• королева Бесс получила прозвище «КОРОЛЕВА ДЕВСТВЕННИЦА»
• Елизавета Тюдор
• Елизавета Тюдор
• Искусство Елизавета Тюдор

Елизавета Тюдор Елизавета Тюдор Глава i ЭЛИЗА, ДОЧЬ ГЕНРИХА По происхождению, по крови моих родителей, я — чистая британка. Елизавета i Реформация как причина домашней жизни В воскресенье 7 сентября 1533 года после захода солнца окрестности старенького царского замка в Гринвиче озарились вспышками фейерверков. Искры взлетали над садом и меркли, отражаясь в Темзе. Несколькими милями кверху по реке в самом Лондоне также не спали: тут горели торжественные огни, с пополудни постоянно звонили церковные колокола, а в храме Святого Павла возносили благодарственную мольбу " Те deum ". Двор и столица торжествовали явление главной значимости — в этот день меж тремя и 4-мя напротяжениинесколькихчасов полудня царица Анна счастливо разрешилась от бремени. Однако Вежливый наблюдатель без труда поймал бы некую деланность в шумном пиршество. Чем поближе к царским покоям, тем натужнее становились ухмылки сновавших по коридорам придворных кавалеров и фрейлин; Безмолвие сановников было многозначительным, а их взоры мастерски ускользали. Отец новорожденного малыша, повелитель Генрих VIII, всем собственным видом пробовал представить, как он рад тому, что его 2-ая супруга — жарко возлюбленная Анна Болейн, покорившая его красивыми карими очами и идеальными манерами, — принесла ему долгожданное дитя. Он показывал малыша, завернутого в узоры, придворным и целовал его, но этот внешний интерес никого не мог завести в заблуждение. Новорожденное дитя, которого ждали с таковым нетерпением, оказалось нежеланным, как лишь возникло на свет. Всему виной был пол малыша: царица родила девочку. Никогда еще появление дочери не было таковым разочарованием для обоих родителей. Все предсказания гадалок и астрономов обещали царской чете мальчика, а Англии — преемника престола. Для его праздничного появления на свет повелитель отдалприказ сконструировать необыкновенное по размерам и богатому убранству кровать для роженицы. Чертежи колыбели для грядущего царевича заказали известному Гансу Гольбейну. В честь неродившегося еще младенца устраивались рыцарские турниры, а иностранные дипломаты интриговали, чтоб достигнуть права сопровождать его к купели во время крестин. В царской канцелярии лежали письма к монархам Европы, извещавшие о рождении мальчика, и гонцы стояли вполнойготовности, чтоб стремиться с ними в Дувр, а оттуда на корабле плыть чрез Па-де-Кале. Ажиотаж оказался бесполезным. Смятение, которое проверил Генрих, было более, чем обыденный конфуз уязвленного отца, разочарованного в собственных наивно-самоуверенных ожиданиях. Это был общественно-политический крах, заставивший возликовать очень почтивсех противников короля как в Англии, так и за ее пределами. Современники узрели в этом перст судьбы, символ, ниспосланный выше, желая сам Генрих еще гнал от себя такие идеи. Королю Англии исполнилось к этому времени 40 два года. Он еще не стал неприглядно толст, не мучился отечностью и одышкой, а лицо его не заплыло жиром, что придало очам сонливо-поросячье представление, настолько отличительное для поздних портретов Генриха. Это был толстый, но отлично закрытый, инициативный человек, фанатичный спортсмен, способный в фирмы юных товарищей во время псовой или соколиной охоты по нескольку дней не посещать с коня, конкретный теннисист, деятельный турнирный борец, презиравший риск и ставивший наслаждение сразиться на мечах или на копьях больше сохранности своей царской личности.( Когда советчики очень досаждали ему, убеждая бросить опасные забавы, повелитель являлся на турниры инкогнито, аналогично странствующему рыцарю пор короля Артура.) Его вулканическая энергия не знала преград: гурман и жуир, приверженец и любимчик дам, деятельный в пирах, танцах и утехах, он непременно был тем пульсирующим светилом, кругом которого в бешеном темпе вращалась малая галактика царского двора. Блестящим английским двором Генрих мог по праву кичиться как собственным своим творением. Генрих vii — его прижимистый отец, презиравший великолепие и расточительство, оставил сыну казну, совершенную золота, сделав Генриха viii одним из самых состоятельных европейских монархов. Сын великодушно кинул это золото на то, чтоб проинформировать о существовании Лондона дворы Италии, Франции и Испании — тогдашних законодателей мод. Он развернул кипучую строительную активность, за некотороеколичество десятковлет превратив умеренные резиденции британских правителей в истинные ренессансные дворцы, заполненные итальянскими мраморами и французскими гобеленами. Генрих стал одним из самых щедрых меценатов, и к его двору, презрев промозглый климат Альбиона, потянулись эксперты, стихотворцы, живописцы и музыканты со всей Европы, принося с собой новейшие идеи, крайние моды, непривычные мелодии, южную раскованность и знание отдаваться утонченным удовольствиям. Жизнь при дворе обрела пряный привкус, безызвестные дотоле краски и притягательность. Размах такого, что сделал Генрих для придания северной столице нужного сияния, — под начинать ему самому: 50 5 замков, самая крупная коллекция гобеленов и вышивок в Европе, ценнейшие собрания неповторимых книжек в библиотеках Уайтхолла и Гринвича, прекрасная коллекция доспехов, орудия и ювелирных изделий. Казна неизлечимо опустела, но Генрих достигнул желаемого — в очах соседей Англия закончила быть задворками Европы, а сам он стал вровень с более могущественными коронованными собратьями. Однако его кипучая природа находила представление не лишь в безудержных амбициях или раблезианском гедонизме. Это — обширно распространенное, но очень поверхностное понятие о нем. Другой, наименее обычный Генрих — человек, получивший красивое богословское образование и готовившийся к духовной карьере, интеллектуал, в разговорах с которым находили наслаждение Томас Мор и Эразм Роттердамский, полиглот и усердный читатель, неплохой арфист, любивший в часы отдохновения уединиться с арфой. Когда его безудержная энергия направлялась в русло муниципальных дел, итоги, как правило, оказывались впечатляющими. Политические амбиции Генриха никогда не были продиктованы лишь собственным тщеславием. Идея государственного величия Англии вдохновляла его инициативную, наступательную дипломатию, целью которой было не лишь отстоять для маленького острова благородное пространство посреди таковых больших держав такого времени, как Священная Римская империя или Франция, но и вынудить их потесниться у себя на континенте. Однако даже затеяв серьезную войну с Францией, Генрих остался самим собой — коронованным спортсменом и рыцарем. От излишка сил, переполнявших его могучее естество, он устраивал во время перемирий турниры с ролью обоих правителей и цвета британского и французского рыцарства. В Англии Генрих без устали сооружал цитадели, выказав себя неплохим инженером и знатоком фортификационного художества, вооружал армию, переоснащал флот. Государственный устройство скрипел под его тяжелой рукою, но исправно вращался, ибо лихой характер короля был гарантией серьезного и неминуемого наказания за малейшее замедление в исполнении монаршьей воли. В расцвете собственного царствования Генрих внезапно нашел привкус к административным реформам и меж пирами и охотами смог выкроить довольно времени, чтоб преобразовать структуру муниципального управления, вогнав старые учреждения в рамки новейших немногочисленных, но действенных органов. Все удавалось этому человеку, чья свобода не знала преград, ежели же препятствия появлялись, он сокрушал их с решимостью военного слона. Гнев короля случался страшен, и никто не знал от него спасения — ни товарищи, ни министры: они немедленно становились былыми товарищами и экс-министрами. Генрих высылал их на плаху с безжалостностью капризного малыша, без раскаяния ломающего прежде любимые игрушки. Его деспотизм и упорство в утверждении своей воли были таковы, что, когда престиж более уважаемого в Англии святого — Томаса Бекета стал помехой на его политическом пути, он, не боясь небес, порушил гробницу и пренебрегал священные остатки, чтобы даже бестелесные духи не дерзали делаться ему поперек пути. Судьба, но, посмеялась над могущественным и всесокрушающим Генрихом, нанеся ему удар в той сфере, где его администрация и крик были бессильны. Восемнадцатилетний брак с первой супругой так и не дал королю преемника. Сразу после восшествия на трон Генрих женился на Екатерине Арагонской — представительнице испанского царского дома, дочери царицы Изабеллы Кастильской. Это был перспективный династический альянс, скрепивший узкими узами две державы — Англию и Испанию, противостоявшие третьей мощной европейской монархии — Франции. Примечательным в этом браке было то, что, посылая Екатерину в Англию, ее предназначали в супруги никак не Генриху, а его старшему брату Артуру, который скончался скоро после заключения брака. Успев только казенно назваться его женой, чистота Арагонская тут же была выдана за Генриха, унаследовавшего британский трон. Эта благообразная, желая и некотороеколичество грузная испанка была хорошей католичкой, воплощением порядочности и приличий — полностью довольно, чтоб вынудить Генриха тосковать и находить развлечений посреди ее наиболее юных и симпатичных фрейлин. Тем не наименее у супругов были и общие интересы. чистота Арагонская получила прекрасное образование и владела узким художественным вкусом, которому Генрих отдавал должное. Королева благодетельствовала интернациональному обществу гуманистов, возникшему в Англии; с ее красивыми греческим и латынью она была неплохим собеседником и критиком для Эразма, Мора, Вивеса, какие не раз посвящали ей свои труды. Королевская два с жаром предавалась интеллектуальным диспутам, благодетельствовала художникам и занималась коллекционированием. Именно чистота впервыйраз заказала для супруга во Франции пару выполненных на эмали маленьких портретов, став, таковым образом, крестной мамой этого жанра в Англии( миниатюры настолько восхитили Генриха, что он немедленно выписал к себе художника-миниатюриста). Со собственной стороны, Генрих исправно ломал за Екатерину копья на ристалище, выступая на турнирах преданным рыцарем собственной августейшей супруги. Но не лишь этикет и интеллектуальные досуги связывали царскую чету. Как правильная жена, чистота наиболее только стремилась исполнить собственный первый долг перед владыкой и государством — давать им преемника, но несчастной даме это было не суждено. Год за годом она рождала Генриху деток, какие погибали, прожив некотороеколичество дней( посреди одиннадцати младенцев было трое мальчиков), и любая новенькая погибель ложилась на ее сердечко ужасной тяжестью. Из всех деток, рожденных Екатериной Арагонской, уцелела только одна дочь — инфанта горькая. Отец был жарко привязан к ней, но ему был нужен сын, который унаследовал бы его трон. Порою, отчаявшись, он говорил, что завещает престол герцогу Ричмонду — собственному незаконнорожденному сыну от связи с победительницей Бетти Блаунт, желая это и не могло снабдить твердую линию наследования. чистота меж тем старела, и веры царской четы таяли. Генрих отдалялся от нее, вызывая жалобы и упреки царицы. Как постоянно свирепый к тем, кто его разочаровал, он решил освободиться от неудачливой супруги. Поскольку развод в царской семье был по тем временам занятием неслыханным и недопустимым с точки зрения церковной церкви, повелитель прямо намекнул жене, что ей следует поразмыслить об уходе в обитель. Испанка наотрез отказалась. Именно в этот момент возникла дама, которая не лишь разрушила устоявшийся уклад домашней жизни Генриха, но и расколола страну на два непримиримых лагеря, столкнувшихся меж собой. Все началось с красивых миндалевидных глаз леди Анны Болейн — одной из фрейлин Екатерины Арагонской. Есть умопомрачительная точность в британском заглавии фрейлины: " lady-in-waiting " — " леди в ожидании ", постоянно вполнойготовности, чтоб проявить услугу, леди в очереди за милостями, какие имеютвсешансы на нее пролиться. Анна Болейн была далековато не первой в веренице тех, кто хотел бы услужить не столько королеве, насколько королю, и не различался при этом щепетильностью. На этом пути ей предшествовала старшая сестра — Мэри Болейн, которая стала победительницей короля, когда Анна еще лишь расцветала. Обе они были дочерьми Томаса Болейна — успешного придворного, в движение нескольких лет являвшегося послом во Франции. Генрих часто наведывался в его красочный замок Хивер в Кенте, недалеко от Лондона, где посреди прекрасных парков и лесов, за окруженной водой крепостной стеной росли два прелестных сотворения, с которыми повелитель славно проводил время в галантных разговорах. Совсем юный женщиной Мэри Болейн была выслана во Францию сопровождать сестру Генриха viii. Вскоре к ней присоединилась и Анна. Скромный, полураспустившийся кентский цветочек был водинмомент пересажен на богатую заморскую почву. В xvi веке, как и сейчас, для почтивсех европейцев, вособенности северян, Париж был прототипом и законодателем мод во всем — от одежды до укора. Он притягивал английскую благородную молодежь как магнит. Образование и воспитание юного аристократа числились законченными только после так именуемого огромного тура — странствия по континенту с обязательным посещением Парижа. Для юной женщины французский двор стал высшей школой этикета, отточившей ее стиля, утончившей привкус. Молодая британка оказалась очень способной к языкам, скоро ее французский сделался идеальным, и никто не воспринимал ее за иностранку. Ее образование было даже очень суровым для женщины ее кружка и расположения: она немало читала и пылко коллекционировала книжки, ее привлекала богословие, и Анна интуитивно склонялась к тем идеям, какие разрешено было именовать евангелическими или прореформационными. Почетное пространство посреди ее излюбленных создателей занимали Лефевр д’Этапль и Клеман Маро; первый был выдающимся теологом, 2-ой — красивым поэтом. Позднее, по свидетельству ее духовника, Анна станет непрерывно удерживать под рукою проделанный д’Этаплем французский перевод Библии и постоянно обходиться к нему и " иному схожему чтению, обретая в нем наслаждение ". Когда благообразная женщина с необыкновенными литературными пристрастиями возвратилась в Англию, при дворе блистала Бетти Блаунт, ещеодна фаворитка короля Генриха. Анна не могла сравниться с ней внешностью( современники не находили ничто приметного в ее лице и фигуре, шею считали очень длинной, а злобные языки даже поговаривали о шестом пальце на ее руке), но она произвела чрезвычайно мощное воспоминание на ценителей дамской красоты собственной живостью, непосредственностью, неподдельным французским шармом, которого неудачно устремлялись достигнуть ее подруги. Она была легка, изящна и стройна, уверена в себе, восхищала тем, что на одинаковых поддерживала разговор с мужчинами, и ее суждения были далековато не неразумны. Но основное, что вызывало повальное восторг, — это ее необычные коричневые глаза. Генрих VIII был сражен ими. Он стал обнаруживать первые симптомы влюбленности в 1525 году и, возможно, считал, что после обязательного, но недолгого периода куртуазных ухаживаний просто достигнет милости юный леди. В этом не колебался и ее отец Томас Болейн, который за " награды " собственной старшей дочери получил много милостей от короля, со порой став графом Уилтширом и Ормондом, и, обязано быть, сожалел, что у него лишь две дочери. Анна, но, оказалась разумнее и сестры и отца. Уроки французского двора не прошли даром, и она робко, но радикально произнесла королю: " Нет ", подразумевая при этом: " Да, но… " Это было непривычно и очень опасно с таковым необузданным человеком, как Генрих, но нежданно понравилось ему, продлив период галантных ухаживаний, переписки, совершенной вздохов, томления и уверений в любви. Генрих отлично ощущал себя в роли влюбленного кавалера, соперничающего за размещение прелестной женщины с иными вздыхателями. Правда, давние фанаты Анны уважительно отстали и сочиняли арьергард царской охоты, предоставив Генриху в одиночестве гнать желаемую добычу. Вотан из них, пиит и политик Томас Уайатт, позже перевел на британский один из сонетов Петрарки, в котором уподобил Анну Болейн царственной лани, а Генриха — кесарю: Охотники, я знаю олень в лесах, Ее отслеживаю немало лет, Но желаний ловчего объект Мои усилья направляет в останки. В погоне тягостной мой ум зачах, Но олень бегает, а я за ней вослед И задыхаюсь. Мне веры нет, И ветра мне не сдержать в сетях. Кто задумывается словить ее, сначала Да внемлет горькой жалобе моей. Повязка шею обвивает ей, Где вышиты бриллиантами слова: " Не тронь меня, мне Цезарь — государь, И укротит меня только он один " [1]. В 1527 году в протест на предписание Генриха начинать его " единой госпожой " Анна, которая уже заверила короля в собственной любви, тем не наименее произнесла: " Вашей супругой я не могу быть и поэтому, что недостойна, и поэтому, что у Вас уже имеется царица. Вашей любовницей я не стану никогда… " Слово было сказано. Идея развода на этот раз была подсказана королю той, которая полностью захватила его фантазия. В другой ситуации этот деспотичный великан только посмеялся бы над неслыханным капризом заносчивой фрейлины: повелители не разрывают династических союзов вследствии всякого новейшего увлечения. Но тут все сошлось, как в трюке: Генриху нужен был преемник, из-за что он готов был освободиться от Екатерины Арагонской, а вблизи находилась очаровательная юная дама, способная презентовать его королю и Англии и доказавшая собственной твердостью, что она — благородная два самому монарху. Никто и никогда не выяснит, как получилось Генриху уверить Анну Болейн, что дело о разводе с королевой станет обязательно начато, но в 1528 году она стала его официальной победительницей. Анне были заведены шикарные покои вблизи с царскими, придворные льстецы немедленно окружили новейшую звезду, создав кругом нее ее свой двор, затмивший скоро и двор Екатерины Арагонской, и даже свита другого после короля человека в государстве — всесильного министра кардинала Уолси. ныне крайнему, чтоб рассмотреть с владыкой муниципальные дела, доводилось получать такого из покоев фаворитки. Природная гордость Анны Болейн скоро переросла в заносчивость. Острый язык и нередкие вспышки бешенства вернули против данной " выскочки " почтивсех придворных, в первую очередность дам( что логично), а втомжедухе сановников, членов Тайного совета и самого Уолси. Их настораживало то, что эта юная дама претендовала на необыкновенную роль при дворе: она не лишь привела за собой цельный клан родственников — это было в порядке вещей, но и стала серьезно ввязываться в политику, посягнув на исконную прерогативу муниципальных супругов, и наиболее невыносимое — преуспела в этом, скоро заменив королю его бывших советчиков. Даже враги признавали за ней необыкновенный ум. Придя к власти кристально дамским методом, она удерживала эту администрация и распоряжалась ею как мощный и опытный дипломат, создавая свою партию при дворе, беспокоясь о должностях для собственных сторонников, выдвигая верных людей, таковых как теологи и грядущие реформаторы Томас Кранмер и Хью Латимер или беспринципный, но непременно профессиональный админ Томас Кромвель. Она интриговала и сталкивала меж собой фракции, натравливая приверженцев Екатерины Арагонской на сторонников кардинала Уолси, тем порой все более монополизируя интерес короля. Кто бы мог поразмыслить, что с появлением в царских покоях данной хрупкой дамы начнется закят карьеры Уолси, считавшегося в движение 20 лет " вторым владыкой " в Англии. Анна уступала роль главного лица Генриху, но вторым не хотела созидать никого, несчитая себя. Между тем дело о разводе двинулось с мертвой точки. Генрих, сам богослов по образованию, при поддержке остальных теоретиков начал находить начальный тезис, который посодействовал бы огласить его брак недействительным( церковная храм не признавала развода, и, чтоб уничтожать брак, Арестант перед лицом Господа и считавшийся таинством, требовались чрезвычайно суровые основания и санкция верховного духовенства). Наконец зацепка нашлась в облике цитаты из Ветхого Завета: " Если кто поймет супругу брата собственного: это гадко, он открыл наготу брата собственного, бездетны будут они "( Левит, xx, 21). Поскольку чистота Арагонская в движение определенного времени числилась, а по утверждению Генриха и в реальности являлась супругой его покойного брата Артура, их следующий брак с Генрихом был недопустим как кровосмешение и подлежал расторжению. Подготовка к бракоразводному процессу велась втайне от царицы. Однако дело получило широкую огласку, когда совещание церковного суда, на котором высшие иерархи британской церкви под председательством Уолси обязаны были перенести собственный приговор, кончилось бесплодно. По их понятию, вопрос оказался так трудным, что позволить его мог только сам голова мировой церковной церкви — папа римский. Генрих немедленно доверил Уолси вступить с ним в переговоры и достигнуть от него согласия на развод. Дипломатические круги пришли в лихорадочное перемещение, предвкушая громкий интернациональный дебош. Испанский посол забросал британского короля протестами по поводу попрания законных прав царицы Екатерины и принцессы Марии. Король Испании, он же правитель Германской империи Карл v Габсбург, племянник Екатерины, в руках которого находились все связи политического и денежного давления на папу, немедленно дал взятьвтолк крайнему, что не потерпит развода Генриха со собственной родственницей. Несмотря на все стремления Уолси склонить его на свою сторону, папа почел за добро отказать королю Англии. Последствия этого отказа оказались еще поглубже обстоятельств, породивших размолвку меж примасом церкви и владыкой Англии. Как постоянно, встретив сопротивление собственной воле, Генрих яростно и безоглядно устремился вперед, сметая все преграды. Папа не желает разбавить его с супругой? Хорошо, но тогда он более не получит ни пенни из тех средств, что развгод притекают к нему из Англии. Эти средства — цена за церковные земли и должности, приобретенные духовенством от папы? Значит, отныне он не станет распоряжаться землями и должностями в стране, где правит Генрих. Папа — голова мировой церкви, и вежливый властелин не обязан отвергать ему в его законных правах? Надо еще ориентироваться, на каком основании он становит себя больше светских государей. Разве не доказал ученый муж из Оксфорда Джон Уиклиф, что администрация светского владыки — кесаря дарована самим Богом Отцом, чтоб на земле водворился распорядок, в то время как папа получил свою администрация от Бога Сына, следственно, она вторична по отношению к престижу светских государей? И не стоит ли вслушаться к германскому последователю Уиклифа, медику Мартину Лютеру из Виттенберга, заявившему, что папа и церковная храм присвоили себе те права, которыми Господь не наделял их совсем? Церковники говорят, что верующий христианин может избавиться, только непорочно следуя их предписаниям: соблюдая 7 церковных таинств, почитая священников, исправно уплачивая десятину и поклоняясь иконам, изображениям святых и их силам, — как какбудто для спасения души мало одной лишь искренней веры. Лютер явил всему миру бедность данной доктрины, приведя в перемещение всю Германию. Его правоту признали почтивсе, и посреди них князья Германской империи. Разумеется, Лютер прав, бичуя надменных прелатов. Справедливости из-за следует увидеть, что не дальше как некотороеколичество лет обратно Генрих и сам выступил против " неслыханной лжи " Лютера с ученым трактатом в охрану обычных устоев церковной церкви, получив за это от папы знатный титул " Защитник веры ". Но то был только академический спор, бесстрастное соревнование интеллектов. ныне же, когда были затронуты его собственные интересы, обуянный бешенством и обидой, повелитель был готов перечеркнуть почтивсе из такого, что сам написал против германского монаха, и лютеранство более не казалось ему ложью. В ажиотаже его полемики с отцом Генриху не было особенного дела до догматов веры и теории таинств; основное, что привлекало его в учении Лютера, рецепт обуздания церковных владык, какие тщатся править из Рима всей вселенной. Отнимите у них земли и остальные мирские имущества — и сияние их величия потускнеет, а конфискованное актив обогатит муниципальную казну и осчастливит английское дворянство. Заберите церковную десятину, которую выплачивают отцу, — пусть она идет на добро близкий страны. Пусть национальные синоды решают, как править церковью в Германии или Англии, и пусть во голове церкви вместо папы встанет вежливый сударь, настоящий " отец отечества ", который и обеспечит собственным любимым подданным лучшие условия для исповедания настоящей веры. Если доэтого лютеровские идеи проникали в Англию только нелегально, распространяясь вбольшейстепени в бюргерской среде, то сейчас они нежданно скоро завладели элиту сообщества — самого монарха, его министров, двор, почтивсех аристократов и дворян, в чье скорое духовное видоизменение поверить сложнее, чем в их общественно-политический нюх. Королевская прореформационная партия скоро набирала силу. Для Анны Болейн и ее приверженцев, симпатизировавших занятию Реформации, пришло время делать. Умная интриганка, она сделала все, чтоб навести ярость Генриха против кардинала Уолси, провалившего переговоры с отцом и не добившегося желаемого итога в деле о разводе. Звезда прежде всесильного министра закатилась, и он доживал недолгие отведенные ему долей месяцы в опале. На замену Уолси пришли новейшие люди, такие как Томас Кромвель, новейший министр, поддерживаемый Анной и отделанный исполнить всякую волю собственного короля. Он привел за собой грядущего архиепископа Кентерберийского Томаса Кранмера, который занялся теоретическим обоснованием правомерности развода с Екатериной Арагонской, а синхронно с этим — и разработкой тезиса о короле Англии как голове государственной церкви. Кромвель взялся за парламент и за некотороеколичество лет, подстегивая нерешительных, сменяя неуступчивых своими креатурами, выжал из палаты общин " инициативы " об отказе от уплаты аннатов [2] Риму и о запрете жаловаться к отцу в судебных делах. В Англии началась Реформация. В 1534 году был принят " Акт о супрематии ", провозгласивший короля Генриха " верховным головой церкви Англии " и ее протектором. Отныне администрация папы упразднялась в пределах его царства, а все присущие ей " титулы, почести, плюсы, привилегии, юрисдикция и финансы " переходили к торжествующему коронованному толстяку Генриху. За этим последовала изумившая всех вереница действий могучего сударя, именовавшего сейчас свою корону " имперской ", — разгон монастырей, погромы в церквах, обезглавливание статуй, осквернение икон и мощей святых и конфискация церковного богатства. То, что не переварила казна, было брошено на вольный базар, и страну залихорадило. Придворные аристократы получали монастырские земли за верность, английские толстосумы — за огромные средства, в стенках поруганных монастырей водворялись ткацкие станки и начинали действовать суконные мануфактуры. Страна раскололась. Два лагеря противостояли друг другу: в одном были те, кто создавал это, и те, кто, симпатизируя лютеровским идеям, терпимо глядел на грабеж, в ином — правоверные католики, какие не могли смириться с муниципальным давлением над верой их отцов. Остальным было равнодушно. Последние, как постоянно, оказались в большинстве. Яростно самоутверждаясь в новейшей роли, Генрих рубил головы не лишь молчаливым скульптурам святых, обычных к мученичеству, но и тем, кто осмеливался возвысить собственный глас против религиозных нововведений. Среди отказавшихся присягнуть ему как голове церкви оказались двое почетных экспертов и муниципальных деятелей — канцлер Томас Мор и епископ Рочестерский Фишер; оба воспользовались европейской знаменитостью и авторитетом в кругах гуманистов. Однако чем заметнее была фигура, тем большее смысл Генрих придавал ее повиновению новейшей политической полосы. Не дождавшись от собственных оппонентов покорности, он послал обоих на эшафот; Мора не выручила его известность ученого и писателя, а Фишера — кардинальская шапка, поспешно присланная отцом из Рима. Список церковных страдальцев за веру пополнился, и это было суровым предостережением всем: повелитель не намеревался острить, ежели стиль шла о его авторитете. Он один, собственной волей, сделал отбор за всю страну, определив ей протестантское религию. То, что началось как домашняя неувязка Генриха, обернулось очень суровыми последствиями для миллионов его подданных. В начале 1533 года Анна Болейн огласила королю, что перемещает под сердцем его дитя — их грядущего сына и преемника британского престола. Чтобы малыш числился законнорожденным, требовалось немедленно определить точку в деле о разводе. 25 января 1533 года Генрих VIII и Анна Болейн тайком сочетались браком( к этому времени повелитель совсем уверовал в то, что его брак с Екатериной Арагонской не имел законной силы), а весной архиерей Кранмер вконцеконцов официально назначил его альянс с испанкой недействительным. Несмотря на все протесты Испании и к неудовольствию почтивсех богобоязненных католиков, 1 июня 1533 года свершилась праздничная коронование Анны Болейн в Вестминстерском храме. Пробил час ее триумфа и как дамы, и как политика, сумевшего препоручать свою волю Генриху и тем самым одержать вершина над злобными придворными группировками, над Уолси, над отцом римским, над царем и, вконцеконцов, над самим владыкой Англии. Итак, она добилась короны, но, чтоб сдержать ее, Анне не меньше, а может быть, даже более, чем Генриху, был нужен сын. Произведя на свет девочку, честолюбивая царица испытала жесточайшее сожаление. Зная характер Генриха, ее враги праздновали, предсказывая ей быстрое падение. Однако Анна Болейн смогла сберечь родное воздействие на короля, убедив его, что в последующий раз у них обязательно родится сын. Новорожденную же нарекли Елизаветой и назвали 10 сентября 1533 года в церкви монахов-францисканцев в Гринвиче. Церемония была проведена с приличествующей случаю помпезностью. Из английского Сити по Темзе на 2-ух торжественно украшенных баржах прибыли мэр Лондона, члены городского совета в полном составе и 40 более почитаемых людей; все в торжественных одеждах и с большими по моде такого времени воротниками. Наблюдательный современник оставил детальный доклад о ходе церемонии: " Все стенки по пути от царского замка к церкви францисканцев были увешаны шпалерами. Церковь также была украшена ими. Посередине церкви на 3-х ступенях возвышалась покрытая прелестной материей серебряная купель, ее окружали джентльмены в фартуках и с полотенцами на шеях, следившие, чтоб ни соринки не попало в нее. Над купелью висел малиновый атласный балдахин с милый бахромой, кругом которого шел поручень, обтянутый красным сукном. Между хорами и основным нефом в жаровне горел пламя и было отгорожено пространство, чтоб там разрешено было приготовить малыша. Когда дитя принесли в зал, все выступили вперед: горожане Лондона — два за парой, позже джентльмены, сквайры и капелланы, олдермены, мэр, члены царского совета, певчие в ризах, бароны, епископы, графы, граф Эссекс, который нес золотые сосуды, маркиз Эксетер со свечой из чистого воска. Маркиз Дорсет нес суть, леди Мэри Норфолк — крестильную сорочку, украшенную жемчугами и камнями. Далее следовали герольды. Старая баронесса Норфолкская несла малыша в мантии из пурпурного бархата с длинным шлейфом, который поддерживали граф Уилтшир, графиня Кентская и граф Дерби. Герцоги Саффолк и Норфолк сопровождали герцогиню с обеих сторон. Балдахин над ребенком несли лорды Рочфорд, Хасси, Уильям Ховард и Томас Ховард-старший. Затем следовали леди и благородные женщины. Епископ Лондонский и остальные епископы и аббаты встретили дитя у дверей церкви и назвали его. Архиепископ Кентерберийский был крестным папой, а старые баронесса Норфолкская и маркиза Дорсет — крестными матерями. Когда это совершилось, церемониймейстер ордена Подвязки звучным гласом призвал Господа отправить ей почтивсе лета. Архиепископ Кентерберийский изготовил конфирмацию, и при этом маркиза Эксетер была крестной мамой. Потом затрубили трубы и были принесены дары… При выходе их несли спереди малыша к покоям царицы сэр Джон Дадли, лорд Томас Ховард-младший, лорд Фитцуотер и граф Вустер. По дороге по одну сторону стояли гвардейцы и царские слуги, держа 500 факелов, и еще оченьмного светильников джентльмены несли сзади малыша. Мэра и олдерменов поблагодарили от имени короля герцоги Норфолк и Саффолк, и после угощения в погребах они направились назад на свою баржу ". Так при свете факелов, посреди полыхающего пурпура состоялось первое явление Елизаветы ее народу. Уже некотороеколичество оправившаяся от расстройства царица потрудилась превратить испытание дочери в политическую демонстрацию. Церемония по роскоши не уступала звездному часу самой Анны — ее коронации в Вестминстере. Весь клан родственников Болейн выступил в этом серьезном политическом действе, сомкнув ряды, — ее дядя барон Норфолк, бессчетные Ховарды, брат лорд Ромфорд. Гринвичская храм францисканцев, избранная для крещения принцессы, была не элементарно церковью, а полем боя, покинутым поверженным противником, ибо монахи-францисканцы оставались гневными соперниками развода короля и свадьбы его на Анне Болейн. Спустя год их орден станет разогнан Генрихом, покуда же они спокойно склонили головы перед фруктом неприятного им брака. Та, кого они именовали " царской сожительницей ", повелела украсить ввод в храм гобеленами, посреди которых выдавался один — с изображением библейской Эсфири, раскрывающей заговор Хамана против иудейского короля. У современников, опытных в аллегорическом языке тюдоровского наглядно-агитационного художества, он, без сомнения, вызывал ассоциацию с хорошей и разумной королевой Анной, устраняющей отвратительных министров короля. Из присутствующих, быть может, только бессловесное дитя да кое-кто из простодушных мещан, предвкушавших угощение в дворцовом погребке, не чувствовали интенсивной атмосферы, не читали триумфа или затаенной нелюбви во взглядах придворных. Испанский посол Чепис злорадно писал: " Крещение девочки, как и коронование ее мамы, было очень свежо принято и при дворе, и в городке, никто и не помышлял о торжественных огнях и пиршество, обыденных в таковых вариантах ". После крещения король-отец, отсутствовавший на церемонии, даровал малютке титул принцессы Уэльской, и на время все успешно забыли о ней. Если правильно, что нрав человека затевает закладываться в самом мягком возрасте, с первых дней, когда малыш еще проживает посреди загадочных неясных образов, воспринимая прикосновения, интонации гласов, представление глаз как сигналы из большого и неясного наружного решетка, то первые годы жизни Елизаветы заслуживают пристального интереса. Родительские ощущения в ту пору некотороеколичество отличались от современных. В духе времени мама дала малыша на забота кормилиц, а уже в декабре 1533 года трехмесячной принцессе Уэльской был определен свой двор с няньками, наставниками, фрейлинами, слугами и казначеем. Резиденцией Елизаветы стал Хэтфилд-хаус — красочный дворец недалеко от Лондона, куда ее и выслали, чтоб не отклонять родителей от муниципальных дел и придворных развлечений( это ни в коей мерке не было проявлением черствости или нелюбви к ребенку, но только заведенным распорядком). При штате дворни в 30 два человека девочке хватало интереса и заботы, но разрешено ли ратифицировать, что ей доставало настоящей любви и нежности? В первые полгода ее жизни любой из родителей навестил небольшую Елизавету дважды, а один раз они приехали совместно и задержались на цельных два дня! Все прочее время она была оставлена на слуг и придворных, и далековато не любой из них был в восторге от " маленькой незаконнорожденной ", дочери " сожительницы короля ". Ибо еще до рождения Елизаветы, в июле 1533 года, папа римский издал буллу, объявлявшую брак Генриха и Анны и все потомство, рожденное от него, преступными. В очах хотькакого правоверного католика дитя было бастардом. В собственном детстве девочка счастливо не ведала, насколько нелюбви вызывало одно упоминание ее имени в сердцах чрезвычайно почтивсех людей, именовавших ее не подругому как ублюдком. Испанский посол честно коллекционировал все поношения в адрес принцессы и ее мамы, какие звучали в городке, и ему было что составить в утешение собственному королю. В июле 1534 года поймали 2-ух монахов-францисканцев, проповедовавших против царицы и ее отпрыска. Когда на допросе у них поинтересовались, присутствовали ли они при крещении малыша в Гринвиче и знают ли, в какой-никакой воде крестили Елизавету — теплой или прохладной, один из монахов ответил, что " влага была горячая, но, с его точки зрения, мало горячая ". Он выбрал бы увидеть этого младенца живьем сваренным в кипятке. Стены Хэтфилд-хауса и заботливая прислуга могли бы солидно защитить малыша от данных волн прохладной враждебности, но скоро и в самом замке возникли люди, клокотавшие от нелюбви при упоминании Анны Болейн или новоявленной принцессы Уэльской. Это были сводная сестра Елизаветы — дочь Генриха и Екатерины Арагонской горькая и ее ближайшее свита. Марии в ту пору исполнилось восемнадцать лет, и она ощущала себя углубленно несчастной. После развода с первой супругой Генрих разлучил ее с мамой, но таккак она полностью встала на сторону крайней, лишил и старшую дочь собственного расположения. Ее не допускали к папе, запретили переписываться с мамой, лишили титула принцессы Уэльской, передав его младшей сестре. Испанский посол, который поддерживал с экс-принцессой долговременную переписку, с опаской докладывал ей, что даже само имя горькая желают отобрать у нее, назвав им новорожденную. Дочь испанки и таковая же набожная католичка, как она, горькая ни за что не соглашалась признать Анну Болейн королевой и продолжала именовать себя законной принцессой Уэльской. Анна же, казалось, находила особенное наслаждение в том, чтоб унижать дочь собственной соперницы; она потребовала, чтоб женщина оказывала ей царские почести, а в возмездие за ослушание конфисковала у нее все драгоценности. Генрих, в сущности, обожал Марию, но новенькая царица неизменными нашептываниями о том, что старшая дочь постоянно станет изображать опасность для других его отпрысков и может спровоцировать войну с Испанией, добилась такого, что повелитель установил распорядок наследования престола, лишавший Марию каких-то прав на него. В случае погибели Генриха венец обязана была перейти к потомству Анны Болейн, каковая в случае необходимости становилась регентшей при молодых детях. Ту же, кто была законной наследницей, огласили бастардом и именовали элементарно " леди Мэри, дочь короля ". Когда малая Елизавета отбывала к собственному новому двору в сопровождении 2-ух баронов, лордов и джентльменов, ее торжественно провезли чрез Сити. Испанский посол Чепис увидел, что имелась иная, наиболее маленькая тропа, но ее преднамеренно везли чрез Лондон: " для большей торжественности и чтоб уверить всех, что она — настоящая инфанта Уэльская ". Все это больно ранило Марию, совсем не способствуя пробуждению у нее схожих эмоций к сводной сестре. Упрямство старшей дочери раздражало короля. Он распустил двор Марии и выслал ее существовать в Хэтфилд с наименьшим числом слуг. Многие искренне сочувствовали экс-принцессе, раскол в царской семье, очевидно, обсуждался придворными и прислугой в Хэтфилд-хаусе не меньше, чем при " огромном " дворе или в дипломатических кругах. При " маленьком " дворе агрессивность к Марии быстрее приветствовалась, и кое-кто из слуг Елизаветы, занимавших высочайшее состояние, был уволен за представление симпатий к опальной принцессе. Сплетни на кухне, намеки, пикировки слуг и фрейлин обеих принцесс были неминуемым атрибутом первых лет жизни Елизаветы. Хэтфилд невелик, и, как бы горькая ни избегала встреч с той, которая лишила ее любви отца, они неизбежно сталкивались в аллеях сада или коридорах замка. Одним из первых образов, который обязан был запечатлеться в памяти маленькой Елизаветы, было упрямое бледное лицо рыжеволосой женщины, смотревшей на нее исподлобья. И во взгляде ее не было любви. Туманный образ мамы, которой Елизавете было суждено потерять чрезвычайно рано( когда ей исполнилось только два года и 8 месяцев), был наиболее умиротворяющим. Ей обязаны были неясно помниться удлиненный овал лица, изящные ласковые пальцы, ласкавшие ее… Но в огромных черных очах юный дамы, которая держала ее на коленях, не было покоя, они были полны ужаса. Все почаще это красивое лицо искажалось яростными судорогами. Анна Болейн утрачивала почву под ногами. Она наскучила Генриху, ее капризы и независимый характер раздражали короля, который возвратился к обычным утехам и фрейлинам двора. Однажды, когда царица рискнула упрекнуть Генриха за невнимание к себе и очевидный флирт с одной из придворных дам, он ледяным тоном увидел, что " на ее месте был бы доволен тем, что повелитель уже сделал для нее ". Анна разъясняла смену супруга к ней его разочарованием вследствии рождения дочери. Наконец она опять забеременела( что, вообщем, не принудило короля жить с ней более времени), но, к несчастью, у нее случился выкидыш. Вспышки бешенства повторялись у нее все почаще, наводя ужас на окружающих, но строгость Генриха по отношению к ней была еще наиболее грозящей. Двух с половиной лет от роду Елизавета полностью могла уяснить сцену, разыгравшуюся меж ее родителями во внутреннем дворике замка( ее подглядел один из придворных): Анна Болейн с наигранной веселостью поднесла супругу крошку-дочь, неудачно устремляясь начать у него улыбку, а повелитель не пожелал приблизить к себе дитя и хранил прохладное Безмолвие, как суровый судия. Он внезапно уверовал в то, о чем шептались почтивсе за его спиной, — Бог не дает ему сына в возмездие за греховный брак с Анной Болейн. Король сообразил, что сделал ошибку, и стал раздумывать о том, как освободиться от 2-ой супруги. Спасти ее могла только новенькая беременность. На этот раз, как оказалось позже, она вправду ожидала мальчика. Начало 1536 года было полностью подходящим для царской четы. 7 января скончалась чистота Арагонская, высвободив Генриха от угрызений совести и политических заморочек( не было дня, чтоб испанцы оставили его в покое вследствии покинутой супруги, а правитель Карл угрожал Англии борьбой за попрание законных прав собственной тетки и ее дочери). Когда Господь призвал испанку к себе, при дворе разыгралась неслыханная по собственной неприглядности сцена: повелитель Генрих, облаченный в печаль( по тогдашнему обычаю — в желтое), был тем не наименее диковинно весел и не укрывал счастья. В этом " женатом вдовце " внезапно пробудились бурные отцовские ощущения, и, поймав небольшую Елизавету на руки, он восторженно целовал ее, перенося из зала в зал, восхищаясь собственной дочерью и расхваливая ее придворным. В конце концов все было отлично, и у него на руках лепетало живое доказательство тому, что у них с Анной скоро может показаться и преемник. Все упало 29 января. В этот день хоронили Екатерину Арагонскую. Трудно не усмотреть перст судьбы или посмертное возмездие испанки в том, что вышло: повелитель, который охотился и не почтил собственным пребыванием траурную церемонию, свалился с коня и испортил ногу. Когда противное весть сказали Анне, она разволновалась, ощутила себя плохо, и у нее снова случился выкидыш. Узнав об этом, Генрих на изумление элементарно и некотороеколичество отстраненно произнес: " Значит, мне не суждено обладать сына… " Дни царицы были сочтены. 2 мая 1536 года Анна Болейн была арестована по сфабрикованному обвинению в многократном нарушении брачной справедливости и препровождена в Тауэр. Ей инкриминировали беззаконные связи с пятью придворными, посреди которых считались ее свой брат, кое-кто из старых почитателей и придворный арфист. Только крайний не выдержал пыток и признал несуществовавшую ассоциация с королевой, все джентльмены отвергли наветы. Королева храбро защищалась, абсурдность нареканий была явна судьям с первой минутки. Тем не наименее обвинительный вердикт всем соучастникам предполагаемого адюльтера был вынесен, и один за иным они взошли на плаху. 19 мая настал черед той, которая выбрала собственным девизом: " Счастливейшая из дам ". Она берегла присутствиедуха и была верна себе до крайней минутки. На эшафоте ее ожидал кат, выписанный из Франции, чтоб посодействовать Анне Болейн выйти в мир другой с присущим ей при жизни изяществом. Последние слова царицы, обращенные к Генриху, были язвительны и точны, смирение перед неминуемой гибелью не заслонило в ней сознания своей невиновности и правоты: " Вы, Ваше Величество, подняли меня на недосягаемую высоту. ныне Вам угодно еще наиболее возвысить меня. Вы сделаете меня святой ". Игры в тени эшафота Казнь мамы и поношение ее имени не задели трехлетнюю Елизавету. Это позже, став не по годам суровым ребенком, она начнет думать над происшедшим в ее семье. Пока же она лишь лишилась титула принцессы Уэльской, будучи объявлена незаконнорожденной. ныне девочка стала дважды бастардом — и для католиков, и для протестантов. Первых обязывала так полагать папская булла, вторым это предписывал акт британского парламента. В остальном же в жизни " леди Елизаветы, дочери короля ", ничто не поменялось. Отец не перенес на нее нелюбовь, которой воспылал к ее мамы, и всееще обожал Елизавету издалека, не обременяя себя визитами и радуясь извещениям о том, что малыш вырастает и хорошеет. Правда, первая женщина и управительница ее маленького двора леди Брайан пожаловалась в 1536 году, что девочка выросла из старенькой одежды и обносилась, но такое случается, детки растут скоро. Поскольку жалобы не повторялись, меры по обновлению гардероба принцессы, разумеется, были приняты. Стол же маленькой девочки в Хэтфилде смотрелся на изумление обильным. Причина крылась в том, что хитрецы придворные из мужской пятидесятипроцентов двора умышленно заказывали кулинарам томные, сытные и неповторимые блюда, какие были в дословном значении не по зубам ребенку, и, празднично выставив их на стол, уносили нетронутыми, чтоб после полакомиться самим. Девочка росла здоровой, миловидной и завоевывала сердца тех, кто ее видел. ныне, когда Анна Болейн ушла в небытие и статус обеих дочерей короля уравнялся, инфанта горькая оттаяла душой и стала именовать Елизавету не бастардом, а сестрой. В одном из писем к папе она сознавалась, что не может не проверять веселья, видя, что Елизавета " такое смышленое дитя ". Вскоре состояние Марии поменялось к лучшему благодаря покровительству новейшей супруги короля Генриха — Джейн Сеймур. После экзекуции Анны Болейн Генрих впал в странное положение: он предавался неистовому самоуничижению, повторяя всем и любому, что его супруга " обманывала его сотки и сотки раз ". " Никто и никогда не видывал рогоносца, который бы с огромным наслаждением показывал свои рога, чем он ", — писал удивленный иностранец, оказавшийся при британском дворе. Доведя свою жалость к себе до высшей точки, Генрих наметил новейшую избранницу, так как основная неувязка его домашней и политической жизни все еще оставалась неразрешенной — ему всееще недоставало преемника. Леди Джейн Сеймур была совершенной противоположностью Анне Болейн и могла считаться прототипом безупречной супруги в традиционном средневековом понимании: неприглядная, но приятная, недалекая, но тихая и заботливая. Впрочем, ей хватило сообразительности пользоваться экспериментом предшественницы, и когда повелитель послал ей письмо с изъявлением симпатий и кошелек с золотыми, Джейн возвращала дар, поцеловав письмо и пожелав во всеуслышание, чтоб " Господь послал его величеству благую супругу ". Она и стала ею. Будучи протестанткой, Джейн Сеймур тем не наименее отлично относилась к Марии и не раз усмиряла ярость Генриха, вызванный тем, что дочь, не уступавшая ему в упорстве, всееще отказывалась взять реформированную вероисповедание и доставить клятву папе как верховному голове англиканской церкви. Когда конфликт завоевал апогея, Генрих в бешенстве посулил выслать Марию на плаху как муниципальную преступницу. Поскольку колебаться в том, что он способен на это, не доводилось, правитель Карл и испанский посол с трудом уверили упрямицу покориться из-за спасения ее своей жизни. Джейн Сеймур со собственной стороны потрудилась успокоить разъяренного жена. Архиепископ Кранмер втомжедухе приложил много усилий, чтоб примирить отца с дочерью. Наконец, глотая слезы, горькая покорилась, уверенная в душе, что делает тяжелый грех. Генрих возрадовался, опять допустил дочь к себе, посадил за собственный стол, восторгался тем, как она повзрослела, отдалприказ вернуть ее двор. В трогательной идиллии воссоединения семьи произошла лишь одна задержка — царица Джейн достаточно бестактно увидела: " Вот зрите, Ваше Величество, а Вы желали отнять нас этого цветка ". В 1537 году царица удалилась во внутренние покои замка и закончила воспринимать роль в придворных утехах. Это было преданным признаком такого, что она ожидает малыша. Вскоре Джейн Сеймур родила Генриху долгожданного сына Эдуарда, но оплатила за это своей жизнью, скончавшись после родов. Король не счел это очень ценный ценой и, в мерку погоревав, снова предался веселью. Его важная мишень была достигнута — отныне у него был преемник! Снова повторилась церемониал крещения, еще наиболее праздничная и роскошная. Елизавета по этому поводу впервыйраз " вышла в свет ". Обе сводные сестры новорожденного царевича несли за ним к купели шлейф пурпурной мантии, при этом четырехлетнюю Елизавету саму несли на руках по фактору " ее ласкового возраста ". " Леди Елизавета, дочь короля ", желая и оставалась казенно незаконнорожденной, была принципиальной личностью при дворе; как любой " царский бастард ", она стояла на общественной лестнице безгранично больше других. Ее будущую судьбу разрешено было просто предсказать: девочке предстояло начинать одной из разменных фигур в политических играх короля-отца с иными монархами. Ей быстро подыскали бы пригодную партию при одном из европейских дворов, кого-нибудь из принцев крови, и дали бы в уплату за дипломатические уступки или чтоб скрепить нарождающийся общественно-политический альянс, до дав ей следующее образование, научив играть и вышивать гладью, изящно плясать и произносить по-французски. Первые планы такового рода возникли у Генриха, когда дочери чуть исполнился год. Поскольку Франция, исходя из личных антииспанских интересов, поддержала его в деле о разводе, меж английским и французским монархами на время установились теплые дела. В 1534 году начались переговоры о вероятном браке Елизаветы с герцогом Ангулемским, одним из принцев крови. Французы, но, запросили за ней такое приданое, что Генрих оскорбился, и британская сторона прервала переговоры. ныне, когда девочка потеряла официальный статус принцессы, ее стоимость на брачном базаре свалилась, но все же оставалась довольно высочайшей, чтоб ее руки добивались водящие правящие дома. Правда, к этому времени товарищи и враги Англии, как в пляске, снова изменились местами: Генрих VIII охладел к Франции и возвратился к традиционному союзу с Испанией, благодарячему Елизавету стали метить в супруги кому-нибудь из племянников правителя Карла. К ней начали пристальнее присматриваться послы и остальных держав, а втомжедухе английские муниципальные деятели. Этому интересу мы должны появлением в конце 30-х годов первых ее черт. Как персону царской крови ее развивали в твердых рамках придворного этикета. В 1539 году муниципальный секретарь Райотесли, посетивший Елизавету в замке Хертфорд, остался чрезвычайно доволен тем, какой-никакой он ее отыскал, и провидчески увидел: " Если ее образование станет не ужаснее, чем ее воспитание, она будет украшением только дамского рода ". А итальянский посол после встречи с Елизаветой умилялся тому, что шестилетний малыш владеет себя с значимостью и плюсом сорокалетней матроны. Что происходило в душе данной не по годам степенной девочки, какие идеи рождались под медно-рыжей копной волос, обрамлявших ее высочайший пластичный лоб, — а она вступала в тот возраст, когда детки постоянно учат мир, людей и выносят о них свои безоговорочные суждения, — совсем остается секретной. Достоверно лишь одно: к восьми годам в итоге данных размышлений у нее сложилась очень уникальная точка зрения на брак. Этому предшествовали две очередные свадьбы ее отца, обе в высшей ступени напоминавшие фарс, но закончившиеся глухим ударом топора о плаху. Следующий после погибели царицы Джейн брачный альянс Генрих заключил в 1540 году. На этот раз брак был задуман как кристально общественно-политический шаг, в необходимости которого Генриха уверил его первый министр Томас Кромвель. Трагикомическая деяния со сватовством к Анне Клевской отлично популярна: посреди нескольких портретов иностранных претенденток его привлек один, нацарапанный Гансом Гольбейном. С портрета на него глядело чистое, чуток наивное лицо белокожей женщины. Оригиналу, но, оказалось далековато до красочной копии, и когда трехкратный вдовец повстречал свою нареченную в Дувре, единым его желанием стало выслать ее корабль назад к берегам Германии. Брак с той, кого Генрих непочтительно назвал " германской телкой ", тем не наименее состоялся. Правда, несчастный повелитель был вконцеконцов вознагражден за внедрение реформированной религии: таккак оба жена были протестантами, развод не представлялся очень трудным занятием( брак в протестантизме не рассматривался как священное тайна и мог быть расторгнут). Анна Клевская получила отступного и, поселившись в замке Хивер, тихо и состоятельно провела там остаток собственной жизни. Генрих, обязано быть, шибко огрубел с годами, ежели так просто подарил ей тот самый-самый замок, где как-то провел наиболее волнующие дни влюбленности в Анну Болейн. Единственной жертвой этого комического брака стал преданный помощник короля в проведении Реформации, его правая десница — Томас Кромвель, башка которого скатилась с плеч. Генрих же оченьбыстро кинулся в ещеодну брачную авантюру и женился на красавице Екатерине Ховард — родственнице покойной Анны Болейн. Леди оказалась своенравной, наделенной мощным нравом, что роднило ее с кузиной Анной. Но в различие от крайней она вправду была неверна королю. Финал, вообщем, был схож для обеих — эшафот. Все эти матримониальные забавы, неизбежно заканчивавшиеся кровью, в индивидуальности погибель Екатерины Ховард, изготовили на Елизавету чрезвычайно глубокое воспоминание. чистота была блага к ней и даже подарила девочке кое-что из собственных украшений. Ее захоронили в Тауэре, в одной часовне с Анной Болейн, и траурные флаги над их надгробиями имели одни и те же фамильные цвета. Сходство судеб 2-ух юных дам было удивительно и не могло не вынудить Елизавету напрячься об участи ее мамы и о нраве отца, губившего всех, кого он обожал. Ее представления о той, кого она практически не помнила, неизбежно обязаны были быть сентиментально-идеализированными. Подростком она сохранила и пронесла чрез всю жизнь как память о мамы кольцо с изображением орла — знака Анны Болейн, а став зрелой, заказала себе медальон с двойным портретом — мамы и себя самой. С портрета на нее глядела Анна — красивая, грустная, благородная. Ее жарко возлюбленный отец, против, был земным, совершенным жизни; целый — обильная плоть, гордившийся тем, что " на ляжках у него хорошие окорока ", он притягивал дочь и смущал ее. Елизавета уже вступала в тот возраст, когда дети наблюдают недочеты собственных родителей и времяотвремени разрешают себе быть критичными к ним. Генрих ветшал. Он еще наиболее растолстел, лапти его опухли, лицо стало одутловатым, а буйство крови все еще толкало его на необдуманные шаги. В 2-ух крайних брачных историях он смотрелся вздорно и отталкивающе. Как бы там ни было, вывод, к которому Елизавета пришла в свои 8 лет по здоровом размышлении, был чрезвычайно серьезен, и она тут же поспешила сказать о нем собственному другу по забавам Роберту Дадли, грядущему графу Лейстеру: " Я никогда не выйду замуж ". Она осталась верна этому необыкновенному обету, данному еще ребенком. Здесь мы впервыйраз прикасаемся к тому, что было загадкой всей ее жизни, — ее упорному нежеланию вылезти замуж, покориться посторонний воле, раствориться в ней, утратив личное " я ", отпустить из рук администрация, которую ей даровала судьба, дать ее лишь на том основании, что она дама, а инновационное ей сообщество считало, что дама не может быть самоценной личностью и обязательно обязана подчиняться мужчине — папе, опекуну, брату, супругу. Это настойчивость совсем не было странным капризом или, как были расположены полагать почтивсе романисты, от Шиллера до Цвейга, следствием ее секретной физиологической или психической неполноценности. Это было стойкое убеждение убежденной в собственных мощах и трезвомыслящей личности, и оно правило организовываться у Елизаветы еще в детстве. Уже детские и юношеские годы принесли ей необыкновенный эксперимент, убеждавший в том, как щекотливо даме сохраниться немощной и слабенькой игрушкой в мире, которым верховодят мужчины. Каждый новейший шаг только усиливал Елизавету в данной идеи. Душевное переполох, вызванное чередой трагедий дам, вознесенных и погубленных ее почитаемым и пугающим папой, и детский ужас перед непостижимой безжалостностью погибели легли в базу ее опередившего время " феминизма ", продиктованного инстинктом самосохранения. Воспитание эмоций: опасные связи и утраченные иллюзии Между тем Елизавете исполнилось 10 лет; она вступила в самый-самый спокойный и блаженный период собственной жизни. Обычное времяпровождение девочки в Хэтфилде — прогулки по тенистым аллеям посреди кряжистых дубов, верховая езда, забавы со ровесниками, музицирование — сейчас славно разнообразили занятия с наставниками. Она добровольно училась и скоро уже отлично разговаривала и читала по-латыни, чуток медленнее — по-гречески, резво болтала на французском и итальянском. Чтение латинских создателей стало для нее втомжедухе и главным знакомством с историей, ибо это были Цезарь, Цицерон и Тит Ливий. Из греков она предпочитала Демосфена за безукоризненный манера. Со порой к Елизавете присоединился меньший брат Эдвард. В наставники царским детям избрали экспертов супругов из Кембриджа, из института Сент-Джон( Святого Иоанна), которому благодетельствовал Генрих. Выбор был знаменателен: в различие от остальных цитаделей науки, и в первую очередность от наиболее старого и престижного Оксфорда, Сент-Джон был колыбелью юных, вольно думающих экспертов, в главном приверженных духу Реформации. Их различие от университетских экспертов супругов бывшей генерации было настолько же разительным, как и тех педагогов, какие возникли в 60-х годах нашего века, — юных, ироничных, бородатых, к кошмару академического решетка, прибывавших на лекции в свитерах и джинсах. Августейшая воспитанница была в восторге от собственного главного учителя Уильяма Грин дел а и занималась с огромным усердием. К несчастью, он скоро погиб, и Елизавета, которой дали отбор, остановилась на его ученике Роджере Эшаме и не ошиблась, ибо этот человек оказался красивым преподавателем и преданным ином в наиболее тяжелые периоды ее молодости. В 1543 году трое полусирот, детки короля Генриха, получили новейшую мачеху, которая стала для них заботливой мамой. 12 июля горькая, Елизавета и Эдвард присутствовали во замке Хэмптон-Корт на венчании собственного отца с его 6-ой супругой — Екатериной Парр. Среди неземного убранства резной часовни, под голубым сводом, украшенным звездами, Генрих вконцеконцов соединился с той, которая не обманула ожиданий и скрасила крайние годы его жизни. Дважды вдова, тридцатилетняя чистота Парр была для него безупречной партией: прекрасная благородной, спокойной красотой, уравновешенная и приветливая, убежденная протестантка, высокообразованная и привлекавшая в собственный вежливый кружок интеллектуалов и живописцев, и в довершение только — любившая деток. Она брала под крыло всех троих, и они счастливо проводили время в Челси в ее английском замке на сберегаю Темзы. чистота Парр серьезно заботилась об образовании Елизаветы и Эдуарда; оба писали ей письма то на греческом, то на латыни, чтоб показать успехи в грамматике и стилистике. Маленькая инфанта вышивала для собственной мачехи подарки, но то были не традиционные дамские безделушки, а переплеты для книжек, в какие вкладывались новые переводы с французского или же первые эксперименты в стихосложении самой Елизаветы. В 1547 году, когда Елизавете исполнилось тринадцать с половиной лет, в эту семейную идиллию снова вторглась погибель. В январе погиб повелитель Генрих VIII, о чем девочка выяснила в Энфилде, одной из царских резиденций, будучи избавлена от томного вида агонии этого одряхлевшего великана. Оттуда она написала сдержанно-скорбное письмо брату Эдуарду, поздравив его попутно с восшествием на трон. Младший брат, которого поспешно увезли в столицу короноваться, прислал ей философски-рассудительный протест, заметив, что наиболее только его печалит отъезд из Энфилда и разлука с ценный сестрой. Едва ли стоило ожидать буйного выражения горя от деток, проведших огромную дробь жизни на почтительном удалении от отца. О принужденной разлуке друг с ином они сожалели еще посильнее. Приблизительно в это время, можетбыть, по заказу Эдуарда или Екатерины Парр, живописец, чье имя не дошло до нас, написал портрет Елизаветы. Это первое из узнаваемых ее изображений. Она стает некотороеколичество недовольной, негодный, с выступающими ключицами рыжей девочкой-подростком, которую отвлекли от наиболее интересных дел, надели в пурпурное платьице, изобильно украшенное милый вышивкой и жемчугами, и принудили позировать. Раскрытая книжка на заднем плане и иная — в руках, заложенная закладкой, а для справедливости еще и пальцем, чтоб безотлагательно после сеанса возвратиться к чтению, — далековато не обычные атрибуты для торжественного портрета тринадцатилетней девочки. Губы ее прочно сжаты, в лице нет ни малейшего знака на улыбку или рвение смотреться красивее, чем она имеется на самом деле. Одни только глаза ее вправду необычно прекрасны — большие, миндалевидные, черные, как у Анны Болейн. Да и вся она — копия мамы: тот же продолговатый овал лица, крепко очерченный, чуток выступающий подбородок, некотороеколичество длинноватый, но верной формы нос, безмятежные дуги бровей и необычно изящные, тонкие, унизанные перстнями пальцы, которыми Елизавета станет так кичиться, повзрослев. Кокетство и красота совсем отсутствуют в ее лице. Чего в нем хватает в избытке, так это нрава. Вскоре верность его подверглась первой суровой проверке, ибо Елизавета вступала в полосу бесконечных испытаний. Умирая, Генрих VIII упорядочил в собственном завещании наследование престола, передавая его сыну Эдуарду, в случае, ежели тот умрет, не оставив преемников, — Марии, а потом, с теми же оговорками, — Елизавете. Таким образом, крайняя была официально восстановлена в статусе принцессы и претендентки на трон, желая ее шансы когда-либо взятьвдолг его расценивались низко. Если же всем отпрыскам Генриха было суждено помереть бездетными, права на корону переходили к потомству сестры короля — семейству маркиза Дорсета, посреди которого ближайшей претенденткой на трон считалась младшая двоюроднаясестра Марии и Елизаветы леди Джейн Грей. Такое богатство молодых дев, чье лоб при подходящих обстоятельствах могла украсить венец, никоимобразом не содействовало политической стабильности в государстве, ибо Эдвард был еще мал и некрепок здоровьем. У всякой из них были свои любители и враги — бессчетные кланы недалёких и далеких родственников; дело осложнялось и конфессиональным расколом страны: Марию жарко хотели созидать на троне католики, Елизавету или Джейн Грей — протестанты. Сановникам и членам царского совета, управлявшим государством, долговременную головную болезнь доставлял тот факт, что любая из юных наследниц рано или поздно обязана была вылезти замуж. Следовало избежать множества подводных камней, чтоб этот брак пошел на добро страны, а не дал бы Англию в руки проходимца или не подчинил ее воле иностранного правителя. Одним однимсловом, неувязка замужества хотькакой из 3-х — Марии, Елизаветы или Джейн была занятием гос сохранности. Пока же, учитывая детство короля Эдуарда, государством правил регент — его дядя барон Сомерсет. У него был брат — честолюбивый и решительный лорд-адмирал Томас Сеймур, обаятельный и остроумный сорокалетний брак, самая завидная партия во всем царстве для незамужней высокородной девицы. Уязвленный тем, что старший брат сконцентрировал в собственных руках всю администрация и не хотел ею распределяться, сэр Томас решил обойти его иным методом, полагая, что ежели слабый здоровьем Эдвард умрет, то быстрее только завещает трон не католичке Марии, а протестантке Елизавете. Он не стал медлить и обратился в царский комитет, испрашивая разрешения на брак с четырнадцатилетней леди Елизаветой. Протектор Сомерсет и комитет ему отказали. Тогда неунывающий лорд-адмирал внеспредложение руку и сердечко вдове Генриха viii Екатерине Парр, и они были с милостью приняты, тем наиболее что еще до брака с владыкой чистота была неравнодушна в Сеймура. Они поженились тайком, чтоб не ждать разрешения совета, и некое время укрывали свои дела. Тем порой протектор Сомерсет удовлетворил просьбу Екатерины Парр бросить Елизавету под одной крышей, чтобы она могла и дальше хлопотать о ее воспитании. Так по воле судьбы инфанта и ее свита стали составной долею семьи и двора Парр и Сеймура. В неловкой ситуации, появившейся вдогон за этим, был непременно повинен лорд-адмирал, которому пожелать флиртовать с эмоциями юной женщины. Он отлично умел владеть к себе людей и просто внушил ей симпатию. Елизавете было понятно, что он желал на ней жениться, и уж естественно ее придворные женщины не уставали нашептывать ей, что, ежели бы не заключение совета, красавчик сэр Томас, очевидно, выбрал бы принцессу тридцатичетырехлетней вдове. Заметили, что при упоминании его имени у нее на щеках возникал румянец, но женщина отвечала молчанием на все игривые вопросы собственной преданной воспитательницы Кэт Эшли. Нравы xvi века не подразумевали никакой интимности, как и дворцы, в которых жили люди в ту пору, не были сделаны для уединения. Покои размещались анфиладой, и, будь то кабинет, спальня или книгохранилище, чрез них постоянно сновали придворные, чтоб войти в остальные залы. Множество слуг и придворных присутствовали как при отходе мощных решетка этого ко сну, так и при их пробуждении, туалете, трапезе и т. д. Лорд Сеймур завел повадку, подходя по утрам полуодетым, приходить в спальню к Елизавете, чтоб желать хорошего утра, и, ежели она еще не поднялась, самолично разделить полог и отдать ей дружественный подзатыльник. Иногда его шуточки были грубее, тогда девочка застенчиво скрывалась от него в подушках в глубине кровати. В конце концов даже добрая Кэт Эшли заявила адмиралу, что его вид непотребен, а шуточки безнравственны. Сеймур изумился и изобразил обиду: по его словам, он не имел в виду ничто отвратительного. Придворные сплетники, очевидно, нашептывали предупреждения Екатерине Парр, но она со хохотом отметала их. Чтобы загладить неловкость супруга, она стала совместно с ним посещать по утрам даму, которую считала дочерью. Елизавета также пробовала постоять за себя по мерке сил: истока выздоравливать ранее, и нагрянувший Сеймур нередко заставал ее уже за книжками. Сэр Томас тем не наименее не поменял собственным рискованным повадкам, и дебош разразился, когда чистота Парр застала его держащим Елизавету в объятиях. Ее ученица не знала куда помещаться от позора и была в страхе от такого, что ее заботливая покровительница может подозревать в происшедшем ее вину. Этого, по-видимому, не вышло, и меж дамами сохранились добрые дела, но они не могли не начинать прохладнее. Опасаясь повторного инцидента и вспоминая о том, что она несет перед советом ответственность за мораль и чистоту принцессы, чистота Парр решила отправить ее подальше от супруга, и по весне та отправилась в Хертфордшир в поместье Чешант под опеку обходительного сэра Энтони Дэнни. Елизавета всееще ощущала себя пристыженной и от мощных переживаний слегла, с ней приключился первый из нервных срывов, какие позже нередко повторялись, оставляя после себя мучительные, изводившие ее мигрени. Забыться ей помогали занятия с Роджером Эшамом, и она погрузилась в них с башкой. Это было бегством от действительности, в которой ей угрожали неожиданные угрозы от людей, пытавшихся манипулировать ею. По счастью, девизом Эшама было: " Науки — это пристанище от ужаса ". Они занимались латынью и греческим, Елизавета переводила античные тексты с 1-го языка на иной, а потом назад. Остальное время отводилось теологии, чтению и комментированию священных текстов и трудов протестантских создателей и естественно же летописи. К ее французскому и итальянскому в это время прибавились испанский, фламандский и германский. В перерывах Елизавета упоенно прыгала верхом по полям Хертфордшира, так как была прелестной наездницей, а преподаватель считал, что физиологические упражнения нужны его подопечной. Едва она обрела сердечное равновесие, проведя год в вынужденном уединении в Хертфордшире, как из Лондона пришло весть о том, что чистота Парр погибла во время родов. Лорд-адмирал, чьи руки оказались сейчас развязаны, инициативно вновьначал свои пробы подняться к вершинам власти. Он чрезвычайно сблизился с мальчиком-королем, пытаясь превратиться в его главного советчика и друга и убавить воздействие собственного брата, протектора Сомерсета. Елизавете всееще отводилась принципиальная роль в его планах. Когда в конце 1548 года казначей ее двора Томас Перри приехал по делам в Лондон, лорд-адмирал имел с ним долгую разговор, выяснив массу деталей о состоянии денег принцессы, принадлежащих ей поместьях и заработках от них. Он попутно дал Перри некотороеколичество практических рекомендаций о том, какие земли разрешено было бы рентабельно купить для его юный госпожи. Должно быть, по чистой случайности все они граничили с его своими владениями или были окружены поместьями его преданных товарищей. Перри поделился впечатлениями от данной встречи с Кэт Эшли, и кумушка Кэт возликовала: не подругому как адмирал возобновит свои ухаживания за Елизаветой! Но когда она спросила принцессу, вышла бы та замуж за Томаса Сеймура — таккак он прекрасная партия, то в протест услышала жесткое " нет ". Она чрезвычайно повзрослела за год собственной ссылки. Прежняя робкая влюбленность, ежели она и имела пространство, сменилась трезвой оценкой кандидата на ее руку. Холодный приговор, вынесенный женщиной, которой еще не исполнилось шестнадцати, зрелому человеку, мнившему себя большим муниципальным дельцом и политиком, был обескураживающим: " Он умен, но ему не хватает рассудительности ". Через некотороеколичество месяцев это вполне подтвердилось. Зимой 1549 года у Сеймура все было готово для совершения муниципального переворота. По-видимому, он собирался завладеть короля, вынудить его отстранить лорда-протектора и назначить себя новеньким регентом. Дальнейшее разрешено было просто предсказать: он женится на Елизавете и, может быть, со порой будет владыкой. Однако ночкой 17 января, когда лорд-адмирал попробовал в неурочный час зайти в покои Эдуарда, его заключили, и помещением его последующего ночлега стал Тауэр. Его участь была решена, и плаха появилась закономерной расплатой за попытку гос измены. Королевский комитет, но, заинтересовался значением принцессы Елизаветы во всей данной летописи. Знала ли она о планах Сеймура, предлагал ли он ей жениться втайне от совета и что она отвечала, состояли ли они в переписке, водили ли переговоры чрез третьих лиц? Положительный протест на хотькакой из данных вопросов обозначал бы, что она — соучастница муниципального переворота с целью свержения личного брата. Старый эпизод со скандалом в доме Парр был извлечен на свет и верен огласке. Не были ли они в сговоре еще при жизни супруги лорда-адмирала? В Хэтфилд-хаус, где Елизавета жила в то время, выслали некоего Р. Тирвитта, чтоб расспросить принцессу и достигнуть от нее истины. Допросы затянулись на немало дней. Если доэтого вопрос о ее отношениях с лордом-адмиралом вызывал у Елизаветы краску позора и натуральное смущение, то сейчас он рождал леденящий ужас. Впервые инфанта оказалась так недалека к эшафоту, куда на ее очах всходили чрезвычайно почтивсе. На все вопросы Тирвитта она отвечала упорным " нет ", временами разражаясь слезами, но он не веровал ее нервическим припадкам, полагая их, можетбыть не без оснований, забавой. Ее казначея Томаса Перри и Кэт Эшли кинули в Тауэр, добиваясь признания, что они служили посредниками меж Елизаветой и Сеймуром. Те отрицали все. Тирвитт, сам измотанный допросами, доносил лорду-протектору, что Елизавета, по его понятию, виновна и кое-что прячет, но от нее тяжело достигнуть правды, ибо " у нее чрезвычайно острый ум и ничто нереально выудить из нее без огромных ухищрений ". Он подталкивал принцессу к тому, чтоб переложить вину на приближенных, какие типо плели козни за ее спиной, но она не кинула точную Кэт Эшли. В ней взыграло упорство, благородное отца, и хозяйка будучи на волосок от погибели, она тем не наименее отправила протектору Сомерсету грубое письмо, требуя возвратить ей любимую воспитательницу, вырастившую ее. " Она была со мной в движение продолжительного времени, почтивсе годы и положила много сил и трудов, чтоб выкормить меня в правдивости, благодарячему мои обязательство и долг заступиться за нее, ибо святой бодрый обучает, что мы наиболее привязаны к тем, кто нас вырастил, чем к своим родителям. Родители совершают лишь то, что несомненно для них, то имеется приводят нас в этот мир, те же, кто развивает нас по-настоящему, предоставляют нам вероятность ощущать себя отлично в нем! " Подписывалась " подследственная " с настоящим плюсом царской дочери, неглядя на то, что обращалась к тому, от кого зависела ее судьба: " Ваш уверенный друг, как это в моих мощах ". Когда влечения успокоились и ее вконцеконцов оставили в покое, так ничто и не добившись, Елизавета опять слегла в полном нервном истощении. Но труднейший экзамен, где ей довелось выразить и стойкость, и изворотливость, и апрош, она выдержала, в первый раз отстояв свою жизнь. Она двигалась посреди угроз ощупью, хозяйка выбирая путь и не имея наставников в художестве политики, на роль которых не годились верные слуги вроде Перри или Эшли, их она переросла( Елизавета, кстати, извлекла обоих из Тауэра, отстояв их невиновность). Скорее ее истинными советчиками были Цицерон и Тит Ливий, вооружившие молоденькую принцессу бесценными познаниями о природе политики и прецедентами из летописи большого Рима, изобиловавшей беспощадной борьбой. Они обучили ее новости полемику, красноречиво защищаться и внушительно штурмовать, древние образцы отточили манера ее писем, заострили аргументацию. История и богословие всееще оставались ее страстью. В минутки испытаний Елизавета, как и доэтого, не отпускала от себя Роджера Эшама, обретая в общении с ним успокоение. Наставник восхищенно писал другу о собственной ученице: " Ее ум лишен дамской беспомощности ". Елизавете импонировали комплименты такового рода. Спустя год, когда ей исполнилось восемнадцать, она хозяйка со специфичной гордостью написала брату Эдуарду: " Моя наружность, быть может, и принудит меня покраснеть, что же касается ума — его я не побоюсь обнаружить ". Эта самооценка очень примечательна, ибо в ней звучит очень необыкновенное для юный женщины тщеславие: она как какбудто встает на расхожую в то время точку зрения, сообразно которой глубочайший ум — не женское свойство, ибо дамы неумны, кокетливы, расположены более мыслить о внешнем. Елизавета как бы отстраняется от них, все ее интересы и пристрастия более роднят ее с мужчинами, которым присущи бездна суждений и обстоятельность. Откуда эта невнимательность и простой скепсис по отношению к своей дамской природе? В наиболее взрослые годы она усвоит, что в сообществе, где преобладают мужчины( при условии, что они соблюдают критерии куртуазной забавы), комфортно быть дамой, занимающей высочайшее состояние, и научится мастерски воспользоваться всем запасом типично дамских средств, чтоб приказывать ими, — станет то обворожительно-капризной, то величественно-недоступной. Она закончит алеть за свою наружность, против, полюбит румяна. Но тем не наименее Елизавета постоянно станет кичиться тем, что отличало ее от большинства дам, — необыкновенным разумом, эрудицией, умением заправлять муниципальные дела, возможностью в минутку угрозы одеть доспехи и, аналогично Жанне д’Арк, повести за собой цивилизацию, тем, что она может не ужаснее хотькакого мужчины прыгать верхом без устали и на ловле равнодушно рассечь кинжалом глотку загнанному зверю. Это необычное сочетание мужественности и женственности, составлявшее ее неповторимую особенность, уходило корнями все в тот же ранний период формирования ее личности. Современный психоаналитик, можетбыть, отыскал бы разъяснение ее нраву в предопределенности, заданности его " родительской матрицей ". Действительно, идеализированный образ мамы, рассказы о ее изяществе, элегантности, красивых манерах, не позволят Елизавете пренебрегать значимость данных свойств и заставят совершенствовать их в себе. Но другие черты, присущие Анне Болейн, — ее разум, энергия, честолюбие в тогдашнем понимании делали ее мама непохожей на других дам, относясь быстрее к мужским прерогативам, и конкретно эти свойства стали прототипом для дочери. Ее отец Генрих был броским воплощением мужского истока. Все в жизни дочери и хозяйка ее жизнь зависели от расположения этого могучего великана, иногда хорошего, иногда страшного, как чудище из ужасной басни. Он был сразу притягателен и опасен, ему нужно было понравиться, снискать его влюбленность и согласие. Елизавета стремилась к этому всеми мощами. Этого разрешено было добиться кристально женскими средствами — манерничаньем и кокетством, но девочка не перевоплотился в жеманницу. Она рано поняла, что с главного дня собственной жизни вызывала у него сожаление и что предпосылкой этого являлся конкретно ее пол. Поэтому с детства она интуитивно пробовала преуспеть в неженских упражнениях, и доэтого только в научных штудиях. Ничто так не веселило отца, как ее успехи на этом поприще. Елизавета не могла не созидать, что ее пол стал предпосылкой смерти ее несчастной мамы и ее личных унижений. Родись она мальчиком, она не была бы принцессой-бастардом, а носила бы корону Англии. Наконец, она была бы обещана от попыток все новейших и новейших Сеймуров пользоваться ею для воплощения личных авантюрных планов. Кто знает, что сыграло огромную роль — " родительская сетка " или свой грустный эксперимент, но в свои восемнадцать лет Елизавета предпочитала занятия старыми языками утехам и флирту. По последней мерке подлинно одно: вариант с лордом-адмиралом укрепил ее в убежденности, что быть дамой и наследницей престола, руки которой достигают, — не настолько уж славно и очень опасно. Ничто не могло уверить ее в этом лучше, чем действия, развернувшиеся в начале 1550-х годов, в которых Елизавета, по счастью, осталась только зрителем. Осенью 1549 года лорд-протектор Сомерсет был сдвинут членами царского совета и попал в Тауэр. У кормила власти его сменил Джон Дадли, лорд-управляющий двором и маршал Англии, который скоро присвоил себе титул барона Нортумберленда. По липовым нареканиям в покушении на его жизнь Сомерсета скоро наказывали, и, казалось, тропа вверх была открыта для новоиспеченного барона и его пятерых сыновей. Нортумберленд был ревностным протестантом. В период его регентства перестройка церкви в Англии получила вконцеконцов абстрактное оформление: при нем юный повелитель утвердил новейший " Символ веры " и " Книгу общих молитв ", отныне определявшие базы англиканской веры и службы. Эдвард с башкой опустился в дела церкви, ощущая, что дни его сочтены и он обязан довести до конца дело, начатое папой. Туберкулез пожирал легкие этого мальчика, его останки начинали гибнуть, а ногти отслаивались с нездоровых пальцев, но умирающего ребенка более только тревожило, что после его ухода реформированная вероисповедание в Англии может очутиться в угрозы, вособенности ежели на престоле его сменит старшая сестра — католичка горькая. Нортумберленд принимал проблему престолонаследия не наименее живо: воцарение Марии угрожало ему опалой, утратой власти, а может быть, и головы. В 1551 году Эдвард пригласил ко двору Елизавету, с которой не виделся со времени заговора Сеймура. Возможно, для Нортумберленда это были смотрины одной из потенциальных наследниц престола. Елизавета провела эту навстречу как невозможно лучше. Она показала себя настоящей протестанткой, максимально умеренной, погруженной в исследование Священного Писания. Среди разряженных и усыпанных драгоценностями придворных дам она появилась в серьезном платьице, без украшений, с обычный прической, чем совсем очаровала брата. Ее энтузиазм к Писанию был непременно глубочайшим и чистосердечным, что же касается лишней застенчивости, то она, быстрее только, была фальшивый. Если Елизавета и была " голубым чулком ", то лишь в отношении собственных познаний и энтузиазма к наукам; одеваться она умела, постоянно была демонстративно элегантна и в обыденных вариантах не пренебрегала украшениями( ее быстрее разрешено именовать " желтоватым чулком ", так как конкретно она первой ввела в Англии моду на желтые ажурные чулки французского изготовления). Во время визита в столицу она только точно избрала линию поведения, чтоб изготовить на брата лучшее воспоминание. Герцог Нортумберленд также оценил ее по достоинству. Ходили слухи, что сначала этот далековато не юный муниципальный муж замыслил сам жениться на принцессе, чтоб совместно с ней взойти на трон. Но после встречи с ней он поменял планы. Возможно, Елизавета показалась ему очень самостоятельной и хитрой, и он не был убежден, что сумеет превратить ее в родное бессловесное приспособление. Во каждом случае, он более не допустил ее к королю. Даже когда Эдвард был уже на смертном одре, Нортумберленд отправил навстречу спешившей к брату Елизавете гонца с подложным посланием, предписывавшим ей от имени короля вернуться в Хэтфилд. Герцог очевидно не желал созидать ее у кровати умирающего. Он сделал ставку на иную претендентку, также протестантку, леди Джейн Грей. Против ее воли предки и барон Нортумберленд выдали молодую леди Джейн за сына протектора — Гилдфорда Дадли. Отец благородно уступал трон сыну. Оставалось только уверить болезненного Эдуарда бросить корону в отвод сестер Джейн Грей и ее потомству, в чем барон преуспел. Документ такового содержания был составлен и, неглядя на противодействие царских юристов, подписан Эдуардом. 6 июля 1553 года в разгар необычной бури, погрузившей Лондон во тьму, юный повелитель погиб. Три дня протектор укрывал его погибель, чтоб приготовиться к решительному наступлению. Он вызвал в столицу обеих принцесс, разумеется, собираясь брать их под сторожу и тем самым сберечь себя. 9 июля он пригласил свою невестку леди Джейн во дворец и совместно с несколькими членами царского совета внеспредложение ей взять корону. Вся в слезах, напуганная и несчастная женщина отказывалась, но ее принудили изготовить это. Между тем ни одна из дочерей Генриха не попала в руки Нортумберленда. горькая бегала на север в Норфолк, где у нее было немало приверженцев посреди католиков, и подняла собственный царский штандарт над замком Фрэмлингем. Она не собиралась возвращать корону, принадлежавшую ей по праву. Елизавета же дальновидно осталась в Хэтфилде, предупрежденная об угрозы Уильямом Сесилом, секретарем совета. Этот необычно одаренный дипломат и царедворец потом стал ее главным министром и до конца собственных дней служил Елизавете верой и истиной. Возможно, собственным опасным поступком он выручил ей жизнь, и это доказывало, что он отлично разбирался в политической конъюнктуре и сделал точную ставку. Но и юная инфанта не ошиблась в нем. Среди почтивсех придворных, представленных ей 5 лет обратно при дворе Екатерины Парр, она отличила Сесила, почтила собственной перепиской и званием друга, а потом попросила его контролировать управление ее деньгами — гладко за два месяца до такого, как его деловые свойства были отмечены царским советом и вознаграждены должностью муниципального секретаря. У Елизаветы было неплохое интуиция на людей. Нортумберленд тем порой покинул столицу и двинулся с армиями на север, чтоб завладеть Марию, но за его спиной комитет уже назначил ее законной королевой; спросив об этом, барон сообразил, что продул. Дойдя до Бэри-Сент-Эдмундс, он сник и сам оповестил местное народонаселение о восшествии на трон царицы Марии, что, вообщем, не спасло его от плахи, а его сыновей — от Тауэра. Нортумберленд был казнен на той же самой зеленой лужайке в Тауэре, где сложили головы Анна Болейн, чистота Ховард и казненный им барон Сомерсет. Они и по сей день лежат все совместно под алтарем часовни Святого Петра — два обезглавленных барона меж 2-мя королевами, под мраморным полом красно-зеленого цвета — цвета травки и крови на ней… Свою ни в чем не повинную кузину Джейн Грей, царствовавшую двенадцать дней, горькая сначала пощадила, разумея, что та была только куклой в руках протектора. Но когда в 1554 году в стране началась тревога, она выслала на эшафот и эту шестнадцатилетнюю даму, остававшуюся опасной претенденткой на трон. Леди Джейн приняла свою погибель стоически — в ней все же лилась кровь Тюдоров. Это был грозный урок. За два десятилетия жизни Елизаветы уже 3-я царица спускалась с трона, чтоб подняться на эшафот. Пищи для раздумий у юный принцессы было наиболее чем довольно. Казнить нельзя… Помиловать? В октябре 1553 года горькая Тюдор короновалась в Лондоне. В торжественной процессии по этому случаю за королевой в раскрытых носилках следовали Анна Клевская и инфанта Елизавета, одетая во все белое. горькая не без наслаждения взирала на бледную, присмиревшую сестрицу, памятуя, как в родное время ее силой заталкивали в носилки, чтоб вынудить вытекать в эскорте Елизаветы. Во время церемонии коронации в Вестминстерском храме на голове у Елизаветы был надет милый обруч — маленькая венец, знак ее царской крови. Посол Франции де Ноаль потрудился приблизиться к ней и союзнически заговорить( восшествие на трон полуиспанки Марии никоимобразом не отвечало интересам его державы — французы, желая и католики, с огромным наслаждением приветствовали бы на троне Елизавету). Когда она, поправляя в рыжих волосах сбившуюся набок корону, ворчливо прошептала, что ей неловко, де Ноаль многозначительно увидел: " Подождите, ваше высочество, придет время и венец не станет тяжела для вас ". Все это не укрылось от царицы Марии. Ее царствование лишь начиналось, а французы уже плели козни. Не понравилось ей и то, как отрадно воспринимала Елизавету масса на улицах Лондона; подозрительность и недовольство на младшую сестру росли с каждым днем. Для Марии наступил астральный час. Двадцать лет унижений и мучений, ужаса погибели и запретов исповедовать ее вероисповедание — все было сзади. Она собиралась немедленно вернуть католичество и добрые дела с отцом римским, воскресить поруганные папой церкви, возвратив в них не покорившихся Генриху священников, иконы, распятия и мощи святых, чтоб опять служились праздничные мессы с невысоким рокотом органов и сиянием свеч. Ее неизменные советчики — правитель и повелитель Испании Карл, главная защита Марии во эпохи гонений, и его посол Ренар убеждали царицу быть наиболее эластичной и не спешить с преобразованиями. Ведь Англия была протестантской уже в движение 2-ух десятковлет, и подросло единое происхождение, вежливое в реформированной вере. При восшествии Марии на трон легитимизм британцев возобладал над их религиозным азартом, они признали королевой ту, которая имела законные права на корону. Но станет ли так постоянно? Особенно опасными казались Карлу планы кузины возвратить церкви земли, конфискованные при ее папе и переданные новеньким обладателям. Это затронуло бы интересы тыщ дворян, аристократов, состоятельных мещан и могло начать взрыв. горькая, но, была глуха к доводам разума. Неуступчивая, несгибаемая, фанатичная, она не была создана политиком. С первых дней правления царица повела с Карлом переговоры о собственном браке, ибо не мыслила династического союза ни с одной государством, несчитая Испании, и выбрала себе в супруги Филиппа, сына короля Карла, — ревностного католика, снискавшего себе потом славу самой одиозной и неясной фигуры в европейской летописи этого времени, маниакально-одержимого гонителя протестантов. В различие от царицы ее комитет совсем не был так убежден в необходимости англо-испанского союза, боясь, что Англия превратится в придаток большой империи Габсбургов и станет вовлечена в разорительную войну с Францией. Еще меньше его поддерживали подданные, ожидавшие от этого брака нашествия кичливых испанцев, какие встанут распоряжаться в их стране. В итоге всплеска национально-патриотических эмоций, помноженных на опаски протестантов, в январе 1554 года барин из Кента Томас Уайатт поднял возмущение под антииспанскими лозунгами. Его скоро подавили, но в ходе следствия оказалось, что бунтари имели сношения с послом Франции и, можетбыть, с принцессой Елизаветой, которую прочили на трон в случае победы( в сумке гонца, посланного Уайаттом, отыскали копию ее письма к де Ноалю). Расследование еще не кончилось, а канцлер царства епископ Винчестерский Гардинер и испанский посол в один глас потребовали от Марии наказывать Елизавету, ибо " эта протестантка опасна и исполнена духа неповиновения " и постоянно станет знаменем всех мятежных антикатолических сил. 22 февраля Елизавету привезли в Лондон. На последующий день, в Вербное воскресенье, когда религиозные торжествовали введение Христа в Иерусалим, она сделала печальный путь в Тауэр. Ее отвезли туда по реке, боясь, что в Лондоне возбужденная видом принцессы масса может придти ей на содействие, и высадили у ворот, какие позже стали именовать " Ворота изменников ". Многие вступали чрез них в прочность, чтоб уже никогда не возвратиться. Когда-то эти ворота захлопнулись и за ее мамой. Двадцатилетняя инфанта была полностью уверена, что наблюдает солнце в крайний раз. Впрочем, солнца не было, день был пасмурным. Выйдя из лодки, Елизавета в изнеможении присела на осклизлый гранит у ворот, оттягивая момент, когда они закроются за ней. Комендант Тауэра внимательно предупредил ее, что плохо сидеть на прохладном мокром кремне, и она с грустной ухмылкой увидела, что это лучше, чем сидеть в каменном ранце. Никогда она не рассчитывала вступить в Тауэр — старую оплот британских правителей — настолько бесславно. Елизавета была не единой узницей цитадели в это время. В одной из башен находились в заключении братья Дадли — сыновья Нортумберленда, посреди которых был и друг ее детства Роберт. Принцесса провела три длительных месяца в вышке с колокольней, гуляя времяотвремени во внутреннем дворике. Она неудачно умоляла о встрече с королевой, ее " хорошей сестрой ", желая обосновать свою невиновность, но получала постоянный отказ. Ей не давали ни чернил, ни бумаги, чтоб составить разъяренной сестре. Елизавета предалась мрачному отчаянию. Позднее она сознавалась, что не колебалась в быстрой погибели и только желала умолять Марию, чтоб в облике особенной милости ее, как и ее мама, обезглавили не грубой секирой, а клинком, на французский манер. Но даже в Тауэре она встречала знаки искренней симпатии. Говорили, что йомены-стражники преклоняли перед ней колени и шептали: " Господь спаси вашу милость ", а небольшой паренек, сын 1-го из сторожей Тауэра, носил юный узнице цветочки. В самом Лондоне сострадание к обреченной принцессе росло день ото дня, ее считали невинной мученицей за протестантскую веру. Летом 1554 года в Англию обязан был приходить Филипп — грядущий муж Марии. Готовясь к венчанию, царица присутствовала в радостно-возбужденном состоянии. 