подлинной подруге, иным это неинтересно. Вот я и произнесла основное, отчего я хочу новости ежедневник: поэтому что у меня нет подлинной подруги!
Надо разъяснить, подругому никто не усвоит, отчего тринадцатилетняя девочка ощущает себя таковой одинокой. Конечно, это не совершенно так. У меня дивные, добрые предки, шестнадцатилетняя сестра и, наверное, не меньше 30 знакомых или так именуемых товарищей. У меня сила почитателей, они глаз с меня не сводят, а на уроках даже ловят в зеркальце мою улыбку.
У меня немало родственников, дивные дяди и тети, дома у нас комфортно, в сущности, у меня имеется все – несчитая подруги! Со всеми моими знакомыми разрешено лишь баловаться и дурачиться, болтать о каждых пустяках. Откровенно побеседовать мне не с кем, и я вся, как плотно застегнутая. Может быть, мне самой нужно быть доверчивее, но тут ничто не поделаешь, жалко, что так значит.
Вот длячего мне нужен ежедневник. Но для такого чтоб у меня перед очами была реальная подружка, о которой я так издавна воображаю, я не буду вписывать в ежедневник одни лишь нагие факты, как совершают все, я хочу, чтоб эта тетрадка хозяйка стала мне подругой – и эту подругу будут манить Китти!
Никто ничто не усвоит, ежели внезапно, ни с такого ни с этого, приступить переписку с Китти, благодарячему поведаю поначалу свою биографию, желая мне это и не чрезвычайно любопытно.
Когда мои предки поженились, отцу было 36 лет, а маме – 25. Моя сестра Марго родилась в 1926 году во Франкфурте-на-Майне, а 12 июня 1929 года возникла я. Мы евреи, и благодарячему нам довелось в 1933 году сваливать в Голландию, где мой отец стал одним из начальников акционерного сообщества " Травис ". Эта организация связана с компанией " Колен и Ко ", которая вмещается в том же здании.
У нас в жизни было немало тревог – как и у всех: наши близкие остались в Германии, и гитлеровцы их преследовали. После погромов 1938 года оба маминых брата бегали в Америку, а бабушка приехала к нам. Ей тогда было 70 три года. После сорокового года жизнь вульгарна тяжелая. Сначала битва, позже капитуляция, позже германская оккупация. И тут начались наши мучения. Вводились новейшие законы, одни строже иного, вособенности нехорошо доводилось евреям. Евреи обязаны были перемещать желтую звезду, сдать велики, евреям запрещалось колесить в трамвае, не разговаривая уж об карах. Покупки разрешено было делать лишь от 3-х до 5 и крометого в особых еврейских лавках. После восьми вечера невозможно было вылезать на улицу и даже сидеть в саду или на балконе. Нельзя было бродить в кино, в театр – никаких развлечений! Запрещалось учиться плаванием, играться в окей или в теннис, – однимсловом, спорт также был под запретом. Евреям невозможно было бродить в краски к христианам, еврейских деток перевели в еврейские школы. Ограничений становилось все более и более.
Вся наша жизнь проходит в ужасе. Йоппи постоянно произносит: " Боюсь за чего-нибудь хвататься – а внезапно это запрещается? "
В январе этого года погибла бабуся. Никто не знает, как я ее обожала и как мне ее не хватает.
С 1934 года меня дали в детский сад при школе Монтессорн, а позже я осталась в данной школе. В крайний год моей классной воспитательницей была наша начальница госпожа К. В конце года мы с ней трогательно прощались и обе рыдали навзрыд. С 1941 года мы с Марго поступили в еврейскую гимназию: она – в 4-ый, а я – в первый класс.
Пока что нам, четверым, живется хорошо. Вот я и подошла к нынешнему дню и числу.
Среда, 8 июля 1942 г.
Милая Китти!
Между воскресным сутра и нынешним днем как какбудто прошли цельные годы. Столько только приключилось, как какбудто земля перевернулась! Но, Китти, как наблюдаешь, я еще существую, а это, по словам папы, – наиболее основное.
Да, я существую, лишь не узнавай, как и где. Наверное, ты меня сейчас совершенно не осознаешь. Придется поначалу поведать тебе все, что вышло в воскресенье.
В три часа – Гарри лишь что ушел и желал быстро возвратиться – внезапно раздался звонок. Я ничто не слыхала, комфортно лежала в качалке на веранде и читала. Вдруг в дверях показалась испуганная Марго. " Анна, папе прислали повестку из гестапо, – шепнула она. – Мама уже побежала к ван Даану ".( Ван Даан – неплохой известный отца и его сослуживец.)
Я ужасно перепугалась. Повестка... все знают, что это означает: лагерь... Передо мной мелькнули тюремные камеры – неужели мы позволим отобрать отца! " Нельзя его запускать! " – радикально произнесла Марго. Мы сидели с ней в гостиной и ожидали маму. Мама вульгарна к ван Даанам, нужно решить – ретироваться ли нам завтра в пристанище. Ван Дааны также уйдут с нами – нас станет семеро. Мы сидели неговорянислова, произносить ни о чем не могли. Мысль об папе, который ничто не подозревает, пошел проведать собственных подопечных в еврейской богадельне, ожидание, погода, ужас – мы совершенно онемели.
Вдруг звонок. " Это Гарри! " – произнесла я. " Не открывай! " – удержала меня Марго, но ужас оказался бесполезным: мы услыхали гласа матери и государя Даана, они говорили с Гарри. Потом он ушел, а они вошли в дом и заперли за собой двери. При каждом звонке Марго или я прокрадывались книзу и глядели – не отец ли это. Решили никого иного не впускать.
Нас отправили из комнаты. Ван Даан желал побеседовать с матерью одиннаодин. Когда мы сидели в нашей комнате, Марго мне произнесла, что повестка пришла не отцу, а ей. Я еще более испугалась и стала несладко рыдать. Марго только шестнадцать лет. Неужели они желают отправлять таковых девочек без родителей? Но, к счастью, она от нас не уйдет. Так произнесла мать, и, наверное, отец также подготавливал меня к этому, когда заявлял об пристанище.
А какое пристанище? Где мы спрячемся? В городке, в селе, в каком-нибудь доме, в хижине – когда, как, где? Нельзя было задавать эти вопросы, но они у меня все время крутились в голове.
Мы с Марго стали складывать наиболее нужное в наши школьные сумки. Первым занятием я брала эту тетрадку, позже что попало: бигуди, носовые платки, учебники, гребенку, старые письма. Я задумывалась о том, как мы станем прятаться, и совала в сумку любую чепуху. Но мне не жаль: воспоминания подороже платьев.
В 5 часов вконцеконцов возвратился отец. Он позвонил государю Коопхойсу и попросил вечером зайти. Господин ван Даан пошел за Мип. Мип работает в конторе у отца с 1933 года, она стала нашим преданным ином и ее новый муж Хенк также. Она пришла, уложила ботинки, платьица, пальто, мало белья и чулок в багаж и обещала вечером снова зайти. Наконец у нас стало бесшумно. Есть никто не мог. Все еще было горячо и вообщем когда-то удивительно и непривычно.
Верхнюю комнату у нас снимает некоторый государь Гоудсмит, он разведен с супругой, ему 30. Видно, в это воскресенье ему нечего было делать, он сидел у нас до 10, и никоимобразом невозможно было его жить.
В одиннадцать пришли Мип и Хенк ван Сантен. В чемодане Мип и в глубочайших кармашках ее супруга опять стали пропадать чулки, ботинки, книжки и платье. В половине двенадцатого они ушли, тяжко нагруженные. Я устала до полусмерти, и, желая я знала, что дремлю заключительную ночь в собственной постели, я тут же заснула. В половине шестого утра меня пробудила мать. К счастью, было не так горячо, как в воскресенье. Весь день накрапывал теплый дождь. Мы все четыре столько на себя одели теплого, какбудто собирались спать в холодильнике. Но нам нужно было брать с собой как разрешено более одежды. В нашем расположении никто не решился бы идти по улице с томным чемоданом. На мне было две рубахи, две пары чулок, три пары трико и платьице, а сверху – юбка, пиджак, летнее пальто, позже мои лучшие туфли, ботики, платок, шапка и еще каждые платьица и шарфы. Я уже дома чуток не задохнулась, но всем было не до этого.
Марго набила сумку учебниками, села на велик и поехала за Мип в неизвестную мне даль. Я еще не знала, в каком загадочном месте мы станем скрываться... В 7 часов 30 минут мы захлопнули за собой двери. Единственное вещество, с которым я простилась, был Маврик, мой возлюбленный котенок, его обязаны были приютить соседи. Об этом мы оставили записочку государю Гоудсмиту. На кухонном столе покоился фунт мяса для кота, в столовой не убрали со стола, кровати мы не заправили. Все производило воспоминание, какбудто мы бегали сломя голову. Но нам было равнодушно, что скажут люди. Мы желали лишь выйти и успешно добраться до места. Завтра напишу еще!
Анна.
Пятница, 21 августа 1942 г.
Милая Китти!
Наше пристанище стало реальным тайником. Господину Кралеру пришла блестящая мысль – прикрыть плотно ввод к нам сюда, на заднюю половину дома, поэтому что вданныймомент немало обысков – отыскивают велики. Выполнил этот чин государь Воссен. Он сделал подвижную книжную полку, которая раскрывается в одну сторону, как дверь. Конечно, его довелось " посвятить ", и сейчас он готов посодействовать нам во всем. ныне, когда спускаешься книзу, необходимо поначалу нагнуться, а позже скакнуть, так как ступень снята. Через три дня мы все набили ужасные шишки на лбу, поэтому что забывали нагнуться и стукались башкой о низкую дверь. ныне там приколочен валик, набитый стружкой. Не знаю, поможет ли!
Читаю я недостаточно. Пока что я перезабыла почтивсе, чему нас изучали в школе. Жизнь тут одинаковая. Мы с государем ван Дааном нередко ссоримся. Конечно, Марго ему видится куда милее. Мама обращается со мной, как с маленькой, а я этого не выношу. Петер также не стал приятнее. Он кислый, целый день валяется на постели, времяотвремени кое-что мастерит, а позже снова дремлет. Такой тюфяк!
Анна.
Пятница, 9 октября 1942 г.
Милая Китти!
Сегодня у меня чрезвычайно грустные и томные новости. Многих евреев – наших товарищей и знакомых – заключили. Гестапо обходится с ними страшно. Их грузят в теплушки и посылают в иудейский лагерь Вестерборк. Это – ужасное пространство. На тыщи человек не хватает ни умывалок, ни уборных. Говорят, что в домах все дремлют вповалку: мужчины, дамы, детки. Убежать нереально. Заключенных из лагеря сходу выяснят по бритым головам, а почтивсех и по типично еврейской наружности.
Если уж тут, в Голландии, так ужасно, то какой-никакой кошмар ожидает их там, куда их отправляют! Английское радио передает, что их ожидают газовые камеры, и, может быть, это еще самый-самый стремительный метод уничтожения. Мип ведает страшные случаи, она хозяйка в ужасном волнении. Она ожидала машинку гестапо, которая собирает всех подряд. Старуха дрожала от ужаса. Зенитки гремели, лучи прожекторов шарили в темноте, эхо от грома британских самолетов перекатывалось посреди домов. Но Мип не решалась брать старуху к себе. Немцы за это наказывают чрезвычайно сердито.
Элли также стала тихой и печальной. Ее друга выслали в Германию на принудительные работы. Она опасается, чтоб его не уничтожило при бомбежке. Английские летчики скидывают тонны бомб. Я считаю, что дурные шуточки вроде: " Ну, вся тонна на него не упадет! " или " Одной бомбы также хватит! " – чрезвычайно бестактны и неразумны. И не лишь Дирк попал в беду, далековато нет. Каждый день увозят молодежь на принудительные работы. Некоторым удается убежать по дороге или исчезнуть заблаговременно, но таковых чрезвычайно недостаточно.
Моя грустная повесть еще не кончена. Знаешь ли ты, что такое заложники? Тут немцы выдумали самую утонченную пытку. Это ужаснее только. Хватают без разбора ни в чем не повинных людей и держат в тюрьме. Если где-либо обнаруживают " саботаж " и виновника не обретают, то имеется предлог шлепнуть нескольких заложников. И позже в газетах возникают предупреждения. Что за люд эти немцы! И я также как-то принадлежала к ним. Но Гитлер издавна объявил нас лишенными гражданства. Да, большей злобы меж таковыми германцами и евреями нигде на свете нет!
Среда, 13 января 1943 г.
Милая Китти!
Сегодня мы снова ужасно расстроены, невозможно тихо сидеть и действовать. Происходит кое-что страшное. Днем и ночкой несчастных людей увозят и не разрешают ничто хватать с собой – лишь рюкзак и мало средств. Но и это у них также позже отнимают!
Семьи разлучают, отцов и матерей отрывают от деток. Бывает, что детки прибывают домой из школы, а родителей нет, или супруга уйдет за покупками и ворачивается к опечатанной двери – какоказалось, всю семью увели!
И посреди христиан вырастает беспокойство: молодежь, их сыновей, отправляют в Германию. Везде несчастье!
Каждую ночь сотки самолетов летят чрез Голландию бомбить германские городка, любой час в России и в Африке погибают сотки людей. Весь земной шар сошел с ума, всюду погибель и поражение.
Конечно, союзники вданныймомент в лучшем расположении, чем немцы, но конца все одинаково не следовательно.
Нам живется хорошо, лучше, чем миллионам остальных людей. Мы сидим тихо, в сохранности, мы в состоянии основывать планы на послевоенное время, мы даже можем ликовать новеньким платьям и книжкам, а нужно было бы мыслить, как отложить любой цент и не истратить его зря, поэтому что будетнеобходимо помогать иным и выручать всех, кого разрешено избавить.
Многие ребятишки носятся в одних тонких платьях, в древесных башмаках на босу ногу, без пальто, без перчаток, без шапок. В желудках у них пусто, они жуют репу, из прохладных комнат выбегают на мокрые улицы, под дождик, ветр, позже прибывают в сырую, нетопленую школу. Да, в Голландии дошло до такого, что детки на улице выпрашивают у прохожих кусочек пища! Я бы могла напротяжениинесколькихчасов говорить, насколько горя принесла битва, но мне от этого делается еще печальнее. Нам ничто не остается, как тихо и мужественно ожидать, покуда придет конец несчастьям. И все ожидают – евреи, христиане, все народы, целый мир... А почтивсе ожидают погибели!
Анна.
Суббота, 30 января 1943 г.
Милая Китти!
Я вне себя от бешенства, но обязана сдерживаться! Хочется топать ногами, кричать, трясти маму за плечи – не знаю, что бы я ей сделала за эти злобные слова, насмешливые взоры, нарекания, которыми она меня осыпает, как стрелами из туго натянутого кривизна. Мне охото крикнуть маме, Марго, Дусселю, даже папе: оставьте меня, дайте мне вздохнуть тихо! Неужели так и спать любой пир в слезах, на влажной подушке, с опухшими очами и тяжелой башкой? Не трогайте меня, я хочу выйти от всех, выйти от жизни – это было бы наиболее наилучшее! Но ничто не значит. Они не знают, в каком я отчаянии. Они сами не понимают, какие царапины они мне наносят.
А их сострадание, их иронию я совершенно не могу выдерживать! Хочется завыть во целый глас!
Стоит мне раскрыть рот – им уже видится, что я наговорила лишнего, стоит замолчать – им забавно, любой мой протест – грубость, в всякой разумной идеи – подвох, ежели я устала – означает, я лентяйка, ежели съела излишний кусочек – эгоистка, я дурочка, я трусиха, я хитрая – однимсловом, только не перечесть. Целый день лишь и слышу, какое я невыносимое вещество, и желая я действую вид, что мне забавно и вообщем наплевать, то на самом деле мне это далековато не равнодушно.