19 мая Елизавету выпустили из Тауэра, разумеется, чтоб разрядить обстановку и избежать новейшего всплеска антииспанских настроений. Не заключительную роль сыграли и предсмертные слова Томаса Уайатта, поклявшегося перед казнью, что " миледи Елизавета никогда не знала ни о заговоре, ни о моем восстании ". Когда царская барка с Елизаветой отошла от Тауэра и повезла ее книзу по реке по течению к царскому замку в Ричмонде, прослышавшие об этом англичане громко возрадовались, а из Стил-Ярда — торговой резиденции ганзейских торговцев, какие были протестантами, раздался салют в ее честь. По всему ее пути на берега реки рассыпали люди, чтоб поглядеть на принцессу Елизавету и поздравить ее с чудесным освобождением. Сердобольные владелицы приносили цветочки и провизию в таковых количествах, что скоро барка стала напоминать плавающий склад. Однако удовлетворенность была досрочной. Елизавету только только выслали в Вудсток( королевство Оксфордшир) под наздор некоего сэра Генри Бедингфилда. Сей педантичный блюститель тщательно исполнял аннотации, предписывавшие прекращать все ее пробы соединиться с наружным миром. Ей всееще не давали ни бумаги, ни чернил, а ежели она умоляла привезти книжку, будь то Библия или Цицерон, тюремщик запрашивал Лондон, и проходили недели, доэтого чем она получала желанный том. Елизавета нередко пожаловалась на нездоровье, приступы мигрени, бессилие, но когда горькая, не доверявшая сестре, присылала к ней личных докторов, та дальновидно отказывалась от их услуг, боясь яда. Друзья и верные слуги не покинули ее, превратив готовый недалеко постоялый двор " Бык " в собственный штаб. Туда нередко наведывались послушные Елизавете дворяне, передавая крайние анонсы чрез прислугу, выходившую за ворота ее оксфордширской тюрьмы. В июле в Англию прибыл царевич Филипп и обвенчался с королевой Марией на полпути к Лондону, в Винчестере. В его лице Елизавета нежданно обрела защитника: ее возвращали ко двору и поселили во замке Хэмптон-Корт вблизи с покоями кардинала Реджинальда Пола, папского легата, разумеется, для острастки. Филипп верно считал, что лучше не делать из Елизаветы религиозную мученицу, а склонить ее к принятию церковной веры и победить очко в политической борьбе с протестантами. У его невестки не было особенного выбора: горькая перешла к ожесточенным репрессиям против тех, кто оставался предан реформированной религии. Повсюду горели костры, на которых, корчась в огне и задыхаясь от дыма, отдавали души Богу упорствующие в протестантской вере ученые-теологи, священники и простолюдины, дамы и старики. В Оксфорде 1-го за иным сожгли 3-х епископов — сподвижников Генриха viii в деле Реформации: Ридли, Латимера и Кранмера, былого архиепископа Кентерберийского, который прежде оберегал принцессу Марию от бешенства ее отца. Королева горькая была не против сберечь старику жизнь при условии, что он возвратится в лоно настоящей церковной церкви. Однако, даже став очевидцем ужасных мук Ридли и Латимера, он не подчинился и выбрал следовать за ними. В разгар гонений протестантский поп и пиит Томас Брайс написал умопомрачительный по силе стихотворный мартиролог, перечислив в нем имена протестантских страдальцев и то, каким казням они подвергались. И любая строфа его поэмы, абсолютная бешенства, исступленной веры и веры на освобождение, кончалась рефреном " Мы ожидали нашу Елизавету ": " Когда достойнейший Уоттс орал, вмещенный пламенем,/ Когда Симпсон, Хоукс и Джон Ардайт вкусили бешенства тирана,/ Когда предавали погибели Чемберлена,/ Мы ожидали нашу Елизавету ". Она была единой верой для отчаявшихся и гонимых протестантов. Многие из них никогда не видели ее, но лелеяли ясный образ девы в белоснежных одеждах, страдающей совместно с ними, и веровали, что придет час и она избавит их от тирании той, которую они прозвали Кровавой. Реальная Елизавета не была изготовлена из такого теста, из которого получаются святые и мученики. Не была она и фанатиком. В 20 один год она была политиком — приэтом политиком качественным. Это помогло ей отыскать совместный язык с Филиппом, который, желая и был ревностным католиком, все же раздумывал таковыми категориями, как компромисс и политическая необходимость. При дворе даже поговаривали, что Елизавете получилось вызвать в нем необыкновенную симпатию — ежели этот Габсбург с сонно текущей кровью вообщем был способен кем-то увлечься. Так или подругому, но увещевания Филиппа и опасности Марии подействовали, и Елизавета огласила, что готова серьезно подумать над переходом в католичество. Ей принесли гору книжек, тексты Священного Писания, и, проведя над ними в уединении некотороеколичество дней, она вышла типо просветленная и заявила, что искренне готова взять ту веру, которую сейчас считает настоящей. Она боролась за свою жизнь, и лицемерие было действенным орудием. Спустя некое время Елизавета совместно с Марией присутствовала на церковной мессе. Мрачно подозрительная царица не веровала в подлинное сожаление и воззвание собственной сестры, как не веровали в это и ее ближайшие советчики. Что бы ни делала Елизавета, пожаловалась ли на заболевания, возносила ли католические мольбы, писала ли " хорошей сестре " верноподданнические письма с изъявлениями любви и преданности — все казалось королеве лукавой забавой. Интуиция, по-видимому, ее не обманывала. Раздраженная, она приказала сестре оставить двор. Несмотря на жалобы на нездоровье, бессилие и неспособность подняться с кровати, той довелось тронуться в путь. Но взавершении Елизавета решила еще раз показать, какой-никакой праведной католичкой она сделалась, и с середины пути отправила обратно слугу, чтоб он привез четки, молитвенники и иную утварь, нужную для церковной службы. Финальный упор тем не наименее не получился: горькая только пришла в недовольство от настолько двуличной забавы. В ноябре 1554 года тридцативосьмилетняя царица нежданно огласила, что ожидает малыша, на что уже никто не доверял. Появление преемника от англо-испанского брака могло бы поменять целый ход не лишь британской, но и европейской летописи, непременно зафиксировав успех Контрреформации. Одни ожидали родов с опаской, остальные — с верой. Для принцессы Елизаветы возникновение малыша обозначало бы конец ее надеждам когда-нибудь взойти на трон, и вся ее предстоящая жизнь встречалась в этом случае только ничтожным прозябанием с каждодневным притворством, религиозным лицемерием, заискиванием перед сестрой и ее потомством и ужасом, нескончаемым ужасом за свою жизнь. Она тем не наименее принялась своимируками вышивать презент грядущим племяннику или племяннице — детский комплект с чепчиком из белого атласа, шелка и узоров( он и по сей день хранится в замке Хивер). Одному Богу понятно, какие идеи теснились у нее в голове, когда она склонялась с иголкой над шитьем. Или бесу?.. Ребенок меж тем так и не возник на свет, беременность оказалась истерической фантазией Марии. Многие вздохнули с облегчением. Будущее Елизаветы опять прояснилось, как горизонт после миновавшей грозы. Она всееще считалась возможной наследницей престола, наиболее такого, ее состояние упрочилось после такого, как стало светло, что у царской четы не станет преемников. Ее кандидатуру поддерживал Филипп, мощный союзник, желая его супруга выбрала бы созидать собственной преемницей на троне не сестру, а шотландку Марию Стюарт — правнучку Генриха vii, внучку Маргарет Тюдор, старшей сестры Генриха viii, и шотландского короля Якова iv. Филипп, но, отмел эту кандидатуру, так как горькая Стюарт была замужем за дофином, и потом — владыкой Франции Франциском ii, а испанец совсем не намеревался вручать Англию в презент собственным заклятым противникам и своими руками формировать франко-шотландско-английскую унию. Те, кто улавливал политическую конъюнктуру, понимали, что шансы Елизаветы растут. Ее двор в Хэтфилдхаусе, где она провела два крайних года царствования Марии, стал очень привлекательным помещением, и желая у Елизаветы не было средств, чтоб наградить слуг и придворных, как увидел итальянский посол, юные дворяне практически рвались к ней на службу. Чтобы посодействовать принцессе с деньгами, друг ее детства Роберт Дадли( тот самый-самый, что был узником Тауэра сразу с ней) продал некоторые из личных земель, за что позже получил сторицей. Сама воздух жизни в Хэтфилде поменялась, получив нападение светского шика: во замке устраивали медвежьи бои, приглашали артистов и устанавливали любительские пьесы, немало музицировали, при этом хозяйка Елизавета аккомпанировала на клавикордах Максимилиану Пойнсу — в будущем знаменитому певцу и музыканту, а тогда еще мальчику, обладавшему необычным сопрано. Возмущенная царица горькая в одном из собственных писем распорядилась пресечь это фривольное времяпровождение. Но она уже не могла приостановить тех, кого манила новенькая поднимающаяся звездочка. Среди них был итальянский посол Джованни Микеле, оставивший отображение принцессы в 1557 году: " Миледи Елизавета — женщина очень утонченная и наружностью и разумом. У нее прекрасные глаза и превыше только — красивые руки, какие она обожает демонстрировать… Она чрезвычайно гордится собственным папой, и все молвят, что она более припоминает его, чем царица ". В начале ноября 1557 года царица ощутила себя нехорошо. Совет стал требовать на том, чтоб она назначила наследницей сестру. горькая противилась из крайних сил, она даже намеревалась собрать парламент и вести чрез него закон об исключении Елизаветы из полосы наследования, но была обязана скинуть давлению супруга и советчиков. Страна вздохнула с облегчением. Трагичнее самой погибели может быть только погибель, которую ожидают с нетерпением. Кончину Марии ждали с затаенной готовностью и среду заранее ее ухода назвали " средой веры ". 17 ноября 1558 года горькая Тюдор, совсем оставшаяся в человеческий памяти Кровавой, погибла. Гонец с данной вестью примчался в Хэтфилд. Согласно преданию, в тот день ничто не подозревавшая Елизавета продолжительно бродила с книжкой по влажным дорожкам сада и вконцеконцов присела под огромным дубом. Когда придворные сказали ей, что она — царица, Елизавета только произнесла: " Господь так решил. Чудны дела его в наших очах ". Если эта сцена в реальности и имела пространство, она была отлично срежиссирована. И отрешенность наследницы престола, и ее незнание о том, что делается во замке, были напускными. В крайние месяцы жизни Марии она постоянно вербовала себе приверженцев посреди дворян в близких и далеких графствах, писала письма, заручаясь их помощью, обещала не забыть их награды перед ней или ее папой; по дороге в Хэтфилд сновали гонцы с новинками, придворные и послы иностранных держав приезжали свершить заблаговременный оммаж, да и крупная дробь членов царского совета сделала паломничество к грядущей королеве еще до такого, как их бывшая госпожа испустила крайний вздох. Спустя три дня после погибели Марии в огромном зале Хэтфилдского замка под высочайшим сводом, поддерживаемым массивными дубовыми опорами, собрался первый комитет царицы Елизаветы i. Своим муниципальным секретарем она назначила Уильяма Сесила, старенького друга, спасшего ей жизнь во время аферы Нортумберленда. Она обратилась к нему со словами, благородными Цезаря: " Я поручаю Вам быть членом моего Тайного совета и постараться во имя меня и моего царства. Я сужу о Вас как о человеке, которого невозможно подкупить никакими подарками… и размышляю, что, не угождая моим своим желаниям, Вы будете дарить мне советы, какие сочтете верными ". Со собственной стороны она пообещала собственному новому министру, что ей будут чужды женское легкомыслие и болтливость: " И ежели Вы будете ведать кое-что такое, что станет нужно сказать втайне лишь мне одной, будьте убеждены, я смогу сохранять Безмолвие ". Роберт Дадли получил обязанность царского конюшего [3], несчастный Томас Перри — казначея двора. Молодая царица не запамятовал оказанных ей услуг. 28 ноября 1558 года триумфальная процессия вступила в Лондон. Покидая Хэтфилд, Елизавета ехала в карете, позже — в раскрытых носилках, но перед заездом в столицу она повелела привести себе белого коня. Не изнеженным субтильным творением, а победительницей вступала дочь Генриха viii в ликующий град, направляясь к Тауэру, на этот раз как его владелица. Костры и ужас остались сзади. Плывущая над массой на белоснежном коне медноволосая царица была молода и великолепна. Она выиграла в длинной забаве со гибелью. И барыш был более, чем престол, — хозяйка жизнь. Глава ii ЛЕДИ И ПЕЛИКАН Глава ii ЛЕДИ И ПЕЛИКАН Вот моя десница, мой любимый, моя Англия. Я твоя — и интеллектом и сердцем. Из народной баллады елизаветинского времени Обрученная с цивилизацией Помимо почтивсех напастей и катаклизмов, таковых как Реформация, верующие, гражданские и остальные борьбы, кои в xvi веке осложняли жизнь и обычных обывателей, и муниципальных супругов, индивидуальностью этого века было богатство правивших дам. Властная итальянка чистота Медичи, стоявшая за спиной собственных сыновей — правителей Франции, шотландская регентша горькая Лотарингская и сменившая ее в качестве царицы горькая Стюарт, жемчужина Пармская — регент в Нидерландах, Джейн Грей, горькая и Елизавета Тюдор — царицы в Англии. Правление хотькакой из них уже не казалось социуму аномалией, ибо в эру Ренессанса дамы приблизились к мужчинам по уровню образования, и крайние времяотвремени снисходили до признания, что те не имеется обязательно существа низшего распорядка. И все же администрация дамы воспринималась как что-то временное, возможное только до тех пор, покуда она или не выйдет замуж и не передаст бразды правления собственному супругу, пересев из зала совета к колыбели и пяльцам, или не воспитает молодого преемника. Слишком немало угроз могла накаркать на страну слабая, уступчивая, просто поддающаяся постороннему воздействию или, напротив, горячая и неуравновешенная правительница. Пример покойной Марии Тюдор, вовлекшей страну в непопулярный общественно-политический альянс, уверял в этом как невозможно лучше. В 1558 году шотландский протестантский проповедник Джон Нокс разразился трактатом с очень символичным заглавием " Первый трубный голос против грешного правления дамы ". Хотя Нокс целил индивидуально в Марию Тюдор — " Иезавель Англии ", осуждая жестокость ее религиозных гонений, он суммировал все расхожие предрассудки и доводы из запаса современного ему мужского шовинизма: " Допустить даму к управлению или к власти над любым царством, народом или городом тошно природе, обидно для Бога, это действие, более противоречащее его воле и установленному им порядку, и, вконцеконцов, это извращение хорошего распорядка, повреждение каждой верности. Природа… предписывает им быть слабыми, хрупкими, нетерпеливыми, беспомощными и глупыми. Опыт же указывает, что они втомжедухе неизменны, изменчивы, жестоки, лишены возможности дарить советы и умения управлять… Там, где дама владеет администрация или правит, там суете станет отдано отличие перед добродетелью, честолюбию и гордыне — перед умеренностью и скромностью, и скупость, мама всех пороков, будет неизбежно попирать распорядок и верность " [4]. Быть дамой на политической арене такого времени обозначало владеть заведомым недостатком в очах подданных и монархов. В окончательном результате ни одна из названных больше незаурядных и одаренных правительниц не преуспела на этом поприще и, умирая, не могла заявить, что была любима собственным народом. Джейн Грей и горькая Стюарт сложили головы на плахе — люд молчал, Маргариту Пармскую дерзко возмущение, чистота Медичи осталась в памяти французов итальянской ведьмой и старенькой колдуньей, горькая Тюдор и горькая Лотарингская погибали в полном разочаровании, видя, как рушится все, что они сотворили. Одна только Елизавета не лишь сумела удержаться на троне в движение беспрецедентно продолжительного срока — сорока 5 лет, но и стала долею большой британской государственной легенды, с непередаваемым художеством обратив собственный " наибольший недочет " в привилегия и источник силы. Когда Елизавета гарцевала на белоснежном коне по дороге в Тауэр, ей было 20 5 лет — не так недостаточно по меркам такого времени, когда уходили замуж в четырнадцать, а погибали иногда уже в 40, но чрезвычайно мало для правительницы. На хранящемся в собственной коллекции царицы Великобритании портрете Елизаветы в коронационных одеждах она изображена с молочно-белой кожей, неземным, отрешенным взором и легкой затаенной полуулыбкой. Королева так юна, тонка и изящна, что ей невозможно отдать более семнадцати. Многим из тех, кто не знал нрава данной женщины, казалось, что венец и горностаевая мантия очень тяжки для нее и ей суждено продолжительно сохраниться прилежной ученицей в школе муниципального управления, постигая тайны власти у опытных советчиков. Как же они обманывались! Не непосвященным новицием, не робкой ученицей вступала она под своды Уайтхолла, а трезвым политиком. Члены царского совета сообразили это уже после первых ее речей, полных взрослых суждений. Но даже они не подозревали, что перед ними — гениальная артистка с врожденным катастрофическим характером и классным " ощущением зала ". Выросшая на римских авторах, она светло видела основа такого публичного строения, которым ей предстояло править: " populus "( люд) — горожане, торговцы, крестьяне-йомены, ремесленники, трактирщики и подмастерья, однимсловом, та пестрая масса, что ликовала, наталкиваясь царицу на ее триумфальном пути; " Nobiles " — ведать, дворянство, аристократы, посреди которых было много и товарищей и противников; " Senatus " — парламент и " consulis " — царский комитет, с которыми требовалось отыскать совместный язык. Классические максимы управления были популярны ей из книжек. Необходимо избрать преданных и рассудительных министров, почаще приходить к совету сената, сиречь парламента, и достигать его согласия в важных муниципальных делах, не извинять глаз с нобилей, склонных к амбициям и муниципальным переворотам, хлопотать о народе, не обременяя его чрезмерными налогами, но и не ослабляя узды. Вопрос состоял в том, как выполнить это на практике. На пути к успеху каждую из данных групп предстояло захватить, очаровать, подкупить — и господствовать. Опыт управления собственного отца( желая он нередко шел вразрез с древней мудростью) Елизавета ставила чрезвычайно приподнято: ей постоянно импонировали его ура-патриотизм, инициативная и могучая стиль заправлять дела, его безапелляционная убежденность в священном происхождении всех его прав, какие он не намеревался давать никому. Пример плохого правления старшей сестры также мог многому обучить, продемонстрировав, что проистекает, когда правительница навязывает цивилизации политику, которую никто не одобряет, веру, которую не делит ее люд, консорта [5], которого терпетьнемогут все. В итоге не остается ничто, несчитая горечи политического проигрыша, расстройства, чувства унылого существования, которое влачила одряхлевшая государство под ее рукою. Елизавета не могла позволить себе схожей ошибки, не могла загородиться от собственных подданных в узеньком кружку двора и ближайших приверженцев, разделявших ее взоры. Ей были нужны широкая помощь, разговор, защита на все круги сообщества. Она вступала на трон в самых неблагоприятных для себя обстоятельствах: умирая, Генрих VIII именовал ее в завещании наследницей, но не позаботился аннулировать акт парламента, объявлявший ее незаконнорожденной; она всееще оставалась бастардом и сообразно папской булле. В данной ситуации хотькакой из претендентов-соперников мог выдвинуть встречные права на трон, и она со ужасом ждала этого. Необходимо было немедля предпринять решительные шаги, чтоб захватить ее люд. Одна из заповедей ее отца гласила: " Нет наиболее приятной музыки для народа, чем приветливость сударя ". Елизавета уже испытала силу собственного чарующего действия на массу, когда возникала в Лондоне в процессиях царицы Марии, привлекая к себе взгляды всех, и во время собственного триумфального заезда в Лондон в ноябре 1558 года. ныне ей предстояло выразить родное художество общественного действа в самой ключевой процессии ее жизни — коронационной. Торжественные царские процессии тюдоровской эры были самым броским и грандиозным из всех вероятных зрелищ. Многотысячная череда людей, лошадок, штандартов под звуки труб и шум барабанов медлительно следовала чрез град, в трепете шелков, блеске парчи и золота, сиянии орудия, посреди приветственных кликов, а в центре ее, окруженный высшими муниципальными чинами, ехал монарх. Он возникал не ранее, чем вид тыщ бравых гвардейцев, нарядно разодетых придворных и величественных сановников доводил массу до экстатического состояния. Тогда, аналогично светилу, к ним нисходил повелитель. С милостивой ухмылкой нежно приветствуя подданных, он принуждал их сердца чахнуть от счастья. Горожане, в свою очередность, готовились к встрече процессии: скрашивали улицы, вывешивали из окон ковры, гирлянды цветов и флаги. Этот мимолетный контакт с сударем давал им вероятность проявить ему свои ощущения. В определенных местах сооружали триумфальные арки, жаловали платформы с живыми картинами очень изощренного аллегорического содержания. Городские стихотворцы слагали вирши, папы городка — речи, школяры разыгрывали драматические сцены, с значимостью декламируя латинские тексты. Такие " встречи с народом " постоянно удавались Генриху и не совершенно ровно проходили у Марии, которая боялась какой-либо завуалированной шпильки со стороны мещан. Во время ее коронации, кпримеру, посреди символических картин ее встречала нарисованная фигура короля Генриха, держащего в руках Библию. Внешне все было благопристойно, но гроза в том, что его Библия — переведенная на британский протестантская версия — различалась от той, которую уважала его дочь, — латинской церковной. По счастью, чье-то бдительное око усмотрело эту неуместную мелочь, и живописец одномоментно замазал книжку, вложив в руки Генриха " политически нейтральные " перчатки. Елизавета выбрала для собственной коронационной процессии 16 января 1559 года. Это было радостное время года. Только что отшумели радостные рождественские недели с их непременными яблочными пирогами и семейными застольями, когда домовитые хозяева торжествовали в кружку семьи, а щедрые сельские сквайры и вельможи накрывали столы для соседей и бедняков. Эль и винцо текли рекой под пение рождественских песенок, танца ряженых, прославлявших шутовского короля Непослушания, который въезжал в городка и селения, устраивая всюду жизнерадостную кутерьму. Когда все утихло, оставив в сердцах ясную удовлетворенность, а умы подданных настроились на наиболее суровый лад, царица изготовила им еще одно празднество — ее личное наступление, далековато не такое скромное, как появление в яслях младенца Христа. Праздник коронации состоял из 4 главных действ, растягивавшихся на два дня: царской процессии в Тауэр, праздничного проезда оттуда чрез Сити в Вестминстер, фактически церемонии коронации в Вестминстерском аббатстве и грандиозного бала. Чтобы избежать сходства, Елизавета на этот раз отправилась в Тауэр по реке. Под звуки флейт и лютен длинные, устланные малиновым бархатом царские баржи с загнутыми, как у гондол, носами медлительно плыли от замка Уайтхолл книзу по Темзе. Серебро и золото костюмов придворных дам и щеголей соседствовали с багряными мантиями кавалеров ордена Подвязки и полосатыми одеждами джентльменов-пенсионеров. В огнях фейерверков баржи казались умопомрачительными цветами, брошенными в грозные серые воды реки. Итальянский посол, которому не раз бывало созидать такие вида под южным небом Адриатики, признавал, что по размаху церемониал никак не уступала известному венецианскому празднику — обручению дожа с морем. 15 января ворота Тауэра распахнулись и из них медлительно выехала процессия, в которой участвовали тыщи и тыщи людей. Открывали ее царские посыльные и гонцы, за ними — сержант, шеф караулов царских покоев, и джентльмен-квартирьер. Следом шли слуги, джентльмены-привратники, сквайры из собственной охраны и олдермены Лондона. Затем наступал черед муниципальных чиновников — капелланов и клерков Тайного совета, секретарей великий и Малой печати, Канцелярии, судебных приставов и судей, Верховного дворянина и Верховного арбитра Суда общих тяжб, хранителя свитков, лорда Верховного арбитра Англии. Их сменял краска британского дворянства, рыцари и пэры: светские аристократы — бароны, графы, герцоги — и прелаты церкви; за ними следовали высшие должностные лица царского двора и страны: граф Арундел нес царский меч, его сопровождали лорд-маршал барон Норфолк и лорд-гофмейстер, потом — мэр Лондона, основной герольдмейстер ордена Подвязки. Далее — послы иностранных держав, вдогон за ними — лорд-казначей, лорд — хранитель печати, лорд-адмирал и остальные члены царского совета, вереницу которых запирал Уильям Сесил. И вконцеконцов, она. На массивном помосте, который везли два мощных мула, под прекрасным балдахином восседала на троне царица Елизавета в золотом платьице и парчовой мантии, подбитой горностаем. За повозкой царицы величественно выступали два скакуна: белоснежный, покрытый попоной, для нее, а вблизи — черный, на котором восседал Роберт Дадли, ее преданный конюший. За ними — стражники, алебардщики, знатные женщины верхом, фрейлины в 3-х повозках, напоминавших корзины с цветами, и опять охрана. Все это роскошное представление сопровождалось громом канонады и звуками оркестров, которыми встречали Елизавету в каждом новеньком микрорайоне Сити. В этом треске, грохоте и многолюдье было достаточно тяжело новости разговор с массой даже средствами пантомимы, но Елизавета смогла изготовить так, что любой ее жест, выверенный и обдуманный, любая ее выдумка были замечены, услышаны и совсем отпечатались в памяти восхищенных созерцателей, став долею легенды о ней. На холоде, посреди легких снежинок, ее традиционно бледное лицо раскраснелось; она была оживленной, а совершенно не царственно-неприступной на собственном троне и очень конкретно реагировала на клики толпы и пожелания счастливого правления. " Ее милость поднимала руки и приветствовала тех, кто стоял далековато, и в самой мягкой и деликатной стилю обратилась к тем, кто был вблизи от нее, заявив, что она воспринимает добрые пожелания от ее народа с благодарностью не наименьшей, чем та влюбленность, с которой они ей этого хотят ". Около одной из церквей от имени только Сити ее приветствовало дитя, обратившееся к ней со стихами, написанными ткачом, столяром и мастером по кузнечным мехам. Стихи изобиловали рассуждениями о том, что " настал победа верных ", " деза изгнана ", а " верные сердца наполняются готовностью, когда слышат ее счастливое имя ". В Сити не укрывали протестантских симпатий и надежд на быстрое возобновление реформированной религии. Королева выслушала вирши демонстративно пристально, шикнула на тех, кто препятствовал ей собственным гулом, и, как отметил один из созерцателей, " покуда малыш заявлял, было замечено… что представление ее лица удивительно изменялось, когда слова трогали ее самой или эмоций в сердцах людей ". В ином месте ее встречали большой системой — чем-то вроде вышки с воротами в три этажа; все это аллегорическое здание именовалось " Объединение домов Ланкастеров и Йорков " [6]. В нижнем ярусе размещались фигуры Генриха vii и Елизаветы Йоркской, в среднем — Генриха viii и Анны Болейн( она все-же стала свидетельницей триумфа дочери и была отомщена). Венчала пирамиду хозяйка Елизавета — до поры до времени в одиночестве. На площади у Корнхилл, где традиционно размещался зерновой базар, царицу ждало еще одно представление: 4 фигуры, олицетворявшие добродетели подлинного правителя — Религия, Любовь к подданным, Мудрость и Справедливость, — попирали свои противоположности. И опять протестанты давали взятьвтолк юный королеве, что они ожидают от нее возобновления англиканской церкви: " Когда настоящая вероисповедание изгонит Невежество/ И собственной тяжелой стопой раздавит голову Суеверию ". На пути к Чипсайду, самому сердцу Сити, Елизавету встречали старшины привилегированных цехов в ливреях и драгоценных мехах. Вдоль улиц были устроены древесные перила, увешанные коврами, гобеленами, вышивками и шелками. Здесь королеве вручили маленький презент Сити — красноватый портфель с тысячью золотых марок. Принимая его от лорд-мэра, она сказала одну из более запомнившихся собственных речей. " Я спасибо Вас, милорд мэр, Ваших братьев и всех вас. И таккак вы требуйте, чтоб я оставалась вашей госпожой и королевой, будьте убеждены, что я останусь к вам так же блага, как постоянно была блага к моему народу. Для этого у меня не станет недочета желания, и я верую, не станет и недочета власти. И не сомневайтесь, что из-за вашей сохранности и спокойствия я не замедлю, ежели будетнужно, пролить свою кровь. Господь да отблагодарит вас всех ". Королева, которая умела так произносить со своими подданными, не могла не начать восторженного отзыва. Она увидела в массе старика, который рыдал, и шутливо пригрозила: " Я надеюсь, это от веселья? " Кто-то в массе воскликнул: " Помните старенького короля Генриха viii? " Она услышала и улыбнулась — сопоставление с папой постоянно льстило ей. Каждый жест удавался ей в этот день. У церкви Святого Петра процессия опять остановилась у аллегорической композиции. Старик-Время вел за собой дочь-Истину. " Время? — воскликнула царица с воодушевлением. — Время привело меня сюда! " Истина протянула Елизавете Библию, которую та поцеловала, прижала к груди и не издавала из рук до конца процессии. Потом во дворе храма Святого Павла мальчишки из местной школы читали латинские вирши, уподобляя молоденькую царицу платоновскому государю-философу, а на Флитстрит ещеодна иносказание представляла ее библейской Деборой — судьей и восстановительницей Дома Израилева. У церкви Святого Дунстана, где был приют для сирых и бедных, Елизавета приостановила свою колесницу и вознесла мольбу, обещая держатьвголове о скудных и хлопотать о них. Наконец она покинула Сити, провожаемая фигурами 2-ух сказочных гигантов. ныне разрешено было передохнуть, сбросив томную мантию, в покоях Уайтхолла. Восхищенный Лондон пал к ее ногам, она завладела им совсем. Все заблаговременно рассчитанные выговоры были буквально расставлены: она станет любящей мамой собственным подданным, она верна памяти собственного большого отца и будет его благородной преемницей, она послушна слову Священного Писания, и даже слабые и бедные отыщут в ней защитницу и покровительницу. Что же это было, как не высокое художество ренессансной общественной пропаганды? Прямая жалоба к народу, которая вызвала в нем таковой активный отклик, была углубленно осмысленным политическим избранием Елизаветы и, в свою очередность, давала ей большой эмоциональный заряд. Когда в первые дни ее царствования испанский посол граф Ферия, гордый гранд, появился ко двору и покровительственным тоном начал дарить Елизавете советы и хвалить Филиппа ii, которому она была должна, по его понятию, жизнью и восшествием на трон, царица нежданно осадила его: " Народ, и никто иной, поставил меня на это пространство ". Уязвленный посол в собственном донесении в Испанию именовал ее " тщеславной и заносчивой ", но не мог не признать: " Она чрезвычайно привязана к собственному народу и крепко уверена, что он на ее стороне, что и на самом деле так ". Двадцатипятилетняя царица нашла верные слова для той роли, которую собиралась играться всю жизнь, — " мама отечества ". В ее риторике, в блестящих речах в палате этот образ станет появляться снова и снова. Позднее она отыщет и кованый знак — белого пеликана, который, по преданию, чтоб избавить собственных птенцов от голодной погибели, выдернул кусочки мяса из своей груди. И она будет перемещать медальон с белоснежным пеликаном как обращение о собственной неизменной готовности уподобиться самоотверженной птице. Искусство явлений перед своими подданными Елизавета станет оттачивать всю жизнь, и они никогда не наскучат им. Их Элиза станет глядеться то неземной, то недалёкой. Она могла внезапно остановиться и осведомиться у старика ветерана о его болезнях, могла взять ветку розмарина от скудной дамы и сберечь ее до конца процессии посреди гирлянд шикарных цветов. Епископ 1Удмен упоминал, как, будучи еще ребенком, впервыйраз следил Елизавету во время ее общественного выезда. Это приключилось в 1588 году, в момент суровой угрозы для страны и для нее самой. Мальчишкам некто произнес, что они сумеют увидеть царицу, которая обязана отмахивать по Уайтхоллу. После часового ожидания она вконцеконцов возникла. " Тогда мы закричали, — строчит Гудмен, — “Боже, береги Ваше Величество! Боже, береги Ваше Величество! ” Королева повернулась к нам и произнесла: “Благослови вас Господь, мой хороший люд! ” Тогда мы опять вскричали: “Боже, береги Ваше Величество! Боже, береги Ваше Величество! ” И царица опять ответила нам: “У вас, можетбыть, мог бы быть наиболее Большой сударь, но у вас никогда не станет наиболее любящего”. И после такого как мы некое время глядели друг на друга, царица отбыла. Все это изготовило такое воспоминание на нас( а сцены и живые картины лучше смотрятся при свете факелов), что на всем пути мы разговаривали лишь о том, какая она восхитительная царица и что мы были готовы рискнуть жизнью, чтоб стать ей ". Сродни процессиям были и очень любимые Елизаветой " проезды " по различным землям и графствам ее царства — старый обычай средневековых правителей, в котором она точно угадала действенное лекарство пропаганды, еще одну вероятность контакта с подданными, вариант представить себя и завоевать сельских сквайров, фермеров, фермеров и их жен, чтоб позже они без конца ведали детям и внукам, как чрез их деревню, " вот по данной самой дороге ", проезжала " хорошая царица Бесс ". Это был популизм чистейшей воды. И благородно удивления, как скоро юная царица овладела всем его запасом, оценив значимость сотворения личного положительного стиля и такого, что позже политики назовут " связями с общественностью ". Вернемся, но, к коронации. Покорив безыскусные души англичан, Елизавета стояла перед наиболее тяжелой задачей: хозяйка церемониал коронации, на которую были допущены только придворные, духовные лица и дипломаты, скрывала в себе оченьмного подводных камней. Это был иной мир, далекий сердечной открытости, целый интриг и амбиций, где любой жест юный государыни подмечался, сосвоейточкизрения истолковывался и неоднократно описывался в донесениях послов. Первой проблемой было неимение архиепископа Кентерберийского — примаса церкви, который обязан был свершить ритуал миропомазания и коронации. Последним этот трон занимал Реджиналд Пол — один из сподвижников Марии Кровавой. Неизвестно, как бы он повел себя после восшествия Елизаветы на трон, но Господь призвал его к себе спустя некотороеколичество часов после погибели королевы-католички, избавив ее наследницу от непримиримого неприятеля. Остальные епископы, установленные на свои должности Марией, в главном сочиняли злобную ее сестре группу. Необыкновенный мор, напавший на них, шибко разредил их ряды к концу года, покуда же царица с трудом нашла епископа Оглторпа, согласившегося короновать ту, чье возникновение на свет вызвало разрыв с Римом, и к тому же незаконнорожденную. Вместо епископов Дарэма и Бата, какие отказались участвовать в церемонии, ее были обязаны сопровождать к алтарю светские лица — графы Шрусбери и Пемброк. Обряд обязан был совершиться по всем правилам, установленным в церковной церкви, и на латинском языке( в крайний раз в британской летописи), что указывало на крайнюю осторожность Елизаветы, которая не желала возбуждать влечения меж католиками и протестантами, по последней мерке до тех пор, покуда венец не станет водружена на ее голову. Правда, чтоб проявить родное известие к церковной мессе, царица припасла внезапный ход. 16 января еще одна процессия проследовала из замка Уайтхолл в Вестминстерское аббатство. Весь ее путь был устлан сукном цветов муниципального знака — голубого и золотистого. В процессии участвовали герольды, рыцари, лорды, пэры и епископы, потом хозяйка царица и ее гвардия. Елизавета была одета в царскую мантию, но еще без короны. Пэры, характерным знаком которых были малые обручи-короны, покуда уважительно не надевали их. Многочисленные знаки царского плюсы со всеми вероятными почестями несли представители высшей аристократии: шпоры царицы — граф Хантингдон, жезл святого Эдуарда — граф Бедфорд. Четыре исторических клинка, считавшиеся атрибутами царской власти, несли поэтому граф Дерби — католик, граф Рэтленд — протестант, графы Вустер и Вестморленд — втомжедухе уверенные католики. В данной процессии шли бок о бок смертельные враги, пострадавшие от религиозных и политических гонений в дни Генриха, Эдуарда и Марии. Каждый гадал, какую судьбу ему готовит новое царствование. Коронационный скипетр нес католик граф Арундел — грядущая жертва царского бешенства, а державу — маркиз Уинчестер, умопомрачительный пример тюдоровского царедворца, который выжил и при Генрихе-реформаторе, и при Эдуарде-протестанте, и при Марии-католичке, и при Елизавете, будучи, по его личному признанию, изготовлен " из лозы, не из дуба ". Кузен царицы барон Норфолк( в будущем муниципальный изменник) нес корону, предваряя возникновение самой Елизаветы в длинной мантии, которую поддерживала графиня Леннокс — мама юного лорда Дарнли( оба они — и сын и мама — также встанут на путь заговоров и измен). Как лишь вся эта процессия вошла под своды храма, масса созерцателей по старенькой традиции порвала в клочки голубое сукно, по которому ступала царица, разобрав его на подарки. В храме царицу усадили на престол, поставленный перед алтарем, и епископ четырежды — на все стороны света — огласил ее имя. Затем Елизавету подвели к алтарю; там, коленопреклоненная, она поцеловала дискос [7] и сделала ритуальное " подношение золота ". После проповеди епископа, которая читалась на латыни, под сводами храма единый раз за всю долгую церемонию зазвучала британская стиль — это извещали мольбы богомольцев, их просьбы к Богу и чаяния, связанные с восшествием на трон новейшей государыни. Вслед за этим, как бы отвечая на их мольбы, Елизавета поднялась и сказала праздничную присягу защищать законы и обычаи Англии, мир церкви и ее народа, быть милостивой, приверженной правде и верности. Предваряя церемонию миропомазания, зазвучали мольбы и песнопения, во время которых по католическому ритуалу королеве надеялось простереться на полу, но Елизавета только преклонила колени. Ропот пробежал по рядам епископов, католики неодобрительно переглянулись, а царицу тем порой уже обрядили для миропомазания в сандалии, подпоясали, сверху накинули белоснежный плащ, на голову водрузили белоснежный кружевной чепец, чтоб пролить через него миро. По традиции им помазали ее ладошки, грудь, спину меж лопатками, локти и макушку. После этого ей в руки вложили скипетр и державу, а на голову возложили корону. Зазвучали трубы, и все пэры одели свои короны. Елизавета стояла в блеске славы посреди собственного дворянства — первая посреди себе схожих, но вознесенная на недосягаемую высоту лишь что абсолютным таинством. Добавим, католическим таинством. Потом любой из присутствующих принес королеве оммаж — присягу справедливости, преклоняя колени и вкладывая свою руку в ее, сообразно старому обычаю. Но в повреждение его Елизавета первыми допустила к себе светских пэров, а не духовенство, выделив родное возмущение им. То, что вышло далее, было искренней политической демонстрацией. Начало церковной мессы — чтение отрывков из Посланий святых апостолов и Евангелия — царица выслушала, но когда перед причастием поп вознес над собой хлеб и винцо( манипуляции, считавшиеся протестантами недопустимыми), она внезапно встала и удалилась в маленькую часовню, а потом, оставив негодующих святых отцов обсуждать этот инцидент, веселая отправилась на пир. Позднее она с наслаждением упоминала этот эпизод совместно с французским послом, ценившим политическую способность: она была миропомазана и коронована по католическому ритуалу, не впав при этом в " папистское идолопоклонство ". Мало кто из тех, кто следил Елизавету в эти дни, понимал, что конкретно проистекает на их очах, а меж тем они присутствовали при восходе европейской политической звезды первой величины, которая намеревалась отныне передвигаться по новейшей орбите, руководствуясь только своей интуицией, подсказывающей, как ей следует основывать ее дела с народом. Это было истоком ее беспрецедентного " романа с цивилизацией ", который продолжался некотороеколичество десятковлет. Испанский посол граф Ферия еще веровал, что скоро юная царица поступит так же, как поступали все до нее, — выйдет замуж, и тогда, писал он, возвратившись с церемонии коронации, основное станет не в ней, а в том, кто будет ее супругом. И чуть ли в Англии нашелся бы еще хоть один человек, за исключением самой царицы, который бы с ним не согласился. Она же крепко решила играться роль верховной жрицы, посвятившей себя собственному народу и обрученной с ним. В день коронации Елизавета одела на один из собственных тонких длинных пальцев кольцо. Умирая, она прошептала, что он был ее единым обручальным кольцом. Дебора не хочет быть судьей В те январские дни 1559 года, когда подходило время вечерних разговоров и молитв, во почтивсех протестантских семьях раскрывали Библию на одних и тех же страницах и читали Книгу Судей: " …были пусты пути, и ходившие доэтого способами прямыми, прогуливались тогда окольными дорогами. Не стало жителей в селениях у Израиля… " Не таковой ли неясной и опустошенной казалась и Англия в царствование Марии Католички, не покинули ли ее сыны, обязанные нестись, спасаясь от костров? " Избрали новейших богов, потому и битва у ворот… " И британцы, отказавшись от настоящей веры и возвратившись к " папистскому идолопоклонству ", аналогично народу Израилеву, были наказаны за отступничество борьбой и поражением в ней. Так проповедовали собственной пастве протестантские священники не лишь в Англии, но и в общинах британских эмигрантов в Германии и Швейцарии. Но уже не было безысходности в их проповедях, ибо пришел час освобождения. Как прежде Господь послал собственному избранному народу необычную прорицательницу и судью Дебору, сплотившую войска и вдохновившую их на борьбу с врагами, так и Англии ниспослана спасительница, и веселая песнь победы быстро зазвучит над их землей. И почтивсе губки истово шептали: " Воспрянь, воспрянь, Дебора, воспой песнь! " Те, кто так неукротимо ожидал пришествия Елизаветы, несомненно, полагались, что дочь Генриха и сестра Эдуарда немедленно запретит мессу, изгонит церковных епископов, упразднит монастыри, восстановленные сестрой-католичкой, и очистит храм от вредной " рухляди " — икон, распятий, органов, кадильниц и пышных священнических облачений, чтоб изготовить ее наиболее аналогичной на первоначальную апостольскую. Все же, кто был виноват в погибели сотен безвинных христиан, понесут неминуемое возмездие. Как, но, далеки были эти веры горячих верующих от планов их государыни. Призывы " Отмсти! " и " Торопись изготовить богоугодное дело " совершенно не вызывали у нее интереса: она не была фанатична и не обожала фанатиков, даже ежели с рождения делила их верующие взоры. Годы борьбы за выживание обучили ее осторожности; нужно было взвесить все " за " и " против ", доэтого чем задуть пламя, который воспламенит души людей, опять поднимет англичанина на англичанина, расколет цивилизацию. А Елизавета могла созидать этот катастрофический раскол всюду — в Германии, в Швейцарии, во Франции, где христиане истребляли друг друга лишь поэтому, что одни веровали, что во время таинства причастия хлеб и винцо пресуществляются в плоть и кровь Христа, а остальные — нет. Она и хозяйка при всем собственном недюжинном образовании не решила для себя этот вопрос и не считала, что нужно заставлять и наказывать тыщи не настолько грамотных и опытных подданных за то, что они придерживались той веры, в которой их воспитали. Позднее она скажет: " Я не хочу открывать окна в человечные души ". Такая терпимость, присущая только диковинным и понастоящему наилучшим умам той эры, дивна в юный даме, выросшей в ожесточенных коллизиях Реформации. Толерантность не чрезвычайно вяжется с обычным и наиболее поздним образом Елизаветы — протестантской государыни, которая полжизни посвятит борьбе с церковной Испанией. Но люди не постоянно имеется то, во что их превращают происшествия. И ежели, оставаясь постоянно не наиболее чем умеренной протестанткой, она тем не наименее запечатлелась в памяти людей как один из вдохновенных фаворитов евро протестантизма, то это только еще одно подтверждение ее политических возможностей. В начале же правления самым " богоугодным " занятием, по ее понятию, было просто удержаться на троне, а тут церковный пыл был полностью противопоказан. В имущество от сестры Елизавета получила чрезвычайно томную политическую ситуацию. горькая вступила на стороне собственного супруга Филиппа в войну меж Францией и Испанией. Франция, аналогично, одерживала вершина, и британцы, проклиная Филиппа и его испанцев, лишались в данной борьбе Кале — собственный единый порт-крепость на континенте. Когда на переговорах о мире они заикнулись о том, чтоб бросить Кале под юрисдикцией британской царицы на особенных критериях, французы досадно пошутили: в этом случае порт все одинаково остается у них, так как законная британская царица совсем не Елизавета, а жена их дофина Франциска горькая Стюарт. Шутка была наиболее чем неясной. В июле 1559 года французский повелитель Генрих ii погиб, и дофин стал владыкой Франциском ii; благодаря правам собственной супруги он контролировал не лишь Францию, но и соседнюю с Англией Шотландию. В собственном завещании Генрих VIII обошел интересом схожую линию Стюартов, но их права на британский трон были чрезвычайно значимыми, благодарячему Франциск и горькая подключили в свои гербы знаки Англии. До сих пор горькая Стюарт официально не претендовала на британский трон, но она находилась под мощным воздействием собственных родственников Гизов — известного семейства французских католиков, какие показали себя как рьяные гонители протестантов. Стоило Елизавете изготовить в собственной стране один неправильный шаг, и вся церковная Европа ополчилась бы против нее, папа снова возвратился бы к вопросу о незаконности ее рождения, а новенькая кандидатура на британский трон была уже под рукою. Разумеется, впрошлом зять Елизаветы, повелитель Испании Филипп И, являлся гарантом от французского вторжения: он быстрее дал бы отсечь себе правую руку, чем увидеть, как вдогон за Шотландией Франция присоединяет к себе и Англию. Однако он был католиком, и целый этот нестойкий общественно-политический баланс мог сохраниться лишь в том случае, ежели Елизавета станет очень осторожна в религиозном вопросе и не начнет религиозных гонений в собственной стране. Она оказалась в очень сложный ситуации. Чтобы удовлетворить своим подданным и закрепить лишь что возникшее " душевное целостность " с ними, нужно было всячески выделять свою верность реформированной религии, но в то же время отдать взятьвтолк католикам, что она совсем не церковный радикал и, как может, удерживает напор непримиримых протестантов. Это уже была забава. А там, где требовалось дезориентировать партнеров, уверить всякого, что она полностью на его стороне, и не отдать взятьвтолк, что же, фактически, у нее на уме, Елизавета ощущала себя как рыбка в воде. Каждый ее ход был выверен, чтоб как разрешено подольше лавировать меж 2-мя лагерями религиозных зилотов и не отдать им ринуться друг на друга, соблазнившись ее мнимой помощью. Свой долгий официальный титул новенькая царица до поры до времени предпочитала обрывать там, где ее отец назвал себя " защитником веры и верховным головой церкви ", устанавливая вобмен ничто не разговаривающее " и проч. ". Формируя состав царского совета, Елизавета воздержалась от резких заявлений, не изгнала и не подвергла опале никого из бывших советчиков Марии, даже самых рьяных католиков и епископов, агрессивных протестантизму. Прошло возле месяца с такого момента, как она назначила Сесила муниципальным секретарем, Дадли — конюшим, а Перри — казначеем, но остальных серьезных рекомендаций не последовало. Все томились ожиданием, а царица медлила, не объявляя, от чьих услуг она откажется, а кого призовет на службу. Не было решительной чистки — не было и оппозиции. Она выиграла некотороеколичество недель затишья, позволивших ей увериться на троне. Затем огласила, что собирается уменьшить царский комитет, насчитывавший возле 30 человек. Сердца министров-католиков сжались в ожидании оскорбительных отставок, но предполагаемого удара не последовало, против, их попытались утешить, подсластив неприятность обиды. Елизавета огласила, что ежели она и не призовет кого-либо из бывших членов совета, то совсем не потому, что обретает их негодными для данной работы, а с целью изготовить этот орган немногочисленным и наиболее действенным. В результате восемнадцать человек из былого кабинета Марии ушли в отставку, но им позволили " сберечь лицо ". Протестанты, научившиеся за годы гонений декламировать меж строк, усмотрели хороший символ в том, что большаячасть видных католиков в окончательном счете бесшумно отстранены от власти, но не находили ответа на вопрос: длячего царица продолжает задерживаться церковных обычаев? Почему в царской часовне все еще держат иконы и остальной " папистский хлам ", а в дворцовой церкви служат мессу? Со собственной стороны, не успели католики порадоваться тому, что Елизавета решила короноваться по традициям " настоящей церкви " с латинской мессой, как она преподнесла им неприятный сюрприз, удалившись с церемонии причастия, и отдала очевидно взятьвтолк, что ворчлива епископами, первыми допустив до присяги светских лиц. Но ежели царица — протестантка, то отчего, когда один из ее капелланов внеспредложение освободиться от " папистского пережитка ", отказавшись от забавы на органе во время службы, она прохладно порекомендовала ему бросить орган в покое и не препятствовать ей восторгаться музыкой? Католики насколько угодно могли посыпать головы пеплом, когда их царица гостила под крышей у новейшего протестантского епископа, который был женат, что допускалось протестантской церковью, но числилось смертным грехом в церковной. Но и протестантам было недостаточно веселья услышать, что, отведав угощения хлебосольной владелицы, царица обошлась с ней очень неласково, сказав: " Не знаю, милочка, как к Вам обратиться: Вы и не сожительница, но и супругой Вас не назовешь, в всяком случае — благодарю ". И как она могла Разговаривать с архиепископом Йоркским Хисом, после такого как он радикально отказался короновать ее? Она же меж тем сохранила старику голову для разговоров tete- a-tete, в которых оба они — умеренный католик и умеренная протестантка — находили наслаждение. Что же, в конце концов, было у нее на уме? И ежели правильно, что " что желает дама — такого желает Бог ", то знал ли по последней мерке он, что они оба желают? Решающий протест обязан был отдать первый парламент Елизаветы. Его конференция открылась 25 января 1559 года. Задавая тон, лорд — хранитель печати Николас Бэкон передал депутатам приказ царицы: при обсуждении настолько принципиального дела, как вероисповедание, пусть " все обидные, обидные и насмешливые слова, такие как “еретик”, “схизматик”, “папист”, не срываются с уст, ибо они порождают, продлевают и увеличивают возмущение, нелюбовь и злость и очень злобны единству и согласию, какие обязаны вданныймомент быть вашей целью ". С одной стороны, царица предписывала им не делать ничто такового, " что со порой могло бы благоприятствовать любому идолопоклонству и суеверию ", но с иной — предостерегала от очень " свободного и вольного обращения в отношении Господа и веры ". И протестанты и католики могли усмотреть в данных словах помощь и одобрение. Играя на противоречиях 2-ух палат парламента( палата лордов была наиболее консервативна, так как там заседали все епископы-католики, а палата общин настроена радикально пропротестантски), Елизавета основным образом намеревалась вести новейший " Акт о супрематии ", опять огласить о независимости англиканской церкви от Рима и, можетбыть, остановиться на этом. Она даже не чрезвычайно стремилась называть себя " верховной головой церкви ", как это явствует из начального правительственного билля, предложенного на дискуссия парламента. Ни о каких доктринальных вопросах в нем не было и речи; предполагалось, что со порой они будут решены и покажется новенькая " Книга общих молитв ", обязательная для всех верующих. Ни слова не было произнесено о роспуске монастырей, восстановленных Марией. Одним однимсловом, Елизавета желала восстановить храм в том облике, в каком ее оставил Генрих VIII, также не очень интересовавшийся теоретическими вопросами, и изготовить ее чрезвычайно умеренной, даже консервативной. Лютеранский эталон ее полностью устраивал, о чем Елизавета неприкрыто разговаривала испанскому послу Ферии: " Она хочет, чтоб аугсбургское религию было введено в ее королевстве… Это станет не совершенно аугсбургское религию, но кое-что вроде такого ". Она втомжедухе рассказала Ферии, что в собственном восприятии таинств " она чрезвычайно недостаточно различается от них( то имеется католиков. — О. Д.), таккак верует, что Господь находится в таинстве причащения, и она расползается с ними лишь в 2-3 вопросах в понимании мессы ". Похоже, царица не очень кривила душой, выделяя собственный церковный консерватизм в разговоре с испанцем. Она очевидно не находила всеобщего языка с теми, кто требовал " предстоящего очищения " церкви и грозных гонений против католиков. А ревностных протестантов, которых уже не удовлетворяло даже умеренное лютеранство, в палате было много, и посреди них те, кто во Франции и Швейцарии прослушивал проповеди фанатичного аскета Жана Кальвина. Они уже видели перед очами модель новейшей церкви — самоуправляющейся христианской общины, независимой от страны, не имеющей клира, а только выборных старшин и проповедников, с твердой нравственной регламентацией внутренней жизни; англиканская храм, с ее епископами и множеством церковных пережитков, была для них позавчерашним днем. Это они, существовавшие эмигранты, требовали немедленно создать " Книгу общих молитв ", подключив в нее все то, что было принято при самом радикальном из реформаторов Тюдоров — Эдуарде. Четыре месяца шла упорная сражение за условия, на которых состоится компромисс. Умеренные правительственные билли обрастали в нижней палате парламента и комитетах поправками, дополнениями и предложениями, совсем менявшими их значение и тональность. Но потом они попадали в палату лордов, где за них принимались епископы, начинавшие выпалывать из законопроектов " женевскую ложь ": поправки вымарывались, и все ворачивалось к начальному варианту. Как ни пробовала Елизавета охладить церковный пыл протестантских радикалов, применяя лордов-католиков, было светло, что это не удается — они имели очевидный перевес. То, что вышло далее, появилось неожиданностью для современников и труднообъяснимой загадкой для историков. Королева, которая все время держала протестантов в твердой узде и уже собиралась прикрыть парламент, добившись " Акта о верховенстве ", водинмомент вульгарна на уступки, продлив сессию и согласившись завести в церкви почтивсе из такого, что было принято при ее брате Эдуарде. Это приключилось после Пасхи. Впервые после 5 лет гонений протестанты беспрепятственно торжествовали ее по собственному, а не по католическому ритуалу. По всей стране, неглядя на неимение официальных руководств, миряне причащались хлебом и вином( а не лишь хлебом, как принято в церковной церкви, где винцо предназначается только для причащения священников). Современный читатель чуть ли сумеет прикинуть себе тот эмоциональный всплеск и безграничное счастье, какие чувствовали искренне религиозные люди, получившие вероятность в день памяти об искупительной жертве Христа почтить его так, как считали безошибочным и угодным ему. Возможно, конкретно этот эмоциональный взрыв настоящей веселья уверил царицу в том, что большаячасть ее народа — той самой цивилизации, которой она присягнула на преданность, — за немедленное возобновление реформированной церкви. Можно предположить и другое разъяснение, которое быстрее станет данью ее прагматизму, ежели не заявить политическому цинизму. 19 марта 1559 года, заранее Пасхи, в Англию пришло весть о том, что делегации Франции, Испании и Англии на переговорах в Като-Камбрези совсем согласовали контент контракта о мире; 2 апреля он был подписан. ныне, когда уже никто не связывал условия решетка с расположением католиков в Англии и не пробовал играться на этом, разрешено было бросить осторожность и отдать более воли протестантам. Скорее только, оба фактора воздействовали на заключение Елизаветы утвердить " Акт о единообразии ", предложенный протестантами-радикалами. Итак, когда парламент в 1559 году закончил работу, было провозглашено, что Елизавета является " верховной правительницей этого царства и всех других доминионов и государств Ее Величества, одинаковым образом как в духовных и церковных делах, так и в светских, и ни один зарубежный сударь, человек, духовное лицо, правительство или владетель не владеет и не может обладать никакой юрисдикции, власти, преимущества, достоинства или престижа в церковных или духовных делах в этом царстве ". Это и был тот основной общественно-политический итог, которого она добивалась. Порядок же богослужения, введенный в елизаветинской церкви, представлял собой компромисс — католики утратили более, чем рассчитывали, а протестанты получили меньше, чем полагались. Это необычное церковное соглашение, которое радикально никого, подключая саму царицу, не устраивало до конца, обеспечило тем не наименее мир и на время уберегло Англию от религиозных войн, терзавших ее соседей. Не наименее потрясающе, что обе противоборствующие стороны остались в совершеннейшем восхищении от государыни, полагая, что она сделала в их интересах все, что было в ее мощах. Вот два представления о ней, высказанные в движение 1-го и такого же месяца во время заседания парламента: " У нас разумная и набожная царица, и она благоприятна и… размещена к нам… Эта дама отличная и красивая в деле настоящей религии "; " Мы можем быть убеждены, что в лице Ее Величества мы владеем самую умеренную, одинаково как добрую и богоугодную государыню для такого, чтоб править нами, как это постоянно было у британского народа в этом царстве ". Первое принадлежит епископу Скотту, католику. Второе — протестанту, потом епископу Джевилу. Она вправду была отлична. И католики и протестанты что-то лишились в данной тяжелой парламентской схватке. Лишь царица осталась в выигрыше. Амазонка в палате Государственные мужи, собравшиеся в главном палате Елизаветы — католики и протестанты, убеленные сединами прелаты, вельможные лорды, провинциальные джентльмены, городские старшины, старые и юные, — все они непорочно веровали в натуральный распорядок вещей. Согласно этому порядку, их юная царица в быстром времени обязана была выбрать себе благородного жена посреди иностранных государей или личных подданных и, произведя на свет законного преемника, снабдить стабильность правящей династии. Парламентариев заботило только одно — это обязано было статься как разрешено быстрее, чтобы затмить рты католикам с их иностранными кандидатами на британский трон и не стимулировать внутренние распри. Твердая линия наследования, закрепляющая совсем успех Реформации, — единственное, что недоставало Англии, чтоб ее люд мог дремать тихо. Примерно такие суждения депутаты выложили Елизавете в собственной верноподданнической петиции. Им и в голову не приходило, что царица может обладать другую точку зрения на этот счет и что сфера, в которую они врываются со своими советами, очень деликатна. Елизавета пришла в недовольство вследствии данной пробы полутора сотен парней напублике сориентировать ей, удивительно ее назначение, но сдержалась. 10 февраля она отдала собственный официальный протест на петицию " общин ее царства " — чудный пример ее политической риторики, очень неопределенной и так запутанной, что наименее искусным депутатам могло появиться, какбудто им посулили, что последуют их совету. Но наиболее умудренные и имеющие уши услышали в речи царицы что-то такое, что было за пределами их осмысливания, — видится, эта юная дама серьезно собирается остаться девственницей? Что же конкретно она произнесла? " Я приношу вам мою сердечную признательность за усердие и совершенную любви заботу, которую вы, как мне видится, проявляете ко мне и к вашей стране ". Депутаты благожелательно кивают. " Я могу заявить вам, что с тех пор как я впервыйраз задумалась, что рождена, чтоб работать всевластному Господу, я выбираю тот образ жизни, который до сих пор водила и который, уверяю вас, до сих пор наиболее только удовлетворял меня. Полагаю, он был более применим и для Господа ". Небольшое смятение посреди слушателей: очевидно, безбрачие — дело богоугодное, но царица не обязана уподобляться монахине, ей следует напрячься о благе цивилизации. Елизавета тем порой уже перечисляла все те доводы, какие традиционно приводились в выгоду ее замужества: еще крупная честь и высочайшее состояние в случае брака с могущественным иноземным сударем, вероятность укрепить свои позиции, отобразить угроза со стороны противников и даже избежать погибели — " а угроз и смертей она видела много ". Но, продолжала царица, " ежели бы что-либо из данных суждений могло разубедить меня или предотвратить от этого вида жизни, я не оставалась бы в том расположении, в котором вы зрите меня сейчас ". " Она еще так молода и неопытна, — покачивали седыми головами советчики и прелаты, — но Господь пошлет ей хорошего супруга, и она выкинет из головы целый этот абсурд ". Как какбудто отвечая им, царица продолжала: " И желая я постоянно была постоянна в этом выборе( вообщем, кому-то может появиться, что моя юность и эти слова чуть ли согласуются меж собой) и чистая истина, что я не собираюсь видоизменять тому виду жизни, к которому я привыкла наиболее только, и верую, что Господь до сих пор хранил меня в этом призвании и вел за руку, размышляю все же, что в собственной доброте он не оставит меня плестись одной ". Напряженно внимающие слушатели, обязано быть, переглянулись. Так что же все-же она произнесла? " Не оставит плестись одной "? — означает, она все же выйдет замуж? Слава Богу… Но не успели депутаты облегченно вздохнуть, как Елизавета утонченно перевернула на них ушат прохладной воды: " Мне приглянулась ваша петиция… Она безыскусна и не охватывает ограничений в выборе места или кандидатуры( грядущего жена. — О. Д.). Если бы это было не так, она обязательно не приглянулась бы мне, я бы сочла это очень большущий наглостью с вашей стороны и совершенно не пригодным для вас занятием спрашивать чего-либо от тех, кто призван приказывать, или ориентировать им, кого им следует желать, или ограничивать и становить условия тем, кому вы должны повиноваться, или брать на себя дерзость ориентировать мою влюбленность по вашему усмотрению, а мою волю — в согласовании с вашими вымыслами ". " Боже, они и не задумывались, что царица может оскорбиться! " Но она уже смилостивилась: " Тем не наименее, ежели кто-либо из вас боится, что когда-либо Господь все же пожелает склонить мое сердечко к другому виду жизни, вы сможете быть полностью убеждены, что я хочет не исполнять ничто такового, вследствии что потом у этого царства мог бы появиться легитимный предлог для недовольства. Поэтому выбросите это из головы. Я заверяю вас( какое доверие вызовут у вас мои слова, я не могу заявить, но какого они стоят доверия, покажет грядущее), в этом деле я никогда не совершу ничто, что было бы во урон государству, из-за блага, блага и сохранности которого я никогда не замедлю дать свою жизнь. И на кого бы ни пал мой отбор, верую, он станет так же хлопотать о царстве и о вас( я не скажу, как я хозяйка, поэтому что не могу с полнойуверенностью гарантировать за иного), но, по последней мерке, сообразно моей хорошей воле и желанию он обязан быть таков, что будет хлопотать о сохранении этого царства и вас, как я хозяйка ". У депутатов опять отлегло от сердца: она все-же может анализировать здорово, эта странная юная дама. Напоследок она еще пообещала им, что, " ежели всевластному Богу станет угодно бросить ее в бывшем настроении и в безбрачии ", она назначит благородного наместника, " который, можетбыть, станет для царства лучше, чем ее свой отпрыск… который может очутиться неблагодарным ". Депутаты были уже готовы добро бабахнуть себя по коленям и заявить: " Пусть быстрее рождает преемника, а там станет следовательно, каким он вырастет ", но царица, какоказалось, еще не окончила. Ее крайняя выдумка была такая: " Для меня же станет довольно, ежели на моем мраморном надгробии станет написано, что царица, правившая в такое-то время, жила и погибла девственницей ". Немая сцена. Занавес. Полно, да была ли искренна эта юная дама, уподобившаяся царице амазонок, " стальная леди " эталона 1559 года? Она произнесла о себе: " грядущее покажет ", стоит ли она доверия. Будущее показало, что она не поменяла собственным намерениям, как и собственному девизу " semper eadem "( " Всегда та же "). Дева, чье сердечко скреплено цепями, а грудь закована в броню, защищающую ее от стрел Амура, — это, непременно, настоящая Елизавета или, та, какой-никакой ей хотелось быть. Ее геройский интерес не мог не активизировать восхищения, пусть даже смешанного с легким сожалением и сочувствием. Но это была далековато не вся Елизавета. Жеманство как приспособление дипломатии Каким, но, донельзя кислым и печальным было бы ее наличие и жизнь двора, ежели бы царица решила рисовать из себя праведную монахиню. По счастью, ее " феминизм " был некотороеколичество другого характеристики — он происходил от сознания силы, а не от беспомощности, приниженности или неполноценности, в нем было не ханжество, а быстрее вызов: она не против дать руку и сердечко тому, кто ее сразит, ежели такой найдется. В неприятном случае ее устраивает и ее сегодняшнее положение. Она молода, отлично сложена, обожает пляски, утехи, спорт, охоту и предается удовольствиям с тем же характером, что и ее отец. После меланхолических 5 лет правления Марии британский двор снова возродился и заблистал. Как на огонь свечки, туда слетались юные и не очень юные кандидаты на интерес, милости и, кто знает, может быть, и на руку царицы. А та, которая выступала в роли героини в палате, во замке была совсем иной — обворожительно-кокетливой, утонченно-жеманной; ей никогда не надоедали комплименты и почтение подданных. Какое счастливое обилие ее натуры, ибо в данной погоне за удовольствиями и влечении подчинять — также она, Елизавета. Когда она взошла на трон, на ее руку претендовала хорошая половина европейских монархов и принцев. Список раскрывал Филипп ii, повелитель Испании, за ним следовали остальные Габсбурги — эрцгерцоги Фредерик и Карл, сыновья правителя Фердинанда, Эммануил-Филибер, барон Савойский, шведский кронпринц, а потом повелитель Эрик xiv. Позднее в круг соискателей вошли преемники французского престола — принцы Анжу и Алансон и даже правитель дальной Московии Иван Васильевич( Грозный). Многолетняя гонка конкурентов — кандидатов на руку британской царицы — вызывала неослабевающий энтузиазм всех европейских дворов, так как стиль шла о будущем интернационального политического баланса, стратегическом раскладе сил меж католическими и протестантскими государствами. И снова Елизавета показала себя мастером забавы, как невозможно лучше применяв свойства, коими была наделена от природы, — обличье изящной дамы и необыкновенный мужской ум. Расчетливый дипломат в юбке, она принялась безукоризненно играться роль кокетливой и нерешительной леди, которая никоимобразом не может изготовить отбор меж благородными и блестящими кандидатами, ободряя то 1-го, то иного, никогда не давая их надеждам увянуть и оживляя их конкретно в тот момент, когда это рентабельно британской дипломатии. Филипп И, овдовевший после погибели Марии, стал главным объектом, на котором она оттачивала родное дело. Правда, родственники непревзойденно знали друг друга и нисколько не обманывались насчет искренности или, против, цинизма напарника. Прежде только повелитель Испании, всееще относившийся к Елизавете как к доставлявшей много морок подопечной, доверил графу Ферии узнать, как былая невестка отнесется к его сватовству. Поначалу посол был оптимистичен: " Если она решит вылезти замуж за пределами собственной страны, ее взор немедленно остановится на Вашем Величестве ". Но после прохладного приема, оказанного ему при дворе, он потерянно писал: " Боюсь, единожды мы обнаружим, что эта дама выскочила замуж, а я буду крайним, кто об этом выяснит ". Ферия, как мог внушительно, объяснял Елизавете доводы в выгоду испанского брака: у Англии и Испании совместный неприятель — Франция, царица горькая Стюарт может начинать опасной претенденткой на английскую корону, и лишь альянс с владыкой таковой сильной державы, как Испания, выручит небольшой полуостров от хищника, постоянно готового одним прыжком справиться Ла-Манш. Елизавета полностью могла договориться с доводами испанцев, но не с ценой, которую они желали заполучить в качестве приданого: царица обязана была вернуть католицизм в Англии. Филипп ii, взрослый человек и опытнейший дипломат, все еще не видел такого, что подсознательно угадала и поняла его юная британская родственница: эпохи, когда монарх, не прислушиваясь к понятию миллионов подданных, мог предписывать им, какой-никакой веры задерживаться, безвозвратно прошли. История показала, что Елизавета была права. Говорить " нет ", но, было не в ее правилах. Граф Ферия опять стал частым посетителем во замке и доносил, что царица " обсуждала с ним муниципальные дела и советовалась ". Переговоры меж тем затягивались. Елизавета скоро поняла, что Филипп ii в всяком случае, даже ежели их брак не состоится, элементарно обречен помогать Англию против Франции и ей нечего бояться одиночества на интернациональной сцене. Отсюда те смелые шуточки, какие она время от времени отпускала по поводу сватовства испанского короля: как же она может вылезти за былого супруга собственной покойной сестры, таккак это кровосмешение и обида памяти и плюсы не лишь Марии, но и ее отца, Генриха viii, очень чувствительного к схожим тонкостям. Если бы Генрих мог чуять ее из преисподней, ему наверное довелось бы по душе, как его Бетти подтрунивала над испанцем. Она могла кликнуть Ферию и продолжительно хвалить могущество и мудрость его августейшего государя лишь потом, чтоб в последующий раз сообщить, что Филипп " еретик " и она никогда не выйдет замуж за католика. Впрочем, она вообщем не выйдет замуж. А ежели и выйдет, то быстрее только изберет жена из числа собственных подданных. Граф впадал в уныние и не знал, что строчить королю. Когда Филипп получился вконцеконцов из забавы, женившись на иной, это не принесло облегчения его послу. Ферии было доверено заботиться за 2-ух остальных Габсбургов, также католиков, — эрцгерцогов Фердинанда и Карла. Елизавета какбудто бы серьезно заинтересовалась младшим — эрцгерцогом австрийским Карлом — и запросила четкие сведения о его внешности и характере, а втомжедухе о том, " был ли он уже влюблен в кого-нибудь и каким образом ". Отзывы о младшем брате германского правителя Максимилиана ii оказались самыми подходящими: он был недурен собой, мужествен и сговорчив так, что соглашался существовать даже в протестантской стране, ежели лишь ему позволят личным образом исповедовать его свою вероисповедание и выслушивать мессу в дворцовой часовне. Более покладистого кандидата было тяжело найти, и у него было немало приверженцев посреди британских политиков. Елизавета затянула переговоры с ним на цельных 10 лет. Кто-то типо намекнул королеве, что Карл горбат, и месяцы прошли, доэтого чем она удовлетворилась исчерпывающими объяснениями, что это не подходит правде: он, может быть, слегка сутулится, но этого практически не следовательно, вособенности когда эрцгерцог гарцует верхом. Успокоившись на этот счет, Елизавета длительно разговаривала с послами правителя Максимилиана и Филиппа, обсуждая новое, лишь что придуманное ею барьер. Она не собиралась вылезать замуж, не увидев собственного нареченного. Но это было сложно изготовить в эру, когда не было фото и Британских авиалиний. Доверять же портретам, как показал эксперимент ее отца и Анны Клевской, было щекотливо. В конце концов послы предложили привезти кандидата в Англию инкогнито. Несмотря на вероятность отказа, и сам заинтересованный жених был согласен на таковой не совершенно обыденный шаг, но тут взбунтовался правитель: такие смотрины показались ему унизительными. Переговоры тем не наименее длились. Дипломатов кидало то в жар, то в холод от циркулировавших при дворе слухов о предположительных успехах такого или другого кандидата. А царица время от времени обескураживала всех, напублике заявляя, что умрет девственницей. Новый посол Испании епископ де Куадра единожды не вынес только этого брачно-дипломатического ужаса и практически возопил в письме к Ферии: " Ваша милость знает, удивительно быть принужденным обладать дело с данной дамой, в которой, я размышляю, сидят сто тыщ чертей, неглядя на то, что она непрерывно произносит мне, какбудто стремится быть монахиней и жить время в молитвах в монастырской келье ". В довершение всех огорчений со слов могущественных Габсбургов у них под ногами непрерывно крутился барон Финляндский Иоанн, ходатай за брата — царевича Эрика Шведского, и сорил бриллиантами. Швед прослыл самым эксцентричным из всех заокеанских кандидатов. " Пылко влюбленный " Эрик, неглядя на неоднократные отказы, бомбардировал Елизавету письмами с уверениями в неслыханной любви и рвался перерезать море, чтоб обосновать ее собственно. А в доказательство собственных клятв протестантский сосед слал королеве тюки горностаевых мехов, а ее министрам — бриллианты чистейшей воды. Эти ухаживания забавляли фрейлин дорогим нарушением этикета и бесили послов " приличных " держав безжалостными способами дипломатии. Хорошо, что они не читали писем к Елизавете Ивана Грозного… Королева упражнялась в забаве в разборчивую жену возле 20 лет. Она так мастерски умела дезориентировать всех, что даже вблизи знавшим ее людям казалось, какбудто она не знает, что желает. Это было не так: Елизавета постоянно буквально знала, что достигает. Чем более было кандидатов, мечтавших когда-либо вступить на землю Англии ее владыкой( в индивидуальности посреди церковных государей), тем прочнее было состояние ее страны и ее самой на троне. Все они, не подозревая такого, были гарантами ее сохранности. Так пусть же вера не оставляет никого. Королева не будет спешить с избранием. Испытание любовью Посреди муниципальных дел и политических интриг, упоенная властью и талантом приказывать душами тыщ людей, горделивая собственным " обручением с цивилизацией ", Елизавета водинмомент оказалась захвачена ощущением, от которого не застрахованы даже монархи и уверенные феминистки, — она полюбила. " Он " был Роберт Дадли — человек на вороном коне, постоянно и везде следовавший за ней, ее конюший. Судьба так нередко ставила их вблизи, что было бы элементарно потрясающе, ежели бы меж ними не появилась сердечная близость. Ровесники, детьми они совместно игрались в садах Хэтфилда, позже занимались у 1-го учителя — Роджера Эшама( заманчиво допустить, что совместно, но мы не знаем этого наверное). В различие от Елизаветы, склонной к гуманитарным наукам, ее друг отдавал отличие арифметике и физике, где обнаруживал уникальные возможности. Роберт Дадли был одним из пятерых сыновей Джона Дадли, потом барона Нортумберленда. В этом семействе неуемный нрав и безграничное честолюбие были фамильными чертами. Дед Роберта — Эдмунд Дадли, министр Генриха vii, был казнен как муниципальный изменник за умопомрачительных размеров взяточничество и казнокрадство. Джон Дадли, женив сына на Джейн Грей, погубил его и умер сам, вознамерившись заполучить корону британских правителей. Остальные его детки, подключая Роберта, попали в Тауэр. В движение нескольких месяцев во время заключения там Елизаветы их делили только крепостные стенки. Роберт сидел в Бочампской вышке, и несчастная инфанта подходила к ее подножию во время собственных прогулок. Видел ли он ее из окна, мог ли вручить ей символ? Хотя Дадли посягнули на корону, принадлежавшую по праву ее сестре, и Елизавета обязана была полагать их муниципальными предателями, она, возможно, переменила родное мировоззрение, готовясь хозяйка взять погибель от руки Марии; общность судьбы и мучений сблизила их. Как и Елизавету, сэра Роберта выручил Филипп ii( понастоящему, он много сделал для триумфа протестантизма в Англии). Последний вербовал британских дворян для роли на его стороне в борьбе с Францией. Роберт Дадли заслужил амнистию в сражению при Сен-Кантене. Если бы Филипп мог ведать заблаговременно, что освобожденный им барин будет знатным политиком в протестантском мире и станет приглашен править Нидерландами, восставшими против его, Филиппа, власти, он чуть ли был бы настолько милостив к Дадли. Лорд Роберт являлся одним из тех, кто сделал ставку на молоденькую Елизавету и доказал свою верность, выручая принцессу в отсутствие. Когда его царица взошла на трон и лорд Роберт стал одним из самых высокопоставленных министров двора, он находился в расцвете сил и лет. Его невозможно было именовать прекрасным, но он владел мужественной статью, а его стиль обращаться была исполнена величия. Высокий, отлично закрытый, качественный турнирный борец, танцор и покоритель сердец, он принадлежал к тому типу парней, который постоянно нравился Елизавете, быть может, напоминая ей отца. На протяжении всей его жизни отзывы о нем были самыми противоречивыми. У Дадли было наиболее чем довольно противников. Его именовали неискренним, тщеславным, честолюбивым, даже трусом( крайнее очевидно не подходило реальности), но никто не отвергал ему в уме, энергии, точности суждений о людях и художестве интриговать. Вотан из врагов Дадли когда-то произнес, что сэр Роберт был самым сдержанным человеком при дворе; он умел контролировать свои ощущения, подчиняя эмоции политической необходимости. Что же касается честолюбия и цинизма, то они были нормой для хотькакого ренессансного муниципального деятеля и расценивались как здравый прагматизм. Елизавета и хозяйка в совершенной мерке владела данными свойствами, благодарячему в Роберте Дадли они могли быстрее импонировать ей, чем отвергать. Первые слухи о том, что царица увлечена собственным конюшим, пробежали по двору в апреле 1559 года. Она нередко проводила время в его сообществе и очевидно находила в том наслаждение. В этом не было ничто отвратительного, но придворные, в индивидуальности обойденные интересом, не упустили способности посудачить о том, что лорду Роберту следовало бы уделять более интереса его супруге — Эми Робсарт, симпатичной и не чрезвычайно счастливой даме, с которой он состоял в браке уже 9 лет. Детей у них не было, и когда Дадли получил почетную, но хлопотную обязанность при дворе, он практически закончил посещать ее в поместье, только время от времени отправляя подарки и беспокоясь об обновлении ее гардероба. Впрочем, это было так несомненно для жизни придворных в те эпохи. Все они, стекаясь в столицу, снимали или брали тут дома и проводили в Лондоне огромную дробь года — вежливый сезон, который продолжался с осени до весны, — только времяотвремени навещая собственных недалёких в периферии. Современники острили: лишь пришествие лета или чума имеютвсешансы вынудить придворных оставить Лондон. Но существовал круг придворных, министров и слуг, лишенных даже " летних каникул ". Они обязаны были всюду и везде сопровождать царицу, а летом трогаться совместно с ней в поездку по стране. Дадли был из их числа. Весной Ферия доносил Филиппу: " За крайние некотороеколичество дней лорд Роберт вошел в таковой фавор, что вершит дела, как желает, и молвят даже, что ее величество посещает его в его покоях днем и ночкой. Люди так свободно это обсуждают, что даже говорят, какбудто у его супруги заболевание груди и царица лишь ожидает ее погибели, чтоб вылезти замуж за лорда Роберта ". В первый раз в жизни Елизавета, аналогично, растеряла голову. Она не замечала ничто кругом, постоянно настолько чувствительная к собственной репутации, нисколько не заботилась об вреде, который ей могли нанести слухи. Уже шибко постаревшая Кэт Эшли вконцеконцов взялась раскрыть ей глаза на то, о чем сплетничал двор. Королева опешила, оскорбилась и с плюсом ответила, что благоприятна к Дадли, " поэтому что он и его дела заслуживают такого ". " Она не соображает, как некто может плохо мыслить о ее поведении, она таккак постоянно окружена фрейлинами и слугами. Впрочем, — обронила уязвленная царица уходя, — ежели бы ей захотелось или она нашла бы в том наслаждение, она не знает никого, кто мог бы ей воспрепятствовать ". Есть еще одна версия этого щекотливого беседы с Кэт Эшли. Ее передал посол правителя. Когда светские сплетни дошли до столиц иностранных держав, официальный " жених " царицы эрцгерцог Карл всполошился и потребовал от него немедленно разузнать, как они оправданны. Германский посол отважился, в свою очередность, побеседовать с Эшли, так как всем было отлично понятно о ее недалекости к Елизавете. Она типо и рассказала ему о беседе с воспитанницей, о том, что та огорчена слухами, но убеждена в собственной невинности. Говоря о жестокости людского суда и о собственной дружеской привязанности к лорду Роберту, она какбудто бы воскликнула: " Ах, таккак в данной жизни я видела так недостаточно радостей ". Кэт Эшли была растрогана, немецкий посол также. Была ли искренна царица, знали лишь она и лорд Роберт. Между тем британский посол писал Уильяму Сесилу из Брюсселя: " Сплетни, какие тут распространяются, так страшны, что я не решаюсь их подтвердить ". Посол Венеции доносил, что Роберт Дадли — " чрезвычайно прекрасный юный человек, к которому царица различными методами открывает такую привязанность и расположение, что почтивсе веруют, что, ежели его супруга, которой в движение нескольких лет нездоровится, случаем умрет, царица с легкостью поймет его себе в мужья ". 