Я попросила бы бога господа изготовить меня таковой, чтоб никого не нервировать. Но из этого ничто не выйдет. Видно, таковой я родилась, желая я испытываю, что я совсем не таковая нехорошая. Они и не подозревают, как я стараюсь все делать отлично. Я смеюсь совместно с ними, чтоб не демонстрировать, как углубленно я страдаю. Сколько раз я заявляла маме, когда она пристрастно на меня нападала: " Мне равнодушно, скажи, что желаешь, лишь рукипрочь меня в покое, все одинаково я неисправима! "
Тогда мне молвят, что я дерзкая, и дня два со мной не говорят, а позже внезапно все забывается и прощается. А я так не могу – один день быть с человеком ужасно нежной и симпатичной, а на иной день его ненавидеть! Лучше избрать " золотую середину ", желая ничто " золотого " я в ней не вижу! Лучше удерживать свои идеи при себе и ко всем касаться втомжедухе пренебрежительно, как они относятся ко мне!
Если бы лишь получилось!
Анна.
Понедельник, 19 июля 1943 г.
Милая Китти!
В воскресенье шибко бомбили Амстердам-Норд. Разрушения, наверное, страшные. Целые улицы превращены в груды щебня, и пригодится много дней, чтоб пристроить всех, у кого разбомбило дома. Уже записанно 200 убитых и оченьмного раненых. Больницы переполнены. Дети бродят по улицам, отыскивают под обломками отцов и матерей. Меня и вданныймомент кидает в холод, как лишь вспомню глухой гул и шум, какие и нам угрожали смертью.
Анна.
Четверг, 11 ноября 1943 г.
ОДА МОЕЙ АВТОРУЧКЕ
( " Светлой памяти ")
Авторучка постоянно была моим сотоварищем. Я чрезвычайно ею дорожила, поэтому что у нее золотое перышко, а я, по истине заявить, пишу отлично лишь таковыми перьями. Моя рукоятка прожила длинную и увлекательную жизнь, о которой я и намереваюсь вданныймомент поведать.
Мне было 9 лет, когда моя рукоятка( кропотливо упакованная в вату) прибыла к нам в ящичке с надписью " Без цены ". Этот красивый презент прислала моя приятная бабушка – тогда она еще жила в Ахене. Я болела гриппом, лежала в кровати, а на улице завывал февральский ветр. Чудесная рукоятка в красном кожаном футляре тут же была показана моим подругам и знакомым. Я, Анна Франк, стала гордой владелицей авторучки!
Когда мне исполнилось 10 лет, я получила позволение хватать ручку в школу, и преподавательница позволила мне воспользоваться ею на уроках.
К огорчению, на последующий год мне довелось бросать родное драгоценность дома, поэтому что классная наставница нашего шестого класса разрешала строчить лишь школьными ручками.
Когда мне было двенадцать лет и я перешла в еврейскую гимназию, мне подарили новейший футляр с отделением для карандаша и с роскошной застежкой на молнии.
Когда мне исполнилось тринадцать, рукоятка отправилась со мной в пристанище и тут была мне преданной помощницей в переписке с тобой и в упражнениях. ныне мне уже четырнадцать, и моя рукоятка была со мной целый крайний год моей жизни...
В пятницу вечером я вышла из собственной комнаты в общую и желала присесть за стол поработать. Но меня свирепо прогнали, так как папа и Марго занимались латынью. Ручка так и осталась на столе... Анне же довелось наслаждаться самым краешком стола, и она, тяжко охая, принялась " тереть фасоль ", то имеется чистить заплесневелые карие фасолины.
Без четверти 6 я подмела пол и кинула сор совместно с кожурой от фасоли прямо в печку. Сразу взмахнуло мощное огонь, и я чрезвычайно обрадовалась, поэтому что пламя уже потухал, а тут внезапно опять запылал. Между тем " латинисты " кончили свои дела, и сейчас я могла присесть за стол и позаниматься. Но ручки моей нигде не было. Я обыскала все вокруг, мне помогала Марго, позже к нам присоединилась мать, позже находили папа с Дусселем, но моя правильная подруга пропала бесследно.
" Возможно, она угодила в печку совместно с фасолью ", – предположила Марго.
" Быть не может! " – ответила я. Но мою трогательную ручку так и не получилось найти, и мы уже к вечеру решили, что она сгорела, тем наиболее что пластмасса так отлично горит. И правильно, наша печальная гипотеза подтвердилась – на последующее утро папа отыскал в зале наконечник. От золотого пера и отпечатка не осталось. " Очевидно, оно расплавилось и смешалось с золой ", – решил папа. Но у меня имеется одно утешение, хоть и чрезвычайно слабенькое: рукоятка моя была послушна кремации, что я – когда-либо в будущем – желаю и себе!
Суббота, 27 ноября, 1943 г.
Милая Китти!
Вчера вечером, когда я уже засыпала, я внезапно явственно увидела Лиз.
Она стояла передо мной – оборванная, изнуренная, щеки ввалились. Ее огромные глаза были обращены ко мне с укором, какбудто она желала заявить: " Анна, длячего ты меня кинула? Помоги же мне! Выведи меня из этого ада! "
А я ничем не могу ей посодействовать, я обязана сложа руки глядеть, как люди мучаются и погибают, и могу лишь просить господа, чтоб он уберег ее и дал нам опять свидеться. Почему мне представилась конкретно Лиз, а не кто-либо иной полностью ясно. Я судила о ней ошибочно, по-детски, я не понимала ее страхов. Она чрезвычайно обожала свою подругу и опасалась, что хочу их поссорить. Ей было чрезвычайно тяжко. Я-то знаю, мне это эмоция отлично знакомо!
Иногда я мимоходом задумывалась о ней, но тут же из эгоизма уходила в свои веселья и горести. Вела я себя страшно, и сейчас она стоит передо мной, бледная, печальная, и глядит на меня умоляющими очами... Если бы я могла хоть чем-нибудь ей посодействовать!
Господи, да как же это – у меня имеется все, что угодно, а ее ожидает таковая ужасная участь! Она ни чуток не меньше меня веровала в господа и постоянно всем желала блага. Почему же мне суждено существовать, а она, быть может, быстро умрет? В чем же разница меж нами? Почему мы разлучены с ней?
Честно разговаривая, я не упоминала о ней вот уже немало месяцев – да, практически цельный год. Не то чтоб совершенно не упоминала, а элементарно никогда не задумывалась о ней, никогда не представляла ее себе таковой, какой-никакой она появилась мне вданныймомент в собственной ужасной беде.
Ах, Лиз, надеюсь, что ты постоянно будешь с нами, ежели лишь переживешь войну! Я бы сделала для тебя все на свете, все, что упустила...
Но когда я смогу ей посодействовать, она уже не станет нуждаться в моей поддержке. Вспоминает ли она меня хоть времяотвремени? И с каким ощущением?
Господи, помоги ей, сделай так, чтоб она не ощущала себя всеми покинутой. Пусть она знает, что я размышляю о ней с состраданием и любовью. Может быть, это даст ей силы выдержать. Нет, не необходимо более о ней мыслить. Все время вижу ее перед собой. Ее большие глаза так и стоят передо мной.
Запала ли религия углубленно в сердечко Лиз или все это навязано ей старшими? Не знаю, никогда ее об этом не спрашивала. Лиз, приятная Лиз, ежели бы разрешено было возвратить тебя, ежели бы я могла разделять с тобой все, что у меня имеется! Поздно, сейчас я ничем не могу посодействовать, сейчас невозможно поправить то, что упущено. Но я никогда ее не забуду, пожизненно буду за нее молиться!
Анна.
Пятница, 7 января, 1944 г.
Милая Китти!
Какая я глупая! Ни разу мне не пришло в голову поведать тебе о себе и о всех моих поклонниках.
Когда я была совершенно малая, чуток ли не в детском саду, мне чрезвычайно нравился Карл Самсон. Отца у него не было, он жил с мамой у тетки. Сын тетки, его двоюродный брат Бобби, разумный, стройный, темноволосый паренек, нравился всем еще более, чем небольшой смешной толстячок Карл. Но я не направляла интереса на наружность и немало лет дружила с Карлом. Мы с ним продолжительно были самыми реальными хорошими друзьями, но я ни в кого не влюблялась.
Потом на моем пути встал Петер, и первая детская влюбленность полностью захватила меня. Я ему также нравилась, и мы с ним были неразлучны единое лето. Я вижу нас вдвоем – мы бродим по улицам, держась за руки, он – в полотняном костюмчике, я – в летнем платье.
После каникул он поступил в настоящее, а я вульгарна в старший приготовительный класс. То он заходил за мной в школу, то я – за ним. Петер был чрезвычайно прекрасен – высочайший, стройный, согласный, со безмятежным, суровым и разумным лицом. У него были черный волосы, румяные, загорелые щеки, волшебные коричневые глаза и узкий нос. Особенно я обожала, когда он хохотал. У него становился таковой веселый, ребячливый вид.
На летние каникулы мы уехали. Когда мы возвратились, Петер переехал на иную квартиру и сейчас жил вблизи с одним мальчиком, он был еще ветше Петера, но так с ним подружился, что водой не разольешь! Наверное, этот паренек ему произнес, что я совершенно мелюзга, и Петер закончил со мной дружить. Я так его обожала, что поначалу ни за что не могла с этим примириться, но позже поняла, что, ежели стану за ним носиться, меня будут дразнить " мальчишницей ".
Шли годы. Петер дружил лишь с девочками собственного возраста, а со мной даже не здоровался, но я никоимобразом не могла забыть его.
Когда я перешла в еврейскую гимназию, в меня влюбилось немало мальчиков из моего класса. Мне было чрезвычайно славно, я ощущала себя польщенной, но в общем это меня не трогало.
Потом в меня безрассудно влюбился Гарри. Но, как я уже произнесла, более я никого не обожала.
Как произносит поговорка: " Время исцеляет все царапины ".
Так было и со мной. Но я воображала, что забыла Петера и что мне он совсем безразличен. Но в моем подсознании крепко жила память о нем, и единожды довелось себе сознаться: меня так терзала горячность к его знакомым девчонкам, что я намеренно пыталась о нем не мыслить.
А сейчас сутра мне стало яcно, что ничто не поменялось, напротив: чем ветше и взрослее я становилась, тем более росла моя влюбленность. ныне я разумею, что Петер тогда считал меня ребенком, и все же мне было тяжело и несладко, что он так скоро меня запамятовал. Я вижу его перед собой так четко, что разумею: никто иной так не станет наполнять мои идеи.
Сон совершенно сбил меня с толку. Когда папа желал поцеловать меня сутра, я чуток не вскрикнула: " Ах, отчего ты не Петер! " Все время размышляю о нем, целый день твержу про себя: " О Петер, приятный мой Петер! "
Кто же мне поможет? Хочется существовать далее и умолять господа, чтоб он дал мне свидеться с Петером, когда я буду на воле. Он по моим очам выяснит, что я испытываю, и скажет: " Ах, Анна, ежели бы я знал, я издавна бы пришел к тебе! "
Однажды, когда мы с отцом разговаривали о сексуальных вопросах, он произнес, какбудто я еще не могу взятьвтолк, что такое " желание ". Но я знала, что разумею, а уж теперь-то мне все ясно наверное!
Нет для меня ничто подороже тебя, мой Петель!
Я посмотрелась в зеркало – у меня стало совершенно иное лицо. Глаза глубочайшие, ясные, щеки порозовели, как никогда, и рот видится нежнее. У меня блаженный вид, и все же в очах у меня некая печаль, от которой меркнет ухмылка на губах. Не могу я быть счастливой, поэтому что знаю – Петер вданныймомент обо мне не задумывается. Но я опять испытываю на себе взор его трогательных глаз и его прохладную, нежную щеку у моей щеки...
О Петель, Петель, как мне изгладить твой образ? Разве разрешено доставить себе кого-нибудь на твоем месте? Какая ничтожная фальшивка! Я так обожаю тебя, что влюбленность не уменьшается в моем сердечко, она желает вырваться на волю, раскрыться во всей собственной силе!
Неделю обратно, нет, даже вчера, ежели бы меня кто-либо спросил, за кого я желала бы вылезти замуж, я произнесла бы: " Не знаю ". А сейчас я готова крикнуть: " За Петера, лишь за Петера, я обожаю его всем сердцем, всей душой, безмерно и все же не хочу, чтоб он был очень настойчив, нет, я позволю ему лишь тронуть моей щеки ".
Я сидела сейчас на чердаке и задумывалась о нем. И после короткого беседы мы оба начали рыдать, и я опять ощутила его губки, нескончаемо нежное касание его щеки.
" О Петер, думай обо мне, приди ко мне, мой приятный, приятный Петер! "
Анна.
Суббота, 22 января 1944 г.
Милая Китти!
Объясни мне, просьба, почему большаячасть людей так опасается раскрыть собственный врождённый мир? Почему я вожу себя в сообществе совершенно не так, как нужно? Наверно, тут имеется предпосылки, знаю, но все же почему-то, что даже с самыми недалёкими людьми никогда не бываешь искренней до конца.
У меня такое эмоция, как какбудто после такого сна я чрезвычайно повзрослела, стала когда-то более " человеком ". Ты, наверняка, удивишься, ежели я тебе открою, что даже о ван Даанах я сейчас сужу иначе. Я гляжу на наши дискуссии и стычки без бывшего предубеждения.
Отчего я так переменилась?
Видишь ли, я немало задумывалась о том, что дела меж нами могли бы сформироваться совершенно подругому, ежели бы моя мать была подлинной безупречной " мамочкой ". Спору нет, фру ван Даан никоимобразом не назовешь человеком вежливым. Но мне видится, что разрешено было бы избежать пятидесятипроцентов данных нескончаемых прений, ежели бы мать была наиболее легким человеком и не обостряла дела. У фру ван Даан имеется свои позитивные свойства, с ней разрешено договориться. Несмотря на целый собственный эгоизм, незначительность и сварливость, она просто идет на уступки, ежели ее не нервировать и не подзуживать. Правда, ее хватает быстро, но при неком терпении разрешено с ней мочь. Надо лишь по-дружески, неприкрыто обсуждать вопросы о нашем воспитании, о баловстве, о еде и так дальше. Тогда мы не стали бы выкапывать друг у друга лишь нехорошие черты!
Знаю, знаю, что ты скажешь, Китти!
" Неужто это твои идеи, Анна? И это пишешь ты, ты, о которой „верхние“ разговаривали столько отвратительного? Ты, которая выяснила столько несправедливости ". Да, это пишу я! Хочу хозяйка до только докопаться, не желаю существовать по старенькой поговорке: " Как деды пели... " Нет, я буду учить ван Даанов и выясню, что истина, а что преувеличение. А ежели я также разочаруюсь в них, тогда и запою ту же песенку, что и мои предки. Но ежели " верхние " окажутся лучше, чем о них молвят, я стараюсь повредить неправильное понятие, которое сформировалось у моих родителей, а ежели не удастся, останусь при собственном мировоззрении и собственном суждении. Буду воспользоваться хотькаким поводом, чтоб произносить с фру ван Даан на различные темы, и не постесняюсь объективно выговаривать родное мировоззрение. Не зря же меня зовут " фрейлейн Всезнайка ".
Конечно, я не намереваюсь идти против собственного семейства, но сплетням я более не верую! До сих пор я была крепко уверена, что во всем повинны ван Дааны, но, наверняка, дробь вины лежит и на нас.
По сути дела мы, обязано быть, постоянно правы. Но от людей умных – а мы себя причисляем к ним – все-же нужно ожидать, что они сумеют ужиться с самыми различными людьми. Надеюсь, что я проведу в жизнь то, в чем я сейчас убеждена.
Анна.
Пятница, 18 февраля 1944 г.
Милая Китти!
Когда я подымаюсь вверх, я обязательно стараюсь увидеть " его ". Моя жизнь стала еще проще, в ней опять возник значение, имеется чему ликовать.
Хорошо, что " объект " моих дружественных эмоций постоянно сидит дома и мне нечего страшиться соперниц( несчитая Марго). Не думай, что я неравнодушна, совсем нет. Но у меня такое эмоция, что меж мной и Петером растёт кое-что чрезвычайно неплохое, и наша дружба, наше доверие встанут еще сильнее. Как лишь возникает вероятность, я бегу к нему. ныне совершенно не то, что ранее, когда он не знал, о чем со мной произносить. Он все произносит и произносит, даже когда я совершенно намереваюсь ретироваться.
Маме не чрезвычайно нравится, что я так нередко хожу вверх. Она произносит: " Не надоедай Петеру, рукипрочь его в покое ". Неужели она не соображает, что это совершенно особые, искренние треволнения? Каждый раз, как я прихожу оттуда, обязательно спросит, где я была. Терпеть этого не могу. Отвратительная повадка.
Анна.
Вторник, 7 марта 1944 г.
Милая Китти!
Когда я вспоминаю свою жизнь до 1942 года, мне все видится ненастоящим. Ту жизнь водила совершенно иная Анна, не та, которая тут так поумнела. Да, чудесная была жизнь! Масса почитателей, 20 подружек и знакомых, практически все учителя обожают, предки балуют напропалую, насколько угодно лакомств, средств – что же еще?
Ты узнаешь, как это я ухитрялась всех завоевать? Когда Петер произносит, что во мне имеется " притягательность ", это не совершенно правильно. Учителям нравилась моя находчивость, мои остроумные замечания, радостная ухмылка и опасный взор на вещи – все это казалось им дорогим, смешным и занятным. Я была ужасной " флиртушкой ", кокетничала и веселилась. Но при этом у меня были и отличные свойства – прилежание, прямота, доброжелательность. Всем без различия я позволяла расстреливать у себя, никогда не воображала и каждые сласти раздавала вправо и влево. Может быть, я стала бы презрительной потому, что мною все так балдели? Может быть, даже лучше, что меня, так заявить, в апогее праздника внезапно кинули в самую будничную жизнь, но прошло более года, доэтого чем я привыкла, что никто более мною не восхищается.
Как меня именовали в школе? Главной заводилой во всех проделках и проказах – постоянно я была первая, никогда не ныла, не капризничала. Неудивительно, что любому было славно провожать меня в школу и показывать мне тыщу символов интереса.
Та Анна видится мне чрезвычайно знатной, но поверхностной девочкой, с которой сейчас у меня нет ничто всеобщего. Петер чрезвычайно верно увидел: " Когда я тебя встречал ранее, ты пожизненно была окружена двумя-тремя мальчиками и цельным выводком девочек, постоянно ты смеялась, шалила, постоянно была в центре ".
Что же осталось от данной девочки? Конечно, я еще не разучилась смеяться, еще умею любому ответствовать, умею так же отлично – а может быть, еще лучше – разбираться в людях, умею флиртовать... ежели захочется. Конечно, мне бы хотелось еще хоть один пир, хоть некотороеколичество дней или недельку протянуть так забавно, так легкомысленно, как доэтого, но я знаю, что к концу данной недели мне все так надоело бы, что я была бы благодарна главному встречному, который побеседовал бы со мной серьезно. Не необходимы мне фанаты – необходимы товарищи, не хочу, чтоб балдели моей симпатичной ухмылкой, – хочу, чтоб меня оценивали за внутреннюю суть, за нрав. Знаю непревзойденно, что тогда круг знакомых будет еще уже. Но это не гроза, только бы со мной остались некотороеколичество товарищей, реальных, искренних товарищей!
Однако я в то время не постоянно была спокойно благополучна. Часто я ощущала себя одинокой, но так как была занята с утра до вечера, то мыслить об этом было прежде и я веселилась вовсю. Сознательно или неосознанно, но я пыталась шуткой наполнить пустоту. ныне я оглядываюсь на свою прошлую жизнь и берусь за работу. Целый кусочек жизни безвозвратно ушел. Беспечные, беззаботные школьные дни никогда не возвратиться.
Да я и не тоскую по той жизни, я выросла из нее. Я уже не умею так неосторожно развлекаться, постоянно в глубине души я остаюсь суровой.
Свою жизнь до истока 1944 года я вижу, какбудто через увеличительное стекло. Дома – солнечная жизнь, позже – в 1942 году – переезд сюда, резкая смена, ссоры, нарекания. Я не могла сходу изучить эту смену, она меня сшибла с ног, и я держалась и противилась лишь наглостью.
Первая половина 1943 года: нескончаемые слезы, одиночество, постепенное сознание собственных ошибок и недочетов, и в самом деле чрезвычайно огромных, желая они кажутся еще более.
Я пыталась все разъяснить, пыталась перетянуть Пима на свою сторону – это не вышло. И мне довелось одной улаживать тяжелую задачку: так преобразоваться, чтоб не чуять нескончаемых наставлений, какие доводили меня практически до уныния.
Вторая половина года сложилась лучше: я выросла, со мной стали уже почаще знаться как со зрелой. Я более задумывалась, истока строчить рассказы и пришла к заключению, что никто не владеет права кидаться мною, как мячиком. Я желала формировать собственный нрав хозяйка, по собственной воле. И еще одно: я поняла, что отец не во всем может быть моим поверенным. Никому не стану полагаться более, чем самой себе.
После Нового года – 2-ая крупная смена – мой сон... После него я поняла свою тоску по другу: не по девочке-подруге, а по другу-мальчику. Я открыла счастье внутри себя, нашла, что мое легкомыслие и веселость – лишь защитный броня. Постепенно я стала спокойнее и ощутила безграничную тягу к добру, к красе.
И вечером, лежа в кровати, когда я заканчиваю мольбу словами: " Благодарю тебя за все неплохое, милое и красивое ", – во мне все ликует. Я вспоминаю все " неплохое ": наше избавление, мое излечение, позже все " милое ": Петера и то робкое, ласковое, до что мы оба еще опасаемся дотронуться, то, что еще придет, – влюбленность, влечение, счастье. А позже вспоминаю все " красивое ", оно – во всем мире, в природе, в художестве, в красе, – во всем, что отлично и гордо
Тогда я размышляю не о несчастье, а о том чудесном, что есть кроме него. Вот в чем главное отличие меж мной и матерью. Когда человек в тоске, она ему рекомендует: " Думайте о том, насколько на свете горя, и будьте признательны, что вам это не приходится болеть ".
А я рекомендую иное: " Иди в поле, на волю, на солнце, иди на волю, старайся отыскать счастье в себе, в господе. Думай о том чудесном, что делается в твоей душе и кругом тебя, и будь счастлив ".
По моему понятию, мамин комитет неправилен. А ежели у тебя самого горе, что же тогда делать? Тогда ты исчез. А я считаю, что постоянно остается красивое: натура, солнце, воля, то, что у тебя в душе. За это нужно обращаться, тогда ты отыщешь себя, отыщешь господа, тогда ты все выдержишь.
А тот, кто сам счастлив, может отдать счастье и иным. Тот, в ком имеется мужество и стойкость, тот никогда не сдается и в горе!
Анна.
Суббота, 1 апреля 1944 г.
Милая Китти!
И все же мне чрезвычайно тяжело. Ты осознаешь, о чем я? Я скучаю о поцелуе, о том поцелуе, которого так продолжительно приходится ожидать. Неужели он глядит на меня лишь как на приятеля? Неужели я для него не стану чем-то огромным? Ты знаешь, да я и хозяйка знаю, что я мощная, что практически все трудности я могу идти одна, и что я не привыкла их с кем-нибудь разделять. За свою мама я никогда не цеплялась. А сейчас мне так охото решать ему голову на плечо и элементарно затихнуть!
Никогда, никогда я не забуду, как во сне я ощутила щеку Петера и какое это было необычное, красивое эмоция! Неужели он этого не желает? Может быть, лишь робость препятствует ему сознаться в любви? Но отчего же ему так охото, чтоб я постоянно была возле него? Ах, отчего он ничто не скажет? Нет, более не буду, стараюсь быть спокойной. Надо сохраниться мощной, нужно терпеливо ожидать – и все сбудется. Но... но вот что наиболее нехорошее: значит так, какбудто я за ним шмыгаю, поэтому что постоянно я хожу за ним вверх, а не он прибывает ко мне. Но таккак это зависит лишь от расположения наших комнат, он обязан это взятьвтолк! Ох, почтивсе, чрезвычайно немало ему еще нужно взятьвтолк!
Анна.
Четверг, 6 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Ты спросила меня, чем я более только увлекаюсь, чем увлекаюсь, и я отвечаю тебе. Не пугайся, у меня данных интересов тьма-тьмущая!
На главном месте стоит беллетристика, но это, в сущности, невозможно именовать элементарно увлечением.
Во-вторых, я увлекаюсь родословными царских домов. Из газет, книжек и журналов я собрала материал о французских, германских, испанских, британских, австрийских, российских, норвежских и нидерландских царствующих домах и немало уже систематизировала, поэтому что я издавна действую выписки из всех биографических и исторических книжек, какие читаю. Я даже переписываю цельные отрывки из летописи. Значит, деяния – мое третье интерес; папа мне брал немало исторических книжек. Не дождусь дня, когда я хозяйка снова смогу копаться в общественной библиотеке.
В-четвертых, я увлекаюсь греческой и римской мифологией, и у меня по этому предмету также имеется немало книг. Потом я увлекаюсь собиранием портретов звезд и фамильных фото. Я почитаю книжки, чтение и увлекаюсь всем, что касается писателей, стихотворцев и живописцев, а втомжедухе историей искусств. Может быть, позднее начну интересоваться и музыкой. С определенной антипатией я отношусь к алгебре, геометрии и математике. Все другие школьные предметы я обожаю, но историю более только!
Анна.
Воскресенье сутра, возле одиннадцати, 16 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Запомни совсем недавний день – его невозможно забыть, поэтому что он самый-самый принципиальный день в моей жизни. Да и для каждой женщины тот день, когда ее впервыйраз поцеловали, – самый-самый принципиальный день! Вот и у меня также. Тот раз, когда Брам поцеловал меня в правую щеку, не считается, и когда м-р Уокер поцеловал мне руку – также не в счет.
Слушай же, как меня впервыйраз поцеловали.
Вчера вечером, часов в 8, я сидела с Петером на его кушетке, и он обнял меня за плечи.
" Давай немного подвинемся, – произнесла я, – а то я все время стукаюсь башкой о ящик ".
Он отодвинулся практически в самый-самый угол. Я просунула руку под его рукою и обхватила его, а он еще сильнее обнял меня за плечи. Мы нередко с ним сидели вблизи, но никогда ранее мы не были так вблизи, как в этот пир. Он так прочно привлек меня к себе, что мое сердечко забилось у него на груди. Но позже стало еще лучше. Он все более притягивал меня к себе, покуда моя башка не склонилась к нему на плечо, а его башка приникла к моей. А когда я минут чрез 5 снова села прямо, он скоро брал мою голову обеими руками и опять привлек меня к себе. Мне было так отлично, так удивительно, я не могла заявить ни слова, лишь наслаждалась данной минуткой. Он мало неудобно погладил меня по щеке, по плечу, играл моими локонами, и мы не шевелились, прижав головы друг к другу. Не могу обрисовать тебе, Китти, эмоция, которое меня переполняло! Я была благополучна, и он, мне видится, также. В половине девятого мы встали, и Петер стал натягивать гимнастические туфли, чтоб не топать при обходе дома. Я стояла вблизи. Как это внезапно приключилось, хозяйка не знаю, но доэтого чем выйти книзу, он поцеловал мои волосы где-то меж левой щекой и ухом. Я убежала книзу без оглядки и... воображаю о нынешнем вечере.
Анна.
Среда, 19 апреля 1944 г.
Милый дружок!
Что может быть лучше на свете, чем глядеть из раскрытого окна на природу, выслушивать, как поют птицы, ощущать солнце на щеках и, обняв трогательного мальчика, неговорянислова торчать, прочно прижавшись друг к другу? Не верую, что это нехорошо, от данной тишины на душе делается ясно. Ах, ежели б лишь никто ее не нарушал – даже Муши!
Анна.
Пятница, 28 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Никогда не забуду собственный сон про Петера Васаеля. Стоит мне о нем поразмыслить, как я снова испытываю его щеку у моей, снова чувствую это чудесное чувство. С Петером( здешним) я также чувствовала это чувство, но не с таковой силой... до вчерашнего дня, когда мы сидели на диванчике вблизи, как постоянно, прочно обнявшись. И внезапно та, бывшая Анна пропала и возникла иная Анна. Та, иная Анна, в которой нет ни легкомыслия, ни веселости – она лишь желает любить, желает быть нежной.
Я сидела, прижавшись к нему, и ощущала, как переполняется сердечко. Слезы подступили к очам, покатились по лицу прямо на его куртку. Заметил ли он? Ни одним ходом он себя не выдал. Чувствует ли он то, что испытываю я? Он не произнес практически ни слова. Знает ли он, что вблизи с ним – две Анны? Сколько вопросов, а ответа нет!
В половине десятого я встала, подошла к окну, где мы постоянно прощаемся. Я вся еще дрожала, я была той, иной Анной. Он подошел ко мне, я обхватила его шею руками и поцеловала в левую щеку. Но когда я желала поцеловать его и в правую, мои губки встретились с его губами. В смятении мы прижались губами еще раз, еще и еще, без конца!
Как Петер нуждается в ласке! Впервые он открыл, что такое женщина, впервыйраз сообразил, что у данных " бесенят " также имеется сердечко, что они совершенно остальные, когда остаешься с ними одиннаодин. Впервые в жизни он дал свою дружбу, только себя – таккак у него никогда в жизни не было друга, не было подруги. ныне мы отыскали друг друга. Я также не знала его, у меня также не было любимого, а сейчас имеется.
Но меня частенько мучит вопрос: " Хорошо ли это, верно ли, что я так поддаюсь, что во мне столько же пылкости, как в Петере? Можно ли мне, девушке, так дарить себе волю? "
И на это имеется лишь один протест:
" Я так тосковала, так продолжительно тосковала, я была так одинока – и вот я нашла утешение и удовлетворенность! " Утром мы такие, как постоянно, и днем также, но вечером уже ничем не сдержать нашей тяги друг к другу, невозможно не мыслить о блаженстве, о счастье всякой встречи. И тут мы принадлежим лишь самим себе. И любой пир после прощального поцелуя мне охото выйти, выйти побыстрее, чтоб не глядеть ему в глаза, нестись, нестись, остаться одной в темноте.
Но стоит мне опуститься на четырнадцать ступенек – и куда я угождаю! В ясно освещенную комнату, где говорят, смеются, начинают меня расспрашивать, – и мне нужно ответствовать так, чтоб никто ничто не увидел. Сердце у меня очень переполнено, чтоб сходу стряхнуть все, что я испытала вчера вечером. Та теплая, кроткая Анна изредка пробуждается во мне, но тем сложнее сходу изгнать ее за дверь. Петер углубленно зацепил меня, так углубленно, как никогда, никогда, разве лишь во сне! Петер завладел меня полностью, он вывернул все во мне наизнанку. Не невозможно, что после таковых переживаний любому человеку нужно утихнуть, придти в себя, вернуть внутреннее равновесие. О Петер, что ты со мной делаешь? Чего ты желаешь от меня? Что станет далее? Ах, сейчас я разумею Элли, сейчас, когда я все это чувствую хозяйка, я разумею ее сомнения. Если бы я была ветше и он захотел на мне жениться – что ответила бы я ему? Анна, будь правдивой! Замуж за него ты бы не вульгарна, но и отрешиться от него так тяжело! Характер у Петера еще не установился, в нем очень недостаточно энергии, очень недостаточно мужества, силы. Он еще малыш, сердечно он никак не ветше меня, и более только на свете он желает спокойствия, желает счастья.
Неужели мне только четырнадцать лет? Неужели я элементарно глупая девчонка, старшеклассница? Неужели я и воистину так неопытна во всем? Но у меня более эксперимента, чем у остальных, я пережила то, что в моем возрасте изредка кто переживет. Боюсь себя, опасаюсь, что очень быстро поддамся влечения, а как я тогда буду новости себя с иными мальчиками? Ах, как мне тяжело, как дерутся во мне интеллект и сердечко, как нужно отдать им волю – любому в собственный час! Но уверена ли я, что сумею верно избрать этот час?
Анна.
Вторник, 2 мая 1944 г.
Милая Китти!
В субботу вечером я спросила Петера, не поведать ли отцу о нас, и Петер, чуть-чуть помявшись, произнес, что это верно. Я обрадовалась – еще одно подтверждение его внутренней чистоты. Спустившись книзу, я сходу вульгарна с папой за водой и уже на лестнице произнесла ему:
" Папа, ты, естественно, осознаешь, что, когда мы с Петером совместно, мы не сидим на расстоянии метра друг от друга. По-твоему, это нехорошо? "
Отец ответил не сходу, а позже произнес:
" Нет, Анна, ничто отвратительного в этом нет, но все-же тут, когда живешь в таковой недалекости, нужно быть осторожнее ".