23 апреля, в День святого Георгия — покровителя Англии, Елизавета произвела Роберта Дадли в кавалеры ордена Подвязки — самого престижного рыцарского ордена страны. По традиции его магистром становился правящий монарх. Королева без каких-то колебаний сравнительно собственного пола приняла на себя эти повинности. В торжественный день в честь святого патрона и новоиспеченных кавалеров ордена была устроена процессия всех его членов в томных малиновых одеяниях с золотыми цепями с изображением святого Георгия на груди. Когда на лорда Дадли надевали характерный символ ордена — черную подвязку, украшенную бриллиантами, которая повязывалась под левым коленом, вышитый на ней девиз " Да станет постыдно тому, кто нехорошо об этом поразмыслит ", наверняка, у почтивсех вызвал недобрую усмешку. Этот выскочка очень далековато зашел. Медальон с изображением святого Георгия был преподнесен ему на шикарной цепи, цену которой присутствующие тут же мысленно оценили. Этот эпизод припомнят спустя некотороеколичество лет, когда Елизавета в символ собственного расположения воспримет в орден короля Франции Карла ix. Ему пошлют медальон на таковой неказистой цепочке, что членам Тайного совета будет неудобно, и один из них беспрепятственно скажет, смотря на сэра Роберта, что ежели бы у него была таковая цепь, он, не задумываясь, пожертвовал бы ее, чтоб помочь авторитет Англии. На него роптали аристократы, в индивидуальности барон Норфолк — юный кузен царицы. Ходили слухи о попытках подослать к Дадли наемных убийц, но с ним было не так элементарно совладать. Вотан из его нескончаемых врагов и политических оппонентов, граф Сассекс, называвший его " цыганом ", умирая, предостерегал товарищей: " Берегитесь цыгана, он вам не по зубам, я знаю этого зверька лучше, чем вы ". Дадли полностью выгораживал собственный герб — белоснежный мишка, поднявшийся на дыбы и держащий в лапах суковатый посох, — его было сложно сбросить. Уильям Сесил, холодный и разумный министр Елизаветы, изготовленный совершенно из иного теста, ежели жаркие головы аристократы, тем не наименее выбрал бы, чтоб им получилось выслать лорда Роберта в преисподнюю. Он никогда не мог доставить, что его госпожа так забудется. Дадли практически монополизировал ее сообщество, став главным советником, и это чрезвычайно тревожило Сесила. Ему нередко доводилось уезжать на переговоры, в то время как победитель, неотлучно находясь при королеве, не встречал мудрой оппозиции. Если королеве впервыйраз поменял ее традиционно прохладный сознание, то у Сесила единый раз в жизни сдали нервы — он стал раздумывать об отставке. Даже простонародье уже склоняло имена царицы и Дадли. Сесилу доносили, что некоторая пьянчужка — мама Доу, болтала с трактирщиком о том, что " лорд Роберт подарил королеве на Рождество вышитый плащ, нет, длячего ей плащ, она хозяйка может его себе приобрести, он подарил ей малыша ". Говорили втомжедухе, что они тайком поженились. Но ослепленная собственной любовью царица отмахивалась от нелепых сплетен и в протест сделала лорда Роберта смотрителем собственной резиденции в Виндзоре — новейший символ расположения к победителю. Сесил практически в отчаянии писал де Куадре, испанскому послу, о собственной потенциальной отставке и о том, что, по его понятию, Дадли, чтоб достигнуть руки царицы и короны, может даже попробовать освободиться от собственной супруги, желая он, Сесил, " полагается, что Господь не позволит свершиться такому преступлению ". Однако 8 сентября 1560 года Эми Робсарт была найдена мертвой в собственном пустом доме у подножия каменной лестницы. У нее оказалась сломана шея, как при падении, но при этом на голове странным образом остался чепец. Скандал, которого так боялся Уильям Сесил, разразился. Пока на месте катастрофы шло последствие, Дадли как подозреваемому в правонарушении было запрещается проявляться перед королевой. Опросив слуг, которых хозяйка Эми Робсарт отослала из дома в то фатальное воскресенье, и кропотливо исследовав все происшествия, коронер и комиссия из почитаемых людей графства пришли к выводу, что имел пространство несчастный вариант. Больная, слабая дама, находившаяся в депрессии, разумеется, поскользнулась на лестнице. При этом было мощное недоверие на суицид: и до несчастной дамы дошли слухи, что ее Роберт ожидает только ее погибели, чтоб жениться на королеве. В выгоду данной версии заявлял тот факт, что она хозяйка пожелала остаться одна в совсем пустом доме. С иной стороны, лесенка, пусть даже каменная, — странное лекарство для самоубийства. Правда, в таком качестве она недостаточно подходила и для его имитации — убийцы обязаны были бы разыгрывать все наиболее внушительно. Злосчастный чепец на голове умершей почтивсем не давал спокойствия, и Роберт Дадли, уже правомерный следствием, сам попросил о назначении повторной комиссии, куда вошли товарищи и родственники его покойной супруги. Вердикт остался бывшим — несчастный вариант. Данные современной медицины могли бы посодействовать лорду Роберту совсем простить родное имя, так как, сообразно им, во почтивсех вариантах рак груди, которым, по всей видимости, страдала Эми Робсарт, дает метастазы в спинные и шейные позвонки, делая их очень хрупкими. Достаточно маленький перегрузки, 1-го неверного шага( и конкретно направленного книзу), чтоб они не выдержали. Однако в очах современников Дадли так и не был оправдан до конца. Возможно, царица и ее победитель вправду втайне полагались, что погибель Эми Робсарт развяжет им руки, но то, каким образом все вышло, только отдалило их( или по последней мерке Дадли) от свещенной цели. Решительно нереально было объединиться после настолько громкого скандала. Европейские дворы алчно муссировали сенсационные слухи. Английский посол во Франции Николас Трогмортон был готов сорваться через землю от позора. По его признанию, у него " любой волос вставал дыбом, а уши вяли " от такого, что разговаривали в Париже о его королеве. Если она выйдет замуж за Дадли, она станет полностью дискредитирована в очах всех европейских монархов. Французский двор чуть ли был убежищем добродетели и целомудрия, но сейчас здешние католики получили предлог мучить Трогмортона вопросами: " Что это у вас за вероисповедание, ежели подчиненный убивает супругу, а государыня не лишь терпит это, но и значит за него замуж? " Елизавета, непременно, испытала шок, но стоически берегла иллюзия безусловной непричастности к скандалу — возникала на людях, выезжала на охоту. Дадли же, которого отлучили от двора, не знал куда себя задевать, запертый в собственном доме в Кью. Перемена в его доле была настолько удручающей, что Уильям Сесил навестил собственного заклятого неприятеля в его горе, и потом тот душевно благодарил его за дружественную помощь в тяжелую минутку. Скорее только, ни один из них при этом не был до конца искренен. Сесил, зная настойчивый нрав собственной госпожи, мог допустить, что она все-же отважится на заблаговременно скомпрометированный брак, и тогда Дадли будет владыкой, благодарячему с ним не стоило совсем омрачать дела. Со собственной стороны, лорд Роберт отлично осознавал, как приподнято оценивает царица мировоззрение и комитет Сесила, и на его пути к короне сервисы такого, кого за глаза именовали " хитрым лисом ", могли ему пригодиться. К этому времени оба политика сообразили, что ни один из них не сумеет победить иного, и им довелось смириться с мыслью о неизбежности долгого сосуществования на муниципальном Олимпе. Незадолго до визита Сесила в Кью граф Сассекс, тот самый-самый, кто немало раз беспрепятственно и громко ссорился с победителем, прислал муниципальному секретарю необычное письмо. Он нежданно показал чрезвычайно тонкое сознание эмоций, какие чувствовала юная дама: " Поскольку основное для блага страны — чтоб царица родила преемника, в чем все сходятся, пусть она сделает отбор, сообразно ее своей склонности, пусть поймет за себя человека, при облике которого все ее ощущения воспламеняются желанием… Кого бы она ни избрала, я буду любить его, уважать и работать ему до конца ". Однако недостаточно кто еще был способен настолько терпимо глядеть на вещи. Политики и дипломаты боялись, что разгоревшийся дебош может начинать поводом для папы приподнять вопрос о наиболее благородном, с точки зрения морали, преемнике для британского престола. В Париже горькая Стюарт, услыхав английские светские сплетни, воскликнула, не сдержавшись: " Королева Англии собирается вылезти за конюшего, который прикончил свою супругу, чтоб высвободить пространство для нее! "( Какая ирония судьбы! Спустя некотороеколичество лет она хозяйка в сговоре со собственным любовником графом Босуэлом совершит покушение на личного супруга.) Николас Трогмортон умышленно выслал собственного доверенного секретаря Джонса на отчизну, чтоб довести до совета и царицы реакцию вероятной претендентки на трон. Джонсу назначили аудиенцию у Елизаветы. Она стала перед ним собранная, но утомленная и некотороеколичество сердитая. Выслушав его известие, она, по его словам, откинулась в кресле и прикрыла лицо руками, позже водинмомент засмеялась. Джонс брал на себя дерзость напомнить, что Дадли проистекает от отвратительного корня, его отец — барон Нортумберленд был чрезвычайно опасен для короны. Королева опять засмеялась. Была ли это сердитая истерика? Или хохот сообщницы, потворствовавшей в правонарушении, но убежденной в том, что ее нереально изобличить? Как бы там ни было, царица овладела собой и тихо ответила Джонсу, что следствие вполне обелило " и лорда Роберта, и ее свою честь ". Как показалось Джонсу, " неглядя на то, что дело лорда Роберта, непременно, чрезвычайно расстроило ее, царица держится чрезвычайно отлично " и быстро справится кризис. Она, безусловно, уходила из кризиса отрезвленная и разочарованная. Ее имя, ее имя чуть не погибли, ее сохранность была поставлена под опасность, и виновником опять оказался мужчина, добивавшийся ее руки. Несмотря ни на что, она всееще его безрассудно обожала. Но счастливая весна безмятежной влюбленности прошла, колдовские чары ее " цыгана " были не властны наиболее над ее разумом, желая " приятный Робин " и обладал практическиполностью ее душой. Дождливым и прохладным ноябрьским днем она сидела над муниципальными бумагами в собственном кабинете. На столе перед ней лежала крупная, увенчанная прекрасным узором и изображением ее самой на троне грамота. Это был царский аттестат, дарующий Роберту Дадли титул глава Лейстера. Она издавна обещала ему этот презент( графский титул поднял бы его еще на одну степень общественной лестницы и приблизил бы к королеве). Ей подали перышко, чтоб поставитьподпись аттестат. Но царица брала нож для бумаг и, вонзив его в грамоту, порвала ее. " Нельзя полагаться тому, у кого в роду два поколения изменников ", — ответила она на вопросительные взоры очевидцев данной гневной вспышки. Ее Робин был чрезвычайно уязвлен и упрекнул царицу в незаслуженной обиде. Она потрепала его по щеке и примирительно произнесла: " Ну нет, медведя с посохом не так просто перевернуть! " Графский титул был обещан ему к январю: он получит его в Двенадцатую ночь [8], когда рождественское пиршество добьется апогея; вданныймомент же нужно переждать и унять публичное мировоззрение. Двенадцатая ночь настала, но титула Дадли не получил. Королева совсем очнулась от волшебного сна. Постепенно все вошло в стандартную колею. Слухи успокоились, Елизавета возвратилась к делам, и Сесил снова контролировал ситуацию. Но Роберт Дадли был не из тех, кто просто сдается. ныне он был волен, и царица всееще оставалась его свещенной целью. Оправившись от удара судьбы, Белый Медведь вновьначал атаки. Он даровал Елизавете интересные по красе и дивные по стоимости подарки, устраивал в ее честь празднества, турниры и водные забавы. Королева постоянно обожала плясать с ним — Дадли был прекрасным партнером, и, склоняясь к ней в пляске, лорд Роберт как бы случайно узнавал: отчего бы ее величеству не избрать себе жена из личных подданных? Он естественно же был в курсе всех ее матримониальных игр и интриг с многочисленными иностранными кандидатами. Они, непременно, много веселились, обсуждая, как ловко Елизавета удерживала тех обязательствами, какие не собиралась делать. Более такого, лорд Роберт участвовал в выработке данной политики и как министр двора деятельно ее исполнял: поддерживал то 1-го, то иного кандидата, воспринимал их послов и обещал употребить все родное воздействие на царицу в выгоду такого или другого сударя. Но при этом он никогда не укрывал собственных надежд, что она сделает отбор в его выгоду. " Ни один хороший британец и преданный подчиненный не посоветует королеве вылезти за иноземца ", — кинул он когда-то в полемике герцогу Норфолку. Его ходатаи при дворе узнавали Елизавету, выйдет ли она за лорда Роберта. " Нет, — отвечала она, — тогда подданные встанут именовать меня элементарно “леди Р. Дадли” ". Но это поправимо, нужно только только изготовить его владыкой, а не консортом. Елизавета лишь смеялась и качала башкой. Однажды Роберт Дадли заявил, что " знает царицу лучше, чем кто бы то ни было ". Это было истиной, но всели закоулки ее души были ему ведомы? Интересно, что задумывался он о ее общественных заявлениях о намерении никогда не вылезать замуж? Считал политической забавой или дозволял, что они имеютвсешансы быть суровыми, но, как почтивсе мужчины, веровал, что его неотразимое притягательность принудит ее забыть о странноватых идеях? С иной стороны, Елизавета делала так немало противоречивых заявлений( то она не выйдет замуж вообщем, то выйдет лишь за иноземного царевича, то лишь за англичанина), что разрешено было утратить снисхождение. Дадли непревзойденно знал одно: у него нет конкурентов в сердечко царицы и единственное барьер на пути к их браку — она хозяйка. Да, она обожала его, он был ей по душе, и ей становилось отлично, когда он находился вблизи. Но делать его владыкой? Зачем, ежели он и без такого привязан к ней — должностью министра двора, тщеславием победителя? Дадли честолюбив, у него оченьмного недоброжелателей, и его предстоящее возвышенность вызовет при дворе склоки, фракционный раскол. Отдав руку ему, царица растеряет собственных коронованных почитателей и сходу лишится способности для маневра на интернациональной арене. Уильям Сесил, улучив момент, рискнул доставить ее интересу записку-меморандум с разбором превосходств и недочетов предполагаемого брака с Дадли. Первых он не отыскал совсем: " Мы ничто не достигаем браком с ним ни в отношении приумножения имущества, ни в значении добавления политического веса, плюсы или власти. К тому же встанут мыслить, что наговор о нем и королеве была истиной. Он не станет печься ни о чем, несчитая как о наделении собственных собственных товарищей имуществом, должностями и землями, что оскорбит других. Он опозорен гибелью его супруги. Он целый в долгах. И видится, выказал себя ревнивым по отношению к ее величеству ". Мудрость подсказывала ей, что брак с Дадли станет политической ошибкой. Но, как настоящая дама, Елизавета не могла отрешиться от него раз и совсем. Понимал ли он, что и в отношениях с ним она равномерно усвоила ту же манеру поведения, что и с теми, кого безжалостно дурачила, непрерывно поддерживая в них огонек веры и никогда не разговаривая ни " да " ни " нет "? Дадли же, видится, растерял сознание. В 1561 году он стал находить себе новейших приверженцев и обратился за поддержкой к Филиппу ii Испанскому чрез его посла де Куадру. В конце концов у Филиппа были все основания полагать Дадли " собственным человеком ": он выручил ему жизнь и у них постоянно были хорошие дела. ныне лорд Роберт предлагал ему совсем умопомрачительный проект: Филипп поддерживает его притязания и уверяет Елизавету вылезти за него замуж, а он, в свою очередность, став владыкой, достигает возвращения самой царицы и всей страны в католичество и примирения с отцом, то имеется исполнения тех самых критерий, какие как-то устанавливал Елизавете сам испанский повелитель. Какое прекрасное самообольщение!( Не разговаривая уже об изрядном цинизме: грядущий цитадель евро протестантизма торгует своими религиозными убеждениями, чтоб заполучить царицу и корону.) Но как симптоматичен был этот проект: как в родное время Филипп, Дадли считал, что стоит ему начинать владыкой Англии — и Елизавета исполнит все, что он пожелает. Сменить в 4-ый раз за полвека религию целой страны? — Конечно, лорд Роберт! Пойти на оскорбительное примирение с отцом, позабыв обо всех оскорблениях, нанесенных Римом ее мамы и ей самой? — Разумеется, Робин. А таккак он не был глуповат и считал, что отлично знает царицу. Может быть, Дадли элементарно желал завести Филиппа в заблуждение порожними обязательствами? Но оба были трезвыми политиками и не стали бы растрачивать время на заранее мистические прожекты. Эти люди просто недооценивали Елизавету как самостоятельную личность в политике и бесхитростно считали, что им просто удастся изготовить из царицы пешку. Она же предпочитала сохраниться ферзем. 30 июля 1561 года Дадли устроил для Елизаветы водную феерию на Темзе. Епископ де Куадра, посол Филиппа, втомжедухе был приглашен полюбоваться праздником с царской баржи. Елизавета была радостна и очевидно наслаждалась зрелищем. Они быстро болтали и перекидывались шутками с лордом Робертом, и он внезапно коварно увидел, что они могли бы пожениться прямо вданныймомент, таккак под рукою имеется даже епископ. Королева утонченно ушла от ответа, сказав: " Боюсь, его познание британского мало, чтоб вести эту церемонию ". Близился август, и она готовилась к собственной первой поездке по стране. Вместе со всем двором Елизавета проследовала чрез графства Эссекс, Сассекс, Хертфордшир и Мидлсекс, и всюду ее приветствовал люд и веселило местное дворянство. Елизавета с наслаждением пожинала обильный сбор восхищения и поклонения. Дадли был горячо вблизи. Они совместно охотились в торфяниках Эссекса, совместно прыгали по полям шафрана — ласковые цветочки лишь поднимали из земли свои головки. Королева провела некотороеколичество дней в его поместье в Уонстеде. И… ничто не вышло. Более такого, ему отваживались препятствовать, отвлекая интерес царицы. Сэр Уильям Петр, кпримеру: у него также был дом в Эссексе и он желал не стукнуть в грязь лицом, а втомжедухе молодой Томас Хинедж — один из грядущих победителей, и остальные. Поощряя конкуренция посреди придворных, Елизавета давала взятьвтолк, что не собирается отбирать собственного расположения благородных интереса и куртуазных кавалеров — как солнце, которое освещает не одному, но всем. Она искренне забавлялась, поддразнивая собственного Робина. Порой ему, обязано быть, казалось, что у нее нет сердца. Но когда проломил час испытаний, царица опять доказала, что для нее нет поближе человека, чем Роберт Дадли. Осенью 1562 года Елизавета водинмомент заболела оспой; она лежала без сознания во замке Хэмптон-Корт. Несколько придворных дам уже скончались от заболевания, и Тайный комитет готовился к новеньким потрясениям — царица умирала, не оставляя преемника престола. Придя в себя на некотороеколичество часов, Елизавета выразила свою заключительную волю, шокировавшую всех: в случае ее погибели назначить лордом-протектором царства Роберта Дадли. Не собственного кузена барона Норфолка, не 1-го из британских аристократов, в чьих жилах лилась царская кровь, а такого, кого все они считали parvenu. После собственной погибели она вконцеконцов желала давать ему то, что лорд Роберт неудачно достигал от нее при жизни, — трон. К счастью, Елизавета выздоровела, подругому, принимая во интерес темпераменты тех, кто окружал престол, ее заключительный презент победителю мог бы начать усобицу и гражданскую войну. Ослабевшая, бледная, со следами оспы на лице, какие еще продолжительно заживали, она чуть ли желала, чтоб Робин видел ее таковой. Но муниципальные дела не вытерпели отлагательства — королеве нужно было в комитет, ее ждали в палате. Тогда она сделала Роберта Дадли членом собственного Тайного совета — узкого кружка высших министров и самых доверенных советчиков, и его вероятная досада при облике лица его госпожи сглаживалась оказанной ему честью замечать ее в кружку особенно избранных. Герцог Норфолк шел с Дадли башка в голову в придворной гонке за почестями и титулами: их совместно посвятили в рыцари ордена Подвязки, сразу с царским победителем его ввели и в Тайный комитет. Но магнат и ближний родственник царицы не мог смириться с тем, что " цыган " приобретает одинаковые с ним милости. Более такого, он не мог не увидеть, что сам быстрее служит ширмой для успокоения публичного представления: царица желала представить окружающим, что награждает и различает не 1-го лишь Дадли. Его нелюбовь вконцеконцов выплеснулась на дворцовом теннисном корте в пребывании самой царицы. Когда взволнованный забавой Дадли небрежно брал из рук Елизаветы платок и отер им лицо, барон рассвирепел и крикнул, что тот — нахал, собираясь швырнуть в неприятное лицо ракеткой. Королева разняла их, сказав кузену много обидных слов. Все трое навечно запомнили досадную сцену. 6 сентября 1564 года, в праздник святого Михаила, Роберт Дадли вконцеконцов получил издавна обещанный ему титул — он стал бароном Денби и графом Лейстером. Елизавета была в хорошем расположении духа, и присутствующие увидели, как, совершая церемонию посвящения, она одарила новоиспеченного глава дружеским шлепком по шее. С удивительной упорством Лейстер снова и снова восстанавливал свои атаки и не отходил от намерения жениться на неуступчивой женщине сердца. За крайние два года у него, как и у остальных членов совета и парламентариев, накопилось много новейших доводов в выгоду немедленного замужества царицы. Международная ситуация становилась все наиболее запутанной: соседей — Шотландию и Францию — завладели верующие распри, и Англия неуклонно втягивалась в них. В данной ситуации было элементарно нужно безотлагательно противопоставить католичке Марии Стюарт законного преемника. Пока Елизавета медлила, это могли изготовить остальные, кпримеру, младшие сестры несчастной царицы Джейн Грей. Они выросли и перевоплотился в симпатичных юных особ, владевших, сообразно завещанию Генриха viii, правами на трон. Обе, но, повели себя очень глупо. Старшая — леди чистота Грей, ждя малыша от глава Хертфорда, торопливо вступила с ним в секретный брак. То, что она не испросила разрешения у царицы и Тайного совета, само по себе уже влекло обвинение в гос измене, так как стиль шла о возможной наследнице престола. Но сверх такого, ее муж убежал, поп, венчавший их, погиб, а акт о браке она умудрилась утратить. В итоге юная дама совместно с ребенком оказалась в Тауэре, оставаясь тем не наименее приманкой для тех, кто захотел бы применять ее в случае муниципального переворота. Младшая Грей дискредитировала себя связью с начальником своей охраны, практически простолюдином, что вполне вывело ее из расчетов всех политиков. И все же сестры Грей представляли вероятную угроза для Елизаветы. Но наиболее только испугала муниципальных супругов заболевание царицы и вероятность ее внезапной кончины без официально назначенного наместника. Неудивительно, что в 1563 году парламент в самых верноподданнических выражениях снова умолял Елизавету вылезти замуж или именовать преемника. Она обязана была быть готова к тому, что рано или поздно будетнеобходимо возвратиться к этому щекотливому вопросу. Елизавета не собиралась давать, но она не желала и осложнять дела с парламентом. Чтобы победить время, царица решила уверить депутатов, какбудто серьезно раздумывает над замужеством и скоро воспримет заключение. Это была искренняя ересь, облеченная в форму блестящей речи. Елизавета тыщу раз на все лады повторила, что обожает собственный люд и не оставит его мольбы без интереса, так как на карту поставлена сохранность страны. Чтобы удовлетворить депутатам, она затеяла маленький спектакль, сначала изобразив слабую и робкую даму, " которой недостает ни ума, ни памяти ", ни решимости анализировать о деле таковой значимости. Сколько сарказма и шутки было в данной комедии! Потом бережливо напомнила им, что лишь что чуток не простилась с жизнью, но и на смертном одре задумывалась только о них. Их глаза обязаны были увлажниться и увлажнились, когда они услышали: " Хотя погибель овладела практически всякой моей клеткой, так что я даже хотела, чтоб непрочная нить моей жизни, тянувшаяся, как мне казалось, очень продолжительно, была бы бесшумно пресечена рукою Клото, но все же я возжелала тогда жить… не столько из-за личного спасения, насколько из-за вашего. Я знала, что вобмен этого королевства я могла бы восторгаться наилучшим, присутствуя в вечности… Но не думайте, что та, которая в остальных делах обнаруживала соответствующую заботу о вас, в деле, касающемся ее и вашей сохранности, станет беспечна… желая в этом принципиальном и серьезном деле я хочет отсрочить собственный протест до иного времени, таккак в такие глубины я не могу окунуться со настолько маленьким умом… " Палата общин, убаюканная данной благостной речью, согласилась повременить, поверив королеве, как еще продолжительно станет ей верить. Но когда лорды осмелились требовать на выборе официального наместника, покуда царица не вышла замуж, она отбросила сантименты и в совсем другом, инициативном манере отдала им обескураживающую отповедь: она-де еще не так ветха, чтоб именовать преемника, и " отметины у нее на лице — только только оспины, а не морщины, и даже ежели кому-то она видится старенькой девой, Господь пошлет ей деток, как послал их в родное время святой Елизавете ". После таковой твердой охраны никому более не захотелось вторгаться в ту сферу, которую царица считала углубленно собственной. Прошло три года, и новейший парламент, собравшийся в 1565 году, начал свою сессию с такого же проклятого вопроса о престолонаследии и замужестве. Накануне его обсуждения Тайный комитет сдержанно намекнул королеве, что она обязана отдать некий протест собственным подданным. Елизавета так, как какбудто за три года ее ярость нисколько не остыл, заявила, что это дело касается не парламента и совета, а лишь ее самой. Она же не хочет именовать имя преемника, ибо это обозначало бы " захоронить себя живьем ". Следующий удар обязана была заполучить палата общин, которая, вместо такого чтоб дать королеве требуемые субсидии, опять принялась обсуждать вопрос о ее браке. Но достался он на долю лордов, точнее, их делегации, неуместно появившейся к королеве. Елизавета рухнула на них, сказав, что депутаты нижней палаты — бунтари и что во эпохи ее отца никто не дерзнул бы новости себя схожим образом. " Милорды, — кинула она им под конец, — делайте что желаете. Я же буду действовать так, как считаю необходимым ". Всякий, кто заикался в пребывании царицы о ее браке, рисковал накаркать на себя громы и молнии. Герцога Норфолка, который на заседании совета осмелился заговорить о ее замужестве, Елизавета именовала предателем. Когда же другие советчики поддержали его, она обвинила их всех, подключая Лейстера, в мятеже. Повернувшись к нему, она с горечью произнесла: " Я задумывалась, что ежели цельный мир отвернется и покинет меня, вы этого не сделаете ". Граф воскликнул, что готов помереть у ее ног, но только услышал в протест, что " это не владеет нималейшего дела к занятию ". Она, но, сдержала свои эмоции, когда 5 ноября 1566 года давала протест на общую петицию обеих палат парламента. " Слово сударя владеет особенным весом, в индивидуальности сказанное в общественном месте, — произнесла она, — и желая ранее она заявляла, что ее сознание бунтует против брака, сейчас пусть никто не колеблется, слыша, как она заверяет их, что крепко хочет вылезти замуж, и она докажет это на деле, как лишь придет время и представится вероятность ". То была ещеодна уловка, но, таккак Елизавета вправду возобновила брачные переговоры с эрцгерцогом Карлом, парламентариям оставалось только верить и ожидать, когда вконцеконцов " придет время ". Этот вопрос тревожил и терпеливого эрцгерцога, отправившего в Лондон новейшего посла — Адама Цветковича. В его пребывании Елизавета превозносила известный дом Габсбургов, но единожды на его завуалированный вопрос о факторах ее упорного уклонения вылезти замуж она нежданно ответила, совсем сбив Цветковича с толку: " Я никогда и никому не разговаривала, что не выйду замуж за глава Лейстера ". Очевидно, она задумывалась о собственном. В крайние полтора-два года их дела с графом неуклонно ухудшались. Даже терпению лорда Роберта пришел конец — он устал от противоречивых заявлений Елизаветы, от кокетства в политике и политики в сердечных делах. Когда в 1565 году она очевидно стала показывать интерес Томасу Хинеджу, Лейстер решил пользоваться тем же орудием, чтоб начать горячность царицы. Елизавета уходила из себя, тем наиболее что ее соперница — Летиция Ноллис оказалась не лишь привлекательна, но и разумна, и то, что начиналось как простой флирт, переросло со порой в реальный роман. В Виндзорском замке на очах у придворных меж королевой и графом разыгралась ссора: она винила его в измене, а он отвечал тем же, напоминая, как продолжительно и неудачно умолял ее руки. В конце концов Елизавета кинула Лейстеру в лицо слова, какие продолжительно носила в себе, вопль ее души, наиболее секретные опаски на его счет: " Если вы намереваетесь править тут, я позабочусь, чтоб этого не приключилось. Здесь станет лишь одна госпожа и не станет государя! " Потом, после обоюдных уговоров и слез, они, очевидно, помирились. Но никогда уже дела меж ними не были таковыми, как доэтого. Их роман сонно длился, дружба и размещение сохранялись до самой погибели Лейстера в 1588 году, но слова, произнесенные королевой во время ссоры, поставили точку над i. В их отношениях более не было места недосказанности и вере — она не даст во администрация этого человека ни себя, ни собственный престол, ни свою страну. Он не сумеет ими благородно воспользоваться. Однажды шотландский посол произнес ей: " Мадам, я знаю Ваш царский характер. Я размышляю, ежели бы Вы вышли замуж, Вы были бы лишь королевой Англии, сейчас же Вы — повелитель и царица сразу. Вы не потерпите государя ". Он угадал ее идеи. Елизавета и далее сходит одна. Белый пеликан победил Белого Медведя. Хотя, быть может, в душе, она и оплакивала эту победу. Глава iii ГЛОРИАНА Я не опасаюсь погибели, ибо все люди бренны. И желая я только только дама, у меня не меньше мужества, приличествующего моему сану, чем у моего отца. Елизавета i Война, чума и шотландская двоюроднаясестра Историки, какие пишут биографии больших, разделяются на тех, кто вдохновенно формирует легенды, окружая собственных героев романтическим ореолом, и тех, кто с настойчивостью трудолюбивого Сальери развенчивает эти легенды, срывая нимбы и не оставляя камня на кремне от благородных легенд. Своим стилем Елизавета должна себе не меньше, чем историкам. Она создавала его хозяйка, лицедействуя, хитря, но иногда выражая настоящий геройский интерес и оставив по себе легенды. Она тем не наименее оказалась фактически неуязвимой для критиков. Вы ни минутки не верите в ее открытость, чистоту, девственность и т. п.? Так восхититесь ее политической ловкостью, ибо она принудила почтивсех поверить в это. Вам не импонирует ее беззастенчивое манипулирование людьми? Тогда дайте должное тому, как она заставляла их работать интересам дела, престола, страны, играя на их амбициях и честолюбии. Она нередко обожала наряжаться в белоснежные безобидные одежды, но при этом постоянно оставляла пространство для какой-либо задорной выходки, чтоб намекнуть всем, что это только бал-маскарад, забава, а не ее истинное " я ". Поэтому ею веками балдели и романтики и прагматики. Однако ниспровергатель легенд никогда не случается так добродушен, чтоб просто смириться с чьей-то неоспоримой, практически фольклорной легендарностью. Он без устали отыскивает у героини ахиллесову пяту и, видится, обретает ее. Почему это все вообразили, какбудто Елизавета владела необыкновенным разумом и была нестандартным политиком? Ведь выработка стратегии наружной и внутренней политики — награда никак не царицы, а ее окружения, всех данных опытных и знающих людей — канцлеров, советчиков, секретарей. Именно им Англия должна тем подъемом, который совсем незаслуженно приписывают воздействию царицы и именуют " елизаветинской эрой ". Такое обвинение довольно основательно и заслуживает такого, чтоб его разглядеть. Природа тогдашней политики практически в одинаковой ступени соединяла в себе персональную и коллективную ответственность за выработку решений. Государство находилось на пути к современной системе управления, совсем сложившейся в Новое время. Личная администрация и престиж монарха уже уравновешивались наличием таковых органов, как Тайный комитет и парламент; первый в определенной ступени делил с монархом исправные функции, 2-ой — законодательные. Они были предусмотрены для " совета ", контакта сударя с его подданными, обратной связи с социумом, и при желании он постоянно мог базироваться на них в выработке важных решений. Но предписания данных органов не были для него обязательными, не ограничивали на деле его власти, и о настоящем делении суверенитета, а следственно, и ответственности за проводимую политику, еще не было и речи. Таким образом, сам процесс принятия решений был деперсонифицирован, избранная же линия постоянно несла на себе мощный след особенности монарха. И только от собственных свойств крайнего зависело, как углубленно он вникал в муниципальные дела и в какой-никакой мерке отдавал их на откуп иным. Парламент в ту пору быстрее подсказывал юного политика, более желающего воспринимать роль в управлении, чем умеющего это делать. Его составом манипулировали, его инициативы и дебаты часто ориентировали бывалые муниципальные чиновники — члены Тайного совета. Именно их руками делалась настоящая политика в тюдоровскую эру. Самостоятельная роль опытных министров, иногда стоявших у кормила власти не одно десятилетие, была чрезвычайно велика, но крайнее словечко все же оставалось за сударем. Поэтому в окончательном счете успех или неуспех правления в одинаковой ступени определялся четким избранием людей, занимавших высшие посты, и умным поведением монарха, его возможностью принимать информацию и обдумывать ее. Придя к власти, Елизавета окружила себя людьми, которым непременно верила; кое-кто из них верно служил еще ее папе, почтивсе были проверены на прочность в годы гонений Марии Католички. В ее совете все было сбалансировано: старая кровь благородных аристократов Сассекса, Винчестера, Ховарда, Клинтона, Шрусбери и деловые свойства профессионалов-чиновников, таковых как Уильям Петр или Томас Чейни, лисья апрош Сесила, выходца из рядового рыцарства, бесценный эксперимент Николаса Уоттона, 1-го из самых одаренных елизаветинских дипломатов, здравый ум Николаса Бэкона, отца известного философа, и характер Роберта Лейстера. Все советчики, за исключением крайнего и барона Норфолка, были ветше и опытнее царицы. Естественно было ждать, что она доверится их престижу, а хозяйка отстранится от политических дел и предастся наиболее характерным ее полу и возрасту удовольствиям и утехам, только времяотвремени наведываясь в комитет, чтоб поставитьподпись приготовленные для нее бумаги. Но все обернулось совершенно подругому. Дочь Генриха viii верила министрам, но совсем не собиралась давать им ни одну из собственных прерогатив. Однажды, когда французский посол проговорился, что желал бы испросить аудиенции, чтобы выложить принципиальное дело королеве и ее совету, она властно увидела ему, что нет такового дела, которого она не могла бы слушать хозяйка и взять по нему заключение без каждого совета. Помимо желания вникать во все тонкости наружной политики у нее были и надлежащие способности — познание множества иностранных языков, что дозволяло королеве без посредников новости переговоры с послами большинства европейских стран.( Вот когда Роберт Лейстер мог жалеть, что не последовал советам собственного учителя Роджера Эшама, который советовал ему более интереса уделять гуманитарным наукам и языкам, ибо языки — путь в огромную политику.) В первые годы царствования независимость и неуступчивость царицы нередко обескураживали седобородых министров, а иногда приводили их в уныние, так как юная дама управлялась некий собственной, не постоянно понятной им логикой. Постепенно ее общие подходы к политике прояснялись, обретая все наиболее точные контуры: предельная осторожность во внешнеполитических делах, отказ от только, что могло бы спровоцировать интернациональный церковный конфликт с ролью Англии, и последняя бережливость в муниципальных расходах. Решение хотькакого вопроса, касавшегося помощи братьев по вере, вмешательства в посторонние верующие распри или требовавшего огромных расходов, могло быть неодинраз отложено ею и затянуто до предела. Советники именовали это " дамской нерешительностью ", но это было что-то другое. Елизавета желала быть полностью уверена, что заключение, принятое ею и советом, станет самым выверенным и обоснованным из всех вероятных. Более функциональной участницы и внимательной слушательницы дискуссий, какие разворачивались в зале совета, невозможно было доставить. Как хотькакой верховный общественно-политический орган, комитет нередко раздирали противоречия, представления министров по важным вопросам далековато не постоянно совпадали, и на долю данной дамы выпадала роль судьи, за которым оставалось крайнее словечко, — самая тяжелая из всех ролей. Постепенно она выработала некоторый modus vivendi с членами совета, обычно пристально выслушивая доводы всех сторон, поддерживая тех, кто высказывал хоть малейшее колебание в справедливости предлагаемого пути, чтоб вынудить их оппонентов приносить новейшие подтверждения и резоны в выгоду собственных идей. И только взвесив все " за " и " против ", она воспринимала чью-то сторону. Даже таковой усмотрительный подъезд не был, тем не наименее, гарантией непременного успеха, и у елизаветинского управления было много ошибок и провалов в политике. А ежели принятое заключение, казавшееся всем более обоснованным, не приводило к желаемым результатам, это обозначало, что происшествия оказывались посильнее не лишь ее, но и корпоративного интеллекта советчиков. Но по последней мерке от упрека в том, что царица только покорно следовала воле собственных министров, ее следует освободить. В целом ряде случаев невезения происходили как раз тогда, когда она уступала им, поддавшись на длинные уговоры, а не следовала своей интуиции. И ежели находить серьезных за ее политику в первые годы царствования, то приходится признать, что конкретно решительные муниципальные мужи втянули Елизавету кроме ее воли в ее первую войну, так затянув комок англо-франко-шотландских противоречий, что его довелось развязывать возле 20 лет. В мае 1559 года в соседней Шотландии разразилось возмущение протестантов против королевы-регентши Марии Гиз — француженки, мамы Марии Стюарт, находившейся в то время во Франции. Пылкие проповеди Джона Нокса, искренний церковный порыв шотландских протестантов отыскали отклик в сердцах почтивсех шотландских лордов, недовольных засильем французов в их стране и готовых под лозунгом борьбы с католицизмом завладеть земли церкви, как это сделали повелитель и дворянство в Англии. Победа протестантов в Шотландии казалась так на руку британцам, что Тайный комитет практически лихорадило от побуждения: уверенные протестанты — Сесил, Ноллис и остальные — считали, что ежели проявить шотландцам своевременную содействие, то французские войска, стоявшие в Шотландии, будут изгнаны с острова, а победа протестантской веры на севере сотворит предпосылки для вероятного соединения 2-ух королевств, и позиции Англии и самой царицы существенно упрочатся. Елизавета меж тем не желала закрывать глаза и на опасные стороны союза с шотландскими единоверцами: он обозначал неминуемую войну с Францией при полном отсутствии средств в казне и больших наружных долгах, оставленных ей в имущество Генрихом viii. В случае неблагоприятного финала следовало ждать французского вторжения в Англию( можетбыть, при помощи Рима) с непременной попыткой высадить Марию Стюарт на британский трон. Королева не желала и опасалась данной борьбы( и ежели это было данью ее дамской беспомощности — трижды благословенна бессилие). Никакие уговоры Сесила, имевшего повадку все кропотливо взвешивать и сочинять меморандумы, убедительно демонстрировавшие позитивные и отрицательные стороны хотькакого шага, не уверяли ее, что " рго " перевешивают " contra ". Протестантские лорды Шотландии и их английские ходатаи сделали предписание о введении Англии в войну на их стороне еще наиболее соблазнительным: они уже видели воочию, как царица Англии смешивается браком с графом Арраном — ближайшим после Марии Стюарт кандидатом на шотландский трон, и ежели крайняя не оставит отпрысков или не станет признана протестантскими подданными, уния Шотландии и Англии будет реальностью. Секретные службы Елизаветы практически выручили Аррана, который тайком пробирался из Франции на отчизну, скрываясь от охотившихся за ним католиков, но ни любовные происшествия их встречи, ни нескончаемое восторг и благодарность, какие граф принес к ногам царицы, не помешали ей увидеть, что юный человек глуповат, а можетбыть, и сердечно нездоров. Она не хотела выплачивать британской кровью за сомнительный брак. Единственное, что комитет сумел достигнуть от царицы после нескольких месяцев бесплодных препирательств, — так это кровопускания казне. Не ее войска, а средства, занятые в банках Антверпена, потекли чрез шотландскую рубеж. Но единожды брав на себя роль секретной покровительницы бунтовщиков, Елизавета продолжала играться ее восторженно, с мастерством хитрой субретки из комедии масок, которую тяжело словить за руку. Прежде только она водрузила на видимое пространство в собственном замке Хэмптон-Корт портрет регентши Марии Гиз( его, возможно, довелось вытянуть из какого-либо подвала и продолжительно вычеркивать пыль). Зато когда шотландский посол появился ко двору, чтоб сообщить ответ против вмешательства Англии в шотландские дела, Елизавета подвела его к портрету его госпожи и трогательно заверила в собственной искренней симпатии к ней. Посол был сбит с толку и доносил: " Кажется… она не питает ничто, несчитая хороших целей предохранять мир и дружбу меж Вашими Величествами ".( Тем порой за его спиной воспринимали Аррана.) К чести дипломата, он быстро разобрался в ситуации, но изобличить Елизавету в помощи протестантов в Шотландии было нереально: ни строки, адресованной к ним, не было написано ее рукою, всевозможные заверения, какие бунтари получали от ее имени, ежели о них становилось понятно официальному Эдинбургу, объявлялись личной инициативой ее сановников, и царица немедленно обещала " выяснить ", " ориентироваться " и взять меры против аналогичного своеволия. С неподдельным восхищением шотландец признавал: " Из сейчас здравствующих она — самый-самый мощный игрок в таковой забаве ". Он написал это, возвратившись с следующий аудиенции, где Елизавета доверительносерьезно произнесла ему, что " очень приподнято оценивает свою честь, чтоб осмелиться произносить одно, а делать иное ". Столь напыщенное высказывание, вероятно, так развеселило ее, что она, уже смеясь, еще раз повторила его и наказала послу в точности дать ее слова его госпоже. Протестантам в Шотландии тем порой сильно не везло, они вытерпели поражение за поражением. И царица была обязана изготовить еще один шаг навстречу им, отправив к берегам Шотландии некотороеколичество кораблей под командованием юного адмирала Винтера, чтоб перекрыть содействие с моря, поступавшую для французской армии с континента. Винтер завладел два французских корабля, а в протест на требование отдать разъяснение собственным деяниям заявил, что исполняет войну шотландского побережья элементарно для личного наслаждения, без указа или санкции его царицы. Это было уже очень. Война надвигалась. Весь Тайный комитет, за исключением лорда — хранителя печати Николаса Бэкона, выступал за изобретение боевых действий. Королева была против, полностью деля мировоззрение прижимистого лорда-хранителя: государство в долгах и не вынесет бремени борьбы, дворянство в нищете, духовенство обобрано казной, горожане и фермеры не в состоянии составить средства на содержание армии. Елизавета сдалась только в феврале 1560 года, когда стало светло, что шотландские протестанты неизлечимо проигрывают. Доводы ее разума уступили религиозным симпатиям большинства ее советчиков и публичному понятию. 27 февраля в Бервике фавориты шотландских бунтовщиков предложили королеве Англии брать их страну под собственный протекторат, и британцы начали открытую интервенцию под лозунгом охраны протестантизма. Не дав опомниться Франции, при попустительстве церковной Испании и повальном согласии кальвинистов в Нидерландах, они стали скоро одерживать вершина. Успех, но, не веселил Елизавету, продолжавшую ссориться с Сесилом вследствии шотландских дел, " какие ей совершенно не нравились ". 6 июля 1560 года в Эдинбурге был подписан контракт, закреплявший победу британцев и шотландских протестантов в данной борьбе. Поскольку горькая Гиз к этому времени погибла, администрация передавалась регентскому совету шотландских протестантских лордов, протестантское религию становилось официальным, французские войска оставляли полуостров. Последнее было настоящим достижением британцев, гарантировавшим их условную сохранность. Однако Елизавета и ее комитет полагались вытянуть из собственной победы еще болеезначительный общественно-политический основнойкапитал. Королевской чете в Париже — Франциску ii и Марии Стюарт — было предложено совсем отрешиться от подключения в свои гербы знака Англии, то имеется от каких бы то ни было претензий на ее престол( позже историки назовут англошотландскую войну " борьбой инсигний " — символов царского плюсы). Франциск и горькая не ратифицировали Эдинбургский контракт и не сняли собственных претензий на английскую корону. С точки зрения Елизаветы, битва оказалась бесплодной: она только обострила дела с Францией, не устранив конкурентов. Это была странная победа, которая не веселила молоденькую победительницу; как бы ни заискивал ей Сесил, превознося успех, одержанный на главном же году ее царствования, в период " ее девичества ", как бы ни ликовали протестанты в Европе, называя ее преданной защитницей " всеобщего дела ", Елизавета оставалась безучастна к нежеланному триумфу, как какбудто предчувствуя оченьмного бед, какие он доставит ей в будущем. И ее чутье стоила понятий всех ее разумных советчиков совместно взятых. Свою вторую войну Елизавета проиграла и не столько действительному сопернику, насколько силе наиболее суровой — чуме. История со сползанием к борьбе повторилась во всех деталях в 1562 году. На этот раз царицу пихали вмешиваться в распрю меж католиками и протестантами-гугенотами во Франции. События там заполучили трагический кругооборот. 1 марта 1562 года люди Гизов напали на гугенотов во время церковной службы в местечке Васси и устроили кровавую резню. Это весть всколыхнуло гугенотов на юге и по всей стране, и во Франции началась гражданская битва. Гугенотам доводилось туго, и один из их фаворитов — царевич Конде — обратился за поддержкой к Англии. У Елизаветы начинала накладываться стойкая имя покровительницы протестантов во всей Европе, но, Боже, как она этого не желала! Она опять цеплялась за любой повод, малейшее колебание, чтоб не входить в конфликт, опять ее осаждал Сесил со своими выкладками " за " и " против ", и опять, по его понятию, все было — " за ". Если бы гугенотам получилось нанести поражение католикам, партия Гизов, а совместно с ней и опасность британскому престолу со стороны их ставленницы Марии Стюарт, были бы совсем устранены. Более такого, гугеноты были не бросать скинуть британцам на время какой-либо из французских портов, Гавр, кпримеру, или Дьепп, чтоб после победы он послужил гарантией возвращения Англии Кале. Эта вероятность была очень соблазнительной, чтоб ее выпустить. С современной точки зрения Елизавету разрешено свалить в захватнических устремлениях, но ежели сами французы торговали своей землей, обязана ли она была быть наиболее щепетильной? Кроме такого, Кале веками числился британской собственностью, и его потеря в 1559 году нанесла тяжкий удар по национальному самолюбию британцев; возврат порта, с их точки зрения, лишь бы вернул верность. В конце концов противодействие царицы было сломлено, и, к большой веселья протестантов, она дала веление о посылке британского контингента в Гавр. Сама Елизавета так описывала свои сомнения и противоречивые ощущения: " Когда я увидела, что мои советчики и мои подданные считают, какбудто я очень недальновидна, очень туга на ухо и очень близорука, я стряхнула с себя дремоту, сочтя себя недостойной править царством, которым я обладаю ". Лучше бы она осталась глухой к их советам… Война во Франции то затухала, то разгоралась снова. Конде попал в плен, барона Гиза уничтожили, и на время в стране установился мир. Англичан за ненадобностью тут же попытались выпроводить из Франции. Их закономерное недовольство и требование возвратить Кале не поддержали даже гугеноты, зазвавшие их на континент при поддержке данной приманки. Английская войско укрепилась в Гавре и была полна решимости сдерживать этот порт до верного решения конфликта. Штурмовать град католики и гугеноты направились плечом к плечу. К тому же у французов возник могущественный союзник — чума. Эпидемия оченьбыстро распространялась, британцы лишались до ста человек в день. В конце июля 1563 года Гавр был сдан. Англия совсем растеряла веру вернуть Кале. Как несправедлива оказалась на этот раз деяния к Елизавете. То была не ее битва, но ее поражение. Не утруждая себя поиском обстоятельств, почтивсе ворчали, что виновата в данной дорогостоящей и безрезультатной затее царица: " Вот ежели бы у нас был повелитель, мы не испытали бы такового стыда, а что ожидать от дамы? " Не лишь славу, но и провалы общих решений ей доводилось хватать на себя. Но и тут она сохранила присутствиедуха и повела себя с подлинно царским плюсом, удержавшись от обольщения переложить всю ответственность на тех несчастных, измученных и пристыженных поражением боец, какие ворачивались на отчизну из Франции. Перед эвакуацией армии она писала лорду Уорику, их командующему: " Я быстрее выпью кубок, целый пепла, чем допущу, чтоб вам не оказали содействие с моря и с суши ". Елизавета не желала, чтоб их оплевывали и осмеивали, и рвалась собственно встречать останки собственной армии в Дувре, чтоб приободрить их, но комитет воспротивился: прерывистое дыхание заросших щетиной и изможденных британских боец было дыханием чумы. Эпидемия быстро охватила Лондон, двор в спешке покинул столицу, оставив град во власти смертельной заразы. Унеся некотороеколичество 10-ов тыщ жизней, не делая различий меж католиками и протестантами, чума поставила точку в борьбе, на время отбив у британцев охоту к роли в посторонних религиозных ссорах. С главного дня царствования Елизаветы, что бы она ни делала, о чем бы ни задумывалась, ее всюду преследовала малость шотландской кузины. Истории было угодно так тесновато переплести их судьбы, что любая стала для иной кем-то вроде индивидуального беса, притаившегося за левым плечом и подмечающего любой неправильный шаг, любой просчет. Хотя они никогда не встречались, две дамы были обречены начинать соперницами самой собственной кровью и рождением. горькая Стюарт в юности могла подольше сохраниться безмятежной при упоминании имени Елизаветы. Совсем юной женщиной эта полушотландка-полуфранцуженка стала супругой французского дофина, еще наиболее молодого мальчика; и не венценосных деток, а их родственников тревожило то, что в знаке Франции сохранились три " британских " льва, а в знаке Англии — три " французские " лилии( теоретически Елизавета могла представить претензии на французскую корону, как и горькая — на английскую). По мерке такого как росла неприязнь Гизов к протестантам, мысль о вероятных правах Марии муссировалась все почаще, и она не могла не изучить по отношению к Елизавете, данной незаконнорожденной, такого враждебно-презрительного тона, который был свойственен для французского двора. Своим откликом об британской королеве и Роберте Дадли она умудрилась летально обидеть ту, которую никогда не видела. Однако в ее отношении не было глубочайшего собственного неприятия или уверенной враждебности — девочка элементарно повторяла то, что разговаривали все. Для супруги Франциска ii Елизавета не была причиной собственной жизни, хоть в маленькой ступени определявшим ее судьбу. Но водинмомент все поменялось: в Шотландии протестанты восстали против ее мамы, которой она скоро лишилась, как и супруга, погибшего чрезвычайно юным человеком. Девятнадцатилетняя женщина, вдовствующая царица, обязана была возвратиться в страну, которой практически не знала, к подданным, какие, по ее понятию, были еретиками и ненавидели французов и католиков, а она была полуфранцуженкой и правоверной католичкой. И в довершение только она становилась соседкой той, которую ее изучали разглядывать как соперницу. Более такого, Елизавета уже показала, как она может быть опасна, поддерживая протестантов в Шотландии и навязывая Марии Эдинбургский контракт. Что, ежели двум кузинам внезапно будет тесновато на одном полуострове? ныне их состояние полностью уравнялось: не лишь Елизавета боялась Марии, но и та опасалась англичанки и способности новейшей интервенции. Их первые контакты были нервными и плохими. горькая, находясь во Франции, попросила у Елизаветы гарантий безопасного проезда чрез Англию в Шотландию, а в протест получила предписание доэтого отрешиться от прав на английскую корону. Гордая шотландка выбрала подвергнуться риску и свершить наиболее долгое и опасное морское странствие. Она возвратилась в Эдинбург в августе 1561 года. Двух цариц так нередко противопоставляли друг другу, изображая их полными противоположностями( Марию — прелестной, горячей, увлекающейся, Елизавету — старенькой, лукавой, расчетливой и психологически ущербной), что непроизвольно охото, отбросив литературные выдумки, возвратиться к фактам. Как это ни удивительно, всеобщего в их нравах и расположении было еще более, чем различий. Как и Елизавету, Марию невозможно было именовать прекрасной, быстрее напротив, но обаятельной — непременно. Она получила красивое образование, приличествующее особе ее ранга, истина, в различие от Елизаветы не обнаруживала особенной склонности к наукам; музыку же, пляски и верховую езду обе царицы обожали одинаково. Обе были реальными светскими львицами, умели подчинять и воспользоваться поклонением. И желая меж ними была практически десятилетняя разница в возрасте, контраст меж королевами совсем не был так разителен, как этого хотелось бы беллетристам. Елизавета была кем угодно, лишь не несчастной дурнушкой или страдающей от комплексов старенькой девой, а горькая, в свою очередность, была более чем элементарно легкомысленный бабочка, легкомысленно порхающий по жизни, — она в совершенной мерке владела и политическим чутьем, и возможностью к лавированию, и жестким нравом. Ее первые шаги по возвращении в Шотландию потрясающе подсказывают то, что делала Елизавета в Англии, с той только различием, что Марии Стюарт довелось делать в очевидно злобном окружении. И тем не наименее юная дама смогла повести себя так, что влечения улеглись, мятежные подданные смирились с тем, что у них станет королева-католичка, придворные ворчали, но стали все почаще прибывать в царскую часовню, чтоб слушать мессу совместно с ней. Она очаровала почтивсех приятной, спокойной стилем обхождения, радостным характером и умением отыскать подъезд к любому. Правда, горькая " царствовала, но не правила ". Реальная администрация находилась в руках протестантских лордов — Мэтланда и Мюррея, ее незаконнорожденного брата. Оба были англофилами, благодарными Елизавете за помощь во время протестантского восстания. Разумеется, в данных критериях ни о каких демаршах Марии против Англии или ее ответных претензиях на британский трон не могло быть и речи. Она и хозяйка чрезвычайно быстро поняла надобность политической переориентации: во Франции при новеньком короле Карле ix ее родственники Гизы лишались бывшее воздействие, а испанцы, желая и приветствовали в ней католичку, всееще разглядывали ее как ставленницу злобной Франции. При отсутствии союзников добрососедские дела с Англией были чрезвычайно главны для нее. А Мюррей и Мэтланд внезапно со всей очевидностью сообразили, что конкретно благодаря правам Марии меж Англией и Шотландией вероятен блестящий общественно-политический компромисс, всеобъемлющий и устраивающий всех: ежели царица Елизавета крепко решила не вылезать замуж, отчего бы ей не огласить шотландскую кузину собственной официальной преемницей? Это совсем привяжет к ней былую соперницу, превратив ее в союзницу, а уния Англии и Шотландии совершится бескровно и свободно. Марии мысль приглянулась, Елизавету сначала удивила: она выбрала бы бесспорный отказ кузины от прав на английскую корону. Она совсем не хотела определять преемника, что шло бы вразрез с ее извечным положением удерживать всех в неопределенности, а следственно, в зависимости от ее личного выбора. К тому же кандидатура католички была очень непопулярна посреди британцев. Тем не наименее царица Англии вступила в переговоры. Здесь были способности для торга, для забавы, а означает, и для выигрыша. Ее козырем было преимущество улаживать судьбу престола, мощной картой Марии — права на него. Их позиции были одинаковы. Это проявилось и в том, что к шотландскому двору устремились дипломатические сваты со всей Европы. Те наиболее претенденты, какие соревновались за руку Елизаветы, чрезвычайно скоро осмыслили, что брак с Марией Стюарт, шотландской вдовой, может со порой доставить в приданое не лишь Шотландию, но и Англию. Однако это могло статься, лишь ежели Елизавету устроил бы таковой брак и она огласила бы Марию законной преемницей. Итак, по иронии судьбы интрига завязалась кругом трудности, которая вызывала недовольство у Елизаветы и совсем не такие отрицательные эмоции у Марии, ибо крайняя крепко намеревалась вылезти замуж, желая еще и не знала, за кого. В движение 3-х лет царицы переписывались, именуя друг друга " хорошими сестрами ", и обменивались дарами( Елизавета одно время носила на запястье медальон с маленьким портретом Марии в символ симпатии к родственнице). Их дела стали ровнее, и, может быть, ежели бы им получилось столкнуться, две юные дамы сумели бы лучше взятьвтолк друг друга и проникнуться доверием. Но их трижды намечавшаяся встреча откладывалась по политическим мотивам: во Франции обострились верующие гонения против гугенотов, и протестантской королеве, по понятию ее совета, не следовало в данных критериях пересекаться с католичкой. Парадоксально, но Елизавета, видится, была единой в британских правящих кругах, кто хорошо относился к Марии Стюарт. Все члены Тайного совета как один восстали против идеи встречи с ней и каких-то переговоров о престолонаследии. Они и мыслить не желали о новейшей католичке( память о Марии Кровавой еще была очень свежа), да к тому же еще и иностранке на троне. А может быть, их не в заключительную очередность страшилища надежда увидеть на престоле ещеодну даму? Не случаем Сесил в протест на предписания Мюррея пробурчал: " Господь поможет Англии, и у ее величества царицы Елизаветы станет сын-наследник "( и восстановится натуральный распорядок вещей, добавим мы за него). Действительно, ему, наверняка, было ужасно прикинуть на троне Англии четвертую правящую царицу подряд. Уильям Сесил беспокоился даром: его госпожа не собиралась исполнять необдуманных шагов в забаве с шотландкой. Назови она Марию собственной преемницей, и той или ее грядущему супругу сходу захочется быстрее заполучить желанную корону, не дожидаясь натуральной погибели британской царицы. Средств уменьшить ее дни нашлось бы наиболее чем довольно — яд, кинжал, католический мятеж, религиозная битва. Она хозяйка отлично знала, каким искушениям подвергается кандидат при живом монархе. Поэтому Елизавета не могла и не собиралась хвалить ни один из брачных проектов, представленных ей Марией. Ее вероятный брак с доном Карлосом, сыном Филиппа ii, или хотькаким иным католическим принцем был очень опасен. Претендентов-протестантов отвергала хозяйка горькая. Шотландка начинала терять снисхождение, так как попасть ее " старшей сестре " не представлялось вероятным. Их партия угрожала зайти в тупик. Чтобы продлить забаву, Елизавета сделала совсем внезапный ход. В январе 1563 года она предложила Марии вылезти замуж за англичанина, ее подданного, которому она, Елизавета, практическиполностью верила бы и которого с готовностью увидела бы в соответствующее время на троне Англии. Впервые это предписание было изготовлено Мэтланду во время переговоров. " Кто же он? " — поинтересовался шотландец и онемел, услышав в протест: " Лорд Роберт Дадли ", тот, кого скандальные слухи связывали с самой Елизаветой, человек некоролевской крови и в очах света — вероятный женоубийца. Пока царица Англии превозносила плюсы лорда Роберта, который в ту пору не был еще даже графом, Мэтланд вконцеконцов опомнился от удивления и добро порекомендовал ей самой поразмыслить о браке с тем, кто, по ее словам, так ей мил. Тем не наименее опытный гранит был брошен, и чрез некое время Елизавета написала Марии собственное обращение с предложением поразмыслить об данной кандидатуре. Поначалу горькая была шокирована не меньше собственного министра, основным образом ее не устраивало низкое возникновение Дадли и его скандальная имя. Однако по здоровому размышлению горькая решила, что Лондон может стоить такового брака. А может быть, даже не полагая этот альянс вероятным, она, как и Елизавета, продолжала только делать ответные ходы, чтоб не прерывать забавы. Так или подругому, переговоры начались, затянувшись практически на год. Это был удивительнейший брачный прожект, в успехе которого ни " сваха ", ни вероятные партнеры не были заинтересованы. Елизавету было тяжело подозревать в том, что она искренне и серьезно собиралась скинуть собственного Робина сопернице. Хотя она и доказала, что политическую необходимость становит больше чувств, и теоретически могла определять Дадли, как поднадоевшей игрушкой, не в ее нраве было терять тех, над кем она желала всецело господствовать. К чему было даровать ему корону руками шотландской царицы, когда она хозяйка могла вознаградить его ею? Если она водила открытую забаву, это очевидно противоречило всей логике ее поведения. Скорее только, царица ждала, что горькая откажется от настолько невыгодного предписания, даст предлог упрекать себя в неблагодарности и снова задержать переговоры о престолонаследии. Потенциальный жених втомжедухе не демонстрировал нималейшего интереса и неодинраз говорил, что обязан покориться воле собственной госпожи, но сам не собирается находить руки Марии Стюарт. Шотландка же выжидала и прикидывала другие вероятные варианты. Втайне от Елизаветы, выплачивая " сестре " обоюдной неискренностью, она истока переговоры об испанском браке. Тем не наименее осенью 1564 года в Лондон прибыл ее посол Джеймс Мелвил, чтоб рассмотреть условия сделки с Дадли. На его очах в День святого Михаила тот был возведен в графское амбиция. ныне царица горькая не могла посетовать на его низкий публичный статус. Мелвил провел в британской столице некотороеколичество дней и был чрезвычайно милостиво принят при дворе. Он оставил любопытнейшие воспоминания об этом визите и собственных разговорах с Елизаветой. Королева появилась ему в ипостаси чуток кокетливой, тщеславной женщины, не чуждой дамской ревности и несложных ухищрений. Сначала царица побеседовала с ним на всех узнаваемых ей языках, в знании которых она очевидно превосходила Марию, позже стала расспрашивать о его госпоже и потребовала сопоставить наружность шотландской царицы и ее самой. Какого роста горькая Стюарт? Чуть больше, чем Елизавета? Значит, она очень высока, заключила британка, ибо она хозяйка — не очень малюсенька, не чрезвычайно высока. Кто красивей, кто белее? Эти опасные дамские вопросы рухнули на несчастного дипломата, как град. Шотландец с честью получился из расположения: " Вы, Ваше Величество, привлекательнее всех в Англии, а царица горькая — в Шотландии ". Когда же в протест на вопрос, отлично ли играет горькая на каком-нибудь музыкальном приборе, Елизавета услышала: " Сравнительно отлично для царицы ", она устроила настоящее понятие для Мелвила, чтоб представить, что британская царица музицирует искрометно. Все приключилось как бы случайно: " Милорд Хансдон провел меня в тихую галерею, откуда я мог чуять, как царица игралась на клавесине… Я слушал ей некое время, а позже отодвинул ковер, который висел на двери в спокойствие, и, увидав, что она сидит ко мне спиной, неслышно вошел в комнату и прослушивал, как отлично она игралась; но как лишь она обернулась и увидела меня, то сходу же закончила играться и направилась ко мне, как какбудто собираясь стукнуть меня левой рукой… она заявила, что традиционно не играет для остальных, но лишь когда она одна, чтоб разогнать меланхолию ". Тщеславие Елизаветы было удовлетворено, но Мелвил утвердился во мировоззрении, что она очень расположена к забаве, притворству и ей не следует полагаться. В совершенной мерке это разрешено было отнести и к его госпоже. Помимо официальной миссии у Мелвила были и скрытые аннотации: вступить в секретные переговоры с графиней Леннокс и ее сыном лордом Дарили — еще одним возможным кандидатом на британский трон. Дородная, с могучим бульдожьим лицом, графиня Леннокс была дочерью Маргарет Тюдор, сестры короля Генриха viii, от ее другого брака. Лорд Дарили, таковым образом, приходился кузеном Марии Стюарт. Ленноксы являлись подданными британской короны, но происходили из Шотландии. Когда-то их изгнали оттуда за муниципальную измену, секвестрировав поместья и лишив титулов. Подыскивая кандидата в мужья, горькая направила собственный взгляд и на Дарили, у которого было немало превосходств. Во-первых, он был англичанином, что могло удовлетворить и Елизавете, и ее советчикам в случае, ежели ему станет суждено взойти на британский престол; во-вторых, в его жилах лилась подлинно царская кровь; в-третьих, Ленноксы остались католиками, что было несомненным плюсом в очах Марии. Переговоры о вероятном браке начались под невинным поводом: Ленноксы обратились к ней с просьбой вернуть их в правах на шотландские земли. Кто-то из представителей семьи обязан был приехать в Шотландию, чтоб устроить дела. Разумеется, отбор пал на юного Дарили. Джеймс Мелвил и обязан был испросить санкции царицы Елизаветы на поездку ее подданного в сопредельное правительство. Англичанку было тяжело вести, она сходу поняла, куда клонят шотландцы, и отдала Мелвилу взятьвтолк это. Во время приема она еще раз указала послу на Лейстера, собственного кандидата; учтивый шотландец стал хвалить плюсы глава. " Да, — с укором промолвила царица, — но вам более нравится вон тот иной высочайший юноша( lad) ". Сравнение, непременно, выигрывал Лейстер: Дарили был хрупким, изнеженным безбородым юнцом, и Мелвил полностью искренне ответил Елизавете, что " ни одна дама с нравом не избрала бы мужчину, который быстрее подобен на даму, чем на мужчину ". Кто мог допустить, что конкретно таковым окажется привкус его госпожи. Лишь лишь горькая Стюарт увидела Дарили, она практически заболела им. Выбор был изготовлен: она хотела вылезти за него замуж как разрешено быстрее. Политик заговорил в ней крайний раз, когда она опять написала Елизавете, попросив именовать себя наследницей престола. Та ответила, что в случае брака Марии с Лейстером она назначит ее собственной преемницей, но не афиширует этого решения, покуда не решит совсем, вылезать ей самой замуж или нет. В главном случае, при появлении у нее законного потомства, корону получили бы, очевидно, ее личные детки. горькая пришла в неистовство, заявив, что ее водят за нос. Она, непременно, была близка от правды. Гнев и амурная лихорадка противопоказаны в политике. Если бы горькая сохранила присутствиедуха и поторговалась с Елизаветой вследствии Дарили, та, можетбыть, и одобрила бы этот брак. В конце концов, он был англичанином. Стало уже светло, что Елизавета не собирается объявлять Марию собственной преемницей, но, ежели бы брак, которому она не могла воспрепятствовать, состоялся с ее формального согласия, меж королевами сохранился бы мир и обычные, пусть даже и холодные, дела. горькая выбрала бабахнуть дверью и представить англичанке нос. Дарили более не возвратился в Англию, а в Шотландии ему даровали титул глава Росс. Принять его без согласия Елизаветы обозначало сорвать вассальную клятву справедливости британской короне и свершить муниципальную измену. Королева приказала ему немедленно вернуться, а графиню Леннокс в качестве заложницы заключила в Тауэр, но было поздно. В конце июля 1565 года Дарили и горькая Стюарт сочетались браком. Марии казалось, что она вконцеконцов избавилась от унизительной необходимости заискивать перед Елизаветой и ее позиции упрочились: их общие с супругом права на британский трон выглядели весомее, чем когда бы то ни было, католики в Англии были на их стороне, и пришло время британской кузине снова с опаской глядеть в сторону шотландских соседей. Как, но, далека была она от правды! Ее почитаемый мальчик-муж немедленно нарушил хрупкое политическое равновесие в стране, которого она с таковым трудом достигла в первые годы собственного правления. Его возненавидели все: протестанты — за то, что он был католиком, придворные — за заносчивость и тупость, аристократы — за опасность, которую несло их кланам возобновление прав Ленноксов, Мюррей — за общественные намеки короля, что он быстро отстранит его от власти. Медовый месяц царской четы оказался омрачен восстанием протестантских лордов, и, желая его получилось усмирить, а его фаворит Мюррей бегал в Англию, это было нехорошее правило домашней жизни. Продолжение было еще неудачнее, ибо скоро горькая уже делила повальную вражда подданных к собственному супругу. Этот высочайший, великолепно закрытый парень с детским лицом оказался не лишь глуповат, но и своенравен, безнравствен и к тому же непрерывно опьянен. Королева блуждала по замку в слезах и, стеная, призывала погибель. Бессмысленно конкурировать с большим Стефаном Цвейгом, рассказывая о невзгодах и испытаниях, выпавших на долю несчастной шотландской царицы. Утешение было ниспослано ей в лице Дэвида Риччо — придворного итальянского музыканта, секретаря царицы и задушевного товарища короля. Из победителя супруга он так скоро перевоплотился в фаворита супруги, что даже обычные ко многому придворные были поражены. Королева ждала преемника, и самой известной шуткой сезона было: в Шотландии быстро родится новейший Соломон, так как его отец — Давид, играющий на арфе. Подданные беспрепятственно противились связью царицы с безродным иностранцем. Протестантские проповедники неистовствовали с кафедр, бичуя лицемерие и аморализм католички. Дарили, видя, что его дела с королевой неуклонно ухудшаются, а с ними тают и его веры превратиться из консорта в правящего монарха, отрезвел на время и, прислушавшись к советам собственного окружения, решил решать конец связи Марии с Риччо. Все вышло как в кровавой драме. Во время ужина при свете факелов к королеве ворвались вооруженные люди во голове с оскорбленным супругом и в пребывании онемевших от кошмара придворных дам закололи Риччо у ног Марии. Дарили с окровавленной шпагой в руке мог веселиться. Королеве, оправившейся чрез некотороеколичество дней от потрясения, не изменили присутствиедуха и стойкость. Ее дела с супругом, очевидно, не улучшились, но меж ними установился status quo. Вскоре у них родился преемник. Для Марии это был мощный козырь и во внутренних, и во наружных делах. Подданные были готовы почтивсе извинить мамы грядущего короля Шотландии. В конце концов, по понятию почтивсех, дав стране преемника, хозяйка по себе эта дама отныне была не принципиальна. Для Англии и Елизаветы весть о рождении сына Марии Стюарт было из ряда малоприятных: возник еще один кандидат на британский трон. Если бы в этот момент горькая смогла остаться таковой, какой-никакой нередко посещала, — рассудочной и прохладной, она, можетбыть, избежала бы погибели, а вся деяния Англии и Шотландии, да и прочий Европы, развивалась бы иначе. Но судьба уже поставила у нее на пути глава Босуэла — мощного, могучего, совсем непохожего на 2-ух ее прошлых супругов и, видится, не питавшего нималейшего пиетета к ее царскому достоинству. Страсть захватила обоих… или лишь ее, заставив утратить сознание и лицо. Новый герой Марии был женат, но готов приступить бракоразводный процесс. На его пути к короне и королеве стоял лишь Дарили. Босуэл решил аннулировать это барьер. Трудно не усмотреть разительного схожести в страстном романе Марии и таковой же безоглядной влюбленности Елизаветы в Лейстера. Босуэл и Роберт Дадли были из одной породы честолюбцев, подчинявших всех и вся собственной воле. Оба были установлены перед одной и той же нравственной проблемой и размышляли об убийстве из-за выполнения собственных целей. Но даже влюбленную без памяти Елизавету было тяжело вынудить забыться так, чтоб сделаться очевидной соучастницей правонарушения, безвольной куклой в руках любимого, забывшей о собственном расположении не обычной дамы, но царицы. То, что вышло с Марией, прежде бесстрашной, гордой, разумной, было благородно изумления. Под взором Босуэла она растеряла себя. Он требовал от нее поддержке в покушении на ее супруга. Королева исходила слезами и ужасом, но покорилась — из-за него. Она опять сблизилась с супругом, и переболевший оспой, ослабевший Дарили поверил в ее открытость; по ее словам, он был " кроток, как агнец ". По пути из Глазго в Эдинбург царская два быстро остановилась в Кирк-о-Филд, в маленьком доме за пределами городских стенок. 9 февраля 1567 года поздно вечером царица отправилась поглядеть театральное представление-маску по случаю венчания ее слуг. В два часа ночи дом, где дремал ее муж, взлетел на воздух. Тело Дарили было найдено в саду, и свидетели утверждали, что он был задушен. Вся Шотландия взывала к отмщению, Босуэла беспрепятственно именовали убийцей, а царицу — шлюхой. 15 мая 1567 года они поженились, но медовый месяц не получился и на этот раз: его опять прервало возмущение гневных подданных. Босуэл бегал, а царица оказалась под арестом и практическиполностью во власти протестантских лордов. Когда пленницу везли в столицу, неистовствовавшие толпы требовали спалить ее. Но к чему этот длинный рассказ о Марии Стюарт, таккак наша героиня — Елизавета? Только для такого, чтоб взятьвтолк, в чем было истинное, а не надуманное отличие нравов 2-ух цариц. Разница содержалась совсем не в темпераментах, не в большей или наименьшей страстности натур( услышав о том, как совершилось смертоубийство Риччо, Елизавета воскликнула, что на месте Марии она вырвала бы из рук Дарили окровавленную шпагу и заколола бы убийцу собственного любимого). Разница была в жизненной философии: любая была готова к самоотречению и жертвам, но вопрос был в том, каким всевышним приносились эти жертвы. Королева Англии принесла свою влюбленность в жертву тому, что она считала превыше только, — миру и бездействию царства и ее народа. Королева Шотландии забыла и о подданных, и о царстве, и о займе, полностью отдавшись влечения. По удивительному совпадению обе дамы единожды прибегли к одной и той же метафоре — о плаще, в котором непонятая людьми изгнанница бредет по миру. горькая произнесла заранее брака с Босуэлом: " Я быстрее потеряю Францию, Англию и свою страну из-за него и схожу с ним на край света в одном плаще… " Елизавета сказала что-то схожее в палате, когда депутаты в следующий раз уверяли ее вылезти замуж( можетбыть, за британский вариант Босуэла). Обиженная их непониманием и неприятием ее жертвы, она воскликнула с горечью: " Я спасибо Господа за то, что наделена таковыми свойствами, что ежели бы я оказалась изгнанной из моего царства в одном плаще, я сумела бы существовать в всяком уголке христианского решетка! " И она была права: ей не довелось бы алеть за то, что она принесла распри в свою страну и дала державу во администрация проходимца. Разница меж королевами была и в политической идеологии. При всем собственном мужестве и твердости нрава горькая была традиционалисткой, она не мыслила, аналогично Елизавете, брать на себя ответственность за управление государством, она находила мужчину: регента, консорта, короля, на которого разрешено было переложить это угнетение, а самой полностью согласиться частной жизни. Поистине, и посреди самых недюжинных представительниц собственного пола Елизавета оставалась одиноким образчиком совсем новейшего политического мышления. Ее " муниципальный феминизм " был так необычен и несозвучен времени, что еще продолжительно оставался непонятым. В xix веке, в эру иной большой царицы — Виктории, Елизавета, казалось, могла бы начинать любимой героиней европейских дам. Произошло как раз обратное. История их взаимоотношений с Марией Стюарт вызывала настолько же милую влюбленность к шотландке, сколь решительное непризнание Елизаветы. Первой доставались слезы жалости, 2-ой — упреки в аморализме. Странен мир: он быстрее готов признать даму, имевшую 2-ух любовников и убившую супруга, прототипом нравственного достоинства, чем извинить иной ее чрезмерную самостоятельность и непохожесть на других. Елизавете меж тем предстояло много морок с заблудшей кузиной. Неожиданно для себя она оказалась единой защитницей Марии и гарантом ее сохранности. Шотландские лорды требовали от собственной пленницы развестись с Босуэлом и дать его под суд за смертоубийство Дарили. В неприятном случае они угрожали расследованием ее своей роли в убийстве супруга, низложением и коронацией ее молодого сына. горькая быстрее погибла бы, чем отказалась от Босуэла. На все предписания о компромиссе она радикально отвечала " нет ". Тогда ей стали беспрепятственно грозить гибелью. Смерть ее не страшилища. В тяжелой ситуации протестантские лорды обратились за консультацией к собственному советнику — Лондону. И Уильям Сесил, и остальные члены Тайного совета, воинственно настроенные по отношению к Марии, были готовы немедленно дать ее на заклание — и в прямом, и в переносном значении. Мертвая горькая полностью их устраивала, как, вообщем, и отрекшаяся в выгоду сына, которого шотландцы готовы были отправить воспитываться в Англию. В крайнем случае царица Шотландии также чуть ли прожила бы продолжительно: очень хлопотно и щекотливо было бы кормить ее под сторожей в движение длительных лет до совершеннолетия сына. горькая была бы обречена, ежели бы не ее августейшая двоюроднаясестра. Несмотря на всю сложность собственных отношений с шотландкой( а после брака Марии с Босуэлом она пресекла с ней собственную переписку), Елизавета совсем не торопилась пользоваться тем, что жизнь претендентки-соперницы была фактически в ее руках. Она ошеломила и шотландцев, и личных министров потоком возмущенных упреков, какие обрушила на их головы. В собственном прагматизме они зашли очень далековато и, видится, забыли, что имеют дело с помазанницей Божьей, законной королевой Шотландии. Солидарность 2-ух государынь оказалась больше суждений необходимости. Дочь Генриха viii, уверенная, как и отец, в священном происхождении царской власти, не могла предположить и идеи о том, что подданным позволено осуждать их царицу, какие бы проступки она ни сделала, а тем наиболее низлагать ее или подымать на нее руку. Почти год она защищала для Марии жизнь и трон, покуда в мае 1568 года той не получилось нестись из-под охраны и составить маленькую армию приверженцев. Елизавета принялась строчить " ценный сестре " пожелания и давать родное посредство, чтоб устроить ее дела с подданными, но этого не пригодилось. Спустя некотороеколичество дней войско Марии разбежалась, а хозяйка она тайно пробралась в Англию, появившись под покровительство старшей кузины несчастной изгнанницей, лишенной только. Первым сердечным порывом Елизаветы было немедленно взять беглянку и позволить ей присутствовать при собственном дворе. Советники потратили много сил, отговаривая ее от этого опрометчивого шага. горькая могла начинать магнитом для всех британских католиков, недовольных, возможных заговорщиков. Не заключительную роль сыграли доводы, рассчитанные и на кристально дамскую горячность Елизаветы, — при дворе не может быть 2-ух солнц, 2-ух государынь. Но не эти доводы, а хозяйка горькая стала предпосылкой такого, что добросердечная встреча 2-ух цариц в следующий раз не свершилась. Оправившись от первых переживаний после побега, шотландка внезапно написала британской королеве практически обидное письмо, в котором непрямо винила ее во всех собственных бедах. Она соглашалась на ее посредство в переговорах с шотландскими лордами, но, по ее понятию, двоюроднаясестра была элементарно должна изготовить это, чтоб загладить свою вину. Елизавета растеряла любую охоту пересекаться с " жарко любимой сестрой ". Марии предстояло сохраниться в Англии в официальном статусе гостьи до тех пор, покуда особая комиссия, назначенная Елизаветой по ее просьбе, не расследует конфликт меж шотландкой и ее подданными. Королеве Англии, таковым образом, отводилась роль третейского арбитра в данной необыкновенной тяжбе — люд Шотландии против царицы Марии. Как гостье ей обеспечили наибольший удобство, светские утехи, прогулки и охоту, но скоро увезли ее с севера, где большаячасть народонаселения было католиками и романтично приветствовало шотландку, и поместили под опеку поначалу Фрэнсиса Ноллиса, члена Тайного совета и стойкого протестанта, а позже — глава Шрусбери. По мерке такого как продвигалось следствие и все новейшие и новейшие подтверждения вины Марии в убийстве супруга становились популярны комиссии, ее воля все наиболее ограничивалась. Но в это время никто еще не мог допустить, что гостья уже никогда не покинет эту страну. Ее пребывание причинит немало зла, и доэтого чем совсем выйти со сцены, она унесет с собой много жизней. Для Елизаветы же горькая стала чем-то вроде красивого, но отравленного цветка, который, находясь вблизи, растягивал из нее соки и стирал румянец с лица. Целых 20 лет царица Англии станет думать о том, как поступить со собственной коронованной пленницей. Во каждом случае, ее заключение невозможно именовать легкомысленным. " Дама, влекущая за собой якорь " Англия — Шотландия — Франция — Испания — в этом заколдованном кружке европейских заморочек непрерывно вертелись идеи Елизаветы. В узком континентальном мире, где все были против всех, королеве маленького острова в Северном море было сложно отстоять для него благородное пространство. Когда ее отец, Генрих VIII, именовал себя царем, он разумел под этим что-то совсем хорошее от такого, что мы вкладываем сейчас в мнение " империя ". Генрих имел в виду, что британский монарх полностью независим от остальных иностранных повелителей и сам по себе имеется верховная суверенная администрация. В начале собственного пути Елизавета казенно восприняла от него этот титул, но за свою жизнь она много сделала для такого, чтоб Англия перевоплотился в империю в современном значении этого слова. По какому-то непостижимому, но очень радостному стечению событий ее энтузиазм к морю, людям моря, вояжам в неизвестные земли совпал с пробуждением ее цивилизации и осознанием британцами себя как морского народа. Удивительно, что это вышло в царствование дамы, а не при ее папе или деде. Англии, казалось, самим Богом было предопределено начинать мореходный державой: полуостров изобиловал красивыми гаванями и портами. Приморские графства, в индивидуальности юго-западный сберегал — Дорсет, Девон, Корнуолл, поставляли поколения и поколения моряков, рыбаков и пиратов. Торговые корабли сновали чрез проливы на континент, увозя из Англии ее исконные продукты — масть, сукно, олово и свинец, квасцы, пшеницу и доставляя на полуостров германские и французские причина, фламандские ткани и итальянские узоры. Однако все это были каботажные плавания — в виду знакомого берега, в тесноте Северного моря и проливов, в последнем случае в отлично разведанном Средиземном море. Когда для Европы проломил Большой час океанов — настала эра Великих географических открытий — и Испания с Португалией устремились изучить и завоевывать Новый Свет, британцы всееще присутствовали в полудреме. Колумб раскрывал Америку, Васко да Гама изучил побережье Африки и пути в Индийском океане, географические карты перекраивались развгод, и земля на очах заполучила шарообразную форму благодаря кругосветному путешествию Магеллана, но в Англии этот горячка не находил нималейшего отзыва. Эта северная окраина Европы была все-же изрядным медвежьим углом. Нельзя заявить, что два Генриха — vii и viii — совсем пренебрегали проблему. Оба поощряли морскую торговлю; первый, по существу, сотворил царский флот, 2-ой хлопотал о нем и довел его количество до ста красивых кораблей, но они предназначались для борьбы с Францией, а не для далеких плаваний и открытий. Только итальянцу Каботу получилось выудить из Генриха vii мало средств, чтоб изучить в интересах Англии побережье Северной Америки, и он открыл для нее Ньюфаундленд с красивыми рыбными промыслами. Но это скромное приобретение не могло идти в сопоставление с успехами остальных держав. Испания и Португалия в это время с поддержкой папы римского разделяли целый мир напополам, как яблоко: испанцам отходило Западное полушарие, португальцам — Восточное. Остальным доставались только семена. Что-то равномерно двинулось в сознании британцев при Эдуарде: его подданные вознамерились найти Северо-Восточный проход в Китай и Индию по Ледовитому океану. Их проект поддержала и горькая Тюдор — не зря же она была замужем за Филиппом ii, королем большой колониальной державы. Англичане героически двинулись на север, но, очевидно, застряли во льдах возле сегодняшнего Архангельска. Московия xvi века не была той фантастически состоятельной и экзотической государством, какой-никакой всем рисовался неизвестный Китай, но представляла собой широкий и доходный базар, и английские торговцы поторопились увериться в России, основав Московскую компанию. К моменту введения Елизаветы на трон остальных достижений в сфере торговой экспансии за британцами не числилось. При Елизавете состояние поразительно поменялось. Все сошлось, как в трюке: энергия и инициатива личных лиц, муниципальный энтузиазм, публичное мировоззрение и, вконцеконцов, интерес самой царицы. И она и советчики, окружавшие ее, уже в совершенной мерке оценили на образце Испании, за которой ревниво следили, достоинства обладания заокеанскими колониями и торговли с ними. Из Нового Света в Испанию постоянно шли " золотые " и " серебряные " флоты, караваны, груженные драгоценными металлами из рудников Чили и Перу. Хорошо укрепленные испанские поселения в Южной и Центральной Америке были и торговыми факториями, поглощавшими европейские продукты и рабов. С переселенцами разрешено было бы рентабельно продавать, ежели бы не твердая монопольная политика испанцев, не допускавших иностранных торговцев в свои колонии. Всякий, кто желал обретать оттуда экзотические продукты, был обязан трогаться в Севилью и брать их там. Мало кто считал это правосудным, и время от времени французы, британцы, голландцы — однимсловом, все, опоздавшие в гонке за снова раскрытыми землями, проникали в Новый Свет. Местные власти охотились за контрабандистами и нередко конфисковывали их продукт. Тогда те, чтоб компенсировать вред, превращались в пиратов и за это расплачивались уже головами. Протестантам доставалось вособенности: они числились еретиками, а в колониях, как и в самой Испании, действовала экзекуция, и много британских моряков были тут не элементарно вздернуты на виселицу, а сожжены руками церковных священников. Будущая Британская империя начиналась в Плимуте — порту на западном побережье Англии. Ее крестными отцами стали местные мореходы Уильям и Джон Хоукинсы, крестной мамой — царица Елизавета. Как это нередко случается, в начале большого компании лежали средства. В 30-40-х годах xvi века Уильям Хоукинс подвизался в очень доходной торговле меж Африкой( куда он пробирался, нарушая португальскую монополию) и Бразилией. Он брал в Гвинее рабов и вез их на продажу европейцам-колонистам в Новый Свет. В дело включились его сыновья, и оно перевоплотился в синдикат, в который добровольно вкладывали средства местные джентльмены и торговцы. Однако с годами просачиваться в испанские колонии становилось все сложнее. Никакие ссылки Хоукинса на собственное знакомство с владыкой Филиппом, на дружественные ощущения к испанскому народу и надобность совершенствовать взаимовыгодную торговлю не действовали на испанских губернаторов: его гнали, а времяотвремени и отбирали продукт. Во время 1-го из таковых вояжей, вынужденный поспешно оставить Карибский бассейн, он попутно изучил и обрисовал побережье Флориды. Два вособенности обидных инцидента произошли с моряками из Плимута в 1566 и 1567 годах. В главном случае испанцы обманным методом завладели продукты маленькой экспедиции, состоявшей только из 2-ух суденышек. Они, обязано быть, продолжительно хихикали над тем, как ловко провели " британских еретиков ", не подозревая, что лишь что нажили себе смертельного неприятеля, который воздаст им сторицей. Им был юный морячок по имени Фрэнсис Дрейк — меньший из 2-ух капитанов, потерявший свою долю и пылавший праведным бешенством по возвращении в Плимут. На последующий год он присоединился к хорошей экспедиции Джона Хоукинса. В нее были вложены огромные средства, и не лишь личных лиц. Сама царица Елизавета, отлично знакомая с Хоукинсом-старшим и любившая выслушивать рассказы морского волка о его плаваниях в экзотических морях, где " летучие рыбы залетают в паруса корабля ", вложила в это начинание свой основнойкапитал и снарядила два корабля. Прибыв в испанские колонии, Хоукинс всячески подчеркивал, что это флот " ее величества царицы Англии ", что, но, не спасло его от вероломного нападения испанцев. Английские корабли стояли на якоре в бухте Сан-Хуан-де-Улуа, когда возник испанский флот. У британцев было довольно ядер и пороха для стычки, но Хоукинс не желал затевать конфликт. Несмотря на то, что сначала им гарантировали сохранность, новейший вице-король Мартин Энрикес отдалприказ штурмовать " еретиков и контрабандистов ". Лишь два корабля успели избавиться, другие были взяты на абордаж и сожжены, а их команды вырезаны. Но на главном корабле ушел Дрейк, на другом — Хоукинс. ныне у Испании возникло уже два заклятых неприятеля. В Плимуте их обоих выслушал старый Уильям Хоукинс и выслал к королеве поведать о том, что они пережили. Елизавета не меньше их была обеспокоена утратой собственных людей, кораблей и средств. Однако судьба отправила ей скорое утешение в облике испанского флота, груженного золотом, который устремлялся в Нидерланды к наместнику испанского короля герцогу Альбе. Его прибило штормом к британскому сберегаю, и царица, воспользовавшись случаем и расплывчатыми нормами морского права, наложила руку на это драгоценность, достигавшее 100 тыщ фунтов стерлингов. Дипломатические препирательства по этому поводу затянулись навечно, не вылившись, но, в реальный конфликт меж 2-мя державами. Елизавета впервыйраз выяснила привкус испанского колониального золота. Дрейк же тем порой объявил свою индивидуальную вендетту испанцам. Этот коренастый, круглолицый, краснощекий крепыш с лицом простака и манерами дворянина стал в 70-х годах самым знатным капитаном на всем западном побережье Англии. Набрав прекрасную команду, он в 1570 году отправился в разведку к американским берегам: отследил пути, по которым караваны мулов везли золото из рудников Перу, устроил некотороеколичество секретных складов, чтоб пользоваться ими во время последующего рейда. Его час настал весной 1572 года, когда Дрейк на 2-ух кораблях возник у берегов Панамы. Он очаровал местных индейцев и совместно с ними устроил ужасный смятение на караванных маршрутах и по всему побережью, завладел испанский галеон, шедший из Сан-Доминго, и два фрегата из Картахены и отбыл, позаботившись, чтоб его имя совсем запечатлелось в памяти испанцев. Отныне и совсем он стал для них el draque — Драконом. Плимут повстречал его ликованием, официальный Лондон — с нехорошо скрываемой готовностью, царица — с дружеской ухмылкой. Дрейк становился государственной легендой, крометого протестантской легендой, победителем " напыщенных испанцев " — католиков, противников настоящей веры. Его любили, им балдели, известный барабан, сопровождавший Дрейка во всех походах, превращался в протестантскую святыню. Энергия в Дрейке колотила чрез край, этому англичанину уже становилось тесновато в Атлантике. Когда он находился в Панаме, на узеньком перешейке, разделяющем Атлантический и Тихий океаны, то, по преданию, взобрался на древо, чтоб увидеть безбрежные просторы, открывавшиеся к западу от Америки. Завороженный данной картиной, он поклялся, что быстро эти воды увидят британский флаг. Обет Дрейка — дробь большой британской государственной легенды. Но истина и то, что он был принесен, и то, что он был выполнен. В 70-х годах меж Англией и Испанией развернулась странная, не объявленная ни одной из сторон битва на морях. Испанцы арестовывали английские корабли везде, где могли, торговля меж 2-мя странами фактически застыла вследствии постоянных конфискаций продуктов и пиратства. К берегам Америки один за иным уходили полуторговые-полупиратские экспедиции Хоукинсов, Дж. Нобла, Г. Хорсли, Э. Баркера, Д. Оксенхэма, соучастники которых, ежели удача улыбалась им, ворачивались с обеспеченными " призами ", ежели нет — оставались болтаться на реях. Официальные Мадрид и Лондон предпочитали закрывать глаза на " личные " борьбы собственных неспокойных подданных, в последнем случае ограничивались формальными протестами. Елизавета на все нотки испанского посла только пожимала плечами и уверяла его, что это шотландские пираты прикидываются британцами, чтоб кинуть малость на миролюбивых подданных британской короны. Королевой тем порой все посильнее овладевала лихорадка авантюрных морских вояжей. Дело было, очевидно, не в романтике далеких плаваний. Ее казна была пуста, а контрабандная торговля, одинаково как и грабительские экспедиции в Новый Свет, приносила хороший заработок на приложенный основнойкапитал. Ее отец Генрих VIII знал тыщи методик, как растратить средства, и выдумал лишь один, как пополнить казну, — отобрать земли у своей церкви, и это был искренний грабеж. Елизавета была не лишь дочерью собственного отца, но и внучкой собственного деда — скопидома Генриха vii. Она нашла метод доставать средства, не грабя при этом собственных сограждан; а до посторонних подданных, крометого католиков, ей не было дела. Около 1575 года Ф. Дрейк рассказал королеве и совету о собственной сокровенной мечте — объехать Американский материк, вылезти в Тихий океан и встречать на западное побережье Америки, где размещены фантастически состоятельные рудники Перу. Только Уильям Сесил боялся последствий данной " глобальной " авантюры; Лейстер, Хоукинс, сооруженный в казначеи адмиралтейства, новейший муниципальный секретарь, уверенный протестант Фрэнсис Уолсингем — все были " за ". Кристофер Хэттон, следующий победитель Елизаветы, желая и не был рьяным протестантом и даже, против, симпатизировал католикам, тем не наименее деятельно включился в финансирование экспедиции и стал одним из самых щедрых патронов Дрейка. Сама царица колебалась непродолжительно — вложила личные средства и снарядила два корабля. Предприятие совсем получило официальный нрав. 13 декабря 1577 года 5 кораблей, ведомых флагманом " Пеликан ", под утробный звук дрейковского барабана вышли из Плимута в длительное плавание, мишень которого была популярна только капитанам. Матросам было объявлено, что они идут к западному сберегаю Марокко, который Дрейк вправду поспешно ограбил. Затем они брали курс на Южную Америку, и кругосветное странствие началось. Когда эскадра приближалась к Магелланову проливу, оставляя по всему сберегаю сожженные испанские поселения, Дрейк решил отдать новое имя собственному флагману. Он переименовал " Пеликана " в " Золотую антилопу " в честь Кристофера Хэттона, на чьем знаке было изображено это грациозное животное. Лишь три из 5 кораблей преодолели Магелланов пролив. Когда моряки ощупью находили путь в более опасных местах, Дрейк подбадривал их мерными ударами барабана. Наконец они вышли в Тихий океан. Мечта Дрейка сбылась — он бороздил воды " Южного моря " и приближался к Перу, волшебной гроте Аладдина испанцев. Его не чучело даже то, что ураган разметала английские корабли и " Антилопа " осталась одна. Судьба благоволила к смельчакам: у Вальпараисо они завладели испанский корабль, груженный золотом, но спереди маячила еще крупная фортуна. Ночью Дрейк вошел незамеченным в порт Лиму, где стояли на якоре испанские корабли, и сообразил из дискуссий испанцев, что заранее большой галеон с золотом отбыл в Панаму. Англичане не стали терять времени и направились за ним. Настичь тяжелый " Какафуэго " оказалось нетрудно. Испанцы сдались Дрейку без одного выстрела. Он принял пленника капитана " Какафуэго " с почетом и невероятной учтивостью. Ошеломленный испанец описывал позже, как он кушал с грозой морей, наводившим кошмар на южноамериканское побережье, в шикарной каюте, декорированной мореным дубом и дорогими тканями и обставленной изящной мебелью, на шикарной серебряной и милый посуде под звуки реального оркестра — флейт, скрипок и лютен. Дрейк не отвергал себе в удовольствиях: как-никак кругосветное странствие обещало быть длинным. Предметом его особенной гордыни была коллекция духов и притираний, которую он любезно показал испанцу, шепнув не без тщеславия, что кое-что из парфюмерии было подарено ему самой королевой Елизаветой! После реверансов и прощений за то, что британцам довелось ограбить их судно, испанскую команду отпустили на сберегал, наделив всякого матроса пригоршней золотых дублонов — " Антилопа " уже не заключала фантастической добычи. Дальше все смотрелось уже совершенно элементарно: они поднялись от Панамского перешейка кверху до 38°, изучив западное побережье сегодняшней Калифорнии. Белые прибрежные горы напомнили Дрейку отчизну, и он окрестил эту землю Новым Альбионом. Оттуда " Антилопа " двинулась на запад, пересекла Тихий океан и сделала приостановку на Молуккских островах — вожделенных для европейцев Островах пряностей, торговля с которыми считалась монополией португальцев и приносила им неслыханные финансы. По-видимому, Дрейк владел каким-то необычным магнетизмом: он смог зайти в доверие к местному султану, прогостил у него месяц, получил новейший груз даров — драгоценных камней и пряностей, а меж занятием договорился о грядущей торговле британцев в этом регионе — как какбудто Португалии и Испании более не было на карте. Потом он пересек Индийский океан, обогнул Африку и возвратился в близкий Плимут, окончив собственный длинный кругосветный путь 26 сентября 1580 года. Ступив на сберегал, Дрейк главным занятием поинтересовался, жива ли царица. И его рассказы, и его добыча заслуживали понастоящему царского интереса. Елизавета одарила собственного богатыря по-королевски: Дрейк получил 10 тыщ фунтов стерлингов из такого золотого багажа, который привез в Лондон. Сколько получила царица, не знал никто, несчитая самых доверенных лиц. Устная традиция передает, что посреди сокровищ " Золотой антилопы " были редкой чистоты и красоты рубины. А спустя некотороеколичество лет после возвращения Дрейка посреди украшений царицы возник прекрасный кровавый гарнитур — диадема и колье с камнями невероятных размеров, в котором она запечатлена на портрете работы М. Гирертса. Испанцы считали, что добыча Дрейка достигала 700 тыщ фунтов стерлингов, но неудачно требовали они возвратить свои реалы. Филипп ii неистовствовал, а на борту " Золотой антилопы " разворачивалась тем порой сцена из тех, что совсем вступают в историю. Королева Елизавета вступала на корабль, увенчанный голубыми полотнищами муниципального флага с золотыми львами и лилиями, чтоб ввести Фрэнсиса Дрейка в рыцарское амбиция. Королева была в великолепном настроении. Взяв в руки тяжкий меч, проектный для обряда посвящения, она поначалу сделала вид, какбудто собирается отрубить собственному " пирату " голову. Дрейк спокойно преклонил колено, и Елизавета сделала ритуал с поддержкой французского посла — ударила посвящаемого клинком по плечу( француз был в не меньшем восторге, чем британцы, от такого, как Дрейк щелкнул испанцев по носу). Потом всех ожидал пир и дискуссия знака новоиспеченного рыцаря: над щитом с изображением солнца и волн поднимался шлем, несущий на себе земную сферу, над ней парил корабль, и десница Господа усмиряла волны под ним. Дрейк был, непременно, человеком мощных протестантских эмоций( желая, как и его царица, совсем не был безжалостным фанатиком). Его победа для большинства британцев была связана с религиозной идеей, и Елизавета сумела воочию удостовериться, как мощный эмоциональный отклик вызывает у ее подданных этот государственный победа, который они расценивали как пир настоящей веры, а она — как очень удачное окончание опасного денежного компании. Соображения дипломатии требовали, чтоб Дрейк на время пропал с морского и политического горизонта. Пару лет он почивал в собственных новейших поместьях, подаренных королевой. Здесь он и позировал художнику для собственного известного портрета — в новеньком красном костюме, подбитом зеленым атласом, чуть-чуть опершись на глобус, и волновал испанских капитанов лишь в кошмарных снах. Но в 1584 году, радостный и растолстевший, он снова возвратился ко двору, где его отрадно встретили компаньоны по свежесозданному синдикату для торговли с Островами пряностей — все та же благородная фирма во голове с королевой Елизаветой, Лейстером, Уолтером Рэли и Хоукинсами. Однако после длительных дискуссий экспедиция на Молукки показалась им очень опасной, и основнойкапитал был помещен в обычный грабительский рейд по испанским колониям в Карибском море. Выведенный из себя, Филипп ii ответил нападением на английские корабли в Бильбао. ныне Елизавете довелось проверить неприятность поражения и государственного унижения. Англичане не замедлили с ответом: в 1585 году Дрейк совместно с иным популярным английским мореходом Фробишером отправился в Новый Свет. Он привел собственный флот к Санто-Доминго, спалил стоявший там на якоре испанский флот и завладел град, получив контрибуцию в 25 тыщ золотых дублонов. В резиденции испанского губернатора Дрейк увидел картину, изображавшую герб испанского короля и земной шар, над которым поднималась на дыбы белоснежная лошадка, символизировавшая Испанию. Ей было некуда спустить передние копыта, так как мир был очевидно мал для нее — на это указывала и надпись " non sufficit orbis "( " Недостаточно решетка "). Англичане, вынося из замка все, что там было ценного, прокомментировали это так: " Если царица Англии станет радикально возобновлять борьбы против короля Испании, ему будетнеобходимо бросить свою гордыню и непомерное тщеславие, и, как указывает образчик этого городка, ему чуть хватит сил, чтоб защищать то, чем он обладает вданныймомент ". Королева Елизавета, быть может, не согласилась бы лишь с одним: она совсем не водила борьбы с владыкой Испании, ее почитаемым экс-родственником. А то, что под конец экспедиции Дрейк завладел и ограбил град Картахену, так это, как и целый его рейд, было только только досадным недоразумением, к которому она, очевидно, не имела ни малейшего дела. Дрейк, с его бурлящим характером, доброжелательным юмором, склонностью к трогательным и смелым эффектам, был самым неподражаемым из елизаветинских морских волков. Но он был далековато не единым из новейшей породы ее одержимых подданных. Многие находили ее помощи в самых головокружительных прожектах, но немногие получали средства, большаячасть довольствовалось ее милостивым покровительством, официальным статусом, подписанными ею грамотами к неизвестным владыкам неизвестных земель. С именованием Елизаветы на губах британцы совершали дотоле неслыханное. В 60—70-х годах торговцы Московской фирмы нашли сухопутный путь чрез Московию, Астрахань и Казань в Персию, а их лоцманы и моряки, пробивавшиеся на восток в арктических морях, добились Сибири и впервыйраз рассказали европейцам о существовании " большой реки Обь ". В 1576–1578 годах энтузиасты поисков Северо-Западного пути в Индию и Китай — Фробишер, Дэвис, Гилберт обследовали северную оконечность Америки и добились Гренландии, привезя от эскимосов горную руду, типо обещавшую отдать немало золота. Королева и двор немедленно вложили огромные средства в вояжи к эскимосам; к их разочарованию, руда оказалась незолотоносной, но британцам остались карты Северной Америки, которую они начнут осваивать позже, и честь первооткрывателей. В 1583 году Джон Ньюбери отправился в странствие на Восток, продлившееся 8 лет: судьба провела его нелегким маршрутом чрез Сирию, Ормузский пролив, руины старого Вавилона, полуостров Гоа, потом в Индию ко двору Великих Моголов, в сказочную Голконду. Со порой Ньюбери превратится в бесценного профессионала для учрежденной королевой Ост-Индской фирмы. Ветер с моря, приносивший аромат угрозы и наживы, будоражил не лишь сорвиголов — пиратов и первопроходцев и их больших попечителей при дворе. Он щекотал чутье купечества, наименее склонного к риску, но отлично умевшего полагать проценты на приложенный основнойкапитал. Когда Елизавета взошла на трон, в стране были лишь две огромные купеческие фирмы — купцов-авантюристов и Московская, учрежденная совершенно нетакдавно. За 4 года при ее заступничестве появились три новейшие — Испанская, Эстляндская и Левантийская. Позднее она даровала хартии Берберийской и Ост-Индской компаниям( крайняя сыграла гигантскую роль в становлении Британской империи). Купцы получали не лишь монопольные привилегии, но и помощь британских дипломатов всюду, где они торговали. За это, истина, доводилось выплачивать, и выплачивать великодушно, но то была справедливая забава. Поразительно просто и скоро британская цивилизация, еще нетакдавно привязанная к собственному острову, усваивала новейший взор на мир; он становился глобальным в дословном и переносном значении. В стране уходили 10-ки трактатов с рассуждениями о выгодах освоения новейших земель, базаров, рыбных промыслов. Самым известным из них был многотомный труд Ричарда Хаклюйта " Основные плавания, странствия и открытия британской цивилизации ", собравший воедино отчеты обо всех смелых предприятиях британских мореплавателей. Он рождал у читателей пьянящее чувство необычной силы и оптимизм. Англия становилась вровень с большими морскими державами — Испанией и Португалией. Англичане стали думать об основании личных колоний в Северной Америке. " Я много дивлюсь тому, — писал Хаклюйт, — что со времени открытия Америки… после больших завоеваний и утверждения там испанцев и португальцев, мы никогда не имели возможности… вступить в те плодородные и благодатные места, какие остались не занятыми ими. Но когда я размышляю о том, что всему родное время, и вижу, что время португальцев ушло, вижу наготу испанцев и то, что их продолжительно хранимые тайны сейчас раскрыты… я лелею большую веру, что идет наше время и сейчас мы, британцы, можем поделить добычу, ежели мы этого сами захотим, с испанцами и португальцами в Америке и остальных еще неоткрытых землях ". Хэмфри Гилберт, консолидированный брат Уолтера Рэли — новейшего победителя Елизаветы, попробовал создать английское селение в Северной Америке в 1578 году, но безуспешно. Он повторил свою попытку в 1582 году. Сам Рэли положил много трудов, чтоб уверить царицу в необходимости их проекта " насадить имя британцев под северными звездами ". Он преуспел, и в символ собственного особенного заступничества экспедиции Елизавета отправила Гилберту маленький презент — дорогой " якорь, который желала за собой женщина ", можетбыть, аллегорию ее самой. Ободренный Рэли передавал брату ее напутственные слова: " …она хочет тебе таковой фортуны и сохранности твоему кораблю, как ежели бы она хозяйка была с вами на нем, она просит тебя быть осторожным, так как хлопочет о тебе, и из-за нее ты обязан стремиться к этому. Далее, она желает, чтоб ты оставил собственный портрет… " У какого морского волка не дрогнуло бы сердечко от такового интереса со стороны его государыни? Когда после нескольких безуспешных попыток британцам все-же получилось создать колонию в Америке, имя для этого новейшего " земного Эдема " было найдено с легкой руки Рэли — Виргиния( Девственная), в честь Елизаветы — их королевы-девственницы. 18 августа 1587 года у губернатора колонии Джона Уайта и его супруги Анании родилась дочь — первая британская подданная на южноамериканском континенте, ее, несомненно, также назвали Виргинией Вотан из самых умопомрачительных елизаветинских морских волков — У. Рэли, совершенно непохожий на моряка неповторимый придворный, пиит и философ, пронес имя Елизаветы чрез дебри Амазонки и Ориноко, куда он отправился находить легендарную страну Эльдорадо. Рэли открыл Гвиану, описав потом характеры местных индейцев и свои похождения. Едва ли разрешено прикинуть себе наиболее смешную и милую картину, чем британский барин, показывающий индейцам изваяние царицы Елизаветы и втолковывающий им чрез нескольких переводчиков, что она — Большой касик севера, их большущий друг и неприятель сердитого касика испанского короля. Индейцы дивились и кланялись ее портрету… Всего два десятилетия понадобилось британцам, чтоб донести собственный флаг — красноватый крест святого Георгия на белоснежном фоне — до самых отдаленных уголков решетка: до Сибири на северо-востоке, Канады и Гренландии на северо-западе, Африки, Филиппин и Молукк, Южной Америки. С законной гордостью Ричард Хаклюйт вопрошал: " Кто из правителей данной земли до ее величества видел родное знамя, водруженное у Каспийского моря? Кто из них когда-либо вел дела с царем Персии? Кто когда-нибудь доэтого видел британского подданного… у султана Константинополя? Кто когда-либо слышал об британских консулах в Триполи в Сирии, в Алеппо, в Вавилоне, в Басре, и наиболее того… в Гоа? Разве до этого английские корабли становились на якорь в большой реке Ла-Плата? Проходили снова и снова Магеллановы проливы? " Мир более не принадлежал всецело Испании. Островной люд дерзко утверждался в нем, отделанный постоять за свои права в всяком полушарии. Нация мужала, становилась сильнее и болееуверенно в себе совместно со собственной королевой, к ногам которой ее герои слагали лавры всех собственных побед. Источник их воодушевления, их путеводная звездочка звалась Елизаветой. Хаклюйт романтично писал, что она " унаследовала от собственного известного отца геройский дух и наиславнейшую склонность " к большим компаниям. Но, как это нередко случается, всплеском патриотических эмоций и государственной консолидацией британцы были не в заключительную очередность должны собственному новому противнику — церковной Испании. Национальное противостояние, усиленное религиозным, все наиболее превращало Англию в чисто протестантскую страну, в которой все меньше места оставалось для компромисса с католиками, и воспламененное публичное мировоззрение равномерно лишало царицу способности маневра. Протестанты и католики: потерянный рай В движение первых 10 лет правления Елизавете удавалось предохранять Англию тихой гаванью Европы, где не бушевали верующие влечения и христиане не проливали кровь христиан. Ее континентальные соседи управлялись ужаснее. Во Франции с воцарением Карла ix и приходом к настоящей власти его мамы Екатерины Медичи сражение меж гугенотами и католиками то разгоралась, то утихала, смягченная ее политическими маневрами и компромиссами; но церковный вопрос оставался неразрешенным, и государство неуклонно сползала к Варфоломеевской ночи. У испанцев дела обстояли еще плачевней: Нидерланды — самая богатая и развитая дробь империи Габсбургов, бриллиант в ее короне — были готовы отделяться от Испании. В 1566 году там началось национально-освободительное перемещение, переросшее потом в возмущение. Реформированная вероисповедание — кальвинизм — исподволь пустила тут глубочайшие корешки, и фламандцы не хотели более возвращать плоды собственной состоятельной земли католическим королям Испании. Филипп ii послал в Нидерланды барона Альбу, бестрепетной рукою подавившего возмущение и залившего страну кровью " еретиков ", но совладать с ними совсем ему не получилось; в стране развернулось партизанское перемещение. Протестантская Англия, куда было так просто добраться из Нидерландов чрез узкий пролив, отдала приют почтивсем, спасавшимся от террора Альбы. Фламандские эмигранты-ткачи основали цельные поселения в Эссексе. Королева Елизавета собственно побывала их в Колчестере и пообещала родное покровительство на новейшей отчизне. Английские штаны приватно предоставляли пристанище фламандским морским партизанам — гезам, какие совершали оттуда налеты на испанские суда. Одним однимсловом, в Англии было в избытке тех, кто мог поведать об страхах испанской оккупации и о том, как погибают на кострах мученики за настоящую веру. У британцев еще были очень свежи их личные воспоминания о религиозных преследованиях во эпохи Марии Тюдор. Неизбежно появлялись ужасы и опаски сравнительно такого, что встанут делать испанцы, ежели совсем " усмирят " Нидерланды. А что, ежели они захотят предпринять грозный бросок чрез пролив и начнут интервенцию в Англию, чтоб с корнем выполоть протестантизм в Европе? Опасность казалась наиболее чем настоящей. Английским дипломатическим и секретным службам было отлично понятно, что в Испании партия " интервенционистов ", приверженцев вторжения в Англию, была довольно сильна, и лишь трезвый значение Филиппа удерживал их пыл. Масла в пламя подливала и британская церковная эмиграция. За 10 лет изгнанники оперились и основали некотороеколичество духовных семинарий, где иезуиты готовили священников из числа юных британских католиков. Туда устремлялись тайком выслать собственных сыновей почтивсе семейства, какие снаружи приняли реформированную англиканскую храм, но на деле сохраняли преданность старенькой религии. Юноши уезжали на континент под поводом странствия или получения образования в одном из институтов Франции или Германии, а оказывались семинаристами в Дуэ или в Риме. Их наставники папы иезуиты считали, что во имя пиршества церковной религии позволительно свершить недолговечный грех — смертоубийство, при этом их не останавливал даже сан Божьего помазанника, ежели такой являлся противником настоящей религии. Идея тираноубийства вообщем была idee fixe xvi века. Протестанты призывали освобождаться таковым обычным, но действующим методом от церковных монархов-тиранов, католики — напротив. Как ни пыталась Елизавета войти по лезвию ножа и остаться хорошей государыней для всех собственных подданных, происшествия складывались таковым образом, что ее имя все более ассоциировалось с занятием протестантизма. Не учиняя религиозных преследований и не послав на костер ни 1-го еретика, она тем не наименее сделалась для иезуитов и их питомцев " еретичкой и тираном ". Что, ежели отыщется решительный католик, желающий освободить Англию от протестантской государыни одним ударом кинжала? Возможные последствия казались дальновидным иезуитам очень заманчивыми. Смерть британской царицы, данной " смоковницы бесплодной ", у которой не было законного преемника, немедленно погрузила бы страну в анархия и переполох. В данных критериях, по их понятию, церковная партия в Англии — магнаты Арунделы, Монтагю, Ленноксы и целый католический север с легкостью сумели бы ввести на трон ближайшую претендентку — Марию Стюарт, которая вернула бы католичество. С Англией как источником протестантизма было бы покончено, крометого без особенных расходов на крестовые походы, армии вторжения и флот. Законные права Марии на корону означали чрезвычайно немало в данной схеме. Они давали основания полагаться, что, как и в случае прихода к власти Марии Тюдор, легитимизм одержит вершина над религиозными эмоциями британцев и они не окажут противодействия законной королеве. Отцы иезуиты не учитывали лишь 1-го: это было иное время и иная цивилизация, а горькая Стюарт была иностранкой, к тому же запятнавшей себя убийством. Итак, опять горькая Стюарт. В собственном почетном заключении при далековато не серьезном режиме, установленном для нее графом Шрусбери, она не лишь воспользовалась отличительными знаками царского плюсы, восседая под балдахином с муниципальным знаком, но и деятельно переписывалась с европейскими монархами, стараясь интриговать и добиваясь собственного возвращения на шотландский трон на знатных критериях. Занятым своими проблемами католическим государям было не до нее: в Лувре ее разглядывали как ставленницу Гизов, к которым правящая династия Валуа относилась с огромным недоверием, в Эскориале сочувствовали, но не так, чтоб жить руку поддержке и сорвать хрупкое равновесие в отношениях с Англией. Парадоксально, но Елизавета оставалась единой, кто пробовал еще вернуть Марию на троне, упрямо требуя на этом в переговорах с шотландскими протестантами. Тем же горькая была просто не необходима: у лордов под крылом воспитывался ее сын Яков — грядущий повелитель Шотландии. Единственное ограничение, при котором они соглашались взять царицу назад, было отрицание от престола в его выгоду. Обеим королевам такое требование казалось нелепым. В Йорке на англо-шотландских переговорах о доле Марии обе делегации, измученные твердостью Елизаветы, не желавшей оставить кузину в беде( в этом они были расположены созидать быстрее твердолобость), пришли к идеи, что панацеей может начинать брак Марии с тем, чью кандидатуру одобрит британская царица. Это обязательно обязан был быть протестант, преданный Елизавете и способный стать гарантом незыблемости протестантизма в Англии и Шотландии. В недобрый час взор шотландцев остановился на кузене Елизаветы герцоге Норфолке. Он был одним из тех, кто расследовал дело об участии Марии в убийстве супруга, и совершенно не обольщался в отношении той, чье грех ужаснуло его. Впервые услышав о брачном предложении, барон искренне ответил, что " предпочитает дремать тихо на собственной подушке ". Идея тем не наименее захватила английскую делегацию. Они узрели в возможном браке Марии и Норфолка вероятность позволить не лишь шотландские, но и английские трудности. Если бы ближний родственник царицы, первый посреди британских аристократов, единый британский барон, получил корону Шотландии, то эту чету разрешено было бы без опасений объявить преемниками британской державы в случае, ежели царица Елизавета умрет бездетной. Англичане оседлали любимого конька — надобность отрегулировать престолонаследие. Зная наиболее чем нервное известие Елизаветы к вопросу о преемнике, обе стороны начали к дискуссии данной трудности, не устанавливая царицу в популярность о собственных планах. В этом была их роковая опечатка, ибо завеса секретности, окружавшая споры, в один красивый момент могла начать у их государыни сомнения в справедливости ее ближайшего окружения. Сам Норфолк отлично разумел, что его единодушие жениться на шотландке может быть просто представлено как муниципальная измена. Но он был полностью лояльным подданным, как и остальные члены кабинета, поддержавшие идею этого брака. Даже Лейстер был " за ". Приходится признать, что Елизавета хозяйка сотворила настолько двусмысленную ситуацию. Она принудила собственных министров почитать ее заключение не вылезать замуж, но не могла заставить их не мыслить о том, что случится в случае ее погибели. Если бы горькая пережила английскую царицу, ее права посреди иных кандидатов были бы самыми предпочтительными. И Сесил, и Лейстер, и даже сам Норфолк добровольно бы подписали Марии недолговечный вердикт, но таккак Елизавета не дала ее на заклание, им доводилось производить modus vivendi с возможной наследницей престола. Каждый из них воспринимал меры, чтоб до шотландки не дошли слухи о его собственной к ней враждебности, и писал воспитанные и даже галантные письма, подстраховываясь на грядущее. В данных письмах было немало обтекаемых фраз и недостаточно искренности. Иное дело католические магнаты севера — графы Нортумберленд и Вестморленд с их знанием политической ситуации в северных графствах Англии, где большаячасть народонаселения оставалось католиками и было настроено в выгоду Марии Стюарт. Они не могли не соблазнять Норфолка мыслью о том, что при таковой помощи свадьба принесла бы ему английскую корону даже быстрее, чем он мог полагать. Дискуссии получали страшный нрав. Лейстер и те, кто был поосмотрительнее, ретировались. Слухи о матримониальных планах Норфолка неизбежно доходили до двора. Сесил, практически единый, кто не одобрял данных планов, насторожился и поднял на лапти свою секретную службу. Королева, встревоженная данными извещениями, тем не наименее поступила в согласовании с принципом " video et taceo "( " созидать, но сохранять Безмолвие "). Она выжидала, следя за тем, как поведут себя ее сановники. Лейстер почел за добро неприкрыто поведать ей о переговорах. Норфолк колебался, не зная, как поступить и в чем оправдываться. Наконец он сделал фатальной отбор — безмолвствовать, какбудто он и не вынашивал никаких принципиальных планов. Елизавета отдала ему шанс объясниться. " Какие анонсы? " — спросила она барона, когда он прибыл из Лондона в Гринвич. " Никаких ", — был его протест. " Никаких новостей? — переспросила она. — Вы приехали из Лондона и не сможете поведать нам ничто новейшего о браке? " Это был знак, символ такого, что царица в курсе происходящего, но Норфолк не пожелал его увидеть, сделав вид, что не соображает, о чем идет стиль. Ужиная с августейшей кузиной за одним столом, он так и не отыскал в себе сил раскрыться ей. Елизавета выждала еще некотороеколичество дней, доэтого чем прямо востребовать от него рассказа о том, что уже отлично знала от остальных. Выслушав барона, она ограничилась тем, что запретила ему новости какие-либо переговоры о браке. Он всееще был на воле. Но все те, кто ранее поддерживал Норфолка, сейчас избегали его. Любой из них, чтоб выгородить себя, мог доставить его намерения королеве в наиболее мрачном свете. Его нервы сдали, он водинмомент покинул двор и устремился на север. горькая Стюарт в радостном волнении ждала быстрого избавления. Герцог спалил за собою все мосты. Он обратился за поддержкой к Альбе. Но не успели слухи об этом дойти до британских католиков, как силы его покинули. Норфолк возвратился ко двору, стараясь избавить свою жизнь, и одолжил уже изготовленное для него пространство в Тауэре. Он уже продул свою забаву, но еще не голову. Несмотря на ярость царицы, официального нарекания в гос измене не последовало. Однако его неосторожные козни сыграли роль главного камешка, за которым рухнула масса. Слухи о его заключении и чрезвычайные меры, предпринятые правительством на вариант переживаний посреди католиков, спровоцировали крайних. Католический север восстал, графы Нортумберленд и Вестморленд повели собственных дворян и люд к Тэтбери с замыслом высвободить Марию Стюарт и объявить ее королевой. Все обиды и унижения, какие претерпели эти люди со пор Генриха viii, разогнавшего их монастыри и разбившего их святыни, все ужасы, пережитые ими, когда они скрывали в подполах собственных домов церковных священников и тайком пробирались на мессу, — все это вылилось в их радостном марше под священным знаменем с изображением стигмат — кровоточащих ран Христовых. Восставшие овладели всем севером, с удовольствием разгромили протестантские церкви и остановились в растерянности. горькая Стюарт была поспешно эвакуирована, и они не смогли высвободить ее. Вестей от испанцев, к которым они взывали о поддержке, не было. Они были нехорошо вооружены и не готовы к долговременной борьбе. Между тем вся остальная Англия была приведена в подготовленность: флот, местная полиция, ополчение. Против бунтовщиков собралась реальная войско, ибо протестантские подданные остались верны собственной королеве. В декабре 1569 года незримая грань меж протестантской и церковной Англией проходила где-то в районе Йорка, куда торопились правительственные войска. Два религиозных решетка непродолжительно противостояли друг другу. Католики утратили пребывание духа, дрогнули и отступили. Их главари бегали из страны, оставив собственный наивный люд платить за их просчеты и свою веру. Около 600 человек было казнено. Слабым утешением их вдовам и сиротам было то, что и глава Нортумберленда поймали в Шотландии, выдали британцам и его башка втомжедухе скатилась с плеч. Елизавета впервыйраз пролила кровь. Это была кровь ее подданных, тех, чьи взоры она не делила, но с которыми полагалась существовать в мире. Она не могла не определить эти погибели в вину Марии Стюарт, желая та и хозяйка была игрушкой в руках судьбы, делающей одних людей от рождения католиками, а остальных — протестантами. Как бы то ни было, первая жертва на жертвенник религиозного фанатизма была принесена. За ней последовали новейшие. Среди религиозных зилотов обоих толков экзекуция над Северным восстанием и последовавший за ней рейд британской армии вдоль шотландской рубежа, чтоб рассеять силы, готовившиеся из Шотландии проявить помощь английским католикам, вызвали бурю противоречивых эмоций. Протестанты возносили благодарственные мольбы за чудесное освобождение страны от угрозы, католики скорбели, папа роптал. В начале 1570 года он издал буллу об отлучении царицы Елизаветы от церкви: ее права на трон( в который уже раз) объявлялись преступными, а подданные освобождались от присяги и необходимости блюсти законы, поставленные ею. В наиболее прагматичном мире политиков, но, не поменялось ничто. Католические монархи — и Карл ix, и Филипп ii, и правитель Максимилиан ii — всевместе сочли папский демарш недомыслием и тупостью и постановили не изменять буллу огласке. Шаткое равновесие сил в Европе было сохранено. Поразительно, но даже после данных событий переговоры о возобновлении Марии Стюарт на шотландском престоле длились, и Елизавета всееще ратовала за ее возвращение на знатных критериях. Королева была отлично осведомлена и об интригах Марии с Норфолком, и о посулах шотландки различным католическим претендентам на ее руку( в том числе герцогу Анжуйскому и Дону Хуану Австрийскому). Взаимное доверие меж кузинами было издавна похоронено, но они продолжали обмениваться любезными письмами, а горькая посылала Елизавете различные подарки и знаки собственной преданности и симпатии — милые надписи, изготовленные им одним популярным шифром, " узлы дружбы " и т. п. Победа над католиками — любителями шотландки — стала мощным козырем Елизаветы: в движение некого времени соперница не могла полагать на " пятую колонну " в Англии, а иностранные судари не спешили к ней на содействие. В данных критериях Елизавета поставила " гостью " перед избранием: или она совсем остается пленницей, или ворачивается в Шотландию. Но ценой этого возвращения обязаны были начинать отказ от претензий на британский трон и признание данных прав за возможным потомством самой Елизаветы. горькая не удержалась от шпильки и в акте, который ей представили для подписания, уточнила: " законному потомству ", намекая, что Елизавета до сих пор не была замужем. В остальном шотландка уже была готова покориться. Марию нужно было как разрешено быстрее выдворить из Англии, и нет сомнения, что после подписания контракта меж 2-мя королевами Елизавета навязала бы ее шотландским протестантам, неглядя на все их уклонение воспринимать эмигрантку назад. Никогда еще за время собственного пленения горькая не была так недалека к избавлению. Ее козни погубили все. Не наталкиваясь помощи собственным претензиям ни во Франции, ни в Испании, она с готовностью ухватилась за руку поддержке, протянутую из Рима, — ту самую, что подписала буллу об отлучении Елизаветы. горькая вступила в переписку с отцом чрез некоего итальянского банкира Ридольфи — очень легкомысленного болтуна и прожектера, гордого тем, что его почтили интересом настолько высокопоставленные персоны и папа доверил ему распространить контент собственной буллы в Англии. Ридольфи, как и папам иезуитам, муниципальный переворот, возведение на трон Марии Стюарт и возобновление католичества в Англии представлялись очень легким занятием. Необходимо было, по его понятию, только склонить Филиппа ii к посылке сюда маленького экспедиционного корпуса, можетбыть, из Нидерландов, из состава армии барона Альбы. Остальное довершит внутренняя оппозиция: по понятию Ридольфи, все английские аристократы были сторонниками Норфолка, а любой 2-ой британец — секретным католиком. Норфолка к тому времени выпустили из Тауэра, и он оставался только под семейным арестом. Ему в плане Ридольфи отводилась принципиальная роль: исходя из событий, он обязан был или заключать Елизавету и достигнуть от нее отречения в выгоду Марии, или высвободить заключительную, а позже подвинуться на Лондон. Итальянец напротяжениинесколькихчасов обсуждал эти планы с испанским послом и герцогом Норфолком, который равномерно стал подаваться уговорам и сам начал верить вымыслам 2-ух иноземцев о тысячах британцев, какие поднимутся за него и Марию. Издали методика смотрелась еще наиболее симпатичной, и папа деятельно включился в переписку с Ридольфи и Марией по этому поводу. Флорентийский банкир, вооруженный верительными грамотами от шотландской царицы и барона Норфолка, а втомжедухе картой грядущей посадки испанцев, изобиловавшей нелепыми ошибками, изобличавшими его наиболее чем приблизительное знакомство с географией Англии, отправился в большущий дипломатичный вояж по Европе. Первым на его пути был барон Альба в Нидерландах. Выслушав оптимистичный щебет Ридольфи, человек, который уже 5 лет огнем и клинком пробовал насадить католицизм посреди еретиков, неприкрыто именовал чин вторжения в Англию безумием. Своему королю он написал, что, ежели Норфолку вправду удастся приподнять возмущение и сдержать столицу подольше месяца, Испания может помочь его, но она ни в коем случае не обязана хватать инициативу на себя. Филипп присутствовал в задумчивости. Англия и ее царица все более досаждали ему негласным потворством его мятежным подданным в Нидерландах, грабительскими рейдами пиратов и тем невинным бесстыдством, с которым Елизавета присвоила себе его флот с золотом в 1568 году и сокровища его колониальных рудников. Испанские " интервенционисты " шумно требовали возмездия за пролившуюся кровь британских католиков. Однако повелитель, как и Альба, отлично осознавал, что у него нет ни сил, ни средств раскрывать войну на два фронта. Тем не наименее переписка меж ним, отцом и Марией Стюарт оживилась. Это и привлекло интерес британских спецслужб, постоянно следивших за шотландской королевой и ее корреспондентами как в самой Англии, так и на континенте. Одно из зашифрованных писем от Ридольфи к Марии попало в руки контрразведки Фрэнсиса Уолсингема. Его получилось расшифровывать, желая имена, упомянутые в нем, и остались закодированными. Через некое время перехватили посыльного с средствами для Марии от барона Норфолка, а обыскав дом крайнего, нашли коды и ключи к шифрам. Вся методика заговора Ридольфи легла на стол Уильяма Сесила. Норфолка немедленно заключили, и британская Фемида губами пэров царства без задержки вынесла ему недолговечный вердикт за муниципальную измену. Елизавете оставалось только поставитьподпись его, но у нее десница не поднималась изготовить это. Норфолк был ее младшим и ближайшим родственником, пусть не по годам заносчивым и не по заслугам горделивым. Напрасно советчики нашептывали ей, что барон очень далековато зашел в собственных интригах, что он совсем остается ее противником и центром притяжения всех оппозиционных сил и что его нужно аннулировать в интересах ее собственной сохранности и для блага царства. Королева не считала, что ее собственная сохранность стоит пролития крови Ховардов — крови, которая лилась и в жилах ее мамы. Кроме такого, сказывалась ее нелюбовь хватать на себя ответственность за вердикт, соединенный со настолько жестоким наказанием. У ее доброжелателей были мощные доводы: ее жизнь или погибель не являлись личным занятием, от них " зависит все правительство, неудача целой страны и переворот в религии. И ежели вследствии неаккуратности или дамской жалости это случится, что она ответит Господу? ". Королева, казалось, сдалась и подписала вердикт, но тут же отозвала его назад. Уильям Сесил обреченно писал: " Ее Величество постоянно была милосердной и вследствии собственного милосердия терпит болеезначительный вред, чем вследствии строгости. Она же считает, что ее более обожают за то, что она мешает себе урон. Сохрани ее, Господь, навечно посреди нас ". Спустя месяц измученная сомнениями Елизавета опять поставила подпись под смертным вердиктом Норфолку, но в ночь заранее приведения его в выполнение взмыленный посыльный прибыл к Сесилу с постановлением задержать смерть. Эта деяния повторилась еще дважды, доэтого чем царица приняла вконцеконцов фатальное заключение. Она написала собственному правильному министру: " Мой интеллект раздваивается, и та половина, где гнездятся привязанность и симпатия, не может поверить иной ". Но 2-ая половина, обремененная багажом ответственности, как постоянно, перевесила. Трагедия Норфолка принудила Елизавету повернуться к Марии Стюарт жестоким лицом, на котором более не было липовой дипломатической ухмылки. Несколькими энергичными мазками она обрисовала свою новейшую политику по отношению к виновнице всех смут в ее царстве: отныне Елизавета отбирает ее собственной помощи и заканчивает пробы вернуть ее на престоле. Вследствие ее опасных интриг она делается не гостьей, но пленницей Английского царства, режим ее содержания ужесточается, связи с наружным миром прекращаются. Это были шаги Елизаветы-политика. Елизавета-женщина нанесла Марии еще один сильный удар: она позволила вконцеконцов афишировать засекреченные до этого данные расследования правонарушения шотландской царицы. В Англии был опубликован трактат на британском, латинском и шотландском языках с прибавлением к нему именитых " писем из ларца ", в которых горькая и Босуэл обговаривали планы убийства Дарили, чтоб Европа сумела увидеть истинное лицо шотландки. Они, без преувеличения, изготовили фурор. Однако, как ни велик был ярость Елизаветы, она ни на минутку не допускала, что может встать с венценосной сестрой, помазанницей Божьей, как с обычной заговорщицей. Ни один волос не обязан был свалиться с ее головы, ибо она, по понятию британской царицы, была неподсудна человеческому суду. Монархи отвечают за свои дела лишь перед тем, кто их поставил, — перед самим Творцом. Немногие из ее подданных делили эту точку зрения. После разоблачения заговора Ридольфи весной 1572 года собрался парламент. Главными вопросами повестки были улучшение сохранности царства и возмездие соучастников заговора. Выслушав официальный доклад о недавних событиях и роли в них шотландской царицы, которая впервыйраз была представлена публике как прелюбодейка и виновница в покушении на жизнь личного супруга, депутаты в один глас потребовали ее крови. И эксперты юристы, и муниципальные чиновники, и откровенные провинциальные джентльмены были единственны во мировоззрении: горькая представляет собой смертельную опасность для протестантской Англии. Сам спикер палаты общин произнес в собственной вступительной речи, что неверно мыслить, " какбудто имеется кто-то в данной земле, кого закон не может тронуть ". Вотан из депутатов перевел это на ежедневный язык: " Отрубить ей голову и более не греметь об этом ". Дебаты длились некотороеколичество дней; наименее сентиментальные, чем их царица, парламентарии требовали экзекуции Норфолка, которому не отправь впрок все предупреждения и милость, проявленная к нему государыней. Когда же стиль заходила о доле Марии, депутатский язык отходил перед разговорным: эту " самую невиданную шлюху во всем мире ", этого " большого и ужасного дракона " следовало наказывать вдогон за герцогом, " ежели лишь разрешено станет облечь все в законную форму ". Парламентский совет, обсуждавший эту проблему, внеспредложение Елизавете два вероятных решения — или немедленно свалить Марию в измене и осудить, или предотвратить, что в случае следующий схожей пробы она станет рассматриваться как муниципальная преступница. В обоих вариантах она утрачивала права на английскую корону. Хотя обе палаты стояли за безотлагательный суд над шотландкой, Елизавета выбрала наиболее мягенький вариант. Депутаты тем не наименее не хотели разъезжаться, не увидев отрубленную голову Марии на шесте, и все еще полагались склонить к этому свою царицу. Даже намеки на то, что сессию пора заканчивать, так как на Лондон надвигается эпидемия чумы, не принудили их оставить столицу. горькая казалась ужаснее чумы, а из-за сохранности собственной царицы они были готовы дерзать жизнью. Королеву нападали депутации юристов, духовенства, обеих палат — и совместно и отдельно. Даже прелаты, которым в силу их духовного звания не пристало жаждать крови, требовали экзекуции Марии, так как ничего, по их понятию, не могло сдержать ее от новейших интриг. Все были против шотландки. Карл ix равнодушно-презрительно отозвался о ней и ее заговоре: " Несчастная глупышка не остановится, покуда не лишится головы; понастоящему, они приговорят ее к погибели, и я вижу в этом лишь ее свою вину и тупость ". Английскому послу в Париже намекали, что Франция не очень огорчится вследствии погибели шотландской царицы. Только Елизавета была за то, чтоб сберечь Марии жизнь. Она не сумела пересилить себя и отправить на плаху ту, которая находила у нее охраны. Взвесив все, она пригласила во дворец депутацию парламента, чтоб довести до подданных свою волю. В самых проникновенных словах поблагодарила она их за влюбленность и заботу о ней, но потом, решительная и убежденная в собственной правоте, отказалась следовать их ужасному совету. Милосердие дамы и убеждения государыни восстали в ней против идеи еще невиданного в летописи политического процесса над суверенным монархом. Французский " лягушонок " для царицы Англии Мрачное началд 70-х годов не сулило Елизавете ничто неплохого. Ее захлестнуло море заморочек, казавшихся неразрешимыми: Англия всееще оставалась в политической изоляции, без мощных союзников, дела с могущественной Испанией все наиболее ухудшались, а дружба с мятежными Нидерландами начинала обращаться очень недешево. Нормальные торговые связи прервались вследствии постоянных эмбарго, морских блокад и разбоя. Для ее острова, жившего торговлей, это было вредно. Но более только царицу угнетало то, что после Северного восстания ее личная государство оказалась расколотой на два агрессивных лагеря. Если ранее она с гордостью указывала испанскому послу на ликовавшего при облике ее человека в массе, который меж тем был популярен как уверенный католик, то сейчас ей следовало быстрее беречься таких — один из них мог скрывать под плащом отравленный кинжал. Ей не хотелось верить тому, что ее жизнь подвергается угрозы в своем доме и все, что было достигнуто за годы милого " романа " с ее народом, утрачено. Она бравировала и подчеркнуто не воспринимала особенных мер осторожности. Поведение ее ближайшего окружения во всей летописи с Марией Стюарт и Норфолком подействовало на Елизавету отрезвляюще. Она поняла, что почтивсе даже лояльные ей политики готовы тем не наименее работать и ее противнице и по-настоящему она может положиться только на нескольких убежденных протестантов в совете во голове с Уильямом Сесилом. Королева вконцеконцов вознаградила собственного слугу и старенького друга за его верность титулом дворянина Берли, и лорд Уильям, уже длиннобородый старец, по-детски радуясь, скрашивал свои дома новыми знаками и выставлял во всех уместных и неуместных местах родное родословное древо. Самой королеве перевалило за 30 5, ежели поточнее, она приближалась к собственному сорокалетию. Пережитые потрясения и трудности — ее постоянная головная болезнь — не прошли бесследно: современники в один глас фиксировали, что царица шибко подурнела. Ее красивые золотисто-рыжие волосы стали редеть, и ухищрения парикмахеров не помогали. Английский политик Томас Смит когда-то очень недипломатично увидел: " Чем более у нее волос впереди, тем меньше на затылке ". В 1572 году юный придворный живописец Николас Хиллиард написал маленький портрет тридцативосьмилетней царицы. В его небольшом шедевре все было отлично: яркий лазурный фон, неповторимое золотое обрамление, ласковые цвета ее костюма, потрясающе выписанные драгоценности и цветочек шиповника, приколотый к плечу, — все, за исключением лица Елизаветы — вытянувшегося, мертвенно-бледного, безбрового, лишенного других красок, несчитая черных теней под очами. За эти годы царица не потеряла пребывания духа и мужества, но бывшая веселая легкость покинула ее. Никто и никогда не выяснит, что совершалось в данной гордой и замкнутой душе, но, можетбыть, достигнув взрослого возраста, Елизавета попробовала переоценить свои жизненные позиции. Выбор, изготовленный ею, казалось, совсем — одиночество на троне, — с трудом проходил испытание настоящими политическими обстоятельствами. Дело было совсем не в том, что королеве не удавалось править государством одной, но неимение преемника являлось ее ахиллесовой пятой. Если бы у нее было потомство, никакие козни церковных держав или козни кандидатов не были бы ужасны для Англии. Однако официальный преемник мог показаться лишь в итоге законного брака. И видится, впервыйраз в жизни Елизавета стала серьезно допускать мысль о своем замужестве. Это совпало с политическим моментом, когда Елизавета могла опять применять " брачную карту " в большущий забаве. На этот раз ее партнером стала Франция, точнее, королева-мать чистота Медичи. В родное время она уже зондировала почву для вероятного брака ее старшего сына, сейчас короля Карла ix, с Елизаветой. В ту пору английские дипломатические круги не отыскали симпатичным таковой альянс, а царица — самого кандидата, о котором ей разговаривали как о желторотом юнце, не знающем ни 1-го иноземного языка. Но сейчас у Екатерины Медичи выросли два младших царевича, и партию разрешено было восстановить, имея на руках 2-ух козырных " валетов ", рвущихся в повелители. В начале 70-х годов Англия и Франция сильно нуждались друг в приятеле, в индивидуальности перед лицом испанской интервенции в Нидерландах. Франция веками боролась за прибавление данной местности, и в xvi веке Нидерланды оставались сферой ее интересов. Екатерине было чрезвычайно невыгодно пребывание там вооруженной армии испанцев-католиков, так как это усиливало позиции партии Гизов в ее своей стране. Протестантская Англия, поддерживавшая мятежников-кальвинистов, была, с ее точки зрения, хорошим сдерживающим причиной при условии, что британцы не зайдут очень далековато. Позиция Елизаветы была зеркальным отражением идей Екатерины: англо-французское сведение могло начинать гарантией против экспансионистских планов Испании. Три державы, таковым образом, равномерно производили систему баланса, при которой чрезмерное укрепление опасности со стороны хотькакой из них принуждало объединяться две остальные. В 1571 году свой представитель Екатерины Медичи — флорентиец Гвидо Кавальканти — начал кулуарные переговоры с Лейстером сравнительно брака меж королевой Англии и братом французского короля герцогом Анжуйским. Анжу был скользкой наживкой. Англичанам отдали взятьвтолк, что принцу крови из династии Валуа элементарно нужно отыскать себе партию, престол и домен где-либо за пределами Франции, и ежели он не приглянется Елизавете, то может полностью подойти ее сопернице — Марии Стюарт. Граф поддержал идею англо-французского союза. Подход к самой королеве исполнял уже новейший французский посол в Лондоне Ла Мот Фенелон. Выждав время, в одной из непринужденных разговоров с Елизаветой он мастерски завел беседа на деликатную тему, и царица, отлично разумея, куда он клонит, со вздохом раскаяния призналась, что кается вследствии такого, что не позаботилась о замужестве и потомстве ранее. Правда, тут же добавила она, брак в ее возрасте привлекает ее лишь из политических суждений, благодарячему, ежели она изберет себе жена для продолжения рода, это обязательно обязан быть представитель царствующего дома. Французский посол немедленно и чрезвычайно кстати " вспомнил " о герцоге Анжуйском — " самом абсолютном принце в мире и единственном, кто благороден сочетаться с ней браком ". Елизавета при этом была отлично осведомлена, что барон — уверенный католик и чуть ли будетнеобходимо ко двору в Англии, несчитая такого, он собирался жениться на принцессе Клевской и очень свежо относился как к планам мамы женить его на англичанке, так и к самой жене, о которой он, по его словам, слышал, какбудто " она не лишь ветха, но у нее еще и нездоровая нога ". Ни один из возможных супругов не был искренне заинтересован в этом браке, но сам процесс переговоров, в ходе которого Англия и Франция учились лучше воспринимать друг друга, был главнее итога. Елизавета по обыкновению жеманничала: " Я пожилая дама, и мне было бы неудобно произносить о супруге, ежели бы это не делалось из-за преемника. В прошедшем за мной ухаживал кое-кто, кто быстрее желал жениться на царстве, чем на королеве, как нередко случается с большими, какие вступают в брак, не видя друг друга ". Поэтому, намекала она послам, ей хотелось бы доэтого увидеть кандидата. Это привносило в политическую сделку личностную ноту и формировало воспоминание, что она все-же собирается вылезти замуж и ей небезразлично, как смотрится грядущий муж. Отзывы, кстати, были очень разочаровывающими: юный человек не сверкал ни внешностью, ни другими плюсами. Венецианский посол свидетельствовал его как человека, " вполне подвластного сладострастию, натертого парфюмерией и духами. Он перемещает на пальцах два ряда колец и серьги в ушах… Он очаровывает и соблазняет дам, не жалея для них самых драгоценных украшений… ". Но Елизавета не придавала смысла схожим вещам и позволяла себе посмеиваться над сомнительной французской нравственностью, демонстрируя, что это ее не очень беспокоит. Когда Ла Мот Фенелон, как заезжий коммивояжер, рекламирующий заранее недоброкачественный продукт, напыщенно заявил, что тот, кто отыскивает счастья в браке и ожидает справедливости и постоянства от мужа-консорта, обязан обратиться к принцам из дома Валуа, царица немедленно отпарировала 2-мя известными именами их любовниц — Детамп и Валентинуа. Разница в возрасте жениха и жены вызывала сомнения, но также не была основным препятствием. Зная свою госпожу, Лейстер на ее примечание: " Но он постоянно станет молодее меня! " — с усмешкой ответил: " Тем лучше для вас! " Тем не наименее этот щекотливый вопрос муссировался при дворе, что не давало спокойствия той, которая жаждала почтения и восхищения собственной красотой и вечной молодостью тем посильнее, чем скорее они оставляли ее. Однажды Елизавета поставила себя в неудобное состояние, узнав у собственной подруги леди Кобэм ее мировоззрение о вероятном браке. Та прямолинейно ответила, что " те браки успешнее, где партнеры 1-го возраста или возле такого, а не те, где меж ними крупная разница в летах ". Это уязвило царицу. " Чушь, — кинула она, — меж нами только каких-либо 10 лет различия! " Она ошиблась еще гладко на 10 лет. Но этот всплеск негодования был вызван быстрее уклонением стареющей дамы признать собственный настоящий возраст, чем заботой о том, как заполучить Анжуйца. Главным препятствием были его стойкая вражда к протестантизму и скидка, которой французы требовали для него в религиозной сфере, — преимущество беспрепятственно исповедовать свою веру с соблюдением всех нужных общественных церемоний. Английская сторона считала возвращение " папистских " обычаев совсем неприемлемым, и переговоры застопорились. Напрасно чистота Медичи и старший брат уверяли барона в прелестях брака с той, кого Карл ix именовал " самой прелестной дамой в мире ". В иное ухо Гизы и происпанская партия нашептывали ему обратное. Напрасно Карл и королева-мать подкупали Лейстера, чтоб он склонил свою госпожу предположить католическую мессу при ее дворе. С кристально французской непосредственностью ему за это давали уладить его брак с принцессой Клевской, от которой Анжу довелось бы отрешиться в случае успеха в Англии, или даже утешиться с крайней прелестной любовницей барона — мадемуазель де Шатонеф, серьезно полагая, что таковой замен дамами сердца меж 2-мя мужчинами не лишь вероятен, но и справедлив. Тем не наименее из этого ничто не вышло. Усиление церковной реакции во Франции все более тревожило британских протестантов, и, когда переговоры о браке их царицы с Анжу прервались, чтоб более не обновиться, Англия возликовала. Несмотря на неимение ощутимого итога, две дамы — королева-мать и " королева-девственница " — не считали время потерянным зря. В апреле 1572 года Франция и Англия подписали в Блуа контракт об оборонительном объединении и взаимопомощи; Франция, несчитая такого, отказывала отныне в помощи Марии Стюарт и признавала status quo в Шотландии. Обе царицы умели получать выгоду даже из неоправдавшихся надежд. Во другом раунде чистота поставила на собственного младшего сына, барона Алансонского, и партия возобновилась, затянувшись на цельных 10 лет. Несмотря на то что разница в возрасте меж ними была еще наиболее пугающей, Елизавета, как постоянно, кокетничала и требовала детального отчета о наружности новейшего кандидата, который, как она слышала, нетакдавно перенес оспу. Ей донесли практически о всякой щербинке, подмеченной английскими дипломатами: где они размещены, какой-никакой глубины, не деформируют ли нос и как обезображивают лицо. Отзывы были быстрее обнадеживающими: оспины подживали, и у юнца уже начинала пробиваться бородка, обещавшая утаить их. Он оказался недурен собой, имел храбрые привычки и, как показало время, был чертовски хитер. В сопоставлении с братом Алансон имел два достоинства. Во-первых, он заигрывал с протестантами у себя дома и был готов взять всевозможные условия в отношении религии, а во-вторых, горел желанием достигнуть руки стареющей британской леди. Как третий меньший сын в царской семье, он имел только призрачные веры на французский трон, благодарячему находил, что британская венец и Лондон " стоят обедни ". Молодой человек начал очень настойчиво. В начале 1572 года в Лондон прибыл его посол Ла Моль — вежливый и обворожительный, осыпавший Елизавету учтивыми комплиментами и окруживший ее неповторимыми ухаживаниями, какие обязаны были работать только прелюдией к роману с его государем. Француз совершал массу деликатно рассчитанных куртуазных глупостей, какие так льстили королеве, выпрашивал и воровал для Алансона ее перчатки и подвязки, чтоб барон насладился данными маленькими интимными трофеями. Она доброжелательно воспринимала горячие письма собственного юного фаната с изъявлениями жгучей влечения, не обольщаясь, очевидно, на счет их искренности. Но ей постоянно нравилось обладать дело с теми, кто знал критерии забавы и умел находить нужные слова. Ей впервыйраз достался благородный компаньон для брачных интриг. Через Ла-Манш летели все наиболее ласковые приветы. Они и воистину могли начинать хороший парой, эти два хитреца. Их роман в письмах прервали ужасные действия во Франции, где в ночь заранее праздника святого Варфоломея католики учинили резню гугенотов. Протестантский мир содрогнулся. Среди британцев, оказавшихся во время данной кровавой драмы в Париже, был юный Филипп Сидни — племянник Лейстера, в будущем один из наилучших британских стихотворцев. Он, как и остальные английские дипломаты, к счастью, не пострадавшие, вынес из этого ужаса стойкую вражда к правящему дому вероломных Валуа, которых не без оснований винили в потворстве убийцам. Гнев и кошмар дипломатов делила вся Англия. Королева Елизавета, непременно, как и все, пораженная происшедшим, некотороеколичество дней не допускала до себя французского посла с оправданиями Карла ix. Она тем не наименее не спешила рвать с таковым трудом достигнутый альянс с Францией. О браке с Алансоном в данных обстоятельствах, очевидно, не могло быть и речи, но на прочее она прикрыла глаза, приняв формальную версию событий, предложенную Екатериной и Карлом. Если бы разрешено было взвесить такие неуловимые вещи, как прагматизм и лицемерие обеих цариц, чаши весов, без сомнения, уравнялись бы. Чтобы помочь англо-французский альянс, находившийся под опасностью, Елизавета согласилась начинать крестной мамой новорожденной дочери французского короля, и глава Вустера выслали чрез Ла-Манш с обеспеченными дарами. Дары, вообщем, не попали по назначению: в проливе корабль ограбили пираты — слабенькое, но все же утешение для непримиримых британских протестантов. " римлянин " с Алансоном, но, не оборвался на данной драматической страничке французской летописи. После Варфоломеевской ночи он впал в немилость у Карла ix и мамы за связи с гугенотами, и конкретно заступничество Елизаветы, намекнувшей Екатерине Медичи, что она все еще раздумывает над его предложением и не может вылезти за арестанта в кандалах, вызволило Алансона из-под ареста. Однако прошло цельных 6 лет, доэтого чем эта два снова почувствовала прилив " любви " и надобность в общении друг с ином. Причиной этого стали действия в Нидерландах, что указывало на небескорыстную природу их обоюдной привязанности. Алансон, который постоянно был функциональным авантюристом, вмешался в политическую борьбу в данной стране. Пока Филипп ii бился с бунтовщиками и их фаворитом Вильгельмом Оранским, он попробовал отсечь кусок Южных Нидерландов и скроить из ближайших к Франции провинций герцогство. Для этого ему требовались союзники и средства. Елизавета выбрала бы быстрее расстаться с средствами, чем предположить бесконтрольное укрепление французского воздействия в Нидерландах, и, чтоб выключить барона оттуда, ей довелось приблизить его к себе. С лета 1578 года к ней зачастили французские послы. Их воспринимали с большущий помпой и сопровождали обнадеженными. Английский двор насторожился, вособенности взволновались уверенные протестанты и фавориты — Лейстер, Кристофер Хэттон, юный граф Оксфорд. Им не хотелось верить, что царица может снова возвратиться к идее французского брака. Встревоженный Лейстер писал: " Никто не знает, что и заявить; она еще не поделилась ни с кем, по последней мерке со мной и, как я знаю, ни с кем иным ". У британских победителей возник в это время чрезвычайно мощный враг — посол Алансона Симьер, снаружи радостный, вежливый и смешной( за что заслужил от царицы прозвание Обезьяна), но довольно суровый человек, чтоб неустрашимо окормить личного брата( в дословном, а не фигуральном значении). Он привез от Алансона письма любви и продолжил старую забаву с похищением подвязок сорокашестилетней царицы, при этом Симьер вел себя так свободно, что и сам полностью мог начать горячность британских придворных. В честь французов царица отдала бал с очень многозначительным представлением: шестеро влюбленных кавалеров осаждали собственных красивых дам, и их стремления увенчивались совершенной победой. Кажется, впервыйраз в придворных аллегорических действах, постоянно насыщенных политическим значением, в пребывании Елизаветы Любовь одержала вершина над Девственной Чистотой и Скромностью. Лейстер был так удручен демонстративной расположенностью царицы к браку с Алансоном, что винил Симьера в колдовстве и использовании приворотных зелий. Ему естественно же не преминули дать, как Елизавета ответила одной из его агентов-фрейлин, осмелившейся напомнить государыне о ее бывшей сердечной дружестве с Лейстером: " Неужели вы считаете, что я так забуду себя и родное королевское амбиция, что моего слугу, которого я хозяйка возвысила, предпочту в качестве супруга наибольшему принцу в христианском мире? " Несмотря на то что Тайный комитет всячески отговаривал царицу от брака с французом и к тому же католиком, она договорилась с Симьером о приезде Алансона инкогнито в Англию на смотрины. Успешные хлопоты французского посла стоили ему 2-ух покушений на его жизнь, устроенных, по всей вероятности, Лейстером, который израсходовал остальные доводы. Кажется, впервыйраз намерения Елизаветы напугали его, и он принял ее брачные планы серьезно. Граф не мог смириться с мыслью, что в один красивый момент он совсем потеряет царицу, в очах только света — его возлюбленную( сравнительно такого, так ли это было на самом деле, и у современников, и у историков постоянно оставались сомнения). Но ревнивые пытки глава были не наиболее чем тщеславием, ибо он уже издавна не воспользовался ее бывшим бескрайним расположением и, наиболее такого, тайком женился на Летиции Ноллис, дочери Фрэнсиса Ноллиса — его коллеги по Тайному совету. Тем не наименее, видя успехи Симьера, Лейстер изобразил безутешного покинутого любимого, слег в кровать, и царица, как традиционно, поспешила к больному. В этот момент Обезьяна — Симьер нанес встречный удар. Француз обошелся без наемных убийц, он элементарно открыл королеве ужасную тайну Лейстера. Увядающая дама была сражена известием о том, что ее Робин, древняя влюбленность и старый друг, в чью верность она всецело веровала, преднамеренно врал ее. Для царицы не были секретом его давние интрижки с придворными дамами и даже то, что одна из них, леди Шеффилд, родила от него малыша. Если бы он пришел к ней и объявил о собственном намерении жениться, она бы обрушила на его голову громы и молнии, можетбыть, посадила бы на время в Тауэр, но позже непременно простила бы, как постоянно прощала собственного Медведя. Но он малодушно укрывал собственный брак, чтоб не потерять почестей и средств, естественно же средств! Более такого, наслаждаясь домашней жизнью, он мешал тем не наименее ее замужеству. Королева была вне себя. Лейстера выслали под семейный арест( желая первая мысль Елизаветы все же была о Тауэре). Летиции Ноллис отказали от двора. У обиженного глава имелся собственный счет к Елизавете, он писал: " Я истратил и юность, и свободу, и все мое положение на нее… " Но не неверность, а его малодушная ересь перечеркнули все это в очах царицы. Прошло много времени, доэтого чем она простила его. Пока же это внезапное потрясение подтолкнуло ее в объятия Алансона. Он прибыл в Англию на смотрины летом 1579 года, менее аккуратный из ее почитателей, отделанный на все из-за короны и средств; ей же было угодно именовать его " самым неизменным и верным ". Алансон провел в Гринвиче две недели посреди банкетов и развлечений. Весь двор, подключая дипломатов, делал вид, что не выяснит загадочного посетителя царицы. Она шутливо именовала барона собственным Лягушонком, но ни от кого не укрылось, что он изготовил на Елизавету подходящее воспоминание и, как принц-лягушонок в притче, мог в один красивый миг превратиться в их короля. В символ собственной любви перед расставанием он преподнес Елизавете презент, свидетельствующий о его чувстве юмора и изрядной самоиронии, какие она так оценивала: милый цветочек, в сердцевине которого сидел зеленый лягушонок со спрятанным внутри маленьким портретом самого барона. Потерявшей веру в товарищей и бывших почитателей, утратившей сердечное равновесие, Елизавете иногда серьезно казалось, что их брак с Алансоном может исполняться и доставить ей ежели не счастье, то желая бы какое-то удовлетворение. Он умел бегать и постоянно казался дамам симпатичным. Королева всееще не была неравнодушна в него. Раздумывая о браке, Елизавета терзалась мучительными сомнениями, сумеет ли она в настолько зрелом возрасте породить малыша, из-за которого и затевался целый этот фарс. Фрейлины, подстрекаемые Лейстером, пугали ее угрозой родов в ее годы; доктора, приглашенные Сесилом, который одобрял брак, всевместе уверяли, что у нее красивые шансы начинать мамой. Слухи о том, что Елизавета неспособна к деторождению, лезли за ней, как шлейф, всю жизнь, с самой юности, желая придворные врачи постоянно инициативно опровергали их. Возникновение данных слухов, по-видимому, следует присвоить бесплодным попыткам досужих разумов отыскать доступное им разъяснение ее непонятной приверженности девичеству. В 1579 году, подытожив представления медиков, Уильям Сесил, лорд Берли, писал: " Ее телесное здание не владеет таковых недочетов, как очень мелкие или очень огромные габариты, заболевания или неимение натуральных функций в той сфере, которая относится к возможности обладать деток, против( и это принципиально), по понятию докторов, знающих ее положение в данной области, и дам, лучше только знакомых с организмом Ее Величества, следует сориентировать на ее дееспособность обладать деток даже вданныймомент ". К весне 1579 года Елизавета на время утвердилась в идеи, что желает немедленно вылезти замуж и обладать деток. Но как удивительно поменялось за это время известие подданных к ее браку! Взгляды тех, кто доэтого умолял ее вылезти замуж за кого угодно — католика ли, протестанта ли, тех, кто был готов покориться любому ее выбору, терпя от нее выговоры и выволочки за рвение созидать в ней обычную даму, поразительно переменились. Быстрое " политическое самообразование " цивилизации за крайнее десятилетие не дозволяло им смириться с государем-католиком, да еще французом из клана убийц, устроивших резню в ночь святого Варфоломея. Привыкшие к риторике собственной царицы, которая так нередко убеждала их, что добро подданных — основная ее мишень, они желали, чтоб сейчас она поступила в согласовании с их интересами, а не ее собственными планами. Ее капризное дитя, ее возлюбленный люд, потребовало жертвы конкретно в тот момент, когда помощь необходима была ей самой. К ней взывали все — советчики, аристократы, духовенство, простонародье, с трогательным единодушием ополчившиеся против француза. Не боясь неминуемой опалы, Филипп Сидни писал королеве, что таковой консорт, как Алансон, " шибко уменьшит влюбленность, которую настоящие религиозные так продолжительно к ней питали ". Молодой пиит смог отыскать мощные и убедительные слова, взывая к государыне. Говорили, что Елизавета рыдала, читая обращение добропорядочного юноши. Она не наказала его за смелые советы, но отдала взятьвтолк, что на время не хочет созидать его при дворе, и, к счастью для себя и британской литературы, он удалился в деревню строчить сонеты. С иными доброжелателями царица обошлась наиболее сердито. Некий Джон Стэббс, уверенный протестант, написал трактат против французского брака Елизаветы, именовал Алансона воплощением ветхозаветного Дьявола, который в виде змеи искушает непорочную Еву Англии, Антихристом, посягнувшим на корону и задумавшим убить " коронованную нимфу ". В тех же выражениях запричитали с кафедр и протестантские проповедники. Но теплая " нимфа " внезапно обернулась разъяренной львицей. Она металась, не в мощах взять заключение, и в раздражении раздавала удары вправо и влево. Стэббс, его издатель и печатник были схвачены и приговорены к отсечению правой руки. Королева помиловала только печатника. Двое остальных преданных подданных лишились рук при огромном стечении народа, что не прибавило симпатий к французам. Вотан из мучеников прокричал: " Боже, береги царицу! ", 2-ой — подняв над собой кровавый обрубок, произнес элементарно: " Здесь я оставил руку подлинного англичанина ". Никогда еще царица не присутствовала в настолько мрачном расположении духа. Она не могла не чуять " гласа народа " и не решалась шагнуть чрез личные сомнения. Не зная, на ком содрать ярость, она награждала оплеухами собственных фрейлин. Наконец Елизавета решила бросить конечный вердикт на решение Тайного совета. Государственные мужи заседали при закрытых дверях без секретарей тринадцать часов подряд. По окончании длительных дебатов пятеро из них во голове с Берли высказались за брак, семеро, подключая Лейстера и Хэттона, — против. Подобный перевес гласов не смотрелся убедительным в таком принципиальном деле. Тогда опытные советчики пришли к соломонову решению — отправить к королеве депутацию, чтоб спросить ее, к чему она хозяйка склоняется, ибо без этого они не могли перенести собственный приговор. Измученная Елизавета наименее только ждала аналогичного поворота. Ей так хотелось, чтоб кто-либо снял угнетение с ее души, приняв ответственность на себя… Она так расстроилась, что водинмомент залилась слезами, и графы Лейстер, Сассекс и Линкольн были обязаны прослушивать бессвязные слова о том, что она желает во имя Божьего дела, " ее народа и страны перенести брак и короновать родное дитя ", сопровождавшиеся всхлипываниями. Советники, смущенные данной сценой и видом государыни, которую им никогда не приходилось заставать в таком состоянии, тут же согласились на брак, " ежели ей этого так охото ". Но Елизавета уже брала себя в руки и не согласилась на такую постановку вопроса: ей необходимо было беспристрастное мировоззрение о необходимости такового шага для страны, комитет и, не в заключительную очередность, освобождение от единоличной ответственности за заключение. Переговоры и выработка критерий брачной сделки тем порой длились. Королева, оправившись от нервного провала, опять брала нити забавы в свои руки и еще два года то отдаляла Лягушонка, то обнадеживала его в зависимости от политической ситуации на континенте. Алансона, чья влюбленность была " вечна ", как и его долги, таковая ситуация полностью устраивала: еще не добившись руки собственной женщины, он великодушно получал от нее средства для собственной аферы в Нидерландах. Когда в 1582 году французская делегация прибыла, чтоб выковать конечные условия контракта, ее приняли со всем вероятным почетом, веселя необычно пышными зрелищами, но действо, которое венчало праздники и рыцарские турниры, показалось французам исполненным угрожающего для их миссии значения. Оно представляло собой аллегорический замок Совершенной Красоты, который осаждало Желание; палили пушки, фонтаны извергали духи, осаждающие забрасывали прочность букетами цветов, но все стремления Желания оказались бесплодными. С небес к ним обратился Ангел: " Рыцари, ежели бы вы понимали, что делаете, осаждая само Солнце, вы узрели бы, что разрушаете сплошное добро из-за собственной выгоды… Хотите ли вы завоевать Солнце?.. Мы желаем восторгаться его светом — вы хотите его затмения ". Доблесть и Девственность на этот раз одолели. Французы уходили с представления в задумчивости. Но к чему же тогда были все эти банкеты, пиры и турниры, тянувшиеся цельных два месяца, здание особых банкетных залов, многочисленные дары послам, тонны поглощенной еды? Елизавета, не скупясь, выплачивала эту стоимость за дружественные дела с Францией, показывая какие, она удерживала Испанию с ее опасными планами. Движение, переговорный процесс были для нее всем, заслуги окончательной же цели — брака — следовало кропотливо избегать. В качестве утешительного приза терпеливому Алансону на этот раз отправили 30 тыщ фунтов стерлингов для его армии в Нидерландах. Любой иной кандидат уже издавна оставил бы эту забаву, но не барон: его полностью устраивал статус нареченного британской царицы, который придавал ему общественно-политический вес, не разговаривая уже об британских деньгах. Их крайняя встреча была разыграна Елизаветой настолько внушительно, что тяжело было сомневаться в ее намерении наконец-то вылезти замуж. Во время другого визита Алансона в Англию она воспринимала его с таковыми знаками расположения, что Кристофер Хэттон бледнел и лил слезы, а у Лейстера сжимались кулаки. Королева собственно наблюдала за тем, как обставлялись покои для барона и как ему стелили кровать. Чтобы у ее подданных сформировалось выгодное воспоминание о ее Лягушонке, она повела его на протестантское богомолье в храм Святого Павла. После такого как Алансон выстоял службу, она прилюдно поцеловала его под сводами храма. 17 ноября, в день ее восшествия на трон, Елизавета с галереи замка Уайтхолл огласила французским послам и двору, что поймет барона Алансона в мужья, и позволила французам уведомить об этом их короля. После этого она поцеловала веселого жениха в губки, и они обменялись кольцами. Это было так аналогично на реальный финал ее вечной забавы, что Лейстер в бешенстве позволил себе осведомиться, все ли еще она девственница. Но и фавориты, и окрыленный кандидат ошибались: это был еще не конец. На последующее утро она внезапно заявила Алансону, что провела бессонную ночь и, ежели такие пытки еще когда-либо повторятся, она может помереть. Всю ночь напролет фрейлины рыдали и умоляли ее не подчинять родное самочувствие угрозы родов и остаться незамужней, а она терзалась сомнениями. Она не может доставить добро страны в жертву собственному собственному счастью. Они обязаны дожидаться наиболее подходящего момента. Философски настроенный жених, уже хорошо изучивший свою партнершу, не возражал. Главное, что в очах Европы он — всееще ее нареченный, а его честь не оскорблена отрицанием. Лягушонок прогостил в Англии еще два месяца, ждя смены в настроении Елизаветы, но не дождался и отбыл. Она проводила его до самого Кентербери, проливая вымученные слезы и заверяя, что станет ожидать его возвращения. 