Он еще кое-что заявлял в таком же духе, и мы отправь вверх. А в воскресенье сутра он позвал меня к себе и произнес:
" Анна, я еще раз все обдумал( тут я испугалась). Собственно разговаривая, тут, в пристанище, это не совершенно отлично. Я-то считал, что вы с Петером элементарно друзья. Петер в тебя влюблен? "
" Ни капельки! " – произнесла я.
" Видишь ли Анна, ты знаешь, что я вас непревзойденно разумею, но ты обязана быть сдержаннее, не очень побуждать его. Не ходи вверх так нередко. Мужчина в данных отношениях постоянно активнее, дама обязана его удерживать. Там, на воле, дело иное. Там ты встречаешься с иными мальчиками и девочками, можешь бездействовать, учиться спортом, вообщем чем угодно. Но ежели вы тут очень немало времени будете жить совместно, а позже тебе это закончит влюбиться, все станет еще труднее. Вы же и так все время зрите друг друга, практически непрерывно. Будь осторожнее, Анна, не воспринимай ваши дела серьезно ".
" Да я и не принимаю, папа. И позже Петер – чрезвычайно благородный, неплохой паренек ".
" Да, но нрав у него неуравновешенный, на него просто воздействовать и в неплохую, и в отвратительную сторону. Надеюсь, из-за него самого, что он остается неплохим, поэтому что в главном он благородный человек ".
Мы еще побеседовали и условились, что отец поговорит и с Петером. В воскресенье, после обеда, когда мы сидели наверху, Петер спросил:
" А ты разговаривала с папой, Анна? "
" Да, – произнесла я, – я тебе все поведаю. Ничего отвратительного он не наблюдает, но считает, что тут, где мы живем в таковой тесноте, меж нами просто может случится размолвка ".
" Но мы же условились – не ссориться, и я крепко решил, что так и станет ".
" Я также, Петер, но отец задумывался, что у нас все иначе, что мы элементарно друзья. А по-твоему, этого уже не может быть? "
" По-моему, может. А по-твоему? "
" И по-моему, также. Я произнесла папе, что доверю тебе. И я по-настоящему доверяю тебе, Петер, вполне доверяю, как отцу, и я считаю, что ты благороден доверия, истина? "
" Надеюсь ".( Тут он покраснел и смутился.)
" Я в тебя верую, верую, что у тебя неплохой нрав, что ты в жизни многого добьешься ".
Мы разговаривали еще о многом ином, позже я произнесла:
" Когда мы отсюда выйдем, тебе, наверняка, и дела до меня не станет, истина? "
Он целый запылал: " Нет, деза, Анна! Ты не смеешь так обо мне мыслить! "
Тут меня позвали...
В пн Петер поведал мне, что отец и с ним заявлял.
" Твой отец считает, что из товарищеских отношений может подрасти влюбленность, но я ему произнес, что он может на нас положиться ".
ныне папа желает, чтоб я меньше ходила по вечерам вверх, но я на это не согласна. И не лишь поэтому, что я обожаю случаться у Петера, – я разъяснила папе, что доверяю Петеру. Да, я ему доверяю и хочу обосновать это. А как же обосновать, ежели я из сомнения буду сидеть внизу?
Нет, схожу к нему вверх!
Между тем драма с Дусселем закончилась. В субботу, за ужином, он сказал прекрасную, кропотливо обдуманную стиль по-голландски. Наверное, Дуссель целый день готовил этот " урок ". Его день рождения мы отпраздновали в воскресенье, чрезвычайно бесшумно. От нас он получил бутылку причина урожая 1919 года, от ван Даанов( сейчас они уже могли изготовить ему презент!) он получил банку пикулей и пакетик бритвенных лезвий, от Кралера – золотистый джем, от Мип – книжку и от Элли – горшок цветов. Он всем нам выдал по вареному яйцу.
Анна.
Четверг, 25 мая 1944 г.
Милая Китти!
Каждый день чего-нибудь случается! Сегодня сутра заключили нашего замечательного зеленщика – он скрывал у себя в доме 2-ух евреев. Для нас это тяжкий удар, и не лишь поэтому, что эти евреи стоят на краю смерти: нам ужасно за этого скудного человека.
Весь мир сошел с ума. Порядочных людей посылают в концлагеря, в тюрьмы, в одиночки, а над старыми и юными, над обеспеченными и скудными измываются подонки. Одни попадаются на том, что брали на черном базаре, остальные – на том, что укрывали евреев или подпольщиков. Никто не знает, что его ожидает завтра. И для нас арест зеленщика – томная утрата. Наши женщины не имеютвсешансы, да и не обязаны сами тянуть картошку, и нам остается лишь одно – имеется вменьшеймере. Как нам это удается – я тебе напишу, во каждом случае – наслаждение слабенькое. Мама произносит, что по утрам нималейшего завтрака не станет, за обедом – хлеб и кашка, вечером – жареная бульба, времяотвремени – раза два в недельку салат или мало овощей и более ничто. Значит, будетнеобходимо поголодать, но все не так ужасно, как ежели бы нас нашли.
Анна.
Милая Китти!
Прошел мой день рождения. Мне исполнилось пятнадцать лет. Получила достаточно немало даров: 5 томов летописи художества Шпрингера, гарнитур белья, два пояса, носовой платок, две бутылки кефира, банку джема, пряник, учебник ботаники – от матери с отцом, браслет от Марго, еще одну книгу от ван Даанов, коробку биомальца от Дусселя, каждые сласти и тетрадки от Мип и Элли и – наиболее наилучшее – книжку " Мария-Тереза " и три ломтика реального сыра от Кралера. Петер подарил мне расчудесный букетик роз, бедный паренек так пытался чего-нибудь для меня отхватить, но ничто не отыскал.
Высадка союзников идет непревзойденно, неглядя на дрянную погоду, ужасные штормы и ливни в раскрытом море.
Черчилль, Смэтс, Эйзенхауэр и Арнольд вчера побывали французские деревни, какие заняты и освобождены британцами. Черчилль прибыл на торпедном катере, который обстреляли с берега. У этого человека, как у почтивсех парней, совершенно нет ощущения ужаса! Даже завидно!
Отсюда, из нашего укрытия, никоимобразом невозможно проанализировать, какое расположение в Нидерландах, никоимобразом не раскусить. Безусловно, люди рады, что " инертная " Англия вконцеконцов взялась за дело. Надо бы хорошо встряхнуть всякого, кто свысока глядит на британцев, ругает английское руководство " старыми барами ", именует Англию трусливой и совместно с тем терпетьнеможет германцев. Может быть, ежели данных людей потрясти, их запутанные мозги опять встанут на пространство!
Анна.
Пятница, 21 июля 1944 г.
Милая Китти!
Опять пробудилась вера, снова вконцеконцов все отлично! Да еще как отлично! Невероятное весть! На Гитлера совершено покушение, и не каким-либо " еврейским коммунистом " или " английским капиталистом ", нет, это сделал генерал благородных германских кровей, граф, да к тому же и юный! " Небесное провидение " спасло фюреру жизнь, и, к огорчению, он отделался царапинами и пустячными ожогами. Убито некотороеколичество офицеров и генералов из его свиты, остальные ранены. Виновник расстрелян. Вот подтверждение, что почтивсе генералы и офицеры сыты борьбой по гортань и с удовольствием выслали бы Гитлера в тартарары. Они желают создать после погибели Гитлера военную диктатуру, позже закончить мир с союзниками, опять вооружиться и чрез 20 лет снова приступить войну. А может быть, провидение намеренно немного задержало уничтожение Гитлера, поэтому что для союзников еще удобнее и выгоднее, ежели " чистокровные " германцы передерутся меж собой и убьют друг дружку, тогда русским и британцам остается меньше работы и они тем быстрее сумеют приступить возрождать свои городка. Но покуда что до этого не дошло, и я не хочу предвосхищать великолепное грядущее. Но ты, наверняка, поняла, что все, о чем я рассказываю, – трезвые факты, они обеими ногами стоят на настоящей грунте. В облике исключения я тут ничто не приплетаю про " возвышенные идеалы ".
Кроме такого, Гитлер был так любезен, что сказал собственному любимому и преданному народу о том, что с нынешнего дня все боевые подчинены гестапо и что любой боец, узнавший, что его командир воспринимал роль в " подлом и невысоком покушении ", может без последующих околичностей прихлопнуть его.
Вот это станет деяния! У Ганса Дампфа заболели лапти от беготни, его командир на него наорал. Ганс хватает винтовку, орет: " Ты желал уничтожить фюрера, вот тебе за это! " Залп – и высокомерный командир, осмелившийся орать на скудного солдатика, перешел в нескончаемую жизнь( или в нескончаемую погибель – как это говориться?). Дойдет до такого, что бога офицеры со ужасу наделают в брюки и будут страшиться даже пикнуть перед бойцами.
Ты поняла или я снова наболтала бог известие что? Ничего не поделаешь, я очень благополучна, чтоб строчить стройно, при одной идеи, что в октябре я опять сяду за парту! О-ля-ля, да я хозяйка лишь что писала: " Не хочу предвосхищать грядущее! " Не сердись, не зря же меня именуют " комок противоречий "!
Анна.
Вторник, 1 августа 1944 г.
Милая Китти!
" Клубок противоречий "! Это крайняя выдумка крайнего письма, и с нее затеваю сейчас. " Клубок противоречий " – ты можешь разъяснить мне, что это означает? Что означает " возражение "? Как почтивсе остальные слова, и это словечко владеет двойной значение: возражение кому-нибудь и возражение внутреннее?
Первый значение традиционно значит: " не опознавать представления остальных людей, полагать, что ты лучше всех все знаешь, постоянно бросать за собой крайнее словечко ", – в общем, все те противные свойства, какие приписывают мне. А 2-ое никому не понятно, это – собственная секрет.
Однажды я тебе говорила, что у меня, в сущности, не одна воротила, а две. В одной таится моя необузданная веселость, ироническое известие ко всему, жизнерадостность и основное мое качество – ко всему касаться просто. Под этим я разумею вот что: не давать смысла флирту, поцелую, объятию, двусмысленной шутке. И эта воротила во мне постоянно вполнойготовности, она вытесняет иную, наиболее красивую, чистую и глубокую. Но ту, неплохую сторону Анны никто не знает, поэтому так недостаточно людей меня терпит.
Да, естественно, я радостный клоун на один пир, а позже цельный месяц никому не необходима. Совсем как для суровых людей амурный кинофильм: элементарно развлечение, отдых на часок, то, что сходу забываешь, ни неплохое, ни нехорошее. Мне мало досадно говорить тебе это, но отчего не заявить, раз это истина? Моя легкомысленная, поверхностная воротила постоянно побеждает ту, глубокую, одолевает ее. Ты не представляешь себе, как нередко я пробовала отложить, парализовать, утаить эту Анну, которая в конце концов сочиняет лишь половину такого, что зовется Анной, но ничто не значит, и я знаю отчего.
Я опасаюсь, что все, кто меня знает таковой, какой-никакой я постоянно посещаю, внезапно обнаружат, что у меня имеется и иная сторона, еще лучше, еще добросердечнее. Я опасаюсь, что нужно мной встанут насмехаться, назовут меня смешной и сентиментальной, не воспримут меня серьезно. Я привыкла, что ко мне относятся пустяково, но к этому привыкла лишь " простая " Анна, она может это перенести, а иная, " суровая ", очень для этого слаба. И ежели я когда-либо противволи вытаскиваю " неплохую " Анну на сцену, она съеживается, как растение " не-тронь-меня ", и как лишь ей нужно заговорить, она издаёт вместо себя Анну номер один и теряется, доэтого чем я успеваю опомниться.
И значит, что та, " приятная " Анна никогда не возникает на людях, но когда я одна, она главенствует. Я буквально знаю, какой-никакой мне охото быть, какая я имеется... в душе, но, к огорчению, я таковая лишь для себя самой. И, может быть – нет, даже наверное, – это фактор, отчего я считаю, что я по натуре глубочайшая и скрытная, а остальные – что я общительная и поверхностная. Внутри мне постоянно показывает путь та, " чистая " и " отменная " Анна, а снаружи я элементарно радостная козочка-попрыгунья.
И, как я уже разговаривала, я все испытываю не так, как произношу иным, благодарячему обо мне и создалось мировоззрение, что я шмыгаю за мальчишками, флиртую, везде сую собственный нос, зачитываюсь романами. И " радостная " Анна над этим смеется, грубит, равнодушно пожимает плечами, делает вид, что ее это совсем не касается. Но – увы! Та, иная, " тихая " Анна задумывается совершенно подругому. И так как я с тобой полностью правдива, то сознаюсь: мне чрезвычайно жалко, что я прилагаю неимоверные стремления, чтоб поменять себя, начинать иной, но любой раз мне приходится биться с тем, что посильнее меня.
И все во мне плачет: " Видишь, вот что вышло: у тебя отвратительная имя, кругом – насмешливые или огорченные лица, людям ты несимпатична – а все вследствии такого, что ты не слушаешь рекомендаций собственного лучшего " я ". Ах, я бы и подчинялась, но ничто не значит: стоит мне начинать суровой и тихой, как все задумываются, что это притворство, и мне приходится освобождаться шуткой. Я уж не произношу о собственной семье, они сходу начинают заподозрить, что я заболела, предоставляют таблетки от ведущий боли, от нервов, щупают пульс и лоб – уж нет ли у меня погода, узнают, действовал ли желудок, а позже порицают меня за нехорошее расположение. И я не выдерживаю, я затеваю по истинному капризничать, позже мне делается обидно, и вконцеконцов я выворачиваю сердечко наизнанку, нехорошим наружу, а неплохим внутрь, и затеваю находить средства – начинать таковой, как мне хотелось бы, какой-никакой я могла бы начинать, ежели бы... да, ежели бы не было на свете остальных людей...
Анна.
На этом ежедневник Анны обрывается.
4 августа " зеленая милиция " напала на " пристанище ", заключила всех, кто там прятался, совместно с Кралером и Коопхойсом, и увезла в германские и голландские концлагеря.
Гестапо разгромило " пристанище ". Среди старых книжек, журналов и газет, брошенных как попало, Мип и Элли отыскали ежедневник Анны. Кроме нескольких страничек ежедневник был напечатан вполне.
Из всех скрывавшихся возвратился лишь отец Анны. Кралер и Коопхойе вынесли оченьмного лишений в голландских лагерях и возвратились к собственным семьям.
Анна погибла в марте 1945 года в концлагере Берген-Бельзен, за два месяца до избавления Голландии.
По материалам журнала " МЫ ".
Дневник Анны Франк
Дневник Анны Франк
12 июня 1942 г.
Надеюсь, что я все смогу поручить тебе, как никому до сих пор не верила, надеюсь, что ты будешь для меня большой помощью.
Воскресенье, 14 июня 1942 г.
В пятницу я пробудилась уже в 6 часов. И полностью ясно – был мой день рождения. Но мне, естественно, невозможно было выздоравливать в такую рань, довелось удерживать любопытство до без четверти 7. Но более я не вытерпела, вульгарна в столовую, там меня повстречал Маврик, наш котенок, и стал ко мне ласкаться.
В 7 я побежала к отцу с матерью, позже мы все отправь в гостиную и там стали распутывать и рассматривать подарки. Тебя, мой ежедневник, я увидела сходу, это был самый-самый наилучший презент. Еще мне подарили букет роз, кактус и срезанные пионы. Это были первые цветочки, позже принесли еще немало.
Папа и мать накупили мне кучу даров, а товарищи элементарно задарили меня. Я получила книжку " Камера обскура ", настольную забаву, немало сластей, головоломку, брошку, " Голландские басни и легенды " Йозефа Козна и еще дивную книгу – " Дэзи катит в горы ", и средства. Я на них покупала " Мифы Древней Греции и Рима " – волшебные!
Потом за мной зашла Лиз, и мы отправь в школу. Я угостила учителей и целый собственный класс конфетами, позже начались уроки.
Пока все! Как я рада, что ты у меня имеется!
Суббота, 20 июня 1942 г.
Несколько дней я не писала, хотелось основательно обдумать – длячего вообщем нужен ежедневник? У меня странное эмоция – я буду новости ежедневник! И не лишь поэтому, что я никогда не занималась " писательством ". Мне видится, что позже и мне, и вообщем всем не любопытно станет декламировать излияния тринадцатилетней школьницы. Но не в этом дело. Мне элементарно охото строчить, а основное, охото выложить все, что у меня на душе.