10 тыщ фунтов стерлингов обязаны были посодействовать герцогу испытать разлуку. Он направился в Нидерланды, куда за ним последовало тайное письмо его " безутешной жены " к Вильгельму Оранскому с просьбой сдерживать там барона как разрешено подольше, чтоб тот более не возвращался в Англию. Елизавета снова обрела себя и родное скептическое известие к мужчинам, окружавшим ее. Она мстительно повелела Лейстеру участвовать в проводах ее Лягушонка. Несмотря на просьбы освободить его от данной пытки, царица не отказала себе в удовольствии вынудить глава проявить все должные почести тому, " кого она обожала более всех на свете ". Но в окончательном счете Белый Медведь достигнул собственного — Лягушонок более не возникал в Англии. Граф Сассекс, приверженец французского брака, набросился на Лейстера с обвинениями и с кулаками, когда стало светло, что царица не выйдет замуж, и лорду Берли довелось разбирать сиятельных драчунов. Распрощавшись с Алансоном, Елизавета простилась и с крайней возможностью заместить свою судьбу — выйти из героинь в детскую, зарыться в узоры у колыбели. Она впала в меланхолию и писала печальные вирши. Но не отъезд жениха оплакивала стареющая дама — он всееще был к ее услугам, а ещеодну жертву, которую принесла собственному призванию быть королевой. Когда в 1584 году барон заболел лихорадкой и погиб, она, как его официальная нареченная, написала Екатерине Медичи: " Хотя Вы — мама, Ваше несчастье не может затмить мое. У Вас имеется иной сын, я же не нахожу другого успокоения, несчитая погибели, которая, надеюсь, быстро позволит мне воссоединиться с ним ". Но ей было суждено гораздо испытать собственного юного жениха. И дела не позволили ей продолжительно думать о погибели. Английская молочница для " голландской скотины " Среди сатирических карикатур, какие возникли в середине 70-х годов и воспользовались популярностью в движение всех 80-х, был один аллегорический содержание: тучная скотина, символизировавшая Нидерланды, в окружении европейских политических деятелей — Филипп ii оседлал ее и колотит шпорами, от что бока скотины кровоточат, Вильгельм Оранский владеет ее за рога, барон Альба доит, барон Анжуйский влечет за хвост, а царица Англии насыщает корову сеном. Сюжет воспроизводился немало раз, на картине являлись новейшие персонажи — Альбу сменил Рекезенс, Анжуйца — Алансон. И лишь Елизавета все кормила и кормила " голландскую корову " … Королева Англии не обожала бунтовщиков, даже ежели они были братьями по вере. Когда Нидерланды восстали против власти испанцев, она допустила на собственный полуостров эмигрантов-кальвинистов, но совершенно не собиралась вмешиваться в явный конфликт на их стороне. В постреформационной Европе было обыкновенной практикой, когда монарх определял религию собственных подданных, — так было в германских княжествах, так было в Англии при ее папе. И Елизавета в принципе не видела оснований отвергать Филиппу в праве насаждать в Нидерландах католицизм. Лидера бунтовщиков Вильгельма Оранского она официально именовала в 1575 году бунтовщиком. В начале 70-х годов, чтоб не осложнять отношений с Филиппом, царица изгнала из собственных портов эмигрантов-гёзов, какие пиратствовали в проливах и атаковали на испанские корабли. Эффект вышел обратным желаемому. Гёзы де л а Марка в поисках новейшего пристанища завладели Брилль, начав тем самым новейший шаг восстания. Однако по мерке такого как Нидерланды наводнял испанский экспедиционный корпус, а Франция все активнее интриговала в регионе, Елизавета не могла сохраниться в стороне. Проблема содержалась в том, каким обязано начинать английское пребывание в Нидерландах. Осторожная царица выбрала для себя роль посредницы меж восставшими провинциями и Филиппом И. Ее совершенством было хранение Нидерландов под властью Испании, но с гарантией огромных вольностей и привилегий, ближайшей же политической целью — вывод испанских войск с севера Европы. Излишне произносить, что эта умеренная точказрения не встречала осмысливания ни у восставших кальвинистов, ни у британских протестантов, ни даже у ее личных министров. В 1573 году опытный экспериментом лорд Берли оставил пост муниципального секретаря, чтоб начинать лордом — хранителем печати. Новым секретарем был назначен инициативный Фрэнсис Уолсингем, давший британской наружной политике новое дыхание, но то было дыхание религиозного зилота: сэр Фрэнсис был конкретным протестантом. Королеве доводилось терпеть постоянное влияние со стороны не лишь публичного представления, но и ее Тайного совета, где преобладала линия Уолсингема, поддерживаемая Лейстером, Ноллисом, Майлдмэем и иными. Они требовали немедленно посодействовать Нидерландам средствами и людьми. Королева не обожала растрачивать средства. Еще более она не обожала сражаться. Компромисс, вообщем, был отыскан: содействие кальвинистам оказывалась тайком, а отряд британских волонтеров Хэмфри Гилберта отправился биться в Нидерланды типо без санкции царицы. На деле они имели аннотации взятьвдолг порт Флиссинген и контролировать этот стратегически принципиальный для Англии пункт, не дозволяя туда ни голландцев, ни испанцев, ни французов. Елизавета была мастером необъявленных войн. Как ни удивительно, и Филипп ii, и барон Альба были практически признательны ей за ее лицемерие. Они, очевидно, отлично знали, откуда у бунтовщиков орудие и средства и кто поощрял морских гёзов, но, учитывая злобную позицию Франции, негодный мир был для них лучше борьбы сразу на нескольких фронтах. Герцог Альба писал собственному королю: " Есть крупная разница меж замаскированными и раскрытыми военными деяниями " — и предпочитал не направлять интереса на британских " волонтеров ". Status quo сохранялся и меж Елизаветой и наместником Альбы в качестве губернатора Нидерландов Рекезенсом. Тем не наименее Англия все более увязала в интригах с местными кальвинистами. В 1576 году северные периферии Нидерландов официально провозгласили свою самостоятельность, а Вильгельма Оранского — собственным стат-хаудером. Он немедленно обратился к Елизавете за средствами и дипломатической помощью. Английская царица потребовала от Филиппа ii признать самостоятельность Голландии, Зеландии и остальных союзных им провинций, грозя в неприятном случае непосредственный помощью восставших. Переговоры еще шли, а британская содействие крайним уже поступила в облике 20 тыщ фунтов стерлингов. Вскоре последовал новейший стотысячный британский заем для Нидерландов. Сено для " голландской скотины " начинало обращаться очень недешево. И все же затраты были не бесполезны, ибо в 1576 году в Нидерланды прибыл человек, который чуть не выполнил вторжение оттуда в Англию, что так боялись царица и ее протестантские подданные. Это был Дон Хуан Австрийский — незаконнорожденный брат Филиппа ii, владевший славой большого предводителя и романтического богатыря, адвоката настоящей церковной церкви от неуверенных. Он считал, что, сменив нерешительного Рекезенса, просто усмирит Нидерланды, но на этом его принципиальные планы не кончались. Всего в нескольких десятках миль от него, за проливом, томилась в заключении у протестантов царица горькая Стюарт. Честолюбивый бастард был готов кинуть на ее спасение находившуюся под его истоком испанскую армию, а потом, предложив руку и сердечко, начинать владыкой сходу и Англии и Шотландии. Сама мысль вторжения в Англию равномерно получила в испанских политических кругах заглавие " Предприятие ". Король Филипп одобрял его теоретически, но не подразумевал никаких практических шагов до завершения смут в Нидерландах. В данных критериях британская содействие восставшим становилась уже занятием самосохранения, тем наиболее что Гизы обещали Дону Хуану помощь и со собственной стороны. Пресловутые жадность и неуверенность Елизаветы в миг ока улетучились. Она сделала большой заем у банкиров под залог личных бриллиантов( редкое самопожертвование для дамы!), чтоб привлечь на эти средства германских и швейцарских наемников для кальвинистов, и вместе с германскими княжествами стала поспешно сколачивать Протестантскую лигу. Поскольку никто из политических деятелей данных маленьких стран не мог требовать на роль настоящего фаворита, ее, даму, скоро провозгласили " протестантским отцом ". Денежная инъекция Вильгельму Оранскому сослужила благую службу. Дела Дона Хуана в Нидерландах шли все ужаснее, имя большого предводителя таяла на очах, а в 1578 году он погиб от лихорадки. Елизавете необычно везло на неожиданные погибели ее опасных врагов. " Предприятие " оказалось отсроченным на 10 лет. Тем не наименее тучи над Англией равномерно сгущались. Преемник Дона Хуана барон Парма оказался профессиональным политиком и успешным полководцем и быстро завоевал в Нидерландах значимых успехов, опять превратив эту страну в плацдарм для вероятной злости. Пока повелитель Испании мыслил над " Предприятием ", наименее терпеливый папа римский начал свою войну против Елизаветы. В 1578 году он снарядил две экспедиции с целью приподнять мятеж в Англии, основанием для которого обязана была начинать церковная Ирландия. В обоих вариантах это были только незначительные горстки людей, не способные захватить Англию, но предполагалось, что их посадка вызовет общее возмущение католиков. Крестовый поход папы неизлечимо провалился, но он продолжал действовать над сколачиванием Священной лиги против еретички — царицы Англии. Пока вероятные союзники находились в неуверенности, голова церковной церкви возвратился к обычным средствам борьбы — он благословил иезуитов и их питомцев на смертоубийство Елизаветы: " Поскольку эта греховная дама из Англии заведует 2-мя настолько замечательными королевствами в христианском мире к крупному вреду для церковной веры и к утрате почтивсех миллионов душ, нет сомнения, что, кто бы ни выслал ее из этого решетка с благочестивыми намерениями сослужить службу Господу, он не лишь не совершит греха, но это станет поставлено ему в заслугу ". Его лозунг был услышан фанатиками, и в начале 80-х годов 10-ки их устремились в Англию, чтоб проповедовать там посреди крипто-католиков или самолично снискать мученический корона, убив царицу. Двор и страну непрерывно потрясали слухи о том, что тут или там пойман или католический поп, или подстрекаемый иезуитами хлопец, или ирландец, намеревавшиеся, проникнув во дворец, застрелить Елизавету или заколоть ее отравленным кинжалом во время прогулки. Никогда еще опасность ее жизни не была настолько настоящей, как в эти годы. Протестанты требовали грозных мер против католиков. Тайный комитет ужесточил известие к ним, прирастил штраф за отказ навещать протестантскую службу и подверг всех католиков принудительной регистрации. Наиболее внимательные требовали запретить католикам перемещать орудие и выключить их от двора. Королева же всееще пренебрегала мерами сохранности. Лейстер писал Уолсингему: " Ничто так не огорчительно для меня, как созидать, что Ее Величество верует, какбудто повышение числа папистов в ее царстве может быть неопасным для нее ". Его опаски были не бесполезны: в 1582 году на 1-го из фаворитов евро протестантизма, Вильгельма Оранского, было совершено покушение, царевич был тяжко ранен наемным убийцей, но уцелел. Однако повторная попытка удалась — в июне 1584 года Вильгельм Оранский был убит. Очередь была за Елизаветой. В середине 80-х годов безызвестный живописец написал портрет царицы, который сейчас хранится в собственной коллекции Елизаветы ii. Он лишен парадности, быстрее камерен. Вместо атрибутов власти царица сжимает всееще тонкими красивыми пальцами веер из страусовых перьев. Ее лицо удивительно грустно. Скорбные морщины пролегли у губ, прекрасные веки грубо очерчены, коричневые глаза углубленно запали — и в них невыразимая уныние. Конец Марии Стюарт: совершенно не женская деяния Смерть ходила в 2-ух шагах от Елизаветы. Лицо ее было тяжело различить в массе. Кто это станет — старый поп, которому уже нечего терять в данной жизни, прочный наемник-профессионал или романтичный хлопец? Но у погибели постоянно было одно имя — горькая Стюарт. Она намеревалась победить хотькакой ценой и установить на свою голову корону царицы Англии. Прошло уже восемнадцать лет с тех пор, как горькая вступила на английскую землю и осталась тут пленницей. Время обошлось с шотландкой свирепо: сорокатрехлетняя, она смотрелась развалиной по сравнению с пятидесятидвухлетней соперницей. Ее мучили радикулит и боли в суставах, она с трудом передвигалась, скривилась набок и чуть могла сидеть на лошади. Лишь над ее неуемным характером время было не властно: царица без царства всееще веровала, что обретет его когда-либо. Поскольку после заговора Ридольфи и экзекуции Норфолка ей запретили переписываться с иностранными государями и вся корреспонденция к ней без полезности накапливалась во французском посольстве, она направила собственный эпистолярный пыл на Елизавету, то умоляя, то грозя и требуя возвратить ей шотландскую корону. За эти годы в Шотландии подрос ее сын Яков. Воспитанный протестантом, очень сообразительный юный человек, нескончаемо любивший себя, отлично разумел, что судьба сделала его одним из более потенциальных преемников британского престола. Добрые дела с британской " тетушкой " Елизаветой были для него во сто крат главнее, чем избавление неразумной мамы, к тому же убийцы его отца. Яков не прислушивался к гласу крови, он никогда не видел Марии и не питал к ней ласковых эмоций. Она же непорочно веровала, что сын вызволит ее из плена и они встанут господствовать в Шотландии совместно. Это, по ее понятию, могло уладить Елизавету, так как сын-протестант, ежели бы ему завещали британский трон, мог начинать гарантом от безрассудств католички-матери. Расчет оказался преданным, и Елизавета в который раз возобновила переговоры с Шотландией. Она всееще ничто так страстно не хотела, как освободиться от пребывания Марии. Но тут заупрямился Яков: он совершенно не стремился возвращения матушки и не собирался разделять с ней трон. Дело опять зашло в тупик, и Елизавета израсходовала заключительную вероятность избавить Марию. Новый разговор, завязавшийся меж 2-мя королевами, шел полностью вразрез с публичными настроениями. Протестантская Англия имела личное мировоззрение о Марии Стюарт — " змее, пригретой на груди ", и иных католиках — " опасных волках и изменниках ". Убийство Вильгельма Оранского стало сигналом для мобилизации всех протестантских сил. Хотела такого царица или нет, ее собирались охранять от невидимых противников всем миром, а совместно с ней — и протестантское грядущее Англии. В данной нервозной обстановке посреди членов Тайного совета и в высших кругах дворянства зародилась необычная мысль: сотворить кое-что вроде круговой поруки — " Ассоциацию " для охраны их царицы от посягательств католиков. Всему дворянству царства предлагалось подписаться под актом, который гласил, что, ежели на царицу Елизавету станет совершено покушение в интересах кого-то из кандидатов, не лишь права этакого будут аннулированы, но и он сам станет немедленно казнен " любыми доступными средствами ". Это было что-то новое в политической практике xvi века, собственного рода плебисцит, которым решались вопросы жизни и погибели Божьего помазанника. Через голову самой государыни, судов, парламента, то имеется всех тех, кто мог законным образом ставить распорядок наследования, цивилизация властно заявляла о личных интересах. Марии беспрепятственно угрожали трибуналом Линча за малейший волосок, который свалится с головы Елизаветы. Нет значения обосновывать, что этот акт попирал все нормы права, так как в случае покушения на английскую царицу он не оставлял шотландке способности оправдаться перед трибуналом. Но наступали эпохи, когда не лишь монархи разговаривали с народом новеньким языком, но и народы считали, что имеют на это преимущество. " Ассоциация " имела большой успех, сотки провинциальных джентльменов устанавливали свои имена на подписных листах. Списки стекались в Лондон, и оставалось лишь вести идею чрез парламент, придав ей силу закона. горькая повела себя потрясающе. Она заявила, что хозяйка готова поставитьподпись петицию об " Ассоциации ", сделав вид, что не соображает, против кого она ориентирована, и всячески выделяя свою благонадежность по отношению к Елизавете. Если бы она не кривила душой… К этому времени разведка Уолсингема опутала ее невидимой сетью. За французским и испанским посольствами велась неусыпная слежка. Удалось найти скрытый канал переписки Марии с французским посольством. Его оставили делать, но все письма, тайком адресованные Марии, ложились поначалу на стол Уолсингема. Скоро он узнал о всех хитростях, к которым прибегала шотландка, чтоб отдавать весточки из заточения, — тайнопись, симпатические чернила, позволявшие строчить меж строк в книжках, записки в башмаках слуг и т. д. Переписка с французским послом была довольно невинной, но в ней содержались намеки на секретные связи Марии с Испанией и ожидание быстрого испанского вторжения в Англию. Худшие опаски британцев сравнительно испанского " Предприятия " подтверждались. Зимой 1584/ 85 года собрался следующий парламент, ключевой заботой которого стала сохранность царства. Не без противодействия Елизаветы " Ассоциация " была им легализована с поправками, поставившими выношенную горячими головами затею на почву законности: в случае насильственной погибели царицы никто не обязан был потерпеть без суда и расследования его настоящего роли в покушении. Депутаты и царица расстались, чувствуя смутное возмущение друг ином. Она не могла не созидать, что твердые меры, предложенные парламентом, продиктованы любовью и заботой о ней. Но Елизавета не обожала " инициатив снизу ", вторгающихся в сферу царских прерогатив. Парламентарии же не понимали ее медлительности и бездействия перед лицом очевидной угрозы. Наступил 1586 год, и затянувшиеся дела 2-ух цариц, какие не сумели ужиться на одном полуострове, близились к развязке. Марию к тому времени перевели под интенсивный присмотр в Чартли — поместье молодого глава Эссекса, пасынка глава Лейстера. Роковой вариант послал в руки Уолсингема некоего юного католика, который прибыл с континента, чтоб определить контакт с шотландкой. Он чрезвычайно скоро сломался на допросах и согласился посодействовать контрразведке муниципального секретаря сотворить для Марии новейший канал скрытой переписки, находившийся под совершенным контролем Уолсингема. Вскоре к ней стали постоянным потоком действовать письма, провозимые в замок в бочонках с пивом. горькая поверила в то, что " пивовар " — честный католик, и дерзко отправляла чрез него письма, где вольно обсуждала планы испанского вторжения. Этого было полностью довольно, чтоб склонить публичное мировоззрение к безотлагательной экзекуции над ней. Но Уолсингем отлично знал, что для его государыни данных доказательств окажется недостаточно. Он ожидал момента, когда его добыча глубже заглотнет наживку и уже не сумеет сорваться с крючка. " Наживкой " стала маленькая группа юных легкомысленных заговорщиков-католиков, вознамерившихся уничтожить царицу Елизавету. Их фаворитом был Энтони Бабингтон, служивший как-то у глава Шрусбери и собственно известный с королевой Марией. Романисты обожают рисовать его влюбленным в шотландку молодым пажом. Однако юный человек быстрее был честолюбцем, чем романтическим богатырем, и побеспокоился заблаговременно выписать собственный портрет, чтобы совсем запечатлеть лик избавителя Англии от " протестантской Иезавели ". Уолсингему получилось ввести провокатора и в этот узкий круг заговорщиков. Летом 1586 года Бабингтон написал Марии Стюарт, посвятив ее в планы заговора. Шотландка отрадно одобрила их и разразилась длинным посланием с инструкциями и советами. Ей казалось, что час выполнить большое " Предприятие " настал. Она доверила письмо " пивовару ", не ведая о том, что выслала в его бочонке собственный недолговечный вердикт. В начале августа Уолсингем нанес продолжительно готовившийся удар: Бабингтон и его товарищи были арестованы, а несколькими днями позднее, когда горькая Стюарт под наблюдением собственных сторожей отправилась поохотиться, ее бумаги опечатали, а секретарей заключили. Саму царицу перевезли в новое пространство заключения. " Волчицу " заманили в ловушку. Когда руководство сделало официальное высказывание о открытом заговоре, а потом Бабингтона и его шестерых друзей вздернули на виселицу, сняли с нее еще живыми и четвертовали, Англия вздохнула с облегчением. Страшная угроза была отвращена. Пока подданные ликовали, возносили мольбы и торжествовали освобождение, руководство поспешно воспринимало меры осторожности против вероятной церковной интервенции: за береговой чертой и морем установили надзор, в графствах вооружали ополчение. Посвященные очень отлично знали, что с провалом Бабингтона угроза далековато не избегала. Судьба Марии, которую сейчас именовала " убийцей " даже Елизавета, казалась предрешенной. Однако, предвидя оченьмного заморочек с судебным расследованием и вынесением вердикта иностранной суверенной государыне, царица написала ей собственное обращение, доказывая шотландку искренне раскаяться и сознаться во всех грехах, за что ей обещали жизнь и возвращение в Шотландию. горькая, очевидно, подозревала подвох, и не без оснований, так как ее признание могло быть применено против нее. В ожидании суда ее перевезли в Норземптон в замок Фотерингей. Трибунал составили члены Тайного совета, 30 6 пэров Англии, арбитра и водящие специалисты права. Два дня продолжалась их дискуссия с Марией о ее подсудности их суду. В летописи не было прецедента, чтоб голову 1-го страны судили за муниципальную измену монарху иного. С кристально юридической точки зрения депутатский статут об " Ассоциации " был очень шатким базой для такового разбирательства, но исходившая со стороны Марии опасность для дела протестантизма, страны и государственной независимости Англии была настолько велика, что юристы как всеобщего, так и канонического права поступились буквой закона из-за такого, что они считали духом верности. Правда, это относилось лишь к полномочиям суда. В виновности же Марии никто не колебался. Показания Бабингтона, ее секретарей, письма — все изобличало шотландку в том, что она была отлично осведомлена о планах покушения на Елизавету и испанского вторжения. горькая защищала свою жизнь с подлинно царской твердостью и плюсом, но они чуть ли могли перевесить уличающие ее подтверждения. Суд единодушно признал ее виновной. Его заключение получило еще наиболее широкую помощь в палате, который собрался 26 октября 1586 года. Настроения парламентариев было несложно предсказать: они жаждали крови. И их делегация без замедления отправилась в царскую резиденцию в Ричмонд умолять царицу принять недолговечный вердикт. Королева Елизавета вышла к ним навстречу, погруженная в глубокую задумчивость. В собственной ответной речи она не сходу вспомнила о Марии. В крайние годы она и ее подданные нередко случались не в ладу, парламентарии осыпали ее упреками, а она орала на них, выведенная из себя. ныне, как стареющие влюбленные, какие, пережив эмоциональное потрясение и испуганные возможностью утратить друг друга, внезапно нежданно обретают новейшие ласковые слова, царица и парламент снова обрели целостность. Она заговорила о той угрозы, что они преодолели совместно. Депутаты были тронуты до глубины души, а почтивсе заплакали, когда она произнесла: " Это волшебство, что я осталась жива, но я спасибо Господа не столько за это, насколько за то, что за 20 8 лет моего правления влюбленность подданных ко мне не уменьшилась… Только из-за этого я хочу существовать ". Не лишь риторикой были слова данной пятидесятитрехлетней дамы о том, что " жизнь не так приятна ей, чтоб ее страстно желать "( крайние 10 лет могли в кого угодно вызвать taedium vitae — утомление от жизни), и что " она не проверяет кошмара перед гибелью "( очень нередко она посещала в 2-ух шагах от нее). " Я знаю, что означает быть подданным и что означает быть монархом, что означает обладать неплохих соседей и времяотвремени встречать недоброжелателей. Я встречала измену в тех, кому верила, и видела, как благо ни во что не устанавливают ". Все это было чистой истиной: ее предавали и товарищи, и любимые, и родные по крови. Вот и сейчас стиль шла о предательстве ее кузины, но Елизавета не торопилась хватать в руки меч правосудия. Она выжидала. В душе она издавна решила, что активный горькая постоянно станет очень опасна для нее, и уже была внутренне готова обречь соперницу на погибель( недостаточно кто в Англии не поддержал бы ее решения). Но Елизавета не могла не предугадывать политических последствий этого шага. Казнь шотландской царицы подстегнула бы католиков, и крестовый поход, которого британцы так опасались, мог все же завязаться. Как и в случае с Норфолком, Елизавете нужно было убедиться, что требование смертного вердикта владеет широкую публичную помощь, и поделить ответственность за настолько принципиальное заключение с иными, вконцеконцов, элементарно удостовериться, что иного выхода не есть. Парламент требовал конкретно на этом. Все вероятные гарантии сохранности Елизаветы были обсуждены, и все казались недостаточными, покуда горькая жива. Королева открыла перед депутатами вещество трудности — интернациональный резонанс экзекуции. Что скажут в мире, какие слухи встанут расширять ее враги, " ежели во имя сохранности своей личности королева-девственница сумеет пролить кровь, наиболее такого, кровь собственной родственницы "? Несмотря на упорство парламента, она все еще не решалась заявить " да "; выражаясь ее своими словами, ее протест на их петиции " был безответен ". И тем не наименее любой ее последующий шаг был проверкой вероятной реакции на смерть. В декабре 1586 года она по просьбе парламента разрешила издать контент судебного вердикта Марии, еще не подписанный ею. Реакция Лондона была обнадеживающей: град ликовал и бил в колокола. Из Эдинбурга от Якова пришло извещение о том, что он, естественно, не хочет погибели мамы, желая его протестантская религия принуждает его сострадать Елизавете. Позднее его посол объяснил позицию собственного сударя: он был не против, чтоб Марию убрали бесшумно, как бы случаем, без звучных политических спектаклей. Страсти кругом царицы Шотландии все накалялись. Сама она не веровала в вероятность недалёкой погибели и ожидала быстрого освобождения при поддержке Испании или Франции. Страну время от времени потрясали слухи о посадке испанцев на западном или южном побережье. То Девон, то Сассекс поднимались по тревоге в ружье. Наконец 1 февраля 1587 года Елизавета подписала недолговечный вердикт. Она была в хорошем расположении духа, и это еще раз обосновывает, что ее не столько тяготила нравственная ответственность за пролитие крови, насколько волновали его политические последствия. Кажется, она взвесила и просчитала все, доэтого чем обмакнуть перышко в чернила и вывести под вердиктом свою размашистую, инициативную подпись. Елизавета даже пошутила, обращаясь к новому секретарю Уильяму Дэвисону, замещавшему заболевшего Уолсингема: когда тот выяснит, что вердикт подписан, " он станет убит горем на месте ". Уолсингем в это время, обязано быть, молился, чтоб Господь послал его государыне силы поставитьподпись фатальной приговор. Но следовало еще выбрать метод потеря Марии Стюарт жизни. Практика xvi века подсказывала обычный путь — смертоубийство, инсценированное как несчастный вариант, или с следующим наказанием " виновных ". Ни у кого, начиная с Лейстера и заканчивая Яковом Шотландским, не было колебаний в том, что таковой путь — лучший. Даже философски настроенные католические союзники Марии подмечали, что в данной ситуации " было бы лучше окормить ее или задушить подушкой, но не подчинять раскрытой экзекуции ". Елизавета желала, чтоб кто-либо сделал это смертоубийство, но ее преданный прислуга Эмиас Полет, тюремщик Марии, жаркий протестант и благочестивый человек, наотрез отказался брать грех на душу. Поскольку политическое смертоубийство не состоялось, оставалась политическая смерть. Ее назначили на 8 февраля 1587 года. Приговор повез в Фотерингей клерк Тайного совета Роберт Бил. Он остался поглядеть на смерть и запечатлел на рисунке все происшедшее в замке в тот фатальной день. В основном зале замка, где горячо горел камин, чтоб присутствующие могли успокоить боязнь переживания, был сооружен большущий помост с плахой. Стражи было мало — только 8 алебардщиков, да и удерживать им было вособенности некоторого. Не было сочувствующей толпы, к которой горькая могла бы просить перед гибелью. Эшафот окружали только 70 человек — верные дворяне из местных протестантов. Королева горькая, одетая во все темное, с белой вуалью на голове взошла на помост и, расставаясь со слугами, храбро уверяла их ликовать, так как " бедствия Марии Стюарт быстро придут к долгожданному концу ". Она величественно отвергла увещевания епископа Питерборо обратиться перед гибелью в " настоящую " веру, помолилась и неустрашимо положила голову на плаху. Когда с кликом " Боже, береги царицу! " кат поднял отсеченную голову, она водинмомент выскользнула у него из рук, оставив в сжатых пальцах только парик. К его ногам покатилась седая, кратко остриженная башка сорокачетырехлетней царицы — той, что проиграла. Потом ее на цельный час выставили в окне замка на обзор толпы. Другая царица в это время доигрывала в Лондоне крайний акт катастрофы. Как в родное время Карл ix и чистота Медичи после Варфоломеевской ночи оправдывались и делали вид, какбудто не ведали о надвигавшейся катастрофы, чтоб отдать вероятность европейским монархам сберечь дипломатические дела с Францией, так сейчас Елизавета обязана была кое-что предпринять, чтоб не определить под опасность свою " добросердечную дружбу " с Генрихом iii Французским и Яковом vi Шотландским. Как постоянно, монархи оставляли бурные влечения, сопереживание и ярость массе, а сами находили совместный язык в самых невероятных, с точки зрения искренних верующих, ситуациях. Убедившись, что смерть состоялась, Елизавета внезапно рухнула с упреками на Дэвисона, заявив, что не приказывала ему отдавать подписанный ею вердикт членам Тайного совета. Она типо еще собиралась мыслить над долей Марии Стюарт. Это и стало официальной версией для союзников. Казнь как случайность, разновидность несчастного варианта? Повидавшие на собственном веку почтивсе, соседи согласились с объяснениями. Не впору подвернувшегося Дэвисона наиболее чем на год выслали в Тауэр, откуда потом бесшумно извлекли. И он до конца собственных дней получал жалование за роль козла отпущения, которую играл не очень продолжительно. Парадоксально, что Елизавете, так продолжительно служившей единой спасительницей шотландки, так продолжительно терпевшей все ее претензии и опасные козни, сейчас доводилось приходить к липовым уловкам и оправдываться за смерть, которой ее подданные требовали от нее в движение 20 лет. Приговор Марии Стюарт был волеизъявлением цивилизации, но, какой-никакой бы широкой помощью ни воспользовалось это заключение, какова бы ни была порция роли парламента и суда в том, что оно было принято, нравственная ответственность неизбежно ложилась на одну Елизавету. И со порой она осталась одна перед трибуналом публичного представления, смотревшим на нее с позиций иного времени и морали остальных эпох. Особенно усердствовали в обвинениях манерные викторианцы. Но ежели бы победа досталась не ей, а королеве-католичке, что стало бы с протестантской Англией? Пришлось бы тогда им, не самым благодарным потомкам Елизаветы, величественно петь: " Правь, Англия, морями! "? В жертву грядущему величию Британии были принесены кровь Марии Стюарт и сердечное покой Елизаветы. Пусть эти жертвы были неравноценны, но несчастье проигравшему. Победительница " непобедимых " Смерть несчастной царицы Шотландии удивительно недостаточно означала для событий, последовавших за ее казнью. Вторжение испанцев в Англию в 1588 году с ее именованием на губах было вызвано совершенно другими факторами. Великая Армада подняла паруса, чтоб вознаградить британцам не за шотландскую царицу, а за " голландскую корову " и " подпаленную бороду " короля Филиппа. За два года до экзекуции Марии, в 1585 году, Англия закончила скрываться за кулисами в европейском конфликте кругом Нидерландов и беспрепятственно выступила на сцену. После убийства Вильгельма Оранского обезглавленные кальвинистские Северные периферии прямо обратились к королеве Елизавете с предложением взять их под эгиду Англии и начинать их верховной правительницей. Она, очевидно, отказалась, так как это было равнозначно объявлению борьбы Филиппу. Однако любители решительных действий в совете требовали безотлагательной и наиболее ощутимой поддержке Нидерландам. После нескончаемых дебатов и борьбы с умеренными — Берли, Сассексом и самой королевой — " партия борьбы " возобладала, и было решено отправить туда огромную английскую армию во голове с Лейстером. Война снова обещала быть непонятной, не объявленной ни одной из сторон, с очень умеренными задачами для британского экспедиционного корпуса: не предположить захвата испанцами Голландии или Зеландии, основным образом их портов, что могло бы быть щекотливо для Англии. Елизавета не находила себе места. Она не желала выпускать от себя Лейстера, с которым в следующий раз помирилась. Убедить ее поставитьподпись его предназначение главнокомандующим британской армией, казалось, позитивно нереально. Много раз она брала перышко, чтоб изготовить это, но тут же отшвыривала его. Наконец, в минутку неясного расположения ее духа, Лейстер был проведен в главнокомандующие и успел вылететь на континент, доэтого чем царица передумала. Его конкуренты и враги молились, чтоб он никогда не возвратился и сгинул в голландских болотах, как в родное время барон Алансон. К их разочарованию, Медведь оказался выносливее Лягушонка. Более такого, впервыйраз вырвавшись из твердой узды, в которой его постоянно держали дома, он воспылал честолюбивыми мечтами и, не информируя ни о чем свою повелительницу, согласился взять предписание голландцев начинать их верховным управляющим. Узнав об этом, Елизавета зарычала, как рассвирепевшая львица: как мог он, ее подчиненный, взять почести и состояние, какие предлагались его королеве, но были отвергнуты ею из суждений гос необходимости? Не задумывается ли он, что это было изготовлено для такого, чтоб ее принципиальный протеже навлек на Англию полчища испанцев? Лейстер получал в собственной жизни много писем от царицы, в них были слова любви, дружеского расположения, упреки, жалобы. ныне это были ярость, благородный олимпийских богов, и уничтожающий сарказм: " К чему тебе нужен ум, ежели он подводит владельца в самый-самый разрешающий момент? Делай, что тебе… приказано и рукипрочь свои суждения при себе… Я совсем уверена в твоих верноподданнических намерениях, но не могу пострадать данных ребяческих действий ". Лейстер прибег к испытанному средству, чтоб разжалобить свою госпожу, — заболел. Оно и на этот раз оправдало себя — ярость царицы успокоился и Лейстеру даже было позволено сберечь злополучное сословие, чтоб не обескураживать голландцев и не утратить лицо. Оставался, но, еще один человек, которого конкретно трогали дела Лейстера в Нидерландах, — Филипп ii. Он не был так снисходителен, как Елизавета, и не намеревался вытерпеть новоявленных правителей в землях, какие привык полагать своими. Поскольку вмешательство британцев становилось все опаснее, он и барон Парма, мэр Южных Нидерландов, сочли, что выгоднее один раз раскошелиться на огромную экспедицию против Англии, чем непрерывно выдерживать ее укусы. Последней каплей стал следующий грабительский рейд Дрейка в 1585–1586 годах в американские колонии Испании. Англичане доставали средства на войну в Нидерландах в испанских рудниках! Филипп дал веление о подготовке к " Предприятию ". Стратеги засели за карты, планируя грядущую кампанию. Предполагалось, что мощнейший испанский флот направится к Англии, войдет в узенькие проливы меж полуостровом и континентом, встанет на якорь у голландского берега, чтоб взять на борт армию вторжения из числа войск Пармы в Нидерландах, а потом штурмует Англию со стороны Эссекса и Кента, там, где в море впадает Темза — артерия, которая приведет их к самому сердцу страны — Лондону. Испанцы принялись приготовлять флот, и смерть Марии Стюарт ни на день не ускорила и не задержала его отправку. Все было готово к весне 1587 года. Помешал " Предприятию " вездесущий Дрейк. Донесения британской разведки об большом испанском флоте, который с безызвестной целью намеревался в бухте Кадиса, взволновали всех. Англичанам, казалось, оставалось только ожидать, куда он двинется, и положиться на Провидение, ежели владычица морей Испания пошлет свои галеоны против их северного острова. " Корабли — древесные стенки Англии " — такая была излюбленная поговорка пор Генриха viii и Елизаветы. Едва ли, но, эти стенки сумели бы задержать напор такого, что испанцы не без основания назвали Армадой. Но как обязаны были поменяться люди, настроения, какую убежденность обрели в себе мореходный люд и его пожизненно нерешительная царица, ежели они осмелились не ждать неприятеля, а штурмовать его первыми! 2 апреля 1587 года из уже знаменитого Плимута вышла британская эскадра под командованием Дрейка. Помимо новейших дальнобойных пушек, адмирал был вооружен грамотой с собственной подписью его царицы и печатью, изображавшей ее наиболее. Ему предписывалось штурмовать испанский флот во имя " чести и сохранности Нашего царства и его доминионов ". Веселый толстяк определял свою цель наименее выспренне: " Подпалить бороду испанскому королю ". Спустя некотороеколичество недель британский флот подошел к Кадису, в комфортной бухте которого стояли на якоре лучшие галеоны испанского военного флота и 10-ки торговых кораблей. Англичане нападали их с ходу. Внезапность и смятение, который поднялся в бухте, когда к испанским кораблям устремились лодки, начиненные взрывчаткой и зажигательными смесями, сделали родное дело. Тридцать 4 корабля сгорели или были потоплены, береговая прочность сдалась на изумление просто. Дрейк, по обыкновению, вежливо обошелся с популяцией, дал должное местному вину и, загрузив им 4 пленённых испанских корабля, отбыл. Впрочем, не сходу. Он еще помедлил у Азорских островов, поджидая испанский " серебряный " флот из Америки — вежливый адмирал постоянно оставался в душе чуточку пиратом. Не дождавшись его, Дрейк возвратился в Плимут. Испанцам понадобился практически год, чтоб оправиться и снарядить новейшую Армаду. Она обязана была начинать возмездием британцам за все — за их протестантизм, за пиратство, за Нидерланды и Кадис. Рассказ о смерти Великой Армады — один из тех, что с детства запечатлеваются в памяти всякого, так силен в нем дух Истории, геройский, волнующий и возвышенный. На деле все обстояло сразу и наиболее прозаично, и наиболее трогательно. Интервенция постоянно случается неуместно, но она была вособенности неуместно для британцев в 1588 году. Сундуки царицы были пусты. Война издавна велась на принципе самоокупаемости, но после огромных денежных вливаний в Нидерланды и рейда в Кадис, который принес большую победу, но и потребовал больших расходов, новейших поступлений в казну не было. Солдат и матросов было не на что подкармливать, не хватало пороху и ядер, прибрежные городка и графства стонали под ярмом различных поборов и повинностей, связанных с ожидаемым вторжением: необходимо было вооружать и упражнять ополчение, дежурить вдоль всей береговой полосы у биконов — сигнальных костров, поднятых на высочайшие столбы, чтоб при появлении Армады на горизонте, как по телеграфу, немедленно проинформировать всех. Только поддержание страны в военный готовности съедало столько средств, что измученный думами о деньгах лорд Берли взмолился вконцеконцов: " Если мир неосуществим, пусть лучше неприятель не медлит… поэтому что ожидание нас практически поедает ". Как какбудто вняв его мольбе, испанский флот показался на горизонте — 130 кораблей, ведомых герцогом Медина-Сидония, с 18 тысячами пехотинцев на борту, не полагая экипажей. Никто и никогда еще не видывал таковой силы. Испанцы отправлялись в собственный крестовый поход против неуверенных с воодушевлением. Накануне выхода из порта jiaКорунья они продолжительно молились и всевместе отказались от услуг местных проституток. Что может лучше обосновать серьезность их целей и веру в свою священную цель? Когда какого-то действия ожидают очень продолжительно, оно, как правило, застает врасплох. Так приключилось и с английским флотом, собиравшимся встречать Армаду совершенно не там, где это вышло на самом деле. Королеве получилось составить не наиболее ста кораблей, и лишь ядро ее флота сочиняли истинные военные, построенные по крайнему слову техники быстроходные корабли. Остальные принадлежали торговцам или дворянам-волонтерам, поднявшимся по призыву Елизаветы. Англичане очевидно уступали испанцам в численности, но не в убежденности в себе. Как и годом ранее, командовавшие флотом адмирал Ховард и вице-адмирал Дрейк собирались вылезти навстречу Армаде, перенять ее у берегов Испании и разбить в ее личных водах. Несколько раз они пробовали оставить Плимут, но Нептун на этот раз подыгрывал испанцам: сильными штормами и ветрами британцев снова и снова прибивало к сберегаю. Для парусов испанцев тот же ветр был попутным. Лето 1588 года выдалось на уникальность ненастным, с непрекращающимися ливнями и штормами. Полуголодные английские матросы сидели в Плимуте и в дословном значении ожидали у моря погоды, когда на горизонте показались корабли Медины-Сидонии. По преданию, Дрейк в это время играл в шары. Услыхав вопль дозорного, что испанцев увидели у мыса Ящерица — западной оконечности острова, он тихо довел партию до конца и только после этого отдалприказ проиграть совместный сбор. По всему побережью от Девона и Дорсета до самого Кента один за иным зажигались сигнальные огни, пробиваясь через туман и извещая Англию о том, что настал желанный и ужасный час тесты. Графства поднимались по тревоге, старики и мальчишки облачались в кирасы. Вот когда Елизавета могла с гордостью заявить, что не зря веровала в собственных подданных и что ее политика религиозной терпимости оправдалась. В момент государственной угрозы кругом нее сплотились все. Уолтер Рэли, мореплаватель и царедворец, писал в те дни: " Пусть ни один британец, какую бы вероисповедание он ни исповедовал, не задумывается об испанцах подругому, как о врагах, которых он обязан одолеть во имя нашей цивилизации ". И они ополчились против неприятеля, и не стало ни католика, ни протестанта — все они были британцами. Армада тем порой огромным угрожающим полумесяцем вползала в узкий пролив. Никто не знал, куда конкретно посылается эта ущербная и грозная луна. Испанцы, в свою очередность, не ждали повстречать практически целый британский флот у входа в проливы, они рассчитывали добиться Дувра, не вступая в схватка. Обе стороны находились в смятении, но британцы, аналогично, пришли в себя скорее. Их эскадры разделились: Ховард отошел на восток, а Дрейк остался штурмовать неприятеля на всем пути его следования. С маленький, но мобильной эскадрой он, как бойцовый петух, набрасывался на испанцев и с наслаждением следил со собственного флагмана, носившего суровое имя " Возмездие ", как британская артиллерия один за иным выводит из строя испанские галеоны. Тактика испанцев и та теория борьбы, которой они придерживались, неизлечимо обветшали. По большей доли их корабли были гигантскими и неповоротливыми транспортами для пехоты, артиллерия предназначалась для осады на сберегаю, а не для морских схваток. Они и собирались сражаться на суше, а не посреди волн. Английский Дракон очевидно ощущал себя болееуверенно в родных водах. Правда, ему катастрофически не хватало боеприпасов и провианта, за которыми доводилось сворачивать во все попутные штаны. Весь июль голодные английские морские волки трепали Армаду, покуда она вконцеконцов не оторвалась от них и не пристала к французскому сберегаю возле Кале. Наступал разрешающий час. В неплохую погоду из Кале виден британский сберегал и Дувр. Испанцев отделяли от них только некотороеколичество 10-ов миль, оставалось изготовить крайний бросок. Там их готовились повстречать лучшие корабли Елизаветы — ее свой " царский флот ", туда же стекались эскадры Дрейка и Ховарда, с пробитыми парусами, закопченные от пороха, потрепанные штормами. Ветер был третьим соучастником схватки. Он упрямо отгонял оба флота на север. Но британцы стояли на якоре в просторной гавани Дувра, а акватории Кале испанцам очевидно не хватало. Медина-Сидония ожидал тут извещений от барона Пармы. Связь с ним не удавалось сделать — нерасторопности курьеров и фельдъегерей испанцы должны собственным поражением не меньше, чем английским морякам. Когда Парма со своими 10 тысячами боец подошел к Дюнкерку, чтоб окунуться на корабли, Армада уже снялась с якоря и ветр угнал ее очень далековато в Северное море. Однако приподнять якоря ее все-же принудили британцы. Они нападали врага в гавани своими горящими лодками, как год обратно в Кадисе, и, чтоб избежать пожара, испанцы были обязаны уходить. Остальное довершил ветр: их бросило на мели возле побережья Зеландии, с которых получилось сняться немногим, и понесло далее, где уже не было гаваней, подходящих для посадки. Не осталось ни сил, ни провианта, ни пороха. Корабли, преследуемые британцами, обогнули Британские острова и с трудом возвратились домой, утратив две трети из 30 тыщ " непобедимых ". Вдоль только побережья мальчишки еще продолжительно вылавливали из воды останки их амуниции — то, что море не приняло в жертву… А что же царица? Для нее, как и для всей страны, наступил момент наивысшей угрозы. Но как бы ни сложились судьбы ее подданных в случае победы испанцев, ее личная жизнь была бы обречена. Смертельная опасность вдохнула в нее новейшие силы. Королева, казалось, сбросила лет 30: она была энергична, радикально действовала и разговаривала, не обнаруживая ни малейшего ужаса, — настоящая дочь Генриха viii. Снова, как в былые годы, царица и ее люд черпали силы друг в приятеле. Опять ей удавалось отыскать наиболее проникновенные слова для боец, какие во голове с Лейстером шли брать защиту у Тилбери. Здесь, в излучине Темзы, британская войско встала лагерем, готовая пересечь испанцам путь на Лондон. Солдаты шли помирать с песнями и именованием Елизаветы на губах. Последняя линия защиты проходила кругом Сент-Джеймсского замка, где находилась царица. Она совсем не скрывалась за его стенками и, неглядя на угроза, всееще возникала на людях. Именно в эти минутки небольшой паренек, грядущий епископ Гудмен, услышал и совсем запомнил ее слова: " У вас может быть наиболее Большой сударь, но у вас никогда не станет наиболее любящего ". Неудивительно, что за нее хотелось помереть. Были ли в летописи другие случаи, когда бойцы давали взятку, чтоб очутиться в потенциально рискованном месте? И чтоб к тому же это был цельный полк? Дорсетский полк был готов уплатить 500 фунтов стерлингов, чтоб зайти в состав гвардии, стоявшей у Тилбери. Если бы испанцы прорвались, дорсетцы все полегли бы там… В Лондоне бурлила служба. Старый лорд Берли вооружал свой отряд и высылал сыновей за подкреплением в далекие поместья. Лейстер ухитрялся поспевать везде: он без устали воспринимал и располагал пополнения, выбивал для них питание и тонны пива, был и стратегом и интендантом, действуя по принципу, который сам назначил на заседании Тайного совета: " Нельзя пренебрегать ничем, что поможет противостоять противнику, стучащемуся вданныймомент в нашу дверь ". В конце июля Лейстер внеспредложение королеве Елизавете проведать его армию в Тилбери и подбодрить несчастных боец, гнивших в окопах посреди болот Эссекса. Затея представлялась ему не очень опасной, так как в случае появления испанцев царицу разрешено было эвакуировать в Лондон как по суше, так и по реке. Елизавета загорелась данной идеей, но пожелала побывать войска на самом морском побережье, где ждали посадки вражеского десанта. Граф со всей твердостью главнокомандующего заявил, что не пустит ее далее Тилбери, чтоб не дерзать ее личностью — " самым драгоценным и священным, что имеется у нас в мире ". В то же время он писал ей: " Моя хорошая и приятная царица, не меняйте собственных намерений… из-за несчастных и скудных боец, какие лежат в чистом поле, в совершенной готовности работать Вам и помереть за Вас ". 8 августа 1588 года царская барка отправилась от Вестминстерского замка книзу по Темзе и к вечеру добралась до форта Тилбери. Солдаты встретили Елизавету криками веселья и восхищения. На последующий день состоялись смотр войск и маневры. Елизавета восседала на собственном гордом белоснежном коне с маршальским жезлом в руке. Она казалась присутствующим царицей амазонок или самой Беллоной — богиней борьбы. Взволнованная оказанным ей приемом и возбужденная угрозой( желая и не настолько большущий среди тридцатитысячной армии), царица обратилась к бойцам с одной из наилучших собственных речей. Она произнесла: " Мой хороший люд. Те, кто пекся о Нашей сохранности, уверяли Нас, что следует выразить осторожность, когда Мы предстанем перед обилием вооруженных людей. Но, уверяю вас, я не желала бы существовать, не доверяя моему правильному и любящему народу. Пусть опасаются тираны. Я же постоянно жила так, что после Господа считала собственной ключевой опорой и охраной верные сердца и благое размещение моих подданных. И почему, как вы зрите, я вданныймомент посреди вас не для утехи или забавы, но абсолютная решимости в гуще схватки остаться существовать или помереть с вами, гортань во прахе во имя моего Господа, моего царства, моего народа, моей чести и моей крови. Я знаю, что наделена телом слабенькой и хрупкой дамы, но у меня воротила и сердечко короля, и короля Англии. И я размышляю, это грязная ересь, что Парма, или Испанец, или хотькакой иной сударь Европы имеютвсешансы осмелиться перешагнуть рубеж моего царства. Это быстрее, чем хотькакое бесчестье, принудит меня приняться за орудие, я хозяйка стану вашим генералом, вашим судьей и вознагражу всякого по заслугам на поле брани… " На последующий день контент речи был роздан капелланам, чтоб они переписали его и разнесли в долях, и словечко Елизаветы дошло до всякого из тыщ ее адвокатов. Слухи об отважном поступке британской царицы и ее необычной речи быстро разнеслись по всем европейским дворам. Текст переписывали и читали всюду, даже в Москве, откуда один из британских торговцев, друг Дрейка, докладывал, что получил перечень и передал его русскому королю. Лейстер был искренне восхищен собственной королевой. Он устроил в ее честь пир недалеко от лагеря. В разгар обеда пришло весть о том, что барон Парма с сорока тысячами боец ожидает ближайшего прилива, чтоб переправиться в Англию, тем же вечером он мог уже высадиться. В лагере поднялся смятение, но Елизавета наотрез отказалась оставить его. К счастью, беспокойство оказалась неправильной. На самом деле опасность со стороны испанского флота уже избегала: в это время он разбивался о зеландские мели. Когда стало светло, что все сзади, Англия впала в эйфорию. Она, как Давид, одолела Голиафа — Испанию. И в этом случае чудесное освобождение было приписано священному вмешательству. В честь победы Елизавета повелела отчеканить памятную медаль с своим золотым ликом; на ее обороте был изображен гибнущий испанский флот с многозначительной надписью: " Господь дохнул, и они рассеялись ". Никто, но, не намеревался грабить славу у благородных британских моряков. Это была их победа. Вотан из них, Уолтер Рэли, писал в дни триумфа: " Испанцы наиболее только на свете желают нашей крови, наиболее чем крови хотькакого иного народа в Европе, поэтому что от нас они потерпели почтивсе поражения и бесчестья, их бессилие мы явили всему миру. Мы с горсткой людей и кораблей разбили и обесчестили их и у них дома, и за границей, и в Европе, и в Индии, и на суше, и на море ". Отныне Англия становилась настоящей владычицей морей и вправду большой протестантской державой. Гибель Армады произвела мощное воспоминание и на противников Англии. Узнав о грустной одиссее собственного флота, Филипп ii затворился в Эскориале, не промолвив ни слова. Господь отвернулся от него, даровав победу еретикам. Было разумеется, что он гневается и карает Испанию, чувствуя ее в вере. И государство погрузилась в мольбы и печаль. В Риме же папа Сикст v повел себя в высшей ступени удивительно. Он, естественно, поддерживал святое дело борьбы с английскими еретиками, но не мог утаить удовлетворения от такого, что напыщенных испанцев щелкнули по носу. Глава церковной церкви беспрепятственно и неоднократно восторгался Дрейком и узнавал окружающих: " Слышали, как Дрейк со собственным флотом навязал бой Армаде? С каким мужеством! Думаете, он выказал хоть некий ужас? Он — Большой капитан! " Поистине, дивны дела Господа, ежели он принудил папу симпатизировать британскому пирату. Елизавета изумляла его не меньше, и Сикст v пропел ей истинные дифирамбы: " Она естественно же большая царица, и, ежели бы лишь она была католичкой, мы бы ее чрезвычайно обожали. Только посмотрите, как отлично она заведует! Она только только дама, владелица пятидесятипроцентов острова, но она принуждает Испанию, Францию, Империю — всех страшиться себя ". Англия предавалась нескончаемым праздникам, с шествиями, фейерверками и благодарственными молебнами. Ликование продолжалось всю осень, и никогда еще 17 ноября, день восшествия Елизаветы на трон, не фиксировали с таковым размахом и помпой. В очах британцев их царица, их " леди-суверен ", превзошла всех героинь в летописи. В напыщенных трактатах, поэмах и балладах ее назвали Глорианой — воплощением славы и победы. Елизавета на очах превращалась в новое божество, северное солнце, озаряющее собственным блеском души влюбленных и восхищенных протестантских подданных. Как какбудто завидуя ей, Фортуна вплела в симфонию победы мрачную мелодию: 4 сентября 1588 года погиб граф Лейстер, ее Робин. Он схватил лихорадку в лагере под Тилбери и захворал. На этот раз его заболевание не была притворством. За 4 дня до погибели он написал Елизавете письмо, преодолевая о ее самочувствие — " самом дорогом для него ". Оба были уже немолодыми людьми, но ей было суждено испытать свою первую влюбленность. Спустя немало лет, когда царица Елизавета погибла, придворные женщины открыли ларец, постоянно хранившийся у ее изголовья. В нем было некотороеколичество драгоценных ей артефактов и посреди них — предсмертное обращение Лейстера, на котором ее рукою было выведено: " Его крайнее письмо ". Они непрерывно препирались и ссорились, но наибольший момент ее жизни, миг угрозы, триумфа и славы, они пережили совместно, неразлучные, как в юности. Судьба отправила им вероятность снова очутиться там, где разгоралась их влюбленность, — посреди шафранных полей Эссекса. И слепому случаю может быть свойственно эстетическое эмоция: поместье, которое Лейстер избрал для ночлега царицы в Тилбери, именовалось " Шафрановый сад ". Там она в крайний раз принудила его искренне преклоняться, там, у Тилбери, он сослужил ей свою заключительную службу. Граф Лейстер постоянно прославился меценатством и благодетельствовал художникам. Одного из них, Гауэра, Елизавета пригласила к себе после победы над Армадой и заказала ему собственный торжественный портрет. Он изобразил ее в наилучших традициях официозного жанра, окружив ходульными аллегориями. На заднем плане — два окна, раскрывающих вид на море, в одном — по ясным волнам величественно плывут английские корабли под флагами святого Георгия, в ином — разъяренная пучина поглощает испанский флот. По правую руку от Елизаветы он поместил имперскую корону, по левую — наяду с чешуйчатым хвостом, еще один знак моря. Сама царица в платьице, украшенном большими жемчужинами, просто опустила изящную руку на глобус. Она исполнена плюсы, убежденности в себе и величия. Она — новенькая владелица океанов. И ее губки опять чуток тронуты ухмылкой. Глава iv КОРОЛЕВА-СОЛНЦЕ " Когда она улыбалась, это было настоящее солнечное блеск, и любой торопился окунуться в него ". Дж. Харингтон, придворный Первая посреди земных дев, 2-ая посреди небесных Необыкновенное одушевление, переполнявшее британцев после победы над противником, их убежденность в личных мощах сотворили то, что именуют духом елизаветинской Англии. Страна опять становилась, как ее обожали именовать встарь, " развеселой Англией ", обильной и радостной, " цветущим садом в ограде моря ". Под счастливой рукою Елизаветы почтивсе подданные ощутимо богатели, сельская округа лихорадочно перестраивалась в согласовании с крайними модами в архитектуре. Вотан из иноземцев заметил, что " британцы сооружают так, какбудто намереваются существовать пожизненно, а веселятся, какбудто умрут завтра ". Их царица и ее двор задавали темп данной инициативной, пульсирующей жизни. Эта дама, казалось, была неподвластна времени. Она радикально не хотела ветшать, и удивительно, что это ей удавалось. Придирчивые наблюдатели, в том числе независимые иностранцы, в один глас утверждали, что в конце 80-х годов царица внезапно похорошела и стала даже красивее, чем 10 лет обратно. Что было предпосылкой тому — новейшие ли моды и изменившийся покрой платьев, который ей очень шел, ухищрения ли гримеров и парикмахеров или снова обретенное сердечное равновесие и взлет? Очевидно, все совместно. Ее самочувствие, неглядя на периодические мигрени, боли в костях и кажущееся хрупким телосложение, различалось завидной цитаделью. И в свои 50 она всееще немало прыгала верхом, просто плясала и была неутомимой охотницей. Придворные, величавшие ее Дианой, могли не алеть за эту небольшую лесть. В то же время Елизавета была способна действовать день и ночь, когда такого требовало дело, и напротяжениинесколькихчасов просиживала с Берли над муниципальными бумагами. Ее министры и фавориты ветшали, маялись подагрой и желудочными коликами, а их госпожа, смеясь, царила посреди почитателей новейших и новейших поколений. Когда королеве было уже за шестьдесят, некто из придворных стал умолять ее отсрочить летнее странствие по стране: все эти нескончаемые переезды, ночевки вдалеке от дома, чужая кухня становились очень утомительными. Елизавета иронично скомандовала в протест: " Старики остаются, едут лишь юные! " — и возглавила процессию. Ею нереально было не Восторгаться. Давно прошли те эпохи, когда британцы опасались, как бы дама на троне не довела страну до греха, и лихорадочно пробовали сосватать ее. Она доказала родное преимущество править ими. " Наша драгоценная леди-суверен " — назвали ее в выспренних политических трактатах, " хорошей королевой Бесс " — звали ее в просторечье. " римлянин с цивилизацией " длился. Именно в это время истока накладываться " золотая сказка " о Елизавете, над творением которой постарались и хозяйка царица, и ее официальная пропаганда. Она, как опытнейшая артистка, умела очень профессионально " давать " себя — постоянно в более удачном свете и самом лучшем ракурсе. Явления Елизаветы перед публикой становились все грандиознее, портреты изображали ее с сияющим нимбом кругом головы, она преподносилась и воспринималась как реальная богиня. Культ царицы наиболее только восхищает собственной разносторонностью. Не осталось ни одной ее черты или добродетели( настоящей или мнимой), какие не были бы обыграны в сравнениях с богинями или героинями всех пор и народов, языческими и христианскими. Она являла собой цельный пантеон, любой мог выбрать собственный путь поклонения: в ней почитали Мать Отечества, Прекрасную Даму, Минерву, Диану-Цинтию, Астрею, Титанию, но доэтого только знак Чистой Девственности — магический амулет, оберегающий и спасающий Англию. Ее " девственность " была краеугольным камнем пропагандистского мифа о Елизавете. Почитание непорочной девы имело стойкую христианскую традицию. В противовес женщине-Еве, вкусившей запретного фрукта и ставшей инструментом беса, погубительницей рода человечного, девственница обязана была избавить его. Дева горькая была первой посреди чистых благочестивых творений, возглавляя цельную вереницу средневековых святых мучениц и героинь, схожих Жанне д’Арк. После победы над Армадой почтивсе уверовали в то, что их " Виргиния " была послана им выше как символ священного благоволения к их острову и знак непоколебимой истинности протестантской веры. Поэтому она и оказалась способна обнаружить миру волшебство — предотвратить от их страны полчища беса, пришедшие под флагом церковной Испании. И вот уже с той же полнойуверенностью, с какой-никакой Дрейк считал, что его цивилизация первая и сильнейшая в мире, британцы поместили свою королеву-девственницу над всеми остальными. Выше нее на лестнице, водящей в небо, было позволено остаться лишь Деве Марии. Среди небесных дев Елизавета была 2-ая, " но посреди земных — первая ". Однажды в Лондоне словили сумасшедшего, каких немало всюду и во все эпохи. Он именовал себя Христом, в чем также не был оригинален, но симптоматично, что несчастный считал, какбудто родился от Бога Отца и царицы Елизаветы. Это ли не успех тюдоровской пропаганды? Молодые дамы считали ее имя и изображения талисманом. Народное рассудок исстари наделяло британских правителей волшебными качествами. Согласно старым кельтским верованиям, настоящий повелитель обязан был найти свою сакральную природу в целом ряде испытаний, что гарантировало его народу благосостояние и мир. Века христианства не сумели выгнать эту веру, только видоизменив нрав чудес, в которых повелитель являл свою магическую силу. Одно из них — выздоровление золотушных. По обычаю английские повелители время от времени налагали руку на выстроившихся в очередность нездоровых или касались к вздувшимся лимфатическим узлам, излечивая, как считали, этот недуг. Поскольку повелитель был Божьим помазанником, его целительная держава в очах современников исходила от самого Бога, а монарх, аналогично священнику в церкви, служил только инструментом Всевышнего. Со порой этот обряд стали приурочивать к Пасхальной неделе, чтоб выделить эту ассоциация. Однако важно, что до xvi века дееспособность лечить считалась преимуществом королей-мужчин, но никоимобразом не дам, ибо, как увидел Джон Фортескье, спец британского права и обычая, " дар этот не распространяется на цариц ". Но эпохи поменялись, и вдогон за старшей сестрой Марией Елизавета брала на себя дерзость выполнять этот ритуал. Он был необычно главен для нее в пропагандистских целях, так как свидетельствовал о законности ее притязаний на трон, о их санкционированности выше. Современники веровали, что касание королевы-девы обязано быть вособенности целительным, и она добровольно и нередко занималась " врачеванием " золотушных — не лишь по религиозным праздникам, но любой раз, когда к царским медикам накапливалось довольно немало просителей, страдающих этим недугом. Доктора изучили его природу, чтобы убедиться, что стиль идет конкретно о золотухе, а не о какой-либо иной заболевания, и допускали мучеников к коронованной целительнице. Чутко улавливая вероятность закрепить собственный авторитет во время общественной церемонии, Елизавета не оставляла эту милосердную практику в движение всей собственной жизни. Она же первой стала делать " исцеления " и во время собственных поездок по стране. Обычно же церемониал происходила в Вестминстерском замке в часовне Святого Стефана. Королеве прислуживали, держа салфетки и тазики с водой, высшие должностные лица — лорд-казначей, лорд-канцлер и остальные члены Тайного совета. Уже хозяйка эта амуниция обязана была изготовить глубокое воспоминание на нездоровых. Елизавета, по природе собственной красивая артистка, наделенная царственной внешностью, умевшая покорять людей собственной воле и в то же время владеть их к себе, полностью могла благотворно воздействовать на впечатлительных нездоровых. Достоверно, что перед каждым " сеансом " она внутренне настраивалась и длительно молилась. Вотан из ее приближенных упоминал: " Как нередко я видел Ее благостное Величество коленопреклоненной, душой и телом погруженной в мольбу, как нередко видел я, как ее необычные руки, те, что белее самого белого снега, без каждой охраны касались дерзко к болячкам и язвам и лечили их. Как нередко видел я ее осунувшейся от усталости, как в тот день, когда она излечила 30 8 человек от их воспаленных наростов ". И любой излечившийся( или полагавший, что вылечился) нездоровой был ее доводом в споре с оппонентами-католиками и отцами иезуитами, со всеми, кто не признавал ее законной королевой Англии. Если бы это было не так, Господь не позволил бы ей лечить. Елизавета " соприкасалась " со собственным народом не лишь чрез золотушных. Существовал еще один полуцерковный-полусветский ритуал, которому она постоянно следовала, ибо он нес в себе еще наиболее принципиальный идеологический значение. На Пасхальной неделе, в Чистый четверг, оченьмного обычных людей, обделенных и страждущих, становились соучастниками потрясающе трогательной церемонии. По образцу самого Христа, не погнушавшегося омыть лапти своим воспитанникам, царица Англии в этот день совершала ритуальное обмывание ног такому численности скудных дам, которое подходило числу ее лет. Существует красивая реприза работы Левины Тирлинг, изображающая елизаветинский Чистый четверг. Еще юная царица, одетая в голубое платьице — маленький краска Девы Марии, в сопровождении придворных дам в особых фартуках и с полотенцами проходит вдоль 2-ух линий престарелых нездоровых дам, сирых и бедных вдовиц. Чисто и аккуратно одетые по этому случаю, они чинно восседают на особых скамьях. Елизавета опускалась перед всякой дамой на колени на особую подушечку, омывала ей лапти в серебряном тазу с ароматической водой и цветами, вытирала их чистымполотенцем, целовала каждую ступню, а потом осеняла ее крестным знамением.( Справедливости из-за нужно увидеть, что до царицы им уже трижды мыли лапти чиновники двора, ведавшие раздачей милостыни.) После этого любая из скудных дам получала кусочек сукна на платьице, пару туфель, еду, стакан причина и кошелек с медными монетами по числу ее лет, а придворные женщины отдавали им фартуки, что были на них надеты во время церемонии. Когда в Риме во время пасхальных служб папа провозглашал анафему еретикам-протестантам, изменникам от настоящей веры, Елизавета в Лондоне отвечала демонстрацией истинного христианского смирения и благочестия, уподобляясь в очах созерцателей самому Христу. Итак, дама исполняет магические ритуалы аналогично священнику и даже подражает самому Богу — не чрезмерная ли это гордыня, не святотатство ли? Нет, считали современники, ежели эта дама — их благословенная девственная царица, их Элиза. Если же появлялись сомнения, немедленно находились и те, кто мог на них ответствовать, как лорд Норт: " Она — наш земной бог, и ежели есть безупречность во плоти и крови, это, без сомнения, Ее Величество! " Тысячеликая богиня Ренессансная дисциплина господствовать крепко включила в арсенал собственных средств изобразительное художество. Англичане в данной сфере были послушными и сообразительными учениками итальянцев и французов. Отец Елизаветы главным из британских монархов по-настоящему обеспокоился творением личных программных торжественных портретов, служивших прославлению его могущества, и совсем остался в памяти таковым, каким его запечатлел Ганс Гольбейн. Потом с образцов, написанных кистью большого профессионалы, изображения короля копировали наименее качественные английские живописцы, чтоб его " личность " возникла в замках и дворцах придворных, в университетских институтах, на страницах печатных Библий, на царских патентах и грамотах. Таким образом, все более подданных могли замечать собственного монарха в том виде, который казался ему более выигрышным. Ни Эдвард, ни горькая не смогли значительно развить плодотворное начинание отца. Откровенно разговаривая, у обоих не хватило для этого ни наружных данных, ни воображения, ни артистических склонностей, но основным образом — времени. Именно Елизавета за время собственного сорокапятилетнего царствования произвела реальный переворот в британской " зрительной " пропаганде. Чутье дамы, любившей смотреться в зеркало и играться на публику, ее не подвело, подсказав, сколь многого разрешено достигнуть, размножив свои отображения и разослав их во все концы. А изображений данных были сотки и сотки. Едва ли кто-либо иной из государей такого времени имел такую необъятную галерею личных портретов. Ее пропагандистское художество начиналось с достаточно тяжеловесных попыток ранних лет: главным шагом в выработке официального стиля стала новенькая муниципальная печать, которая привешивалась ко всем принципиальным документам и, несомненно, несла на себе изваяние государыни. Елизавета повелела отлить себя сидящей на троне с царскими регалиями — очень обычная композиция. На оборотной стороне она же величественно гарцевала на скакуне в окружении собственных любимых знаков — украшенной короной розы и шиповника, а втомжедухе " французских " лилий — знак на ее права на французский трон. Вместо девиза собственной сестры Марии: " Истина — дочь времени ", — очевидно указывавшего на возобновление церковной веры в Англии, Елизавета выбрала многозначительные и наиболее отвечающие ее политической программе слова: " pulchrum pro patria pati "( " Прекрасно мучиться за Родину "). Но все же на собственных ранних портретах, грамотах и патентах царица смотрелась совершенно молодым созданием в горностаевой мантии с державой и посохом, чуть ли способным внушить трепет или поклонение. Уже довольно быстро Елизавета закончила довольствоваться простыми изображениями, схематичными и без огромного портретного схожести. И в 70-х годах возникло некотороеколичество огромных аллегорических картин с ясно выраженной политической программой, где она была основным работающим лицом. Все они обыгрывали одну и ту же идею: с приходом Елизаветы в Англии воцарились мир, счастье, благополучие и настоящая вероисповедание. Одно из данных творений, условно именуемое " Протестантское наследование "( 1572), рисует короля Генриха viii сидячим на троне и вручающим меч бледному мальчику — Эдуарду, преклонившему колено перед папой. Справа от короля, слегка отодвинутая на обратный чин, не имея ни зрительного, ни осязательного контакта с Генрихом, стоит горькая Католичка, держа в руке букет из 3-х тюдоровских роз. Она ведет за собой собственного супруга Филиппа ii, за спиной которого маячит грозная фигура господа борьбы Марса. Намек создателя наиболее чем прозрачен — государи-католики ввергли Англию в войну. На главном же плане, по левую руку от короля, величественно стоит настоящая героиня картины — Елизавета, некотороеколичество дерзко заслоняя собственного ушедшего в небытие брата. За ней — аллегорическая женская фигура в развевающихся одеждах. Это Мир, попирающий меч, копье и щит — атрибуты борьбы. Картину дополняет фигура с рогом изобилия в руках. Смысл аллегории максимально ясен: Елизавета приносит с собой спокойствие и благосостояние. В различных вариантах эта мысль обыгрывалась неоднократно. Например, в портрете Елизаветы работы Маркуса Гирердсастаршего, на котором царица изображена попирающей меч, с оливковой ветвью в руке, или в бессчетных перепевах темы о питании " голландской скотины ". Однако все эти сюжетные картины, требовавшие внимательного чтения, были еще чрезвычайно традиционными с точки зрения художества пропаганды. Настоящие смены начались в 80-х годах, когда у царицы возник новейший живописец. Его звали Николас Хиллиард. Сын ювелира и сам качественный ювелир, он происходил из семьи убежденных протестантов, эмигрировавших в Женеву при Марии Тюдор. В 1572 году он впервыйраз былудостоен чести строчить маленький портрет государыни. Граф Лейстер взялся покровительствовать юному англичанину, которому тяжело было еще конкурировать с иностранными мастерами, работавшими при елизаветинском дворе, — Маркусом Гирердсом и Федерико Цуккаро, а втомжедухе с знатным соотечественником Джорджем Гауэром. Побывав во Франции, Хиллиард приметно прибавил в мастерстве и возвратился в Англию сложившимся портретистом, желая вследствии интриг Гауэра ему дали преимущество строчить лишь маленькие портреты царицы. Тем не наименее конкретно он, Хиллиард, стал тем живописцем, чьи образцы пришлись Елизавете по душе; она обожала позировать ему на раскрытом атмосфере, " в отлично освещенных солнцем аллеях сада ". Именно Хиллиард прославил Елизавету, создав ее канонический образ. В портретах Хиллиарда не было места многословному аллегорическому рассказу, в них доминировало лицо царицы — с изящными чертами, красивыми карими очами и красочными золотисто-рыжими локонами. Все доп смысловые выговоры расставлялись чрезвычайно буквально и сводились к минимуму: это могли быть символические цвета или подробности костюма — не наиболее 1-го принципиального атрибута, несущего глубочайший идеологический значение, — и монограмма( традиционно украшенные короной буквы er — elizabetha regina) или красная роза. Это принуждало не лишь живописца, но и саму царицу оттачивать язык иносказаний, достигать предельной выразительности в костюме, применяя необычные головные уборы, вышивки, медальоны и остальные девайсы. Так, лютня в ее руках отражала не столько способность Елизаветы как музыкантши, насколько идею решетка и согласии, какие она несла с собой. Или совершенно необыкновенная мелочь — сито, в предоставленном случае символизировавшее ее девственность( сито было атрибутом одной из весталок — служительниц богини Весты; чтоб обосновать свою непорочность, она принесла в решете воды, не уронив при этом ни капли). Творческий расцвет Хиллиарда совпал с пиком репутации Елизаветы и ростом куртуазного, рыцарского поклонения ей. Его мастерская бесперебойно изготовляла высказывания с любимых королевой образцов: и огромные портреты, какие она дарила придворным в символ расположения, и очень престижные миниатюры в медальонах( Хиллиард выполнил таковой портрет Елизаветы для глава Лейстера и портрет Лейстера для нее). Однако кроме этого неповторимого, " штучного " продукта, имевшего конкретного адресата и, как правило, исполнявшегося в чрезвычайно дорогом ювелирном оформлении, мастерская изготовляла и массовую продукцию. Модные медальоны с изображением государыни за сравнимо маленькую плату добровольно брали чиновники, горожане, магистраты — все, кто желал таковым образом выказать свою верность ей. Продававшиеся в лавках гравюры на меди или на дереве делались лишь с прошедших собственную цензуру царицы образцов. Сравнительно дешевые, они воспользовались большущий популярностью. Елизавету, как никого из бывших монархов, отлично знали " в лицо ". Ее портрет с хиллиардовского макета скрашивал и новое издание Библии, и " Книгу общих молитв ". Это был новейший устоявшийся образ. На иллюминированных грамотах она уже не смотрелась робкой девочкой, придавленной мантией, — на троне восседала уверенная в себе дама в шикарном одеянии, чуток манерно расставив локти и утонченно удерживая скипетр и державу. На десятках портретов, написанных Хиллиардом в 80-х годах, лицо Елизаветы практически не изменялось, это была раз и совсем выработанная им " маска ". В костюмах доминировали черно-белые цвета, значившие преданность и чистоту, и несметное численность драгоценных украшений — жемчугов, рубинов, бриллиантов. Она была по-царски важна в собственных томных нарядах и в то же время стройна и грациозна. И любой раз взор завороженного этим великолепием созерцателя притягивала некая одна мелочь — будь то заколка с пеликаном у нее в прическе( знак на самоотречение во имя цивилизации) или медальон на груди с изображением иного излюбленного ее знака — птицы Феникс, пожизненно возрождающейся из пепла и неподвластной времени. Выработанный Хиллиардом язык употребляли и остальные живописцы: Уильям Сегар, кпримеру, создатель известного портрета Елизаветы с горностаем, эмблемой царственного плюсы и чистоты. Если перевести эти аллегории с красочного языка на общественно-политический язык эры, то аллюзии, какие намеревались начать елизаветинские живописцы у созерцателя, — это достоинство, могущество, амбиция, самопожертвование, добродетель. В 80-х годах и в живописи Елизавету все почаще стали наделять атрибутами божества. Поначалу это был только придворный бал-маскарад, в котором она примеряла на себя одежды римских небожительниц. На портрете, написанном Хиллиардом в 1586–1587 годах, царица впервыйраз стала в виде Дианы или ее ипостаси — Цинтии, богини луны: с луком чрез плечо, малым полумесяцем в волосах и расходящимися от него стрелами-лучами. Этот мифологизированный образ так приглянулся ей, что Хиллиард станет воссоздавать его опять и опять. Пройдет единое десятилетие, поменяются моды, стрелочки-лучи переместятся с прически на кружевной воротник, кокетливо указывая на ее лицо и декольте, а лунный серп в волосах всееще остается одним из самых любимых ее атрибутов. Однако ежели примерка древних одежд относилась, быстрее, к сфере придворных развлечений и куртуазного культа, то последующие розыски Хиллиарда преследовали наиболее суровые политические цели и служили формированию культа, имевшего наиболее глубокую религиозную, протестантскую окраску. В 1586 году он окончил работу над новейшей гос печатью. Королева Елизавета всееще изображена на ней восседающей на троне с постоянными регалиями, знаками, розами и лилиями. Но что это? С небес, раздвигая облака, к ней опускаются руки Господа, поддерживающие ее горностаевую мантию. Мотив священного заступничества ей стал вособенности известен после победы над Армадой. В искусный Хиллиарда по этому случаю сделали формы для отливки памятных медальонов, какие царица жаловала отличившимся в кампании 1588 года. В одном случае ее милый лик изображен анфас, в ином — в профиль. Профильный портрет исполнен особенного величия, и величественно вскинутая башка Елизаветы на нем озарена блеском неземных лучей. На оборотной стороне медальона отчеканен Ноев ковчег, символизирующий протестантскую храм Англии, устоявшую против потопа( сиречь вражеского нашествия), и надпись " Невредимая и спокойная посреди волн ". В год Армады елизаветинским живописцам довелось с башкой погрузиться в политическую борьбу. Джордж Гауэр после официально признанного успеха портрета Елизаветы на фоне гибнущей Армады передал его неизвестным мастерам для воссоздания, и скоро сходу некотороеколичество копий его работы украсили придворные резиденции. По жарким отпечаткам он и сам осуществил некотороеколичество портретов-близнецов царицы в костюме с " Портрета Армады ", просто разворачивая заготовку-образец для лица то левым, то правым профилем. На фоне данной официозной промышленности нежданно прохладно и дилетантски бесхитростно смотрится неизвестная роспись на древесной панели в одном из аббатств, приуроченнаяк приезду Елизаветы в Тилбери. Однако ежели художнику-дилетанту не хватало мастерства его братьев придворных художников, то " идейного заряда " ему было не брать. Елизавета на его картине катит вдоль излучины Темзы на белоснежном коне в окружении джентльменов, на другом плане изображен форт, а на заднем — пылающие испанские корабли, которых, очевидно, не могло быть следовательно из Тилбери. Над башкой царицы парит архангел, венчающий ее лавровым венком. Другая дробь росписи в той же примитивистской стилю рисует коленопреклоненную Елизавету, молящуюся после победы. Ее поза неловка, благоговейно сложенные руки непропорционально значительны, но эти недочеты полностью искупает хорошая ухмылка, которой наделил царицу живописец-протестант. " Благословен будь Господь ", — произносит она. С тех пор как на портрете Гауэра Елизавета впервыйраз возложила руку на глобус, живописцы без устали разрабатывали тему ее триумфа и имперского могущества. Вотан из наилучших образчиков этого рода — так именуемый портрет " Дитчли ", нацарапанный, разумеется, Маркусом Гирердсом-младшим в начале 1590-х годов. Постаревшая, но важная царица, одетая в стильное белое платьице, отделанное красными рубинами, с тюдоровской розой, приколотой к воротнику, стоит на карте Британии. Каблуки ее туфель вонзились в Оксфордшир( по необычному совпадению конкретно там некотороеколичество лет спустя станет назревать крестьянский мятеж). Небосклон за ее спиной необычным образом поделен: одна половина его затянута грозовыми тучами, но иная, куда царица простерла правую руку, уже прояснилась. Однако не лишь Англия ковром расстилается у ног большой царицы. Линия горизонта за ней грубо искривлена, что формирует живое воспоминание, какбудто Елизавета стоит конкретно на земной сфере. Размеры ее фигуры в сопоставлении с этим символическим глобусом колоссальны, и ежели царица сделает шаг, то она с легкостью перешагнет чрез Атлантику и окажется в Виргинии. Ощущение мировых масштабов придает картине и маленькая мелочь наряда Елизаветы: увенчанная рубинами подвеска на левом ухе, выполненная в облике астрономической модели земной сферы. Королева Англии стает подлинной императрицей, повелительницей земель и вод. Как писал Джон Пил, можетбыть, имевший перед очами этот портрет: " Елизавета, большая императрица решетка, i/ Владеющая всем атласом Британии,/ Звезда британского глобуса, простирающая/ Руку с могущественным посохом/ И царящая над Альбионом ". За два года до погибели Елизаветы иной живописец, приблизительно Роберт Пик, изобразил царицу последующей в триумфальной процессии в окружении кавалеров ордена Подвязки, джентльменов-пенсионеров и придворных дам. Она восседает на повозке-колеснице под балдахином, на ней шикарное платьице в бело-красной политре, которой она отдавала отличие в крайние годы собственной жизни. Вся сцена собственной торжественностью вызывает ассоциации с триумфами римских царей. Елизавета — повелительница, богиня. Такой, и лишь таковой, обязаны были созидать ее подданные. Последующие действия, грустные и курьезные, демонстрируют, с каким интересом царица относилась к формированию собственного стиля. В 90-х годах подросло молодое происхождение живописцев, наилучшими из которых были Исаак Оливер и Маркус Гирердс-младший. Оливер обучался у Хиллиарда и затмил учителя. Его творчество представляло собой " новейшую волну " в британской живописи. Он был наиболее реалистичен, чем Хиллиард, и в то же время несравнимо наиболее лиричен, а его персонажи не столько роскошны и величавы, насколько сдержанно-серьезны и задумчивы. Он обожал вкладывать их на фоне натурального вида или в интерьере, в то время как Хиллиард всееще употреблял плоскостный, кристально мнимый фон. Оливер мастерски обладал полутонами, светотенью, кропотливо прорабатывая лицо портретируемого. Королева не могла не поставить таланта юного живописца и в 1592 году пригласила его составить собственный портрет. Последовало некотороеколичество попыток, отпечатков которых фактически не осталось. С точки зрения живописи итог был обнадеживающим, с точки зрения самой царицы, это была трагедия. Ибо Оливер написал ее таковой, какой-никакой воочию увидел пятидесятидевятилетнюю даму: с ввалившимися щеками и уже по-старчески запавшим ртом, заострившимся и обвисшим носом и в рыжем парике — увы, она была обязана перемещать парик! Елизавета впервыйраз увидела родное отображение в зеркале, которое не желало льстить. Выдержать это оказалось ей не под силу. Она разбила зеркало: летом 1596 года по постановлению Тайного совета все изображения царицы, выполненные с образцов Оливера, в том числе гравюры У. Роджерса и К. ван де Пассе, были уничтожены. Свет еще не видывал таковой экзекуции над портретами здравствующей государыни. Их разыскивали в лавках, изымали и сжигали, так как, выражаясь официальным языком, " они причиняли Ее Величеству большое обида ". Новая эстетика была принесена в жертву грубой, но действенной пропаганде. Елизавета возвратилась к правильному Хиллиарду. Как некоторый Дориан Грей, напротив, она жаждала созидать себя на собственных портретах пожизненно юный. И Хиллиард писал ее, шестидесятилетнюю, белокожей и юной, с рассыпавшимися по плечам девическими кудрями и ласковой ухмылкой. Он облекал ее в наиболее необычные одежды, то чествуя государыню как Звезду Британии, то как Королеву Красоты, то как саму богиню красоты и любви Венеру. Бесконечные Цинтии втомжедухе продолжали возникать из-под его кисти. Вотан из его воспитанников написал царицу в платьице, расшитом эталонами флоры и фауны подвластных ей земель. Елизавета, увенчанная различными гадами и рыбами, смотрелась достаточно вздорно, но зато была важна и статна. И неглядя на издержки живописи, ей получилось изготовить так, что конкретно ее достоинство и начинать запечатлелись в памяти отпрысков. В крайнее десятилетие ее жизни европейская мода была достаточно опасной: женщины носили такие глубочайшие декольте, что модницам из северной главногогорода это угрожало пневмонией. Французский посол увидел когда-то, что британская царица, назло годам, дерзко следует моде, чуть закрывая грудь. Пожалуй, экстравагантность ей даже шла, как были к лицу новейшие ясные тона ее костюмов, прозрачные кружевные воротники и нити ласкового жемчуга на шее. Одежда — постоянно символ, метод самовыражения, и Елизавета посылала символ всем: двору, фанатам, поэтам и дипломатам; она не хочет давать ничему — ни времени, ни старости, ни самой погибели. Пожалуй, самый-самый прекрасный из ее портретов поздней поры, лучшим образом выражающий ее " я ", — так именуемый " Портрет с радугой "( он приписывается Исааку Оливеру, но, можетбыть, принадлежит кисти Гирердса-младшего). Елизавета стает спокойной, умиротворенной, чуток улыбающейся, облаченной в умопомрачительный аллегорический костюм, любая мелочь которого несет в себе глубочайший значение. Ее корсаж заткан райскими цветами, к кружевному воротнику приколота маленькая рыцарская перчатка — знак преклонения и справедливости загадочного фаната, необычный ведущий убор венчает полумесяц, усеянный драгоценными камнями — лунный символ. На левом рукаве извивается змея — иносказание мудрости. В зубах у нее рубиновое сердечко, что значит: порывы этого сердца подчиняются разумному интеллекту. Великолепная золотисто-оранжевая мантия царицы расшита очами и ушами — она всевидяща, ей известно все. Изящная десница Елизаветы, запястье которой украшено жемчужными нитями, владеет прозрачную радугу. Кто же она на этом портрете? Небольшая надпись в правом углу гласит: " Нет радуги без солнца ". Она и имеется само Солнце. Дворец как сцена. Сцены во замке " totus mundus agit comedionem "( " Весь мир играет комедию ") — было написано над входом в один из самых популярных елизаветинских театров. С не наименьшим базой этот девиз разрешено было начертать над торжественным заездом в хотькакой из царских замков. И дело даже не в том, что присутствие при дворе принуждало людей непрерывно перемещать личины и укрывать свои настоящие помыслы, чтоб достигнуть успеха, а в самом укладе дворцовой жизни, которая в каждом собственном проявлении была общественной. Никто, находясь при дворе, не оставался одиннаодин с собой, но постоянно — на очах у 10-ов людей, в перекрестье посторонних пристальных взоров, от которых нереально было спрятаться даже в собственных покоях и в наиболее интимные моменты. И чем больше был статус придворного, тем меньше оставалось у него шансов на действительно личную жизнь. Королева же непроизвольно попадала в состояние примадонны, любой шаг и жест которой завлекали завышенное интерес. Дворец как среда обитания был далековато не самым комфортабельным помещением, вособенности для дамы, провозгласившей себя королевой-девственницей. Ибо безусловное большаячасть населявших его людей были представителями противного пола: защита — йомены, составлявшие наружную сторожу замка, и отряд телохранителей царицы, церемониальный караул — джентльмены-пенсионеры, хорошие красавцы и качественные бойцы; слуги — кулинара, доктора, конюхи и т. д.