" Бумага все стерпит ". Так я нередко задумывалась в печальные дни, когда сидела, положив голову на руки, и не знала, куда помещаться. То мне хотелось сидеть дома, то куда-нибудь пойти, и я так и не двигалась с места и все задумывалась. Да, бумага все стерпит! Я никому не намереваюсь демонстрировать эту тетрадь в толстом переплете с высокопарным заглавием " Дневник ", а ежели уж покажу, так истинному другу или подлинной подруге, иным это неинтересно. Вот я и произнесла основное, отчего я хочу новости ежедневник: поэтому что у меня нет подлинной подруги!
Надо разъяснить, подругому никто не усвоит, отчего тринадцатилетняя девочка ощущает себя таковой одинокой. Конечно, это не совершенно так. У меня дивные, добрые предки, шестнадцатилетняя сестра и, наверное, не меньше 30 знакомых или так именуемых товарищей. У меня сила почитателей, они глаз с меня не сводят, а на уроках даже ловят в зеркальце мою улыбку.
У меня немало родственников, дивные дяди и тети, дома у нас комфортно, в сущности, у меня имеется все – несчитая подруги! Со всеми моими знакомыми разрешено лишь баловаться и дурачиться, болтать о каждых пустяках. Откровенно побеседовать мне не с кем, и я вся, как плотно застегнутая. Может быть, мне самой нужно быть доверчивее, но тут ничто не поделаешь, жалко, что так значит.
Вот длячего мне нужен ежедневник. Но для такого чтоб у меня перед очами была реальная подружка, о которой я так издавна воображаю, я не буду вписывать в ежедневник одни лишь нагие факты, как совершают все, я хочу, чтоб эта тетрадка хозяйка стала мне подругой – и эту подругу будут манить Китти!
Никто ничто не усвоит, ежели внезапно, ни с такого ни с этого, приступить переписку с Китти, благодарячему поведаю поначалу свою биографию, желая мне это и не чрезвычайно любопытно.
Когда мои предки поженились, отцу было 36 лет, а маме – 25. Моя сестра Марго родилась в 1926 году во Франкфурте-на-Майне, а 12 июня 1929 года возникла я. Мы евреи, и благодарячему нам довелось в 1933 году сваливать в Голландию, где мой отец стал одним из начальников акционерного сообщества " Травис ". Эта организация связана с компанией " Колен и Ко ", которая вмещается в том же здании.
У нас в жизни было немало тревог – как и у всех: наши близкие остались в Германии, и гитлеровцы их преследовали. После погромов 1938 года оба маминых брата бегали в Америку, а бабушка приехала к нам. Ей тогда было 70 три года. После сорокового года жизнь вульгарна тяжелая. Сначала битва, позже капитуляция, позже германская оккупация. И тут начались наши мучения. Вводились новейшие законы, одни строже иного, вособенности нехорошо доводилось евреям. Евреи обязаны были перемещать желтую звезду, сдать велики, евреям запрещалось колесить в трамвае, не разговаривая уж об карах. Покупки разрешено было делать лишь от 3-х до 5 и крометого в особых еврейских лавках. После восьми вечера невозможно было вылезать на улицу и даже сидеть в саду или на балконе. Нельзя было бродить в кино, в театр – никаких развлечений! Запрещалось учиться плаванием, играться в окей или в теннис, – однимсловом, спорт также был под запретом. Евреям невозможно было бродить в краски к христианам, еврейских деток перевели в еврейские школы. Ограничений становилось все более и более.
Вся наша жизнь проходит в ужасе. Йоппи постоянно произносит: " Боюсь за чего-нибудь хвататься – а внезапно это запрещается? "
В январе этого года погибла бабуся. Никто не знает, как я ее обожала и как мне ее не хватает.
С 1934 года меня дали в детский сад при школе Монтессорн, а позже я осталась в данной школе. В крайний год моей классной воспитательницей была наша начальница госпожа К. В конце года мы с ней трогательно прощались и обе рыдали навзрыд. С 1941 года мы с Марго поступили в еврейскую гимназию: она – в 4-ый, а я – в первый класс.
Пока что нам, четверым, живется хорошо. Вот я и подошла к нынешнему дню и числу.
Среда, 8 июля 1942 г.
Милая Китти!
Между воскресным сутра и нынешним днем как какбудто прошли цельные годы. Столько только приключилось, как какбудто земля перевернулась! Но, Китти, как наблюдаешь, я еще существую, а это, по словам папы, – наиболее основное.
Да, я существую, лишь не узнавай, как и где. Наверное, ты меня сейчас совершенно не осознаешь. Придется поначалу поведать тебе все, что вышло в воскресенье.
В три часа – Гарри лишь что ушел и желал быстро возвратиться – внезапно раздался звонок. Я ничто не слыхала, комфортно лежала в качалке на веранде и читала. Вдруг в дверях показалась испуганная Марго. " Анна, папе прислали повестку из гестапо, – шепнула она. – Мама уже побежала к ван Даану ".( Ван Даан – неплохой известный отца и его сослуживец.)
Я ужасно перепугалась. Повестка... все знают, что это означает: лагерь... Передо мной мелькнули тюремные камеры – неужели мы позволим отобрать отца! " Нельзя его запускать! " – радикально произнесла Марго. Мы сидели с ней в гостиной и ожидали маму. Мама вульгарна к ван Даанам, нужно решить – ретироваться ли нам завтра в пристанище. Ван Дааны также уйдут с нами – нас станет семеро. Мы сидели неговорянислова, произносить ни о чем не могли. Мысль об папе, который ничто не подозревает, пошел проведать собственных подопечных в еврейской богадельне, ожидание, погода, ужас – мы совершенно онемели.
Вдруг звонок. " Это Гарри! " – произнесла я. " Не открывай! " – удержала меня Марго, но ужас оказался бесполезным: мы услыхали гласа матери и государя Даана, они говорили с Гарри. Потом он ушел, а они вошли в дом и заперли за собой двери. При каждом звонке Марго или я прокрадывались книзу и глядели – не отец ли это. Решили никого иного не впускать.
Нас отправили из комнаты. Ван Даан желал побеседовать с матерью одиннаодин. Когда мы сидели в нашей комнате, Марго мне произнесла, что повестка пришла не отцу, а ей. Я еще более испугалась и стала несладко рыдать. Марго только шестнадцать лет. Неужели они желают отправлять таковых девочек без родителей? Но, к счастью, она от нас не уйдет. Так произнесла мать, и, наверное, отец также подготавливал меня к этому, когда заявлял об пристанище.
А какое пристанище? Где мы спрячемся? В городке, в селе, в каком-нибудь доме, в хижине – когда, как, где? Нельзя было задавать эти вопросы, но они у меня все время крутились в голове.
Мы с Марго стали складывать наиболее нужное в наши школьные сумки. Первым занятием я брала эту тетрадку, позже что попало: бигуди, носовые платки, учебники, гребенку, старые письма. Я задумывалась о том, как мы станем прятаться, и совала в сумку любую чепуху. Но мне не жаль: воспоминания подороже платьев.
В 5 часов вконцеконцов возвратился отец. Он позвонил государю Коопхойсу и попросил вечером зайти. Господин ван Даан пошел за Мип. Мип работает в конторе у отца с 1933 года, она стала нашим преданным ином и ее новый муж Хенк также. Она пришла, уложила ботинки, платьица, пальто, мало белья и чулок в багаж и обещала вечером снова зайти. Наконец у нас стало бесшумно. Есть никто не мог. Все еще было горячо и вообщем когда-то удивительно и непривычно.
Верхнюю комнату у нас снимает некоторый государь Гоудсмит, он разведен с супругой, ему 30. Видно, в это воскресенье ему нечего было делать, он сидел у нас до 10, и никоимобразом невозможно было его жить.
В одиннадцать пришли Мип и Хенк ван Сантен. В чемодане Мип и в глубочайших кармашках ее супруга опять стали пропадать чулки, ботинки, книжки и платье. В половине двенадцатого они ушли, тяжко нагруженные. Я устала до полусмерти, и, желая я знала, что дремлю заключительную ночь в собственной постели, я тут же заснула. В половине шестого утра меня пробудила мать. К счастью, было не так горячо, как в воскресенье. Весь день накрапывал теплый дождь. Мы все четыре столько на себя одели теплого, какбудто собирались спать в холодильнике. Но нам нужно было брать с собой как разрешено более одежды. В нашем расположении никто не решился бы идти по улице с томным чемоданом. На мне было две рубахи, две пары чулок, три пары трико и платьице, а сверху – юбка, пиджак, летнее пальто, позже мои лучшие туфли, ботики, платок, шапка и еще каждые платьица и шарфы. Я уже дома чуток не задохнулась, но всем было не до этого.
Марго набила сумку учебниками, села на велик и поехала за Мип в неизвестную мне даль. Я еще не знала, в каком загадочном месте мы станем скрываться... В 7 часов 30 минут мы захлопнули за собой двери. Единственное вещество, с которым я простилась, был Маврик, мой возлюбленный котенок, его обязаны были приютить соседи. Об этом мы оставили записочку государю Гоудсмиту. На кухонном столе покоился фунт мяса для кота, в столовой не убрали со стола, кровати мы не заправили. Все производило воспоминание, какбудто мы бегали сломя голову. Но нам было равнодушно, что скажут люди. Мы желали лишь выйти и успешно добраться до места. Завтра напишу еще!
Анна.
Пятница, 21 августа 1942 г.
Милая Китти!
Наше пристанище стало реальным тайником. Господину Кралеру пришла блестящая мысль – прикрыть плотно ввод к нам сюда, на заднюю половину дома, поэтому что вданныймомент немало обысков – отыскивают велики. Выполнил этот чин государь Воссен. Он сделал подвижную книжную полку, которая раскрывается в одну сторону, как дверь. Конечно, его довелось " посвятить ", и сейчас он готов посодействовать нам во всем. ныне, когда спускаешься книзу, необходимо поначалу нагнуться, а позже скакнуть, так как ступень снята. Через три дня мы все набили ужасные шишки на лбу, поэтому что забывали нагнуться и стукались башкой о низкую дверь. ныне там приколочен валик, набитый стружкой. Не знаю, поможет ли!
Читаю я недостаточно. Пока что я перезабыла почтивсе, чему нас изучали в школе. Жизнь тут одинаковая. Мы с государем ван Дааном нередко ссоримся. Конечно, Марго ему видится куда милее. Мама обращается со мной, как с маленькой, а я этого не выношу. Петер также не стал приятнее. Он кислый, целый день валяется на постели, времяотвремени кое-что мастерит, а позже снова дремлет. Такой тюфяк!
Анна.
Пятница, 9 октября 1942 г.
Милая Китти!
Сегодня у меня чрезвычайно грустные и томные новости. Многих евреев – наших товарищей и знакомых – заключили. Гестапо обходится с ними страшно. Их грузят в теплушки и посылают в иудейский лагерь Вестерборк. Это – ужасное пространство. На тыщи человек не хватает ни умывалок, ни уборных. Говорят, что в домах все дремлют вповалку: мужчины, дамы, детки. Убежать нереально. Заключенных из лагеря сходу выяснят по бритым головам, а почтивсех и по типично еврейской наружности.
Если уж тут, в Голландии, так ужасно, то какой-никакой кошмар ожидает их там, куда их отправляют! Английское радио передает, что их ожидают газовые камеры, и, может быть, это еще самый-самый стремительный метод уничтожения. Мип ведает страшные случаи, она хозяйка в ужасном волнении. Она ожидала машинку гестапо, которая собирает всех подряд. Старуха дрожала от ужаса. Зенитки гремели, лучи прожекторов шарили в темноте, эхо от грома британских самолетов перекатывалось посреди домов. Но Мип не решалась брать старуху к себе. Немцы за это наказывают чрезвычайно сердито.
Элли также стала тихой и печальной. Ее друга выслали в Германию на принудительные работы. Она опасается, чтоб его не уничтожило при бомбежке. Английские летчики скидывают тонны бомб. Я считаю, что дурные шуточки вроде: " Ну, вся тонна на него не упадет! " или " Одной бомбы также хватит! " – чрезвычайно бестактны и неразумны. И не лишь Дирк попал в беду, далековато нет. Каждый день увозят молодежь на принудительные работы. Некоторым удается убежать по дороге или исчезнуть заблаговременно, но таковых чрезвычайно недостаточно.
Моя грустная повесть еще не кончена. Знаешь ли ты, что такое заложники? Тут немцы выдумали самую утонченную пытку. Это ужаснее только. Хватают без разбора ни в чем не повинных людей и держат в тюрьме. Если где-либо обнаруживают " саботаж " и виновника не обретают, то имеется предлог шлепнуть нескольких заложников. И позже в газетах возникают предупреждения. Что за люд эти немцы! И я также как-то принадлежала к ним. Но Гитлер издавна объявил нас лишенными гражданства. Да, большей злобы меж таковыми германцами и евреями нигде на свете нет!
Среда, 13 января 1943 г.
Милая Китти!
Сегодня мы снова ужасно расстроены, невозможно тихо сидеть и действовать. Происходит кое-что страшное. Днем и ночкой несчастных людей увозят и не разрешают ничто хватать с собой – лишь рюкзак и мало средств. Но и это у них также позже отнимают!
Семьи разлучают, отцов и матерей отрывают от деток. Бывает, что детки прибывают домой из школы, а родителей нет, или супруга уйдет за покупками и ворачивается к опечатанной двери – какоказалось, всю семью увели!
И посреди христиан вырастает беспокойство: молодежь, их сыновей, отправляют в Германию. Везде несчастье!
Каждую ночь сотки самолетов летят чрез Голландию бомбить германские городка, любой час в России и в Африке погибают сотки людей. Весь земной шар сошел с ума, всюду погибель и поражение.
Конечно, союзники вданныймомент в лучшем расположении, чем немцы, но конца все одинаково не следовательно.
Нам живется хорошо, лучше, чем миллионам остальных людей. Мы сидим тихо, в сохранности, мы в состоянии основывать планы на послевоенное время, мы даже можем ликовать новеньким платьям и книжкам, а нужно было бы мыслить, как отложить любой цент и не истратить его зря, поэтому что будетнеобходимо помогать иным и выручать всех, кого разрешено избавить.
Многие ребятишки носятся в одних тонких платьях, в древесных башмаках на босу ногу, без пальто, без перчаток, без шапок. В желудках у них пусто, они жуют репу, из прохладных комнат выбегают на мокрые улицы, под дождик, ветр, позже прибывают в сырую, нетопленую школу. Да, в Голландии дошло до такого, что детки на улице выпрашивают у прохожих кусочек пища! Я бы могла напротяжениинесколькихчасов говорить, насколько горя принесла битва, но мне от этого делается еще печальнее. Нам ничто не остается, как тихо и мужественно ожидать, покуда придет конец несчастьям. И все ожидают – евреи, христиане, все народы, целый мир... А почтивсе ожидают погибели!
Анна.
Суббота, 30 января 1943 г.
Милая Китти!
Я вне себя от бешенства, но обязана сдерживаться! Хочется топать ногами, кричать, трясти маму за плечи – не знаю, что бы я ей сделала за эти злобные слова, насмешливые взоры, нарекания, которыми она меня осыпает, как стрелами из туго натянутого кривизна. Мне охото крикнуть маме, Марго, Дусселю, даже папе: оставьте меня, дайте мне вздохнуть тихо! Неужели так и спать любой пир в слезах, на влажной подушке, с опухшими очами и тяжелой башкой? Не трогайте меня, я хочу выйти от всех, выйти от жизни – это было бы наиболее наилучшее! Но ничто не значит. Они не знают, в каком я отчаянии. Они сами не понимают, какие царапины они мне наносят.
А их сострадание, их иронию я совершенно не могу выдерживать! Хочется завыть во целый глас!
Стоит мне раскрыть рот – им уже видится, что я наговорила лишнего, стоит замолчать – им забавно, любой мой протест – грубость, в всякой разумной идеи – подвох, ежели я устала – означает, я лентяйка, ежели съела излишний кусочек – эгоистка, я дурочка, я трусиха, я хитрая – однимсловом, только не перечесть. Целый день лишь и слышу, какое я невыносимое вещество, и желая я действую вид, что мне забавно и вообщем наплевать, то на самом деле мне это далековато не равнодушно.