( только возле полутора тыщ человек), дам посреди них разрешено было найти только на кухне или в прачечной; все должностные лица и чиновники двора. Наконец, сами придворные — некотороеколичество 10-ов избранных, которым были заведены покои прямо во замке; посреди них только горстка фрейлин и собственная прислуга сочиняли женское свита царицы, ибо для других дам ее кружка — жен и родственниц министров, членов Тайного совета и остальных приближенных, не отводилось места для неизменной жизни при их мужьях. Это был мужской мир, скроенный давними королями по их меркам, для их удобства — для муниципальных дел, спорта, пиров и холостяцких развлечений. Женщина с натуральной для нее потребностью в большем уединении и личном времяпрепровождении с трудом могла отыскать для этого " экологическую нишу " в хотькакой из царских резиденций. Их было чрезвычайно немало у Елизаветы, но излюбленными и более нередко посещаемыми оставались: Уайтхолл — в самом центре Лондона; Ричмонд — в неком расстоянии от шумного Сити, раскинувшийся посреди красивых парков; гринвичский дворец Плаценция — пространство, где она родилась, красивая летняя резиденция на сберегаю Темзы; серьезный и величавый Хэмптон-Корт; шикарный Виндзор и несравненный Нансач, оправдывавший родное заглавие — " нет иного такового ". Они могли различаться архитектурой, убранством, но теория их планировки оставалась постоянной: дворец был раскрыт для наружного решетка и сотворен, чтоб развдень вовлекать в себя сотки людей, прибывавших по делам к верховным должностным лицам и на аудиенции к самой королеве; он воспринимал и извергал сотки слуг, курьеров, лакеев, тех, кто жил в дворцовых покоях, спешивших по собственным делам или посторонним поручениям. Он был центром гос и политической жизни, но сразу представлял собой что-то вроде оправы, раковины, предназначенной делать публике драгоценную жемчужину, живущую в самом его сердечко, — царицу. Природа политической власти той поры при отсутствии довольно развитых средств массовой информации и коммуникации и не очень образованный бюрократической системе подразумевала неизменный конкретный контакт высших муниципальных чинов и самой " леди-суверена " с большой массой людей, еще большей, чем приходится на долю современного политика. Все они, большие и небольшие, сравнимо просто попадали во наружные, так именуемые присутственные покои. Поскольку в таковых критериях было сложно снабдить сохранность царицы, эти залы традиционно были наводнены сторожами — вооруженными алебардщиками-йоменами и джентльменами-пенсионерами. Их вольные от караула друзья размещались недалеко, развлекаясь забавой в карты или останки, за вином или трапезой, превращая окрестные помещения в схожесть казармы и оружейного склада сразу. Когда дворец погружался в сон, все телохранители спали прямо в присутственной зале и их скованные дремотой тела служили барьером против злодеев. Каждый день в назначенное время царица и члены Тайного совета уходили в присутственную залу, где собирались целый двор, иностранные послы и все те, кому было позволительно придти. Елизавета милостиво приветствовала собравшихся, могла заговорить с одним-двумя присутствующими, решить на ходу некотороеколичество дел, взять петиции от просителей. В эти короткие минутки контакта с подданными вершились чьи-то судьбы: кого-либо царица привечала, и это обещало успех, продвижение, позволение в его выгоду тяжбы, к кому-то оставалась холодна — и это могло быть чревато опалой и безвестностью. У Елизаветы был острый глаз, и она обожала получать из толпы новейших, неизвестных людей, расспрашивая, с чем они пришли к их государыне. Сразу за присутственной залой размещалась так именуемая личная палата, не оправдывавшая, вообщем, этого наименования, так как доступ туда был раскрыт почтивсем придворным. Обыкновенно там проходила царская еда, во время которой женщины услаждали слух царицы забавой на музыкальных приборах и новомодными песнями или веселили ее приличествующими обеду плясками. Дюжина фрейлин непрерывно несла собственный нелегкий караул, дежуря посменно по 6 человек. Они постоянно присутствовали при разговорах Елизаветы с придворными( то, что в ту пору сходило за tete-a-tete, на самом деле было tete-a-sept), при ее отходе ко сну, пробуждении, утреннем туалете, принятии ванны, на прогулках следовали в нескольких метрах сзади нее( при этом числилось, что царица гуляет одна). Если ей вправду было нужно остаться одной, следовало по наименьшей мерке освободиться от пребывания фрейлин, что немедленно давало им предлог для сплетен. Они знали все, даже то, что не видели, и чем меньше им удавалось увидеть, тем более они строили домыслов и распускали слухов. Уолтер Рэли единожды именовал фрейлин царицы ведьмами: они имеютвсешансы наделать зло, но не в состоянии доставить блага. Помимо утонченных " ведьмочек " доступ в " личную палату " имели члены Тайного совета и придворные высочайшего ранга. Остальным преграждали путь джентльмены-пенсионеры. Однако палата, как каждое социально престижное пространство, притягивала тех, кому путь туда был прикрыт. Тогда появлялся настолько ожидаемый фрейлинами дебош. В самом начале царствования Елизаветы ее размещение быстро захватил политик и разумный царедворец Уильям Пэкиштон. Елизавете нравился его юмор, она и хозяйка обожала подтрунивать над ним, называя сэра Уильяма " здоровяк Пэкингтон ". Двор стал немедленно подсчитывать его шансы на успех, а сам он принял гордонеприступный вид и, чтоб выделить свою исключительность, стал кушать не совместно с остальными в банкетном зале, а в одиночестве, под звуки музыки. Одно это было правомочно вывести из себя почтивсех. Когда же он единожды попробовал просто зайти в собственные покои царицы, ему преградил путь лорд-стюард Арундел, который не отказал себе в удовольствии напомнить задавале, что тем, кто не владеет ранга больше рыцаря, положено находиться в зале для аудиенций, а не во внутренних покоях. Блюститель этикета никоимобразом не рассчитывал услышать в протест, что Пэкингтон " знает критерии так же отлично, как и то, что Арундел — нахальный, неотесанный негодяй ". Пока лорд-стюард прибывал в себя от возмущения, нарушитель с плюсом проследовал к королеве. Сходный дебош произошел с Лейстером, когда его посыльного с запиской караульный не пропускал во внутренние покои. Граф был ужасно обижен тем, что некто посмел пересечь путь человеку из его, Лейстера, свиты, и обещал стереть часового в порошок. Но тот оказался не робкого десятка и обогнал победителя, бросившись к ногам Елизаветы с криками о том, что он только исполняет собственный долг, оберегая ее величество, сообразно указу. Ей довелось стать на его сторону, а позже продолжительно успокаивать обиженного Лейстера. Как типично было это рвение угодить туда, где обитают мощные решетка, для особей непонятной популяции, населявшей дворец, — придворных. Оно привносило в жизнь двора дух неизменного соперничества за наиболее теплое пространство под солнцем, которым была она, царица. Недостижимым для большинства горизонтом, за которым усталое освещало могло спрятаться на время от глаз подданных, были собственные покои царицы — ее кабинет, книгохранилище, спальня с вызолоченным потолком и задрапированная шелками и парчой ванная комната. Но даже во внутренних покоях царица оставалась окруженной камеристками и служанками. С годами Елизавета все почаще засиживалась тут до утра, играя с кем-нибудь из фрейлин или особенно приглашенных товарищей в карты или в шахматы. Королева обожала окружать себя красивыми книжками в красных бархатных переплетах с тисненым болейновским соколом на корешках, необычной изящной утварью, крупная дробь которой была новогодними подарками ее придворных, и музыкальными приборами, на почтивсех из которых она отлично игралась. По меркам xvi века Елизавета была очень чистоплотна и всюду возила за собой походную позолоченную ванну — реальный шедевр ювелирного художества. Она прославилась узким чутьем и не терпела отвратительных ароматов, что благотворно влияло на гигиенические стандарты ее двора. Практически в хотькакой момент собственной жизни Елизавета помнила о том, что обязана кое-что играться, изображая милостивую госпожу, непорочную девственницу и т. п. За исключением неизбежных срывов, вызывавшихся в юные годы влюбленностью, а позже периодическими вспышками ревности или старческим раздражением, когда она раздавала фрейлинам затрещины, Елизавета постоянно заботилась о собственной репутации, сколь бы обычной и немногочисленной ни была толпа. Однажды она произнесла депутатам парламента: " Мы, судари, находимся, как на сцене, — на очах и на виду у только решетка, раскрытые его наблюдениям ". Никто не знал лучше нее, что означает вести на подмостках 40 5 лет, не имея способности ни на миг исчезнуть за кулисы. Единственной поблажкой, которую она позволяла себе, был личный нрав ее трапез. В различие от собственного отца она не обожала имеется на людях и длительно отдаваться застолью в Большом зале, где за огромным столом кушали придворные. Однако даже ежели Елизавета ела у себя в " личной палате ", она незримо присутствовала и на общей трапезе, практически как Господь, чье имя надеялось затрагивать в мольбе перед пищей. В Большом зале для царицы развдень сервировали стол, оказывая пустому столу различные знаки поклонения, как ежели бы царица вправду сидела за ним. Сначала два аристократа празднично вносили скатерть и, трижды преклонив колени, стелили ее, потом с теми же реверансами вносили устройство, суть и хлеб, после что наступал черед придворных дам, какие клали хлеб на тарелку царицы. Затем в зал вступали слуги с золотыми блюдами со различными яствами, и любой из них обязан был взять из тонких пальчиков фрейлины и скушать по куску такого блюда, которое принес( осторожность против отравления). После такого как в движение получасовой церемонии под несмолкающие звуки труб и барабанов царский стол вконцеконцов был накрыт, блюда одно за иным уносили туда, где Елизавета намеревалась кушать в реальности. Ее вкусы в еде были элементарны: мясо с горчицей и вареные устрицы. Кроме такого, в различие от собственных придворных, поглощавших массу товаров и в Уайтхолле, и во время поездок по стране( приводя в кошмар гостеприимных владельцев), царица была чрезвычайно умеренна в еде, оставшись до конца жизни легкой и сменный. Окрестности замка, служившие для отдыха, втомжедухе предназначались в главном для излюбленных развлечений мощного пола: теннисные и бадминтонные корты, построенные стараниями Генриха viii, площадки для забавы в шары, ристалище, где по праздникам проводились рыцарские турниры, а в другие дни вместо рыцарей там входили в схватки медведи и собаки мастифы; как большаячасть современников, Елизавета находила наслаждение в данной кровавой потехе. Когда же она посещала в благочестивом настроении, к услугам царицы были часовня для молитв, парк с пристанью у самого замка, где постоянно стояла царская барка для катания по Темзе. Уайтхолл, желая и готовый в центре главногогорода, давал красивую вероятность походить верхом по паркам, покрывавшим важную дробь такого района Лондона, который вданныймомент именуется Вестминстером. Однако когда Елизавета желала по-настоящему насладиться верховой ездой, она отправлялась в Нансач поохотиться на оленей или на нелепость с соколами. Придворные, составлявшие постоянное свита царицы, были настолько же необыкновенными представителями населенияземли, сколь искусственной была среда их обитания. Уже во эпохи отца Елизаветы двор сделался для британских дворян очень привлекательным помещением. Оставляя поместья, не приносившие огромных заработков, они слетались в Лондон в вере заполучить доходную обязанность, выгодное предназначение на военную или дипломатическую службу, милости в облике титулов, пенсий и даров. Но это удавалось, быть может, десятой доли желающих, другие же пристраивались в хвост за победителями, рассчитывая уже на щедроты из рук крайних. Этот узкий мир был пронизан взаимными связями: горизонтальными — меж родственниками, какие поддерживали друг друга на пути к успеху, и вертикальными — меж высокопоставленными патронами, победителями и их покупателями — рыцарями, джентльменами, юными провинциалами, мечтавшими заполучить при них обязанность. И те и остальные связи неизбежно порождали фракции и острую борьбу за воздействие на монарха, за посты в муниципальном управлении и, что важно, в управлении самим двором, ибо этот непростой мир имел свою разветвленную административную систему. Постоянное конкуренция равномерно вывело новейший био тип — " человека придворного " со всеми его плюсами и недочетами. К числу несомненных плюсов елизаветинских придворных относились довольно высочайшие стандарты их образования и обучения, сложившиеся к середине xvi века. Если посреди министров ее отца еще были люди, не способные составить личное имя, то при Елизавете придворный был немыслим без образования, приобретенного в институте или в юридической школе, что гарантировало его знакомство с древней и современной литературой, языками, историей и философией. Помимо этого следовало владеть таковыми совершенствами, как знание играться на музыкальных приборах, изящно плясать, галантно бегать за дамами, соединять вирши и быть интересным собеседником. В количество издержек вступали неискренность, угодничество, льстивость и остальные такие свойства, обеспечивавшие успех и карьеру. Вотан из современников произнес когда-то о придворном: " Он никогда не произносит, что задумывается, и не задумывается, как произносит, и во всех принципиальных вопросах его слова и их значение чрезвычайно изредка совпадают ". Когда некоего юного человека елизаветинской поры спросили, отчего он не при дворе, он ответил с презрением: " Быть придворным? Я не владею ничто всеобщего с данными пресмыкающимися! " Не все придворные, непременно, были рептилиями, посреди них попадались и очень независимые особи, наделенные завидной витальностью, разумом и осмотрительностью, такие как Лейстер, Рэли или юный граф Эссекс. Им было предназначено делаться фаворитами в всех обстоятельствах, и не случаем Елизавета различала их. К чести царицы, нужно увидеть, что при ее дворе приподнято поднимались и воспользовались ее милостями лишь те, кто владел настоящими плюсами, что бы о них ни разговаривали их конкуренты. Монарх занимал в этом пожизненно враждующем мире неповторимую позицию распределителя благ и милостей. Он держал в собственных руках рог изобилия и благодаря одному этому уже мог полагать на нескончаемые изъявления любви и преданности от собственных придворных. Елизавета как царствующая царица смогла даже увеличить эту позицию, ибо она была дама, не лишь " леди-суверен ", но и Прекрасная Дама, дева, нескончаемый знак чистоты, что дозволяло облечь почтение ей в совсем другие, наиболее эстетизированные и положительные формы. Уникальность ее двора состояла в том, что там были воскрешены во всем блеске куртуазные обычаи средневекового рыцарского культа, какие успешно уживались с ее очень современными способами политического управления. Все с увлечением окунулись в галантную забаву рыцарского служения государыне, достигшую апогея, когда царица присутствовала в зените славы и достаточно преклонных годах. Игра эта развивалась по своим законам, и чем ветше становилась Елизавета, тем наиболее горячие слова для выражения собственной любви находили ее рыцари, чем более морщин возникало на ее лице, тем белее оно становилось в сонетах, прославлявших ее. Обе стороны находили наслаждение в данной неповторимой забаве. Елизавета жаждала повального поклонения и никогда не уставала выслушивать комплименты собственным очам( " они как звезды "), алебастровой шкуре, точеным рукам( " ах, они какбудто из слоновой останки "), собственным грации, уму и неисчислимым талантам. Многие из ее почитателей искренне увлекались значением воздыхателей, им нравилось быть влюбленными в царицу, строчить тяжелые сонеты и опасные амурные послания. Она же, поощряя всех, различала посреди них немногих, но практически никогда 1-го. Очень рано Елизавета пришла к убеждению, что придворные куртуазные забавы — та же политика, где разрешено побуждать и свергать врагов, добиваясь, чтоб они служили ей с еще огромным усердием и самоотречением. Впрочем, сталкиваться они были готовы и сами, ей оставалось только впору успокоить собственных почитателей, возвысить обиженного, унизить возвысившегося, чтоб ни один не лишался веры. Так средством против очень напористого Лейстера, стремившегося монополизировать ее интерес, стал в середине 60-х годов Томас Хинедж — один из джентльменов, охранявших собственные покои царицы, выдвинувшийся потом в казначеи и вице-гофмейстеры. В пику Лейстеру Елизавета беспрепятственно выказывала свои симпатии к нему. Впрочем, их флирт был полностью невинен: в различие от сэра Роберта Хинедж был счастливо женат и не питал принципиальных планов в отношении царицы. Ему получилось даже сберечь дружбу с графом — еще одно подтверждение, что тот не веровал в достоверность смены эмоций Елизаветы и видел в ее заигрываниях с Хинеджем попытку определить его, Лейстера, на пространство. Как лишь их дела с королевой наладились, конкурент был обязан оставить Виндзор. Сэр Томас не оставил заметного отпечатка в анналах придворной жизни, несчитая разве что так именуемого медальона Хинеджа, подаренного ему королевой. На крышке медальона красовалась красная тюдоровская роза, а внутри находился обрамленный золотом, рубинами и бриллиантами портрет царицы — реальный шедевр кисти Хиллиарда. Приблизительно в то же время взор царицы свалился на юного прекрасного юриста Кристофера Хэттона, который потрясающе плясал во время торжественного театрального представления в компании юристов Грейз-Инн. Вскоре милый юный человек одолжил странное для правоведа пространство в числе джентльменов-пенсионеров собственной охраны царицы. Однако в этом возвышении не было ничто, отдающего скандалом( сам Лейстер деятельно благодетельствовал Хэттону в первые годы его карьеры при дворе). Многие из веселившихся и танцевавших в тот пир получили отличные должности, а потом поднялись к высотам власти: Ф. Онслоу стал спикером палаты общин, Р. Мэнвуд — основным бароном казначейства, сам Хэттон в 1572 году был проведен в капитаны джентльменов-пенсионеров, а потом стал членом Тайного совета. И ежели сэр Кристофер, как про него разговаривали, " протанцевал " путь к царскому фавору, то он был должен этим не красивым ногам, а голове, так как избрал благородное пространство для плясок — Грейз-Инн, веками поставлявший лучшие юридические умы Англии. Хэттон был самым преданным из почитателей царицы, писавшим ей ласковые письма, полные вздохов и томления. Он единый остался нескончаемым холостяком и не причинил Елизавете той боли, которую она неизбежно чувствовала, когда ее фавориты втайне женились, свирепо демонстрируя стареющей даме, что галантное почтение ей — не наиболее чем прелестная забава. Сэр Кристофер не требовал ни ее руки, ни короны, ему было довольно ее " любви ", платонической, согревающей, как солнечные лучи. За свою тактичность он получал от нее наиболее ласковые прозвища: Прекрасная Погода, Овечка, Барашек. Когда у Хэттона разболелась печень, Елизавета, постоянно внимательная к товарищам, готовая посещать их и напротяжениинесколькихчасов сидеть у кровати мучеников, настояла на его отъезде на воды в Нидерланды. Оттуда он писал ей горячие и печальные письма, не в мощах выдерживать разлуку: " Я смою ошибки в данных письмах слезами из-под век и так запечатаю их. Если бы Господь позволил мне очутиться подле Вас желая бы на час… Не оставляйте меня, моя самая драгоценная, приятная госпожа. Страсть обуревает меня. Я не могу наиболее строчить. Любите меня, ибо я обожаю Вас ". Хэттон совсем остался ее верным ином и разумным советником в различие от почтивсех юных красавцев, не владевших его разумом и тактом. Одним из них был ирландец граф Ормонд по прозвищу Черный Том. Ровесник Лейстера, он доставил крайнему много противных минут, так как совсем поглотил интерес царицы, на время появившись в Лондоне. Белый Медведь бесился и ревновал, покуда ирландец не возвратился на отчизну к собственному обычному делу — борьбе с злобными кланами Десмондов и О’Нейлов. В 1571 году еще один красивый танцор сразил быстро фантазия царицы. Впрочем, он был настолько же красивым поэтом, придворным и турнирным воином. Именно во время рыцарского турнира она направила интерес на стройного юношу с карими очами — ученика лорда Берли и в быстром времени супруга его дочери — Эдуарда, глава Оксфорда. В различие от Лейстера он был истинным аристократом, а не креатурой Елизаветы, а она постоянно оценивала голубую кровь. Заметив ее размещение к юноше, враги Лейстера решили, что отыскали ему благородного конкурента; венец подошла бы к добропорядочному профилю глава Оксфорда. Это, но, не вступало ни в планы Елизаветы, ни в его личные. Молодой человек владел неуступчивым нравом и получил от нее прозвание Кабан, контрастировавшее с его внешностью, но отражавшее его натуру. В 1578 году, когда в Англии с размахом воспринимали французское полпредство, ходатайствовавшее о браке с Алансоном, во время приема Елизавета попросила Оксфорда станцевать перед гостями. Он наотрез отказался, выразив веру, что " ее величество не принудит его веселить французов ", и, неглядя на повторную просьбу, остался непреклонен. Вообще пляски имели над Елизаветой какую-то волшебную администрация, и почтивсе ее фанаты это знали. Лейстер жаждал постоянно и во всех отношениях сохраниться ее единым партнером. Сильному и атлетически сложенному, ему отлично удавалась вольта — бурная танец, в которой мужчина, кружа женщину, приподнято поднимает, практически подбрасывает ее. Среди некотороеколичество доверчивых и неказистых творений елизаветинских художников средней руки есть головка, изображающая, как считают, Елизавету, танцующую с графом Лейстером. Богато одетая рыжеволосая леди в ярком платьице и фривольных красных чулках вправду схожа на царицу. Кто бы ни был ее компаньон, он лучше получился художнику и смотрится еще оживленнее, придавая всей сцене чувство буйного и веселого движения. В различие от Лейстера Хэттону были поближе грациозные и плавные пляски. Однажды, когда царица очевидно наслаждалась его художеством, граф решил побить воспоминание и посулил собственной госпоже, что представит ей необычного профессионалы — учителя плясок, чьи стильные позы и опытные шаги затмят в ее очах Хэттона. Елизавета не отдала в обиду собственного фаворита, ответив: " Фи, я не хочу созидать вашего человека, таккак это только только его дело ". Если в 70-х годах, неглядя на все смены в ее настроениях, расположением Елизаветы вбольшейстепени воспользовался Лейстер, который вынужденно, но терпеливо разделял его с Хэттоном и, негодуя, с Алансоном, то 80-е прошли под знаком новейшего увлечения царицы. Это был реальный враг, благородный Лейстера. Звали его Уолтер Рэли. Этот умопомрачительный человек стал для Елизаветы настоящим даром судьбы, скрасив нервные дни ее неизбежного старения светом утонченного и неповторимого ухаживания. Он, как и Дрейк, был девонширцем, провел молодость у моря и совсем заболел им. Утвердившись при дворе, он так и не перевоплотился в придворную рептилию, жителя микромира замка; большущий, безграничный мир, неоткрытые земли и неизведанные пути властно манили его. Рэли возник в столице как " человек ниоткуда " — низкого происхождения, без авторитетных попечителей, но чрезвычайно быстро царица увидела его. Ее интерес могло притянуть то, что он был родственником ее любимой наставницы Кэт Эшли. Однако, сообразно преданию, Рэли сразил Елизавету красивым жестом: когда она следовала по улице и остановилась в неуверенности перед нечистой лужей, он одномоментно свалил с плеч новейший плащ, на который истратил половину имевшихся у него средств, и кинул под лапти государыне. Возможно, это только только сказка, но она очень прекрасна, чтоб отказываться от нее. И сам жест, и смелость, с которой он был изготовлен, так схожи на подлинного Рэли! Молодой придворный начинал как один из собственных сторожей царицы, позже став их капитаном. Узнавая его лучше, Елизавета с изумлением обнаруживала в нем все новейшие и новейшие плюсы. Сэр Уолтер непостижимым образом соединял в себе несопоставимые противоположности. В необычно утонченном голубоглазом красавце, каким он стает на миниатюрном портрете работы Николаса Хиллиарда, в кружевном воротнике и маленькой " итальянской " шапочке, делающей его схожим на Ромео, тяжело отгадать могучего и инициативного капитана. Интеллект же морского волка, насмешка и философская бездна суждений скоро сделали его незаменимым собеседником для Елизаветы. К счастью для Рэли, у нее было довольно времени Разговаривать с ним, покуда Медведь и Лягушонок преследовали Фортуну в Нидерландах. Хэттону же оставалось только охать, видя, как начинающий преобразуется для царицы в реального оракула. Рэли был баловнем муз, в индивидуальности к нему благоволили Эрато и Клио. Его красивые сонеты вошли в сокровищницу британской поэзии вровень со стихами Сидни, Спенсера и Шекспира. Но, упражняясь в сочинении пасторалей, он был скептиком, иногда — желчным сатириком, иногда — рефлексирующим пессимистом. Помимо стихов Рэли оставил миру философские письма, эссе и незавершенную " Всемирную историю ". Его глубочайший ум тревожили ребус души и непостижимость Творца, но, подвергнув их разбору, он разуверился и в том, и в ином. Вокруг него слился кружок таковых же, как он, вольнодумцев, посреди которых был блестящий Кристофер Марло и загадочный врач Ди — философ, доктор, алхимик и астролог. За глаза их в страхе именовали колдунами и атеистами. Рэли был так ярок, необычен и не подобен на остальных, что не мог не овладевать интересом собственной коронованной госпожи. Он скоро вступил в куртуазную забаву поклонения Елизавете, но в различие от почтивсех наименее профессиональных соучастников не остался обычным получателем ее милостей, даров и должностей, а перевоплотился в функционального создателя мифа о королеве — Прекрасной Даме, посвятив этому свои дарования, фантазию и привкус. Никто доэтого не мог польстить ей с таковым изяществом, воспев " эти очи, что приковывают любое сердечко,/ Эти руки, что притягивают зеницы всех очей… ". Он уподоблял Елизавету то желанному сберегаю, у которого потерпели катастрофа почтивсе судари, отвергнутые ею, но он, влюбленный, жаждет к гибельному порту с жаждой сладкой погибели от любви, то священной охотнице Диане: " Время не властно над ней: она правит его колесницей./ Ее сила больше бренного решетка,/ Ее плюсы принуждают звезды опуститься ниже… " В хороводе почитателей Елизаветы Рэли выбрал для себя роль молчаливого воздыхателя, таящего свою влюбленность и не помышляющего об ответном расположении, но тем не наименее время от времени " проговаривающегося " о собственной влечения в сонетах, адресованных " императрице его сердца ". Его сдержанность, маскирующая настоящую влечение, убеждал он, " проистекает не вследствии недочета любви, а вследствии излишка поклонения ". Верная привычке делить собственным недалёким прозвища, Елизавета окрестила Рэли Океаном, Океанским Пастухом. Он же немедленно возвел ее в богини океана, назвав Цинтией — богиней луны, повелевающей приливами и отливами. Изъявление любви Океана к Цинтии одолжило у Рэли 138 песен длиннейшей поэмы с одноименным заглавием. То был его презент королеве, в которой пиит видел воплощение всех римских богинь сразу — Цинтии, Фебы, Флоры, Дианы и Авроры. С точки зрения серьезного вкуса это было слегка очень. Но женское тщеславие принуждало Елизавету выбрать пышные комплименты безупречности манеры. Неудивительно, что Рэли сделал быстрый взлет при дворе. Уже спустя два года после его появления в Лондоне его положение возросло в некотороеколичество раз. Путешественник из Померании Л. фон Ведель, присутствовавший на обеде и балу в Гринвиче, увидел некую фамильярность, с которой Елизавета обращалась к собственному новому фавориту, и не преминул дать дворцовые сплетни: " Она обратилась к капитану по имени Рэли, указав пальцем на пятнышко у него на лице, и уже собиралась вытереть его своим платком, но он вытер его сам доэтого такого. Говорят, что сейчас она обожает этого аристократа более всех, можетбыть, это истина, так как два года обратно он чуть мог кормить 1-го слугу, сейчас же благодаря ее щедрости он может удерживать 5 сотен ". Золотой дождик, пролившийся на Рэли, позволил ему одеваться шикарно, как никому; разговаривали, что одни его туфли, усыпанные бриллиантами, стоили 6 тыщ фунтов стерлингов( обычный годичный заработок рыцаря в ту пору сочинял возле 500 фунтов стерлингов). В эти годы хозяйка Елизавета и за нею целый двор воспылали неуемной страстью к драгоценным и экстравагантным костюмам, на какие уходили цельные состояния. Гардероб Елизаветы насчитывал тыщи платьев, расшитых жемчугами, рубинами и бриллиантами. И ежели Елизавета была новейшей Клеопатрой, как ее именовали иезуиты, Антонием, юным и красивым, был непременно Рэли. А что же стареющий Цезарь? Лейстер, очевидно, ненавидел сэра Уолтера, похитившего у него на время титул " первейшего царского наслаждения ", которым награждала победителей слава. Рэли выплачивал ему тем же и после погибели глава написал на него ядовитую сатиру-эпитафию: Здесь погребен воитель, Что меч не обнажал; Здесь погребен придворный, Что слова не держал; Здесь погребен граф Лейстер В правленье был он плох, Его опасались люди И недолюбливал Бог [9]. Но с уходом Лейстера Рэли наследовал ему и как самому ненавидимому человеку в царстве. Зависть оставалась слепой к его плюсам, но чувствительной к новеньким и новеньким милостям царицы: она даровала ему прибыльную обязанность попечителя оловянных рудников в Девоне и Корнуолле, сделала лордом-лейтенантом Корнуолла и вице-адмиралом флота, подарила прекрасное поместье — манор Шерборн, и позволила воспользоваться красивым замком Дарэм-хаус в Лондоне — ее своей резиденцией в былые годы. Слава Рэли как дуэлянта заставляла почтивсех недоброжелателей прикусывать языки, но он знал, что нелюбим, и был готов отдать серьезную отповедь любому: " Я отвечу словами тем, кто хулит меня в лицо, а мой хвост довольно силен, чтоб совладать с теми, кто злословит у меня за спиной ". Молодой придворный и профессиональный пиит, крестник царицы Дж. Харрингтон написал на Рэли сатиру, где вывел его Паулусом, горделивым и тщеславным со глобально услужливым и пресмыкающимся перед государыней. " Он именует себя ее вассалом, ее творением, но, именуя себя ее рабом, он преобразуется в нашего государя. Он приобретает все, что захотит, автономно, благодаря тому, что поет одну и ту же старую песенку — ре, ми, фа, суть ". Молодой человек был не совершенно прав: песенка Рэли совсем не была таковой однообразной. Непредсказуемый и переменчивый, как океан, он непрерывно восхищал царицу новыми идеями и необыкновенным, льстившим ей ухаживанием. Разве кто-либо иной из ее почитателей даровал ей снова раскрытые земли и именовал ее именованием дальние колонии. Это благодаря ему, Уолтеру Рэли, и его брату, Хэмфри Гилберту, картографы вписали ее имя — Виргиния — в карты решетка. Кто еще мог привезти ко двору экзотических индейцев и веселить царицу и придворных рассказами о путешествиях в джунглях посреди дикарей? С кем еще Елизавета могла ощутить себя любопытной девочкой и рискнуть затянуться американским табаком? Рэли принудил ее изготовить это, появившись при дворе, попыхивая трубкой и пуская кольца дыма. Закурив, к кошмару фрейлин, лепетавших, что неведомое зелье может уничтожить ее, она предложила чувствовать табака и им. Через некотороеколичество лет уже целый британский двор старательно дымил трубками, поражая иноземцев. И все же, неглядя на явное главенство Рэли при дворе в 80-е годы, каким заблуждением было бы полагать, что царица позволит ему начинать монополистом ее щедрот. Она никогда не изменяла себе( недостаточно кто до таковой ступени мог подходить ее девизу " Всегда та же ") и не давала угаснуть надеждам остальных победителей — старых и новейших, чтоб сотворить противовес Рэли, точнее, цельную систему противовесов. Ложь нисколько ее не смущала. В 1585 году, когда двор путешествовал по стране и остановился на время в Крондоне у архиепископа Кентерберийского, Кристофер Хэттон ощутил себя уязвленным вследствии такого, что Рэли отвели покои, на какие претендовал он сам. Хэттон выразил обиду неговорянислова и печально: послал королеве " узел преданной любви " — необычное символическое хитросплетение из золотых и серебряных шнуров. Королева поспешила удостоверить его чрез посыльного: " Она быстрее согласилась бы увидеть его( Рэли) повешенным, чем сравнявшимся с Хэттоном ". Можно побиться об заклад, что Рэли она разговаривала то же наиболее. Лейстера также невозможно было скидывать со счетов, и, покуда он был жив, они с Рэли старательно поддерживали иллюзия неплохих отношений, нередко совместно объединяясь против всеобщего политического врага — лорда Берли. Старый сэр Уильям всееще был правой рукою царицы во всем, что касалось муниципальных дел, и таккак фавориты знали, что их царица не принадлежит к числу дам, чье интерес разрешено продолжительно сдерживать одними сонетами и лестью, им доводилось непрерывно обосновывать свою компетентность в политике и муниципальном управлении: они заседали в Совете, воевали за нее на суше и на море, и малость конкурента за спиной порождала диковинное усердие. Фавориты-противники были надежно скованы одной цепью. Когда Лейстер отправился руководить британской армией в Нидерланды, он не захотел бросать Рэли за спиной, тот, в свою очередность, жаждал за графом, ревнуя к его грядущей военной известности. Но царица не отпустила сэра Уолтера от себя: она не могла потерять сходу 2-ух фаворитов. Казалось, для Рэли настал миг пиршества, когда разгорелся дебош вследствии принятия Лейстером титула верховного правителя Нидерландов. Однако ярость Елизаветы быстро успокоился, и Рэли не без внутреннего раскаяния поспешил удостоверить Лейстера, что постоянно был его верным ином и защитником перед королевой. Он писал: " Королева чрезвычайно отлично размещена к Вам и, известность Богу, утихла, и Вы опять ее “милый Робин” ". Гнев Елизаветы на Лейстера в 1585 году не в заключительную очередность был вызван поведением его супруги, Летиции Ноллис, которая вознамерилась присоединиться к супругу и тронуться в Нидерланды в сопровождении шикарного поезда карет, с таковым штатом дворни и придворных дам, как какбудто она уже стала губернаторшей Нидерландов. Елизавете немедленно донесли, что ее кортеж смотрится чуть ли не роскошнее царского. Результат было несложно предвидеть: Летиция Ноллис никогда не увидела голландского берега. С возрастом царица все нетерпимее относилась к посторонним бракам, выражая все симптомы зависти старенькой девы. Фрейлины трепетали при одной лишь идеи, что им нужно определить Елизавету в популярность о собственных планах вступить в брак с кем-то из придворных: в протест они рисковали услышать массу колкостей и даже заполучить затрещину. Но когда браки содержались тайком, это угрожало подлинной бурей, опалой и тюрьмой. Зная об этом и о том, как секретная свадьба испортила Лейстеру, Рэли тем не наименее не удержался от возобновления его ошибки. Его интерес привлекла одна из придворных дам, Елизавета Тюдор Трогмортон, и Рэли прославил ее в сонетах как Сирену, " чьи руки как какбудто выбелены Природой в молоке, а хозяйка она создана из снега и шелка ". Возможно, ревнивая Елизавета увидела его размещение к юный даме, так как меж ней и победителем произошла сцена. Однако Рэли получилось уверить стареющую Цинтию, что лишь ее обаяние всееще властно над ним. Незадолго до этого, чтоб принести королеве наслаждение, он привел ко двору поэта Эдмунда Спенсера, уже популярного своими пасторалями. Тот начал работу над большущий поэмой " Королева фей ", прославлявшей Елизавету в виде Бельфебы, макетом же ее преданного воздыхателя Тимиаса послужил сэр Уолтер. У Спенсера имеется знак на их раздор вследствии досадного недоразумения. Некую молодую женщину Аморет( Елизавета Тюдор Трогмортон?) похитило Вожделение. Тимиас и Бельфеба кинулись в погоню. Вожделение, сражаясь с Тимиасом, заслонялось телом Аморет, и герой случаем ранил ее клинком. Пока неприятель спасался от преследования Бельфебы, Тимиас приводил в ощущения раненую Аморет. Возвратившаяся Бельфеба, застав эту нежную сцену, обвинила его в неверности и удалилась, оставив Тимиаса стенать и скитаться по лесам в отчаянии. Недоразумение скоро забылось, но действительному Тимиасу( Рэли) не получилось навечно усыпить недоверия августейшей Бельфебы. Елизавета Тюдор Трогмортон ожидала от него малыша, ив 1591 году они тайком поженились. Новость скоро дошла до ушей царицы, и чрезвычайно быстро разлученные супруги оказались под семейным арестом. Рэли сидел взаперти в Дарэм-хаусе под наблюдением собственного кузена Кэрью и не имел доступа ни ко двору, ни к королеве. Его статус и материальноеблагополучие, в базе которых лежали щедроты Елизаветы, оказались под опасностью. Сэр Уолтер немедленно начал бомбардировать письмами всех, кто мог посодействовать ему возвратить ее размещение. Какой бы формальной забавой ни был их " роман ", характер и гордыня не позволяли Рэли смириться с опалой. Стоило Солнцу только слегка отвернуться, и сэр Уолтер уже ощущал себя углубленно несчастным, как реальный влюбленный. Летом 1592 года в Дарэм-хаусе разыгралась прелюбопытнейшая сцена: сидя у окна, выходящего на Темзу, Рэли увидел царские баржи и лодки с придворными, проплывавшие мимо. В былые эпохи и он находился бы подле царицы на одной из них, наслаждаясь музыкой и светской разговором. По свидетельству свидетеля, Артура Горджеса, он внезапно разразился проклятиями в адрес собственных противников, какие умышленно подстроили так, чтоб несчастный узник увидел процессию и страдал от бессилия, как Тантал от жажды. " Как человек, оккупированный страстью, он поклялся сэру Джорджу Кэрью, что переоденется и раздобудет лодку, чтоб облегчить свои мучения желая бы лишь одним взором на царицу, в неприятном случае, — говорил он, — его сердечко разобьется ". Его блюститель совсем не желал проблем и отказался выпустить его под правдивое словечко. Рэли разъярился и начал обижать Кэрью. От беседы на завышенных тонах кузены перешли к занятию и обнажили шпаги. Лишь вмешательство Горджеса, бросившегося их разбирать и поранившего пальцы о клинки, предотвратило суровое избиение, но не примирило их. Заканчивая собственный доклад, Горджес заключал: " Боюсь, сэр Уолтер Рэли быстро превратится в Неистового Роланда, ежели ясная Анжелика станет с ним жестока и впредь ". Анжелика меж тем была неумолима. По ее указу Рэли перевели из-под семейного ареста в Тауэр. В заточении он слагал вирши: Пусть плоть в стенках заточена, Не чует ран, ей нанесенных злобном, Зато воротила, свободы лишена, Прикована к пленявшему в былом, Лишь бледный лик унынья виден ей. Был доэтого этот каземат Любого обиталища милей, Но время и превратности сулят Иного охрана мне и стол другой. Свет красоты и огнь любви меня Живили, но сокрытому стеной Ни еды нет, ни света, ни огня. Отчаянье замкнуло мне врата. Стенам кричу — в них погибель и пустота [10]. Из Тауэра Рэли написал проникновенное письмо Роберту Сесилу, сыну лорда Берли, рассчитывая, что тот покажет его Елизавете и она смягчится( царица в это время собиралась бросить Лондон и вылететь в летнее странствие по стране): " Мое сердечко не случалось разбито до такого дня, когда я узнал, что царица уезжает так далековато, и я, который следовал за нею в движение почтивсех лет с таковой любовью и желанием во почтивсех путешествиях, сейчас оставлен совершенно один в неясной темнице. Когда она была вблизи и я мог желая бы чуять о ней раз в два или три дня, мои уныния не были так тяжки. Но сейчас мое сердечко брошено в бездну несчастья. Я лишен способности созидать ее, гарцующую верхом, как Александр, охотящуюся, как Диана, ступающую, как Афродита — и простой ветерок колышет ее красивые волосы у чистых, как у нимфы, щек, — времяотвремени сидящую в тени, как богиня, времяотвремени поющую, как Орфей. Воззрите на грусть этого решетка! Вотан неправильный шаг — и я лишен только этого ". Королеву не разжалобили комплименты — она знала им стоимость. Хотя иногда Елизавета обольщалась на счет настоящих эмоций собственных победителей и приступы старческой ревности выставляли ее в нелепом свете, она умела и невообразимо наказать тех, кто врал ее доверие, но всееще рассчитывал на ее кошелек; она просто делала их ничтожными, лишив самой малости — собственного интереса. Королева выпустила Рэли из Тауэра по экстраординарной фактору: английские корабли, посреди которых были и принадлежавшие ему, завладели в море богатую добычу — португальскую карраку, груженную пряностями, золотом, черным деревом, драгоценными камнями и шелками. И Рэли, и царица были пайщиками в данной экспедиции. Услыхав о колоссальном " призе ", сэр Уолтер немедленно подсчитал, что порция царицы близится к 20 тысячам фунтов стерлингов. Он внеспредложение за счет личного пая увеличить ее заработок до ста тыщ, чтоб обосновать таковым образом свою верность ее величеству. Его немедленно выпустили, и Рэли отправился в Дартмут собственно следить за разделом добычи. Обещанных ста тыщ не вышло, но Елизавету удовлетворили и приобретенные восемьдесят. Встретив Рэли, моряки отрадно приветствовали собственного капитана, и, желая он грустно отвечал им, что отпущен только быстро, " все еще несчастный пленный царицы Англии " ощущал, что дела идут на поправку. Тауэр ему более вправду не угрожал( по последней мерке в царствование Елизаветы; он опять попадет туда при Якове i и тогда уже лишится головы). Елизавета получила неплохой заработок, сэр Уолтер — урок, который ему недешево обошелся. Но он возвратился ко двору, и жизнь возвратилась в обычное русло. Элиза и ее рыцари Квинтэссенцией романтического культа царицы стали рыцарские турниры в ее честь, по традиции проводившиеся 17 ноября — в день восшествия Елизаветы на трон. История присваивает идею их организации замечательному рыцарю Генри Ли — убежденному протестанту, который в начале ее царствования дал клятва любой год в этот блаженный для Англии день кидать перчатку и ожидать на ристалище хотькакого конкурента, чтоб сразиться во славу царицы Елизаветы. Он был качественный воин и красивый турнирный борец, и государыня с наслаждением пожаловала его званием собственного официального адвоката на всех турнирах. Рыцарь и пиит Филипп Сидни, неодинраз сражавшийся с Ли, вывел его в собственной поэме " Аркадия " под именованием Лэлия — " совершенного и непревзойденного в этом художестве ". На протяжении 2-ух десятковлет турниры оставались обыденным придворным развлечением, но потом самый-самый дух их, расположение и содержание совсем преобразились. Умелая пропаганда спаяла воедино эстетствующий придворный романтизм, неумирающий аристократический спорт и религиозную идею и сотворила из данной амальгамы необычный государственный праздник, превратившийся в народную традицию, просуществовавшую до xviii века. День 17 ноября стал днем триумфа всех патриотов-протестантов и их жарко любимой Элизы. Поэты именовали его " день рождения нашего счастья,/ Время цветения, весна мирной Англии ". И не гроза, что за окном была осень. Со порой королеве пришла в голову блестящая мысль приурочивать к этому дню родное возвращение в Лондон из пригородной резиденции. Елизавета и ее окружение ожидали сигнала о том, что все приготовления к празднику окончены, и празднично въезжали в столицу, заново переживая и воскрешая в памяти подданных первое триумфальное введение царицы в Лондон. Турниру в этот день отводилась роль главного общественного вида. На него допускались не лишь придворные созерцатели, но и широкая толпа, с наслаждением платившая некотороеколичество пенсов за стоячие места. Пестрая масса зевак, состоявшая из мещан всех мастей, молодежи, дам и молоденьких женщин, желавших полюбоваться на благородную потеху джентльменов, уже с утра стекалась к ристалищу у замка Уайтхолл — туда, где и доныне находятся казармы собственной царской гвардии. Сама Елизавета со своими придворными дамами размещалась на особой галерее замка, вознесенная нужно всеми. В 1600 году редкой чести следить турнир с царской галереи были удостоены послы Московии, какие были этим очень польщены: другие иностранные дипломаты занимали места в массе посреди иной публики. Судьи, какие водили счет ударам и очкам, восседали на особенном балконе. Под ним находилась хозяйка платформа с барьером, разделявшим поле надвое. Бои велись лишь на копьях, которыми нужно было сразить врага поверх барьера. Генри Ли единожды именовал эти состязания " олимпиадой в честь царицы ", уподобив их величавым забавам героев и атлетов древности. Цвет британского дворянства и аристократии уважал за честь блеснуть перед королевой и иными знатоками собственным художеством — графы Лейстер, Сассекс, Оксфорд, Эссекс, Кумберленд были завсегдатаями поединков. Однако короткой схватки и скоро поломанных копий им было недостаточно для самовыражения и изъявления любви к их " коронованной богине ". Со порой праздничные выезды соучастников на площадку становились все наиболее театрализованными и представляли собой трудные аллегорические живые картины. Парад — реальный карнавал, предшествовавший схваткам, — заполучил главную роль. Это было незабываемое и колоритное представление: любой соучастник выезжал на поле боя, облаченный в символические одежды или доспехи; кто верхом, кто на триумфальной колеснице, кто на самодвижущихся повозках. Фантазии не было предела. Какой восхищение, обязано быть, вызывало у публики возникновение повозки, запряженной слонами( их, истина, изображали мастерски замаскированные лошади), реальными медведями, львами или даже верблюдами. За колесницами следовали оруженосцы, пажи, окружение, одетые в цвета владельца или ряженные дикарями, " косматыми ирландцами ", сказочными и знаменитыми персонажами. Иногда в представлении участвовали проф артисты и музыканты. Остановившись под балконом царицы, рыцарь обращался к ней с речью, объяснявшей значение его костюма и явления, а потом слагал к ее ногам собственный дар — щит со умышленно составленной для этого варианта символом и девизом. Сценарии и речи, в индивидуальности имевшие программный значение, кропотливо сочиняли или сами соучастники, ежели им хватало таланта, или их эксперты секретари; в особенно серьезных вариантах латинские тексты заказывали спецам из Оксфорда. Графу Эссексу, кпримеру, помогал со " сценарными находками " сам Фрэнсис Бэкон — в то время только только его секретарь, а позже в оформлении турниров воспринимали роль известный драматург Бен Джонсон и не наименее известный конструктор Иниго Джонс. Сценография праздников непрерывно усложнялась, требуя слишкомбольших конструкций и сотен соучастников, но представление, которое выходило в результате, было верховным и живым синтезом всех " благородных искусств ", узнаваемых елизаветинцам, — поэзии, музыки, философии, летописи, живописи, архитектуры и спорта. Не раз посреди многоцветья знаков, эмблем, прекрасных, украшенных чернью и милый чеканкой, доспехов созерцателям казалось, что они перенеслись в сказочную державу короля Артура и рыцарей Круглого стола. Но у новейшего Камелота была своя владычица — Королева Фей, Елизавета. К ней устремлялись все идеи, речи, взгляды. На турнире 1590 года, кпримеру, один из соучастников, лорд Ф. Стрэндж, возник в сопровождении сорока сквайров в белоснежных одеждах, на повозке, представлявшей собой корабль, на носу которого сидел выдрессированный орел, склонившийся перед королевой. Белый — краска чистоты и девственности, один из символических цветов Елизаветы, выбрал и лорд Комптон, появившийся на турнир Белым Рыцарем: все — от его плюмажа до коня и копья поражало белизной. Двое остальных соучастников дали отличие золотому: Чарльз Блаунт возник в облике Солнца, а Роберт Ноллис — украшенным золотыми отраслями. Роберт Фитцуотер, против, на турнире 1595 года стал с необычным плюмажем цвета воронова крыла и в изысканных темных доспехах. Это было в тот год, когда граф Кумберленд поразил всех, выехав верхом на " драконе ". Но темный краска — знак справедливости и возвышенной уныния — иногда катастрофической нотой вторгался в аристократический праздник. В 1586 году сэр Генри Ли, основной координатор всех турниров, провел по полю темного коня без всадника, отдавая дань памяти погибшему в Нидерландах рыцарю — стихотворцу Филиппу Сидни. Спустя 4 года граф Эссекс выехал в сопровождении подлинной траурной процессии, вызывая реминисценции со гибелью Сидни — собственного друга, на вдове которого он дал присягу жениться. Несмотря на великодушие предоставленного обета, скрепленного кровью, Елизавета негодовала вследствии этого брака, и граф отыскал проникновенную форму, в которой напомнил всем о погибели благороднейшего из британских рыцарей, от которого он принял эстафету, о собственном обязательстве и о собственном отчаянии вследствии немилости царицы. Она не могла не извинить его. В большинстве же случаев белоснежный и красноватый цвета царили над всеми остальными. Красная садовая роза и белоснежный дикий шиповник были знаками династии Тюдоров; объединенные совместно, они сочиняли так именуемую тюдоровскую розу. Елизавета вособенности обожала их и превратила в углубленно собственные знаки: незамысловатый шиповник олицетворял ее девственную чистоту, а горделивая роза — главенство над остальными; она была первой посреди земных дам и государей, как роза — первая посреди цветов. Этот мотив непрерывно обыгрывался на турнирах. В 1584 году один из воинов возник в виде Слепого Рыцаря. Он прочитал сонет, открывавший природу его недуга: рыцарь был ослеплен прекраснейшим цветком, который цветет сразу белоснежным и красным цветом. Турнир 17 ноября 1590 года стал одним из самых волнующих и превосходных: сэр Генри Ли — неодолимый, но постаревший адвокат царицы — передавал свои возможности графу Кумберленду. Прощание с ним вылилось в реальный победа преданного подданного и его госпожи, олицетворявшей в его очах чистоту и правое дело, что для протестанта было неотделимо одно от иного. По этому случаю на площадке перед балконом царицы был возведен " церковь римской богини Весты ". Волшебное здание из стекла, хрусталя и белой тафты, поднятое на колоннах, блистало внутри. Три " весталки " окружали покрытый милый парчой жертвенник с подарками богине, какие Елизавета — Веста приняла в конце. Перед входом в церковь стояла колонна, украшенная короной и увитая белоснежным шиповником, к основанию которой старый Генри Ли сложил свои известные доспехи. Он сказал прощальную стиль, прославлявшую его августейшую госпожу — " победительницу непобедимого неприятеля, владычицу морей и заморских колоний, живую богиню, которую на небесах ожидал корона ". Даже сдав пост, этот еще прочный воин уходил на ристалище в честь собственной Элизы в 1597 году в виде Неутомимого Рыцаря, но отныне официальным защитником царицы был граф Кумберленд, на немало лет ставший " Рыцарем из замка Пендрагон " пор знаменитого короля Артура. В этом виде он и позировал Николасу Хиллиарду. На портрете Кумберленд изображен облаченным в темные доспехи, увенчанные золотыми звездами, и средневековое одеяние поверх них, на его шапке — перчатка Елизаветы, его Дамы, на щите — девиз " hasta quando ", означавший, что он пронесет родное копье до самого конца. Молодой граф Эссекс, мечтавший заполучить почетное сословие, доставшееся Кумберленду, делал все, чтоб превзойти его. Начинающий родное восхождение юный победитель не лишь тратил цельные состояния на личные экстравагантные выезды, но и пытался воспринимать роль в общей организации праздника и выработке его сценария, желая царица не постоянно оценивала его усердие. В 1595 году Эссекс выступил с донельзя растянутой постановкой, где в споре его склоняли любой на свою сторону Любовь и Себялюбие. Последнее засылало к рыцарю собственных эмиссаров — Отшельника( лозунг уединиться и окунуться в себя), Солдата( практическиполностью согласиться погоне за бранной славой) и Секретаря( выбрать карьеру и высочайшее состояние). Любовь же представала в виде " индейского короля "(!), который вел длинные эксперты дискуссии с данными аллегорическими фигурами и вконцеконцов одерживал вершина, убедив всех, подключая рыцаря Эссекса, дать все свои силы и дарования служению королеве. Утомленная Елизавета заявила, что, ежели бы она знала, что тут так немало будут произносить о ней, она бы не пришла глядеть турнир в этот пир, а отправилась бы дремать. Улавливая ее расположение, некие из рыцарей делали свои выезды смешными: облачались в шутовские одежды и потешали публику речами, полными юмора. Так, Томае Джерард развеселил царицу и придворных дам, выехав на ристалище в чудесном рыцарском облачении, но верхом на пони " ростом не больше собаки ". Одним однимсловом, любой веселил и прославлял Елизавету в мерку личных сил, талантов и способностей собственного кошелька. Но ежели литературные и артистические таланты рыцарей не постоянно были несомненны, то их верность и преданность госпоже колебаний не вызывают. Некоторые из них продолжали галантную забаву и на полях реальных схваток, не делая различий меж безупречным рыцарским миром и реальностью. Воюя во Франции, Эссекс некотороеколичество раз вызывал коменданта вражеской цитадели на поединок во имя Елизаветы, предлагая таковым образом решить судьбу осажденных. В критериях настоящей борьбы и небутафорской крови француз счел это порожним ребячеством( увы, во Франции издавна не было собственных женщин-героинь и очень продолжительно правили мужчины). Как бы там ни было, но эта постаревшая дама умела начать настоящий интерес у собственных воинственных рыцарей — и юных, и ветеранов. Даже ежели их пыл сводился только к сценической лихорадке актеров-дилетантов, ставящих для личного наслаждения любительские спектакли, это она, Елизавета, была их Музой, заставлявшей и пушки произносить стихами. Те, кому пришлось существовать в то замечательное время, с ностальгией упоминали елизаветинских героев: Иных уж нет, другие и доныне живы Из тех, кто в известный век Элизы Служили правильно ей, то время Достойно прославляя… Странствующая царица Одной из самых успешных пропагандистских находок Елизаветы были ее постоянные странствия с визитами в графства, городка, институтские центры, поместья аристократов. Она феноменально угадала извечную надобность рядовых обывателей хоть на миг очутиться вблизи, увидеть, прикоснуться к большим решетка этого, кумирам, надобность, с которой приходится считаться и современным политикам. В ту пору эта практика " общения с народом " на площади была жизненно принципиальна для снискания широкой помощи и вербовки преданных приверженцев. После Елизаветы она радикально не удавалась английским монархам: и Яков i, и Карл i не были расположены к функциональным общественным контактам; известность Стюартов никогда не была велика, и логично, что они не сумели сдержать трон. Когда же монархия в Англии была реставрирована, барон Ньюкасл прямо порекомендовал Карлу ii восстановить елизаветинскую традицию царских проездов по стране, чтоб " принести наслаждение и небольшим, и большим ". Контакты со всеми слоями сообщества во время поездок позволяли Елизавете во всем блеске обнаружить себя подданным, излить на них свет собственного милостивого расположения и попутно составить щедрую дань восхищения, подношений и особых развлечений, устраиваемых в ее честь. Последние привнесли большой вклад в творение елизаветинской " милый легенды ". Королева-Солнце наслаждалась отраженным светом личного блеска, слушая речи и баллады, сочиненные в ее честь, и любуясь необычными аллегорическими спектаклями. Неизвестно, кому принадлежала мысль издавать программы более пышных официальных приемов в ее честь с текстами речей и описанием мизансцен живых картин, но она была очень плодотворной. Читатели просто воображали себя соучастниками по-истине умопомрачительных зрелищ и в то же время получали эталон такого, как следует обставлять такие приемы. Одним из самых именитых чествований царицы, формировавших образцы для воспроизведения, стал ее визит к графу Лейстеру в его поместье Кенилворс в 1575 году. Когда кавалькада придворных приблизилась к усадьбе, их повстречал привратник — Геркулес с ключами и палицей, приветствовавший царицу пышной речью. Королевский кортеж проследовал за ворота, где гостям раскрылся прекрасный вид на озеро, по водам которого навстречу коронованной гостье двигалась хозяйка Владычица Озера в сопровождении " нимф ". Посреди озера размещался искусственный мост на 14-ти опорах с висевшими на них подношениями для Елизаветы, а сам мост окружал цельный сонм древних богов и богинь. Живая декорация дополнялась 2-мя суковатыми посохами, увешанными доспехами и орудием( они символизировали самого владельца дома, преданного слугу и бойца, посох был долею знака Лейстера), а втомжедухе 2-мя вечнозелеными лавровыми деревьями, украшенными различными музыкальными приборами — олицетворение пожизненно юной Елизаветы, любимицы Аполлона и муз. Вечером стараниями итальянского пиротехника над озером был устроен прекрасный фейерверк — потоки огня, искр, сияющих звезд и стрел( итальянец сначало предлагал графу швырнуть в воздух живых кошек, собак и птиц, но Лейстер отверг эти сомнительные авангардистские находки). Программа приема втомжедухе включала охоты, нескончаемые балы, театральные спектакли-маски по вечерам, медвежьи бои и, вконцеконцов, финальную водную феерию, в которой перед королевой, прототипом несравненной красоты и священного величия, склонились Владычица Озера и сам Протей — морское божество, — появившийся на " дельфине ", внутри которого звучала музыка. Визит царицы и ее двора с впечатляющим поездом, кладом, сотками слуг был для владельца и честью, и стихийным бедствием: неделя развлечений могла поглотить его годичный заработок( лишь за один обед у виконта Монтагю, кпримеру, краски съели 3-х быков и сто 40 гусей, а они прогостили у хлебосольного владельца недельку). Однако наезд царицы необычно поднимал авторитет тех, кто удостаивался чести воспринимать ее, и принципиальные хозяева готовились к этому месяцами: подновляя свои дома, вставляя новейшие итальянские витражи, украшая отведенные королеве покои и т. д. Они тратили тыщи фунтов на подарки Елизавете — обычно ценные " безделушки ", стоившие цельные состояния. Она обожала подарки, но наиболее только оценивала опытное представление любви и артистически поданную узкую лесть. Со порой " промышленность " приемов обрела сложившиеся формы: один и тот же ряд мнений обыгрывался в аллегорических сценах, куда бы она ни приехала, — преданность и верность ей владельцев, ее неземные краса и мудрость, мирное правление и пир настоящей религии. В 1591 году царица побывала Сассекс и гостила у католического магната виконта Монтагю. Каждый день хлебосольные( и, к слову заявить, не наиболее верноподданные) хозяева давали ей новейшие и новейшие утехи. При приближении царицы к замку вследствии стенок его полилась музыка и блюститель, облаченный мифологическим Гигантом, разразился длинной речью о том, что сбылось античное предсказание — стенки запоют при приближении самой удивительной из дам, после что вежливый цербер пропустил процессию в оплот. На последующий день, в воскресенье, гостей ожидал пышный пир. Понедельник был отдан ловле на оленей, и Елизавета своимируками подстрелила 3-х. Во вторник после котомка за столом длиной в 20 4 ярда гостья вульгарна походить по саду. По пути ей столкнулся Пилигрим, представившийся собирателем древностей и достопримечательностей. Он рассказал королеве, что неподалеку от этого места видел наиболее необыкновенное на свете древо, но в его ветвях сидел злобный Дикарь, не давший ему оглядеть диковинку. Пилигрим умолял Елизавету посмотреть на расчудесный дуб. Заинтригованная царица последовала за ним. Ее взгляду стал мощный дуб, увешанный обилием отлично выполненных знаков местного дворянства, вершину же его венчал ее свой герб. Дикарь на отличной латыни разъяснил, что это древо — знак целостности государыни и дворянства Сассекса, а он располагаться тут, чтоб защищать мирные берега графства от происков противников, переодетых иезуитов и иных недоброжелателей, какие желали бы повредить это трогательное целостность. Он восславил ее милость и терпимость к подданным: " За границей боятся Вашего мужества, дома восхваляют доброту ". В среду Елизавета отправилась на прогулку к пруду, куда ее поманила прелестная музыка, и стала свидетельницей разговора о преданности меж Рыболовом-удилыциком, сидевшим на сберегаю, и Рыбаком, тянувшим невод. По окончании споры Рыбак, направив лодку к Елизавете, вынул свою сеть и принес к ее ногам всю рыбу из озера, пожелав, чтоб все до одного сердца ее подданных так же всецело принадлежали ей, как и его улов. В четверг ей был предложен пикник, оживлявшийся плясками местных фермеров, к хороводу которых как бы в порыве повального ликования присоединились хозяева — лорд и леди Монтагю. Все эти утехи сопровождались обильными славословиями в адрес " гостьи и их коронованного божества ". Само по себе сопоставление с богиней было уже расхожим штампом и требовало наиболее детального развития темы. Так, у Монтагю во время охоты к Елизавете приблизились " нимфы " с луками чрез плечо и запели: " Взгляните на ее кудри, такие золотым нитям,/ Ее глаза — как звезды, мерцающие в небе,/ Ее лазурный лик — неземной формы,/ Ее глас звучит как Аполлоновы напевы,/ Это волшебство всех пор, волшебство решетка./ Королева Удачи. Сокровище Любви. Слава самой Природы ". Пилигрим в молитвенном экстазе предвещал, что с концом ее жизни наступит конец света( во владениях католиков напоминать о погибели было не совершенно уместно, тем не наименее Елизавета отнеслась к этому терпимо). В то же лето 1591 года царица гостила у глава Хертфорда в Хэмпшире. Сохранилась гравюра, на которой Елизавета изображена сидящей под балдахином на сберегаю озера и созерцающей ещеодну водную фантазию. Среди вод умышленно вырытого по этому случаю бассейна были насыпаны три искусственных острова с возведенными на них бутафорским замком, укрепленной артиллерийской батареей и огромной улиткой. Над каждым из данных сооружений реял флаг святого Георгия. Нерей — аква божество — в сопровождении 6 " тритонов ", трубивших в рога-раковины, подвел к королеве корабль, на палубе которого находились три девы и " нимфа ", аккомпанировавшие певцам. Этот эскорт сопровождал два драгоценных дара Елизавете — ювелирные декорации, принесенные к ее стопам от имени Нептуна. Затем последовали речи " лесных людей ", пасторальные сцены, а вечером — классный фейерверк: палили пушки, все три островка над озером озарялись ракетами, пламенными шарами и колесами, а над улиткой внезапно засветилась большая земная сфера. Придворные следили эту картину вследствии столов, сервированных серебряными блюдами с яствами. Провожая царицу, " нимфы " глава Хертфорда рыдали стихами и призывали еще раз приехать ту, которая была " сокровищем Природы ", " самой большущий готовностью небес ", " звездным оком решетка " и " солнцем чистой красоты ". Последними, кто занимал Елизавету при жизни, были лорд-хранитель печати Эджертон и его супруга, принимавшие царицу в 1602 году в Мидлсексе. Хозяйка дома смогла прибавить к обычным комплиментам что-то неизбитое: в садах государыню приветствовали два смешных персонажа — Сельский Староста и Молочница, какие преподнесли гостье увенчанные драгоценными камнями маленькие грабли и вилы — реальный шедевр ювелирного художества, — заявив, что царица " самая наилучшая владелица из всех присутствующих ". Прием у Эджертонов различался узким вкусом и изяществом речей. Королеву нередко и по различным случаям приветствовала иносказание Времени, но Место еще не беседовало с ней никогда. Здесь же Время обратилось к нему с вопросом: " Великие, коих мы занимаем, заполняют все место кругом себя божественными совершенствами, как солнце заполняет мир светом собственных лучей. Но ответь мне, несчастное Место, как ты будешь брать Солнце? " — " Воспринимая от него славу и переполняясь ею ", — был протест. Когда королева-Солнце оставляла их, ей преподнесли на прощание дорогой якорь, чтоб она дольше задержалась в " их бухточке, желая та и очень малюсенька для нее ". Приемы у магнатов формировали эталон для наименее авторитетных владельцев и для городов. При приближении царского поезда все пытались не стукнуть в грязь лицом — в прямом и переносном значении: чинили пути и мосты, чистили улицы, готовили снедь, изобретали утехи. Не всё и не постоянно удавалось. В Рочестере сохранился до наших дней дом елизаветинских пор, носящий странное заглавие " satis ", что в переводе с латыни значит " хватит ", " достаточно ". По преданию, здешний барин веселил там царицу, но он не различался неплохим вкусом, она устала и вконцеконцов, не вытерпев, воскликнула: " satis! " Слово приклеилось к дому совсем. Впрочем, такое бывало изредка. Как правило, Елизавета и ее подданные расставались после праздничной встречи с увлажненными очами. Так было в Нориче, Бристоле, Дувре и всюду, где она терпеливо выслушивала нескончаемые многословные приветы и ободряла робких местных ораторов, терявших дар речи в ее пребывании, нежными словами. И постоянно она улучала минуту, чтоб поблагодарить умеренного учителя, городского старшину или священника за его стиль, " лучше которой ей не приходилось чуять ". В Кембридже она стоически провела цельных 4 часа под палящим солнцем, покуда были произнесены все эксперты латинские панегирики в ее честь, но царица не могла позволить, чтоб плоды чьих-то упорных ночных бдений исчезли втуне. Она подчеркнуто ела преподнесенные городками угощения, не принимая мер осторожности против яда, и разговаривала массу буквально рассчитанных теплых фраз. По обычаю городка преподносили ей в презент серебряные кубки с золотыми монетами, собранными обитателями. В Ковентри мэр принес к ее ногам сто фунтов стерлингов золотом. " Это превосходный дар, — прочувствованно произнесла Елизавета, — я чрезвычайно изредка получала такие состоятельные подарки ". — " С вашего позволения, — с поклоном ответил мэр, — тут еще более, чем сто фунтов. Здесь сердца всех ваших любящих подданных ". — " Благодарю вас, государь мэр, — промолвила царица, — это вправду еще более ". Слезы благодарности, волны любви и почтения — вот та воздух, которую она формировала кругом себя. В радостной эйфории горожане забывали на время о кровопускании их сундукам и кошелькам. Елизавета обладала верховным талантом политика — вынудить подданных не сожалеть о жертвах, принесенных их государыне. Слова, слова, слова… Среди почтивсех талантов, коими была наделена Елизавета, даром звучного и меткого слова она гордилась наиболее только и оценивала его в остальных. Особая красота ее эры содержалась в том вкусе к языку, который внезапно почувствовали современники. Если Средневековье иногда именуют " эрой жеста ", то Ренессанс принес с собой тончайшее эмоция слова. Воспитанная на цицероновской латыни и демосфеновском греческом, интеллигентная элита британского сообщества робко относилась к манере речи, как устной, так и письменной, — риторическому, абсолютному пышных метафор, аллегорий, емких афористических выражений. Высокая элоквенция во многом была модой, принесенной с юга Европы, из Италии, но модой очень плодотворной. И в Англии муниципальный деятель или придворный, не владевший даром неповторимой латинской речи, не способный помочь разговор на этом универсальном международном языке или блеснуть в споры на философскую тему, был обречен на неуспех. Это влияло и на нормы родного языка, достояние и красота которого современники осмыслили в эту пору. Елизаветинские придворные устремлялись изъясняться на британском так же роскошно, как и на милый латыни, что, истина, делало его некотороеколичество искусственным. Для особенного придворного языка — вычурного, чрезвычайно перегруженного сравнениями и неизменными ссылками на образцы из древней летописи, появилось даже особенное заглавие — " эвфуистическая стиль "( по имени Эвфууса — богатыря известного в то время романа " Эвфуус, или Анатомия остроумия " Джона Лили). Елизавета была способной эвфуисткой, в индивидуальности когда желала изготовить воспоминание на иностранных дипломатов или достигнуть соответствующего эффекта в палате. Но то была только забава, как она именовала ее, " суматоха остроумия и красноречия ", и при необходимости царица становилась максимально лаконична и точна. А почтивсе современники даже запомнили ее, эту утонченную стилистку, с соответствующей простонародной божбой на губах. " Раны Господни! " или " Смерть Христова! " — восклицала она, удивленная чем-нибудь. Она по-истине была многолика. Английский двор постоянно прославился полилингвистичностью: французский был так же естествен для местного дворянства, как близкий британский, аристократия не мыслила себя без итальянского. Но даже на этом очень отрадном фоне царица выделялась своими возможностями. По откликам ее собеседников самых различных национальностей, ее латынь, французский и итальянский были абсолютны, в разговорном греческом она была чуток наименее сильна, чем в чтении на нем, истина, ее германский и голландский оставались только посредственными. Способность помогать разговор на всех водящих европейских языках избавляла ее от потребности в переводчиках, секретарях, однимсловом, техническом персонале, и позволяла самой удерживать руку на пульсе дипломатических переговоров. Она была мало тщеславна, эта леди-полиглот, и воспользовалась хотькакой возможностью показать свои дарования, вольно переходя в разговорах с иностранцами с 1-го языка на иной. Сложные тесты, такие как импровизированные латинские размышления на щекотливые политические темы, где блестящий манера обязан был сочетаться с узким подтекстом, только раззадоривали ее. Так, когда ко двору прибыл польский посол и сказал безукоризненную по форме, но оскорбительную по содержанию стиль, совершенную упреков, какие британская царица находила беспочвенными, Елизавета звенящим от скрытого негодования гласом отдала ему совершенную сарказма и колкостей отповедь на латыни. Присутствовавший при аудиенции секретарь Роберт Сесил, сын Уильяма Берли, был восхищен услышанным. Елизавета и хозяйка ощущала, что экспромт ей получился. Но ей недостаточно было поверженного поляка. Она желала, чтоб очевидцев ее литературно-дипломатической победы было более. Простим ей невинную дамскую бессилие: царица велела Сесилу записать ее стиль по жарким отпечаткам и отправить ее юному победителю графу Эссексу, чтоб и тот насладился ее манерой, разделив пир коронованного филолога. Ее энтузиазм к посторонним языкам был так мощным, что, когда в Лондон появились послы из дальной Московии с грамотами от их сударя, Елизавета с неподдельным интересом вслушивалась в русскую стиль, позже рассматривала буквы неизвестного алфавита, выписанные золотом и киноварью, и заключила, что могла бы с легкостью изучить и этот язык. Она никогда не начала к нему, но некотороеколичество раз рекомендовала Эссексу заняться русским, так как это было бы здорово для ее внешнеполитического ведомства, которое он курировал в 90-х годах. В будничной же жизни елизаветинского двора рафинированная цивилизация речи находила представление в художестве bon mot — острого словца, эпиграммы и бесконечных словесных дуэлей. Остроумие было божеством, которому поклонялись елизаветинцы. Тон в утехах этого рода задавала хозяйка царица, и любой, кто рассчитывал притянуть ее интерес, обязан был оттачивать родное дело. Рассказывали, что Рэли, еще не удостоившийся чести начинать победителем, когда-то, стоя у окна, в задумчивости написал на нем бриллиантом собственного кольца: " Я так страшусь свалиться, но ввысь готов подняться… " Насмешница-королева немедленно нацарапала протест: " Когда подводит дух, не стоит и пробовать! " Позднее она получила от него в презент очаровательный сонет-комплимент, в котором прославлялся неизбежный комплект плюсов — глаза, яркостью превосходящие звезды, волосы, затмевающие сияние солнца, и т. д. Но немало ли отыщется сонетов, отдававших дань уму женщины? Рэли восславил его трижды: " Тот ум, что властвует над моими мыслями… тот ум, что снискал славу до небес… тот ум, что перекладывает кверху дном могучие державы ". И ежели пиит и польстил ей, то быстрее сравнительно глаз и волос. В неплохом расположении духа Елизавета была не бросать подтрунить и над собой. Однажды после длинной разговоры с ней французский посол выложил королеве родное восторг ее красноречием и прекрасным знанием языков. " Ах, мсье, — ответила она, — совершенно нетрудно обучить даму болтать. Заставить ее хоть мало помалкивать — задачка куда сложнее! " Вспыльчивая, она тем не наименее могла извинить грубость или нелицеприятную рецензенту, ежели они были облечены в остроумную форму. Вотан из соответствующих анекдотов ее времени — деяния с некоторым фермером. Он был чрезвычайно недоволен поставщиками товаров для царского двора, какие имели преимущество практически в принудительном порядке покупать питание по чрезвычайно невысоким ценам. Этот крестьянин типо оказался в пребывании царицы и ее фрейлин и стал шумно осведомляться: " Которая тут царица? " Она отозвалась: " Я ". — " Вы? — двойственно изумился крестьянин. — Ну нет, вы, миледи, очень тонки, а царица обязана быть очень-очень толстой ". — " Почему же? " — смеясь, осведомилась Елизавета. " Потому, что любой год она поедает всю мою птицу и немало иной снеди и никоимобразом не остановится ". Согласно преданию, царица не рассердилась на хитрого селянина и приказала выяснить злоупотребления поставщиков. Другой, уже полностью настоящий вариант ее снисходительного дела к дерзкому, но остроумному болтуну — ее разговор с некоторым Т. Ширли, юным полунищим дворянином, вымаливавшим у нее средств на морскую экспедицию в неизвестные страны. Королева отказывала, и он, дав волю выдумки, стал расписывать, какие красивые и состоятельные земли он мог бы раскрыть для нее, но сейчас станет обязан брать их себе, волшебно разбогатеет, коронуется и станет строчить ее величеству письма из собственного новейшего царства. " На каком же языке вы будете мне строчить? " — иронично осведомилась Елизавета. " На языке правителей: моей августейшей сестре… " Она продолжительно смеялась, но средств новоявленному " брату " так и не отдала. Одной из любимых литературных забав Елизаветы были забавы с именами, очень известные в xvi веке. Не было школяра, который не перевел бы родное имя на латинский, отыскивая в нем новейший маленький значение, не было придворного, не сочинившего желая бы раз в жизни акростих, производящий из начальных букв всех строчек имя его любимой. Имя превращалось в символ-звук или символ-изображение, а они, в свою очередность, — в секретные шифры в амурных играх: появляясь вместо подписи в надушенных письмах, на портретах и медальонах, даримых товарищам и фанатам. Королева добровольно жонглировала именами и раздавала прозвища. Роберт Лейстер постоянно гордился символическим ролью собственного латинизированного имени robur, что обозначало " прочный ", и выбрал собственным эмблемой изваяние дубовой ветки. Но Елизавета предпочитала именовать его иначе — " Глаза ", " мои Глаза ", выделяя, как дорог был для нее граф и как принципиально было для нее его мировоззрение. Но как бы он ни гордился этим, рисуя в собственных письмах к госпоже вместо подписи два глаза, ее " духом " был не он, а старый Уильям Берли, чуткий, вездесущий, всезнающий, не случаем Елизавета обращалась к нему в дружеской записке — " сэр Дух ". Загадочный и сумрачный Уолсингем был Мавром. Себя же она назвала Перевернутое Сердце, часто подписывая так письма к недалёким. К их кружку относился, очевидно, и Барашек — Хэттон, он же Овечка и Веки. Как и Лейстер, он подписывал почтивсе свои письма к королеве крайним прозвищем или живописал две изящные дуги век. Хэттон был профессиональным игроком в шарады и единожды видоизменил свою подпись, изобразив шапку {hat) и римскую десятку {ten), что при произнесении сочиняло его имя. Но безопасное кудрявое животное чуток не утонуло в волнах нахлынувшего Океана. " Океанский пастушок ", " Вода ", " Водопад " — королеве чрезвычайно нравилось подражать западноанглийский акцент Уолтера Рэли, превращая его имя walter в water( " влага "). Когда Кристофер Хэттон увидел, что его повелительница дает отличие иному, он в согласовании с правилами куртуазности прибег к утонченному языку намеков, воплотив родное мучение в эстетскую забаву: Елизавета получила от него необычную шараду — выполненную из драгоценных камней маленькую Библию( на языке знаков это обозначало: он клянется), кинжал( что покончит с собой) и маленький черпачок( ежели она не окоротит сэра Уолтера — Воду). Коронованная женщина его сердца выслала ему ответную криптограмму: птичку( хорошая известие), радугу( беда избегала) и маленький обитель( ему уже не грозят потоки воды и потоп). Чтобы унять Хэттона, она приписала: " Если повелители — как боги, а такими они обязаны быть, то они не потерпят преобладания какого-либо 1-го вещества из главенствующих в природе стихий( она намекала на воду. — О. Д.). Живность ее полей тропа ей, и она так крепко укрепила берега, что ни влага, ни потоки не сумеют затопить их ". Однако Овечку не успокоили эти заверения — он послал Елизавете небольшой аквариум, доказывая ее, что морских творений лучше удерживать взаперти. Это аллегория восхитило царицу. Посланец Хэттона писал, что аллегорическая " тюрьма для рыбки " имела успех: " Ее Величество пожелала, чтоб я написал Вам, что Вода и водные твари не веселят ее так, как Вы, она постоянно предпочитала мясо рыбе, полагая, что мясо — еще серьезнее ". Неудивительно, что та, которая с таковым увлечением игралась в слова, оценивала и поощряла тех, для кого это стало призванием и занятием жизни. Повелительница пастушков, царица фей Вся воздух елизаветинского двора, пронизанная галантным поклонением, заполненная музыкой, негой, эстетскими утехами, волновала необычный энтузиазм к литературе и театру, ибо высочайшая поэзия, лучшие образцы прозы и драмы давали более пригодные средства для выражения схожих эмоций. Увлечение театром было повальным: не было недели, чтоб во замке не игралась какая-нибудь из английских трупп, почаще только лучшие — труппа Барбеджа или их конкуренты, артисты Хэнслоу, со своими великолепными создателями — Шекспиром и Беном Джонсоном. В неимение же экспертов придворные и царица веселились любительскими " масками " — малыми костюмированными представлениями, аллегорическими по превосходству. Также немало и пылко читали: крайние итальянские, французские и испанские новинки переходили из рук в руки, переводы самых престижных европейских создателей на британский являлись практически немедленно. Почти все, начиная с царицы, упражнялись в любительском стихосложении, и ежели не любой решался обнаружить свои литературные детища миру, то по последней мерке поставить плюсы настоящей поэзии могли почтивсе. Это поголовное интерес чтением престижных новинок отлично отображает смешной эпизод. Однажды царица увидела, что ее фрейлины с огромным энтузиазмом читают, передавая из рук в руки, некоторую поэму. Она потребовала представить ей манускрипт и нашла, что это перевод нескольких глав из известной книжки итальянца Ариосто " Неистовый Роланд ", крометого более свободные ее эпизоды. Автором перевода оказался ее свой крестник — узнаваемый острослов и повеса Джон Харрингтон. Елизавета вызвала его к себе и притворно-грозно отчитала за то, что он смущает ее фрейлин опасным чтением, но примечательно, что в облике наказания она повелела юному человеку удалиться от двора и не появляться ей на глаза, покуда он не завершит совершенного перевода только " Неистового Роланда "( к слову заявить, достаточно длинной поэмы). Он подчинился, и в итоге данной специфичной епитимьи Англия получила в 1591 году первое издание поэмы Ариосто на британском языке. Как и их коронованная госпожа, страстью к неплохой литературе были одержимы почтивсе большие фигуры при дворе: Лейстер — дядя, друг и Благодетель Филиппа Сидни, Уолтер Рэли, покровительствовавший Эдмунду Спенсеру, а позже — Бену Джонсону, Уильям Берли, пестовавший поэта Джона Дэвиса, графы Эссекс и Саутгемптон, патроны Шекспира. Это покровительство часто было продиктовано не лишь литературными пристрастиями, но и политическими нуждами: перышко поэта верой и истиной служило патрону, и его призывали, когда требовалось развлечь ее величество новейшей постановкой или преподнести ей к Новому году в облике обычного подарка поэму или стихотворный гороскоп. Но излишний милый, приобретенный поэтами за заказ, выручал их самих от голода, а их священные строки — для грядущих антологий. А какие имена войдут в них — Сидни, Спенсер, Марло, Шекспир, Джонсон, Лили! Каждое вызывает восторг, но еще наиболее они впечатляют как созвездие непревзойденных " елизаветинцев ", питомцев ее века, прошедшего под знаком данной необычной дамы, десятой музы Англии. Разумеется, литераторы с их необычной забавой выдумки и полетом воодушевления привнесли свою лепту в творение культа Елизаветы. Неподражаемый Филипп Сидни главным открыл тему райского " золотого века " и амурной идиллии посреди первозданной природы, которую схватили почтивсе, сделав ее красивым фоном для прославления их царицы. Сидни был наиболее чем необыкновенным поэтом: высокородный магнат, чьим крестным папой был повелитель Испании Филипп И, политик, воин и придворный, этот парень снискал себе в очах современников славу безупречного аристократа. Но его именовали и " рыцарем-пастушком ". Удаленный от двора вследствии размолвки с королевой, которой он был верен всеми фибрами собственной протестантской души, Сидни начал строчить в деревенской тишине пасторали, начинавшие в ту пору заходить в моду. Со порой из них выросла крупная книга " Аркадия " о счастливой, благословенной стране, где на тучных пастбищах посреди ручьев под сенью дубрав пастухи и пастушки пасут собственных овечек и наслаждаются радостями обычный жизни, предаваясь любви. Так заманчиво было приравнять эту сказочную страну Англии, а ее повелительницу — королеве Елизавете. Сидни сделал это, воспользовавшись подсказкой Лейстера, чтоб возвратить себе размещение Елизаветы. В 1578 году он посвятил ей поэму " Майская царица ", контент которой Лейстер собственно преподнес государыне во время приема в садах собственного поместья Уонстед. Она была тронута, и Сидни возвращали ко двору, а к веренице ролей, какие непрерывно игралась Елизавета, добавилась еще одна — сказочной повелительницы Аркадии, царицы счастливых пастушков и пастушек, славящих ее в собственных незамысловатых напевах, пожизненно юный нимфы, царящей над лесами, холмами и прозрачными, как хрусталь, реками. Увы, первый из ее " пастушков " быстро покинул временный мир, который совсем не был так безмятежен. Сидни умер в Нидерландах, невыносимо продолжительно умирая от царапины, причинявшей ему непереносимые мучения. Последний жест этого юного человека был так же благороден, как все, что он совершал: принесенную ему флягу с водой он попросил дать умиравшему вблизи бойцу. Тело Сидни привезли в Англию и с невиданной помпой захоронили в храме Святого Павла. Почести, очевидно, предназначались Сидни — рыцарю, аристократу, а не стихотворцу. Но облаченная в печаль и, как увидели наблюдатели, пролившая много слез, царица Елизавета оплакивала и собственного богатыря, и собственного " пастушка ", опоэтизировавшего ее век. После погибели Сидни эстафету схватил его протеже — профессиональный, но бедный пиит Эдмунд Спенсер, вовлеченный, как и его друг, жанром пасторали. В его поэме " Пастушеский календарь " два пастушка-поэта были заняты поисками благородных тем для творчества и оба склонялись к идеи о прославлении священной Элизы и ее героев: Певец, рукипрочь пустое шутовство, Душой из бренной воспари юдоли: Воспой героев, иже на престоле Делили с суровым Марсом пир, И рыцарей, неприятеля разивших в поле, Не запятнав доспеха собственного. И Муза, свободно простирая крылья, Обнимет ими Запад и Восток, Чтоб ты на гимн добрый Элизе мог Направить вдохновенные усилья Иль пел медведя, что у трогательных ног Дары свои слагает в изобилье. Когда ж остынет гимнов жаркий звук, Ты воспоешь блаженство ласковой ласки И будешь вторить мирной сельской танце И славить хранительный досуг. Но знай, какие б ни выбрал ты краски, Хвала Элизе и тебе, мой друг [11]. Нива пасторали оказалась очень тучной для придворных стихотворцев: кто лишь не обрабатывал ее, не в заключительную очередность рассчитывая на щедрое возмездие самой царицы или патронов. Зеленые бора и луга, избранные в качестве декорации, населяли нимфами, а саму царицу уподобляли царственной охотнице Диане, чью свиту сочинял их простой рой. Перепевы этого мотива видятся в елизаветинской литературе сотки и сотки раз. Вот, кпримеру, Уолтер Рэли: " Благословенны будут ее нимфы, с которыми она скитается по лесам,/ Благословенны будут ее рыцари, исполненные настоящей чести,/ Благословенна держава, коей она ориентирует потоки,/ Да воссияет Диана, дарующая нам все это! " А вот Бен Джонсон подхватывает дифирамбы собственного патрона, Рэли, лунной богине Цинтии — Елизавете: Гея, зависть отгони, Тенью твердь не заслоняй: Чистой Цинтии огни Озарят лазурный край — Ждем, чтобы свет она лила, Превосходна и ясна. Лук жемчужный и колчан Ненадолго позабудь И оленю средь полян Дай хоть мелочь передохнуть; День в ночи ты сотворила, Превосходна и ясна! [12] Ему вторит Джон Дэвис: " Нигде нет таковых маленьких ночей, как в Англии летом ", ибо они озарены особенным светом, исходящим от их британской Астреи — Елизаветы. В общем хоре гласов, прославлявших священную Элизу, вел то один, то иной, предлагая для нее все новейшие и новейшие имена и образы. Не гроза, что все смешивалось в путаном сознании стихотворцев, и та, которая символизировала для них чистоту и непорочность( Весту, Астрею, " незапятнанную лилию "), могла внезапно необычным образом перевоплотиться в царицу любви и красоты, саму Венеру, знак горячих влечений, сулящий неизъяснимые удовольствия. В конце концов эта нелогичность была характерна и самому макету литературных образов. Вот Джон Дауленд восклицает в экстазе: " Она, она, она, одна она —/ Единственная царица Любви и Красоты! " А вот она является Спенсеру Венерой из пены: Пою не вам, премудрые главари, Но только моей монархине священной: Она заключает в девственной груди Щедроты и красы любви нетленной; Пою богине, порожденной пеной, Лишь той пою, что обожает более всех, И более всех любима во вселенной… [13] Спенсер был самым профессиональным, но и самым нуждавшимся из елизаветинских менестрелей. Он непрерывно голодал и сильно находил заступничества то Лейстера, то Рэли, чтоб они представили его вирши королеве. Если бы он мог, то вставлял бы ее имя в каждую строчку. Но ему потрясающе не везло в жизни. Прекрасный пиит погиб в бедности, не успев пользоваться горстью золотых, присланных от ещеодного победителя — глава Эссекса. В 1589 году он начал огромную аллегорическую поэму " Королева фей ". Она обязана была начинать энциклопедией куртуазности и наставлением благородным дворянам, рассказывая о подвигах излюбленного богатыря британских легенд короля Артура и его рыцарей в стране фей. Елизавета выведена в поэме трижды: как хозяйка царица фей Глориана, как Бельфеба и как Бритомарт, все три — героини отдельных историй о приключениях рыцарей( а таккак книга осталась незаконченной; доведи Спенсер ее до конца, можетбыть, царица стала бы и в новейшей ипостаси). Сказочная королева, неясная, могущественная волшебница — таковой воспел ее Спенсер, а ее земля — новейший земной рай, добро, так комфортно было обыграть согласие имен " Елизавета " и " Элизиум "( " Елисейские поля "): И мыслилось, хотькакое притязанье Сей дивный полуостров насытить готов, Любое прихотливое желанье; Для всякого бы тут нашлось очарованье. Казалось, к смертным возвратился рай: Столь чудное природы безупречность Украсило шикарный этот край, Что праведник, вкушающий блаженство На небесах, выбрал бы отщепенство, Покинув Елисейские поля… [14] " Королева фей " стала верхом поэтической лести Елизавете. Однако сэр Уолтер Рэли, с чьей легкой руки книга была представлена ей, смог ввести поэтическую " надстройку " над храмом славы, сделанным Спенсером. Рэли написал сонет " На “Королеву фей” Спенсера ", утонченно польстив в нем и стихотворцу, и коронованному предмету его восторгов. По его понятию, Спенсер затмил самого Петрарку, а добродетели Елизаветы превзошли Лауру — бывший идеал небесной чистоты: Виденье было мне: я — в храме Славы, Лаурина усыпальница предо мной, И с 2-ух сторон склонились величественно Любовь и Добродетель над плитой. Вдруг из-под свода свет блеснул мне броский, И я увидел Королеву фей; И тяжело заплакал дух Петрарки; Благие охраны устремились к ней, А на гробницу возлегло Забвенье. Тут камешки кровью обагрили церковь, И не одной, в нем погребенной, тенью Был брошен крик к высочайшим небесам, Где дух Гомера, печально негодуя, Клял похитительницу неземную [15]. Мотив счастливого управления " священной Элизы " с середины 80-х годов перешел и на сцену, воплотившись в пьесах Лили, Шекспира, Джонсона. Для всех них, умевших восхищать и очаровываться своими вымыслами, царица Елизавета совсем осталась " счастливым ангелом данной счастливой земли ", олицетворением нескончаемого мая и " золотого века " Англии. Вы скажете, они только льстили ей? Но когда древняя царица Бесс уже покоилась в могиле и лесть была лишней, наибольший из елизаветинских стихотворцев Уильям Шекспир произнес о ней: …Дева, Самой незапятнанной из лилий она Вернется в землю, и цельный мир ее оплачет. Все они были детьми ее века — вдохновенного, смелого, блестящего. И ежели в ее Элизиуме поэзия, беллетристика, театр засверкали всеми цветами радуги, в этом была и ее награда. Ибо она была права: радуги не случается без солнца. Глава v СТАРАЯ РЫЖАЯ БЕСС Я могла бы смолчать пренебрежительное известие к себе, но предупреждала: не трогайте мой скипетр! Елизавета i Белая роза — эмблема уныния, красная роза — эмблема любви Как ни пыталась Елизавета вырваться из-под власти неумолимого времени, оно брало родное. Не зная, как совладать с ней, скупой Хронос пожирал ее товарищей. Вотан за иным уходили те, кто длинные годы окружал царицу, ее послушные слуги, любовные любимые, верные советчики — графы Шрусбери и Уорик, заметный политик Томас Рэндолф, одна из старейших и любимых камеристок Бланш Перри. В 1588 году она лишилась Лейстера; Уолсингем, горячий протестант, незаменимый секретарь, голова ее разведки, и верный Кристофер Хэттон чуть преодолели предел 90-х годов. Старый лорд Берли все еще был с ней и всееще вникал во все муниципальные дела, но его старческая бессилие, приступы подагры, навечно отрывавшие его от работы, указывали на то, что и он не постоянен. Все почаще посреди деловых бумаг и официальных донесений у него на столе являлись рецепты всяческих снадобий, лечебных бальзамов и притираний. Понимая, что его век идет к концу, лорд Уильям позаботился о благородном преемнике, которому разрешено было бы без ужаса поручить дела царства. Он отыскал его в лице личного сына — Роберта Сесила. Это был еще сравнимо юный человек, безобразный на вид, сутулый, даже выпуклый, но унаследовавший лучшие деловые свойства собственного большого отца. Сесил был умен, проницателен, хитер. Коварен и беспринципен — добавили бы его враги. Однако это не было бы верно: он верой и истиной служил королеве Елизавете до конца ее дней, непорочно следуя завету отца: не пробовать гипнотизировать государыню в заблуждение, тем наиболее что это никому никогда не удавалось. Елизавета неоспоримо приняла отбор собственного Духа и мысленно уже примеряла к Сесилу обязанность муниципального секретаря. Но кто же заменит ей других покинувших ее товарищей? Оставался Рэли, но она охладела к нему, желая казенно и возвращала родное размещение. Меланхолия все почаще охватывала ее. И лишь вид некоего молодого и красивого лица заключал ее из неясной задумчивости. То был изысканный кареглазый Роберт Девере, граф Эссекс. Его привел ко двору Роберт Лейстер: паренек был его пасынком, сыном Летиции Ноллис от ее брака с Уолтером Девере, главным графом Эссексом. Юный Роберт подавал огромные веры; он получил прекрасное образование в Тринити-колледже в Кембридже, и его излюбленные предметы — деяния и философия — совпадали с пристрастиями царицы. Ему просто давалось стихосложение, его латинский, греческий, французский и итальянский были безукоризненны. В довершение только парень был высок, строен, хорошо труден, отлично музицировал и плясал. " Чего ж вам больше? Свет решил, что он умен и чрезвычайно мил ". Что, вообщем, было чистой истиной. Он владел еще одним несомненным плюсом — в его жилах лилась голубая кровь британских правителей. Эссекс был потомком Эдуарда iii сходу по двум чертам — Томаса Вудстока и Эдмунда Лэнгли. Королева, знавшая стоимость старым, а не свежеиспеченным родословным, не могла не приветить при собственном дворе юношу, обещавшего начинать украшением британской аристократии. Возможно, Лейстер привел его не без далекого прицела, желая противопоставить пасынка Уолтеру Рэли, отвлечь царицу от чар голубоглазого девонширца. Если Эссекс был приманкой, то она сработала. Елизавета подпала под притягательность его бодрости и юности и стала различать посреди других. Ему еще тяжело было биться с Рэли, но со порой парень обещал подрасти в сурового врага. Красавец и вежливый мужчина, он совсем не был пустышкой. Молодого человека переполняли смелые порывы. Настоящее дитя собственного века, настоящий елизаветинец, он мечтал о подвигах, о известности, о морских путешествиях и, очевидно, о том, чтоб королева-Солнце отметила его доблести собственным интересом. Он поймал ее в зените славы, полубогиней и немедленно принес ей оммаж галантной любви, лести и преклонения, включившись в самую интереснейшую из придворных игр. В 1585 году Эссекс отправился совместно с отчимом в Нидерланды завоевывать славу. Там он подружился с Филиппом Сидни. Они совместно геройствовали на поле боя, и тут Лейстер изготовил молодого глава в рыцари. Фортуна благоволила к юному человеку: девятнадцатилетний, он уже слыл замечательным бойцом, и отчим доверил ему руководить собственной кавалерией. Позднее Эссекс очень разумно писал другу: " Если Вам произойдет сражаться, помните, что лучше изготовить более, чем мало, таккак за первыми шагами юного человека наблюдают вособенности внимательно. Хорошую репутацию, завоеванную единожды, просто сдержать, а поправить первое неблагоприятное воспоминание сложно ". Его своей репутации мог позавидовать хотькакой. Смерть Сидни в 1586 году наложила особенный след на судьбу Эссекса. Умирая, Сидни завещал юному другу собственный меч и умолял позаботиться о супруге — великолепной Фрэнсис Уолсингем, дочери секретаря Уолсингема. Его смерть в расцвете лет произвела на романтически настроенного Эссекса мощное воспоминание: ему казалось, что он воспринимает эстафету, выпавшую из рук главного рыцаря Англии. Отныне главным становился он. По возвращении из Нидерландов Елизавета приняла Эссекса наиболее чем милостиво, длительно разговаривала с ним, обретая, что парень не лишь приятен, но и умен. Постепенно он стал одним из тех немногих избранных, кто накоротке допускался в ее покои. Его друг и ассистент Энтони Бэгот с нескрываемым пиршеством писал папе, что царица ни на шаг не отпускает глава от себя, " лишь с ним вдвоем просиживает по вечерам за картами или какой-либо иной забавой, так что к себе он ворачивается лишь под утро, когда начинают напевать птицы ". Что бы это ни обозначало на самом деле, в очах только двора Эссекс стал ее общепризнанным победителем. Лунная богиня, повелительница вечерней зари, пятидесятичетырехлетняя Цинтия выбрала себе новейшего, двадцатилетнего фаната, как постоянно точно угадав в нем лучшего и достойнейшего. Была ли это ее крайняя влюбленность? Кто знает. Бесспорно одно: то была ее крайняя красивая забава в любовь… Она произвела его в кавалеры ордена Подвязки и в генералы кавалерии. Но ежели кто-либо, и в первую очередность сам парень, считал, что ему не будетнеобходимо разделять ее размещение с иными, он несладко ошибался. Она всееще игралась с почитателями в кошки-мышки, держа всех в мягких кошачьих лапах, то поощряя, то награждая неожиданными шлепками. Вотан из елизаветинских царедворцев, Р. Наунтон, когда-то зорко увидел: " Она управляла… при поддержке группировок и партий, какие хозяйка же и формировала, поддерживала или ослабляла в зависимости от такого, что подсказывал ее рассудок… Она была безусловной и суверенной владелицей собственных милостей, и все те, кому она оказывала размещение, были не наиболее чем держатели по ее воле и зависели лишь от ее прихоти и личного поведения ". На каждом шагу путь Эссексу преграждал Рэли( времяотвремени практически: стоя на карауле перед входом в ее собственные покои как капитан джентльменов-пенсионеров). Тот, гордый и нетерпеливый, не мог смириться с хотькаким конкурентом, а с таковым, как сэр Уолтер, тем наиболее. Аристократ в нем бунтовал против " выскочки ", который воспользовался таковым воздействием на царицу и ее бесконечными милостями. Она же со снисходительной ухмылкой следила за стычками конкурентов. Летом 1587 года Эссекс пожаловался другу: " С тех пор, как мы с тобою видались, все чрезвычайно удивительно повернулось против меня. Вчера царица пришла… побеседовать о Рэли и, видится, не могла смолчать ни 1-го слова, сказанного против него; ухватившись за мое представление “презрение”, она произнесла, что у меня нет никаких оснований ненавидеть его. Эти речи меня так взбудоражили, что я прямо выложил ей, кем он был доэтого и кто — вданныймомент, и спросил: могу ли я и дальше вытерпеть его конкуренция в любви, утихнуть и всееще работать госпоже, которая располагаться во власти такового человека? Чего я лишь не наговорил против него в огорчении и возбуждении, и размышляю, он полностью мог чуять все наиболее худшее, что я произнес о нем, стоя под дверью. В конце концов я увидел, что она хочет охранять его и готова поссориться со мной, и произнес ей: мне не станет счастья нигде в ином месте, но я не могу находиться подле нее, когда знаю, что моя влечение отвергнута, а такового испорченного человека, как Рэли, она оценивает настолько приподнято ". Эта бурная сцена разыгралась во время летнего странствия по стране, и, будучи не в мощах выдерживать насмешливо-снисходительного дела собственной " обожаемой царицы ", Эссекс посреди ночи поднял на лапти сонных слуг, вскочил в седло и умчался совместно со свитой из замка, где расположился двор, назад в столицу. Она же лишь посмеивалась и требовала, чтоб ее фавориты " сдружились ". Своеволие и неконтролируемый характер Эссекса даже нравились Елизавете: вспышки бешенства и ревности этого мальчика были так схожи на реальную влюбленность. Муки уязвленного самолюбия и суетное тщеславие казались любовью и ему самому. Королева милостиво улыбнулась снова появившемуся при дворе юному лорду Маунтджою? Она подарила ему в символ расположения фигурку царицы из собственных шахмат и тот с гордостью перемещает ее на цепи? " Я вижу, сейчас любой глупец может угодить в фавор ", — процедил через зубы оскорбленный Эссекс, и оба юных человека немедленно потянулись за шпагами( после дуэли, стоившей графу нескольких капель крови из царапинки на руке, они встанут недалёкими товарищами). Государыня всееще оказывает милости Рэли? Граф, не продолжительно размышляя, постановляет бросить Англию и опять возвратиться сражаться в Нидерланды. Возможно, в пути ему уже рисовалась головка его своей смелой смерти и слезы неблагодарной госпожи, но на полпути его нагнал посланный ею Роберт Сесил и возвращал беглеца домой. Романтическому воздыхателю ничто не оставалось, как превращать свои горестные вздохи в элегии и вручать их королеве. Она посещала тронута и заверяла " трогательного Робина ii " в том, что естественно же обожает его. Эссекс угрюмо лелеял свои уныния и обиды. В стихах он когда-то уподобил себя отверженной пчеле, которая одна из только роя не наслаждается запахом розы и белого шиповника, в то время как остальные требуют себе еще и еще сладкого нектара. Трудно не выяснить Эссекса данных лет в великолепной и самой поэтичной миниатюре Николаса Хиллиарда, изображающей тоскующего влюбленного посреди роз. Хотя имя позировавшего художнику юного человека осталось непонятно, схожесть его лица с иными портретами юного глава удивительно. Все символические подробности, которыми изобильно насыщена эта реприза, указывают на то, что страдающий парень нездоров любовью к королеве. Он одет в ее цвета: белоснежный — знак девственности и темный — знак постоянства. Левую руку он прижимает к сердцу, там, где вьются белоснежные цветочки шиповника — 1-го из 2-ух ее официальных цветков-атрибутов. Наконец, надпись на миниатюре делает схожесть неясного влюбленного с Эссексом еще наиболее естественным: " dat poenas laudata fides "( " Моя знаменитая преданность мешает мне мучения "). Возможно, реприза предназначалась в презент Елизавете и обязана была вызвать в ней ответную влечение. Ах, ежели бы лишь ему не препятствовали остальные! Ибо в это же наиболее время и Рэли заказал собственный портрет в чернобелой политре, и ежели Эссекс клялся в любви к Елизавете-Шиповнику, то сэр Уолтер — к королеве-Луне. Он поместил лунный серп в левом верхнем углу портрета, чуток больше надписи: " Любовь и доблесть ". В крайнем тридцатичетырехлетний Рэли превосходил собственного двадцатидвухлетнего конкурента. В год Армады, когда капитан Рэли сражался с испанцами, Елизавета не отпустила Эссекса от двора, как обычного мальчишку. Возможно, она элементарно опасалась его утратить: в горячке боя он был склонен подчинять себя неоправданному риску. Но граф был в бешенстве. В последующем году он брал реванш, без разрешения убежав в Плимут к адмиралам Дрейку и Норрису, собиравшимся в рейд к берегам Португалии. Она в ту пору оказалась присоединена к Испании, и в Англии отыскал убежище португальский царевич Дон Антонио, считавшийся кандидатом на португальский трон, который и обязана была возвратить ему затевавшаяся экспедиция. Посланцы царицы опять мчались за Эссексом вслед, но он успел окунуться на корабль и вылезти в море ранее прочий эскадры. Молодой человек бегал от царицы в погоне за фортуной, чтоб, словив фортуну, с ее поддержкой сильнее привлекать к себе все ту же Елизавету. По здоровому размышлению разрешено было бы остаться дома и интриговать при дворе, но граф выбрал бравировать под Лиссабоном, вызывая хотькакого испанца на поединок во имя собственной госпожи. Это длилось до тех пор, покуда женщина сердца не потребовала его возвращения в таковых выражениях, что юный искатель приключений был обязан покориться. Возможно, чтоб утешить его, и осознавая, что первый посреди британских аристократов граф Эссекс далековато не богат и поэтому опасные экспедиции постоянно будут привлекать его как вероятность отхватить средства, Елизавета в 1590 году сделала ему понастоящему царский презент — монополию на торговлю в Англии заокеанскими сладкими винами, которой ранее обладал Лейстер. Молодой граф заменил его и тут. Сам же он страстно хотел быть незаменимым всюду и во всем: на военной службе, в муниципальном управлении, в организации придворных развлечений и турниров. Удивительно, как царица умела вынудить собственных победителей выразить все свои возможности и определить их на службу занятию. Эссексу, обладавшему широкими связями при иностранных дворах и хорошим знанием языков, она предназначила внешнеполитическое поприще: с поддержкой собственного друга и секретаря Фрэнсиса Бэкона он скоро стал отвечать дипломатические дела с Нидерландами и Францией и вел муниципальную переписку с данными странами. Порывистый парень на очах превращался в муниципального деятеля. В 1591 году царица выслала его во голове четырехтысячной армии во Францию на содействие Генриху Бурбону против Католической лиги. Соседей всееще раздирали верующие распри, и Англия не могла не вторгнуться на стороне гугенотов, тем наиболее что Испания деятельно поддерживала французских католиков. Английский корпус, базировавшийся в Нормандии, ничто значительно не поменял в ситуации, но Эссекс прославился посреди французов собственной храбростью и в то же время обходительностью. Генрих и его сестра чистота Бурбон величали его " кузеном и драгоценным ином " и всячески превозносили в письмах к королеве Елизавете. Против всех ожиданий, она не была рада такому успеху собственного фаворита в очах иного монарха. Королева запретила Эссексу воспринимать от Генриха знаки воинского отличия и выразила возмущение тем, что в данной кампании он как командующий изготовил в рыцари 20 1-го аристократа. Чужая известность и то, что граф становился патроном огромного числа юных людей, вызывали у нее горячность. У ее подданных не обязано было быть другой госпожи и покровительницы несчитая нее самой. В начале 90-х годов ее дела с Эссексом дважды омрачались неприятными инцидентами. Вотан носил общественно-политический нрав, иной — углубленно свой, и непонятно, который ранил ее посильнее. В Амстердаме вышла книжка некоего Долмена( британская разведка считала, что за ним стоят отцы-иезуиты), приуроченнаяк проблеме престолонаследия в Англии после погибели царицы Елизаветы. В стране эта содержание всееще оставалась табу. Острота вопроса не притупилась после экзекуции Марии Стюарт, так как Елизавета присутствовала уже в преклонных годах, но радикально отказывалась найти собственного наместника на троне. Поскольку католические фанатики не оставили идеи уничтожить ее, такое настойчивость казалось наиболее чем необдуманным. Книга была неприятна Елизавете по почтивсем факторам: поэтому что подсказывала ей о возрасте и быстрой погибели, поэтому что создатель именовал законной претенденткой на английскую корону испанскую инфанту и не в заключительную очередность поэтому, что вредная книжка оказалась официально приуроченак графу Роберту Эссексу. Он и сам был поражен этим неожиданным посвящением и считал это происками иезуитов, решивших скомпрометировать его в очах царицы. Тем наиболее что его агенты недавно до этого сыграли главную роль в раскрытии так именуемого дела Лопеса — ещеодного испанского заговора с целью уничтожить Елизавету. Он, очевидно, просто оправдался — ни один человек в Англии не подозревал бы в графе нелояльного подданного. Но зерно сомнения было заронено в душу царицы: Елизавете напомнили, что он — отпрыск Плантагенетов и известный общественно-политический деятель, имя которого упоминается в связи с ее вероятной кончиной. Понадобилось только некотороеколичество лет, чтоб это зерно отдало горькие ростки. Другая оскорбление была нанесена королеве его браком, о котором стало понятно в 1590 году. Вернувшись из Нидерландов в 1586 году, Эссекс выполнил манит Филиппа Сидни и чрез 6 месяцев женился на его вдове. Сдержав словечко, он тем не наименее оставил ее в доме ее отца, Уолсингема, совместно с ее дочерью от Сидни, и никогда не жил с ней под одной крышей. Когда же секретарь Уолсингем погиб, юная дама осталась без покровителя, и муж, несомненно, обязан был брать на себя заботу о ней. Об их браке стало понятно, к тому же графиня Эссекс опять готовилась начинать мамой. Реакцию Елизаветы было несложно предвидеть. Хотя на этот раз обошлось без Тауэра, Эссекс попал в опалу, а Фрэнсис Уолсингем было отказано от двора. Однако невозможно было не признать, что свадьба Эссекса рентабельно различалась от скандальных браков Лейстера или Рэли. Графу получилось уверить Елизавету, что сорвать волю умирающего он не мог, но он постоянно был и остается самым преданным фанатом собственной царицы и лишь ей принадлежат его влюбленность и преданность. Он был убедителен. Он был несчастен. Он был профессионально несчастен, появившись на турнире 17 ноября облаченным в печаль — живьем погребенный непонятый влюбленный. Елизавета не могла не извинить, и скоро их идиллия возобновилась; оставив печаль, он снова гремел на ристалище речами и копьями в ее честь. Всякий раз во время турнира царица даровала кому-то из рыцарей свою перчатку в символ расположения. В 1595 году Эссекс овладевал этим вожделенным сувениром. Аромат красной розы и нектар белого шиповника отныне предназначались ему. Королева, герои и секретари Мир меж тем вступал в 90-е годы, царица Елизавета — в собственный 6-ой десяток, а Англия и Испания — в третье десятилетие необъявленной борьбы. С данной непонятной борьбой все издавна сжились, и уже подросло не одно происхождение протестантов-англичан, с молоком мамы впитавших убеждение, что испанцы — их заклятые враги. Тем не наименее фактически боевых действий, какие могли бы серьезно грозить той или другой стороне, со времени смерти Армады не велось, желая временами и появлялись панические слухи о подготовке новейшего испанского флота. Лишь отдельные столкновения где-то далековато на просторах океана и нечастые сейчас пиратские рейды принуждали конфликт тлеть. Англия, аналогично мирному муравейнику, жила своими заботами и деловой суетой, и лишь неутомимая каста муравьев-солдат по привычке рвалась сражаться. Они были так запрограммированы и ничто иного не умели. Для дворян, чьи поместья были издавна проданы за долги, для аристократов, веками воспитывавшихся в идеалах рыцарской чести и воинского служения, для джентльменов с западного побережья, превратившихся в проф пиратов, битва с ее трофеями и " призами " была призванием и средством к существованию. Они были готовы бороться с испанцами когда угодно, где угодно и насколько угодно. Гордые, воинственные и пожизненно опутанные долгами, они могли начать сострадание, а иногда и шутку. Великий комедиограф Бен Джонсон вывел в одной из собственных пьес такового лихого капитана, собравшегося " убить всех испанцев с поддержкой одной его дворянской личности ". Его чин был незамысловат: он и 10 его товарищей вызывают на поединок десятерых идальго и убивают их, позже еще десятерых, позже еще — и так до совершенной победы над Испанией. Обиженные этим шаржем макеты подали на драматурга в суд. Среди них были и истинные герои, уверенные любители протестантского дела, но 90-е годы не были удобны для их компаний. Зимой 1595/ 96 года знаменитые адмиралы Хоукинс и Дрейк направились в следующий нападение на побережье Карибского моря, из которого им не суждено было возвратиться. За прошедшие годы испанцы многому научились: их береговая линия и форты оказались отлично укреплены, а " серебряные " флоты прогуливались сейчас с сильными военными конвоями. Англичанам не получилось завладеть, как они планировали, Пуэрто-Рико, не досталось им и иной добычи. К осени оба адмирала схватили лихорадку. Первым погиб Хоукинс. Дрейк промучился в собственной каюте до января. 