Я попросила бы бога господа изготовить меня таковой, чтоб никого не нервировать. Но из этого ничто не выйдет. Видно, таковой я родилась, желая я испытываю, что я совсем не таковая нехорошая. Они и не подозревают, как я стараюсь все делать отлично. Я смеюсь совместно с ними, чтоб не демонстрировать, как углубленно я страдаю. Сколько раз я заявляла маме, когда она пристрастно на меня нападала: " Мне равнодушно, скажи, что желаешь, лишь рукипрочь меня в покое, все одинаково я неисправима! "
Тогда мне молвят, что я дерзкая, и дня два со мной не говорят, а позже внезапно все забывается и прощается. А я так не могу – один день быть с человеком ужасно нежной и симпатичной, а на иной день его ненавидеть! Лучше избрать " золотую середину ", желая ничто " золотого " я в ней не вижу! Лучше удерживать свои идеи при себе и ко всем касаться втомжедухе пренебрежительно, как они относятся ко мне!
Если бы лишь получилось!
Анна.
Понедельник, 19 июля 1943 г.
Милая Китти!
В воскресенье шибко бомбили Амстердам-Норд. Разрушения, наверное, страшные. Целые улицы превращены в груды щебня, и пригодится много дней, чтоб пристроить всех, у кого разбомбило дома. Уже записанно 200 убитых и оченьмного раненых. Больницы переполнены. Дети бродят по улицам, отыскивают под обломками отцов и матерей. Меня и вданныймомент кидает в холод, как лишь вспомню глухой гул и шум, какие и нам угрожали смертью.
Анна.
Четверг, 11 ноября 1943 г.
ОДА МОЕЙ АВТОРУЧКЕ
( " Светлой памяти ")
Авторучка постоянно была моим сотоварищем. Я чрезвычайно ею дорожила, поэтому что у нее золотое перышко, а я, по истине заявить, пишу отлично лишь таковыми перьями. Моя рукоятка прожила длинную и увлекательную жизнь, о которой я и намереваюсь вданныймомент поведать.
Мне было 9 лет, когда моя рукоятка( кропотливо упакованная в вату) прибыла к нам в ящичке с надписью " Без цены ". Этот красивый презент прислала моя приятная бабушка – тогда она еще жила в Ахене. Я болела гриппом, лежала в кровати, а на улице завывал февральский ветр. Чудесная рукоятка в красном кожаном футляре тут же была показана моим подругам и знакомым. Я, Анна Франк, стала гордой владелицей авторучки!
Когда мне исполнилось 10 лет, я получила позволение хватать ручку в школу, и преподавательница позволила мне воспользоваться ею на уроках.
К огорчению, на последующий год мне довелось бросать родное драгоценность дома, поэтому что классная наставница нашего шестого класса разрешала строчить лишь школьными ручками.
Когда мне было двенадцать лет и я перешла в еврейскую гимназию, мне подарили новейший футляр с отделением для карандаша и с роскошной застежкой на молнии.
Когда мне исполнилось тринадцать, рукоятка отправилась со мной в пристанище и тут была мне преданной помощницей в переписке с тобой и в упражнениях. ныне мне уже четырнадцать, и моя рукоятка была со мной целый крайний год моей жизни...
В пятницу вечером я вышла из собственной комнаты в общую и желала присесть за стол поработать. Но меня свирепо прогнали, так как папа и Марго занимались латынью. Ручка так и осталась на столе... Анне же довелось наслаждаться самым краешком стола, и она, тяжко охая, принялась " тереть фасоль ", то имеется чистить заплесневелые карие фасолины.
Без четверти 6 я подмела пол и кинула сор совместно с кожурой от фасоли прямо в печку. Сразу взмахнуло мощное огонь, и я чрезвычайно обрадовалась, поэтому что пламя уже потухал, а тут внезапно опять запылал. Между тем " латинисты " кончили свои дела, и сейчас я могла присесть за стол и позаниматься. Но ручки моей нигде не было. Я обыскала все вокруг, мне помогала Марго, позже к нам присоединилась мать, позже находили папа с Дусселем, но моя правильная подруга пропала бесследно.
" Возможно, она угодила в печку совместно с фасолью ", – предположила Марго.
" Быть не может! " – ответила я. Но мою трогательную ручку так и не получилось найти, и мы уже к вечеру решили, что она сгорела, тем наиболее что пластмасса так отлично горит. И правильно, наша печальная гипотеза подтвердилась – на последующее утро папа отыскал в зале наконечник. От золотого пера и отпечатка не осталось. " Очевидно, оно расплавилось и смешалось с золой ", – решил папа. Но у меня имеется одно утешение, хоть и чрезвычайно слабенькое: рукоятка моя была послушна кремации, что я – когда-либо в будущем – желаю и себе!
Суббота, 27 ноября, 1943 г.
Милая Китти!
Вчера вечером, когда я уже засыпала, я внезапно явственно увидела Лиз.
Она стояла передо мной – оборванная, изнуренная, щеки ввалились. Ее огромные глаза были обращены ко мне с укором, какбудто она желала заявить: " Анна, длячего ты меня кинула? Помоги же мне! Выведи меня из этого ада! "
А я ничем не могу ей посодействовать, я обязана сложа руки глядеть, как люди мучаются и погибают, и могу лишь просить господа, чтоб он уберег ее и дал нам опять свидеться. Почему мне представилась конкретно Лиз, а не кто-либо иной полностью ясно. Я судила о ней ошибочно, по-детски, я не понимала ее страхов. Она чрезвычайно обожала свою подругу и опасалась, что хочу их поссорить. Ей было чрезвычайно тяжко. Я-то знаю, мне это эмоция отлично знакомо!
Иногда я мимоходом задумывалась о ней, но тут же из эгоизма уходила в свои веселья и горести. Вела я себя страшно, и сейчас она стоит передо мной, бледная, печальная, и глядит на меня умоляющими очами... Если бы я могла хоть чем-нибудь ей посодействовать!
Господи, да как же это – у меня имеется все, что угодно, а ее ожидает таковая ужасная участь! Она ни чуток не меньше меня веровала в господа и постоянно всем желала блага. Почему же мне суждено существовать, а она, быть может, быстро умрет? В чем же разница меж нами? Почему мы разлучены с ней?
Честно разговаривая, я не упоминала о ней вот уже немало месяцев – да, практически цельный год. Не то чтоб совершенно не упоминала, а элементарно никогда не задумывалась о ней, никогда не представляла ее себе таковой, какой-никакой она появилась мне вданныймомент в собственной ужасной беде.
Ах, Лиз, надеюсь, что ты постоянно будешь с нами, ежели лишь переживешь войну! Я бы сделала для тебя все на свете, все, что упустила...
Но когда я смогу ей посодействовать, она уже не станет нуждаться в моей поддержке. Вспоминает ли она меня хоть времяотвремени? И с каким ощущением?
Господи, помоги ей, сделай так, чтоб она не ощущала себя всеми покинутой. Пусть она знает, что я размышляю о ней с состраданием и любовью. Может быть, это даст ей силы выдержать. Нет, не необходимо более о ней мыслить. Все время вижу ее перед собой. Ее большие глаза так и стоят передо мной.
Запала ли религия углубленно в сердечко Лиз или все это навязано ей старшими? Не знаю, никогда ее об этом не спрашивала. Лиз, приятная Лиз, ежели бы разрешено было возвратить тебя, ежели бы я могла разделять с тобой все, что у меня имеется! Поздно, сейчас я ничем не могу посодействовать, сейчас невозможно поправить то, что упущено. Но я никогда ее не забуду, пожизненно буду за нее молиться!
Анна.
Пятница, 7 января, 1944 г.
Милая Китти!
Какая я глупая! Ни разу мне не пришло в голову поведать тебе о себе и о всех моих поклонниках.
Когда я была совершенно малая, чуток ли не в детском саду, мне чрезвычайно нравился Карл Самсон. Отца у него не было, он жил с мамой у тетки. Сын тетки, его двоюродный брат Бобби, разумный, стройный, темноволосый паренек, нравился всем еще более, чем небольшой смешной толстячок Карл. Но я не направляла интереса на наружность и немало лет дружила с Карлом. Мы с ним продолжительно были самыми реальными хорошими друзьями, но я ни в кого не влюблялась.
Потом на моем пути встал Петер, и первая детская влюбленность полностью захватила меня. Я ему также нравилась, и мы с ним были неразлучны единое лето. Я вижу нас вдвоем – мы бродим по улицам, держась за руки, он – в полотняном костюмчике, я – в летнем платье.
После каникул он поступил в настоящее, а я вульгарна в старший приготовительный класс. То он заходил за мной в школу, то я – за ним. Петер был чрезвычайно прекрасен – высочайший, стройный, согласный, со безмятежным, суровым и разумным лицом. У него были черный волосы, румяные, загорелые щеки, волшебные коричневые глаза и узкий нос. Особенно я обожала, когда он хохотал. У него становился таковой веселый, ребячливый вид.
На летние каникулы мы уехали. Когда мы возвратились, Петер переехал на иную квартиру и сейчас жил вблизи с одним мальчиком, он был еще ветше Петера, но так с ним подружился, что водой не разольешь! Наверное, этот паренек ему произнес, что я совершенно мелюзга, и Петер закончил со мной дружить. Я так его обожала, что поначалу ни за что не могла с этим примириться, но позже поняла, что, ежели стану за ним носиться, меня будут дразнить " мальчишницей ".
Шли годы. Петер дружил лишь с девочками собственного возраста, а со мной даже не здоровался, но я никоимобразом не могла забыть его.
Когда я перешла в еврейскую гимназию, в меня влюбилось немало мальчиков из моего класса. Мне было чрезвычайно славно, я ощущала себя польщенной, но в общем это меня не трогало.
Потом в меня безрассудно влюбился Гарри. Но, как я уже произнесла, более я никого не обожала.
Как произносит поговорка: " Время исцеляет все царапины ".
Так было и со мной. Но я воображала, что забыла Петера и что мне он совсем безразличен. Но в моем подсознании крепко жила память о нем, и единожды довелось себе сознаться: меня так терзала горячность к его знакомым девчонкам, что я намеренно пыталась о нем не мыслить.
А сейчас сутра мне стало яcно, что ничто не поменялось, напротив: чем ветше и взрослее я становилась, тем более росла моя влюбленность. ныне я разумею, что Петер тогда считал меня ребенком, и все же мне было тяжело и несладко, что он так скоро меня запамятовал. Я вижу его перед собой так четко, что разумею: никто иной так не станет наполнять мои идеи.
Сон совершенно сбил меня с толку. Когда папа желал поцеловать меня сутра, я чуток не вскрикнула: " Ах, отчего ты не Петер! " Все время размышляю о нем, целый день твержу про себя: " О Петер, приятный мой Петер! "
Кто же мне поможет? Хочется существовать далее и умолять господа, чтоб он дал мне свидеться с Петером, когда я буду на воле. Он по моим очам выяснит, что я испытываю, и скажет: " Ах, Анна, ежели бы я знал, я издавна бы пришел к тебе! "
Однажды, когда мы с отцом разговаривали о сексуальных вопросах, он произнес, какбудто я еще не могу взятьвтолк, что такое " желание ". Но я знала, что разумею, а уж теперь-то мне все ясно наверное!
Нет для меня ничто подороже тебя, мой Петель!
Я посмотрелась в зеркало – у меня стало совершенно иное лицо. Глаза глубочайшие, ясные, щеки порозовели, как никогда, и рот видится нежнее. У меня блаженный вид, и все же в очах у меня некая печаль, от которой меркнет ухмылка на губах. Не могу я быть счастливой, поэтому что знаю – Петер вданныймомент обо мне не задумывается. Но я опять испытываю на себе взор его трогательных глаз и его прохладную, нежную щеку у моей щеки...
О Петель, Петель, как мне изгладить твой образ? Разве разрешено доставить себе кого-нибудь на твоем месте? Какая ничтожная фальшивка! Я так обожаю тебя, что влюбленность не уменьшается в моем сердечко, она желает вырваться на волю, раскрыться во всей собственной силе!
Неделю обратно, нет, даже вчера, ежели бы меня кто-либо спросил, за кого я желала бы вылезти замуж, я произнесла бы: " Не знаю ". А сейчас я готова крикнуть: " За Петера, лишь за Петера, я обожаю его всем сердцем, всей душой, безмерно и все же не хочу, чтоб он был очень настойчив, нет, я позволю ему лишь тронуть моей щеки ".
Я сидела сейчас на чердаке и задумывалась о нем. И после короткого беседы мы оба начали рыдать, и я опять ощутила его губки, нескончаемо нежное касание его щеки.
" О Петер, думай обо мне, приди ко мне, мой приятный, приятный Петер! "
Анна.
Суббота, 22 января 1944 г.
Милая Китти!
Объясни мне, просьба, почему большаячасть людей так опасается раскрыть собственный врождённый мир? Почему я вожу себя в сообществе совершенно не так, как нужно? Наверно, тут имеется предпосылки, знаю, но все же почему-то, что даже с самыми недалёкими людьми никогда не бываешь искренней до конца.
У меня такое эмоция, как какбудто после такого сна я чрезвычайно повзрослела, стала когда-то более " человеком ". Ты, наверняка, удивишься, ежели я тебе открою, что даже о ван Даанах я сейчас сужу иначе. Я гляжу на наши дискуссии и стычки без бывшего предубеждения.
Отчего я так переменилась?
Видишь ли, я немало задумывалась о том, что дела меж нами могли бы сформироваться совершенно подругому, ежели бы моя мать была подлинной безупречной " мамочкой ". Спору нет, фру ван Даан никоимобразом не назовешь человеком вежливым. Но мне видится, что разрешено было бы избежать пятидесятипроцентов данных нескончаемых прений, ежели бы мать была наиболее легким человеком и не обостряла дела. У фру ван Даан имеется свои позитивные свойства, с ней разрешено договориться. Несмотря на целый собственный эгоизм, незначительность и сварливость, она просто идет на уступки, ежели ее не нервировать и не подзуживать. Правда, ее хватает быстро, но при неком терпении разрешено с ней мочь. Надо лишь по-дружески, неприкрыто обсуждать вопросы о нашем воспитании, о баловстве, о еде и так дальше. Тогда мы не стали бы выкапывать друг у друга лишь нехорошие черты!
Знаю, знаю, что ты скажешь, Китти!
" Неужто это твои идеи, Анна? И это пишешь ты, ты, о которой „верхние“ разговаривали столько отвратительного? Ты, которая выяснила столько несправедливости ". Да, это пишу я! Хочу хозяйка до только докопаться, не желаю существовать по старенькой поговорке: " Как деды пели... " Нет, я буду учить ван Даанов и выясню, что истина, а что преувеличение. А ежели я также разочаруюсь в них, тогда и запою ту же песенку, что и мои предки. Но ежели " верхние " окажутся лучше, чем о них молвят, я стараюсь повредить неправильное понятие, которое сформировалось у моих родителей, а ежели не удастся, останусь при собственном мировоззрении и собственном суждении. Буду воспользоваться хотькаким поводом, чтоб произносить с фру ван Даан на различные темы, и не постесняюсь объективно выговаривать родное мировоззрение. Не зря же меня зовут " фрейлейн Всезнайка ".
Конечно, я не намереваюсь идти против собственного семейства, но сплетням я более не верую! До сих пор я была крепко уверена, что во всем повинны ван Дааны, но, наверняка, дробь вины лежит и на нас.
По сути дела мы, обязано быть, постоянно правы. Но от людей умных – а мы себя причисляем к ним – все-же нужно ожидать, что они сумеют ужиться с самыми различными людьми. Надеюсь, что я проведу в жизнь то, в чем я сейчас убеждена.
Анна.
Пятница, 18 февраля 1944 г.
Милая Китти!
Когда я подымаюсь вверх, я обязательно стараюсь увидеть " его ". Моя жизнь стала еще проще, в ней опять возник значение, имеется чему ликовать.