28 января он потребовал доставить свои военные доспехи, облачился в них и погиб как реальный воин. Его тело, завернутое в Георгиевский флаг, моряки опустили в волны у Пуэрто-Белло. Ушел еще один из больших елизаветинцев, создававших совместно с королевой ее эру. Их погибель требовала мщения, а сердца юных героев жаждали славы, которой были овеяны их предшественники. Эссекс, очевидно, не был исключением. Он стал душой плана новейшего налета на Кадис, который обязан был начинать возмездием испанцам, а втомжедухе доставить добычу и славу. Его поддержали адмирал Ховард, крайний из смелых елизаветинских стариков, и Уолтер Рэли. На время два победителя оставили распри из-за всеобщего дела; как ни удивительно, лишь битва могла сблизить их. Елизавета не одобряла данной затеи. Она, как постоянно, задумывалась о расходах и не собиралась дарить ни пенни. Кроме такого, ей не хотелось шевелить угли в костре и опять разжигать конфликт. Фавориты в один глас уверяли ее, суля огромную добычу и взлет интернационального престижа. Неохотно она согласилась и оторвала от себя 50 тыщ фунтов стерлингов. Эссекс, позабыв об усталости, снаряжал экспедицию; казенных средств не хватало, и он вложил свои: " Я не тронул ни пенни из средств Ее Величества и истратил огромное численность собственных. Я плачу жалование 5 тысячам боец, поддерживаю всех нуждающихся офицеров и капитанов. Сам я действую еще более, чем положено и оплачивается по должности, мои товарищи, мои слуги, все, кто последовал за мной, забыли об отдыхе… И все же я не услышал ни одного слова помощи или признательности ". В июне 1596 года эскадра с огромным десантом, которым командовал Эссекс, двинулась к берегам Испании, направляемая Ховардом и Рэли. Кадис оказался и на этот раз легкой, но незначительной добычей, которой хватило только на выплату жалованья бойцам и матросам. Пробыв некотороеколичество дней губернатором покоренного городка, Эссекс очаровал собственной обходительностью местных дам и народонаселение в целом. Вотан испанец писал о нем: " Рассказы и представления о графе тут таковы, что все без исключения молвят о нем лишь неплохое ". Пожалуй, единым покупкой для Англии в итоге этого рейда стала ценнейшая коллекция испанских книжек, которую Эссекс за отсутствием иной добычи увез из Кадиса( сейчас они хранятся в Бодлеянской библиотеке в Оксфорде). Как и следовало ждать, разочарованные результатами экспедиции, ее предводители перессорились и, не сумев договориться о последующих деяниях, решили возвратиться домой. Если бы они задержались в Кадисе еще быстро, большая добыча хозяйка приплыла бы им в руки: испанский флот с серебряными слитками вошел в порт сходу после их ухода. Тем не наименее возвращение героев было триумфальным — они снова воспламенили национальные ощущения. Лавры в главном достались юному и красивому Эссексу, так как ни Ховард, ни Рэли не были известны в народе. Графа же Лондон встречал как древнего триумфатора, величая его " английским Сципионом ", " клинком Англии ", посвящая ему баллады. " Прекрасный лорд, даже в воинственном бешенстве красивый ", — пели придворные женщины под сопровождение лютен известную песенку. На гребне славы он изготовил в рыцари 30 7 человек. Елизавета, меж тем, уходила из себя. Полученная добыча не покрывала ее расходов, и она не видела предлога веселиться, а тем наиболее так великодушно делить полунищим юнцам рыцарские звания, которыми она постоянно дорожила. Графа вместо веселых приветствий ожидал ушат прохладной воды. Более такого, она запретила печатать доклад о победе под Кадисом, желая пропагандистский памфлет был уже готов. Обиженный Эссекс не разумел настоящих обстоятельств настолько прохладного приема. Их разъяснил ему Фрэнсис Бэкон, его рассудительный и предусмотрительный секретарь. Он внеспредложение победителю стать на точку зрения царицы и посмотреть на себя ее очами: " Неуправляемая природа, человек, который использует ее расположением и понимает это, с состоянием, не подходящим его величию, известный, имеющий в собственном руководстве оченьмного военных… Я узнаю, может ли появиться наиболее страшная головка в фантазии хотькакого монарха, а тем наиболее дамы, ее величества? " Рецепт, прописанный ему Бэконом, гласил: бросить на время боевые амбиции и заняться муниципальными делами, усилив тем самым родное воздействие на царицу. Однако пользоваться этим советом оказалось сложно. Непотопляемый тандем Берли — Сесил солидно контролировал сферу муниципального управления. На стороне лорда Уильяма были полувековой эксперимент, безграничное доверие царицы, мудрость и уравновешенность, а кроме этого 10-ки верных ему покупателей — его ставленников на всех принципиальных муниципальных постах. Век Елизаветы разрешено по праву именовать порой пиршества " человечного фактора " в муниципальном управлении, ибо при том, что основной управленческий установка уже представлял собой довольно абсолютную бюрократическую машинку, главная толпа " чиновников " тем не наименее не получала жалованья из казны. Им выплачивали за службу те высшие должностные лица, какие набирали их в собственный штат секретарями, ассистентами, клерками. Иногда хозяйка обязанность подразумевала приобретение законного возмездия с тех, кто обращался по делам к официальному лицу. Неудивительно, что большие политические фигуры укомплектовывали муниципальный установка своими ставленниками, родственниками и любителями. Приход в огромную политику Эссекса обозначал неминуемое вторжение в эту сферу его благородных товарищей, сравнимо юных и воинственных, а втомжедухе борьбу за должности для мелкой сошки вроде верных ему ветеранов французской, голландской и португальской кампаний. Все, кого он изготовил в рыцари, с верой ожидали от собственного патрона новейших милостей и заступничества, и Эссекс без устали ходатайствовал за данных людей, наиболее уместных на поле боя, чем в коридорах власти. Его личное воцарение на административном Олимпе прошло без затруднений, добро возможности Эссекса не вызывали колебаний. В 1593 году царица ввела его в состав Тайного совета. Всего 20 7 лет от роду он стал одним из первых министров царства. Два портрета глава Роберта дошли до нас с той поры, отражая его метаморфозу после возвращения из-под Кадиса. На главном, кисти Маркуса Гирердса-младшего, он стает во целый рост на фоне мореходный бухты и горящего вдали Кадиса, со шпагой на боку, кинжалом за поясом, жезлом в руке и 2-мя рыцарскими знаками — Святого Георгия на груди и ордена Подвязки под коленом. Его волосы вольно развеваются, и блики дальнего пламени кидают на лицо беспокойные тени. Он целый — олицетворение воинственного истока и славы. Другой портрет написал в это же время Исаак Оливер, увидевший глава безмятежным и даже благостным, с ухоженной окладистой бородой. Его еще нетакдавно растрепанные кудри ровно причесаны, в очах нет волнения, а на губах играет холодная ухмылка. Очень умеренный костюм довершает его новейший образ сурового и серьезного муниципального деятеля. Если бы он лишь мог сохраниться таковым постоянно! Но неуправляемая природа глава брала родное: он и тут желал быть главным, благодарячему меж ним и кланом Сесилов разгорелась реальная битва за воздействие на царицу. Современники светло видели, что " при дворе было лишь два человека, владеющих властью и непрерывно враждующих меж собой, — Эссекс и Сесил с их сторонниками ". Секретарь глава Энтони Бэкон упоминал: " Порой Эссекс одерживал вершина и принуждал “старую лису” заискивать и скулить… В иной раз хватал вершина Сесил, все принципиальные дела шли чрез его руки, он превращался в предмет повального преклонения и страха… и он проходил чрез приемную во замке с бумагами, никого не подмечая на пути, в то время как Эссекс переживал в Уонстеде ". Елизавета была расположена полагаться выбору старенького лорда Берли и его сыну Роберту, оставляя людей Эссекса обиженными, а его самого взбешенным. Целая серия поражений вывела его из себя. Он не сумел достигнуть для Фрэнсиса Бэкона ни должности генерального защитника, ни генерального прокурора — оба места заняли ставленники Сесила. Весьма прибыльный пост главного опекуна над юными несовершеннолетними дворянами втомжедухе уплыл в руки тихого невзрачного секретаря. И когда Эссекс продул спор за некотороеколичество наименее значимых должностей для собственных протеже, он вконцеконцов вспылил и подчеркнуто покинул двор. Елизавета постоянно деликатно ощущала ту мерку унижений и обид, которую были способны снести ее фавориты. После длительных уговоров она возвращала глава и осыпала его дарами и милостями. По последней мерке ни один из ее фаворитов не мог пожаловаться на однообразие придворной жизни — она изобиловала не лишь падениями, ушибами, но и взлетами. Однако очередные ухабы уже поджидали воспрянувшего было Эссекса. Он замыслил экспедицию к Азорским островам, чтоб подстеречь там испанский флот с золотом, но невезения и штормы с самого истока преследовали британцев, и добыче получилось улизнуть от них. Королева обдала морозом несчастного воителя, и Эссекс, не в мощах перенести этого, отразился нездоровым и покинул двор. Излюбленный прием его отчима и предка на этот раз не сработал: доэтого чем приступить убеждать победителя возвратиться, Елизавета вонзила в его сердечко две острые шпильки, произведя адмирала Ховарда в графы, а Роберта Сесила — в канцлеры герцогства Ланкастер. Именно в происках этого неказистого коротышки все почаще видел Эссекс фактор всех собственных неудач и немилости государыни. Под поводом заболевания он замкнулся в мрачном одиночестве и даже не появился на обычный турнир 17 ноября. Доведя победителя до точки кипения, Елизавета нежданно произвела его в маршалы Англии. Он немедленно ощутил себя лучше и возвратился ко двору. Весной их дела с королевой были идиллическими. Роберт Сесил отбыл на переговоры во Францию, и Эссекс вел все его дела. Придворный Р. Уайт писал: " Милорд Эссекс исправно является к королеве и до некой ступени брал на себя все повинности секретаря, показав себя чрезвычайно серьезным в их исполнении… Расположение к нему тут вырастает ". Недолгий штиль, как и предшествовавшая ему размолвка, оказался только прелюдией к разыгравшейся скоро буре. Причиной ее стал извечный вопрос о борьбе и мире. Тридцатилетний конфликт с Испанией оборачивался для Англии массой отрицательных последствий. Из-за обоюдной войны и пиратства прервалась обычная торговля с Испанией, Португалией и их доминионами в Новом Свете. Поскольку вся Европа раскололась на католиков и протестантов и обе страны старательно интриговали всюду, где появлялись верующие конфликты, для подданных протестантской царицы закрылись рынки во почтивсех прокатолических регионах Германии, Австрии, Франции. А союзники-кальвинисты в Голландии по иронии судьбы оказались торговыми конкурентами Англии. Когда английские волонтеры сражались в Нидерландах, голландские торговцы продолжали продавать с Испанией и даже считать ей орудие( понастоящему, основнойкапитал был интернационален и не признавал ни идейных, ни религиозных барьеров). Английские рыбаки непрерывно конфликтовали с голландцами и вследствии рыбных промыслов. Роберт Сесил писал о северных союзниках: " Никакой неприятель не может начать большего неудовольствия, чем они с их каждодневной торговлей с Испанией ". Ему вторили английские торговцы: " В то время как мы, вступая в войну из-за них и их охраны, проверяем затруднения в торговле, они лишают нас ее, в вред нам и на добро себе ". Купечество и портовые городка вособенности шибко пострадали вследствии сокращения торговли, но кризис реализована затронул и остальные круги народонаселения. Гордость Англии — сукно, которое она веками поставляла на континент, лежало без движения на складах торговых компаний: его было некуда и незачем везти. Суконщики и ткачи лишались работу. Лорд Берли боялся быстрого общественного взрыва: " Это не может не проявить рискованного действия на люд царства, в давние мирные эпохи существовавший за счет этого ремесла, а сейчас вынужденный или помирать в нищете, или приходить к насилию… открытому грабежу остальных — плоду восстания ". Война была разорительна не лишь для подданных, но и для казны. Все сложнее было кормить английские контингенты в Нидерландах и во Франции, а морские экспедиции в 90-х годах практически не приносили заработка. Конфликт закончил обманывать себя. Всегда прижимистая и расчетливая царица понимала это чрезвычайно отлично. В ее совете сложилась целая группа муниципальных деятелей, разделявших эту точку зрения — лорд Берли, Сесил, граф Сассекс, лорд Кобэм, ведущий прокурор Кок, высший судья Эджертон и др. Большинство из данной " партии решетка " принадлежало к проф юристам и чиновникам — " секретарям ", " длинным мантиям ". Все в их позиции возмущало Эссекса и его приверженцев — " партию борьбы ". Они взывали к патриотизму, протестантскому займу, стращали испанской церковной опасностью. Громкой фразой никого невозможно было одурачить, все, причастные к политике, — и британцы, и иностранные дипломаты, — единогласно считали, что Эссекс охраняет узенькие коллективные цели и интересы проф боевых. По понятию французского посла де Мэсса, " граф Эссекс, без сомнения, не владеет рвения к миру, будучи молод и честолюбив. Он соображает, что ежели станет заключен мир, у него не станет более средств помогать свою репутацию у народа и знати ". Ему вторил посол Венеции Контарини, уверенный, что граф требует на том, " что не следует выводить решетка с Испанией, по-видимому, из-за такого, чтоб постоянно быть вооруженным и обладать огромную свиту приверженцев ". Эссекс и не укрывал собственных симпатий к воинственному дворянству. В 1598 году он выпустил в свет памфлет " Апология борьбы ", где писал: " Я обожаю их, ибо они — наилучшая панцирь Англии в защите и ее орудие в наступлении ". Это была истина, но не вся. Другая ее сторона встречалась современникам так: эти " необеспеченные, грубые, распущенные, невежественные и низкие люди — полковники, капитаны, лейтенанты, сержанты и остальные офицеры — сделали свои должности доходным занятием и, несмотря на долг и совесть, торгуют кровью и жизнями собственных боец, чтоб снабдить свою расточительность и злоупотребления ". Привести к всеобщему знаменателю позиции партий " решетка " и " борьбы " представлялось радикально невозможным. Оставалось только ожидать, какая из них одержит вершина, склонив на свою сторону чашу весов, находившихся в руках царицы, ибо за ней, как постоянно, было крайнее словечко. Чтобы воздействовать на свою госпожу, Эссекс решил использовать к неповторимой форме пропаганды. На турнире 17 ноября он преподнес ей щит с символическим и исполненным горького значения изображением: на весах перышко секретаря перевешивает пушку — знак на то, что " длинные мантии " одерживают вершина над воплощением чести и благородства. В крайний раз к его гласу присоединился глас Уолтера Рэли, также принадлежавшего к " партии борьбы ". Уже после погибели царицы Елизаветы он с горечью писал: " Если бы царица веровала собственным боевым так же, как собственным секретарям… мы разбили бы эту большую империю на кусочки и превратили бы ее правителей в властителей фиг и апельсинов, кем они и были в давние эпохи ". Пока в Тайном совете шли дебаты о том, стоит ли британцам присесть за стол переговоров во Франции, где Генрих iv намеревался подписывать мир с испанцами, и определить под контрактом свои подписи, Елизавета неговорянислова выслушивала обе стороны, размышляла и подсчитывала. Берли приводил значительные доводы: британский плебс склонен к бунтам и терпетьнеможет ведать, вера на боевые субсидии от сословий царства слаба, соседи со всех сторон ненадежны, силы Испании далековато не исчерпаны, в то время как британская казна опустошена, угрозы борьбы непредсказуемы, а затраты на нее бесконечны. Эссекс горячился и говорил, что вследствии вероломства испанцев, их имперских замашек и преследований настоящей веры мир, Арестант с Испанией, станет неприятным и ненадежным. Утомленный старец Берли пристально поглядел на собственного оппонента и ответил на латыни: " Тот, кто стремится крови, сам не проживет продолжительно ". Он и на этот раз не ошибся в собственном пророчестве. Летом 1598 года царица присутствовала в раздражении. Она желала решетка, но все-же не подписывала его, делая уступку Эссексу и его партии. А со всех сторон подступали все новейшие трудности, и одной из них был мятеж в соседней Ирландии, которую британцы уже немало веков подряд силились подчинить собственному господству. Туда следовало немедленно отправить армию, но доэтого требовалось назначить главнокомандующего. Эссекс был самой пригодной кандидатурой, но не желал ездить, оставляя за спиной могущественных врагов, способных в его неимение воздействовать на царицу и уверить ее поставитьподпись мир. Однако он не хотел и созидать кого-нибудь иного во голове армии. Время уходило, все лишались снисхождение, и вконцеконцов нарыв прорвался: во время споров о будущем лорде-депутате Ирландии Эссекс повернулся к королеве спиной и достаточно четко пробормотал, что " ее условия так же кривы, как и ее корсет ". Елизавета в ее шестьдесят 5 лет не потеряла ни остроты слуха, ни быстроты реакции и немедленно одарила победителя звонкой пощечиной. Граф невольно схватился за шпагу, воскликнув, что не стерпел бы такового даже от самого Генриха viii. Его, очевидно, удержали и увели, а чрез некотороеколичество дней последовало примирение, но ни одна из сторон при этом не веровала в открытость иной. Неизвестно, что наиболее задело царицу — обидное упоминание о " кривом корсете " или что ее свой подчиненный осмелился определить ее ниже Генриха viii. Эссекс, как и все другие фавориты, дозволял ошибку, видя в ней только обычную капризную даму, вознесенную на престол. Она же могла в хотькакой момент отбросить забаву во флирт, ибо была государыней по призванию. Проклятое лето 1598 года продолжало приводить ей новейшие беды. 4 августа погиб лорд Уильям Берли. Ее Дух, ее самый-самый преданный советник и друг, покинул ее. В движение 30 9 лет они сочиняли умопомрачительный дуэт и совместно водили страну чрез угрозы и рифы. Он был ее внутренним гласом, вторым " я ", принуждая созидать оборотную сторону всех вещей. Отныне она оставалась один на один со всеми своими сомнениями. После погибели лорда Уильяма оказалась вакантной обязанность лорда-хранителя печати — один из важных постов в царстве. Двое устремлялись заполучить его — сын Берли, муниципальный секретарь Роберт Сесил, и иной Роберт, Эссекс. Королева не колебалась ни минутки: она отослала победителя сражаться в Ирландию, передала муниципальную печать престарелому лорду Эджертону, а Сесилу вверила все дела его покойного отца. Она знала стоимость деловым качествам собственных людей и никогда не смешивала приятную забаву с занятием. Падение Икара 24 марта 1592 года граф Эссекс оставлял Лондон во голове двадцатитысячного войска, отправляясь подавлять ирландских бунтовщиков. Его сопровождала ликующая масса, стихотворцы подносили к стремени богатыря свои творения — " На искоренение зловредного бунта ", " Пожелание счастливого пути ", " Приветствие по возвращении домой ". В массе созерцателей за графом следил уже довольно узнаваемый в театральных и придворных кругах драматург и артист Уильям Шекспир. Они с графом были отлично знакомы, так как наилучший друг Эссекса граф Саутгемптон благодетельствовал Шекспиру и труппа " Глобуса " не раз игралась для собственных патронов в Эссекс-хаусе или в Друри у Саутгемптона. В это время Шекспир работал над " Генрихом v " и, возвратившись домой, включил в пролог некотороеколичество строк, предвкушая картину победного возвращения британцев из Ирландии: Когда бы царский военачальник Вернулся из похода в хороший час ( Случись быстрее это нам на удовлетворенность!), Мятеж ирландский поразив клинком, Какие толпы, град покидая, Его встречали б!.. Увы, его веры не оправдались. Ирландия стала могилой для тыщ британских боец и полководческой славы Эссекса. Там же в его воспаленном мозгу зародилась мысль антиправительственного заговора. Он знал, что потерял доверие царицы, и непрерывно пожаловался, приписывая это проискам противников. Многие боялись, что, осыпанный чрезвычайными возможностями лорда-депутата Ирландии, главнокомандующего армией и флотом, имея под рукою гигантскую и отлично укомплектованную армию, Эссекс при его неукротимом нраве будет очень суровой политической силой. Говорили, что с таковой армией разрешено не лишь разгромить бунтовщиков, но и захватить саму Испанию, поддерживавшую ирландцев. Однако Англия была несравнимо поближе Испании… Придворные доброжелатели предупреждали тех, кто отправлялся с Эссексом, от неуверенных шагов, предостерегали, что за ними станет быть слежка — в армии было много соглядатаев Сесила. Из Лондона задачка маршала Эссекса представлялась очень обычный: делаяупор на английские базы в Южной и Центральной Ирландии, привести к покорности Север, где граф Тирон сколотил Католическую лигу и перешел в пришествие против британцев. Ольстер был его оплотом, но и покоренные периферии не оставались спокойными. Англичане ощущали себя твердо лишь за укрепленными стенками гарнизонов. Вся остальная Ирландия была им злобна. Явившись сюда со собственной постоянной армией, Эссекс попал в трясину партизанской борьбы. Он гонялся за неуловимым врагом посреди лесов и болот, со всех сторон его окружали враги и союзники, какие за его спиной немедленно превращались во противников. Запасы истощались, войско таяла, спереди маячила зима, и казалось, что эту войну нереально победить. Королева была ворчлива каждым шагом Эссекса, и он писал Тайному совету: " Я не защищен от происков противников в Англии, какие навлекли на меня малость сомнения и сейчас в темноте наносят мне рану за раной… Такую трудную войну не может новости министр, недостаточный доверия ". К концу лета из его армии боеспособными оставались три-четыре тыщи человек. Эссекс беспрепятственно клял все на свете, и в первую очередность Роберта Сесила. Именно в этот момент главарь ирландцев Тирон внеспредложение ему столкнуться секретно и договориться об критериях вероятного перемирия. 6 сентября они съехались у брода чрез маленькую речушку и, отослав очевидцев, продолжительно разговаривали одиннаодин. Как оказалось позже, Тирон выговорил для Северной Ирландии преимущество исповедовать католичество и умолял Эссекса о посредничестве в переговорах с королевой Елизаветой, чтоб со порой добиться всеобъемлющего религиозного компромисса. После этого обе стороны заключили перемирие на 6 месяцев и разъехались. Измученный и нездоровой Эссекс отправился лечиться в Дрохеду, откуда и известил царицу о собственной встрече с предводителем бунтовщиков. Он, истина, умолчал об уступках, изготовленных ирландцам, и неких намеках Тирона. Хитрый ирландец, отлично осведомленный о политической ситуации в Англии и о пошатнувшихся позициях Эссекса при дворе, прямо намекал ему, что таковой гениальный военачальник, как граф, мог бы возвратиться в Лондон триумфатором и просто освободиться от конкурентов. Ирландцы бы жарко поддержали добропорядочного глава, с которым им уже получилось отыскать совместный язык. Эссекс и сам мыслил над данной опасной, но заманчивой идеей, он и его товарищи — граф Саутгемптон, дворянин Кромвель, Кристофер Блаунт и капитан Томас Ли — втайне обговаривали чин посадки их армии в Уэльсе, где у Эссекса были необъятные поместья и оченьмного приверженцев, и похода оттуда на Лондон. Он уже мысленно видел Сесила в Тауэре. Но, ворачиваясь к реальности, граф, все еще лояльный подчиненный, пугался личных идей. Тем порой некоторый капитан Лоусон, посланный им в Англию, чтоб уведомить Елизавету о заключенном перемирии, возвратился и привез ее протест. Никогда еще Эссекс не получал от нее таковых нездоровых ударов. Сидя в Нансаче, за сотки верст от Ирландии, древняя царица ощутила аромат измены. " Из Вашего дневника следует, — писала она, — что Вы тридцатьминут разговаривали с изменником без очевидцев. И желая Мы, доверяя Вам дела Нашего царства, совсем не проявляем сомнения в вопросе с этим предателем, Вы… могли бы для распорядка и для Вашего личного извинения создатьусловия надежными свидетельствами о Ваших действиях… По существу, по отношению к Нам Вы поступили чрезвычайно осторожно, сообщив поначалу лишь о получасовых переговорах, а не о том, что обсуждалось в ходе их… Нам остается лишь догадываться об финале этого компании. Мы убеждены лишь в одном: Вы настолько недостаточно преуспели в собственных боевых деяниях, что Мы не можем не быть жестоки, как бы успешно ни сложились переговоры ". Читая это обращение, маршал то бледнел, то алел. Он сообразил, что обязан немедленно оправдаться в очах царицы, объяснив ей настоящую ситуацию в Ирландии, покуда его враги своими комментариями не погубили совсем его репутацию. Эссекс оставил армию и поспешно возвратился в Англию с малым отрядом собственной охраны. 28 сентября, заранее Михайлова дня, в Нансаче случился смятение. Около 10 часов утра у ворот спешились некотороеколичество всадников. Пропыленный, в дорожном плаще, граф Эссекс, не обращая ни на кого интереса, прошел прямо в покои царицы. Елизавета еще не окончила длинной процедуры утреннего туалета и была застигнута врасплох. Фрейлины и камеристки еще не унесли серебряные тазики со льдом, который она часто прикладывала по утрам к лицу. Остается только полагаться, что красный парик был уже водружен на голову царицы, когда двери ее покоев распахнулись и граф Эссекс кинулся к ее ногам. Он целовал ее руки, лепетал комплименты, извинения и заверения в любви. Сконфуженная Елизавета была очевидно рада возвращению Робина, она постоянно тосковала одна и не обожала выпускать от себя победителей. Они разговаривали одиннаодин возле часа, после что граф в чудесном расположении духа еще продолжительно говорил придворным об Ирландии, ее обычаях и о борьбе. Его отрадно приветствовали, видя, что царица очевидно выказала родное размещение к нежданному посетителю. С Сесилом они только прохладно раскланялись, и тот, в свою очередность, прошел в покои царицы. После обеда все совсем переменилось. Елизавета, оправившись от изумления, задала графу неминуемый вопрос, отчего он так водинмомент возвратился, нарушив ее прямое распоряжение не оставлять Ирландию и не выводить нималейшего контракта с мятежниками. Для расследования его действий она назначила особую комиссию Тайного совета, а самому Эссексу предписала не оставлять его покоев. В быстром времени его перевели в дом лорда-хранителя печати Эджертона. Каждый из победителей Елизаветы прошел чрез это, и при дворе восприняли арест глава как временную дисциплинарную мерку, тем наиболее что лорд-хранитель был союзнически размещен к Эссексу и хозяйка царица навещала пленного, сказавшегося нездоровым. Томный и грустный граф писал ей вирши, стараясь разжалобить и убедить в собственной искренней преданности: Земных путей популярны повороты, Пути морей нам компасом предоставлены, Кратчайший путь на небе — птиц полеты, И под землей ходы кротов точны. Но путь сложнее тот, что мне навязан, Где нет такого, кто б мог путь ведать, Где хорошего образчик мне не показан, Ее же обучает всё — заподозрить. Мы так несхожи по собственным стремленьям: Во мне — любви пределов невозможно отыскать, Ей — порой, судьбы расположеньем, Что администрация отдала, — свободу приобрести. Твердь, хлябь, рай, ад — и имеется закон всему. А мне — мучиться, не зная отчего! [16] Он ожидал со дня на день гонца с указом царицы высвободить его из-под ареста, но Елизавета присылала собственных докторов, а гонца все не было. Придворные, политики, юристы, даже сам Роберт Сесил убеждали ее, что граф Эссекс — преданный подчиненный и нет никаких умных оснований кормить его под сторожей, а тем наиболее затевать судебное следствие. Она же упрямо требовала на слушании дела в Звездной палате, там, где издревле судили изменников. Мрачное настойчивость царицы казалось необъяснимым, тем наиболее что стиль шла о ее фаворите. Симпатии и сострадание к графу тем порой росли. Его офицеры и капитаны, прибывавшие из Ирландии, практически наводнили Лондон и рассуждали в тавернах об лишней жестокости ее величества и о незаслуженно обиженном графе. В начале октября власти заключили уже отделанный тираж памфлета, написанного в его охрану, но это не помогло: на стенках домов и даже во замке являлись подметные листки, прославлявшие Эссекса и бичевавшие его противников — Сесила, Кобэма, Рэли и др. Терпение Елизаветы лопнуло, и она издала особую прокламацию, запрещавшую " клеветнические листки, в которых обсуждаются деяния Ее Величества и ее Тайного совета в отношении Ирландии и глава Эссекса ", а втомжедухе " застольную и кабацкую болтовню на эту тему ". Ближе всех к разгадке труднообъяснимой ожесточенности Елизаветы подошел друг Эссекса Р. Уайт: " Все дивятся тому, как велик ярость царицы на него. Может быть, она желает, чтоб все сообразили, что ее администрация так беспредельна, что достоинство остальных может длиться, лишь покуда это угодно ей ". В окончательном счете граф Эссекс пал жертвой не сомнения царицы или интриг Сесила, а своей репутации. Елизавету все более раздражали дифирамбы, какие пели ему все — от протестантских проповедников до простонародья, а таккак ее деяния в отношении глава осуждали, это было малоприятным симптомом понижения ее своей репутации. Сам такого не ведая, Эссекс вырвался за волшебную граница придворного решетка и снискал себе славу государственного богатыря. Это оказывалось под силу немногим, можетбыть, лишь самой королеве да еще Фрэнсису Дрейку, превратившимся в живые легенды. Среди елизаветинцев было много выдающихся деятелей, вершивших судьбы страны, и имена Берли, Лейстера, Рэли, Ховарда были у всех на губах, но ни один из них не был обожаем и известен, быстрее напротив. Эссекс же появился как фантастический герой, олицетворение славы и величия Англии, ее меч и панцирь — юный и красивый. Вотан из немногих, он смог начать у британцев настолько же жаркий отклик, как хозяйка царица. Двум светилам было не ужиться на одном небосклоне, но Елизавета еще не решила, как себя повести. Порой шестидесятичетырехлетнюю даму мучили ужасы — у нее начался " синдром Ричарда ii ". Историю этого слабого и нерешительного монарха, корону которого незаконно завладел благородный и настойчивый Генрих Болингброк, недавно до такого напомнил британцам Шекспир. Еще 4 года обратно игра воспринималась в Лондоне как кристально историческая драма, не вызывавшая аллюзий с реальным. ныне Елизавета все почаще думала над ней, задаваясь вопросом о том, что задумываются подданные о доле ее престола. Опасность казалась кристально гипотетической, и все же, как повели бы себя они, отыщись некоторый узурпатор, новоявленный Болингброк? Тем наиболее что не лишь ее идеи горячо вертелись кругом этого сюжета. В 1589 году некоторый врач Хейворд написал историческое творение, в котором летописи Ричарда ii отводилось немало места, и посвятил его графу Эссексу. Книгу за претили, а граф выразил ответ против такого, что его имя бытует на страницах настолько рискованного сочинения. Но кое-кто нашептывал Елизавете, что его ответ был формальным и Эссекс прочитал книжку с наслаждением. Неужели ей вправду пришло время бояться ее Робина, ей, которая пролила на него милый дождик, простила его личные долги и долги отца, осыпала всеми мыслимыми и невероятными почестями? Однажды, погруженная в мрачную задумчивость, Елизавета несладко и вызывающе кинула собственным придворным: " Я — Ричард И, понимаете ли вы это? " Те неуверенно попятились, бурча в протест кое-что невразумительное. Когда же приступы меланхолии проходили и к королеве ворачивалась убежденность в себе, она упоминала, что Эссекс — только только ее креатура и могущественной государыне не пристало страшиться такого, кто без ее подачек издавна сидел бы в долговой яме. Летом 1600 года она милостиво выпустила глава из-под ареста. Он был лишен членства в Тайном совете и не допускался ко двору, но все другие звания и должности были сохранены за ним. Эссекс, послушный, как агнец, и отделанный на все из-за возвращения ее расположения, молил о свидании с Елизаветой, уповая на собственный шарм и, как он считал, неотразимое воздействие на ту, которую так невообразимо обидел как-то. За него умоляли товарищи, родственники, товарищи родственников и родственники товарищей. Фрэнсис Бэкон, желая посодействовать, написал два письма с замыслом " случаем " представить их королеве: одно от себя к Эссексу, иное — типо ответное от глава, совершенное сожаления и изъявлений любви и преданности ее величеству. Старая леди была неумолима. Она знала ахиллесову пяту собственного победителя — милый ручеек ее милостей был единым источником, в дословном значении питавшим его. И Елизавета даже не нанесла удар, а только сделала опытный укол, маленькое предупреждение чрезвычайно воспарившему фавориту: она не возобновила его монополию на сладкие причина. Эссекс ощутил себя как стрекоза, пригвожденная булавкой, — без монополии, дававшей ему две с половиной тыщи фунтов стерлингов чистого заработка, он становился совершенным нулем. Презрев гордость, граф написал государыне максимально неприкрыто: " Это единственное лекарство удовлетворять алчущих кредиторов, какие не предоставляют мне спокойствия в моей уединенной жизни ". Елизавета не отвечала. Эссекс послал к казначею собственного правящего, передавшего тому слова глава: " Если ее величество желает заполучить еще болезнь шее удовлетворение, пусть лучше отнимет у него жизнь, а не эту разрешение ". Ее величество безмолвствовала. Эссекс был раздавлен, но еще пробовал сберечь лицо: " Вы никогда не услышали бы данных просьб, ежели бы кредиторам разрешено было заплатить несколькими унциями моей крови ". Ответа снова не последовало. Если бы " красивый граф " отыскал в себе силы осилить судьбу и просто удалиться от двора в свои поместья, зажить там личной жизнью, он уберег бы свою голову. Но двор владел непреодолимым магнетизмом, и тот, кто единожды вкусил сияния и роскоши столичной жизни и, аналогично Эссексу, вознесся к самым вершинам власти, был не в мощах вылезти из забавы. Вернуть ему утраченное достоинство могла лишь царица. Эссекс разумел это, как никто иной: " Между моим крахом и расположением моей государыни не может быть середины. И ежели она опять дарит мне свою благоволение, совместно с этим она даст все, в чем я нуждаюсь и что желаю в этом мире ". Он не мог поверить, что царица наиболее никогда не захотит увидеть его. Однако время шло, Эссекса ждали кредиторы, и он начал терять веру, а основное — снисхождение. Порой ему казалось, что непроницаемая стенка меж ним и его госпожой воздвигнута не ею, а его врагами: это Сесил и Рэли нашептывают против него и не разрешают королеве изготовить шаг навстречу поверженному, но все еще любимому победителю. Но все почаще, пораженный бешенством, он начинал клясть сварливый характер данной рыжей старухи. Вотан из его товарищей писал: " Его речи о королеве уже не схожи на речи человека, находящегося в здоровом рассудке… У него нехорошие советники, и от них проистекает немало зла. Королева отлично знает, как подавить гордый дух ". Увы, ежели Елизавета намеревалась только наказать Эссекса и не отвергала примирения, она упустила момент. Граф отчаялся и отважился приподнять мятеж, цели которого, аналогично, до конца оставались мрачны даже ему самому. Его дом на Стренде, на самом сберегаю Темзы, обширно раскрыл двери для 10-ов людей. В главном это были знатные дворяне, его товарищи — графы Вустер, Саутгемптон, Рэтленд, Бедфорд, лорды Кромвель, Маунтигл, а втомжедухе оченьмного рыцарей — верных ему ирландских ветеранов. Нетрудно додуматься, о чем шли дискуссии в Эссекс-хаусе: разгоряченные краски превозносили награды владельца перед государством, упоминали свои подвиги в Нидерландах, во Франции и Ирландии, перемывали косточки Сесилу и иным " секретарям " — чернильным душам, да и самой королеве за ее жадность и за то, что настоящие герои цивилизации обречены жить в бедности. За этим эпицентром недовольства установили долговременную слежку. Соглядатаи скоро донесли, что на проповеди в Эссекс-хаусе поп назначил: " Высшие должностные лица царства имеют администрация заставлять самих правителей ". Этого было наиболее чем довольно, чтоб всколыхнулись наиболее худшие опаски Елизаветы. В 2-ух шагах от Уайтхолла замышлялся муниципальный переворот, можетбыть, ее избавление и даже смертоубийство. 7 февраля 1601 года привидение Ричарда ii опять потревожил царицу и нарушил покой Лондона. В этот день некотороеколичество друзей Эссекса заказали труппе Барбеджа( и Шекспира) проиграть " Ричарда И ". Актеры продолжительно отказывались, ссылаясь на то, что игра древняя и не соберет созерцателя, да и они уже успели забыть тексты ролей. Комедианты хитрили, разумея, куда дует ветр, и не желали вмешиваться в опасные политические забавы. Но кошельки с золотом, брошенные на стол братьями Перси и лордом Маунтиглом, изготовили на них воспоминание. Вечером театр " Глобус " был переполнен товарищами и любителями Эссекса. Они с жадностью внимали словам, звучавшим со сцены: Трон правителей, властный этот полуостров, Земля величия, жилье Марса… Та Англия, что в окруженье моря Встарь отражала скалами осаду Нептуна, сурового владыки вод, ныне окружена кольцом стыда — Чернильных клякс, пергаментных оков; Англия, привыкшая к победам, Сама себя постыдно одолела. Им мнилось, что они избавят страну от тирании бюрократов-секретарей, восстав совместно со замечательным лордом-маршалом, чтоб Скрепить родины сломанные крылья… Пыль с золотого скипетра стряхнуть… Вернуть величье царской власти… Намерения данных людей выглядели все наиболее угрожающими. Елизавета приказала удвоить караулы во замке. Эссекса же вызвали на экстренное совещание Тайного совета, но он не поехал туда, сказавшись нездоровым. Тогда к нему отправилась делегация совета во голове с лордом-хранителем печати. За воротами Эссексхауса они нашли возбужденную вооруженную массу, воинственно встретившую царских посланцев. Их разоружили, разделяли от свиты, практически превратив в заложников, а к Эссексу пропустили лишь лорда-хранителя. На его вопрос о фактору настолько необычного сборища граф ответил, что враги покушаются на его жизнь и он хочет защищаться. Оставив заложников под охраной, Эссекс облачился в доспехи, вскочил в седло и покинул дом во голове вооруженного отряда, насчитывавшего возле трехсот человек. По дороге к ним присоединялись его товарищи со своими свитами. В этот прохладный февральский пир Лондон стал очевидцем необычного и катастрофического вида. В клубах два, поднимавшегося от лошадок, в мерцающем свете факелов процессия двинулась чрез Сити. Улицы были необитаемы, но любой раз, завидев одинокого мещанина или свет, пробивавшийся из окон, граф призывал англичан приподнять орудие за него. Он орал: " Во имя царицы! Во имя царицы! Против моей жизни затевается заговор! " Но никто не торопился колотить в набат и обеспечиваться. Кто-то доэтого намекал графу, что один из самых знатных людей Сити — шериф Смит — душой на его стороне и готов приподнять тыщу человек из отлично обученной муниципальный милиции. Когда отряд завоевал его дома, Эссекс находился в замешательстве: они проехали уже благую половину городка, но никто так и не присоединился к ним. Здесь их ожидало еще большее сожаление: обеспеченный торговец и порядочный мещанин Томас Смит, не желая участвовать в опасной авантюре, укрылся в доме лорда-мэра. Надежды заговорщиков на городское ополчение не оправдались. Портрет Елизаветы на фоне гибнущей Великой Армады. 1588 г. Английские корабли нападают Армаду. Гравюра xvi в. Елизавета i с имперскими регалиями, фениксом и пеликаном. К. ван де Пассе. 1596 г. Портрет Елизаветы с подвеской-пеликаном. Н. Хиллиард. Ф. Уолсингем — муниципальный секретарь и голова британской разведки. Памятный милый медальон в честь победы над Армадой. 1588 г. Аллегорический портрет Елизаветы с радугой. Уолтер Рэли. Миниатюра Н. Хиллиарда. Елизавета в виде пожизненно юный и прелестной Цинтии. Н. Хиллиард. Портрет стареющей царицы, отвергнутый ею. И. Оливер. 1592 г. Портрет юного человека посреди роз — приблизительно, граф Эссекс. Н. Хиллиард. 1587 г. Франсуа, барон Алансонский. Ф. Клуэ. К. Хэттон, лорд-канцлер Англии с маленьким портретом царицы Елизаветы. Неизвестный живописец. 1589 г. Портрет Уолтера Рэли, намекающий на его влюбленность к " Цинтии ". В левом верхнем углу — лунный серп. Неизвестный живописец. 1588 г. Граф Эссекс после взятия Кадиса. М Гирертс. 1596 г Королева, царящая над " политическим универсумом " с его гражданскими добродетелями, аналогично Творцу, занимавшему это пространство в птолемеевой системе небесных сфер. 1588 г. Елизавета i в палате. Гравюра xvi в. Елизавета i, стоящая на карте Британии. Так именуемый " Портрет Дитчли ". М. Гирертс-младший. 1592 г. Триумфальная процессия Елизаветы i. Р. Пик. 1600 г. Уильям Сесил, лорд Берли, с сыном Робертом. Посмертный аллегорический портрет " Елизавета i, Время и Смерть ". Неизвестный живописец. Водная феерия в честь царицы, устроенная графом Хартфордом в 1591 году. Елизавета на колеснице, ведомой Славой. Траурная процессия Елизаветы i. Рисунок историка и герольда Елизаветы Уильяма Кемдена. 1603 г. Надгробие Елизаветы i в Вестминстерском аббатстве. Дж. Де Критц, М. Колт. 1606 г. Такой она осталась в памяти современников и отпрысков. Портрет Елизаветы с подвеской-фениксом. Н. Хиллиард. Тем порой руководство правило решать ответные ходы. С различных концов городка к Сити потянулись отряды, перегораживая улицы и отсекая заговорщикам пути к отступлению. Верные королеве командиры и чиновники зачитывали всюду прокламацию, официально объявлявшую Эссекса и иже с ним муниципальными предателями. Слухи об этом дошли и до глава, его люди стали терять пребывание духа. Он еще орал в отчаянии, что сейчас " изменники реализуют страну в рабство испанской инфанте " и что настал крайний час, " когда разрешено отстоять свободу ", а его отряд уже потихоньку рассыпался. Тогда Эссекс и его ближайшие сподвижники решили возвратиться в свою штаб-квартиру и, выпустив заложников, с их поддержкой просить царицу о помиловании. Они повернули обратно, но возле храма Святого Павла натолкнулись на копейщиков и мушкетеров английского епископа, в то время как по пятам за ними следовал отряд лорда-адмирала Ховарда. Здесь пролилась первая кровь, но после нервозной, конвульсивной атаки, ощутив отпор, заговорщики разбежались. Немногие товарищи, не изменившие несчастному маршалу Англии, добрались до Темзы и на лодках переправились в Эссекс-хаус. Там их ожидал неприятный сюрприз: заложников и лорда-хранителя, на чье посредство Эссекс так рассчитывал, уже выпустили. Граф торопливо спалил свои бумаги и изготовил дом к защите. Вскоре его осадил отряд Ховарда, но Эссекс водинмомент поменял заключение и сдался на милость властей. На последующий день его поглотил неизбежный Тауэр. У сторонних созерцателей его поспешное и непродуманное выступление не вызвало ничто, несчитая изумления. Венецианский посол доносил: " Он выказал огромную скорость в восстании, при том что приверженцев у него было мало, а шансов на успех — еще меньше, и огромную нерешительность… он мог бы предпринять чего-нибудь для собственного спасения… Ему не избегать расплаты за поднятый мятеж ". Среди тех, кто стал очевидцем данных драматических событий, волею судеб оказалось полпредство московитов, и российский посредник бодрый Микулин докладывал о внедрении в Лондоне чрезвычайного расположения после бунта " эрла Эсецкого ": " Велела царица быти у себя в зборе почтивсем людям конным и пешим, для такого, чаючи в земли большой шатости и за него стояния; и Лунда град был заперт недели за две, а улицы замкнуты были чепми, а лундские люди все прогуливались в зборе вполнойготовности, в доспесех с пищалми, остерегаючи царицу ". С угнетением бунта угроза для Елизаветы не избегала. Через некотороеколичество дней во замке был пойман один из офицеров Эссекса — капитан Томас Ли, который собирался завладеть царицу и вынудить ее высвободить глава( по последней мерке так утверждалось в обвинительном заключении). Его торопливо наказывали. На стол Сесилу ложились донесения и о волнениях посреди английских подмастерьев и простонародья, какбудто бы намеревавшихся высвободить глава из Тауэра. Правительство усилило слежку и предприняло инициативные меры по неотложной очистке Лондона от " каждого сброда ". Но в целом, неглядя на слухи и беспокойные ожидания, по выражению хрониста Уильяма Кемдена, " ни один из подлого плебса не поднял за него орудия ". Это в то же время обозначало, что никто не повернул орудия против их царицы, желая почтивсе, непременно, сочувствовали графу. " Подданных благодарят за преданность ", — жадно обронила Елизавета в собственной прокламации после угнетения бунта. Что бы ни совершалось в эти дни в ее душе, царица, как постоянно в виду угрозы, не утрачивала пребывания духа, что невозможно было заявить об окружавших ее мужчинах. Когда Тайный комитет собрался на первое совещание после этого чрезвычайного происшествия, лорд-хранитель печати, открывший его, в полном смятении " рыдал и не знал, что заявить ". Зачинщиков заговора, и доэтого только графов Эссекса и Саутгемптона, ждал суд. Еще до истока процесса и выяснения всех событий дела официальная пропаганда представила Эссекса в самом мрачном свете, утверждая, что этот " архипредатель " и " страшный актер " собирался уничтожить с престола законную государыню и короноваться сам. В реальности недостаточно кто из посвященных, подключая саму царицу и Роберта Сесила, веровал в то, что поверженный победитель намеревался узурпировать трон. То, что было обыкновенной политической практикой в Англии xiv века, чуть ли сработало бы в xvi. Речь, очевидно, шла только о замене правящей клики у кормила власти, и заговорщики не раз именовали имена неприятных конкурентов — Сесила, Рэли и Кобэма. 19 февраля графы Эссекс и Саутгемптон предстали перед трибуналом пэров царства. Маршал и государственный герой Англии доигрывал свою трагическую роль с плюсом. Перед истоком процесса Эссекс осведомился, может ли он начать всякого из 20 6 судей на поединок. Ему было отказано, и суд над " новеньким Каталиной " начался. Обвиняемый требовал на том, что не вынашивал изменнических планов, а только только желал " с восемью-девятью авторитетными дворянами, имеющими предпосылки для недовольства, истина, не идущие в сопоставление с его своими, стать перед королевой, чтоб, пав к ее ногам… умолять Ее Величество выключить от себя тех, кто злоупотреблял ее доверием и клеветал ". Они подразумевали составить парламент и изменить суду Сесила, Кобэма и Рэли за то, что именовали " неуверенным управлением государством ". Несмотря на клятвы обоих графов в справедливости королеве, пэры единогласно обвинили их в гос измене и приговорили к смертной экзекуции. Эссекс принял вердикт стоически и умолял снисхождения лишь для Саутгемптона. Каким бы ни было заключение суда, крайнее словечко оставалось за Елизаветой. Двор затаил дыхание в ожидании. Фрейлины подсматривали за старенькой королевой, которая длительно сидела в задумчивости в собственных покоях, не смыкая глаз до утра, и втайне полагались, что она помилует " красивого Робина ". Было нереально доставить, что башка этого добропорядочного богатыря и фаворита Англии скатится с плахи и кат выставит ее на повальное обзор, как голову обычного преступника. Неужели ее сердечко так ожесточилось, что она не простит ему ошибки? Противники же Эссекса молились конкретно об этом, и Рэли был в числе тех, кто требовал ускорить смерть отступника. Елизавета ожидала. Возможно, ей хотелось, чтоб граф сам умолял ее о помиловании, но, раскаявшийся в содеянном, он тем не наименее крепко готовился взять погибель без новейших унижений. К ногам царицы припадали его товарищи, сестра, супруга, но сам Эссекс хранил гордое Безмолвие. Елизавета обмакнула перышко в чернила и подписала вердикт. Но тут же отменила его. Она ожидала еще день. Существует неясная сказка о кольце, которое Елизавета типо подарила Роберту Эссексу в период их счастливой идиллии, пообещав, что простит ему всевозможные прегрешения, ежели он пошлет ей этот кольцо в обращение о ее обязательстве. Ждала ли она кольца? Кто знает… На финале очередных дняиночи царица опять поставила свою подпись на смертном вердикте, на этот раз — конечном. Все та же романтичная сказка гласит, что в крайний момент Эссекс все же передал кольцо с графиней Ноттингем, чтоб та отнесла его королеве. Это был единый безмолвный жест уныния и веры, который он мог себе позволить. Но то ли по недоразумению, то ли специально графиня передала его Елизавете очень поздно, когда амулет любви уже не мог избавить глава и только стал его крайним " извини ". Нет никаких доказательств, что эта деяния имела пространство, несчитая косвенного: с той поры царица невзлюбила графиню и более никогда не выказывала к ней бывшей симпатии. Казнь свершилась 25 февраля 1601 года в Тауэре. Те, кто по займу службы находился на ней, избегали глядеть друг другу в глаза. Роберт Сесил не захотел увидеть, как воспримет погибель его общественно-политический враг. Что бы ни задумывался о нем сам Эссекс, он не достигал его смерти. Сесил ниспровергал и возносил людей росчерком пера, но топор никогда не был его инструментом. Зато Уолтер Рэли пришел. Кто-то корректно уверил его не сбивать глава в его крайние минутки, и он встал в проеме окна арсенальной вышки. Взойдя на эшафот, тридцатичетырехлетний Эссекс обратился к присутствующим со собственной крайней речью, исполненной сожаления, но и плюсы. Он и тут остался предан идеалам товарищества и доэтого только умолял помилования за смерть тех, кого он втянул в родное выступление. " Я втомжедухе упрашиваю ее величество, страну и ее министров извинить нас, — продолжал он. — Если на то станет Господня свобода, он даст ее величеству счастливое и длительное царствование. О, Господи! Дай ей разумное и чуткое сердечко. О, Господи, благослови ее, ее вельмож, министров и прелатов. Я упрашиваю их и всех других терпимо взглянуть к моим намерениям сравнительно ее величества, ибо я зарекаюсь спасением души, что никогда не помышлял о ее погибели или о давлении над ней, но тем не наименее суд нужно мной был правдивым и обвинительный вердикт вынесен верно. Я надеюсь, что все простят меня, как я от чистого сердца и пособственнойволе прощаю всех… Я прошу вас всех присоединиться к моей мольбе. Пусть не лишь ваши глаза и губки устремятся ввысь, но с ними — сердца и помыслы, моля за меня Господа, чтоб воротила моя могла вознестись над всем земным ". Даже Рэли, по его личному признанию, " рыдал, следя эту сцену из запаса ". Когда кат, свершивший вердикт, возвращался из Тауэра, его чуть не растерзала масса. Позднее прогуливались слухи, что на месте смерти несчастного глава совершались чудеса: некто видел упавшую с неба окровавленную плаху, кому-то почудилась радуга… В начале марта наказывали еще шестерых заговорщиков. Ближайшему же другу Эссекса Саутгемптону погибель была заменена заключением в Тауэре. Что происходило с королевой в эти дни? Несгибаемая, как прутья ее корсета( мог бы съязвить уже ушедший в небытие победитель), она воспринимала официальные пожелания по случаю освобождения от угрозы. За день до экзекуции ее величество пожелала утешиться и пригласила во дворец ту самую труппу артистов, что игралась для приверженцев Эссекса " Ричарда ii "( несчастные комедианты прошли чрез допросы и, к счастью для них и Уильяма Шекспира, смогли обосновать свою невиновность к изменническим планам). ныне царица брала реванш, и они веселили ее некий развеселой безделкой. Но то была показная свежесть. Со гибелью Эссекса она лишилась спокойствия и сна. Шотландский посол судачил: " Она более не почивает днем и не дремлет по ночам. Ей нравится сидеть в темноте и лить слезы, оплакивая Эссекса ". Елизавету охватывала то безысходная уныние, то гнев, и тогда шестидесятичетырехлетняя царица металась по коридорам замка, изо всех сил вонзая кинжал в ковры и гобелены, развешанные по стенкам. В чем она была искреннее — в собственной уныния или в собственной нелюбви? Она повелела захоронить муниципального преступника, но все же ее " трогательного Робина ", вблизи с могилой своей мамы, Анны Болейн, и оставила в капелле Святого Георгия его собственное знамя — знамя рыцаря ордена Подвязки. Ее милость оказалась губительной для такого, кого она обожала, но и в нелюбви собственной она не запамятовал бывшей нежности. В эти дни она получила обращение от Генриха iv Французского, прежде восхищавшегося Эссексом и называвшего его собственным ином. Но не дело правителей миловать товарищей, когда они грозят престолу. Бурбон выразил собственной " августейшей сестре " восторг ее твердостью и мужеством. У себя в Лувре он восклицал: " Какая дама! Она единственная знает, как нужно править государством! " В который раз в собственной жизни Елизавета одержала победу. Но слезы горечи заполняли ее уставшие глаза и текли по старческим щекам, размазывая белила. Астрея в конце " золотого века " Льстецы нередко уподобляли ее Астрее. Эта греческая богиня( дочь Фемиды — богини правосудия и сестра Стыдливости) считалась олицетворением Справедливости. Она жила посреди людей, когда на земле праздновал " милый век ", но упадок человеческих характеров принудил ее оставить землю, и Астрея вознеслась на небо, превратившись в плеяда Девы. Увы, и британской Астрее, аналогично, было суждено поделить судьбу собственной греческой предшественницы. Елизавета была обязана с горечью признать, что " милый век " ее правления клонится к упадку. Что-то разладилось в сорокалетней согласии подданных и их устаревшей царицы. Она обманула время и пережила родное столетие. Xvi век иссяк, как струйка песка в песочных часах, но будущий xvii не сулил ей ничто, несчитая разочарований. Мятеж Эссекса был не очень обнадеживающим истоком новейшей эры. Она горячо задумывалась о том, как могло статься, что против нее поднялся краска британской аристократии, крометого наилучшая молодежь. Чем она не угодила этим порывистым сорвиголовам, которым никто, и она в том числе, не отказал бы ни в благородстве, ни в смелости, ни в чести? Как мог отважиться на это Эссекс, самый-самый " высокооплачиваемый " из ее победителей( придворные подсчитали, что он получил от нее в общей трудности триста тыщ фунтов стерлингов)? Чего еще они желали от нее? Она знала протест очень отлично: средств, средств и еще раз средств, а втомжедухе пенсий, даров и доходных синекур. Но царица была элементарно не в состоянии наделить ими всех, кто теснился у трона. Она была бессильна против экономических законов, а в xvi веке Европа уже в совершенной мерке почувствовала капризы инфляции. Доходы ее аристократии и дворянства таяли, ренты не приносили им бывшей прибыли, они разорялись, закладывали и продавали земли и даже свинец с крыш родовых замков, но что могла изготовить для них царица? Их были сотки, а казна одна. Елизавета знала, что постоянно слыла жадной, но в ней властно заявлял трезвый значение мудрой владелицы. Постоянные борьбы и без такого опустошили кладовые казначейства, налоги росли, вызывая возмущение подданных, займы у иностранных банкиров оборачивались большими процентами и новыми налогами. Поэтому зря ожидали от нее милостей почтивсе из тех, кто по возвышенности рождения и недалекости к престолу мог требовать на них. Бытописатель ее двора Р. Наунтон увидел когда-то: " Известно не немало случаев ее щедрости или больших дарений единичным лицам; что касается средств, в индивидуальности огромных сумм, она была чрезвычайно жадна ". Да, ее аристократия перебивалась на " голодном пайке ", выживали лишь деятельные и оживленные — те, кто шел сражаться или пиратствовать, или нежданно находил занятие в бизнесе( были и такие). Но разве она не поддерживала родное дворянство как могла? Разве не сдавала им в аренду царские и церковные земли на льготных критериях, разве не прощала тысячные долги пэров казне, не даровала собственным придворным торговые монополии, приносившие им хорошие финансы? Она была необычно изобретательна, чтоб делать это не за счет казны, соблюдая и муниципальный энтузиазм. Но и этого оказывалось катастрофически мало. Недовольные осуждающе ворчали вдогон за графом Шрусбери: " Когда она кое-что жалует, то каждую кротовую кочку считает горой ". Беда была в том, что эти ненасытные утробы — придворные вертопрахи и экстравагантные модники — могли в миг ока промотать и превратить в кочку всякую гору. Тем не наименее возмущение ее элиты росло, и почтивсе, утомившись от продолжительного правления данной дамы, ожидали ее неминуемой погибели и воцарения монарха, который лучше, чем она, сумеет взятьвтолк их нищеты. На противном полюсе елизаветинского сообщества дела обстояли еще ужаснее. Англия совсем не была райским островком общественной согласии: с истока века ее раздирали противоречия, порожденные первыми шагами капитализма, возросшего на ее благодатной грунте. Сельская округа ежели и подсказывала Аркадию, то лишь множеством овец, пасущихся на изумрудных пастбищах. Что же до счастливых поселян, работающих на тучных нивах, таких практически не осталось, так как лорды сгоняли их с земель, превращая пашни в пастбища для овец, а фермеры шли по миру с протянутой рукою, попадая за бродяжничество в тюрьмы, где им свирепо клеймили лбы и резали уши. На земле выживали только наиболее мощные, те, кто был в состоянии выплачивать лендлордам неимоверные ренты за свои участки, ибо стоимость земли подскочила во немало раз. Ненависть, потравы, поджоги и местные крестьянские бунты были непременными атрибутами сельской жизни той поры. Однако в крайнее десятилетие xvi века ситуацию ухудшила целая вереница голодных и засушливых лет. " Наше лето — не лето, сев — не сев, сбор — не сбор ", — сокрушались проповедники в церквах. После 3-х лет необычной засухи небеса внезапно разверзлись и обрушили на землю бесконечные ливни, напоминавшие правило Великого потопа. Урожаи гибли на корню, люди пухли от голода, лишались зубы. Повсюду распространялись сборники рецептов приготовления похлебок и напитков из травок и лесных кореньев — горькая примета голодных лет. Скупщики зерна и спекулянты на базарах взвинчивали и без такого непомерные цены. Социальное усилие нарастало и выливалось в погромы продовольственных лавок, нападения на обозы с семенем и " рыночные бунты ", когда голодная беднота отбирала у купцов продукты и начинала делить их по " справедливой " стоимости. Королева была не властна над естественными стихиями и голодом. Она приняла 10-ки законов по поддержанию землепашества и против огораживаний, она запрещала спекуляцию семенем и предписывала наказывать за нее, но иная стихия, могучая держава базара и зов средств, направляла эти законы в груду лишних бумаг. Власти были бессильны посодействовать жертвам неподконтрольных им смен, но не могли не наказывать тех, кто отваживался на явный ответ. В протест уже не лишь в адрес министров, но и самой царицы неслись опасности. " Добрая царица Бесс " перевоплотился для них в старую злую колдунью. Напрасно она полагалась, что не доживет до тех пор, когда услышит схожую хулу из уст собственных " любящих подданных ". " Средний класс " постоянно оставался гарантом стабильности ее режима — состоятельные горожане, купцы, профессионалы привилегированных компаний, купечество, сельское джентри. Ни один из европейских монархов ее времени не сделал более, чем Елизавета, для процветания данных людей. Они были для нее " кровеносными сосудами " цивилизации, снабжавшими страну всем нужным и обеспечивавшими ее жизнестойкость, благодарячему царица была уверенной протекционисткой: поощряла создание и торговлю умными пошлинами, давала патенты тем, кто приносил на английскую почву новейшие ремесла и технические новинки, даровала хартии торговым компаниям, чтоб снабдить собственным торговцам наиболее подходящие условия торговли во всех концах света. Елизавета, истина, извлекала из собственного заступничества ощутимые выгоды для казны: все ее патенты и хартии обходились " торговому народу " очень дорого. Однако такие условия забавы до поры до времени устраивали обе стороны. Но в крайние годы ее царствования разлад ощущался и тут. Война и вызванная ею торговая депрессия привели к спаду в экономике. Стагнация сделала " обычный класс " чувствительным ко каждого рода поборам и муниципальному нажиму. Это вышло как раз в тот момент, когда Елизавета довела до достоинства систему скрытого вымогательства средств у обеспеченного купечества, какие шли на помощь аристократов. Королева обычно наделяла крайних монополиями на экспорт и импорт важных продуктов, благодаря чему купечество было вынуждено скупать у придворных победителей родное исконное преимущество продавать. Это гениальное в собственной простоте заключение дозволяло Елизавете помогать аристократию, не расходуя ни пенни из казны. Но со порой оно закончило улаживать тех, кто доэтого кротко дозволял себя грабить, и, как показал мятеж Эссекса, было очевидно недостающим, чтоб удовлетворить аппетиты придворных. Но совладать с несколькими десятками заговорщиков было проще, чем с широким негодованием ее экономической политикой. Лозунг свободы торговли, за который ратовали в начале xvii века ее подданные, не был для Елизаветы экономической абстракцией. Он обозначал, что цивилизация, возмужавшая под крылом ее заботливого протекционизма, выросла и не нуждалась более в ней. Это было обидно и обидно. Осуществление на деле свободы торговли обозначало бы конечную смерть казны. Дефицит бюджета был страшным. Общий годичный заработок короны в ту пору сочинял возле 350 тыщ фунтов стерлингов, из которых возле 12 тыщ уходило на содержание двора и ее собственные нищеты, а 73 тыщи — на выплаты чиновникам. При настолько незначительном заработке затраты Англии на знание борьбы с Испанией выглядели устрашающими: 4 миллиона фунтов стерлингов за период с 1586 по 1603 год. Вотан лишь флот требовал 200 тыщ в год, содержание армии в Нидерландах — 125 тыщ, во Франции — 40 тыщ. Внешний долг Англии подрос до 400 тыщ фунтов стерлингов, при том что Нидерланды оставались обязаны ей 800 тыщ, а Генрих iv — 300 тыщ. Елизавета, но, не питала никаких надежд когда-нибудь заполучить эти средства. Она ничто не могла скопить при таковых расходах и, наиболее такого, была обязана торговать коронные земли — главный источник поступлений в казну. Хорошо известный с делами казначейства бюрократ Томас Вильсон охарактеризовал сформировавшуюся ситуацию так: " Дьявол может танцевать в сундуках царицы, где он не отыщет ничто, несчитая нескольких крестов ". Такова была стоимость за лидерство в протестантском мире, которого она совсем не жаждала. В данных критериях торговые пошлины и финансы от муниципального регулирования представляли важнейшую статью бюджета. Излишне произносить, что царица не была сторонницей свободы торговли. В поисках средств ей доводилось все поглубже бросать руку в карман налогоплательщиков и спрашивать от парламента все новейших и новейших субсидий — налогов, какие по традиции числились экстраординарной поддержкой короне со стороны общин царства, их " добровольным даром ". Но с каждым разом было все сложнее заполучить от них этот " презент ", а царица уже нуждалась в 3-х - и четырехкратных субсидиях. Но даже их не хватало, и она прибегала к принудительным займам у купечества и более состоявшихся мещан. Бремя, которое чувствовали на себе налогоплательщики, с каждым годом становилось все труднее: кроме обыденных налогов с них взимали средства на защиту прибрежных графств, поддержание ополчения, " корабельный сбор " на амуниция флота и т. д. " Любящие подданные " обнаруживали завидную изворотливость, чтоб увернуться от данных поборов: упоминали о старых преимуществах их городов и сотен, прятались от разверстки платежей и все почаще беспрепятственно отказывались дарить средства. Обидный для Елизаветы феномен содержался в том, что в очах ее народа жадный Левиафан — правительство воспринимал ее вид, и те, кто пожаловался на рост налогов, считали, что это она, царица, обирает их, в то время как она была одним из самых экономных правителей и очень заботилась об их кошельках. Они так просто забывали, что эти средства идут в главном на финансирование борьбы — их большого протестантского дела( в еще большей ступени их дела, чем ее). Некий современник с сознанием своей правоты учил ее: " В былые эпохи, когда приходила нищета, повелители находили средства на дне собственных сундуков. Нынешние правители там не отыскивают ". Елизавета вправду не заглядывала на их дно, это было ни к чему — она получила их в имущество уже порожними. Пустыми остались они и после ее погибели. Но за родное сорокапятилетнее царствование, в критериях хронического безденежья и неизменной инфляции, царица смогла не лишь жить, но и превратить Англию в большую державу. Что это было, как не сложнейшее художество править экономикой в критериях жесточайшего денежного кризиса? И все же эмоция расстройства не оставляло ее. " Весь устройство моего правления равномерно прибывает в упадок ", — писала она с горечью Генриху iv. Елизавета чрезвычайно внимательно чувствовала смены в публичном настроении, и они приносили ей мучение. На очах распадалось то трогательное целостность с цивилизацией, на котором она постоянно строила свою политику. Новый " металлический век ", шедший на замену ее " золотому ", неповторимому и абсолютному героики, не нуждался в благородном и иллюзорном " романе " цивилизации и суверена, готовясь отбросить старую наскучившую леди с ее необычными нарядами и капризами. Представители новейшего поколения спешили увидеть на троне монарха наиболее современного, соответствующего духу времени, и естественно же мужчину. Очень быстро они получат то, что хотели, и ужаснутся подмене. Короли из династии Стюартов обнаружат свою совершенную неспособность не лишь новости разговор с народом, но и править и жить серьезную политику. Первого короля, пришедшего на замену Елизавете, британцы еще вытерпят, но не сумеют противостоять соблазну отрубить голову последующему. Тогда они поймут, что древняя рыжая Бесс, непременно, знала кое-что такое, что не было дано ведать ее преемникам. Глава vi РОЗА ЗИМОЙ Казалось, царица быстрее предпочитает прослыть нечувствительной к боли, чем сознаться, что она мучается. Дж. Клэпем, придворный " Любимый и суровый суверен " В поисках выразительных знаков для собственной государыни елизаветинские живописцы отыскали один, достаточно искусственный, но изысканный: теплая красная роза, украшенная массивной короной. Он как невозможно лучше передавал ее женственность и в то же время королевское достоинство. С годами она, быть может, стала терять краска и запах, но ее шипы оставались остры, как доэтого. Она вся ощетинилась ими, вооружившись против новейших веяний и идей, какие несли с собой наступающие эпохи и какие она не могла и не желала взять. Одним из них было укрепление пуританских настроений в стране. Пуритане — верующие радикалы и любители вступления в Англии " женевской церкви " кальвинистского эталона были ее прежними оппонентами. Верные подданные, жарко обожавшие свою царицу, они искренне не могли взятьвтолк, отчего она не идет им навстречу и не желает до конца искоренить " папизм " в англиканской церкви. Ее корили и в том, что она не выступает беспрепятственно на интернациональной арене как неоспоримый фаворит протестантского решетка, а постоянно таится за кулисами, только исподволь оказывая помощь " правому занятию ", а втомжедухе в том, что в своей стране она потворствует " папистам ", не принимая против них твердых мер. Елизавете с ее острым ощущением политической необходимости и рвением к компромиссам эти упреки казались до таковой ступени нелепыми, что она не считала необходимым пускаться в разъяснения с проф бойцами за веру, но дилетантами в политике. Она ограничивалась резким: ее величеству так угодно. Отмахиваясь от их надоедливых просьб изготовить англиканское богомолье скромнее, убрав музыку, процессии, пышные священнические облачения, царица, не углубляясь в абстрактные дискуссии, заявляла, что ей нравится выслушивать орган. За этим легковесным на первый взор доводом крылся глубочайший значение. Самый дух ее, эмоция красивого, эмоциональный строй — все ее вещество восставало против демонстративно отрешенных от земных радостей кальвинистов, с их доходившим до ханжества нравственным ригоризмом. Брызжущая энергия ее ренессансного двора, всей елизаветинской культуры с ее блестящей литературой, театром, музыкой, романтическими рыцарскими порывами была несовместима с печальными этическими идеалами пуританизма и его убогой эстетикой, вершиной которой оставались темное платьице с белоснежным воротничком и стриженные в кружок волосы. Но даже не эта несопоставимость была ключевой предпосылкой неприятия пуританизма Елизаветой. Настоящим камнем преткновения оказался вопрос о власти — единый, в котором она не допускала компромиссов. В ее очах пуритане сделали два непростительных греха. Во-первых, они подпали под воздействие тираноборческих идей. Пусть это вышло в годы гонений Марии Кровавой, когда в стране царил репрессивный режим ее сестры и почтивсе английские протестанты в эмиграции вынашивали и теоретически доказывали планы убийства королевы-тирана. Для Елизаветы принципиальным представлялось одно: эти люди позволяли себе осуждать тех, кто поставлен выше править ими, они отваживались выдерживать вердикт Божьему помазаннику и спрашивать его смещения или даже погибели. С ее точки зрения, это было нереальным и страшным правонарушением, и в этом отношении пуритане ничем не отличались от иезуитов-католиков. Дочь Генриха viii, она в совершенной мерке восприняла от него концепцию священного суверенитета и безграничной власти монарха. Ее престиж, что бы она ни делала, обязан был быть полностью непререкаем для подданных. В гомилиях — рекомендациях священникам, проповедовавшим перед ее народом в церквах, говорилось: " Могущество и администрация правителей, их преимущество ставить законы, заправлять суд, определять должностных лиц — введение не человечное, а священное. Святое Писание обучает нас повиноваться доэтого только Ее Величеству, верховной правительнице над всеми, потом ее замечательному совету и всем остальным благородным людям, магистратам и должностным лицам, которым самим Богом отведено их место… И это наибольшее заблуждение, сумасшествие и зло, когда подданные… оказывают противодействие или поднимают мятеж против сударя, любимого и самого сурового суверена и господина… " Во-вторых, пуритане, быть может, не осознавая этого до конца, проповедовали такую храм, в которой власти монарха не оставалось места. Они считали, что храм обязана быть самостоятельна по отношению к государству и управляться в собственной внутренней жизни лишь " Божьим законодательством ", проявленным в Священном Писании, светские же владыки не обязаны были навязывать ей свои установления. В религиозных общинах Женевы, служивших английским пуританам прототипом, издавна была устранена иерархия власти внутри духовенства, да и само духовенство как этакое; общинами правили их выборные члены. В англиканской же церкви все еще сохранялась вертикальная конструкция власти: на верху данной пирамиды стоял сам монарх как ее голова, за ним — подлинный примас, архиерей Кентерберийский, потом — епископы, архидьяконы, дьяконы и т. д. В пуританском требовании повредить эту систему Елизавета увидела вызов своей власти, самому принципу монархического управления. Наверняка эти люди задумывались только о перестройке церкви и наиболее справедливом устройстве ее внутреннего решетка, когда давали отнять епископов пышных облачений. Их состоятельные ризы вызывали у пуритан чуть ли не большее недовольство, чем сами вельможные иерархи. Но когда меж теоретиками пуританизма и англиканства еще лишь шли дискуссии об облачениях, царица Елизавета уже светло видела перспективу, к которой приведут предлагаемые нововведения, — " поначалу они потребуют аннулировать администрация епископа, а позже и самого монарха ". Потому на все просьбы и петиции пуритан она отвечала окончательным " нет ", заявляя, что " она — верховная голова церкви после Господа Бога и владеет всей полнотой власти и авторитетом… Она радикально не воспримет никаких предложений о нововведениях, не изменит ни 1-го закона, которыми управляется в настоящее время храм в Англии ". В 1571 году царица издала особый акт против пропуритански настроенных священнослужителей, чтоб вынудить их блюсти все поставленные нормы англиканской службы. Однако радикальное перемещение ширилось, вербуя новейших приверженцев даже в высших эшелонах власти: Лейстер, Уолсингем, Ноллис покровительствовали ему в Тайном совете. Успеху пуританской пропаганды в большущий мерке содействовал рост церковной опасности со стороны Испании. В 1582 году пуритане созвали собственный первый синод, где было принято соломоново заключение: чтоб не входить в явный конфликт с властями, пуританским священникам предписывалось снаружи блюсти англиканские ритуалы, а втайне исполнять службу по кальвинистскому эталону. Елизавета не оценила настолько типичного проявления лояльности, усмотрев в нем только только лицемерие. Архиепископ Кентерберийский Уитгифт, чтоб противостоять подпольной практике, повелел всем священникам доставить клятву и подписаться под несколькими статьями доктринального нрава, обязуясь непорочно вытекать обычным нормам. Отказавшиеся рисковали должностью и саном. На политическом небосклоне барометр предвещал бурю. Королеву бомбардировали петициями и жалобами на самоуправство архиепископа " Божьи люди ", как именовали пуритан, она же приняла сторону Уитгифта. Отчаявшись заслужить помощь ее величества, пуритане обратились к иной политической силе — парламенту. Английский парламент был старым институтом, претендовавшим на деление суверенитета с монархами. Веками тут культивировалась концепция " смешанной монархии ", подразумевавшая, что верховная администрация принадлежит " королю в палате ", то имеется собранию сударя и представителей всех сословий сообщества. Формально эта концепция оставалась главенствующей в политической идеи Англии и во эпохи Генриха, и во эпохи Елизаветы. Явление царицы в палате на изобретении или закрытии его сессии становилось апофеозом политической жизни страны. Она празднично вступала в палату лордов и занимала родное пространство на троне под балдахином, короля над палатой. Перед ней на красном бархате восседали ее пэры и прелаты, депутаты же нижней палаты общин, приглашенные по такому случаю, толпились за барьером. Многие из снова избранных провинциалов впервыйраз лицезрели свою госпожу во время данных официальных церемоний; от значимости момента у них перехватывало дыхание. Елизавета была важна со всеми своими регалиями( в имперской короне и мантии, с державой и посохом в руках) и в то же время демонстративно милостива к тем, кто представлял " люд ее царства ". Каждая таковая встреча была и для нее, и для парламентариев волнующим и серьезным моментом. На них фокусировалось все интерес, они собирались совместно, чтоб советоваться о важных муниципальных делах, доводить до сведения государыни нищеты ее народа, воспринимать решения и выпускать законы( по последней мерке конкретно так считали депутаты). У них не было недочета поклонения и преклонения перед королевой и готовности работать ей и, ежели пригодится, дать за нее жизнь. У Елизаветы, возвышавшейся над ними на троне, были некотороеколичество другие идеи. С самого истока ее правления парламент показал себя чрезвычайно навязчивым и дерзким в собственных советах сравнительно ее брака, и это заставилозадуматься царицу. Она считала, что не нуждается в схожих советниках, и уже после первых 2-ух сессий парламента заявила в 1566 году французскому послу, что этого " наиболее чем довольно для хотькакого царствования и более она не соберет ни 1-го ". К ее огорчению, встать без парламента оказалось нереально, так как лишь с его согласия она могла обретать налоги с народонаселения. Смирившись с необходимостью временами пересекаться с " представителями народа ", Елизавета стала получать из данных контактов наибольшую выгоду, применять сессии для пропаганды и укрепления собственного престижа заботливой " мамы отечества ". С каким волнением депутаты внимали ей, когда она разговаривала об опасностях, грозящих ей и ее народу, о собственной преданности им. Она настолько же просто манипулировала эмоциями парламентариев, как и хотькакой иной толпы. Однако эпохи изменялись: с возрастом и ростом личного культа Елизавета все более утверждалась в идеи, что может править без стороннего вмешательства, а в палате, как в хотькакой политико-бюрократической системе, в свою очередность, взирали идеи об необыкновенной значительности этого ВУЗа. Между королевой и парламентом началось подспудное " перетягивание каната ". В авангарде маячившей только в очень отдаленном будущем оппозиции шли такие теоретики, как А. Холл, утверждавший: " Парламент не обязан уподобляться слуге, который соглашается с государем в хотькакой глупости… В руках 3-х сословий парламента находятся не лишь жизнь и актив подданных, но и царская венец, в их руках — законы ". Ему вторил Дж. Хукер: " Король с согласия общин может издать хотькакой акт или закон… но без согласия общин ничто не может совершиться ". Не без раздражения выяснила царица, что в столе 1-го из ее преданных слуг — былого секретаря Томаса Смита — после его погибели был отыскан трактат, утверждавший, что " верховная и безусловная администрация в царстве Англии сконцентрирована в палате, без которого повелитель не может видоизменять права подданных и законы ". Эти идеи находили все наиболее активный отклик не лишь у теоретиков, но и у рядовых депутатов, какие искренне хотели " обозревать и врачевать " царапины царства и, действуя из наилучших побуждений, поднимали наиболее острые вопросы — о престолонаследии, о состоянии религии, о тяжести налогов. Съезжаясь в Лондон, они в начале всякой сессии губами спикера испрашивали у царицы старой привилегии — свободы слова. С какой-никакой неохотой Елизавета по традиции даровала им это преимущество, подозревая, не без основания, что они употребляют его, чтобы нескончаемо произносить о том, о чем, по ее понятию, им не следовало даже думать. Благодаря пуританской агитации верующие вопросы в 80–90-х годах стали подниматься в каждом палате. Депутатам передавали 10-ки петиций с мест о неудовлетворительном расположении в англиканской церкви, о неаккуратности нехорошо интеллигентных священников, какие не живут в собственных приходах и не хлопочут о собственной пастве. За стенками парламента беспокоились возбуждаемые пуританами толпы, да и в самой палате общин у них было мощное лобби. Раз за разом предлагались билли о переустройстве англиканской церкви на кальвинистских началах и принятии женевского молитвенника. И раз за разом эти волны лихорадочной энергичности, захватывавшие нижнюю палату, разбивались о непоколебимое королевское " veto ". Елизавету возмущало уже то, что они врываются в сферу ее компетенции как головы церкви, и, утратив снисхождение, она стала прямо ориентировать парламентариям, что дела устройства церкви не обязаны их трогать. В кулуарах раздраженная царица именовала " представителей народа " " седыми бородами, но глупыми головами ". Она выражала эту мысль и официально, но в наиболее вежливой форме. Когда в 1593 году спикер испрашивал у нее разрешения воспользоваться волей слова, царица ответила: " Свободно высказываться — настоящая преимущество этого собрания, но никак не обсуждать тут все дела по усмотрению всякого, ставить форму религии или правления, как считают некоторые… Ни один реальный предводитель не потерпит аналогичного бреда ". В ином случае, выведенная из себя упорством парламента, Елизавета высказалась еще наиболее прямолинейно: " Ваша воля слова простирается не дальше чем произносить “да” или “нет”, а ежели какие-то лентяи осмелятся дерзать собственным расположением, вмешиваясь в дела церкви и страны, спикер не станет воспринимать их билли ". Те, кто не внял ее предупреждениям, быстро ощутил на себе всю силу монаршьего бешенства. Роберт Бил — тот самый-самый, кто как-то отвез веление о экзекуции Марии Стюарт и запечатлел ее смерть, — к этому времени стал секретарем палаты общин и пропуритански настроенным политиком. За трактат против власти епископов в Англии и выступления в палате царица без колебаний выслала его в тюрьму. Верный прислуга и опытнейший муниципальный деятель, он был нужен Тайному совету и даже из заключения продолжал дарить консультации правительству, но более никогда не увидел свободы, скончавшись в тюрьме. Его судьбу поделил иной парламентарий — Моррис, в чьей преданности Елизавета не колебалась ни минутки. И он, и Бил были старыми товарищами лорда Берли, и их преданность королеве была сродни его — они готовы были поплатиться своим благополучием, чтоб открыть ей глаза на то, что считали непорядком в ее царстве. К несчастью для них, у Елизаветы были другие взоры на распорядок. Утвердившись в идеи, что пуритане представляют опасность для ее правления, она перешла в пришествие. В заключительной речи при закрытии парламента 1585 года Елизавета заявила, что они — ее враги, и не наименее опасные, чем " паписты ", но царица принудит их покориться, ибо не может быть так, что " любой по собственному усмотрению станет осуждать о законности царского управления, прикрываясь при этом однимсловом Божьим ". В начале 90-х годов прокатилась волна арестов видных пуритан, посреди которых оказался Томас Картрайт, теоретик этого движения, и фавориты более радикальных сект — Барроу и Гринвуд, повешенные потом. Непреклонность царицы и репрессии принудили приверженцев предстоящего " очищения " церкви поутихнуть. Справедливости из-за нужно увидеть, что меры, принятые Елизаветой, чуть ли разрешено именовать репрессиями. Несколько несчастных жертв личных убеждений, пострадавших от нее, не шли ни в какое сопоставление с сотками и сотками страдальцев за веру, проливших кровь в ожесточенных коллизиях Реформации в остальных странах. Тем не наименее с середины 90-х годов пуритане стали практически неприметны в палате и снова подняли головы только после погибели Елизаветы. Старая царица, как постоянно, оказалась права: спустя какие-то 4 десятилетия конкретно эти набожные люди в умеренных одеждах отрубили голову королю Карлу Стюарту. Она предвидела это, когда не желала в угоду им выдерживать орган из дворцовой часовни. Пока протестантская царица подчеркнуто наслаждалась звуками " папистского " прибора, ее государство была обещана от гражданской борьбы. Последний вызов Свобода, даже ежели это только только воля слова, — опасное винцо для неугомонных разумов. Вкусив его, парламентарии уже не могли остановиться и не произносить о том, что тревожило их и тех, кого они представляли. Как это ни удивительно, но дискуссии о перестройке церкви достаточно скоро отошли в прошедшее, а на первый чин выдвинулись экономические вопросы, нескончаемо обсуждавшиеся депутатами. Две трудности принуждали их орать на всякой сессии о бедственном расположении страны — томные налоги и несправедливые поборы, в первую очередность монополии личных лиц на торговлю. Елизавета не ужаснее их знала об данных бедствиях, но никто еще не подсказал ей, как помочь устройство страны без налогов и пошлин. " Мы сдираем с налогоплательщиков 7 шкур! — патетически восклицали депутаты. — Мы не обозреваем царапины царства, а отдираем с них чуть поджившую коросту ". Никогда доэтого речи депутатов не были так резки, а их поведение настолько вызывающим, как при обсуждении вопроса о " добровольных подарках " королеве в ее крайних парламентах. Поистине, эпохи поменялись, и те мальчишки, какие в 1588 году готовы были с легкостью дать жизнь за свою царицу, повзрослев, уже не желали дарить из-за нее своими кошельками. Циник Макиавелли не преувеличивал: люди быстрее простят вам погибель личных родителей, чем утрату состояния. Когда в 1601 году во время дебатов о субсидии некоторый делегат Хайден решил пристыдить собственных слишком прижимистых братьев и высказался в том значении, что царица владеет преимущество распоряжаться собственностью собственных подданных, его просто ошикали: " Вся палата затопала и засмеялась ". Дальше было еще ужаснее. Изумленный Роберт Сесил впервыйраз в собственной жизни стал очевидцем такого, как палата общин совсем отбилась от рук: распоясавшиеся депутаты подчеркнуто кашляли, заглушая ораторов, и даже плевались. Королеве, несомненно, доложили об этом. Ее министр выбрал произносить только о безответственном поведении депутатов, но Елизавета не собиралась закрывать глаза на вещество трудности: это оплевывали ее финансовую политику. Однако, неглядя ни на какую рецензенту, английские парламентарии не изготовили переворот в деле муниципального управления и не убили налогов. Пошумев, они, как постоянно, вотировали субсидию, которая как-никак шла на сплошное добро. Настоящим же камнем преткновения в отношениях парламента с королевой угрожали начинать торговые монополии. " Они отдают публичные финансы в личные руки, — орали депутаты. — Нет иного акта царицы, который был бы наиболее вреден ее величеству, ненавистен подданным и опасен для страны, чем акт, дарующий монополии… Монополии тормозят торговлю, так как люди не решаются создавать продукты и продавать без разрешения собственников лицензий ". Елизавета вособенности нездорово принимала антимонопольную кампанию. Дело было не лишь в заработках, извлекаемых казной из торговли монопольными патентами, но и в том, что преимущество давать их было священной прерогативой короны. Королева с большей легкостью отказалась бы( ежели бы могла) от самих монополий, чем от собственного права, — это был удар по самолюбию, затрагивавший амбиция " леди-суверена ". Серьезность вызова, как постоянно, принудила ее собраться и в который раз показать родное знание править парламентом. Скандал вследствии монополий в 1597 году она сгладила только несколькими буквально взвешенными фразами. Сначала, чтоб охладить пыл депутатов, указала им, в какую деликатную сферу они врываются: она полагается, что ее верные и обожающие подданные не посягнут на ее прерогативу — наилучший цветочек в ее саду и самую ценную жемчужину ее короны — и оставят дело на ее решение. С иной стороны, она пообещала, что хозяйка разберется во всем и отменит те патенты, какие приносят урон, — для этого станет довольно ее своей прокламации и не пригодятся акты парламента. Доверчивые парламентарии, успокоенные ее обязательствами, разъехались по домам на 4 года, в движение которых она ввела еще 30 новейших монополий! Она лгала нескромно, но то была ересь от безысходности. На сессии 1601 года все повторилось поначалу — всплеск негодования и ее обязательства, которым уже не веровали. Палата вышла из подчинения и крепко решила взять закон против монополий. Возмущенный Сесил заявил: " Я был членом данной палаты в 6 или 7 парламентах, но никогда не видел ее в таком хаосе. Это более походит на грамматическую школу, чем на парламент ". Когда стало светло, что депутаты не поддадутся на уговоры министров, царица опять выступила на сцену. Она вызвала к себе спикера и милостиво поблагодарила палату общин за заботу о благе страны, пообещав аннулировать патенты: " Она никогда не соглашалась давать что-либо, что было бы злобном само по себе. А ежели в повреждение ее пожеланий совершалось какое-нибудь зло, она хозяйка воспримет незамедлительные меры к его исправлению ". Елизавета была очень опытна, чтоб дважды приходить к одному и тому же трюку, благодарячему спустя три дня она вправду издала прокламацию, отменив 8 монополий. В эйфории от собственной, пусть частичной, победы депутаты уполномочили собственных представителей поблагодарить ее величество. 