Хорошо, что " объект " моих дружественных эмоций постоянно сидит дома и мне нечего страшиться соперниц( несчитая Марго). Не думай, что я неравнодушна, совсем нет. Но у меня такое эмоция, что меж мной и Петером растёт кое-что чрезвычайно неплохое, и наша дружба, наше доверие встанут еще сильнее. Как лишь возникает вероятность, я бегу к нему. ныне совершенно не то, что ранее, когда он не знал, о чем со мной произносить. Он все произносит и произносит, даже когда я совершенно намереваюсь ретироваться.
Маме не чрезвычайно нравится, что я так нередко хожу вверх. Она произносит: " Не надоедай Петеру, рукипрочь его в покое ". Неужели она не соображает, что это совершенно особые, искренние треволнения? Каждый раз, как я прихожу оттуда, обязательно спросит, где я была. Терпеть этого не могу. Отвратительная повадка.
Анна.
Вторник, 7 марта 1944 г.
Милая Китти!
Когда я вспоминаю свою жизнь до 1942 года, мне все видится ненастоящим. Ту жизнь водила совершенно иная Анна, не та, которая тут так поумнела. Да, чудесная была жизнь! Масса почитателей, 20 подружек и знакомых, практически все учителя обожают, предки балуют напропалую, насколько угодно лакомств, средств – что же еще?
Ты узнаешь, как это я ухитрялась всех завоевать? Когда Петер произносит, что во мне имеется " притягательность ", это не совершенно правильно. Учителям нравилась моя находчивость, мои остроумные замечания, радостная ухмылка и опасный взор на вещи – все это казалось им дорогим, смешным и занятным. Я была ужасной " флиртушкой ", кокетничала и веселилась. Но при этом у меня были и отличные свойства – прилежание, прямота, доброжелательность. Всем без различия я позволяла расстреливать у себя, никогда не воображала и каждые сласти раздавала вправо и влево. Может быть, я стала бы презрительной потому, что мною все так балдели? Может быть, даже лучше, что меня, так заявить, в апогее праздника внезапно кинули в самую будничную жизнь, но прошло более года, доэтого чем я привыкла, что никто более мною не восхищается.
Как меня именовали в школе? Главной заводилой во всех проделках и проказах – постоянно я была первая, никогда не ныла, не капризничала. Неудивительно, что любому было славно провожать меня в школу и показывать мне тыщу символов интереса.
Та Анна видится мне чрезвычайно знатной, но поверхностной девочкой, с которой сейчас у меня нет ничто всеобщего. Петер чрезвычайно верно увидел: " Когда я тебя встречал ранее, ты пожизненно была окружена двумя-тремя мальчиками и цельным выводком девочек, постоянно ты смеялась, шалила, постоянно была в центре ".
Что же осталось от данной девочки? Конечно, я еще не разучилась смеяться, еще умею любому ответствовать, умею так же отлично – а может быть, еще лучше – разбираться в людях, умею флиртовать... ежели захочется. Конечно, мне бы хотелось еще хоть один пир, хоть некотороеколичество дней или недельку протянуть так забавно, так легкомысленно, как доэтого, но я знаю, что к концу данной недели мне все так надоело бы, что я была бы благодарна главному встречному, который побеседовал бы со мной серьезно. Не необходимы мне фанаты – необходимы товарищи, не хочу, чтоб балдели моей симпатичной ухмылкой, – хочу, чтоб меня оценивали за внутреннюю суть, за нрав. Знаю непревзойденно, что тогда круг знакомых будет еще уже. Но это не гроза, только бы со мной остались некотороеколичество товарищей, реальных, искренних товарищей!
Однако я в то время не постоянно была спокойно благополучна. Часто я ощущала себя одинокой, но так как была занята с утра до вечера, то мыслить об этом было прежде и я веселилась вовсю. Сознательно или неосознанно, но я пыталась шуткой наполнить пустоту. ныне я оглядываюсь на свою прошлую жизнь и берусь за работу. Целый кусочек жизни безвозвратно ушел. Беспечные, беззаботные школьные дни никогда не возвратиться.
Да я и не тоскую по той жизни, я выросла из нее. Я уже не умею так неосторожно развлекаться, постоянно в глубине души я остаюсь суровой.
Свою жизнь до истока 1944 года я вижу, какбудто через увеличительное стекло. Дома – солнечная жизнь, позже – в 1942 году – переезд сюда, резкая смена, ссоры, нарекания. Я не могла сходу изучить эту смену, она меня сшибла с ног, и я держалась и противилась лишь наглостью.
Первая половина 1943 года: нескончаемые слезы, одиночество, постепенное сознание собственных ошибок и недочетов, и в самом деле чрезвычайно огромных, желая они кажутся еще более.
Я пыталась все разъяснить, пыталась перетянуть Пима на свою сторону – это не вышло. И мне довелось одной улаживать тяжелую задачку: так преобразоваться, чтоб не чуять нескончаемых наставлений, какие доводили меня практически до уныния.
Вторая половина года сложилась лучше: я выросла, со мной стали уже почаще знаться как со зрелой. Я более задумывалась, истока строчить рассказы и пришла к заключению, что никто не владеет права кидаться мною, как мячиком. Я желала формировать собственный нрав хозяйка, по собственной воле. И еще одно: я поняла, что отец не во всем может быть моим поверенным. Никому не стану полагаться более, чем самой себе.
После Нового года – 2-ая крупная смена – мой сон... После него я поняла свою тоску по другу: не по девочке-подруге, а по другу-мальчику. Я открыла счастье внутри себя, нашла, что мое легкомыслие и веселость – лишь защитный броня. Постепенно я стала спокойнее и ощутила безграничную тягу к добру, к красе.
И вечером, лежа в кровати, когда я заканчиваю мольбу словами: " Благодарю тебя за все неплохое, милое и красивое ", – во мне все ликует. Я вспоминаю все " неплохое ": наше избавление, мое излечение, позже все " милое ": Петера и то робкое, ласковое, до что мы оба еще опасаемся дотронуться, то, что еще придет, – влюбленность, влечение, счастье. А позже вспоминаю все " красивое ", оно – во всем мире, в природе, в художестве, в красе, – во всем, что отлично и гордо
Тогда я размышляю не о несчастье, а о том чудесном, что есть кроме него. Вот в чем главное отличие меж мной и матерью. Когда человек в тоске, она ему рекомендует: " Думайте о том, насколько на свете горя, и будьте признательны, что вам это не приходится болеть ".
А я рекомендую иное: " Иди в поле, на волю, на солнце, иди на волю, старайся отыскать счастье в себе, в господе. Думай о том чудесном, что делается в твоей душе и кругом тебя, и будь счастлив ".
По моему понятию, мамин комитет неправилен. А ежели у тебя самого горе, что же тогда делать? Тогда ты исчез. А я считаю, что постоянно остается красивое: натура, солнце, воля, то, что у тебя в душе. За это нужно обращаться, тогда ты отыщешь себя, отыщешь господа, тогда ты все выдержишь.
А тот, кто сам счастлив, может отдать счастье и иным. Тот, в ком имеется мужество и стойкость, тот никогда не сдается и в горе!
Анна.
Суббота, 1 апреля 1944 г.
Милая Китти!
И все же мне чрезвычайно тяжело. Ты осознаешь, о чем я? Я скучаю о поцелуе, о том поцелуе, которого так продолжительно приходится ожидать. Неужели он глядит на меня лишь как на приятеля? Неужели я для него не стану чем-то огромным? Ты знаешь, да я и хозяйка знаю, что я мощная, что практически все трудности я могу идти одна, и что я не привыкла их с кем-нибудь разделять. За свою мама я никогда не цеплялась. А сейчас мне так охото решать ему голову на плечо и элементарно затихнуть!
Никогда, никогда я не забуду, как во сне я ощутила щеку Петера и какое это было необычное, красивое эмоция! Неужели он этого не желает? Может быть, лишь робость препятствует ему сознаться в любви? Но отчего же ему так охото, чтоб я постоянно была возле него? Ах, отчего он ничто не скажет? Нет, более не буду, стараюсь быть спокойной. Надо сохраниться мощной, нужно терпеливо ожидать – и все сбудется. Но... но вот что наиболее нехорошее: значит так, какбудто я за ним шмыгаю, поэтому что постоянно я хожу за ним вверх, а не он прибывает ко мне. Но таккак это зависит лишь от расположения наших комнат, он обязан это взятьвтолк! Ох, почтивсе, чрезвычайно немало ему еще нужно взятьвтолк!
Анна.
Четверг, 6 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Ты спросила меня, чем я более только увлекаюсь, чем увлекаюсь, и я отвечаю тебе. Не пугайся, у меня данных интересов тьма-тьмущая!
На главном месте стоит беллетристика, но это, в сущности, невозможно именовать элементарно увлечением.
Во-вторых, я увлекаюсь родословными царских домов. Из газет, книжек и журналов я собрала материал о французских, германских, испанских, британских, австрийских, российских, норвежских и нидерландских царствующих домах и немало уже систематизировала, поэтому что я издавна действую выписки из всех биографических и исторических книжек, какие читаю. Я даже переписываю цельные отрывки из летописи. Значит, деяния – мое третье интерес; папа мне брал немало исторических книжек. Не дождусь дня, когда я хозяйка снова смогу копаться в общественной библиотеке.
В-четвертых, я увлекаюсь греческой и римской мифологией, и у меня по этому предмету также имеется немало книг. Потом я увлекаюсь собиранием портретов звезд и фамильных фото. Я почитаю книжки, чтение и увлекаюсь всем, что касается писателей, стихотворцев и живописцев, а втомжедухе историей искусств. Может быть, позднее начну интересоваться и музыкой. С определенной антипатией я отношусь к алгебре, геометрии и математике. Все другие школьные предметы я обожаю, но историю более только!
Анна.
Воскресенье сутра, возле одиннадцати, 16 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Запомни совсем недавний день – его невозможно забыть, поэтому что он самый-самый принципиальный день в моей жизни. Да и для каждой женщины тот день, когда ее впервыйраз поцеловали, – самый-самый принципиальный день! Вот и у меня также. Тот раз, когда Брам поцеловал меня в правую щеку, не считается, и когда м-р Уокер поцеловал мне руку – также не в счет.
Слушай же, как меня впервыйраз поцеловали.
Вчера вечером, часов в 8, я сидела с Петером на его кушетке, и он обнял меня за плечи.
" Давай немного подвинемся, – произнесла я, – а то я все время стукаюсь башкой о ящик ".
Он отодвинулся практически в самый-самый угол. Я просунула руку под его рукою и обхватила его, а он еще сильнее обнял меня за плечи. Мы нередко с ним сидели вблизи, но никогда ранее мы не были так вблизи, как в этот пир. Он так прочно привлек меня к себе, что мое сердечко забилось у него на груди. Но позже стало еще лучше. Он все более притягивал меня к себе, покуда моя башка не склонилась к нему на плечо, а его башка приникла к моей. А когда я минут чрез 5 снова села прямо, он скоро брал мою голову обеими руками и опять привлек меня к себе. Мне было так отлично, так удивительно, я не могла заявить ни слова, лишь наслаждалась данной минуткой. Он мало неудобно погладил меня по щеке, по плечу, играл моими локонами, и мы не шевелились, прижав головы друг к другу. Не могу обрисовать тебе, Китти, эмоция, которое меня переполняло! Я была благополучна, и он, мне видится, также. В половине девятого мы встали, и Петер стал натягивать гимнастические туфли, чтоб не топать при обходе дома. Я стояла вблизи. Как это внезапно приключилось, хозяйка не знаю, но доэтого чем выйти книзу, он поцеловал мои волосы где-то меж левой щекой и ухом. Я убежала книзу без оглядки и... воображаю о нынешнем вечере.
Анна.
Среда, 19 апреля 1944 г.
Милый дружок!
Что может быть лучше на свете, чем глядеть из раскрытого окна на природу, выслушивать, как поют птицы, ощущать солнце на щеках и, обняв трогательного мальчика, неговорянислова торчать, прочно прижавшись друг к другу? Не верую, что это нехорошо, от данной тишины на душе делается ясно. Ах, ежели б лишь никто ее не нарушал – даже Муши!
Анна.
Пятница, 28 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Никогда не забуду собственный сон про Петера Васаеля. Стоит мне о нем поразмыслить, как я снова испытываю его щеку у моей, снова чувствую это чудесное чувство. С Петером( здешним) я также чувствовала это чувство, но не с таковой силой... до вчерашнего дня, когда мы сидели на диванчике вблизи, как постоянно, прочно обнявшись. И внезапно та, бывшая Анна пропала и возникла иная Анна. Та, иная Анна, в которой нет ни легкомыслия, ни веселости – она лишь желает любить, желает быть нежной.
Я сидела, прижавшись к нему, и ощущала, как переполняется сердечко. Слезы подступили к очам, покатились по лицу прямо на его куртку. Заметил ли он? Ни одним ходом он себя не выдал. Чувствует ли он то, что испытываю я? Он не произнес практически ни слова. Знает ли он, что вблизи с ним – две Анны? Сколько вопросов, а ответа нет!
В половине десятого я встала, подошла к окну, где мы постоянно прощаемся. Я вся еще дрожала, я была той, иной Анной. Он подошел ко мне, я обхватила его шею руками и поцеловала в левую щеку. Но когда я желала поцеловать его и в правую, мои губки встретились с его губами. В смятении мы прижались губами еще раз, еще и еще, без конца!
Как Петер нуждается в ласке! Впервые он открыл, что такое женщина, впервыйраз сообразил, что у данных " бесенят " также имеется сердечко, что они совершенно остальные, когда остаешься с ними одиннаодин. Впервые в жизни он дал свою дружбу, только себя – таккак у него никогда в жизни не было друга, не было подруги. ныне мы отыскали друг друга. Я также не знала его, у меня также не было любимого, а сейчас имеется.
Но меня частенько мучит вопрос: " Хорошо ли это, верно ли, что я так поддаюсь, что во мне столько же пылкости, как в Петере? Можно ли мне, девушке, так дарить себе волю? "
И на это имеется лишь один протест:
" Я так тосковала, так продолжительно тосковала, я была так одинока – и вот я нашла утешение и удовлетворенность! " Утром мы такие, как постоянно, и днем также, но вечером уже ничем не сдержать нашей тяги друг к другу, невозможно не мыслить о блаженстве, о счастье всякой встречи. И тут мы принадлежим лишь самим себе. И любой пир после прощального поцелуя мне охото выйти, выйти побыстрее, чтоб не глядеть ему в глаза, нестись, нестись, остаться одной в темноте.
Но стоит мне опуститься на четырнадцать ступенек – и куда я угождаю! В ясно освещенную комнату, где говорят, смеются, начинают меня расспрашивать, – и мне нужно ответствовать так, чтоб никто ничто не увидел. Сердце у меня очень переполнено, чтоб сходу стряхнуть все, что я испытала вчера вечером. Та теплая, кроткая Анна изредка пробуждается во мне, но тем сложнее сходу изгнать ее за дверь. Петер углубленно зацепил меня, так углубленно, как никогда, никогда, разве лишь во сне! Петер завладел меня полностью, он вывернул все во мне наизнанку. Не невозможно, что после таковых переживаний любому человеку нужно утихнуть, придти в себя, вернуть внутреннее равновесие. О Петер, что ты со мной делаешь? Чего ты желаешь от меня? Что станет далее? Ах, сейчас я разумею Элли, сейчас, когда я все это чувствую хозяйка, я разумею ее сомнения. Если бы я была ветше и он захотел на мне жениться – что ответила бы я ему? Анна, будь правдивой! Замуж за него ты бы не вульгарна, но и отрешиться от него так тяжело! Характер у Петера еще не установился, в нем очень недостаточно энергии, очень недостаточно мужества, силы. Он еще малыш, сердечно он никак не ветше меня, и более только на свете он желает спокойствия, желает счастья.
Неужели мне только четырнадцать лет? Неужели я элементарно глупая девчонка, старшеклассница? Неужели я и воистину так неопытна во всем? Но у меня более эксперимента, чем у остальных, я пережила то, что в моем возрасте изредка кто переживет. Боюсь себя, опасаюсь, что очень быстро поддамся влечения, а как я тогда буду новости себя с иными мальчиками? Ах, как мне тяжело, как дерутся во мне интеллект и сердечко, как нужно отдать им волю – любому в собственный час! Но уверена ли я, что сумею верно избрать этот час?
Анна.
Вторник, 2 мая 1944 г.
Милая Китти!