30 ноября 1601 года царица приняла их во замке Уайтхолл и сказала свою заключительную публичную стиль, вошедшую в историю как " Золотая стиль ". Она как какбудто ощущала, что это ее крайняя вероятность обратиться к депутатам напублике и запечатлеть собственный образ в их памяти таковым, каким она желала. Мерно и с плюсом она истока произносить: " Уверяю вас, что нет сударя, который обожал бы собственных подданных посильнее Нас или чья влюбленность могла бы превзойти Нашу. Нет таковой драгоценности, которую я выбрала бы этому сокровищу — вашей любви, ибо я оцениваю ее больше, чем всевозможные драгоценности или имущества: они поддаются оценке, а влюбленность и признательность я считаю неоценимыми. Господь вознес меня приподнято, но славой собственной короны считаю я то, что правлю, воспользовавшись вашей любовью… И я не желала бы существовать подольше, чем покуда я буду созидать, что вы процветаете, и это — мое единственное желание… Наше королевское амбиция не потерпит такого, чтоб Наши пожалования оказались тяжки для народа и подавление получило привилегии под поводом Наших патентов. Действительно, услыхав об этом, я не знала спокойствия, покуда не исправила состояние. Могут ли те, кто так подавлял вас, пренебрегая собственным длинном и Нашей честью, полагаться избежать наказания? Нет. Господин спикер, я заверяю Вас, что… желаю, чтоб все ошибки, волнение, проблемы и притеснения, чинимые данными плутами и негодяями, недостойными имени подданных, не остались без заслуженного наказания… У меня перед очами постоянно стоит головка Последнего Суда, благодарячему я правлю так, как ежели бы я была призвана ответствовать перед Высшим Судией. Перед его престолом я заявляю, что никогда не лелеяла в собственном сердечко идеи, которая не была бы ориентирована на добро моего народа. И сейчас, ежели моя царская добродушие обратилась во урон моему народу, назло моей воле и намерениям… и кто-либо, имеющий администрация от меня, пренебрег или извратил то, что ему было доверено мною, надеюсь, Господь не отнесет их вину и правонарушения на мой счет… Я знаю, что сословие короля — известный титул, но уверяю вас, что сияющая известность власти не ослепила Нас так, чтоб Мы не видели и не помнили, что и Нам удерживать протест перед Великим Судией. Быть владыкой и перемещать корону представляется наиболее лестным тем, кто глядит со стороны, чем тем, кто ее перемещает. Что касается меня, я никогда не была польщена замечательным званием государыни или царской властью так, как тем, что Господь сделал меня инструментом для утверждения его правды и славы и для охраны этого королевства… от угрозы, бесчестья, тирании и подавления. Никогда на моем троне не станет царицы, которая была бы большей ревнительницей моей страны, более заботилась бы о подданных и была бы готова охотнее подвергнуть риску и дать свою жизнь из-за вашего блага и сохранности, чем я. Думаю, на этом троне у вас были и будут судари могущественнее и разумнее меня, но у вас никогда не было и не станет никого наиболее заботливого и любящего. Если бы я преувеличивала свои плюсы или ссылалась на беспомощности моего пола, я была бы недостойна существовать и не заслуживала бы тех милостей, которых удостоилась от Бога, наделившего меня сердцем, до сих пор не страшившимся ни наружных, ни внутренних противников. Я произношу это, чтоб вознаградить похвалу Господу в вашем пребывании, а не для такого, чтоб кое-что присвоить себе. Ибо, Господи, что имеется я, которую не устрашили былые козни и угрозы? О, что могу я свершить, чтоб произносить о некий известности! Боже избави. Все это я прошу Вас, государь спикер, дать палате совместно с изъявлениями моего сердечного расположения ". Когда царица замолчала, почтивсе рыдали, не скрывая слез умиления. Она усмирила вчерашних мятежников и ниспровергателей устоев, как хорошая мама не в мерку расшалившееся дитя, и сейчас они растерянно шмыгали носами. Им водинмомент открылось, что бы там ни приключилось с монополиями, их царица прощается с ними и быстро покинет собственный люд. Когда делегация возвратилась в палату, еще не оправившись от пережитого эмоционального потрясения, некто внеспредложение записать контент речи ее величества на золотых скрижалях, чтоб совсем сберечь его для летописи. В суете когда-то сам по себе отпал вопрос о десятках выживших монополий, еще наиболее принципиальных и прибыльных для короны, чем те, какие были отменены. Елизавета опять получила передышку и более не упоминала о проклятых лицензиях в те крайние полтора года жизни, что ей оставались. Когда же депутаты спохватились, она уже была недоступна для их оценки, и последующая волна публичного возмущения рухнула на голову ее наместника — Якова Стюарта. Она же, как постоянно, выиграла. Смерть розы Никогда доэтого ее организм, закрытый в тиски каждодневной дисциплины, не находился в таковой дисгармонии с душой, как в крайние отведенные ей восемнадцать месяцев. По-прежнему, вставая утром, Елизавета нередко приглашала учителя плясок, музыкантов, и танцкласс мог длиться, покуда шестидесятидевятилетняя царица не выполняла 6 галлиард подряд. При дворе все шло собственным чередом, и Елизавета, как освещало по небосклону, постоянно совершала собственный обычный путь чрез аудиенц-зал в кабинет или зал заседаний Тайного совета, где длительно работала, воспринимала иностранных послов. Она не изменяла повадкам — выезжала, охотилась, не давая себе ни малейшей поблажки, и всееще отправлялась в хлопотные летние поездки по стране. Только самым недалёким товарищам она могла времяотвремени пожаловаться на заболевания: естественно же ее останки ломило, мучил бок, а периодически на нее нападала бессилие. Но она свирепо взнуздывала себя и гнала вперед. И все же силы изменяли ей. Елизавета угасала в меланхолии. Казалось, она растеряла энтузиазм ко всему, что ранее доставляло ей наслаждение. Напрасно пробовали придворные развеселить царицу свежими эпиграммами; артисты, приглашенные играться во замке на Рождество, не заинтересовали ее. Она только грустно улыбалась, как бы извиняясь за то, что эпохи ее развлечения избегали. Глубокая задумчивость овладевала ею водинмомент, и, погруженная в личные идеи, древняя царица напротяжениинесколькихчасов сидела в темноте, не подмечая никого кругом. Она не позволяла фрейлинам приводить свечки, но они и без такого знали, что по ее лицу текут слезы. Великая царица уходила из жизни разочарованной, познав неблагодарность всех, кому она отдавала свои силы, — неверность товарищей и непостоянство народа. Она рыдала о собственном одиночестве, и все почаще имя Эссекса срывалось с ее губ. Ей хотелось возвратить и опять увидеть вблизи собственного капризного и необузданного Робина. В такие минутки Елизавета внезапно делалась лихорадочно разговорчива и длительно не отпускала от себя такого, кто попадался под руку. Она разговаривала и разговаривала, все об одном и том же — об Эссексе, памятуя все то, что было недешево ей. Но водинмомент, осмыслив, что его более нет и она хозяйка обрекла его на погибель, разражалась слезами. Эти изнуряющие приступы непрерывно возобновлялись, Елизавета утрачивала самоконтроль. Временами окружающим казалось, что сознание и память начинают видоизменять королеве, но она постоянно брала себя в руки. Наступал 1603 год — 40 5-ый год ее царствования. После достаточно унылого Рождества простуженная царица решила перебраться из Уайтхолла в наиболее удобный дворец в Ричмонде. " Мой теплый коробок, где я могу спрятать свою старость ", — именовала она его. Переезд двора, как постоянно, породил толчею, беготню слуг и суету со сбором и погрузкой вещей. Среди этого беспорядка к ее величеству заглянул лорд-адмирал граф Ноттингем. Они поболтали о ничто не значащих вещах, о переезде, позже настала неудобная передышка, и граф вконцеконцов заговорил о том, за чем пришел( или был послан советом) к нездоровой государыне. Это был все тот же проклятый вопрос о ее преемнике, которым ее допекали всю жизнь. Ноттингем пытался быть осторожным, зная, что может начать поток упреков и истерику. Против его ожиданий Елизавета сохранила покой и с величественным плюсом, которым нередко маскировала ярость, ответила: " Мой трон постоянно был троном правителей, и никто не станет наследовать мне, несчитая ближайшего по крови кандидата ". Адмирал раскланялся и поспешил бросать рассмотреть ее протест с членами кабинета. У Роберта Сесила уже издавна были приведены в распорядок " дела " на всех кандидатов — с их подробными генеалогиями и меморандумами о позитивных и отрицательных гранях такового наследования. По праву крови лидировали трое — испанская инфанта, повелитель Шотландии Яков vi и его родственница леди Арабелла Стюарт. Обе женщины чуть ли имели шансы наследовать корону: испанка — вследствии такого, что была испанкой и католичкой, шотландка — таккак ее коронованный родственник в очах всех имел явное привилегия высочайшего расположения и пола. Следовало ли говорить уклончивые слова Елизаветы в его выгоду? Зная переменчивый характер собственной госпожи, советчики не спешили делать выводы. В Ричмонде Елизавета ощутила себя лучше, но в самом конце февраля опять занемогла. В середине марта ей сделалось совершенно нехорошо. Смерть приблизилась к ней и остановилась в нескольких шагах, осматривая эту ослабевшую даму, которая полулежала в глубочайшем кресле, обложенная подушками. Елизавета ощутила ее пребывание. Она не погрузилась в мольбы и не покорилась философски, наталкиваясь незваную гостью. Гордая дама и большая государыня поднялась со собственного кресла и, не в мощах изготовить наиболее ни шага, застыла, выпрямившись и сжав худые кулачки, не давая слезам сорваться с ресниц. Вокруг нее в испуге засуетились фрейлины и врачи, умоляя царицу прилечь в кровать. Елизавета не замечала их и не отвечала, она видела перед собой лишь свою противницу и знала, что станет побеждена, ежели ляжет. Она стояла неговорянислова, сжав зубы, пятнадцать часов подряд, покуда Смерть не отступила в изумлении перед этим непостижимым нравом. Тогда царица разрешила выкинуть себя в подушечки, но так и не легла в кровать. Несколько дней и ночей она провела, отказываясь от лекарств и еды, не смыкая глаз, чтоб Смерть не застала ее врасплох. Она безмолвствовала и задумывалась о чем-то собственном, не обращая интереса на панику кругом и уговоры прилечь. Наконец Роберт Сесил произнес ей: " Ваше величество, вы обязаны прилечь в кровать, чтоб унять людей ". На миг в ней блеснул энтузиазм к словам министра. " Коротышка, — ответила она, — к королям неприменимо мнение “должны” ". Она была все та же бывшая Елизавета… И все же, уступая их назойливому роли, ей довелось прилечь в кровать. Угасание ее было необыкновенным: как настоящая Королева Фей, а не смертная христианка, она пожелала заполнить свои крайние дни прелестной музыкой, а не бормотанием молитв, и в ее покоях мягко зазвучал клавесин, на котором она так обожала играть доэтого. 23 марта к ней вошли три члена Тайного совета: лорд-адмирал Ховард, граф Ноттингем встал по правую руку, лорд-хранитель Эджертон — по левую, Роберт Сесил — в ногах, интенсивно вглядываясь в лицо царицы. Адмирал напомнил Елизавете об их последнем беседе сравнительно наместника, советчики желали выяснить ее заключительную волю. Она, неглядя на бессилие, выразила ее в собственной обыкновенной инициативной стилю: " Я уже разговаривала, что мой трон — престол правителей, и я не позволю, чтоб после меня пришел маленький негодяй; кто может наследовать мне, ежели не повелитель? " Советники переглянулись: им было нужно имя, а не неясные фразы. Видя их колебания, она вконцеконцов подтвердила, что владеет в виду собственного " племянника " — короля Шотландии Якова, и велела им не беспокоить ее более. К обеду ей стало ужаснее, она лишилась подарка речи. ныне Елизавета была готова взять погибель. Старый архиерей Кентерберийский Уитгифт пришел, чтоб покорить колени у ее смертного одра и молиться о ее душе. Он читал мольбы, покуда силы не оставили его самого, но когда старец желал подняться с затекших колен, онемевшая Елизавета сделала ему символ, прося возобновлять, и он остался. После 4 часов полудня ее кровать опять окружили министры, Роберт Сесил в крайний раз спросил ее, всееще ли ее величество хочет, чтоб повелитель Шотландии наследовал ей, и, ежели это так, не может ли она вручить им символ. Елизавета водинмомент приподнялась на подушках, воздела руки и соединила их над башкой, как какбудто надевая корону. После этого силы покинули ее. В ту же ночь, 24 марта 1603 года, возле 3-х часов царица Елизавета i погибла. Это приключилось в канун праздника Девы Марии, и королева-девственница уходила, как бы оставляя свою страну под покровительством Девы Небесной. Доктор Джон Мэннингэм, присутствовавший при ее крайних минутках, записал в собственном дневнике: " Она ушла из данной жизни бесшумно, как агнец, и просто, как спелое яблоко с дерева… " Даже в погибели собственной она рождала поэтические сопоставления. Красная роза дома Тюдоров увяла, и с ней кончилась ее блестящая и смелая эра. Odor rosarum manet in manu etsiam rosa submota — аромат розы остается в руке, даже ежели роза отброшена… Глава vii ВОЗРОЖДЕННЫЙ ФЕНИКС Она взрастила под собственным крылом цивилизацию, что была зачата и рождена при ней. Т. Деккер, пиит и драматург После заката Рассвет поймал министров почившей царицы Елизаветы на дороге из Ричмонда в Уайтхолл. Государственные мужи пустились в путь возле 6 утра, а уже в 10, после недолгого совещания, они провозгласили Якова vi Шотландского владыкой Англии. Роберт Сесил сам прочитал прокламацию, возвещавшую об этом, у ворот Уайтхолла, а потом герольды разнесли известие всюду. " Королева погибла. Да здравствует повелитель! " — казалось, этот вопль, как нож, неумолимо рассекал узы, десятилетиями связывавшие британский люд с его старенькой правительницей. Время гнало вперед, не оставляя места сожалениям. Очень скоро их сменили веры и волнения о том, как сходит жизнь при новеньком короле. Он был шотландец — большой минус, но протестант и мужчина — бесспорный плюс. Навстречу ему устремились чиновники и придворные, и путь Якова от самой шотландской рубежа в новейшую столицу перевоплотился в общее триумфальное путешествие. Новое освещало всходило на северном небосводе, и никто еще не подозревал, как слабы окажутся его лучи. Но все это вышло позже. Когда же известие о погибели царицы Бесс разнеслась в Сити, ее осиротевшие подданные на миг примолкли в замешательстве. С ней уходила дробь жизни всякого из них, ибо даже происхождение взрослых, сорокапятилетних людей уже не помнило остальных правителей, а насколько новейших поколений подросло елизаветинцами, появившись на свет в " ее счастливое правление ". Доктор Мэннингэм записал в собственном дневнике: " Прокламацию выслушали с большими ожиданиями и молчаливой готовностью, но без звучных кликов. Я думаю, грусть вследствии ухода Ее Величества была так глубока во почтивсех сердцах, что они не могли сходу выказать огромную радость… " Редкая деликатность для толпы. Спустя некотороеколичество дней Англия сопровождала свою " жену ". Четверка могучих коней, постоянно сопровождавших ее в триумфальных процессиях, а сейчас покрытых траурными попонами, желала гроб, окруженный джентльменами-пенсионерами, за которыми следовал целый двор. Ее телохранители в крайний раз служили той, чье раскрашенное древесное изваяние покоилось на крышке гроба, устремив глаза в небо. Под рыдания толпы процессия достигла Вестминстерского аббатства, где царицу захоронили под сводами часовни, построенной ее большим дедом Генрихом vii; она и доныне лежит там в замечательном окружении державных монархов и государственных героев. " Что остается от басни, когда ее поведали? " — спрашивала когда-то пытливая девочка, героиня Льюиса Кэрролла. Что остается от царствования, когда оно кончилось? Из всех завоеваний Елизаветы политические оказались самыми эфемерными. Потомки перечеркнули их, отбросив ее нескончаемые компромиссы, сдержанность и умеренность. Никто не сумел лучше поэта Майкла Дрейтона проявить переполох елизаветинца в скоро меняющемся мире: Не доверяя зренью, видел глаз Несчастье Эссекса, спокойствие Тирона, Великой царицы недолговечный час, Преемника восход к вершинам трона, С Испанцем лад, с Голландией разрыв, — Так танцует колесо слепой Фортуны… Но конкретно тогда, когда британцам, казалось бы, пора было надежно забыть об ушедшей в небытие королеве, ее образ внезапно воскрес и зажил совсем фантастической самостоятельной жизнью. По мерке такого как свежая и инициативная елизаветинская Англия сникала и утрачивала былую славу, деградируя в стюартовскую, современники все почаще оглядывались обратно, взывая к призракам трогательного им прошедшего. И Елизавета ворачивалась к ним во всем блеске собственного величия, знаменитой, фольклорной, " хорошей королевой Бесс ". Ее крайние мрачные годы как какбудто не оставили оттиска на ее виде, и память британцев точно извлекала из глубин народного сознания лишь то, что казалось по-настоящему принципиальным: ее милостивое известие к ее народу, ее " обручение " с Англией, щедрость и юмор, подготовленность вступить в разговор с простолюдином. Она запомнилась втомжедухе своенравной и острой на язык, но таковых героинь и оценивает фольклор. В памяти народа совсем запечатлелись ее ура-патриотизм и героика всякого жеста — Елизавета, вступающая на борт " Золотой антилопы " и союзнически беседующая с Дрейком, она же — в доспехах под Тилбери, готовая " гортань во прахе " посреди собственных боец. Ее знаменитый " белоснежный пеликан " прибывал на память, как " белоснежный султан " Генриха iv, и воскресали вечные слова: " У вас может быть наиболее Большой сударь, но никогда не станет наиболее любящего ". Не истина ли, она могла веселиться — тот красивый образ, который она так кропотливо формировала всю жизнь, продолжал существовать и после ее погибели. Но на поверку он оказывался не таковым уж мифом; когда льстить государыне было уже не необходимо, оказалось, что она на деле была тем, кем желала глядеться, — королевой, любимой собственным народом. После нее осталось чувство большой эры, юный энергии и доблести. Стоило произнести " Елизавета ", и немедленно появлялись аромат моря, трепещущие на ветру паруса, и за плечами данной утонченной леди в платьице, осыпанном жемчужинами, вставали морские волки, бретеры и стихотворцы. Ветераны ведали внукам нескончаемые летописи о том, как они колотили испанцев во эпохи знатной царицы Бесс. Воспоминания о ней давали опору и веру на грядущее тем, кто лишался ее в реальном. Семнадцать монархов сменились после Елизаветы на троне Британии, но любое новое происхождение только убеждалось, что она — самая колоритная размер посреди них, типичный идеал, с которым невольно соотносили всех следующих. И первыми это ревниво почувствовали на себе Стюарты. Когда спало обаяние новизны после восшествия Якова i, он с досадой нашел, что его царствование непрерывно сравнивают со " счастливым правлением царицы Елизаветы " и сопоставление было не в его выгоду. Напрасно пробовал он вынести на март праздник собственного воцарения на престоле. Народная привязанность к 17 ноября оказалась посильнее: вплоть до xviii века и в столице, и в глубинке этот день всееще фиксировали шествиями, праздничными огнями и колокольным звоном; он навечно остался главным государственным праздником, появившимся в честь светского лица. И шотландцу довелось склониться перед памятью " тетушки ", капризной и своенравной при жизни и неуемной даже после погибели. Открывая собственный первый парламент, Яков именовал ее королевой, " которая в мудрости и счастливом управлении затмила всех государей со пор Августа ". Совсем логично, что деятельный аристарх Стюартов и ниспровергатель Карла i Кромвель ностальгически упоминал " знатной памяти царицу Елизавету ", но интересно, что в охваченной гражданской борьбой Англии и роялисты, и любители парламента откликались о ней с схожим поклонением: посреди повальной смуты ее мирное царствование встречалось им истинным " золотым столетием ", а политическая мудрость самой царицы — неоспоримой. За последующие полтора века собственного посмертного, но очень оживленного существования Елизавета сделала цельный ряд неожиданных метаморфоз. После Реставрации в эру Карла ii и Якова И, симпатизировавших католицизму, когда протестантской вере в Англии угрожала суровая угроза, привидение большой царицы, победительницы Армады, опять появился во всем собственном блеске. Никогда доэтого британцы не фиксировали так вдохновенно 17 ноября — " день рождения британского Евангелия ", не устраивали настолько пышных живых картин, не громыхали с таковым энтузиазмом колотушками, осмеивая папу римского, перед тем как кинуть его пугало в костер. Их " Элиза " — протестантская героиня-символ встречалась британцам xvii века еще большей протестанткой, чем была на самом деле. Но пуритане данной поры не желали вспоминать, как она расправлялась с их дедами. Они желали, чтоб Елизавета была с ними. В просвещенном, ироничном и политизированном xviii веке у нее также нашлось много почитателей, как ни удивительно, посреди вигов — защитников парламента и демократических свобод. Их восхищали ее риторика, манера общения с цивилизацией и известный принцип, неодинраз провозглашавшийся ею: добро страны и народа — верховная мишень ее правления. Очарованные этим, они предпочитали не замечать, что их героиня непрерывно ссорилась с парламентом и была автократом по убеждению, а " конституционалисткой " только по необходимости. Она продолжала свою вечную забаву и с потомками, принуждая их снова и снова очаровываться ею и обманываться на ее счет в безуспешной погоне за ее истинным " я ". Деловой и сразу сентиментальный xix век отыскал в ней, по последней мерке, то, что не вызывало колебаний, — знак государственной идеи, вспомнив, как она гордилась тем, что она " чистая британка ". Со порой Елизавета вошла в плоть и кровь британской летописи, заняв подходящее пространство в учебниках и став таковым же непременным эмблемой и выражением духа самой Британии, как Нельсон с его темной повязкой, барон Веллингтон с орлиным профилем или Черчилль с постоянной сигарой. Но что нам до нее, до данной эксцентричной леди в рыжем парике, очаровательницы былых пор? Почему, неглядя на прошедшие века, кое-что неуловимо привлекает в данной даме, принуждая созидать в ней что-то большее, чем занятный исторический персонаж xvi века. Если стереть тучный слой белил с ее лица и отрешиться от ее умопомрачительных, деформирующих настоящие пропорции нарядов, то под ними внезапно обнаружится необычно инновационное лицо женщины-интеллектуала и политика новой формации, которая вынесла необычную подвижническую цель сорокапятилетней ответственности за страну, не разделив ее ни с кем. Мало кому в летописи было суждено начинать фаворитом в таковых неблагоприятных обстоятельствах, как ей; немногие, непрерывно находясь под дамокловым клинком, смогли бы аналогично ей сберечь не лишь покой, но и заразительную убежденность в себе, внушив ее миллионам собственных подданных. В летописи редкостны, а может быть, и совсем отсутствуют образцы, когда судьба правителя оказывалась так спаянной с долей страны и ему доводилось идти эту колоссальную ношу в движение полвека. При Елизавете совершилась огромная созидательная служба во всех сферах публичной жизни, где требовались мужество, нрав, вдохновляющий импульс, — в открытиях, исследованиях и далеких плаваниях, в интернациональных делах, в торговой экспансии, в культуре. При ней Англия из заштатного страны перевоплотился в большую мировую державу, и тяжело не увидеть в этом повальном воодушевлении оплодотворяющего действия ее лидерства. Королева далековато обогнала собственный век не лишь в политических средствах, которыми она обладала( с ее непосредственный жалобой к социуму, популизмом, необыкновенными средствами пропаганды, новейшей политической лексикой), но и в собственных взглядах. В мире, расколотом надвое идеологическим конфликтом, оказывавшим огромное эмоциональное влияние на каждую личность, в мире, чуждом терпимости, она всю жизнь шла серединным методом интеллекта и толерантности — методом интеллектуалов и интеллигентов, стараясь отстоять права всякого, и свои в том числе, существовать в гармонии с своей верой и эмоциями. С точки зрения почтивсех, она губила свою душу, будучи " ни горяча, ни холодна " в деле религии, и ее настоящий геройство содержался в том, чтоб не соблазниться заранее легким методом и, " спасая душу ", не взять сторону одних собственных подданных против остальных, разрушив хрупкое целостность собственного народа. " Я быстрее тыщу раз отстою мессу, — разговаривала она, — чем позволю совершиться тыще подлостей во имя ее отмены ". Все ее мучительные компромиссы, неуверенность, нескончаемая ересь внезапно стают тем, чем они были на самом деле, — гос и человечной мудростью. И совсем в очах цивилизованных отпрысков ей наравне с победой над Армадой зачтется прокламация, запрещавшая уничтожать католические иконы и статуи, имевшие художественную важность, — не самый-самый обыденный в то время шаг для протестантской государыни. Быть может, не осознавая такого, Елизавета была одним из самых мощных защитников свободы личности, полвека противостоя предрассудкам в отношении дам и расхожей морали собственной эры, требуя на собственном праве существовать в гармонии со собственным сердцем и склонностями: оставаясь одна или подчеркнуто окунаясь с башкой в романтическую забаву. Как настоящая дама она ушла, навсегда сохранив свою тайну: никто и никогда с совершенной полнойуверенностью не сумеет ни засвидетельствовать, ни опровергнуть ее репутацию королевы-девственницы. Но при том, что эта секрет постоянно будоражила досужие умы, Елизавета осталась государственной героиней, не опустившейся до уровня блестящей, но очевидной куртизанки. Эта темпераментная и увлекающаяся природа была подобна морю: переполох сердца могло начать на его поверхности рябь, беспокойство и даже шторм, но в глубинах собственных оно оставалось невозмутимым и постоянно охраняло от всех бурь небольшой полуостров, преданный его заступничеству. Роберт Сесил когда-то произнес о собственной государыне: " Она, пожалуй, была более, чем мужчина, но меньше, чем дама ". Простим ему, он знал ее только на закате жизни. Она постоянно была более, чем элементарно дама. Она была царица, отваживавшаяся существовать — как ощущает. Она была дама, способная действовать — как требовал долг. ПРИЛОЖЕНИЕ РУССКИЕ ПОСЛЫ ПРИ ДВОРЕ ЕЛИЗАВЕТЫ i В 1600 ГОДУ Посланник российского короля Бориса Годунова бодрый Микулин прибыл в Лондон поздней осенью 1600 года и оставался в Англии до весны 1601 года. В движение этого времени он имел как аудиенций у царицы, был очевидцем почтивсех событий при дворе, следил торжественные процессии и находился на турнире 17 ноября в честь воцарения Елизаветы. Благодаря функциональному общению с английскими торговцами, торговавшими с Московией, и дипломатами, Микулин отлично ориентировался в политической обстановке и оставил посреди остального любопытные заметки о восстании глава Эссекса. Приводимый ниже фрагмент — выдержка из его " статейного перечня " — отчета, составленного по возвращении в Россию. Характер родника описывает индивидуальности его манеры и пристальное интерес создателя к соблюдению принимающей стороной норм посольского церемониала. Статейный перечень Г. Микулина, подлинник которого хранится в РГАДА, был издан впервыйраз в Сборнике Императорского Русского исторического сообщества( Т. 38. СПб., 1883). Здесь он приводится по изданию: Путешествия российских послов xvi–xvii вв. М.; Л., 1954. С. 156–205. " …Октября в 14 день приехал к Григорью и к Ивашку [17] от королевны король Еремей Боус [18], а с ним королевниных дворян и деток боярских тритцать человек, да алдраманы и краски, какие торгуют на Москве [19]; и сшедчися з Григорьем и с Ывашком, витался за руки. И заявлял от королевны король Еремей Григорью и Ивашку, сняв шапку: " Великая де государыня наша Елисавет-королевна велела вам сегодни, после стола, быти у себя на посольстве в селе собственном, в Речманте, от Лунды 10 верст, и прислала под вас кочи [20] свои, в чем вам ехати, и велела мне с вами ехати в приставех; и вы будьте готовы. А в то время, как вам быти у ней на посольстве, других никоторых государей послом и посланников быти у себя не велела ". И Григорей и Ивашко князю Еремею разговаривали: " Мы у государыни вашей, у Елисавет-королевны на посольстве быти из-за и ехати с тобою готовы ". И заявлял король Еремей Григорью: " Как деи тебе ехати, то на твоей воле: станет мне велишь сидети с собою в коче совместно, и я готов; а станет велишь опроче в иной коче, то на твоей же воле ". И шел з Григорьем король Еремей у Григорья до кочи с левые руки. И сел Григорей в кочу, а з Григорьем сидел в коче з государевою грамотою подъячей Ивашко; а по граням в дверцех сидели толмач Ондрей Грот, да посетитель Иван Ульянов [21]. А пристав король Еремей Боус ехал за Григорьем в иной коче. Да алдраманы, и краски, и дворяне, и детки боярские ехали на конех верхи и в кочах. А как приехали х королевниму двору в деревня в Речмант, и высели ис кочь у ворот; и повстречал Григорья от королевны в воротах близкой барин лорд Гре, а с ним дворян и деток боярских человек с пятдесят; и сшедчися з Григорьем и с Ывашкою, сняв шапку, витался за руки. А середи двора повстречал Григорья лорд Ипенга [22]. И шли оба встречники у Григорья с левые руки; а з государевою грамотою шел сзади у Григорья подъячей Ивашко; а дворяне и детки боярские, какие встречали с лордом Гре, и Григорьевы люди шли наперед; а алдраманы и краски шли сзади; а перед королевниным двором в то время людей было немало. А как пришли х королевниным полатам к леснице, и повстречал Григорья королевнин боярин, лорд Кумарлан [23], и сшедчися з Григорьем и с Ывашкою, сняв шапку, витался за руки, и шел у Григорья с левые же руки. И вшед в переднюю полату, заявлял лорд Кумарлан Григорью, чтобы " деи вам в сей палате посидети мало подождати от королевны присылки ". И погодя мало велела королевна Григорью идти к себе в полату. И как Григорей и Ивашко пришли к королевниной полате, и повстречал Григорья в сенех от королевны близкой ее человек, боярин и дворетцкой лорд чамберлин [24], и сшедчися з Григорьем, сняв шапку, витался за руки; и шел з Григорьем x королевне в полату с левые ж руки, а давние встречники шли сзади. А как Григорей и Ивашко пришли перед королевну, и королевне челом ударили, и королевна с места собственного встала и, отшед от места с сажень, велела Григорью приступи к себе ближе. И Григорей, приступись х королевне, правил от большого сударя, короля и большого князя Бориса Федоровича, всеа Русии самодержца, Елисавет-королевне поклон и поздравленье по наказу. И королевна против королевского поклону и поздравленья поклонилася. А после такого Григорей правил королевне от большого сударя, принца, князя Федора Борисовича всеа Русии, поклон и поздравленье по наказу же. И королевна против государева принца поклона поклонилася. И спрашивала королевна Григорья о самочувствие про большого сударя, короля и большого князя, Бориса Федоровича всеа Русии самодержца, и про большие государыни королевы и большие княгини Марьи Григорьевны, и про большого сударя, принца, князя Федора Борисовича всеа Русии и про большие государыни царевны и большие княжны Оксиньи Борисовны. И Григорей заявлял: " Как есмя поехали от большого сударя, короля и большого князя Бориса Федоровича всеа Русии самодержца и почтивсех стран сударя и носителя, и Большой сударь наш, царское величество, и большая наша государыня, королева, и большая княгиня Марья Григорьевна, и Большой сударь наш, принц, король Федор Борисович всеа Русии, и большая государыня наша, красавица, и большая княжна Ксенья Борисовна, дал Бог, в хорошем самочувствие ". И королевна, слышав королевского величества имя и про их государьское самочувствие, обрадовалась с великою сердечною любовью и учела быти радостна. И после такого Григорей подал королевне от королевского величества грамоту. И королевна королевскую грамоту принела хозяйка с великою радостию. И после такого заявлял Григорей королевне стиль по наказу, а королевна в то время сидела. А как Григорей стиль изговорил по наказу сполна, и королевна, с места собственного встав, разговаривала: " Слышала деи есми прежь этого от подданных собственных от гостей, какие в Московском государстве, про большого сударя вашего, что он, Большой сударь ваш, мой ласковый брат, Богом избран учинился в большом Московском государьстве большим сударем, повелителем и большим князем, всеа Русии самодержцем: и яз деи тогды ж его королевскому величеству с великою сердечною желательною братцкою любовью обрадовалася, помня его большого сударя к себе бывшую братцкую влюбленность и к подданным моим большое его жалование, как еще он, Большой сударь, был во властодержавном правительстве при большом господине, короле и большом дворянине Федоре Ивановиче всеа Русии, известные памяти. А сейчас деи слышу и вижу действительно про его царское имя и про его царское самочувствие, и к себе братцкую любительную ссылку; и яз деи ноипаче такого с большим душевным доброхотеньем добре радуюся, и молю Бога, чтобы ему, большому сударю, а моему любительному брату, в собственном королевском величестве и с своею царицею и великою княгинею Марьею Григорьевною и з собственным королевским сыном, с преемником царствия собственного, с царевичем со князем Федором Борисовичем, и с своею царевною и большой княжною Ксеньею Борисовною многолетно здравствовати. А на том ему, большому сударю вашему, на его королевской большой братцкой любви, немало челом бью, что он Большой сударь не забвенную мя учинил, прислал ко мне тебя, посланца собственного, правительство родное обестити, и про родное царское самочувствие заявить, и мое, сестры собственной, самочувствие созидать. Со многими деи у меня с большими крестьянскоми судари братцкая влюбленность и ссылка, а ни с которым сударем у меня такие братцкие любви и ссылки и прочные дружбы нет, что с ним, с большим сударем вашим; и веру держу во всем на его королевского величества брацкую влюбленность; и против деи его братцкие любви рада есми всею душею, и доброхотеньем и дружелюбством воздавати, как его королевскому величеству пригодно ". И изговоря, позвала Григорья к руке, а после позвала к руке Ивашка. И после такого Григорей явил королевне от себя поминки 40 соболей да две пары. И королевна, похваля поминки, и велела их принята трезерю [25] собственному; и велела Григорью сести и разговаривала: " Как деи вас Бог морским методом нес? А слышела деи есми, что вам мореходный путь добре был нужен и болезнень ". И бодрый заявлял: " Божию милостию и большого сударя короля и большого князя Бориса Федоровича всеа Русии самодержца, его королевским величеством и жалованьем, дал Бог, ехали полезно; а которая нам на море нужа была, и мы сейчас, как узрели твои очи и большое твое к себе жалование, тое нужу всее забыли ". И после такого королевна встала с места собственного, и велела к себе Григорью начать, и разговаривала: " Грамоту де есми любительного собственного брата большого сударя вашего, у тобя принела и стиль прослушивала с великою сердечною любовью; и мне деи напамять не вспомнити — дай де мне тем речем, что еси от королевского величества мне заявлял, письмо ". И Григорей поднес королевне речем письмо. И королевна, брав письмо, разговаривала Григорью: " Яз деи большого сударя вашего, любительного собственного брата, любительную грамоту и речи, что еси мне от его королевского величества заявлял, перевести приказываю на аглинский язык и, те все дела выслушав и выразумев действительно, против такого о всем с тобою к большому сударю вашему отпишу. А что тебе от большого Государя вашего сверх тех речей наказано о других делех мне говорити, и яз деи о тех делех прикажу с вами говорити близким собственным бояром другим порой ". А изговоря, дала государеву грамоту и письмо речем близкому собственному секретарю Робору Сыселю и отпустила королевна Григорья и Ивашка, а велела ехати на подворье. И Григорей и Ивашко, королевне ударя челом, отправь от королевны ис полаты; и сопровождали их те же королевнины дворяне и дворяне, какие встречали. А как Григорей и Ивашко от королевны вышли ис палаты в сени, и заявлял Григорью от королевны королевнин боярин и дворетцкой лорд чамберлин: " Государыня де наша, Елисавет-королевна, велела мне вас подчивати овощи и вины в столовой собственной полате ". Да лорд чамберлин же заявлял: " Великая де государыня наша, Елисавет-королевна, любя брата собственного, большого сударя вашего, короля и большого князя Бориса Федоровича всеа Русии, а вас жалуя, приказала мне о вас; а велела вас чтити, и беречи, и всем покоити, чтобы были правдивы, и всем довольны, и нужи чтобы вам никакие не было. А в приставех велено у вас быти близкому собственному дворянину князю Еремею Боусу, да лутчему алдраману сер Джан Гарту, да гостям Фрянчику Иванову [26], да Ивану Ульянову. И Григорей и Ивашко на королевнине жалование челом колотили, и в столовой полате были, и вин и овощей прикушав, отправь х кочам. А сопровождали Григорья боярин и дворетцкой лорд чамберлин до крыльца, а лорд Кумарлан сопровождал с лесницы, а лорд Гре и лорд Ипенга сопровождали до ворот; а пристав король Еремей и дворяне и алдраманы и краски сопровождали Григорья до подворья. […] Ноября в 5-ый день приехал от королевны к Григорью пристав король Еремей Боус, и заявлял Григорью и Ивашку: " Государыня деи наша, Елизавет-королевна, велела вам говорити, что этого дни из села собственного Речманта в Лунду наезд ее станет [27], и вам де ее королевнина приезду и чинов посмотрети, как ее учнут встречати князи, и дворяне, и дворяне, и лундский лордмер, и алдраманы, и краски и все посадцкие люди; а двор деи вам сделан станет на той улице, куда королевне на собственный двор ехати; а из такого де двора станет вам видети ее королевнин наезд; а королевне деи от вас то станет за честь, а лишь деи не поедете, и королевне на вас станет кручинно ". И Григорей и Ивашко против королевнина слова разговаривали князю Еремею: " Волен Бог да королевна, станет деи то пригодно, что нам наезд ее видети, и мы повеленья ее ослушатись не смеем: очи ее видети и чинов ее посмотрети из-за, лишь б нам не было в чем безчестья и иностранцев при нас в то время, где нам быти, не было никого ". И такого же дни Григорей и Ивашко ездили и королевнин наезд видели из двора, который был для такого сделан; и в те поры ехали против королевны на встречю митрополит Кантоборинской [28], да иной митрополит Лунской [29], да князья вотчинные огромные, и дворяне, и приказные люди, и дворяне отдельно по чином, а с ними люди их в чистом платьице и в золотых чепях; а опосле такого ехал лунской лорд-мер, а с ним двенатцать человек судей, какие с ним справы держат, и алдраманы, и краски почтивсе в платьице скорлатном и в золотых чепях; а за ними ехали посадцкие люди человек с тысячю. А встретили королевну за посадом; а приехала королевна в посад в два часа ночи, а наперед ее ехали посадцкие люди и детки боярские по два и по три в ряд; а за ними ехали краски, а за гостьми дворяне, а за дворяны ехали лорд-мер и алдраманы, и арбитра земские; а за ними ехали митрополиты, а за митрополиты ехали князи вотчинные огромные и дворяне; а по сторонь королевнины колымаги ехали ближние люди; да перед королевною ж шли почтивсе люди со свечками и с вонари человек до пятисот и больши; да перед королевною же ехали трубники и трубили в трубы; а за королевною ехали боярини и девицы. А в то время стояли почтивсе люди посадцкие з супругами и з детьми по обе стороны улицы, и королевне приветствовали; и королевна спрашивала их о самочувствие и нет ли им от кого обид. Ноября в 17 день приехал от королевны барин лорд Винзор и заявлял от королевны Григорью, сняв шапку: " Государыня наша, Елисавет-королевна, велела вам этого дня после стола быти у себя и очи свои видети; а в том деи королевне на вас добре за честь, что есте третьево дни наезд ее видели и ее повеленья не ослушались ". И Григорей и Ивашко против королевнина слова разговаривали, сняв шапки: " Волен Бог да королевна; как нас для королевского величества пожалует, и мы ее жалованью алчны и очи ее видети из-за ". И такого же дни Григорей и Ивашко у царицы были. И как вошли х королевне в полату, и королевна Григорья и Ивашка спрашивала о самочувствие и разговаривала Григорью: " Сего дни деи торжествую яз тому дни, в который день села яз на царство, и яз деи для такого велела вам этого дни у себя быти, и очи свои видети, и потехи собственной смотрити ". И велела Григорью и Ивашку стояти у себя в полате и смотрити потехи от собя ис полаты. И бодрый и Ивашко королевнину забаву видели, как перед нею билися, съезжаясь меж себя, князи и боярские детки, и дворяне в полных доспесех и на аргамацех и на жеребцех древцы. А в то время при королевне в полате других никоторых стран послы и посланники не были, а были бароарейского короля послы [30], и те стояли на дворе под навесом с рядовыми людми. […] И генваря в 4 день приехал от королевны к Григорью барин дохтур Паркин, и заявлял от королевны Григорью и Ивашку, сняв шапку: " Великая де государыня наша, Елисавет-королевна, любя брата собственного, сударя вашего, короля и большого князя Бориса Федоровича, всеа Русии самодержца, а вас жалуя, велела вам у себя на праздник на крещеньев день пища ести ". И Григорей и Ивашко на королевнине жалование челом колотили и аристократа королевнина Григорей даровал. И генваря в 6 день приехал к Григорью от королевны пристав король Еремей Боус, а с ним королевниных дворян четырнадцать человек; и заявлял Григорью и Ивашку от королевны, сняв шапку: " Великая де государыня наша Елисавет-королевна прислала меня к вам, а велела мне с вами ехати к себе за стол и кочи под вас, в чем вам ехати, прислала свои ". И Григорей и Ивашко на королевнине жалование челом колотили и, седчи в колымаги, поехали х королевне; а сидел в коче Григорей в болшом месте, а против сидел король Еремей Боус. А как приехали к королевниному двору, и высели ис кочь, и повстречал Григорья у ворот близкий барин лорд Бетфорт, а именуют королевне племянником по мамы, да лорд Винзор; и сшедчися з Григорьем, витались за руки и отправь з Григорьем в полату; а шли у Григорья с левую руку. А как вошли в переднюю полату и лорд Бетфорд заявлял Григорью, " чтобы деи вам тут посидети мало ". И такого ж часу пришел от королевны близкий человек боярин и дворетцкой лорд чамберлин, и витался з Григорьем за руки и заявлял Григорью, " чтобы деи вам не подосадовати, а яз деи про вас королевне скажу ". И пошел лорд чамберлин х королевне и лорд Вынзор; а лорд Бетфорт и король Еремей сидели з Григорьем; и мало погодя, пришел от королевны лорд Вынзор и заявлял от королевны, сняв шапку: " Государыня деи наша, Елисавет-королевна велела вам итти к себе ". И как Григорей и Ивашко вошли х королевне в полату и королевне челом ударили, и королевна, встав с места собственного, поклонилась и спрашивала Григорья о самочувствие, и разговаривала: " Любя де яз брата собственного, большого сударя вашего, короля и большого князя Бориса Федоровича, всеа Русии самодержца, а вас жалуя, велела вам этого дни на праздник у себя пища ести; а иду яз к обедне, и вы подите, посмотрите наших чинов и традиций, как мы по собственной вере Богу молимся, и обедню у нас поют ". И велела Григорью итти перед собою з ближними своими бояры […] А как королевна шла в храм и наперед королевны шли дворяне, а за дворяны шли дворяне, а за королевною шли почтивсе боярини и девицы; а в полатах и по сенем стояли по обе стороны: по правой стороне — дворяне, а по левой стороне стояли боярини и девицы. И вышед королевна ис полат собственных, вульгарна к церкве, а Григорья и Ивашка приставы ввели в полату, а ис тое полаты созидать было в храм; а как королевна вошла в храм, и в те поры учали играти в церкве в варганы и в трубы, и в другие во почтивсе забавы и, пети; а сказывали приставы, что поют псалмы Давыдовы. А пространство, где попы служат, зделан ящик, а на ящик поставлен стол, покрыт камкою, а на столе лежат две книжки обложены золотом, а именуют Апостолом да Евангилием; да на столе ж установлены две свечки не зажжены. А попы стояли в ризах золотных, а по крыласом стояли поддиаки в стихарех в белоснежных. А как учели отпевати обедню, и царица, пришед к месту, где попы служат, приклякнула на колени, и отдала священником на блюдо в 3-х бумашках; а сказывали приставы, что королевна по собственной вере по вся праздники приносит дар к Богу злато, и ливан, и змирну; и, отдав, вульгарна к себе в полату. И пришел от королевны к Григорью и к Ивашку в полату боярин и дворетцкой лорд чамберлин и заявлял Григорью и Ивашку: " Велела деи королевна вам итти в столовую полату и дожидатися себя у стола собственного ". И после такого, не немало погодя, пришла королевна в столовую полату и велела митрополиту и священником говорити перед столом " Отче наш "; и села за стол; а Григорья и Ивашка и переводчика Ондрея велела посадити за особенным столом у себя по левую руку. А митрополиты и попы, проговоря " Отче наш ", отправь ис полаты вон. А дворяне и дворяне, какие были при королевне у стола, все стояли, а не сидел ни один; а подчивали Григорья и Ивашка за столом лорд Бетфорт, да король Еремей Боус, стояли же, а не сидели; а лорд Вынзор стоял у королевнины у стола, в другоих кравчих, а перед королевну устанавливали ести стольники человек с 30, а чашники перед королевну глотать наливали 5 человек боярские детки; а перед питьем прогуливался с отливкою боярин лорд адмирал, а поставцы были два: один серебрян, а иной золот со многими судми. А как сели за стол, и королевна прислала к Григорью с кравчим подачю — колачь на блюде покрыт ширинкою; и заявлял Григорью: " Великая де государыня наша, Елисавет-королевна, подает тебе собственного жалования колачь да тебя ж деи жалует ширинкою ". И Григорей на королевнино жалование на подаче и на ширинке челом бил. И как перед королевну глотать понесли, и королевна, встав, пила чашу про большого сударя, короля и большого князя Бориса Федоровича всеа Русии самодержца, самочувствие; и пив чашу, велела подати государеву чашу Григорью. И Григорей, вышед вследствии стола, пил государеву чашу, и пив чашу, заявлял: " Вижу, государыня, твою влюбленность к большому сударю нашему, к королевскому величеству, и как, аже даст Бог, буду у королевского величества, и яз про твою влюбленность большому сударю собственному извещу ". А после такого королевна пила чашу про большую государыню, королеву и большую княгиню Марью Григорьевну, и, пив чашу, велела подати Григорью; и Григорей, вышед вследствии стола, пил чашу большой государыни, королевы и большой княгини Марьи Григорьевны. А как у царицы стол шел, и перед нею игрались во почтивсе забавы почтивсе игрецы. А как у королевны стол отошел, и королевна вследствии стола встала и почала мыть руки, и, умыв руки, велела серебряник с водою поднести Григорью; и Григорей на королевнино жалование челом бил, а рук не умывал, и заявлял: " Великий сударь наш, царское величество, Елисавет-королевну зовет себе любительною сестрою, и мне, холопу его, при ней руки умывати не пригодитца ". И царица почала быть радостна и Григорью то похвалила, что ее почтил, рук при ней не умывал. И после такого королевна позвала Григорья и Ивашка и переводчика Ондрея к руке, и велела ехати на подворье […] И апреля в 22 день приехал от королевны пристав король Еремей Боус и заявлял Григорью и Ивашку: " Государыня де наша, Елисавет-королевна, велела вам говорити, чтобы деи вам завтра у меня быти и очи мои видети и чинов моих посмотрети, как я празную страдальцу Георгию [31]. […] Григорей и Ивашко х королевне ездили; а ехали в кочех до реки, а рекою ехали в королевниных судех до королевнина двора; вышли из судов сзади королевнина двора в королевнин сад, и шли садом на королевнин двор до королевниных полат; и вошли в королевнины полаты, и ввели в невеликую вособенности полатку, откуды как мочно видети королевну и чины ее. И мало погодя, шла королевна из собственных полат к церкве и, быв в церкве, и вульгарна из церкви возле собственного двора; а перед нею шли митрополит, да владыко, и попы в ризах золотных, а несли две книжки, а именуют их евангилие да вестник; а пели, сказывают, псалмы Давыдовы; а за митрополитом, и за владыкою, и за попы шли дворяне; а над королевною несли солнычник камчат червчат; а возле ее шли дворяне с рогатинами, а перед нею несли саблю; а за королевною шли боярини и девицы. А как королевна пришла против Григорья, и Григорей и Ивашко королевне челом ударили. И королевна, став, поклонилась, и спрашивала о самочувствие и разговаривала: " Ныне деи у меня празник, — празную святому Георгию, и яз деи велела вам у себя быти, и очи свои созидать, и чинов моих посмотрити, а имеется деи вас поэтому не зову, что сейчас у меня день чинной ". И Григорей и Ивашко на королевнине жалование челом колотили. […] И ходив королевна возле собственного двора и вошла в храм, и принесла митрополиту милый, а дворяне и князи носили митрополиту по золотому. И Григорей и Ивашко, королевне ударя челом, поехали на подворье, а сопровождали король Еремей и дворяне до подворья. Библиография Источники birch th. Memoirs of the reign of queen elizabeth from the year 1581 till her death from the original papers of a. Bacon and other manuscripts. 2 vols. L., 1754. Calendar of the manuscripts of the most honorable marquis of salisbury. 24 vols. L.; Dublin, 1889–1930. Calendar of the state papers. Domestic series. 1580–1625. L., 1872; 1591–1594. L., 1867; 1595–1597. L., 1894; 1601–1603. L., 1870. Calendar of the state papers. Foreign series of the reign of elizabeth. L., 1880. Calendar of the state papers. Spanish series. 1587–1603. L., 1899. Calendar of the state papers. Venetian. L., 1897. V. Ix. Camden w. Annales rerum anglicarum et hibemicarum regnante elizabethae. Amsterdam, 1677. Cecil w. Scrinia ceciliana… in letters. L., 1663. Coke r. A detection of the court and state of england during the four last reigns and the interregnum consisting of private memoirs. 2 vols. L., 1697. D’ewes s. The journals of all the parliaments during the reign of queen elizabeth. Shannon, 1973. Elizabeth/. Collected works/ ed. Marcus l. S., Mueller j., Rose m. B. Chicago — l., 2000. Elizabeth i. A collection of contemporary documents composed by john langdon-davies. L., 1968. Elizabeth i. Her life in letters./ Ed. F. Pryor. L., 2003. Elizabethan journals/ ed. G. B. Harrison. 2 vols. N. Y., 1965. England’s eliza/ ed. E. K. Wilson. Harvard u. P., 1939. Goldsmith e. Collection of historical documents illustrative of the reigns of the tudor and stuart sovereigns. 2 vols. Edinburgh, 1886. Lodge e. Illustrations of british history, biography and manners in the reigns of henry viii, edward vi, mary, elizabeth i and james i, exhibited in a series of original papers. 3 vols. L., 1791. Naunton r. Fragmenta regalia: or observations on the late queen elizabeth, her times and favorites. L., 1895. Nugae antiquae: being a miscellaneous collection of original papers… by sir john harington. 2 vols. L., 1804. Original letters illustrative on english history. L., 1846. V. 4. Osborne f. Historical memoirs on the reigns of elizabeth and king james. Edinburgh, 1811. Proceedings in the parliaments of elizabeth i/ ed. Т. E. Hartley. 3 vols. Leicester, 1981–1995. Stowj. Annales of england… l., 1601. Tudor royal proclamations/ ed. Hughes p. L., Larkin j. F. 3 vols. New haven, l., 1964–1969. The egerton papers, a collection of public and private documents, chiefly illustrative, of the times of elizabeth and james i… l., 1840. The letters of queen elizabeth/ ed. G. B. Harrison. L., 1967. Литература Соколов М. И. Елизавета Тюдор, царица британская. Сергиев Посад, 1892. Штокмар В. В. Очерки по летописи Англии xvi в. Д., 1957. Штокмар В. В. Экономическая политика британского абсолютизма в эру его расцвета. Л., 1962. Archer i. The pursuit of stability: social relations in elizabethan london. Cambridge, 1991. Black j. B. The reign of elizabeth. 1558–1603. Oxford, 1936. Chamberlain j. The private character of queen elizabeth. L., 1921. Chamberlain fr. The sayings of queen elizabeth. L.; N. Y., 1923. Cheyney e. P. The history of england from the defeat of the armada to the death of elizabeth. 2 vols. N. Y., 1916. Collinson p. Elizabethan essays. L., 1994. Collinson p. The sixteenth century. 1485–1603. Oxford, 2002. Collinson p. Elizabethans. L.; N. Y., 2003. Doran s. Queen elizabeth i. L., 2003. Elizabeth. The exhibition at the national maritime museum/ ed. Doran s. L., 2003. Elton g. R. England under the tudors. L.; N. Y., 1974. Erickson c. The first elizabeth. N. Y., 1983. Graves m. A. R. William cecil, lord burghley. Harlow, 1998. Guy j. Tudor england. Oxford, 1988. Haigh c.( Ed.) The reign of elizabeth. L., 1984. Haigh c. Elizabeth i. L., 1988. Hoak d. Tudor political culture. Cambridge, 1995. Jenkins e. Elizabeth the great. L., 1958. Jenkins e. Elizabeth and leicester. L., 1972. Johnson p. Elizabeth i. L., 1974. Loades d. Politics and nation. England 1450–1660. Oxford, 1999. Levin c. The reign of elizabeth. Basingstoke, 2002. Loades d. The chronicles of the tudor queens. Stroud, 2002. Loades d. The golden reign of gloriana. L., 2003. Loades d. Elizabeth i. L.; N. Y., 2003. Luke m. Gloriana. L., 1974. Mclaren a. N. Political culture in the reign of elizabeth i. Queen and commonwealth 1558–1585. Cambridge, 1999. Neale j. E. Queen elizabeth. L., 1944. Neale j. E. Elizabeth i and her parliaments. L., 1987. Palliser d. M. The age of elizabeth: england under the later tudors, 1547–1603. L., 1983. Perry m. The word of a prince: a life of elizabeth i from contemporary documents. Woodbridge, 1999. Plowden a. Marriage with my kingdom: the courtships of elizabeth i. L., 1977. Queen elizabeth and her times. 2 vols. L., 1898. Rex r. The tudors. Stroud, 2002. Ridley j. Elizabeth i. L., 1987. Rowse a. L. The england of elizabeth. The structure of society. L., 1950. Smith l. B. Elizabeth tudor: portrait of a queen. L., 1976. Somerset a. Elizabeth i. L., 1991. Starkey d. Elizabeth. Apprenticeship. L., 2001. Watkins s. In public and in private. Elizabeth i and her world. L., 1998. Williams n. The life and times of elizabeth i. L., 1975. Williams n. Elizabeth i queen of england. L., 1971. Williams p. The later tudors. England, 1547–1603. Oxford, 1995. ГЛАВА i. ЭЛИЗА, ДОЧЬ ГЕНРИХА Источники british library. Additional mss. 24, 447, f. 72b; 28, 586, f. 142. British library. Harleian ms. 543, f. 128. British library. Landsdowne ms. 1236, f. 35, 37, 39. Letters and papers, foreign and domestic, of the reign of henry viii, preserved in the pro, the В. M. And elsewhere in england/ ed. By j. Gairdner. L., 1882–1887. Vols. 6–10. Public record office. State papers. 7/ 596. Литература denny j. Anne boleyn. L., 2004. Dowling m. A woman’s place? Learning and the wifes of henry viiii i history today. June, 1991. V. 41. Erickson c. Bloody mary. N. Y., 1978. Erickson c. Mistress anne. N. Y., 1984. Henry viii. A european court in england/ ed. D. Starkey. L., 1991. Ives e. W. Anne boleyn. Oxford, 1986. James s. Kateryn parr: the making of a queen. L., 1999. Loades d. Mary tudor: a life. Oxford, 1989. Loades d. The politics of marriage: henry viii and his queens. Stroud, 1994. Scarisbrickj. J. Henry viii. L., 1968. Starkey d. The reign of henry viii. Personalities and politics. L., 1985. Starkey d. Six wives. The queens of henry viii. N. Y., 2003. Warnicke r. M. The rise and fall of anne boleyn: family politics at the court of henry viii. Cambridge, 1989. Warnicke r. M. The marrying of anne of cleves. Royal protocol in tudor england. Cambridge, 2000. Williams n. Henry viii and his court. L., 1971. ГЛАВА ii. ЛЕДИ И ПЕЛИКАН Источники proceedings in the parliaments of elizabeth i. Leicester, 1981. V. 1( 1558–1581). Литература adams s. Eliza enthroned? The court and its politics i i the reign of elizabeth/ ed. C. Haigh. L, 1984. Adams s. Leicester and the court: essays on elizabethan politics. Manchester. 2002. Alford s. The early elizabethan polity: william cecil and the british succession crisis, 1558–1569. Cambridge, 1998. Bassnett s. Elizabeth i: a feminist perspective. Oxford, 1988. Crowson p. S. Tudor foreign policy. L., 1973. Doran s. Monarchy and matrimony: the courtship of elizabeth i. L., 1996. Doran s. Elizabeth i and religion: the evidence of her letters// journal of ecclesiastical history. V. 51. 2000. Elton g. R. The parliament of england. 1559–1581. L., 1986. Jones n. Faith by statute: parliament and the settlement of religion 1559. L., 1982. Jones n. The birth of the elizabethan age england in the 1560s. Oxford, 1993. Logan s. Making history: the rhetorical and historical occasion of elizabeth tudor’s coronation entry// journal of medieval and early modern studies. V. 31. Part 2. 2001. Mac caffrey w. T. Queen elizabeth and the making of policy. 1572–1588. Princeton, 1981. Mac caffrey w. T. The shaping of the elizabethan regime: elizabethan politics. 1558–1572. Princeton, 1968. Read c. Mr secretary cecil and queen elizabeth. L., 1955. Read С. Lord burghley and queen elizabeth. N. Y., 1960. Rowse a. L. An elizabethan garland. L., 1954. Wilson d. Sweet robin: robert dudley, earl of leicester 1533–1588. L., 1997. ГЛАВА iii. ГЛОРИАНА Источники calendar of letters and state papers relating to english affairs preserved in, or originally belonging to, the archives of simancas. L., 1899. V. Iv( 1587–1603). Francis drake privateer: contemporary narratives and documents/ ed. Hampden j. L., 1972. Hakluyt r. The principal navigations, voyages and discoveries of english nation. 5 vols. L., 1599. Melville j. Memoirs. Edinburgh, 1827. State papers relating to the defeat of the spanish armada. 2 vols. Emsworth, 1981. Литература adams s. The armada campaign of 1588. L., 1988. Andrews k. R. Elizabethan privateering. Cambridge, 1964. Andrews k. R. Trade, plunder and settlement: maritime enterprise and the genesis of the british empire, 1480–1630. Cambridge, 1984. Armada, 1588–1988/ ed. Rodriguez-salgado. L., 1988. Corbett j. S. Drake and the tudor navy. L., 1905. Coote s. Drake. L., 2003. Cummins j. Francis drake. L., 1995. Doran s. Elizabeth i and foreign policy 1558–1603. L., 2000. Elton g. R. Studies in tudor and stuart politics and government. L., 1974. Froude j. A. English seamen in the sixteenth century. L., 1905. Guy j. The life of the queen of scots. L., 2004. Haynes a. Invisible power: the elizabethan secret service 1570–1603. Stroud, 1992. Kelsey h. Sir francis drake: the queen’s pirate. New haven, l., 1998. Kelsey h. Sir john hawkins: queen elizabeth’s slave trader. New haven, 2003. Lynch m.( Ed.) Mary stewart, queen in three kingdoms. Oxford, 1988. Mac caffrey w. B. Elizabeth i: war and politics, 1588–1603. Princeton, 1992. Mackay j. In my end is my beginning. A life of mary queen of scots. Edinburgh, l., 2000. Mcdermott j. Martin frobisher, elizabethan privateer. L.; New haven, 2001. Martin c., Parker g. The spanish armada. L., 1989. Neale j. E. Elizabeth and the netherlands/ neale j. E. Essays in elizabethan history. L., 1958. Parker g. The grand strategy of philip ii. New haven, 1998. Plowden a. Danger to elizabeth. The catholics under elizabeth i. L., 1973. Ponco v. Privy council and the spirit of elizabethan management// transactions of the american philosophical society. Philadelphia, 1968. V. 58. Quinn d. B. Raleigh and the british empire. L., 1947. Read c. Mr. Secretary walsingham and the policy of queen elizabeth. Oxford, 1925. Read С. Queen elizabeth’s seizure of the duke of alva’s pay-ships// journal of modem history. 1933. V. V. Rowse a. L. The expansion of elizabethan england. L., 1973. Smith a. G. R. The government of elizabethan england. L., 1967. Smith a. G. R. William cecil: the power behind elizabeth. L., 1934. Waters d. W. The elizabethan navy and the armada of spain. Greenwich, 1975. Williamson j. A. The age of drake. L., 1946. Wilson ch. Queen elizabeth and the revolt of netherlands. Los angeles, 1970. Wormaldj. Mary queen of scots: a study in failure. L., 1991. ГЛАВА iv. КОРОЛЕВА-СОЛНЦЕ Источники Английский сонет. М., 1990. Breton n. Britton’s " bowre of delights ". 1591. N. Y., 1968. British library. Landsdowne ms, 85, 19, f. 37. England’s helicon. L., 1949. The progresses of queen elizabeth// ed. J. Nichols. 3 vols. L., 1823. The queen’s garland/ ed. М. C. Bradbrook. Oxford, 1953. The works of sir w. Raleigh/ ed. T. Birch. 8 vols. L., 1751. Литература auerbach e. Nicholas hilliard. L., 1961. Auerbach e. Tudor artists. L., 1954. Belsey a., Belsey c. Icons of divinity: portraits of elizabeth i/ renaissance bodies: ttie human figure in english culture, c. 1540–1660/ ed. Gent l., Llewellyn n. L., 1990. Berry ph. Of chastity and power: elizabethan literature and the unmarried queen. L., 1989. Breight c. Ch. Caressing the great: viscount montagues entertainment of elizabeth at cowdray. 1591// sussex archaeological collections. 1989. V. 127. Brooks e. St. John. Sir christopher hatton. L., 1946. Cerasano s. P., Wynne-davies m.( Eds.) Gloriana’s face: women public and private, in the english renaissance. N. Y., 1992. Cole М. H. The portable queen: elizabeth i and the politics of ceremony. Amherst. 1999. Cooper t. Queen elizabeth’s public face// history today. V. 53( 5). May 2003. Chambers e. K. Sir henry lee. Oxford. 1936. Dmitrieva О. V. From sacral images to the image of sacred: elizabethan visual propaganda and its popular perception/ jaritz j., Luchitskaya s., Rasson j.( Eds.)/ Images in medieval and early modern culture. Approaches in russian historical research. Krems, 2003. Doran s. Elizabeth i. Gender, power and politics i i history today. V. 53( 5). May 2003. Edmond m. Hilliard and oliver: the lives and works of two great miniaturists. L., 1983. Fry s. Elizabeth i. The competition for representation. N. Y., Oxford, 1993. Hackett h. Virgin mother, maiden queen: elizabeth i and the cult of virgin mary. Basingstoke. 1994. Howarth d. Images of rule. Art and politics in the english renaissance, 1485–1649. L., 1997. Ives e. W. Faction in tudor england. L., 1989. Johnson p. Elizabeth: a study in power and intellect. L., 1974. King j. Tudor royal iconography: literature and art in an age of religious crisis. Princeton, 1989. Levin c. " Would i give you help and succour ": elizabeth i and the politics of touch// albion. 1989. V. 21. Part 2. Levine c. The heart and stomach of the king: elizabeth i and the politics of sex and power. Philadelphia, 1994. May s. Sir walter ralegh. Boston, 1989. Rowse a. L. The elizabethan renaissance: the cultural achievement. L., 1974. Strong r. Art and power: renaissance festivals, 1450–1650. Woodbridge, 1984. Strong r. Artists of the tudor court. L., 1983. Strong r. Portraits of queen elizabeth i. Oxford, 1963. Strong r. Splendour at court: renaissance spectacle and the theater of power. Boston, 1973. Strong r. The cult of elizabeth. L., 1977. Strong r. The english icon, elizabethan and jacobean portraiture. L., 1967. Strong r. Tudor and jacobean portraits. L., 1967. Strong r. Gloriana: portraits of queen elizabeth. L., 1987. Strong r., Oman j. T. Elizabeth r. L., 1971. Schleiner w. Divina virago: queen elizabeth as an amazon// studies in philology. V. 75( 1978). Walker j. M. Dissing elizabeth: negative representations of gloriana. Durham, 1998. Williams n. All the queen’s men. L., 1974. Williams n. L. Sir walter raleigh. L., 1988. Williams p. H. Court and policy under elizabeth i// bulletin of the john rylands library. 1981. V. 65. Winter c. Elizabethan miniatures. L., 1943. Yates f. A. Astraea: the imperial theme in the sixteenth century. L., 1975. Yates f. A. Queen elizabeth as astraea// journal of the warburg and courtlauld institutes. 1947. V. X. Дмитриева О. В. Церемониал, церемонность и бесцеремонность в царских застольях елизаветинской Англии// Одиссей. М., 1999. Дмитриева О. В. " Монументы преданности " — личное стройку и организация царских визитов в елизаветинской Англии/ Культура Возрождения и администрация. М., 1999. Дмитриева О. В. Варфоломеевская ночь и виды англофранцузского союза/ Варфоломеевская ночь. Событие и дискуссии. М., 2001. Дмитриева О. В. От сакральных образов к виду сакрального. Елизаветинская художественная пропаганда и ее восприятие в народной традиции// Одиссей. М., 2002. ГЛАВА v. СТАРАЯ РЫЖАЯ БЕСС Источники Сборник Императорского Русского исторического сообщества. СПб., 1883. Т. 38. Collins a. Letters and memorials of the state in the reigns of queen mary, queen elizabeth, king james… written and collected by sir h. Sydney… 2 vols. N. Y., 1973. Cobbett w. Compleat collection of state trials and proceedings for high treason. L., 1803. V. L. Devereux w. Lives and letters of the devereux, earls of essex… 2 vols. L., 1853. Литература cadwallader l. H. The career of the earl of essex. Philadelphia, 1923. Guy j.( Ed.) The reign of elizabeth i: court and culture in the last decade. Cambridge, 1995. Hammer p. The polarisation of elizabethan politics: the political career of robert devereux, 2nd earl of essex, 1585–1597. Cambridge, 1999. Hurstfield j. Robert cecil earl of salisbury minister of elizabeth i and james 11 i past and present 1965. № 8. Lacey r. Robert earl of essex: an elizabethan icarus. L., 1971. Stone l. The crisis of the aristocracy. 1558–1641. Oxford, 1967. Strachey l. Elizabeth and essex. L., 1928. Williams p. H. The fall of essex i i history today. 1957. № 11. Глава vi. РОЗА ЗИМОЙ Источники british library. Harleian ms. 7042, f. 237. D'ewes s. The journals of all the parliaments during the reign of queen elizabeth. Shannon, 1973. Smith t. De republica anglorum libri tres. L., 1630. Литература graves m. A. R. Elizabethan parliaments. 1559–1603. L., 1987. Graves m. A. R. Managing elizabethan parliaments// the parliaments of elizabethan england. Oxford, 1990. Graves m. A. R. The tudor parliaments. 1485–1603. L., 1987. Jones n., Dean d.( Eds.) The parliaments of elizabethan england. Oxford, 1990. Neale j. E. The elizabethan house of commons. L., 1949. Дмитриева О. В. " Древняя и достойнейшая процессия ": репрезентация царской власти в парламентских церемониях 2-ой пятидесятипроцентов xvi- истока xvii в./ Королевский двор в политической культуре средневековой Европы. Теория. Символика. Церемониал. М., 2004. ГЛАВА vii. ВОЗРОЖДЕННЫЙ ФЕНИКС Литература dobson М., Watson n. England’s elizabeth: an afterlife in fame and fantasy. Oxford, 2002. Doran s., Freeman t. S. The myth of elizabeth. N. Y., 2003. Neale j. E. November 17// neale j. E. Essays in elizabethan history. L., 1958. Neale j. E. The elizabethan age// neale j. E. Essays in elizabethan history. L., 1958. Rowse a. L. An elizabethan garland. L., 1954. ОСНОВНЫЕ ДАТЫ ЖИЗНИ И ПРАВЛЕНИЯ ЕЛИЗАВЕТЫ i ТЮДОР 1485–1603 — правление династии Тюдоров в Англии. 1485–1509 — правление Генриха vii Тюдора. 1509–1547 — правление Генриха viii Тюдора. 1533, январь — Генрих VIII включает секретный брак с Анной Болейн. Май — аннулирование брака с Екатериной Арагонской. 1533, 7 сентября — во замке Плаценция в Гринвиче родилась инфанта Елизавета. 1534, 10 февраля — крестины Елизаветы. 1534 — сообразно " Акту о супрематии " Генрих VIII делается головой церкви Англии. 1536, январь — погибель Екатерины Арагонской. 17 мая — брак Генриха viii и Анны Болейн объявлен недействительным. 19 мая — смерть Анны Болейн. 30 мая — свадьба Генриха viii и Джейн Сеймур. 1537, 12 октября — появление царевича Эдуарда. 1543, 12 июля — свадьба Генриха viii и Екатерины Парр. 1544 — Елизавету восстанавливают в правах наследования Генриху viii. 1547, 28 января — погибель Генриха viii. Восшествие на трон Эдуарда vi. Бракосочетание Екатерины Парр и лорда Томаса Сеймура. 1548 — Елизавета проходит обучение под управлением Р. Эшама. Сентябрь — погибель Екатерины Парр. 1549, январь — арест Томаса Сеймура. Допросы Елизаветы в Хэтфилде. 1550 — предназначение Уильяма Сесила смотрителем поместий принцессы Елизаветы. 1553, июнь — Эдвард vi исключает обеих сестер из полосы наследования. 6 июля — погибель Эдуарда vi. Правление Джейн Грей. 19 июля — восшествие на трон Марии Тюдор. 1554, январь — возмущение Томаса Уайатта. 17 марта — арест Елизаветы и мнение ее в Тауэр. Май — избавление Елизаветы из Тауэра и смещение под семейный арест в Вудстоке. Июль — свадьба Марии Тюдор и царевича Филиппа. 1555, октябрь — возвращение Елизаветы в Хэтфилд-хаус. 1556, май — арест К. Эшли и остальных слуг из окружения Елизаветы. Супруг Марии Тюдор Филипп делается владыкой Испании Филиппом ii( 1555–1598) и оставляет Англию. 1558, январь — в борьбе с Францией Англия утрачивает Кале — собственный крайний цитадель на континенте. Апрель — горькая Стюарт значит за французского дофина Франциска. 17 ноября — погибель Марии Тюдор. Восшествие на трон Елизаветы i. 1559, 15 января — коронование Елизаветы i. 2 апреля — мнение решетка в Като-Камбрези. Апрель — первый парламент Елизаветы восстанавливает англиканство. Франциск ii — повелитель Франции( 1559–1560). горькая Стюарт делается королевой Франции. Июль — кальвинистское возмущение в Шотландии. 1560 — битва с Шотландией. Заключение Эдинбургского контракта. Сентябрь — погибель супруги Роберта Дадли. Рождение сына у Екатерины Грей. 1562, октябрь — Елизавета переносит оспу. 1563 — предложение " 39 статей " — англиканского знака веры. 1564 — переговоры о браке Елизаветы с эрцгерцогом австрийским Карлом. Роберт Дадли делается графом Лейстером. Первый рейд Хоукинса в район Карибского моря. 1565 — горькая Стюарт смешивается браком с лордом Генри Дарнли. 1566, 19 июня — родился Яков Стюарт, грядущий повелитель Шотландии и Англии. 1567, февраль — смертоубийство Дарили. Восстание в Шотландии и низложение Марии Стюарт. 1568, январь — погибель Екатерины Грей. Май — бегство Марии Стюарт в Англию. 1569, ноябрь — возмущение католиков на севере Англии. 1570, февраль — Булла Пия v об отлучении Елизаветы i. 1571 — заговор Ридольфи. Уильям Сесил приобретает титул лорда Берли. 1572, январь — смерть барона Норфолка. Апрель — англо-французский контракт в Блуа. 24 августа — Варфоломеевская ночь — общее уничтожение протестантов во Франции. 1573 — Фрэнсис Уолсингем делается муниципальным секретарем. 1575 — Лейстер устраивает для царицы прием в Кенилуорте. 1576 — первое странствие Мартина Фробишера в поисках Северо-Западного прохода из Атлантики в Тихий океан. 7577, ноябрь — Фрэнсис Дрейк отправляется в кругосветное плавание. 1578 — плавание Хэмфри Джилберта к берегам Северной Америки. Август — англо-французские переговоры о браке Елизаветы с герцогом Анжуйским. 1579 — визит барона Анжуйского в Англию. Выход в свет антифранцузского памфлета Дж. Стеббса. Восстание в Ирландии против господства британцев. 1580, сентябрь — благоприятное возвращение Ф. Дрейка из кругосветного плавания. Филипп ii присоединяет Португалию и ее заокеанские доминионы к собственным владениям. 1581, апрель — Елизавета производит Ф. Дрейка в рыцари. Ноябрь — 2-ой визит барона Анжуйского в Англию. 1584 — экспедиция, организованная У. Рэли в Северную Америку. Основание британской колонии на полуострове Роанок. Июнь — погибель барона Анжуйского. 1585 — 2-ая экспедиция на Роанок. Испания захватывает английские купеческие корабли в Бильбао. Декабрь — британская войско под главенством Лейстера отправляется в Нидерланды на содействие протестантам. 1586 — У. Рэли делается капитаном царской гвардии. Июль — заговор Бабингтона с целью высвободить Марию Стюарт из заключения. Октябрь — суд пэров Англии над Марией Стюарт. 1587, 1 февраля — Елизавета i подписывает недолговечный вердикт Марии Стюарт. 8 февраля — смерть Марии Стюарт. Апрель — атака британского флота под командованием Дрейка на Кадис. Октябрь — Лейстер складывает с себя возможности командующего в Нидерландах. 1588, июль — погром Непобедимой армады. Сентябрь — погибель глава Лейстера. 1589 — рейд Ф. Дрейка и Дж. Норриса в Португалию. 1590, апрель — погибель Ф. Уолсингема. 1591, ноябрь — погибель К. Хэттона. 1595 — странствие У. Рэли в Гвиану. Смерть Хоукинса во время экспедиции в район Панамского перешейка. 1596, январь — погибель Ф. Дрейка. Роберт Сесил назначен муниципальным секретарем. 1598, август — погибель Уильяма Берли. 1599 — плохая кампания глава Эссекса в Ирландии и его арест после несанкционированного возвращения оттуда. Елизавета i дарит хартию Ост-Индской фирмы. 1600 — судебный процесс в отношении глава Эссекса. 1601 — возмущение Эссекса и его смерть( 25 февраля). 1603, 24 марта — погибель Елизаветы i. Восшествие на трон Якова i Стюарта. Примечания 1 Перевод В. Рогова ( назад) 2 Аннаты — сумма в размере годового заработка от церковного держания, которую его владелец оплачивал отцу римскому при введении в обязанность. ( назад) 3 Конюший — министр двора, ведавший царскими конюшнями и выездами; в период борьбы командовал кавалерией. ( назад) 4 Перевод О. Руденко. ( назад) 5 Консорт — некоронованный муж или жена правящего монарха. ( назад) 6 Ланкастеры и Йорки — две соперничавшие за британский трон династии, на замену которым пришли Тюдоры, находившиеся в родстве с обоими враждовавшими кланами. ( назад) 7 Дискос — блюдо, на котором освящается просфора во время таинства причастия. ( назад) 8 Двенадцатая ночь завершала две недели рождественских праздников. ( назад) 9 Перевод В. Рогова ( назад) 10 Перевод В. Рогова. ( назад) 11 Перевод А. Сергеева. ( назад) 12 Перевод В. Рогова. ( назад) 13 Перевод А. Сергеева. ( назад) 14 Перевод А. Сергеева. ( назад) 15 Перевод О. Румер. ( назад) 16 Перевод О. Ерастова. ( назад) 17 Ивашка — Иван Зиновьев, подьячий, посланный в Лондон совместно с Григорием Микулиным. ( назад) 18 Джером Боус( Баус) — британский политик, побывавший с посольством в Москве в 1583–1584 гг. ( назад) 19 Имеются в виду английские торговцы, члены так называемой Московской фирмы, учрежденной в 1554 г. ( назад) 20 Кочи — кареты( от англ. Coach). ( назад) 21 Иван Ульянов — узнаваемый британский торговец и политик Джон Меррик, который немало лет прожил в России, отлично обладал русским языком и воспользовался огромным почтением у российских, о чем, в частности, свидетельствует то, что его величали по имени-отчеству, Иваном Уильямовичем( " Ульяновым "). Отец Дж. Меррика, Уильям Меррик, стоял у истоков Московской торговой фирмы. Джон Меррик исполнял функции пристава при Г. Микулине во время его присутствия в Лондоне. В 1602 г. он, в свою очередность, был ориентирован послом в Россию. ( назад) 22 Возможно, имеется в виду Чарльз Ховард, лорд Эффингем. ( назад) 23 По-видимому, Генри Клиффорд, граф Камберленд. ( назад) 24 Имеется в виду лорд-камергер двора( lord chamberlain). ( назад) 25 Лорд-казначей Англии — Томас Сэквилл, лорд Бакхерст. ( назад) 26 Фрянчик Иванов — член Московской фирмы Фрэнсис Черри, торговец и путник, неодинраз исполнявший дипломатические задания Елизаветы( 1587, 1591, 1598). ( назад) 27 Имеются в виду годичный переезд царицы из ее летней резиденции — Ричмондского замка в Лондон и ее праздничное введение в столицу заранее праздника ее восшествия на трон. ( назад) 28 Архиепископ Кентерберийский. ( назад) 29 Епископ Лондонский, не являвшийся на самом деле митрополитом. ( назад) 30 Послы правителя Марокко Ахмеда iv. V ( назад) 31 Имеется в виду праздник святого Георгия, непременной элемента которого была процессия кавалеров ордена Подвязки, которую возглавлял правящий монарх в качестве магистра ордена. ( назад) Оглавление ОТ АВТОРА Глава i ЭЛИЗА, ДОЧЬ ГЕНРИХА Глава ii ЛЕДИ И ПЕЛИКАН Глава iii ГЛОРИАНА Глава iv КОРОЛЕВА-СОЛНЦЕ Глава v СТАРАЯ РЫЖАЯ БЕСС Глава vi РОЗА ЗИМОЙ Глава vii ВОЗРОЖДЕННЫЙ ФЕНИКС ПРИЛОЖЕНИЕ Библиография ОСНОВНЫЕ ДАТЫ ЖИЗНИ И ПРАВЛЕНИЯ ЕЛИЗАВЕТЫ i ТЮДОР Смотрите также 8 Примечания Эта страница была создана в 1996 году; Последнее изменение 4 августа 2015 года., ..

Елизавета Тюдор приемы..

ОБЗОР ГРАДУСЫ ПРЕДЛАГАЕМЫЕ: МИД Елизавета Тюдор MA Елизавета Тюдор БФА Елизавета Тюдор AFA Елизавета Тюдор.

Искусство Елизавета Тюдор Вам также могут понравиться

Ваш комментарий

This is section 1

СМЕРТЬ ТИРАНА

This is section 2

This is section 3

This is section 4

Елизавета Тюдор, синтаксис:
<">