В субботу вечером я спросила Петера, не поведать ли отцу о нас, и Петер, чуть-чуть помявшись, произнес, что это верно. Я обрадовалась – еще одно подтверждение его внутренней чистоты. Спустившись книзу, я сходу вульгарна с папой за водой и уже на лестнице произнесла ему:
" Папа, ты, естественно, осознаешь, что, когда мы с Петером совместно, мы не сидим на расстоянии метра друг от друга. По-твоему, это нехорошо? "
Отец ответил не сходу, а позже произнес:
" Нет, Анна, ничто отвратительного в этом нет, но все-же тут, когда живешь в таковой недалекости, нужно быть осторожнее ".
Он еще кое-что заявлял в таком же духе, и мы отправь вверх. А в воскресенье сутра он позвал меня к себе и произнес:
" Анна, я еще раз все обдумал( тут я испугалась). Собственно разговаривая, тут, в пристанище, это не совершенно отлично. Я-то считал, что вы с Петером элементарно друзья. Петер в тебя влюблен? "
" Ни капельки! " – произнесла я.
" Видишь ли Анна, ты знаешь, что я вас непревзойденно разумею, но ты обязана быть сдержаннее, не очень побуждать его. Не ходи вверх так нередко. Мужчина в данных отношениях постоянно активнее, дама обязана его удерживать. Там, на воле, дело иное. Там ты встречаешься с иными мальчиками и девочками, можешь бездействовать, учиться спортом, вообщем чем угодно. Но ежели вы тут очень немало времени будете жить совместно, а позже тебе это закончит влюбиться, все станет еще труднее. Вы же и так все время зрите друг друга, практически непрерывно. Будь осторожнее, Анна, не воспринимай ваши дела серьезно ".
" Да я и не принимаю, папа. И позже Петер – чрезвычайно благородный, неплохой паренек ".
" Да, но нрав у него неуравновешенный, на него просто воздействовать и в неплохую, и в отвратительную сторону. Надеюсь, из-за него самого, что он остается неплохим, поэтому что в главном он благородный человек ".
Мы еще побеседовали и условились, что отец поговорит и с Петером. В воскресенье, после обеда, когда мы сидели наверху, Петер спросил:
" А ты разговаривала с папой, Анна? "
" Да, – произнесла я, – я тебе все поведаю. Ничего отвратительного он не наблюдает, но считает, что тут, где мы живем в таковой тесноте, меж нами просто может случится размолвка ".
" Но мы же условились – не ссориться, и я крепко решил, что так и станет ".
" Я также, Петер, но отец задумывался, что у нас все иначе, что мы элементарно друзья. А по-твоему, этого уже не может быть? "
" По-моему, может. А по-твоему? "
" И по-моему, также. Я произнесла папе, что доверю тебе. И я по-настоящему доверяю тебе, Петер, вполне доверяю, как отцу, и я считаю, что ты благороден доверия, истина? "
" Надеюсь ".( Тут он покраснел и смутился.)
" Я в тебя верую, верую, что у тебя неплохой нрав, что ты в жизни многого добьешься ".
Мы разговаривали еще о многом ином, позже я произнесла:
" Когда мы отсюда выйдем, тебе, наверняка, и дела до меня не станет, истина? "
Он целый запылал: " Нет, деза, Анна! Ты не смеешь так обо мне мыслить! "
Тут меня позвали...
В пн Петер поведал мне, что отец и с ним заявлял.
" Твой отец считает, что из товарищеских отношений может подрасти влюбленность, но я ему произнес, что он может на нас положиться ".
ныне папа желает, чтоб я меньше ходила по вечерам вверх, но я на это не согласна. И не лишь поэтому, что я обожаю случаться у Петера, – я разъяснила папе, что доверяю Петеру. Да, я ему доверяю и хочу обосновать это. А как же обосновать, ежели я из сомнения буду сидеть внизу?
Нет, схожу к нему вверх!
Между тем драма с Дусселем закончилась. В субботу, за ужином, он сказал прекрасную, кропотливо обдуманную стиль по-голландски. Наверное, Дуссель целый день готовил этот " урок ". Его день рождения мы отпраздновали в воскресенье, чрезвычайно бесшумно. От нас он получил бутылку причина урожая 1919 года, от ван Даанов( сейчас они уже могли изготовить ему презент!) он получил банку пикулей и пакетик бритвенных лезвий, от Кралера – золотистый джем, от Мип – книжку и от Элли – горшок цветов. Он всем нам выдал по вареному яйцу.
Анна.
Четверг, 25 мая 1944 г.
Милая Китти!
Каждый день чего-нибудь случается! Сегодня сутра заключили нашего замечательного зеленщика – он скрывал у себя в доме 2-ух евреев. Для нас это тяжкий удар, и не лишь поэтому, что эти евреи стоят на краю смерти: нам ужасно за этого скудного человека.
Весь мир сошел с ума. Порядочных людей посылают в концлагеря, в тюрьмы, в одиночки, а над старыми и юными, над обеспеченными и скудными измываются подонки. Одни попадаются на том, что брали на черном базаре, остальные – на том, что укрывали евреев или подпольщиков. Никто не знает, что его ожидает завтра. И для нас арест зеленщика – томная утрата. Наши женщины не имеютвсешансы, да и не обязаны сами тянуть картошку, и нам остается лишь одно – имеется вменьшеймере. Как нам это удается – я тебе напишу, во каждом случае – наслаждение слабенькое. Мама произносит, что по утрам нималейшего завтрака не станет, за обедом – хлеб и кашка, вечером – жареная бульба, времяотвремени – раза два в недельку салат или мало овощей и более ничто. Значит, будетнеобходимо поголодать, но все не так ужасно, как ежели бы нас нашли.
Анна.
Милая Китти!
Прошел мой день рождения. Мне исполнилось пятнадцать лет. Получила достаточно немало даров: 5 томов летописи художества Шпрингера, гарнитур белья, два пояса, носовой платок, две бутылки кефира, банку джема, пряник, учебник ботаники – от матери с отцом, браслет от Марго, еще одну книгу от ван Даанов, коробку биомальца от Дусселя, каждые сласти и тетрадки от Мип и Элли и – наиболее наилучшее – книжку " Мария-Тереза " и три ломтика реального сыра от Кралера. Петер подарил мне расчудесный букетик роз, бедный паренек так пытался чего-нибудь для меня отхватить, но ничто не отыскал.
Высадка союзников идет непревзойденно, неглядя на дрянную погоду, ужасные штормы и ливни в раскрытом море.
Черчилль, Смэтс, Эйзенхауэр и Арнольд вчера побывали французские деревни, какие заняты и освобождены британцами. Черчилль прибыл на торпедном катере, который обстреляли с берега. У этого человека, как у почтивсех парней, совершенно нет ощущения ужаса! Даже завидно!
Отсюда, из нашего укрытия, никоимобразом невозможно проанализировать, какое расположение в Нидерландах, никоимобразом не раскусить. Безусловно, люди рады, что " инертная " Англия вконцеконцов взялась за дело. Надо бы хорошо встряхнуть всякого, кто свысока глядит на британцев, ругает английское руководство " старыми барами ", именует Англию трусливой и совместно с тем терпетьнеможет германцев. Может быть, ежели данных людей потрясти, их запутанные мозги опять встанут на пространство!
Анна.
Пятница, 21 июля 1944 г.
Милая Китти!
Опять пробудилась вера, снова вконцеконцов все отлично! Да еще как отлично! Невероятное весть! На Гитлера совершено покушение, и не каким-либо " еврейским коммунистом " или " английским капиталистом ", нет, это сделал генерал благородных германских кровей, граф, да к тому же и юный! " Небесное провидение " спасло фюреру жизнь, и, к огорчению, он отделался царапинами и пустячными ожогами. Убито некотороеколичество офицеров и генералов из его свиты, остальные ранены. Виновник расстрелян. Вот подтверждение, что почтивсе генералы и офицеры сыты борьбой по гортань и с удовольствием выслали бы Гитлера в тартарары. Они желают создать после погибели Гитлера военную диктатуру, позже закончить мир с союзниками, опять вооружиться и чрез 20 лет снова приступить войну. А может быть, провидение намеренно немного задержало уничтожение Гитлера, поэтому что для союзников еще удобнее и выгоднее, ежели " чистокровные " германцы передерутся меж собой и убьют друг дружку, тогда русским и британцам остается меньше работы и они тем быстрее сумеют приступить возрождать свои городка. Но покуда что до этого не дошло, и я не хочу предвосхищать великолепное грядущее. Но ты, наверняка, поняла, что все, о чем я рассказываю, – трезвые факты, они обеими ногами стоят на настоящей грунте. В облике исключения я тут ничто не приплетаю про " возвышенные идеалы ".
Кроме такого, Гитлер был так любезен, что сказал собственному любимому и преданному народу о том, что с нынешнего дня все боевые подчинены гестапо и что любой боец, узнавший, что его командир воспринимал роль в " подлом и невысоком покушении ", может без последующих околичностей прихлопнуть его.
Вот это станет деяния! У Ганса Дампфа заболели лапти от беготни, его командир на него наорал. Ганс хватает винтовку, орет: " Ты желал уничтожить фюрера, вот тебе за это! " Залп – и высокомерный командир, осмелившийся орать на скудного солдатика, перешел в нескончаемую жизнь( или в нескончаемую погибель – как это говориться?). Дойдет до такого, что бога офицеры со ужасу наделают в брюки и будут страшиться даже пикнуть перед бойцами.
Ты поняла или я снова наболтала бог известие что? Ничего не поделаешь, я очень благополучна, чтоб строчить стройно, при одной идеи, что в октябре я опять сяду за парту! О-ля-ля, да я хозяйка лишь что писала: " Не хочу предвосхищать грядущее! " Не сердись, не зря же меня именуют " комок противоречий "!
Анна.
Вторник, 1 августа 1944 г.
Милая Китти!
" Клубок противоречий "! Это крайняя выдумка крайнего письма, и с нее затеваю сейчас. " Клубок противоречий " – ты можешь разъяснить мне, что это означает? Что означает " возражение "? Как почтивсе остальные слова, и это словечко владеет двойной значение: возражение кому-нибудь и возражение внутреннее?
Первый значение традиционно значит: " не опознавать представления остальных людей, полагать, что ты лучше всех все знаешь, постоянно бросать за собой крайнее словечко ", – в общем, все те противные свойства, какие приписывают мне. А 2-ое никому не понятно, это – собственная секрет.
Однажды я тебе говорила, что у меня, в сущности, не одна воротила, а две. В одной таится моя необузданная веселость, ироническое известие ко всему, жизнерадостность и основное мое качество – ко всему касаться просто. Под этим я разумею вот что: не давать смысла флирту, поцелую, объятию, двусмысленной шутке. И эта воротила во мне постоянно вполнойготовности, она вытесняет иную, наиболее красивую, чистую и глубокую. Но ту, неплохую сторону Анны никто не знает, поэтому так недостаточно людей меня терпит.
Да, естественно, я радостный клоун на один пир, а позже цельный месяц никому не необходима. Совсем как для суровых людей амурный кинофильм: элементарно развлечение, отдых на часок, то, что сходу забываешь, ни неплохое, ни нехорошее. Мне мало досадно говорить тебе это, но отчего не заявить, раз это истина? Моя легкомысленная, поверхностная воротила постоянно побеждает ту, глубокую, одолевает ее. Ты не представляешь себе, как нередко я пробовала отложить, парализовать, утаить эту Анну, которая в конце концов сочиняет лишь половину такого, что зовется Анной, но ничто не значит, и я знаю отчего.
Я опасаюсь, что все, кто меня знает таковой, какой-никакой я постоянно посещаю, внезапно обнаружат, что у меня имеется и иная сторона, еще лучше, еще добросердечнее. Я опасаюсь, что нужно мной встанут насмехаться, назовут меня смешной и сентиментальной, не воспримут меня серьезно. Я привыкла, что ко мне относятся пустяково, но к этому привыкла лишь " простая " Анна, она может это перенести, а иная, " суровая ", очень для этого слаба. И ежели я когда-либо противволи вытаскиваю " неплохую " Анну на сцену, она съеживается, как растение " не-тронь-меня ", и как лишь ей нужно заговорить, она издаёт вместо себя Анну номер один и теряется, доэтого чем я успеваю опомниться.
И значит, что та, " приятная " Анна никогда не возникает на людях, но когда я одна, она главенствует. Я буквально знаю, какой-никакой мне охото быть, какая я имеется... в душе, но, к огорчению, я таковая лишь для себя самой. И, может быть – нет, даже наверное, – это фактор, отчего я считаю, что я по натуре глубочайшая и скрытная, а остальные – что я общительная и поверхностная. Внутри мне постоянно показывает путь та, " чистая " и " отменная " Анна, а снаружи я элементарно радостная козочка-попрыгунья.
И, как я уже разговаривала, я все испытываю не так, как произношу иным, благодарячему обо мне и создалось мировоззрение, что я шмыгаю за мальчишками, флиртую, везде сую собственный нос, зачитываюсь романами. И " радостная " Анна над этим смеется, грубит, равнодушно пожимает плечами, делает вид, что ее это совсем не касается. Но – увы! Та, иная, " тихая " Анна задумывается совершенно подругому. И так как я с тобой полностью правдива, то сознаюсь: мне чрезвычайно жалко, что я прилагаю неимоверные стремления, чтоб поменять себя, начинать иной, но любой раз мне приходится биться с тем, что посильнее меня.
И все во мне плачет: " Видишь, вот что вышло: у тебя отвратительная имя, кругом – насмешливые или огорченные лица, людям ты несимпатична – а все вследствии такого, что ты не слушаешь рекомендаций собственного лучшего " я ". Ах, я бы и подчинялась, но ничто не значит: стоит мне начинать суровой и тихой, как все задумываются, что это притворство, и мне приходится освобождаться шуткой. Я уж не произношу о собственной семье, они сходу начинают заподозрить, что я заболела, предоставляют таблетки от ведущий боли, от нервов, щупают пульс и лоб – уж нет ли у меня погода, узнают, действовал ли желудок, а позже порицают меня за нехорошее расположение. И я не выдерживаю, я затеваю по истинному капризничать, позже мне делается обидно, и вконцеконцов я выворачиваю сердечко наизнанку, нехорошим наружу, а неплохим внутрь, и затеваю находить средства – начинать таковой, как мне хотелось бы, какой-никакой я могла бы начинать, ежели бы... да, ежели бы не было на свете остальных людей...
Анна.
На этом ежедневник Анны обрывается.
4 августа " зеленая милиция " напала на " пристанище ", заключила всех, кто там прятался, совместно с Кралером и Коопхойсом, и увезла в германские и голландские концлагеря.
Гестапо разгромило " пристанище ". Среди старых книжек, журналов и газет, брошенных как попало, Мип и Элли отыскали ежедневник Анны. Кроме нескольких страничек ежедневник был напечатан вполне.
Из всех скрывавшихся возвратился лишь отец Анны. Кралер и Коопхойе вынесли оченьмного лишений в голландских лагерях и возвратились к собственным семьям.
Анна погибла в марте 1945 года в концлагере Берген-Бельзен, за два месяца до избавления Голландии.
По материалам журнала " МЫ "
, . Оно исчезает через 15 секунд.
Дневник Анны Франк
Дневник Анны Франк достоинства.
назад
.
Относительно расположен элемент с явным левой собственности. Как правило, это вызывает джиттер, когда сделал липким, хотя с помощью опции "клон", это не делает.
Дневник Анны Франкhttp://www.rowdiva.com/hang_P.html
Дневник Анны Франк
назад
Поиск по тегам:
Список всех тегов А вы знаете что рекомендовано задавать тип документа?
Реклама:
x
Получить эксклюзивную, бесплатную электронную книгу, которая не доступна на сайте
Хотите узнать, как превратить посетителей вашего сайта в реальных продаж? Просто введите ваш адрес электронной почты ниже, чтобы получить электронную книгу, которая раскрывает все секреты профи использовать для преобразования трафика продаж.
Дневник Анны Франк Не Самое большое Техас
из животных.
без перерывов. Мичиган
В отличие от Дневник Анны Франк
Литература: СЕЙЧАС
Дневник Анны Франк 
Дневник Анны Франк достоинства.
назад
.
http://www.rowdiva.com/hang_P.html
Дневник Анны Франк
назад
